Бесплатный фрагмент - Сад камней

* * *

Так вот она, моя дорога в рай:

маршрутка-дом-работа-крематорий,

откуда испарюсь я невзначай,

спрямив круги астральных траекторий.

Я в небеса взойду, сложив мотив

о нищете, о жести и о чести,

на собственной хребтине изучив

всю инфернальность городских предместий.

Пиит, придурок, лишний человек,

храбрейшая из всех дрожащих тварей,

здесь встретил я обильный честью век,

обласканный опалой государей.

И мне от грозных и смешных царей

в удел достались — вопреки заветам —

желчь фонарей и слякоть пустырей,

где так привольно дышится поэтам.

Я здесь торчу, шепчу и грязь топчу,

блистательною праздностью увенчан,

брюзжу, брожу кругами и ворчу

на спесь друзей и недоступность женщин.

Дорога в рай ведет сквозь грязь и слизь,

и ей брести хоть глупо, но не стыдно,

ведь путь по кругу — он выводит ввысь,

хотя кому-то это и не видно.

ПРОПОВЕДЬ ПТИЦАМ

НЕ ТОЛЬКО О ПИДЖАКЕ

Кто я такой? — Поэт. Брехун. Чудак.

Меня таким придумали — не вы ли?

Ромашками давно зарос пиджак.

И валенки грязны от звездной пыли.

У времени прибой есть и отбой.

Я установлен, как закон, в природе, —

Не бегая за модой, быть собой,

Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

Бог поцелуем мне обуглил лоб,

И мне плевать, что обо мне болтают:

Какой неряха, чудик, остолоп, —

Пиджак цветет, и валенки сияют!

ВРАЩЕНИЕ ЗЕМЛИ

Федору Конюхову

Все как обычно, жизнь есть вещь простая:

не из корысти, а здоровья для

я ем и пью, скучаю и гуляю,

а подо мной вращается Земля.

Все как обычно, все вокруг родное:

простор и храм на звездном берегу.

Земля так быстро мчится подо мною,

что на ногах стоять я не могу.

В ночи под звездной золотой ордою

шумят леса и мчатся корабли.

Я вижу небо над и под собою,

по обе стороны большой Земли.

Вращаются циклические мысли,

жизнь катит волны где-то там, вдали,

и надо с лодки слезть на дальнем мысе,

чтоб ощутить вращение Земли.

Все у тебя о˙кей в житейском плане:

проснуться в шесть, на завтрак полчаса…

А кто-то в лодке в Тихом океане

читает Библию и смотрит в небеса.

А я сибирскою зарею ранней,

забыв про город, тонущий в пыли,

лежу на сердце родины бескрайней

и слушаю вращение Земли.

ВОРОБЬИНАЯ ОДА

Воробей, ты — великая птица…

Юнна Мориц

Неужели тебя мы забыли?

Для меня ты всегда всех живей —

Спутник детства, брат неба и пыли,

Друг потех и забав, воробей!

Ты щебечешь о небе, играя,

Неказистый комок высоты —

Сверху — небо, внизу — пыль земная,

Между ними — лишь ветка да ты!

Как ты прыгаешь вдоль по России

На тонюсеньких веточках ног —

Серой пыли, особой стихии,

Еретик, демиург и пророк.

В оптимизме своем воробейском,

Недоступном горам и лесам,

Научился ты в щебете детском

Запрокидывать клюв к небесам.

Воробьиною кровью живее,

От мороза дрожа, словно дым,

Я, как ты, ворожу, воробею,

Не робею пред небом твоим.

И зимой, воробьясь вдохновенно,

Не заботясь, как жил и умру,

Я, как ты, воробьинка вселенной,

Замерзая, дрожу на ветру…

Но, пока ты живешь, чудо-птица,

На глухих пустырях бытия

Воробьится, двоится, троится

Воробейная правда твоя!

* * *

Живу, как все. Гуляю на работу,

По вечерам читаю свой журнал.

Мне кажется, что я утратил что-то.

Но что? Неясность, прочерк и провал.

Как будто я, в гроссбухе сверив счеты,

Нашел, что где-то что-то потерял.

Но только что? В мозгу упала шторка.

В подобном мраке и себя-то не найти.

Как будто изменили точку сборки

И выдернули вилку из сети.

Что потерял — не помню, право слово,

Хоть помню год, и месяц, и число.

Чего-то нет, хорошего такого,

Но вот не знаю, именно чего.

Когда такая муть стряслась на стыке,

Уже не важно, что нас ждет в конце.

Как будто музыка еще не стихла,

Но выстрелы дополнили концерт.

Пью, не пьянея. Разом скисли вина,

И бутерброд с халвой не лезет в рот.

Задумал маслом написать картину —

Но и она отвлечься не дает.

Не сплю, не ем, все вычурно и пресно,

Боюсь, чуть-чуть — наскучит и нытье…

Чего мне не хватает? Всем известно,

Все в мире начинается с нее.

Все в жизни поправимо, кроме смерти,

Но ложных выходов не меньше, чем проблем.

Мне не хватает одного, поверьте,

Того же, что всегда, везде и всем.

Не просто так тоска тоскущая напала,

Меня не изменить — хоть уши оторви…

На свете всякого добра навалом,

Но не хватает главного — любви.

* * *

Потом, потом, когда-нибудь,

давно забыв минуты эти,

ты ощутишь, как вешний ветер

предательски волнует грудь.

Забыв меня, припомнишь ты

весну, и легкий хмель азарта,

и мокрый снег, и ветер марта,

и тишину дворов пустых.

Припомнишь ты когда-нибудь

весенний двор, звонок трамвая

и то, как морось голубая

летела на трамвайный путь.

И в прошлое посмотришь ты,

как после сна, подняв ресницы…

Так смотрят на добычу птицы

с недостижимой высоты.

А я? Поверь, я только рад,

что первое тепло вступило

в свои права — и с новой силой

лучится твой вишневый взгляд.

Меня не вспомнишь ты — и пусть!

Без имени, лица и слова

я в кровь твою проникну снова,

как легкая, хмельная грусть.

Все сгинет, кончится, пройдет,

и наше чувство растворится

среди других, и даже лица

проглотит дней круговорот…

Но, даже если все прошло, —

пройдя к тебе сквозь все границы,

судьбе и времени назло,

как ложь, мечта иль небылица,

тебе ночами будет сниться

мое случайное тепло.

МАРТ

Он умрет, улыбаясь весне,

Весь из солнечных зайчиков соткан, —

Ноздреватый оплавленный снег

Под оплавленным мартовским солнцем.

Одноглазый взъерошенный кот,

Пробираясь по рыхлому снегу,

У забот наши мысли крадет

Вдохновляюще нагло и смело.

И смешон наш стандартный уют,

Где в снегу, сквозь сугробы и лужи,

Деловито-угрюмо снуют

Бледнолицые мудрые люди!

Но в трамвае помятый поэт

Что-то пишет в помятой тетради,

На хмельной неприкаянный свет

Сквозь очки неприкаянно глядя.

Оседают сугробы, ворча,

Просветлели весенние дали.

Здравствуй, солнце мое. Невзначай

На всю жизнь мы счастливыми стали.

Небо к нам подступает в упор,

Плачут солнцем сожженные нервы!

Бог для чувства дает нам простор,

Развернув наше общее небо.

Так что не отворачивай глаз,

Глядя в мир, словно в сумрак колодца, —

Этот страшный, торжественный час

Лишь однажды от Бога дается.

Подсчитай это все, подсчитай,

Все явленья, и акты, и жертвы.

Шебутной неприкаянный рай

Ждет красивого слова и жеста.

Непроспавшийся мир вразуми,

Зафиксируй невспаханной речью

И по прозе бескровной зимы

Запусти стихотворной картечью!

* * *

ветер, дым, хруст

хруст льда под ногами

хруст переломленных веток

строк

жизней

ветер сбивает с ног

бегу бегу домой

по хрусткому льду

теряя дыхание

рука леденеет на ветру

в ней дрожит твой голос

щекочет ухо мурлычет звенит

греет спасает

с детства я окаменел

и льда не боялся

почему именно сейчас

сердце мое оттаяло

когда материки снова льдом укрываются

надолго надолго

надолго

лед под ногами

лед в глазах вокруг

трещит скользит оплывает

в сердцах людей сдвигаются ледники

над головой трескается и плывет куда-то

Северное Ледовитое небо

мир сдвигается с места

а в висках

льдинкой звенит

тысяча первое эхо

вселенского оледенения

сердец

БЕЛЫЕ СТИХИ

Все изменилось этою весной,

смешалось в нашей жизни и в природе —

земля над небом, небо под землей,

лед и молчанье, гордость, боль и память.

Когда глядишь кому-нибудь в глаза —

молчишь и видишь ледяные слезы,

лед, впаянный во взгляды и в сердца.

За ними — пламя. Пламень подо льдом.

Огонь, распад, сумятица и смута.

Мы постарели и помолодели,

и умерли, и сделались детьми.

Никто не смог остаться в стороне.

Всех обожгла весна, всех опалила,

сожгла, убила, чтобы разбудить.

Все изменилось этою весной.

Весь мир. И я, — я тоже изменился.

Я разучился жить. Я сплю весь день

и выхожу из дома лишь под вечер,

в неверной, скользкой тьме,

иду угрюмо

по льду и снегу,

вдоль холодной жизни,

и скалятся угрюмо подворотни,

и ночь угрюмо дышит мне в лицо,

и окна смотрят тусклыми глазами,

и я боюсь взглянуть земле в глаза —

большие,

неприветливые,

злые.

Иду во тьме — лед подо мной и в небе.

Глазами, кожей, чуткими ноздрями

ощупываю предвесенний воздух —

ищу твое присутствие во всем.

Ищу тебя —

и нахожу весну,

растерянную, нежную, живую,

искавшую, нуждавшуюся в нас.

Наивно,

как бродячая собака,

она подходит в темноте ко мне —

к тебе она сейчас подходит тоже —

она испугана, но хочет доверять,

в нас носом тычется, но смотрит осторожно,

боится, и надеется, и ждет.

Она промерзла, как земля, насквозь,

она ждет нас и нашего тепла.

Я знаю, что без нас весны не будет.

Прости меня — я очень жду тебя.

Я чувствую, что ты — уже со мной

по дрожи пальцев, по биенью сердца,

по оторопи, охватившей тело,

по перелому чуткого стиха.

И я шепчу пронзительной весне,

что благодарен за простор и холод,

за нежность оробевшего пространства,

за ветер, не по-зимнему жестокий,

за то, что мне впервые в жизни страшно,

за что, что я боюсь — не за себя.

Я жду тебя. Я очень жду тебя.

Я ждал тебя всю жизнь. Я ждать умею.

Прости, но наше счастье ждет обоих.

Оно еще боится нашей встречи,

но ждет ее — сильней, чем я, чем ты.

Нас ждет весна — одна для нас двоих.

Я знаю, без тебя весны не будет.

Прости меня. Я очень жду тебя.

АПРЕЛЬ

Как полнозвучная монета,

Звенит апрель.

Все ярче солнце, все просторней

Зиянье дня.

Светлеет даль, чернеют ветви,

И льнет к лучу

Внутри прозрачного сосуда

Росток весны.

Внутри прозрачного сосуда —

Прозрачен мир.

Под звонким, под стеклянным небом

Курлычет лед.

Смеясь и плача, под ногами

Звенит стекло.

Прозрачность, хрупкость, звон и холод —

Везде, во всем.

Все в мире кажется стеклянным,

Лишь только тронь —

Заплачет, звякнет, разобьется

Строка и жизнь.

Стеной стеклянной между нами

Стоит запрет

На встречу, нежность, боль и ласку,

Стоит всерьез.

Так чист, и солнечен, и страшен

Великий пост.

Нисан, прозрачный и холодный,

Священно пуст.

Семь страшных дней под хрупким небом

Дает весна —

Для одиночеств и наитий,

Для тишины.

Но в звоне льда в сердцах и в небе —

Благая весть.

Весна во мне пускает корни —

И вглубь, и ввысь.

Разлука смыта половодьем,

Звенит простор,

И вновь парит в слепой лазури

Увядший лист.

Шагай один, смотри за стекла

И встречи жди.

Еще не вышел срок, быть может,

Но время сверь:

Звучит благая весть апреля

Сквозь синий звон —

Предпостижение свободы

И чистый свет.

КЛЕЙКИЕ ЛИСТЬЯ

Простите меня,

клейкие листья апреля,

коли был я в чем-то перед вами нечист.

До этой ясной весны дожил я еле-еле —

я, прошлогодний, желтый, свернувшийся лист.

Тысячи зеленых храмов трезвонят по мне,

тысячи храмов на каждой ветке зовут меня.

Я хочу затеряться в этом зеленом огне,

спрятаться в ласковой сердцевине дня.

Вы никогда не солжете мне, клейкие листья,

вы скажете, зачем я жил, всему подведете итог…

Вы перебираете ветер, словно струны,

руками артистов,

и по черным кистям взбегает ярко-зеленый бог.

Голубое небо увеличивает все, как лупа,

черная земля вдыхает весенний пар…

Боже, боже мой, как это все глупо —

жить небом, не завоеванным, доставшимся в дар!

Зеленые листья, скажите, что я сделал вам,

взвесьте меня на ваших весах —

строго и неподкупно,

впустите меня в ваш прозрачный зеленый храм,

чтобы подпольное небо мое не было так неприступно!

Я вижу крохотные сердечки в каждом листе,

Великую Середину, в которой все свято и чисто…

Простите меня, очистите, проторите мне путь в пустоте,

молитесь,

молитесь за меня,

клейкие листья.

* * *

Под небом ослепительно бездонным

Тащил меня в неведомый мне край

В железных брызгах солнечного звона

Мучительный челябинский трамвай.

По праву пришлеца и ротозея

В тот день я, как в железную кровать,

Пристанища в Челябе не имея,

Залез в трамвай, чтоб полчаса поспать.

Слегка нетрезво, но завидно резво

Весна нашла иной маршрут и цель.

Трамвай, трясясь и прыгая по рельсам,

Железным телом ощущал апрель.

Дремля в скрежещущей трамвайной бездне

В начале ослепительного дня,

Я в пестром звоне, грохоте и блеске

К своим виденьям рифмы подгонял.

Мечтательно клюя пространство носом,

Невольно совершая реверанс,

Я задавался непростым вопросом:

Кто погрузил меня в священный транс.

Плыло пространство, солнце взгляд слепило,

И сквозь меня дышала горячо

Любовь, что движет солнце и светила,

Тебя, меня и что-то там еще.

Весна вгрызалась в кровь грешно и едко,

Фантазиями странными дразня…

Я до сих пор в трамвае этом еду

И жду, куда он привезет меня.

* * *

Утоли мои печали

Светом солнечного дня,

Стуком маленьких сандалий

На дорожке у плетня,

Детским смехом, чистым взором,

Неспешащим разговором,

Красотой всея Земли

Жажду жизни утоли.

Дай мне, жизнь, поверить в Бога,

Что всегда сильнее зла,

И в придачу — хоть немного

Человечьего тепла.

Дай приют, что мне не тесен,

На столе — огонь свечи,

И еще — немного песен,

Мной написанных в ночи.

Дай мне верные ответы

В споре памяти с судьбой,

И еще — немного света,

Сотворенного Тобой.

* * *

Где-то в небе Бежин луг

Зацветает в тишине.

Мой двойник, небесный друг,

Там гарцует на коне.

Он летит в свое ничто,

Облака — над ним и в нем.

А внизу — земной простор

Весь порос сухим быльем.

А во мне — зима навек,

Белый окоем окна.

Яблоками пахнет снег,

Снегом пахнет тишина.

А во мне — изба да печь,

Треск свечи да сон зерна.

Там, где нечего беречь,

Там и смерть нам не нужна.

Там, где некого беречь,

Там и некого любить.

Вот тогда речушка-речь

И несется во всю прыть

В то ничто, где Бежин луг

Зацветает над землей,

Где летит небесный друг

И меня зовет с собой.

* * *

Я разбил над землей

В сиреневый этот вечер

Свой невидимый сад —

Тропинки, арки, аллеи;

Осколки снов и надежд,

Паденья, метанья, взлеты,

Сиянье белых одежд,

Следы на песке дороги;

Фигуры из давних снов,

Случайные взгляды из дали,

Где тень Твоя восстает

В день третий над тихим миром;

Сиреневый горизонт,

Зелень сходящихся тропок —

Невидимый сад надежд

Под небом обетованным.

ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД

В запретном городе моем,

В оазисе моем —

Аллеи, пальмы, водоем,

Просторный белый дом.

Туда вовеки не войдут

Ни страх, ни суета.

Там жизнь и суд, любовь и труд

Цветут в тени Креста.

Там тысячью горящих уст —

Лиловых, огневых —

Сиреневый глаголет куст

О мертвых и живых.

Там полдень тих, там зной высок,

Там все Господь хранит —

И прах, и пепел, и песок,

И мрамор, и гранит.

Там миллионы лет закат

Горит во весь свой пыл,

Там голубь осеняет сад

Шестеркой вещих крыл.

Дрожит в тени семи ветвей

Горящая вода,

И в дом без окон и дверей

Вхожу я без труда.

Там, в одиночестве моем,

Заполненном людьми,

Звучат сияющим ручьем

Слова моей любви.

Там огненно крылат закат,

Оттуда нет пути назад…

Но где они, не знает взгляд,

Ищу их вновь и вновь —

Запретный дом, запретный сад,

Запретную любовь.

ВКУС ЗЕМЛЯНИКИ

Зелень заполнила сад, прихватив даже неба кусочек,

Чаша пространства полна блеском и щебетом птиц.

Ягоды сочно алеют на лучезарной лужайке,

Алость зари в их крови землю насквозь проросла.

Ягоду пробую я, имени сочно лишая,

Чувствую сладостный вкус — спорят во рту жизнь и смерть.

Там, где родятся слова, ягода плоть потеряет,

Душу иную найдет, в теле не развоплотясь.

Жизнь — круговерть перемен, путь из утробы в утробу.

Но не ужасен сей путь, а вечно радостен нам.

Все, что цветет и растет, увлажнено слезной влагой

Тех, кто ушел, кто с землей слился и почву живит.

К нам обращают они речь в каждой ягоде новой:

Цвет превратился во вкус, вкус превратился в меня,

Я превращаюсь в стихи, в музыку, в блики рассвета…

Все это — я, все — во мне, Слово — в начале всего.

В музыке музыка, в запахе запах, а в цвете оттенок —

Ягода вкусом в сознанье сочный рисует пейзаж.

Я говорю о плодах, вкусе и сочности жизни…

Дай же мне, Господи, сил воспеть его — вкус земляники.

* * *

Мы расстались… Дома тихо спят,

И дорога шумит недалече…

Люди все объяснят, все простят,

Но от этого сердцу не легче…

Над домами плывет сизый дым,

Дым прощальной обманчивой речи…

Это может случиться с любым,

Но от этого сердцу не легче…

Дождь стекает и капает с крыш

На лицо мне, на шею, на плечи…

Ты простишь меня, знаю, простишь,

Но от этого сердцу не легче…

Эту боль, этот ад, этот стыд —

Хоть когда-нибудь время излечит?!

Бог когда-то нас тоже простит,

Но от этого сердцу не легче.

ПЕСНЯ

Этой ночью, быть может, себе на беду,

Я проснусь под сияньем мятежной звезды,

Я из дома пойду к вековому пруду,

Чтоб услышать дыхание черной воды.

Тяжело оно, горько, дыханье воды,

Налита она болью ушедших веков…

Как в ночи под сияньем мятежной звезды

И шуршит, и шумит, и волнуется кровь!

Этим холодом поздним дышала душа

Над прудом, полным черной влюбленной водой,

Чтоб потом — прорасти стебельком камыша

Над страданьем своим, над тоской, над бедой.

А большой небосвод — все молчит и молчит,

Словно сверженный царь, словно изгнанный раб,

Но заплачет кулик, и мой слух задрожит,

Словно по тишине вдруг расходится рябь…

И толкует о чем-то пугливый камыш,

И вздыхает, вздыхает над чем-то вода…

Из краев, где от века — безбрежная тишь,

Нет свободных путей никому, никуда…

…Этой ночью, быть может, себе на беду,

Я проснусь под сияньем мятежной звезды,

Я из дома пойду к вековому пруду,

Чтоб услышать дыхание черной воды.

ТЕМНАЯ ВОДА

Темна вода во облаках.

Псалтирь

Еще сжимали руку руки,

Но в небе плакала звезда

И всхлипывала о разлуке

Ночная темная вода.

Мы расставались на неделю,

А оказалось — навсегда.

Легла меж нами без предела

Ночная темная вода.

Закрылась в будущее дверца.

Мы ждали встречи у пруда

И знать не знали, что под сердцем–

Ночная темная вода.

О том, что жгло, пытало даже,

И в сердце не найдешь следа.

Все знает, но вовек не скажет

Кровь, словно темная вода.

Дни мчатся призрачно и пошло,

Из ниоткуда в никуда…

В грядущем, в настоящем, в прошлом —

Ночная темная вода.

* * *

Как души, озираясь с непривычки,

Спускаются в Аид к родным теням,

Я ехал на холодной электричке

По темным подмосковным деревням.

Летел состав от Курского вокзала,

Смурно смотрела рыхлая земля,

Сырая тьма безрадостно глотала

Смущенные цветением поля.

Соэлектричники, ленивые, как стражи,

Зевали, глядя в темное окно:

Заборы, крыши, прочие пейзажи —

Привычное вагонное кино.

Кружилась голова, кружились лица —

Плыло вокруг пространство огнево…

Я, затаив дыхание, молился,

Открыв глаза, не видел ничего.

Московии надорванное сердце

Дышало в обескровленной ночи,

То набухало, то сжималось смертно,

Роптало, как забытый хлеб в печи.

Мне горло жгли прельстительные речи,

В крови текла крутая соль обид…

Но я любил и чаял третьей встречи,

Которую сам Бог благословит.

…Я повидал разбойную столицу —

Отравленного воздуха глотнуть,

Ей, окаянной, в землю поклониться,

И лоб разбить, и выстрадать свой путь.

И все до боли было мне знакомо —

Беспомощно чернела даль вдали,

И май горел, как рыжая солома,

И дым вставал во всех концов земли.

МАСТЕР ЛУНЫ

Луна в серых клочьях дыма,

Прячась за облака,

Удар свой неотразимый

Наносит исподтишка.

Как белый безлюдный остров

Среди оловянных вод,

На крыльях блестяще-острых

Над нами она плывет.

Сквозь синий зеркальный воздух

Загробной слепой страны

Она лучезарно входит

В ворота моей весны.

А я каждой ночью строго

Штампую ей наши сны —

Хранитель печати Бога,

Холодный Мастер Луны.

Все чаще мне стала сниться

Двуликая глубина

И в ней — светило в двух лицах:

И солнце оно, и луна.

Меняясь, оно все то же

В дневном и в ночном огне.

В холодной крови под кожей

Течет его свет во мне.

В виденьях, во снах, в искусстве

На светлый небесный луг

Сквозь смуту ночных предчувствий

Плывут вереницы лун —

Плывут осторожно-слепо,

Таясь за краями гор,

Чтоб острым стилетом света

Внезапно пронзить простор.

Они в серых клочьях дыма,

Прячась за облака,

Удар свой неотразимый

Наносят исподтишка.

РОЗА И СОЛОВЕЙ

В бледных лучах оловянной луны,

Странных для взгляда,

Ярко блистают зеркальные сны

Черного сада.

В спутанном воздухе, словно в сетях,

Ветви, как нервы,

Тонкие, чуткие, злые, впотьмах

Тянутся к небу.

Мечутся звезды, вразброд, вразнобой,

Сбиты с орбиты.

Масляно-жирной прогорклою мглой

Космос пропитан.

Вычурный оттиск бессонной луны

Прочно и нежно

Вплавлен в событья, предвестья и сны,

В сердце и небо.

В пристальном ужасе черных ветвей,

В сумраке пресном

Голос к луне распростер соловей

Вдоль поднебесья.

Ночи безвыходной наперекор

Нежно и робко

Песню, летящую в грозный простор,

Слушает роза.

Носятся звуки, мелькают, снуют

Ночью просторной.

Розе взлететь к соловью не дают

Крепкие корни.

Но, проносясь под беззвучной луной

Звучной пустыней,

Запах и звук стали жизнью одной,

Плотью единой.

В мстительном хаосе сшибок и ссор,

Склоки и розни

Общей молитвою будят простор

Птица и роза.

Мир, задремавший у берега глаз,

Песнею призван

К свету и ясности, здесь и сейчас,

Ныне и присно.

Звонкой мелодии ломкий узор

Прячется где-то,

Но окропляется чуткий простор

Кровью рассвета.

ПРОПОВЕДЬ ПТИЦАМ

Слушайте меня, птицы, сестрицы наши меньшие,

Кротчайшие твари Божии, лучшие среди нас.

Не больше, чем ваши невесомые трели, вешу я

В этот ослепительный, рассыпающийся звуками час.

Захлебываясь и падая в небо обетованное,

Расплескивая ведра щебета, воркований и волшебства,

Вы творите свое благовестие —

пространное, сонное, странное,

Выписывая небывалые, сияющие слова.

Простите нас, птицы, чистейшие твари Божии,

Сеятели звуков и красок, чистых пространств и свобод.

В майское небо прорываются взгляды неосторожные —

И внутри нас пробуждается закованный в нас полет.

Птица внутри меня грудь изнутри проклевывает.

В груди моей — птица, в ней — яйцо, а в яйце — игла…

Серую жизнь мою новыми красками разрисовывает

Странная, Богу угодная, но не знающая правил игра.

Как пророк, отвожу мной же предсказанные беды я,

Вижу прорастание неба в наивной клейкой листве,

Птичью невесомую правду камням и стеклу проповедуя,

По бессловесному городу прохожу с птицей на голове.

Поймите нас, птицы, есть и у нас будни и праздники,

Есть время принимать муки и время почивать в раю…

Сейчас я молчу, не время нам петь и плакаться,

Но сроки настанут, и я еще запою.

Простите нас, примите нас, чистые птицы,

Возьмите меня в вашу стаю, пока певучесть во мне жива,

И я небо озвучу, на синей его странице

Выписывая небывалые, сияющие слова.

ВЕРЕСК ЦВЕТЕТ

ВЕРЕСК ЦВЕТЕТ

Стихи, навеянные сном

Я не видела Вересковых полян —

Я на море не была —

Но знаю — как Вереск цветет —

Как волна прибоя бела.

Эмили Дикинсон

Я увидел во сне поле в синих лучах,

Я увидел: во мне загорелась свеча,

Я увидел цветы, я увидел восход

Над простором, где вереск весною цветет!

Нет, не зря мы страдали, сгорали и жгли:

Наши зерна сквозь время в простор проросли.

Окунись, словно поле, в лиловый огонь

И на синее солнце взгляни сквозь ладонь.

Земляникой покрыт край молочной реки,

И в цветах открываются чудо-зрачки:

Инфракрасные Божии смотрят глаза

Из цветов — сквозь меня —

сквозь любовь — в небеса!

А давно ли вставал я, как дым, из земли

И во мне, словно пули, гудели шмели?

Но Господь, как ладонь, аромат мне простер

И цветами озвучил бессмертный простор.

Это вереск цветет, это вереск цветет,

Это хрупкий сквозь землю пророс небосвод,

Это нота, которую слышал Господь,

Обрела на мгновение душу и плоть.

Расцветай, отцветай, сад на небе моем,

Проплывай, аромат, в небесах кораблем,

Я с тобою, родная, и небо нас ждет,

Если вереск в словах и созвучьях цветет!

ВЕСЕЛЫЙ КАКТУС

растет-цветет веселый кактус

на подоконнике просторном

в лучах полуденного света

не слыша шума городского

глядит в окно веселый кактус

на шум и ярость людных улиц

глядит назад веселый кактус

в прозрачный полумрак квартиры

на стол тетради полки книги

глядит-глядит не наглядится

просторное большое лето

несется плача и сверкая

пылают реки горы страны

места меняют континенты

а кактус ждет а кактус ищет

свою родную кактусиху

свою затерянную нежность

колючее живое счастье

он для нее цветок нездешний

несет в колючих теплых лапах

он для нее откроет небо

в своем цветке неповторимом

просторное большое лето

несется плача и сверкая

пылают реки горы страны

мир никогда не станет прежним

и видя это безобразье

на подоконнике томится

на подоконнике скучает

колючее живое счастье

веселый кактус Афанасий

ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

допустим ты сидишь себе упрямо

в кафе и ждешь горячий буйабес

но в этот раз идет другая драма

и в ней другой таится интерес

ты тянешь время все жаднее тянешь

через соломинку безвкусное питье

но за соседний столик мельком взглянешь

и обалдеешь увидав ее

ведь от одной ее шальной улыбки

от логики и скуки далеки

в твоем мозгу вовсю запели скрипки

задергались безумные смычки

и вот на эти звуки выбегает

в твоей башке из двери потайной

смеясь и истерически моргая

двухсложник кривоногий и хромой

над ним кудахчет в воздухе порхая

иллюзия свободного стиха

поэзия бессмысленно нагая

пленительная но не без греха

за ней трехногий прыгает анапест

хрипит клокочет хочет всех сожрать

и эту фреску роспись опись запись

заносишь ты в несчастную тетрадь

но вот ты перешел в недостоверность

в космический комический уют

кафе летит меж звезд в свою безмерность

и мухи по столешнице ползут

в жужжанье крыл стрекочет запах кофе

а ты строчишь пока не надоест

к своей неудержимой катастрофе

летит кафе меж равнодушных звезд

люби пиши и пей поэт и рыцарь

несчастный полубог и полубык

твоя богиня ангелица птица

не из таких к которым ты привык

прекрасное зачем-то так ужасно

что незачем смотреть ему в глаза

любовь как смерть несносна и заразна

но заболевших добивать нельзя

бела черна красна и некрасива

то влезет в сердце то звенит вдали

жизнь делая нескучною на диво

как будто Бог в святых мечтах земли.

СКЕЛЕТ В ШКАФУ

В моем шкафу уже десяток лет

(Хоть это в наше время непрактично)

Живет один веселенький скелет —

Изысканный и аристократичный.

Он иногда выходит поболтать,

Когда в квартире нет родни с друзьями,

Попить чайку, стишата почитать

И стариной тряхнуть — то бишь костями.

Мой друг скелет — известнейший поэт

Не золотого — каменного века,

И из его стихов за много лет

Сложилась целая библиотека.

Мы с ним беседуем о том, о сем,

Мы делимся увиденными снами

И иногда такую чушь несем,

Что весело богам следить за нами.

А боги смирно, словно паучки,

Сидят в его костях, не замечая,

Как прыгают на черепе очки,

Как пляшет в тонких пальцах чашка чая.

Как это важно, если ты поэт,

Не знающий в работе утомленья,

Чтоб хоть один веселенький скелет

Жил у тебя в шкафу — для вдохновенья.

РЫБНЫЙ ДЕНЬ

я ничего не понимаю

когда летят по небу рыбы

над городами над домами

вокзалами и поездами

над крышами над головами

людей уткнувшихся в смартфоны

убитых чтеньем новостей

под ними распластались судьбы

аэродромы и причалы

планеты птицы люди мухи

в сетях всемирной паутины

пылают реки горы страны

места меняют континенты

а в равнодушном чистом небе

над нами пролетают рыбы

летучие такие рыбы

летят себе и что такого

летят наверное за чем-то

летят за рыбьим интересом

усами даже не поводят

глазами круглыми моргают

и ничего не понимают

когда глядят на нас надменно

с запретной рыбьей высоты

над нами проплывают рыбы

и думают про наше море

про волны нового потопа

которых мы еще не видим

а вот они

а вот еще

зачем летите вы над нами

чего пророчите родные

стоишь порой затылок чешешь

и думаешь красиво суки

красиво все-таки летят

а вообще что нам за дело

пускай летают если нужно

ведь нам до них как до Шанхая

есть в жизни вещи поважней

залетные живые рыбы

в самопровозглашенном небе

проносятся сквозь наши мысли

творят миры творят и рушат

земля оставлена и море

по сути тоже безнадежно

осталось лишь лететь

а небо —

оно у каждого свое

ОСОБЕННО ИЗЫСКАННЫЙ ЖИРАФ

Так требует сердце — печальные песни слагать.

Ты хочешь печали, тебя утомила жара…

Послушай: далеко-далеко в сибирских снегах

Сферический бродит жираф.

Изысканный, мудрый, бессильный сферический бог,

Дитя порожденных поэтами чудных планет,

Летит над тайгою на тонких соломинках ног

В кубическом небе, окрашенном в розовый цвет.

Он ходит по вымершим селам, сгоревшим лесам,

Он слушает звоны ушедших под воду церквей.

Он строит незримый подвижный бесформенный храм

Из звуков висящих на тучах бесплотных цепей.

Дитя воспаленного скукой хмельного ума,

Он слыхом не слыхивал в жизни о зле и добре.

Я знаю, что чувствует масляно-жирная тьма,

Когда на закате он прячется в черной дыре.

Блуждая в пустых коридорах зеркальных небес,

То делаясь запахом, то притворяясь грозой,

Он нам предвещает возможность жестоких чудес,

Молчанием нам говорит, что былое грядет.

Бывает так сладко печальные песни слагать,

Когда в тонких венах звенит золотая жара…

Послушай: далеко-далеко в загробных снегах

Сферический бродит жираф.

КУСТЫ В ОЛЬГИНО

Мне снилось это — мы лежим в траве,

Смешались звукосмыслы в голове,

И все вокруг сияет и стрекочет.

Весь мир — сплошной одушевленный звук:

Сквозь ливень губ и половодье рук

Звучит мелодия и затихать не хочет.

То плача, то сияя, то звеня,

Во мне, и надо мной, и сквозь меня

Текут сигналы нагло и бесстыже.

Но разные приемники во мне

Сейчас звучат не на одной волне —

Приемник в голове, в груди и ниже…

И я не разбираю ни черта:

тра та та та та трам пам пам та та…

Здесь невозможно расставлять акценты.

То скрежет, то гроза, то соловьи…

Ну что же вы, приемнички мои?

Давно пора настраивать антенну.

Она не ловит звуки, а поет!

Она поет всю вечность напролет,

В ее упрямстве есть своя наука.

Пытаюсь рифмовать — в конце строки

Мелькают звуки быстро, как жуки…

Загадочная насекомость звука!

Весь мир — сплошной неприрученный звук,

Он не дается, вырывается из рук,

Ему свободней в световом потоке.

Но будет он услышан, мой сигнал,

Сквозь звукоряд, отвесный, как стена,

Сквозь звуколивни нового потопа.

ДУХ ЗЕМЛИ

Мой город, как волынка, раздувается и гудит —

Деревья, бульвары, скверы, площади и проспекты.

Воздух, свистя, вырывается из забетонированной груди,

Жалея о том,

сколько песен еще не спето.

Опозоренные кронированные тополя умирают стоя,

Намекая прохожим на итоги их жизненного пути,

Тучки небесные маршируют выверенным строем,

И город, как автомобиль, таращится и пыхтит.

В оранжевой пробке под краснокожим закатом

Троллейбус извивается, как развдояющийся червяк.

Солнце между многоэтажками тоже в пробке зажато,

И так много в природе рифм, поэтического чутья!

Это Дух земли пробудился и колобродит,

Это зеленый шум, это летний древесный оргазм.

Дворцы из алюминия и жести воют гимн во славу природы

Тысячами регистров, как сумасшедший орган.

Я шагаю, гордо подняв ученую голову,

Выстроив по науке свой суточный рацион:

Как уверяют медики, кто спит, тот не голоден,

И лучший мой завтрак — сон, ужин — тоже диетический сон.

А на первом этаже пятиэтажной хрущобы

Усталый призрак пишет меланхолические стихи.

Ему холерическая весна не по нраву, еще бы,

За всю весну — ни одной веселой строки!

Ему этот пир духа видеть и слышать тошно,

Но он знает, что все непрочно, что рухнет все, только тронь,

И наш надоедливый мир, опостылевший, как картошка,

Преобразится в смиренный пепел и властный огонь.

МЕТАМОРФОЗЫ, или Одна ночь Андрея Вячеславовича

Он отложил измученную кисть.

Прошелся по холсту тяжелым взглядом.

Мольберт едва стоял, как виноватый,

Скрывая дрожь. Дрожал в окне простор.

Дрожали на столе листки бумаги —

Стихи без слов, из знаков препинанья.

Кровать, не застеленная три дня,

Забросанная книгами и снами,

Потягивалась и ждала его.

В ушах шумела кровь. В глазах рябило.

От пят до лба пульсировало сердце,

Разросшееся, мощное. Бездушный

Свет в комнате был желт и ядовит.

На полках, на шкафах паслись картины —

Лазурь и охра, желчь и синева.

Бессмысленные вечные сюжеты.

Безнравственная праздная забава.

Пустое издевательство над мыслью.

Безделка, чтобы оправдать наш мир.

Четвертый час. Вот-вот начнет светать.

Еще недолго. Снова, засыпая,

Он будет морщиться и видеть солнце.

Он будет морщиться, вставать, пить воду

В холодной кухне. Будет биться сердце,

И голову ломить, и будут сниться

Узоры из кармина, синьки, охры.

К чему, зачем все это, для кого?

Но до сих пор, пока все в мире тихо,

Так тихо, слишком тихо, страшно тихо,

Он может потянуться и размяться,

Он может отвести глаза от книг

И посмотреть в безвыходное лето

Сквозь тонкий лед оконного стекла.

А за окном пульсировала ночь.

Огромное, безвыходное лето.

Все мрачно, мирно, кругло, молчаливо.

Звенело время, и асфальт блестел

Под фонарем, и тополя дрожали,

И нервничали спутанные рельсы,

Кричали где-то пьяные гуляки,

И крупный мат, правдивый, как булыжник,

Влетал к нему в окно из грязной песни.

Пульсировала вкрадчивая тьма.

Шептались кроны. Лаяли собаки.

В окно врывался возбужденный ветер,

Взъерошенный, как воробей иль ворон,

Кричал, носился от стены к стене,

Метался, каркал, оживлял пространство

И исчезал, как будто растворяясь,

Оставив тесной комнате и миру

Смертельный импульс настоящей жизни

И ненавязчивую благодарность

За то, что он здесь был, вошел и вышел,

На время сделав этот мир живым.

Он посмотрел в окно. Там, в темноте,

Шел грустный призрак с розою в петлице,

Его двойник, наивный и прозрачный,

И говорил с навязчивым дождем.

«Вот этот мир, где мы когда-то жили,

Вот за углом, — я и отсюда вижу, —

Ее жилье, бесчувственные стены,

Подъезд и металлическая дверь.

И можно позвонить, но не откроет.

Все было глупо, хорошо и страшно.

Но, Господи, зачем и для чего?»

А дождь был нервным, тонким и мятежным,

Он расщеплял себя, как паутину,

Ловил весь мир сплетеньем нервных нитей —

Дома, слова и спутанные сны.

Дождь рос и набухал, как будто клетка,

Делился под бесчувственным стеклом

Под наблюденьем мстительных ученых.

И вдруг — замолк, затихнул, задохнулся,

Исчез из мира вместе с этим миром,

И с ним пространство перестало быть.

Он снова сделал то, что мог по праву,

Ведь каждый дождь — немного привиденье,

А мертвым в жизни многое дано.

Дождь изошел, истаял, растворился,

Но грустный призрак вдруг остановился

Под кроною, беременной дождем.

Вот эта улица, вот этот дом,

Вот эта дверь, вот сумрачные окна.

И можно позвонить, но не откроет.

Все было глупо, хорошо и страшно.

Знакомый мир. Он есть — и нет его.

Чем больше есть, тем больше его нет.

И больше никогда его не будет.

Он встал спиной к стене. Спина горела

От холода стены и равнодушья,

Но он был рад живой, хорошей боли.

Он молча встал, уставившись во тьму,

И начал вызывать из тьмы виденья,

Спектакли, фейерверки, водопады,

Вселенные, написанные Богом

Когда-то в виде школьных сочинений,

Как упражнения приготовишки,

Бессмысленные, славные созданья —

Наш космос, рай, чистилище и ад.

Он тек во тьме, он чудеса творил,

Жонглировал обманами и снами,

Обугленною ветошью, позором,

Пустым, реанимированным хламом.

Он торговал тем, что нельзя продать.

Он из Голгофы сделал представленье.

Он превратил в спектакль любовь и смерть.

Он людям продавал обрывки жизни,

Фрагменты снов, цитаты из видений.

Один в двух лицах, Бог и самозванец,

Творец-кривляка, изгнанный из мира,

Поэт, художник, лицемер и рыцарь,

Пророк, фигляр, владыка всех миров,

Как он несчастен, как он мертв и вечен!

Он начал изучать обычный мир,

И для него все оказалось новым.

Он по слогам учил смысл расставанья.

Читал, пыхтел, водил по строчкам пальцем,

Припоминая, шевелил губами

И тут же забывал все то, что понял

И брался вновь разгадывать по буквам

Смысл расставанья, времени и смерти.

Он видел в небе воспаленный город,

Мосты, дожди, каналы и канавы,

Взлет всадника в нерукотворный дождь

С им насажденной рукотворной почвы,

Любовь и ложь, разрывы и распад,

Восторг и высь, бессмертье и бесчестье.

И смерть. И жизнь, и слезы, и любовь.

И ложь. И божество, и вдохновенье.

И Ту, одну-единственную в мире.

И свет, ведущий сквозь гранитность туч

В бессмертие сырой и серой ряби.

Нелепая история любви,

Которой мир когда-то удивится.

И сердце содрогнется — и заглохнет.

Рывок — и все.

Зачем, зачем, зачем?

Зеленый шум звучал в его висках.

Он возрастал, он мерно надвигался.

Он был похож на серый снегопад —

Такой же тихий, мудрый, монотонный,

Напоминанье об иной зиме,

Обетованной сердцу, той, что будет.

Он был поклонником зимы и снега.

Он снег любил — как боль, как благодать.

Как ненавистно лето! Если только…

Но тише, сердце. Тише. Надо жить.

И все затихло, словно по приказу.

Грехи замолкли, словно петухи.

Трамвая ждали спутанные рельсы.

С проспекта доносился шорох шин.

На пятом этаже окно горело.

Художник из окна смотрел в простор.

Как небо велико — не расписать!

Как много есть бессмысленной работы!

Наш мир нелеп, но есть еще в нем место,

Есть для чего не спать ночами, бредить,

Бродить по свету, коченеть и петь.

Сверкала между рельсами трава.

Зеленый шум перетекал из крон

В не спавший мозг, и легкие, и сердце.

В огромном мире пахло свежей краской,

Разлукой, болью, новыми стихами.

Надеждой на бессмысленность. Любовью.

И перекличкой пьяных сторожей.

Мир был огромен и не населен.

Давила плечи с непривычки шкура.

Во рту еще оскомина горела

От яблока. В лесах боялись звери.

Река текла о чем-то о своем.

Рай тосковал, что он отныне пуст.

Спектакль окончен. Счастья нет на свете.

А это значит — будет чем заняться.

Он вытер кисть, упрямо усмехнулся,

Взглянув, как глупо розовеет даль.

Наивная! Не бойся, я не хищник.

Я только тот, кто делает все вечным.

Я тот, кто есть. Один на целом свете.

Не верь в меня, не бойся, не проси.

Я все возьму, что нужно мне от мира,

А если нет чего, то я создам.

Зеленый шум плодился над землей,

В крови молчали старые грехи,

Чего-то ждали мертвые просторы,

И воздух цвел, и пахло новизной,

В огромном мире пахло свежей краской,

И поднималось скомканное утро.

ТИШИНА

Обычный прозаичный выходной

В классическом промышленном поселке.

Дворы пусты, туманен небосвод.

За три квартала, пьяный и смурной,

Как бомж, заросший ржавчиной по щеки,

Сопит во сне заброшенный завод.

Над сталинками пристально молчит

Химическое жилистое небо.

Трамвай скрежещет, призраков везя

Вдоль старых зданий в патине морщин

Туда, где эротично, тяжко, нервно

Шумит несуществующий вокзал.

Вдали дымится черная труба,

Под ней свинцовая скучает речка,

Проглоченной отравою горда.

И, этот вид стоически терпя,

Пускает ввысь колечко за колечком

Промышленная красная гора.

А город спит. Ни гром, ни плач, ни смех,

Ни смерть поэта, ни слеза ребенка

Не проникают в проржавевший мозг.

Здесь жители рождаются во сне,

Не просыпаясь, ходят на работу,

Не просыпаясь, едут в загс и в морг.

Лишь я, поэт-бухгалтер, книгоблюд,

Стихами собирающих налоги

Со всех сословий, наций и владык,

Могу заняться тем, что я люблю —

Высчитывать язвительные слоги

И свой лукавый заострять язык.

Да, мы, любимцы царственного Рима,

Земная шваль, бандиты и поэты,

Работники пера и топора,

Шагаем в строчку, умираем в рифму,

Себя венчаем лаврами за это.

Какая все же чудная игра!

На лавочке у запертых дверей

Спит Вечный Бомж, на прочих непохожий,

Поэт в поэтах, рыцарь, бог на час.

Среди людей он — как среди зверей,

Неведомой породы иглокожей.

Мы дальше от него, чем он от нас.

Над ним лепечет глупые стихи

Ободранная нервная береза,

Дрожит, щебечет, хочет улететь.

Как гусь, он вышел из воды сухим,

Но он устал браниться и бороться,

Бродить по свету, коченеть и петь.

Возлюбленная злая Тишина

Растет, шипит, расходится кругами,

Как вечный обескровленный покой.

Все знающая, лживая, она

Заменит жизнь несбывшимися снами,

Обхватит землю мертвою рукой.

Ни церкви, ни икон, ни воспыланья,

Ни терпкого, горчащего терпенья,

Ни сокрушения, ни слез из глаз.

Щебечут тополя, лепечут зданья,

Но Бог молчит — ни голоса, ни пенья.

Мы дальше от Него, чем Он от нас.

Взыскательна навязчивая тьма.

Мой вдумчивый покой учтив и тонок.

Измученный покоем, я готов

Взглянуть на небо и сойти с ума.

В тиши я слышу шорох шестеренок

И приближенье новых ледников.

Химическое жилистое небо,

Зеленые растительные нервы,

Покой, перед которым все равны…

В нем тени, что когда-то были нами,

Становятся на площадях полками

Под знамя самовластной Тишины.

Как хорошо, что ты ни с кем ни связан!

Как сладко умирать в начале мая,

Свой строгий ад скрывая и терпя!

Спит Вечный Бомж, он ждет всего и сразу,

Спит, словно Будда, трезво понимая

Бессмысленность прогресса и труда.

Как безотрадна тайная свобода!

Течет холодный ток под белой кожей,

Но нет желанья к перемене мест.

Я тоже всеми был, но не собою,

Я тоже многое видал, я тоже

Все понял и на всем поставил крест.

Как это славно, весело и мило —

Тонуть в зеленом лиственном потопе

Во имя чести, долга и труда.

Стоит сто лет над городом и миром

Простой, как простыня, просторный полдень,

А вечер не наступит

ни

ког

да.

* * *

Ты спишь, запрокинув лицо к небосводу,

Неважно, в постели, в пустыне, в лесу,

Во сне изучая покой и свободу,

Не видя, как муха ползет по лицу.

Ты спишь, как пророк, вдохновенно, на славу,

Улыбка твоя так маняще грустна,

Как будто пришелся тебе не по нраву

Твой личный ручной Апокалипсис сна.

Ты спишь, не вздыхая, не дергаясь даже,

Вкусив бесконечности и присмирев,

А муха, как муза, дивится пейзажу,

Ощупывая непослушный рельеф:

Провалы глазниц, возвышение носа,