Бесплатный фрагмент - Сафонов

1.

«Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь в кухне за стол со своей рукописью, которую достал из ящика письменного стола в комнате, где уже легла спать жена, — всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я — «сова» и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет. Потребность «помарать» бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, — будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, — наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это — из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера… Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса… Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни — а я уже подошёл к этому рубежу, — оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать — во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья. Было здорово!

Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь — в целом — воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия… Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей — лица, наполненные и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же — но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.

Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе — вольному воля! — и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но все они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они — в студенческой массе, «в толпе», «за кадром»…

Я вспоминаю и себя — такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки…

Я пишу новые страницы, одну за другой, перечитываю только что написанное — и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, — что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий… и пишу, чёркаю, опять пишу…».

…Аркадий Сафонов, он же — Кадик (так звала его с детства мама, так же — благодаря Юре Пешневу, соседу по дому — его стали называть и «одногруппники»), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы — те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. «Покурить — и спать…» — решил Аркадий.

2.

Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в «буржуйке», стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: «Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце…» — он обычно отмахивался: «У всех — сердце… А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: «Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!». Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае — отнюдь не склочный…

А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха…

Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе «нейлоновыми блузками», ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову ему было найти в магазинах трудно. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда — лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями… Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.

…Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. «Снова оттепель, — с лёгким раздражением думал он, — когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?» У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко — снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас в саду Шевченко, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь… Аркадий любил свой город, не столь уж древний, но имеющий всё же свою историю. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою — уже скоро двадцатидвухлетнюю — жизнь, он, дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.

В такт его широким шагам в голове Кадика возникли вдруг довольно нескладные, но рифмованные строчки:

Тысяча девятьсот

Пятьдесят девятый —

К концу подходит год,

А значит, будут траты…

Какие там траты, подумал он, усмехнувшись про себя — смешно, выскочило слово для рифмы… Ну, а вдруг — правда?

Пока он дошёл до «Гиганта», солидного здания общежития политехнического института, то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, — он шёл быстро, чуть наклонившись вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в «Гиганте», чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!

В комнате, где жили два Бориса — Андреенко и Тесленко — было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было — после того, как женился, он редко появлялся в «Гиганте». От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, поднимался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: «Чтобы снять механические характеристики двигателя…» — потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:

— Мальчики, кончайте курить, дышать нечем! Ох, ещё один «дымосос» явился, — она увидела в дверях Сафонова, — теперь вообще невозможно будет…

— Привет, ребята! — сказал он, раздеваясь.

— Кадик, иди сюда… садись, — сказала ему, чуть шепелявя полными губами, девушка со сложной причёской из золотистых волос.

Она придвинула ему последний незанятый стул рядом с ней.

— Ты принёс, что обещал? — спросила она тихо, когда он сел.

Аркадий неопределённо кивнул и, отвернувшись, прислушался к спору о шунтовых двигателях, которые вели вечные спорщики Володя Чернов и Людвиг Курштис, пытаясь вспомнить, что же такое он обещал Вере.

— А ну, тише! — прикрикнула на спорщиков Наташа Стрельникова. — Вы зачем сюда пришли? Забыли?

«Что же я обещал ей принести?» — никак не мог вспомнить Кадик. А Вера то посматривала на него с еле сдерживаемой улыбкой, таящейся в уголках рта, то опускала глаза к тетради, продолжая что-то писать. Она появилась в их группе только в этом году, когда уже начались занятия. Она мало что рассказывала о себе, сказала лишь, что раньше училась во Львове, а теперь перевелась сюда, так как здесь теперь служит её отец, инженер-полковник, держалась независимо, и никто из девушек не мог назвать себя её подругой. В последнее время Аркадий почему-то чувствовал тревогу, когда видел Веру. Если ему случалось переброситься с ней парой слов, ему становилось жарко, он, который обычно «не лез за словом в карман», не мог связать слова в единую мысль и под каким-либо предлогом быстро убегал в «курилку». Иногда ему удавалось перебороть себя, и он становился прежним, но всё равно чувствовал некоторую скованность. В таком состоянии Аркадий мог сказать Вере и что-нибудь неподобающее, граничащее с грубостью, но она будто не замечала этого и льнула к нему так явно, что даже всё подмечающие и подчас злые на языки студенты не решались подшучивать над нею. Что говорить, Кадику льстило внимание такой девушки. Но он злился, ловя многозначительные взгляды сокурсников, и в их присутствии старался держаться с Верой насмешливо и вызывающе.

…Кадик взял инструкцию по лабораторной работе и углубился в чтение. «Ампервитки задающей обмотки, — медленно, стараясь сосредоточиться, читал он, — складываются…».

— Основное — триггерные ячейки, — донёсся до него резкий голос Курштиса, доказывающего уже что-то другое Чернову.

Аркадий поднял глаза, внимательно посмотрел на Курштиса. Триггеры… Ну, конечно! Теперь он вспомнил! Цветы! Ну и глупо же было обещать принести их сегодня Вере. В такую-то пору… А он-то думал, что это в шутку…

В начале прошедшей недели, в перерыве между лекциями Аркадий, Людвиг и Володя Чернов обсуждали одну из тем, предложенных кафедрой электропривода для разработки СНО — студенческому научному обществу. Для решения задачи нужно было собрать неимоверное количество триггерных ячеек, и Сафонов договаривался с ребятами, когда приступить к работе. Присутствующий при этом разговоре Витя Кутенко, долговязый, чуть сутулившийся, с маленькой красивой светловолосой головой на длинной шее, махнул, как граблями, рукой, сморщился и сказал:

— Да бросьте вы это дело, ребята. Экзамены скоро, а вы с этими триггерами сейчас возиться будете…

Кутенко всегда панически боялся сессии, но всегда сдавал экзамены успешно, даже иногда на повышенную стипендию.

— И вообще, без триггеров тоже жить можно, — видно было, что Витя, как это часто бывало, начинал дурачиться. А он продолжал он почти мечтательно:

— Вот если бы иметь такую силу, как у Юрия Власова, то никакие триггеры, вообще ничего не нужно…

— Ты не прав, Витька, — сердито опустив крупный, рыхлый нос и исподлобья глядя на Кутенко строгими серыми глазами, ответил Людвиг. — Человеку нужно многое, чтоб он чувствовал себя человеком. А ты допрыгал — надо сказать, успешно допрыгал — до пятого курса и ничего, кроме конспектов, часто не своих, а чужих не увидел.

Курштис намекал на давнюю историю, когда Кутенко «взял взаймы» конспект по курсу «Теоретические основы электротехники» (ТОЭ — так именовалась эта дисциплина в расписании занятий), — конспект, который прекрасно вёлся одной девушкой из параллельной группы, всегда садившейся в первом ряду самой большой в «электрокорпусе» института аудитории, где проводились общие лекции для всех пяти групп студентов их специальности. Это была последняя лекция в семестре, в их группе экзамен по ТОЭ был первым, в группе обиженной Витей девушки — последним, Кутенко хорошо подготовился по этому конспекту, готовился он у себя дома вместе с Галей, с первого курса «положившей на него глаз» и никогда бы не предавшей его, и она же после сдачи экзамена вернула незаметно конспект, положив его в тумбочку находившейся в панике девушки, которая жила с ней в одной комнате общежития. Эта неприглядная история так бы и осталась неизвестной, если бы Кутенко, подвыпив у ребят в «Гиганте», где они собрались в небольшой мужской компании после завершения сессии, сам вдруг не разоткровенничался, после чего получил от Пешнева подзатыльник.

— Да ладно, — махнул рукой Витя, — «кто старое помянёт…», а теперь я хороший…

Людвиг продолжал, по-прежнему строго глядя на Кутенко:

— Что касается Власова… Он же, к тому же, ещё и большая умница. Ты не знал? Слушай, Кадик, принеси этому «слабому дитяти» гантели — у тебя, я видел, есть лишняя пара.

— Пожалуйста, пусть зайдёт и возьмёт. Если донесёт… — улыбнулся Аркадий.

— Мальчики, возьмёте меня с собой на кафедру? Я мало что смыслю в вашей теме, но помогать буду.

Это сказала Вера. Она, стоя за спиной Сафонова, слышала их разговор.

Аркадий усмехнулся и сказал, подхватив дурашливый тон Кутенко:

— А может, тебе, как Вите, гантели нужны? Ты не думала об этом? Представляю, — он засмеялся, — видок: ухоженная Верочка, такая вся из себя, и — с гантелями! Так принести?

Кадик согнул в локтях руки, напрягая мускулы.

— Надо же и девушкам мускулатуру развивать… Правда, девушке к лицу больше не гантели, а цветы… Вот цветы если б кто тебе принёс… вполне подходит, — продолжал балагурить Сафонов, стараясь не смотреть на Веру.

— Ты и принеси… Извини — так уж получилось, что ловлю тебя на слове.

Людвиг, Володя и Витя смущённо отвернулись.

Глаза Веры стали ещё больше, и в них таилось что-то такое, что Аркадий смешался и смог только выдавить из себя, галантно поклонившись:

— Для вас, мисс, всё, что угодно… В воскресенье я вас осыплю цветами…

Как ни странно, он начисто забыл о том разговоре, скорее — заставил себя выкинуть его из памяти, решив, что всё это было трепотнёй, розыгрышем. И сейчас, сидя рядом с Верой и пытаясь вникнуть в суть того, что он читал, он почувствовал какой-то «раздрай» на душе, он не мог ни о чём другом думать. Ну и ну! Вера, оказывается, ждала — действительно, ждала, что он принесёт цветы… Чёрт дёрнул его тогда за язык, а где он их возьмёт в это время года? Зимой — цветы… Как в романе… А если б он и достал где-то их, то как бы это выглядело — заявиться к ребятам в общежитие с цветами для Веры… Разве это возможно? А, может, всё-таки, она, воспользовавшись его словами, просто решила подшутить над ним в отместку? От неё можно ожидать и такого. Нет, слишком уж серьёзно она говорила. Так не шутят…

Кадик уткнулся в инструкцию, но чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался закурить, как всегда в трудные минуты, стремясь с папиросой разделить замешательство, но наго зашикали девушки:

— В коридор!..

— Кадик, не твоя очередь, — поддержал их даже Боря Тесленко.

…Не сделав и половины того, что намечал, Аркадий начал собираться. Вера тоже встала и подошла к нему, когда он у дверей натягивал пальто.

— Ну, так где же?..

Она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх, ловя его взгляд.

— Воскресенье ещё не кончилось, по-моему, — пробурчал в ответ Аркадий, застёгиваясь.

— Подожди, я с тобой…

— Нет, я спешу… Пока! — бросил он в комнату и выскочил из неё, так и глянув на Веру.

Половину дня Кадик мотался по цветочным магазинам. Он и не знал раньше, что в городе их так много. Но цветов нигде не было. Похоронные венки да чахлые бледно-зелёные растения в горшках — вот всё, что ему могли предложить. Когда он уже совсем отчаялся, его надоумили съездить в оранжерею за город, и там, наконец, Сафонов увидел цветы, много разных цветов, он плохо разбирался в них. Цветы росли в горшочках, и, глядя на них, не верилось, что на улице непогода, и жалко их было выносить из тепла под холодные струи дождя. Цветы в горшках стоили дорого, и у Кадика не хватило денег. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остальное привезти завтра, и оставил в залог паспорт. Хорошо ещё, что он вообще был «кредитоспособен», обеспечив себя карманными деньгами до конца учёбы, — две поездки на целину в каникулы после второго и третьего курсов, кроме неизгладимых впечатлений (бескрайность поспевающих хлебов, сумасшедшая работа — до чугунной тяжести во всём теле, до темноты в глазах; но именно там он впервые понял, что может многое вынести — это было радостным открытием — и ощутил себя взрослым человеком), — эти поездки принесли Аркадию и некоторую финансовую самостоятельность. Правда, в последний раз на целине он (в том году один из немногих из его группы, вообще отправившихся туда) был всего месяц, так и было задумано, поскольку маме его грозила в конце августа операция, он должен был быть в это время дома (слава богу, обошлось без неё, была ложная тревога). Жаль, конечно, что он не смог поехать на целину и в этом году — после четвёртого курса была практика на электромеханическом заводе в Харькове, потом — воинские лагерные сборы под палящим южным солнцем, где большинство ребят целый месяц мучилось желудками, никто с их курса на целину так и не выбрался, но, может, и к лучшему то, что не ездил на целину — сердце начало пошаливать, и месяц отпуска он проработал вожатым в пионерском лагере за городским лесопарком — там в прошлый сезон работал Пешнев, он и подсказал Сафонову, куда надо обратиться… Заработок в пионерлагере был не ахти какой, однако весь месяц он жил практически в лесу и хорошо отдохнул перед последним и решающим годом учёбы. В материальном отношении ему, конечно же, было легче, чем многим ребятам из общежития, хотя особого достатка у них с мамой не было, и всю стипендию он обычно отдавал маме. «Целинные» деньги тоже пошли оба раза в дом — «гардеробом» сына занималась, как правило, сама Светлана Павловна, — и только определённая сумма, вполне достаточная, по её настоянию была положена на сберкнижку Аркадия сразу же после его возвращения из первой поездки на целину, а потом эта сумма была ещё и дополнена. «Так будет лучше, контролируй сам свои расходы, — сказала мама, печально улыбнувшись и потрепав его по щеке, — ты у меня уже совсем взрослый»…

До восемнадцати лет Аркадий получал пенсию за погибшего на фронте — в самом конце войны — отца. К этому времени он уже знал, что фамилия, которую он носит, — фамилия его мамы, а отец был немецким коммунистом, эмигрировавшим из фашистской Германии в 1934 году. Отец, Герман Браун, окончил в Германии университет, был специалистом-славистом, поэтому хорошо знал русский язык. В СССР он получил гражданство, после длительных проверок «органами» вступил в ВКП (б) и преподавал немецкий язык в харьковском университете, где и познакомился со студенткой-филологичкой Светланой Сафоновой. Когда началась война, он был призван в армию и всю войну прослужил офицером-переводчиком в штабе фронта. Его минула участь других советских немцев в Красной Армии, внезапно отозванных с фронта и попавших в «трудовые лагеря». Он погиб, выйдя в качестве парламентёра к вражеским позициям… Чтобы избежать излишних сложностей в жизни сына — известно, как относился народ ещё долго после войны к немцам, — Светлана Павловна записала его русским и просила его никогда и никому не говорить, кем был его отец…

Когда Аркадий срезал отобранные цветы, получился довольно приличный букет. Он тщательно укутал его в две захваченные с собой газеты и поехал в город.

Он не знал точного адреса Веры, знал только дом, в котором она живёт (чуть в стороне от обычного его пути из института домой), поскольку несколько раз видел, куда она сворачивала.

Пока Кадик добрался до центра города, наступил вечер, а в воскресный вечер обычно не сидят дома. Но он был уверен, что Вера ждёт его — может быть, даже волнуется и выглядывает в окно. Она же поверила, что он принесёт ей цветы, значит — ждёт… Или, всё-таки, это был лишь розыгрыш?.. Такому не хотелось верить…

Он заходил в три подъезда, пока в списке жильцов на лестничной клетке первого этажа не увидел фамилию: Калганов А. М. «4-й этаж, квартира 37» — прочёл Аркадий и двинулся вверх по лестнице. Он чувствовал, что волнуется. «Глупости!.. Что я — мальчишка? — пытался он убедить себя. — Надо взять себя в руки. Ну — иду к девушке… Что — в первый раз?» Увидев на двери табличку с фамилией и инициалами отца Веры, Кадик подумал: «Как его зовут? Отчество Веры — Андреевна. Значит, Андрей Михайлович… или Мартынович… или Миронович… А если просто положить цветы у дверей, позвонить и убежать — убежать, как они с пацанами хулиганили в детстве? Вот будет красиво… И Вера обидится… И вообще, что я — трушу?» Он как-то неуверенно нажал на кнопку звонка, и звонок получился такой же неуверенный, дрожащий. Кадик, разозлясь на себя, нажал ещё раз — теперь звонок был громким и требовательным, а он всё не отпускал кнопку. Он опустил руку, лишь услышав за дверью торопливые шаги, и ему опять захотелось убежать, а ещё больше — закурить…

— Кадик, милый… пришёл… — в дверях стояла Вера, — а я тебя уже и не ждала…

«Наверное, она говорит неправду, наверное — ждала», — подумал Аркадий и протянул ей букет, даже не освободив его от бумаги.

— На… возьми, — он отступил от двери и, не глядя на Веру, хотел уйти.

— Куда ты, зайди же, — потянула его за рукав Вера. — Посмотри, как я живу…

В её голосе было столько нескрываемого желания, чтоб он не уходил, что Кадик непроизвольно очутился в коридоре, дверь сразу же закрылась за ним, и тут только он поднял на Веру глаза. До чего же хороша была она с радостно блестевшими глазами в своём чёрном, с бархатным стоячим воротничком, узком платье, оставляющем открытыми руки с тонкими пальцами! Аркадий будто впервые увидел её.

— Я очень люблю цветы… разные, — говорила Вера, раскутывая букет. — Ты молодец, Кадик. Честно говоря, мне так хотелось, чтобы ты пришёл… и даже без цветов.

Показав, куда повесить пальто, Вера провела Аркадия в свою комнату. Усадив его, она, как бы не замечая смущения гостя, ловко разделила букет на две части и поставила цветы в узкие и высокие вазы, предварительно выйдя в кухню, чтоб налить в них воды («Извини, я на секунду», — говорила она, выходя). Ставя вазы на небольшой письменный стол у окна, Вера продолжала:

— Вот видишь, как я откровенна с тобой… Где же ты добыл их? Я, конечно, поступила не совсем честно, поймав тебя на слове. Но ведь и ты сам хотел показаться галантным?

Она улыбнулась и посмотрела на Аркадия. Он, за всё время не проронивший ни слова, чувствовал себя ужасно неловко и промычал в ответ что-то неопределённое. Для него настолько было неожиданным то, что Вера и не пытается скрыть своей радости, что он ощутил какую-то пустоту внутри и не мог вымолвить ни слова. Ни одной мысли не приходило ему в голову. Он полез в карман за папиросой, но закурить не решался. Вера, заметив его замешательство, сказала:

— Кури, если хочешь, кури, мне это не мешает, я даже люблю, когда папа немного подымит у меня в комнате. Я только открою форточку, на всякий случай…

Аркадий с радостью затянулся.

— Ты, наверное, замёрз? Хочешь чаю? — и, не услышав отказа, вышла из комнаты.

Оставшись один, Аркадий облегчённо вздохнул. Теперь-то он сможет осмотреться и собраться с мыслями. Поискав глазами пепельницу и не найдя её, он подошёл к форточке и выбросил быстро выкуренную папиросу, сказав себе при этом: «Ай-ай-ай! Нехорошо, молодой человек»… Отвернувшись от окна, Кадик увидел большой портрет в простой чёрной рамке, так не гармонирующей со светлыми обоями комнаты. «Как же я его сразу не заметил?» — с удивлением подумал он. Прямо на него смотрели большие светлые глаза молодой женщины. Сходство её с Верой было поразительным. Аркадий знал, что у Веры нет матери. «Так вот какая она была», — подумал он. Кадик слабо разбирался в живописи, но и его поразил портрет мягкостью и плавностью линий, какой-то неповторимой любовью и светлой радостью, которые звучали в каждой чёрточке изображения. Глаза женщины как будто говорили: «Если ты друг, если ты добр и честен, тебе будет хорошо в доме, где висит мой портрет». «А каков я?» — Кадик и сам не знал, как ответить на свой вопрос, но немного пришёл в себя. И когда за дверью комнаты послышался голос Веры: «Кадик, пожалуйста, открой мне дверь, у меня руки заняты», — он окончательно встряхнулся и стал снова таким, каким знали его друзья.

Он помог Вере поставить на низенький стол принесенный ею поднос, заполненный чашками, тарелками и вазочками, и заявил:

— А знаешь, Вера, я таки проголодался. Корми меня.

Вера ласково провела рукой по его растрепавшейся шевелюре и сказала просто:

— Ну и чудесно. Будем пить чай.

За чаем Аркадий добросовестно уплетал бутерброды и осматривал комнату. Здесь было уютно и ничего лишнего. Тахта, шкаф и письменный стол занимали в ней основное место. Стул у письменного стола и маленький столик, за которым они сейчас ужинали, сидя на тахте, а также три ряда полок на стене, сплошь забитых книгами, завершали убранство комнаты. Всё было просто и мило, и Аркадию неожиданно показалось, что он здесь не впервые, что его окружает знакомая обстановка… Такое ощущение было ему знакомо, оно появлялось иногда и раньше, когда, попав в совершенно незнакомое место, он чувствовал, что ему почему-то известны какие-то детали этого места — то ли дерево у поворота дороги, то ли дом, мимо которого он проходил, то ли ещё что-то; он не понимал, как такое может быть, ведь он, действительно, никогда здесь не был, но то ощущение не проходило… А сейчас, дома у Веры ему стало весело и хорошо, он ел, пил чай, время от времени поглядывая на портрет женщины. Поймав один из таких взглядов, Вера подошла к портрету и коснулась пальцами рамки.

— Это моя мама. Мне было четыре года, когда… Я тебе когда-нибудь расскажу…

Домой Аркадий пришёл поздно и, не зажигая свет, чтоб не разбудить мать, прошёл к себе и лёг в постель. Он долго не мог заснуть, взволнованный событиями прошедшего дня, главное — Верой, которая предстала перед ним во всём обаянии женщины, которая хочет понравиться. Он не анализировал своего отношения к ней — он просто знал, что сегодня у него был чудесный вечер. Лёжа с закрытыми глазами, Кадик представлял себе её волосы, руки, тонкие у запястий, лукавую искринку в глазах, чуть шепелявивший, но такой приятный голос. К тому же, Вера ясно дала ему понять — тут уж не надо гадать, — что он ей нравится, а это никого и никогда не может оставить равнодушным.

Он, конечно, и раньше встречался с девушками, «дружил», как было принято говорить, но ни одна из них не приносила ему того душевного удовлетворения, которое он испытал сегодня, разговаривая с Верой. Последний ряд в кинотеатре, затемнённые скамейки в парке, пустячные разговоры «обо всём», даже иногда случавшаяся близость — всё это быстро надоедало Аркадию, и в какой-то очередной раз он уже не приходил на свидание. А сегодня… Сегодня о чём они только не переговорили! И это не были те разговоры, когда фактически нечего сказать друг другу, и последние новости из личной жизни кинозвёзд перемежаются с критическим обсуждением поступков знакомых и анализом международной жизни. Нет! Они прекрасно понимали друг друга и, хотя по некоторым вопросам были разного мнения, чувствовали, что общий язык найден. Бывает же так, оказывается, что два человека, никогда раньше не беседовавшие ни о чём серьёзном, вдруг открывают, каждый в другом, глубокое понимание и сочувствие своим мыслям!..

Проснувшись утром с ощущением чего-то радостного и быстро перекусив (опять чай с бутербродом!), Аркадий побежал в институт. За ночь немного подморозило, но свинцовые тучи, без просветов покрывавшие небо, не предвещали хорошего и ясного зимнего дня. Но сегодня это уже не могло испортить ему настроения. А день должен был выдаться сложным. Прежде всего, надо было сдать лабораторные работы. А как их сдать, если вчера почти ничего не сделано? Но Кадик не унывал и рассчитывал на своё вдохновение. Действительно, он просто огорошил многословием и общей эрудицией заведующего кафедрой Александра Михайловича Квиско, который пришёл принимать зачёты по «лабораторкам» вместо заболевшего преподавателя, — огорошил настолько, что тот, хотя и предпринял безуспешную попытку выловить в этом многословии что-нибудь конкретное, относящееся именно к данным выполненным работам, всего лишь покачал головой и, зная Сафонова как в целом хорошего студента, с кислой миной расписался в зачётной книжке.

Ребята были в восхищении. Даже Чернов и Курштис, продолжавшие шёпотом свой нескончаемый спор, замолчали, когда начал отвечать Сафонов.

— Ты излил сейчас столько воды, — сказал Аркадию в перерыве Витя Кутенко, смешно двигая кадыком, — что наш Квиско чуть не утонул.

А Галя Сокуненко сказала не то с восхищением, не то с завистью:

— Это ж уметь надо…

— А ты как думала? — ответил Аркадий. — Понимаете, очень занят вчера был, ничего почитать не успел, вот и пришлось выкручиваться как-то.

— Не оправдывайся, знаем, чем ты был занят, — засмеялись вокруг. — Цветов-то зимой в саду не нарвёшь…

Аркадий посмотрел на Кутенко, потом на Чернова и Курштиса.

— Эх вы, трепачи… — сказал он.

Лишь они трое были при том его знаменательном разговоре с Верой, и лишь они могли понять суть слов, которыми он с ней перекинулся вчера в общежитии. И если раньше подобный намёк только, может быть, польстил бы ему, и он посмеялся бы вместе со всеми, то сейчас эта «подначка», поскольку она была связана с Верой, задела Кадика. Он даже сам удивился такому. Откуда ему и его друзьям знать, что пробуждающееся глубокое чувство не терпит постороннего вмешательства, даже намёка на такое вмешательство? Никто из присутствующих по-настоящему ещё не любил, не мучился от желания постоянно быть рядом со своей избранницей, видеть и слышать её, ненароком прикасаться к ней, оказывать ей внимание, не ощущал того нервного подъёма, истинного вдохновения, которые приходят, когда становится ясно, что и он небезразличен ей. Мужчины, крепкие телом, с головами, набитыми разносторонними сведениями, в области чувств они ещё были часто как бы детьми и, хотя «всё про всё» знали — как по книгам, так и из некоторого опыта близких встреч с представительницами прекрасной (и более эмоциональной) половины человечества, — состояние лёгкой влюблённости, сопровождающее юность вообще и постоянно пробуждающее в них чувственность, удовлетворяемую некоторыми, кому повезёт, без особых усилий, что оставляло, впрочем, подчас какой-то неприятный, трудно определимый осадок в душе, — такое состояние редко у кого перерастало в чувство более глубокое, захватывающее, сильное. Они вроде бы и не ощущали потребности в нём — стремительный темп жизни, заполненный учёбой, спортом, студенческим научным обществом, общественной работой, а летом — практикой и «трудовым семестром», почти, казалось бы, не оставлял места ни для чего иного. Но всё же, всё же… И хотя каждый в глубине души, не признаваясь самому себе, ждал настоящей любви, надеялся пережить сам всё то, о чём рассказывали книги, к тем немногим сокурсникам, которые успели уже жениться, отношение было слегка ироническое, но и за ним скрывалась иногда невысказанная зависть. Только по отношению к Пешневу такая ирония никогда не проявлялась, поскольку все давно знали его Лизу, а Боря Тесленко однажды выразил общее мнение, сказав: «Повезло Жорке…», — Жорой называли Пешнева сокурсники, поскольку полное его имя было Георгий.

Другое дело, когда выходили замуж студентки. В редких разговорах на эту тему отмечалось, что их замужество было делом естественным: девушки всегда стремятся создать семью, у них в большей степени проявляется инстинкт продолжения рода. Косметика, укороченные юбки, глубокие декольте являлись лишь внешним проявлением этого инстинкта.

…Кадик закурил и вышел на улицу посмотреть, не идёт ли Вера. Её отсутствие тревожило его. Ему так много хотелось сказать ей, но он не был уверен, осмелится ли, а если — да, то сможет ли рассказать ей о той радости и ясности на душе, которые не покидают его со вчерашнего вечера.

Вера прибежала запыхавшаяся, в полурастёгнутой шубке.

— Не опоздала на второй час? Ты понимаешь, Кадик, отец приехал ночью, я вставала его покормить с дороги, а утром просто проспала. А кто принимает? Квиско? Ух, засыплюсь…

В аудитории она извинилась за опоздание и, сев на место, раскрыла конспект. Но прочесть ей так ничего и не удалось — Квиско подозвал её к себе.

Вера отвечала плохо. То ли она, действительно, не выспалась, то ли просто голова её была забита другим, но она мало что могла сказать в ответ на дотошные вопросы, которыми засыпал её заведующий кафедрой, и только смущённо улыбалась.

Квиско рассердился:

— Ну, что вы улыбаетесь? Что вам весело? Такие элементарные вещи не знаете! Вы бы больше занимались, а не тратили время на маникюр. Вы же инженер без пяти минут. Как не стыдно!

Александр Михайлович Квиско терпеть не мог, когда студентки приходили на зачёты и экзамены с накрашенными ногтями и губами, в нейлоновых блузках. «Институт — это то же производство, — говорил он. — Вы на работу в цех тоже придёте в таком виде? Вас же рабочие засмеют». Студенты были не согласны с ним, но девушки, идя сдавать ему экзамен, подстригали ногти, смывали лак, одевались «синим чулком».

Вере рассказывали об этой вечной придирке Квиско. И хотя она, действительно, отвечала плохо, ей хотелось убедить себя, что «придёте ещё раз», сказанное им, было вызвано только её внешним видом. Расстроенная полученным выговором, она вышла за дверь к ожидавшему её Аркадию и хотела сказать ему, что Квиско не принял у неё зачёт из-за маникюра, но вдруг возмутилась собственной попыткой солгать и просто и ясно посмотрела на Кадика:

— Я же говорила тебе, что завалюсь… Теперь пересдавать надо.

Аркадий взял её за руку и сказал:

— Ничего, Верочка, я тоже на одном нахальстве выскочил. Вместе подучим, всё равно ведь ещё экзамен…

На общие лекции сегодня они уже не пошли. Поехав за паспортом Аркадия в оранжерею, они решили обратно идти пешком, через лесопарк. Здесь было не так слякотно, как в городе, под чёрными голыми деревьями кое-где держался снег, тропинки, затвердевшие ночью, ещё не успели совсем раскиснуть, и земля, перемешанная с опавшими осенью листьями и мелкими льдинками, мягко пружинила под ногами. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, в тишине, не прерываемой даже ветром, только крики ворон изредка нарушали покой застывшего леса, а приглушённые звуки их шагов и голосов тонули в сыром и густом воздухе. Этот лесной массив, непосредственно примыкавший к городскому парку и являющийся его продолжением, любимый горожанами и часто посещаемый ими, особенно по выходным дням с апреля по октябрь, сейчас был пуст. Аркадий впервые был тут в это время года. Он любил бродить здесь, если случалось свободное время, ясной осенью, в будни, когда меньше людей, подверженных собирательской страсти, рыщет по лесу в поисках грибов, тёрна, орехов. Разноцветье листьев, звон птах, пирующих дарами осени, прозрачный и пьянящий, настоянный на запахах земли и увядающей зелени воздух успокаивали, умиротворяли его, настраивали на лирический лад. Здесь легко рождались рифмованные строчки, которые Аркадий стеснялся называть стихами, здесь он проговаривал их, а потом дома записывал в специальную толстую тетрадь, что-то исправляя, дополняя, переделывая…

Сейчас, идя рядом с Верой, Кадик чувствовал ту же наполненность души, как в минуты, когда складывались стихи. Более того! Нечто невыразимое, огромное охватило его всего, не хотелось говорить, чтобы не расплескать это новое, непонятное, неизведанное… Пытаясь уяснить, что с ним происходит, он не мог оценить своё состояние иначе, как ощущение ожидаемого счастья. Это ощущение было так зримо, осязаемо, что у Аркадия закружилась голова, он остановился, повернулся к Вере. Его глаза встретили её взгляд, ласковый и тёплый. Она посмотрела на его нахмуренные брови, на губы, по которым вдруг пробежала лёгкая судорога, медленно провела ладонью по его лицу — сверху вниз, принуждая смежить веки, затем пригнула руками его голову и поцеловала, достав только до нижней губы. Он нагнулся к ней, выдохнул: «Верочка…» — и, обняв за плечи, стал целовать её полураскрытые губы, глаза в длинных и мягких ресницах, холодные щёки и опять губы, губы… Время будто остановилось, исчезли звуки, они не слышали даже собственного дыхания, целовались молча, исступлённо, самозабвенно…

Аркадий не мог бы сказать, сколько времени они простояли так, прижавшись друг к другу, среди безмолвных деревьев. Он мог бы целовать Веру бесконечно долго, его охватило какое-то пронзительное чувство, и это не было обычным желанием, требующим удовлетворения, хотя и оно присутствовало в комплексе его ощущений, но было не главным, второстепенным. Главным было восхищение, благодарность Вере за то, что она есть и такая, как есть, неясное предчувствие ещё неизведанного грядущего счастья. Аркадий не осознавал всего этого, у него гудела голова, покалывало сердце, но ему было хорошо — так хорошо, как никогда прежде.

— Пора идти, Кадик, — сказала Вера, мягко отстранившись и накрыв его ладони своими.

Она смотрела на него чуть повлажневшими глазами, и в них прыгали знакомые искорки. Аркадий потянулся к ней, достав, чмокнул в мочку уха, рассмеялся и, легко подхватив Веру на руки, закружился с ней, меся ногами податливую землю.

— Ох, пусти, сумасшедший! — слабо воскликнула Вера, ухватившись за его шею. — Пусти, пусти, хватит!

Между двумя «пусти» она успела поцеловать его в губы, затем упёрлась руками ему в грудь, и Аркадий, остановившись, осторожно поставил её на ноги. Как прекрасна была она, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под белой вязаной шапочки золотистыми прядями волос! Поправляя их, она смотрела на него весело и строго, как бы повторяя глазами: «Хватит! Довольно!»

3.

Семестр подходил к концу — последний, девятый учебный семестр. Через неделю — Новый год, третьего января — первый экзамен, после этой сессии, тоже последней в их жизни, — преддипломная практика, затем подготовка дипломных проектов, защита и — разлетятся кто куда друзья-товарищи…

Но сейчас об этом, казалось, никто не думал — зачёты, зачёты, завершение в спешке работы над темой в СНО и опять — зачёты… И поразил всех внезапно Витя Кутенко. Накануне последнего учебного дня, после третьей «пары», когда преподаватель вышел из аудитории, пожелав успеха на экзаменах, и все загалдели, поднимаясь со своих мест, Витя вдруг выскочил к столу преподавателя и крикнул:

— Подождите, ребята! Есть предложение…

Он выглядел несколько растерянно, сильнее обычного двигался кадык на тонкой шее.

— Опять придумал чепуху какую-нибудь? С тебя станется… Некогда, — сказал Чернов, проходя к выходу. Он старался не терять времени даром, много занимался, дома оборудовал целую лабораторию, учился лучше многих других в группе, да и знал по выбранной ими специальности больше, за что и был прозван «профессором».

— Да подожди ты… Я серьёзно… — Витя метнулся к двери, загораживая её собой. — Не орите! Послушайте минуту…

Его настойчивость увенчалась успехом. Шум стих, все повернулись к нему.

— Ну, давай, Витя, выкладывай, — сказал Сафонов, — только быстро.

Кутенко, запинаясь, сказал:

— В общем… это… давайте отметим завтра мои именины.

— Твой же день рождения был месяц назад! — громко удивилась Наташа Стрельникова, профорг группы, всегда помнившая все даты.

— Ну да, — буркнул Витя, — но, во-первых, я тогда болел, а во-вторых, имя мне дали в честь святого, а завтра по святцам как раз такой день.

— Врёшь ты всё, — махнул рукой Чернов. — Ещё нужно проверить святцы. Вот балаболка!

— Вру, — легко согласился Кутенко. — Но, ребята… — он заметно волновался, и его серые глаза смотрели напряжённо. — Ребята, подумайте… когда же мы соберёмся все вместе ещё… Не до того будет.

Эта простая истина мгновенно дошла до всех. Конечно же! Целых полгода — до прощального банкета, посвящённого окончанию вуза — они будут разобщены, короткие встречи перед дверьми аудиторий, где будут приниматься экзамены, не в счёт, на каникулы большинство разъедется, а на преддипломную практику они направляются группами по три-пять человек на разные предприятия — как же не собраться в последний раз всем вместе?

— Ну-у, молодец, — протянул Жора Пешнев, — действительно, дельное предложение.

Чернов отошёл от двери, сел за первый стол, зачем-то расстегнул свою «вечную» лыжную куртку, неотъемлемую часть его личности.

К Вите подошла Стрельникова, повернулась лицом к аудитории:

— Что же, ребята, принимается?

Решение было принято единогласно. Кутенко поднял руку:

— Тише! Ну, тише, ребята! — и когда гул поутих, сказал:

— Вот только подарков мне не надо… лучше в складчину.

— Естественно, — ответила ему за всех Наташа. — Где соберёмся?

— Где ж ещё — у меня, — сказал ей Витя и широко улыбнулся, подмигнув, — ведь именинник-то я.

…В условленное время Аркадий зашёл за Верой. Она уже была готова, и они сразу, прихватив два испеченных в «чуде» пирога, аккуратно уложенных на тарелки и упакованных в большую сетку, направились к дому Кутенко. Идти было недалеко, Аркадий повёл Веру кратчайшей дорогой через сад Шевченко. Они подошли с тыла к внушительному, довоенной постройки, дому, фасад которого выходил в тихий, круто спускающийся на улицу Клочковскую переулок. По дороге они ещё раз отдали должное Вите, что он так здорово придумал, Кадик рассказал, что Витя живёт с бабушкой, которая молится на него, да и он называет её не иначе как бабуленькой и во всём помогает ей.

Уже почти все были в сборе. Девушки заканчивали накрывать стол, бабуленька хлопотала с ними, ребята открывали консервы, откупоривали бутылки. В углу старого, оббитого чёрным материалом «под кожу» дивана с высокой прямой спинкой сидел тонколицый Петя Сокольский с высоким набриолиненным коком на каштановой голове и что-то бренчал на гитаре, отбивая такт ногой, затянутой в сужающуюся почти что на нет штанину неизменных темно-коричневых брюк, которые сумели пережить ещё недавнее повальное гонение на «стиляг», когда подобные «дудочки» изрезались ножницами прямо на улице настроенными противниками западной моды. На кое-где потёртую крышку пианино в эркере Витя устанавливал проигрыватель. Составленный из отдельных частей стол, окружённый разномастными стульями и табуретками («Витька всех соседей обошёл», — подумал Кадик) не занимал всей площади, и место для танцев оставалось.

Вскоре подошли и запоздавшие. Когда все уселись за стол и были наполнены рюмки и стаканы, Стрельникова спросила:

— Кто скажет первый тост?

— Я, — неожиданно для всех сказал Саша Палицын, поднимаясь.

Саша, тихий, уравновешенный, малорослый, самый, наверное, незаметный из ребят, несмотря на свою ярко-рыжую голову, уже второй год был старостой группы. Он заменил на этом посту в начале четвёртого курса, когда студенты после возвращения с ежегодных осенних сельхозработ приступили к занятиям, Чернова, который, углублённый в учёбу и науку, совершенно не занимался повседневными делами группы, и вызывал, поэтому, у деканата раздражение. Чем руководствовался деканат, назначая старостой Сашу, неизвестно, но он не ошибся: Палицын устраивал руководство факультета своей исполнительностью и дисциплинированностью (за все годы не прогулял ни одной «пары»! ), всегда покорно выслушивал замечания, касающиеся тех или иных нарушений, допущенных студентами, спокойно ставил в известность группу о полученном выговоре и никогда никого «не подставлял». Это устраивало и его «одногруппников», к нему относились хорошо, но такое «хорошо» смахивало на «терпимо», поскольку ни в каких неофициальных мероприятиях он обычно не участвовал, близких друзей не заводил, на целину не ездил, жил сам, снимая комнату, хотя ему — как старосте — неоднократно предлагали место в общежитии, да и учился средне. Палицына никто не понимал, считали, что он «себе на уме». Тянет он как староста? Никого не подводит? Ну и ладно…

— Что ж, — сказала Наташа, обнажив в улыбке дёсны, — старосте по праву первое слово.

— Ребята, — сказал он, — мы вот собрались здесь все, все — разные… по характерам, по способностям, по интересам, и это хорошо, что собрались… перед последним штурмом. Я не мастак говорить тосты, давайте просто выпьем за то, что мы собрались… все…

Он замолчал и приподнял стакан, наполненный на треть вином.

«Не Цицерон, но прав по существу», — подумал Аркадий и переглянулся с сидевшим напротив Людвигом. Тот был единственным в группе, кто относился к Палицыну открыто пренебрежительно. Курштис повёл плечом, кивнул и поднял свою рюмку.

Несколько мгновений все переваривали несколько путаную речь своего старосты.

— Саша, ты хорошо сказал, — нарушил молчание Пешнев. –Правильно… Мы, в самом деле, все разные, и судьбы у нас будут разные, но пока мы вместе, сейчас это — главное, и куда б ни привела нас жизнь, в душе мы всегда будем вместе… Ты хорошо сказал, Саша, мы поняли тебя… Так выпьем же за то, что провозгласил наш староста!

Все выпили. Большинство было голодно, поэтому несколько минут слышалось лишь постукивание вилок о тарелки.

«Чёрт знает что, — думал Аркадий, прожёвывая винегрет, дополненный солидным куском колбасы — его тарелка стараниями Веры была полна всякой снеди, — пятый год учимся вместе, а друг друга знаем недостаточно. Сначала Витька поразил, теперь — Палицын. Чего-то я не разглядел, просто никогда не задумывался, что он за человек… Значит, есть в нём нечто, что не проявлялось раньше. Действительно, все мы — разные…».

Но опять его рюмка была наполнена водкой, а Наташа Стрельникова требовала:

— Перестаньте жевать, успеете! Кто ещё хочет сказать?

— Я скажу.

Кадик встал, взял рюмку, но затем отставил её, дотянулся до бутылки с вином «Лидия», налил вино в пустой фужер.

— В унисон, так сказать, тому, о чём только что говорили Саша и Жора — оказывается, иногда получается и думать одинаково об одном и том же, и ребята меня опередили, я намерен был сказать о том, что наша «разность» не мешала нам, в ней, как это ни парадоксально, всегда находилось общее — то, что позволяло нам с удовольствием общаться друг с другом, дружить — не надо стесняться этого хорошего слова, проявлялось то, что сделало возможным нашей группе стать коллективом, едином в главном…

Аркадий замолчал. Стояла абсолютная тишина, на него смотрели сорок шесть глаз. Он потёр подбородок и снова заговорил глуховатым от волнения голосом:

— Как и вы, я не люблю высоких слов… Но приходит время, и нам надо дать себе отчёт в том, что впереди — самостоятельная жизнь, и каждый в неё войдёт и с тем тоже, что вынес из этих лет. И мне очень хотелось бы, чтоб через пять, десять, двадцать лет каждый из нас стремился встретиться с остальными, сидящими за этим столом.

Кадик обвёл глазами сидящих и слушающих его однокашников.

— Говорят, длинный тост — плохой тост, — продолжал он, улыбнувшись, — а я уже говорю долго, поэтому — короткий тост-экспромт:

За душевное богатство,

Мысли творческой накал,

За студенческое братство

Подниму вина бокал!

Аркадий поднял свой фужер, к нему протянулись руки, чтоб чокнуться с ним, все выпили. Застолье продолжалось…

— Ребята, надо передохнуть от этого, — махнув рукой в сторону стола, сказала Наташа. — Потанцуем, споём…

— Давайте начнём с «Гимна автоматчиков», — подхватила Галя. — А Петя подыграет.

Идея пришлась большинству по душе. Слова «Гимна автоматчиков» Сафонов написал на популярный мотив песни к кинофильму «Высота» с Рыбниковым в главной роли — написал к последнему «Апрелевскому вечеру» на факультете, последнему и по времени, и это был последний такой вечер, в подготовке которого он, и Пешнев, и Стрельникова принимали участие, ведь следующий «Апрелевский» будет готовиться и пройдёт, когда они будут заняты своими дипломными проектами и придут, возможно, на вечер уже только в качестве гостей.

Наташа достала из сумки несколько листов с отпечатанным тестом гимна, а Сокольский встал из-за стола, взял гитару. Вера тоже поднялась и, идя к пианино, сказала:

— Я тоже подобрала эту мелодию.

Сначала нестройно, но потом всё более входя в ритм, большинство начало проговаривать под мелодию слова:

Мы не строители-сантехники

И не филологи — о нет, о нет!

Мы автоматчики-электрики, да

Несём мы людям жизнь и свет, жизнь и свет.

Коль наши чувства — в сотни киловатт

И в жилах кровь, как кипяток, как ток,

Любой предел нам будет маловат, да,

И низок каждый потолок, потолок.

Сокольский приспособился, брал аккорды, выделялся басок Чернова. Кутенко, заглядывая в листок в руках Гали, размахивал, дирижируя, рукой, но постоянно сбивался.

Когда назначу я свидание,

Ко мне, уверен, выйдешь ты, да, ты,

Услышав вызов мой заранее, да, —

Сигнал высокой частоты, частоты.

Навстречу солнцу и ветрам гребя

К семейной пристани простой, простой,

Ты повторяй мне: «Я люблю тебя, да!» —

С промышленною частотой, частотой.

Любовь — деталь не посторонняя,

Она даёт такой толчок, так что

Готов к труду и обороне я, да,

Без всякой сдачи на значок, на значок!

Гимн заканчивался так:

И заявить без ложной скромности

Могу я каждому подряд, подряд,

Что в полной боевой готовности, да,

Весь автоматчиков отряд, весь отряд!

На последнем «Апрелевском вечере» «Гимн автоматчиков» впервые прозвучал в исполнении факультетского певческого коллектива, в который входила Наташа Стрельникова. Это был праздник, весёлый и шумный, которого ждали и к которому готовились весь год, праздник, на который пытались всеми правдами и неправдами попасть студенты не только остальных факультетов политехнического, но и других вузов. Но даже не все учившиеся на факультете могли в этот субботний апрельский вечер пройти в «электрокорпус» — счастливчики получали пригласительные билеты, каждый — на двоих, и количество билетов составляло ровно половину числа мест в самой большой аудитории корпуса, где проводился концерт. Концерт обычно состоял из скетчей из студенческой жизни — подчас достаточно злых, в которых доставалось порой и иным преподавателям, не называя их, конечно, самодеятельных песен и конферанса — такого, что хоть сейчас на профессиональную эстраду. После концерта — шуточные викторины; выставка шаржей; «комната влюблённых» — абсолютно пустая, с льющейся из динамика тихой музыкой, с вращающимся у потолка обклеенным зеркальными осколками шаром, на который падал тонкий луч света, отчего полумрак комнаты медленно прорезали светлые блики, а рядом по коридору, через узкий простенок, «комната семейных», где облезлому дивану, позаимствованному в деканате, соседствовал телевизор. В соседнем холле проводился аукцион, на трибуне, над которым возвышался с деревянным молотком «продавец», на аукционе продаваемое не предъявлялось покупателями до свершения «сделки» и можно было «выторговать» за двадцать копеек бутылку шампанского, а за десять рублей — соску-пустышку. Аукцион пользовался успехом, здесь постоянно толпились студенты, азартно «торгуясь» и со смехом воспринимая «пустые» выигрыши. Многие идеи, реализованные на «Апрелевском вечере», принадлежали Сафонову и Пешневу, они же были авторы стихотворных плакатов, зазывающих и на аукцион, и в «комнату влюблённых», и в зал для танцев, заполнявшемся после окончания концерта.

При подготовке вечера Сафонов и Пешнев как-то ревниво соперничали: кто выдвинет более интересное предложение, которое будет принято остальными участниками подготовки, кто придумает более занимательный плакат из тех, что будут развешены в коридорах… Странные у них были отношения! Вроде бы соседи — Кадик жил как раз под Юрой, знают друг друга с детства, волею судьбы попали учиться в одну группу, это было даже удобно, поскольку всегда можно было узнать домашнее задание, если кто-то из них пропустил занятия, проконсультироваться, если надо, они часто вместе шли в институт — дорога-то одна… А вот настоящей, тесной дружбы между ними не было. Не было — и всё тут… Не то, что с Серёжей Свитневым, которого больше, чем других, привечали оба.

…Потом попели знакомые всем студенческие песни, потанцевали под проигрыватель — немного, так как девушек в группе было мало, снова садились за стол, снова пели и танцевали… Когда провозгласили тост за «именинника», Кутенко поднялся и стал уморительно раскланиваться. Его тощая длинная фигура в дорогом костюме долго маячила над столом, он размахивал руками, пытался что-то говорить, но кроме: «Ребята… вы… ребята…» — ничего не мог из себя выдавить. Наконец Галя, потянув за пиджак, усадила его, сказала: «Витя, ну, Витенька, успокойся…» — и высоко подняв руку, положила ладонь на его плечо. Все знали, что они встречаются, и давно перестали язвить по поводу контраста в их росте.

Шум в комнате нарастал, и в его гуле Аркадий услышал высокий голос Людвига, говорившего что-то подсевшему к нему Чернову. Кадик прислушался.

— Что и говорить, ты прав, Володя, — Аркадий удивился, что Курштис в чём-то согласен с Черновым. — Сейчас интересней всего работать с космической техникой. Но где этим занимаются? Как туда попасть?

— Не знаю, — ответил Чернов. Он сидел на стуле верхом, вполоборота к столу, крутил в руках пустой стакан. Взгляд его был задумчив, в нём улавливалась твёрдую решимость. — Надо искать. «Кто хочет, тот добьётся…» Там — перспектива. Я уверен, спутники — только начало, и уже есть где-то человек, который первым полетит на Луну.

Аркадий тоже так считал. Он взял, обогнул со своим табуретом стол, сел ближе к ребятам — опять громко зазвучал проигрыватель, Вера пошла танцевать с Сокольским.

— Мало того, что живёт, — сказал Аркадий. — Я уверен, что он знает уже, что полетит первым, и готовится к этому. Честно говоря, я ему завидую…

— Что — завидовать? — пожал плечами Людвиг. — Бессмысленное занятие. Для такого полёта нужны какие-то особенные качества. А подготовка? Это ж путь в неизведанное…

— А ты бы полетел? — спросил Сафонова Чернов.

— Полетел.

— А я — не знаю. — Чернов поставил на стол стакан, пригладил рукой волосы. — Мне хотелось бы участвовать в разработке аппаратуры, там ведь такие привода…

— Электроника! — вставил Курштис.

— Электроника, системы регулирования — пальчики оближешь! Мы — «технари», а в космической технике должно быть столько нового… То, чему мы сейчас учимся, — лишь основы, вуз не поспевает за новинками, да и не всё новое в технике может быть обнародовано при нынешней международной обстановке.

Чернов был, конечно, прав. Они росли и учились в эпоху «холодной войны», и, хотя она, казалось, прямо не затрагивала каждого персонально, но это только казалось, и напряжённость противостояния в мире ощущалась всеми, кто вообще задумывался о жизни, о своём месте в ней, — пусть привычно, пусть подсознательно, но — ощущалась…

— Там, на Западе, тоже ведь не сидят сложа руки, — сказал Чернов. — Ракете всё равно, что нести — спутник или бомбу. Как бы космос не стал новой ареной гонки вооружений…

— Какая гонка вооружений? О чём это вы? Галочка, иди посмотри, какие здесь серьёзные мужики собрались! — Витя подошёл к ним сзади, язык его плохо слушался. — Чего вы такие хмурые? Как заговорщики… Давайте ещё выпьем… чуть-чуть, а?

Последние слова он произнёс шёпотом, пригнувшись к ребятам, чтоб не услышала Галя. Широкая улыбка не сходила с его лица.

— Витя, полетишь на Марс, если вдруг тебе предложат? — спросил Кадик.

Кутенко оторопело посмотрел на него, потом сказал — почему-то тоже шёпотом:

— Не-ет. Что мне там делать? Туда надо посылать роботов. А мне и здесь хорошо…

«Возможно, Витька и прав, говоря о роботах, — подумала Аркадий. — «Устами младенца…». Может быть, в исследовании космоса будущее за автоматическими средствами? Тем более, было бы интересно заниматься такими проблемами…».

…Вышли гурьбой уже заполночь, прибрав в комнате и перемыв посуду. Постояли, прощаясь, у подъезда и разошлись кто куда. Аркадий пошёл провожать Веру. На душе было легко и грустно. «Печаль моя светла…» — вспомнилась строчка. «Откуда — печаль? — подумал Аркадий. — Нет, всё верно. Кончается один этап, каких-нибудь полгода, чуть больше — и новая жизнь, новые заботы, другие люди… Вот только Вера… пусть будет всё по-старому, всегда, как сейчас. Я этого хочу. Наверное, это и есть то настоящее…».

— Ты знаешь, Кадик, — сказала Вера, — мне иногда кажется — и сейчас я опять это почувствовала, — будто я с вами с самого начала, с первого курса… Мне нравится, что в нашей группе всё как-то… открыто, что ли, нет враждующих группировок, хотя кто-то больше дружит с одними, а кто-то — с другими, это нормально, и вы помните всех, кто ушёл, это здорово… Во Львове было не так…

Аркадий ревниво подумал: «А что было во Львове?» Вера никогда не рассказывала…

Вера шла рядом, взяв его под руку. В пустынной тишине ночи поскрипывал под ногами ледок на схваченных морозом лужах да иногда с тихим звоном бились друг о друга под налетевшим порывом ветра обледенелые ветви деревьев, шеренгой выстроившиеся вдоль улицы. Вера поёжилась, подняла воротник своей шубы, потом — демисезонного пальто Кадика, сняв варежку, поправила ему шарф. Аркадий поймал губами её пальцы, она не сразу убрала их, а привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Аркадий хотел продолжить, наклонился, но Вера сказала: «Холодно, пошли»…

— Всё было чудесно, — сказала она спустя несколько минут, — но мне показалось странным, что никто не вспомнил о встрече Нового года…

— Это понятно, — ответил Кадик. — У нас традиция, если можно назвать традицией отсутствие традиции вместе встречать Новый год. Ребята из общежития разъезжаются, как правило, по домам, а у каждого из остальных своя компания, друзья.

— А у тебя тоже — компания?

— Конечно. Ещё со школы дружим. Я уже предупредил, что приду не один… с тобой.

— Нет, — после паузы нерешительно сказала Вера, — я буду неловко себя чувствовать среди незнакомых людей.

— Что ты, — рассмеялся Аркадий. — Они хорошие ребята, весёлые, есть даже уже женатая пара, наши же и поженились.

— Нет-нет, — упрямо повторила Вера, — нет. Кадик, прошу тебя, не надо. Знаешь, лучше приходи ко мне. Папа улетает, у него во Львове сестра да и… — она помялась, — знакомая. Точно, приходи ко мне, ты извинись перед друзьями, познакомишь меня с ними как-нибудь в следующий раз. Очень прошу тебя…

Голос её приобрёл просительный оттенок, она приостановилась, повернулась к Аркадию. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой, сказал решительно: «Ладно!» — потом, помолчав, добавил:

— Ты не представляешь, Верушка, на что я готов для тебя…

Он нашёл её губы, она не противилась, они стояли под фонарём и целовались…

4.

Кадику здорово повезло, что существовал негласный обычай щадить студентов на первом посленовогоднем экзамене, иначе он ни за что бы не получил своей «пятёрки», так необходимой на старте, чтобы забрезжила возможность заработать повышенную стипендию на весь последний этап учёбы — период, в котором ожидались тоже повышенные расходы, связанные с отъездом на преддипломную практику (он вместе с Людвигом, Свитневым и ещё тремя ребятами из других групп курса направлялся на крупный коксохимический завод под Макеевкой, а Вера оставалась в городе; о распределении на практику студенты узнали за день до экзамена, когда пришли на консультацию), а главное — он ведь женится, женится сразу же после окончания практики… Переживания последних дней выбили его из колеи, и на экзамен он явился поздно — до последней минуты листал свой конспект, с трудом настраиваясь на сдачу экзамена…

Окончательное решение жениться пришло в новогоднюю ночь, хотя, когда он шёл к Вере, Аркадий ещё не был уверен в этом.

«Ты ничего не приноси, всё есть» — предупредила его Вера, но Аркадий всё же держал в руках бутылку шампанского, когда в одиннадцать с минутами вечера позвонил в знакомую дверь. Вера встретила его в новом, свободного покроя и с глубоким вырезом платье, оставляющее открытыми руки. Шею Веры украшала тонкая золотая цепочка, на которой висел кулон, наполовину закрытый кромкой выреза платья. Они бегло поцеловались, и Кадик ощутил еле слышный запах хороших духов.

На низком столике в комнате Веры уже стояли на салфетках два прибора, у окна, между письменным столом и стеной, пристроилась на покрытом простынкой табурете небольшая, редко украшенная разноцветными шарами и сверкающим «дождиком» ёлка, всё так же доброжелательно светились глаза женщины на портрете…

Аркадий помог Вере закончить сервировку стола, уставив его принесенными из кухни закусками, потом по просьбе Веры, позвавшей его в комнату отца, Кадик проверил, работает ли проигрыватель. Перебирая пластинки, он огляделся: эта комната была просторнее, одна стена сплошь закрыта стеллажами с книгами; кроме таких же, как и у Веры, письменного стола и тахты, покрытой ковром, спускающимся со стены, в комнате стоял большой платяной шкаф, пианино и тумба с телевизором.

— Почему пианино здесь, а не у тебя в комнате? — спросил Кадик. — Не помещается?

— Да нет… Я играю так, немного. А папа когда-то консерваторию окончил.

— Да? — удивился Аркадий, но расспрашивать не стал, так как Вера позвала его к столу.

— Ну, всё, — сказала она, в последний раз оглядывая накрытый стол. — Кажется, ничего не забыла. Уже без четверти двенадцать, Кадик, давай садиться. Нужно проводить старый год. Что будешь пить?

Последние слова она произнесла, усаживаясь на тахту и жестом пригласив Кадика сесть рядом. Кроме шампанского, принесенного им, на письменном столе — близко, только протянуть руку — стояли ещё две бутылки: армянский коньяк и «Цинандали».

— Я и так пьян… от тебя, — сказал Кадик (было непонятно, шутит он или нет) и чмокнул Веру в щеку. Он оглядел стол и добавил:

— Давай сначала по глотку коньяка. Не возражаешь?

Вера кивнула:

— Только капельку.

Он достал бутылку, налил по полрюмки.

— Ну… за то, что мы встретились, — Кадик взял свою рюмку, дотронулся ею до рюмки Веры, голос его срывался, звучал сдавленно. — За то, что ты есть…

Вера благодарно прижалась к нему плечом, а когда он выпил, а она лишь пригубила свою рюмку, зацепила вилкой кружок лимона, поднесла его ко рту Аркадия. Но он был так напряжён, что поначалу не ощутил вкуса ни коньяка, ни лимона. Сегодня весь день, сидя за конспектами и книгами, и особенно по дороге сюда он мучился, решаясь — и не решаясь — на шаг, который может в корне изменить его жизнь… Вера, несколько загадочная для всех сокурсников (и для него до сих пор тоже), с её мягким и, в общем, неназойливым интересом к нему, с такими ставшими милыми полными губами под аккуратным носиком и с чуть шепелявившим голосом, волновала его — волновала так, как никто и никогда прежде, он чувствовал невыразимую словами общность душ… Всё это было так, но он боялся — боялся панически, до учащённого пульса и холодящей ломоты в желудке — того нового, неизвестного, неясного ему в подробностях, что наступит, если он всё же решится… Решительный по своей натуре, ему неприятны были ощущения сомнений, и он, чтоб закончить с ними, решился-таки… Аркадий ощутил вдруг приятную кислоту лимона, внутренне взбодрился и после традиционного «С Новым годом! С новым счастьем!», сопровождаемого звоном их бокалов с шампанским, когда из соседней комнаты, где был включён телевизор, донёсся бой курантов, — после этого он сказал (на несколько более высокой ноте, чем требовалось):

— Верочка, выходи за меня замуж! Я люблю тебя, честное слово!

Вера медленно поставила бокал, румянец появился на щеках, даже на висках — под зачёсанными наверх золотистыми волосами.

— Я ждала этого, Кадик… — тихо сказала она. — И я тебя люблю… как только увидела — да ты, наверное, понял…

Они потянулись друг к другу, обнялись, застыли в долгом поцелуе. «Вот и всё, — думал Аркадий, и волна нежности поднималась в нём. — Теперь я отвечаю не только за себя… А как к этому отнесётся мама? А Верин отец что скажет? Впрочем, это уже не имеет значения, хотя, конечно, хотелось бы, чтоб всё было нормально…».

Наконец, они отпустили друг друга. Переведя дух, он, посмотрев на стол, сказал:

— Ух, я голоден, как зверь. Давай ужинать.

У него стало легко на душе, недавняя неопределённость уже забылась, он вырос в собственных глазах, услышав, что тоже любим. Он почувствовал себя раскрепощёно.

Они ужинали, немного пили то коньяк — в основном, Аркадий, то шампанское («За нас!» — говорил он, «За нас!» — отвечала Вера) — смеялись, когда кто-то из них рассказывал что-то смешное, но эти рассказы скользили по поверхности сознания: им казалось, что рассказываемое, действительно, смешно, хотя они и не вдумывались особенно в его смысл, просто каждый слушал другого и готов был, переполненный радостью, засмеяться в нужный момент, бессознательно улавливаемый по выражению лица, по интонации рассказчика; главное — они постоянно прикасались друг к другу, будто ненароком, не до конца веря, что будут вместе всегда… Потом они долго танцевали во второй комнате, устав, возвращались снова к столу, опять шли танцевать. Аркадий снял пиджак, распустил узел галстука, он немного отяжелел от выпитого и еды, но считал, что сегодня может себе позволить чуть-чуть лишнего — как-никак он прощался с собой прежним и должен был войти в новое качество, в неясное ему ещё до конца новое состояние, отличающееся от привычного ему другими заботами, радостями, мотивами поступков… Танцуя с Верой, он ощущал упругость и в то же время податливую мягкость её тела, прижимавшегося к нему, он осторожно ласкал его через лёгкую ткань платья, унимая внутреннюю дрожь и нетерпение. Она не противилась, отвечала на его поцелуи, и, когда становилось совсем невмоготу, Аркадий отстранялся, шёл менять пластинку и долго перебирал их, остывая.

— Кадик, — сказала Вера, — почитай мне свои стихи. Пожалуйста.

Она смотрела на него снизу, положив руки ему на плечи. Они медленно двигались под тихую мелодию танго.

— Ладно… — Аркадий задумался, вспоминая. — Слушай:

Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе,

Глядеть в твои глаза, в лучистое лицо.

Мне хочется надеть тебе, моей невесте,

На пальчик маленький красивое кольцо…

И мне хочется тоже…

Вера обняла его за шею, прижалась к нему.

— Кадик, это ты про меня?

— Не-ет, — засмеялся он. — Это был такой поэт — Виктор Гофман. В начале века. А я… Какой я поэт? О тебе есть у меня, конечно, пока немного. Только не суди строго:

Разлетелась моя печаль,

Как от солнца тумана муть…

С той поры, как тебя повстречал, —

Снегу падать, и ветру дуть,

И дождю разливаться рекой —

Мне не страшно. Пройдут года…

Но в тот день ты своею рукой

Моё сердце взяла. Навсегда.

Разлетелась моя печаль,

Как в жару тополиный пух…

Нет, в день памятный я не молчал —

Не молчал, говорил за двух.

Я не помню, что говорил,

Чем блистал в красноречье своём…

И не знаю, когда полюбил —

Может, это пришло потом?

…День за днём потекут года.

В вихре жизни и я закружусь.

Но всегда — во весь голос: «Да!

Я люблю и этим горжусь!»

Разлетелась моя печаль —

Только радость бурлит в крови.

Ты поставила счастья печать

На путёвке моей любви.

Кадик замолчал. Потом спросил:

— Ну, как?

Вера погладила рукой по щеке. Губы её слегка подрагивали.

— Ты меня… растрогал, — сказала она. — Я не могу сказать даже, какой ты молодец!

Аркадий улыбнулся, подавляя смущение:

— Да ладно! Пойдём-ка к столу…

Когда уже ничего не хотелось из того, что было на столе, Кадик попросил крепкого чаю, и Вера вышла в кухню поставить на огонь чайник. Он опустился на тахту, удобно устроился полулёжа, подложив под плечи небольшую, в атласной зелёной наволочке подушку и сбросив туфли.

— Верочка, — позвал он, увидев её в дверях, — иди сюда. А как живут молодые семейные пары, ты знаешь? В смысле быта… Это ж, наверное, масса проблем!

— Все как-то устраиваются, — Вера и присела около него. — А что тебя заботит?

— Да вообще… Например, где мы будем жить? Допустим, возьмём направление на работу и уедем куда-нибудь. А пока? Если у меня, ты будешь, наверное, стесняться моей мамы, — Кадик увидел, как при этих словах лицо Веры опять порозовело, — да и соседи у нас… Ты к этому не привыкла. А здесь — он обвёл рукой комнату — то же: я буду как не в своей тарелке — как-то примет меня твой отец, а я ведь привык быть самостоятельным в своих поступках, даже в мелочах, моя мама уже давно свыклась с этим…

Вера привалилась к нему, положила голову на его грудь.

— Совсем не то же, — сказала она. — Папа часто в отъезде, да и вообще, мужчины, как свидетельствует мировая литература, — она тихо засмеялась, — уживаются лучше, чем женщины. Слушай, Кадик, — после паузы продолжала она, — а как твои друзья — ты говорил, из вашей компании, — которые поженились… как, вернее — где живут они?

— О, у них всё было просто, — ответил Аркадий, поглаживая её по голове. — Обе семьи жили в одном и том же ведомственном доме — огромный такой дом, называется «Красный промышленник», — в больших отдельных квартирах. Родители и жениха, и невесты работают в «Гипростали» с довоенных времён, так сказать — ветераны. Так вот, они все вместе пошли к директору, когда стало ясно, что дети женятся, и попросили перераспределить их жильё по-другому. Они предложили взамен их двух больших квартир выделить им две поменьше и ещё комнатку для детей. Это предложение оказалось выгодным организации, и всё было сделано быстро, в течение…

Аркадий оборвал, не договорив, фразу, выдохнул: «Ох. Верочка…» — и замолчал. Ему будто не хватало воздуха, подрагивающие ноздри улавливали запах девичьего тела, пробивающийся сквозь запах духов, этот волнующий запах и ощущение приятной тяжести самого тела, прильнувшего к нему, кружили голову всё больше и больше, пока не наступил максимум, предел; Кадик был как плотина в паводок, которую вот-вот разрушит разбушевавшаяся стихия, если не открыть шлюзы… Сознание словно помрачилось, нетерпеливые руки заскользили по Вере, он развернулся, стал жадно целовать её лицо, шею, ключицы и ниже, всё больше углубляясь в вырез платья. Она слабо сопротивлялась, её сдавленный шёпот: «Может быть, не надо, Кадик?..» — только подхлёстывал его, в сознании отпечаталось лишь её нерешительное «может быть», которое дало новый импульс его рукам, и он прерывал её шёпот, закрывая рот поцелуями. Он был настойчив… Вера тихо ойкнула…