Бесплатный фрагмент - Русский сценарий для Голливуда

От автора
«Роман 21 века»

Если деньги — это свобода, отчеканенная в металле, то, сколько же их надо заработать, чтобы людям, пришедшим в этот мир, вернуть то, что им даровано богом?..

(из философского спора)

Настоящая свобода скрыта от наших глаз и недоступна нашему пониманию…

Каждый человек мыслит по-своему. И именно этим он отличается от другого. И чем резко индивидуальней его позиция в отношении чего бы то ни было, тем этот человек интересней для окружающих. Так же и — в творчестве. Конечно же, свое особенное видение мира делает произведение автора неповторимым и оригинальным лишь в том случае, если в его основу положено безусловное литературное мастерство. Ведь любое субъективное начало без художественной правды — это кривое зеркало, которому в мастерской художника не должно быть места..

Голливуд или как его еще называют «Фабрика грез» уже давно стал именем нарицательным для всех людей на земле, поскольку каждый из нас мечтает о лучшей доле и, не находя ее в реальной жизни, обращает свои жадные взоры на экран.

«Всякая материя — разумна!» — утверждает один из героев романа. Но ведь и душа — материальна. Материя ее тонка и, обретя себя в этом мире, она жива тем, что питается из источника под названием искусство.

Роман, в лучших своих проявлениях, всегда был и остается отражением человеческой души. Хранителем чаяний и помыслов многих людей. Их другом и советчиком. Единомышленником. На худой конец, способом скрасить досуг.

В конце второго тысячелетия виртуалии заняли главенствующее положение в сознании людей. После индустрии всевозможных развлечений художественная книга оказалась далеко не на первом месте. Это был закономерный процесс. Темп жизни вырос настолько, что для чтения не осталось достаточно времени и сил. В век, когда все делимое и неделимое было приведено к общему знаменателю — денежному эквиваленту, духовность отступила перед материальной выгодой на второй план. Прогрессивные новшества заполонили мировой рынок. Вещизм приобрел такой размах, что захлестнул падкое до него общество с головой.

Став неотъемлемой составной частью книжного бизнеса, романистика отчасти перестала быть парусом и якорем корабля под названием «Человечество». Сделавшись более угодной читателю и даже, слегка заискивая перед ним, книга стала честно отрабатывать потраченные на нее деньги. Соблюдение данного условия является решающим для ее издания. Это вполне в духе капитализма. Благодаря этому на книжных полках читатель находит все больше произведений, подписанных новыми авторскими именами. Безусловно, что в себестоимость книги входят интеллектуальные затраты автора на ее написание. Тем не менее, они значительно уступают, по своему номиналу, стоимости бумаги, типографской краски и всему производственному процессу. Это говорит о том, что труд писателя в основном чужд корысти. И какими бы жесткими не были условия книжного рынка, настоящая книга еще не раз подарит читателю немало счастливых минут общения с подлинным искусством.

Глава первая

1

Николай Юрский вышел на крыльцо сруба. Было часов шесть утра. Птицы горланили, как дурные, и эхо их голосов разносилось по тайге, растворяясь в первых, чуть теплых, майских лучах. Сливаясь с потоком света и весеннего ветерка, убегало за кроны деревьев. Сползая по стволам, обрушивалось на землю. Просачивалось сквозь пока негустой травяной покров, чтобы коснуться ее слуха и всюду донести позывные новой старой жизни. И, будто приглушенное пенье доселе неизвестной птицы где-то неподалеку от человеческого жилья бурлила река.

Продираясь сквозь заросли кустарника: терновника и можжевельника, шиповника и барбариса, мелькая между стволами величавых кедров, Юрский спустился в неглубокий овражек. Вскоре он держал в руках лоток из тонкой листовой стали. Здесь, в верховье, речка походила на большой клокочущий ручей. В мелких заводях в прозрачной воде плескались язь и голавль, пескарь и вьюн. Юрский погружал лоток в воду, потом вынимал его и круговыми движениями смывал кусочки породы и песок. Ощупывал руками каждый камушек и песчинку. Убедившись в непригодности, вываливал все это на берег, слегка стукнув перевернутым кверху дном лотком о ближайший от него камень.

Прошло около часа или двух, пока, тайгу не пронзил крик, от которого под стайкой дроздов качнулись ветви, а белка юркнула в дупло кедра. Золотой камень едва умещался на ладони Юрского.

— Граммов на триста потянет! — сказал он вслух, разговаривая то ли сам с собой, то ли с многочисленными обитателями тайги, не пристально, но исподволь следившими за чужаком.

— На сегодня хватит!

Юрский определил лоток на прежнее место в полной уверенности, что там его никто не найдет, и поспешил в некогда сторожку лесника, а теперь всеми заброшенный и сильно прохудившийся сруб, чтобы немного передохнуть. Слегка перекусив, отправиться в путь.

Николай жил в тайге уже месяц. Каждое утро с восходом солнца принимался за поиски драгоценного металла. Золотая лихорадка не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Он спал и видел, будто на заре вначале возникала островерхая золотая вершина, похожая на загривок орла с острым клювом. Затем и вся ослепительная гора, словно гигантская птица со сложенными крыльями, появлялась на горизонте. Она расправляла крылья, готовая навсегда пропасть в небесной синеве.

Только не улетай, только…

Сидя на кровати, вместо мягкой пуховой перины перестеленной досками, покрытыми какой-то ветошью, Юрский тер глаза: то ли это ему пригрезилось, то ли и впрямь вместо солнца на востоке золотилась гора…

Вот и в этот раз Николай поднялся спозаранку. Глотнув из фляжки воды, вышел из сторожки. Но вместо того, чтобы, как всегда, отправиться к реке, с охотничьим ружьем за плечом он поспешил в совершенно другую сторону… От поселения лесорубов его отделяло два десятка верст. Затем примерно еще столько же ему предстояло пройти до ближайшей железнодорожной станции.

2

В институте в эту пору было особенно суетно. Студенты готовились к сессии. Юрский, прочтя лекцию, находился в аудитории один. По крайней мере, так ему казалось. Очень жаркий июнь заставил настежь распахнуть окна. При закрытых дверях умолкли гулкие коридоры. Со двора доносились щебетанье скворцов и шелест листвы. Юрский устало потянулся. Учебные пособия и студенческие конспекты, в беспорядке заваливали стол. Оторвав от них взгляд, в самом последнем верхнем ряду класса, обустроенного по типу амфитеатра, Николай неожиданно увидел за партой студентку. Он удивленно вскинул брови.

— Тесен мир!

С улыбкой глядя на него, и не в силах сдержаться, она весело рассмеялась. …Ну и дела! Девчонка чем-то напомнила ему теплую морскую волну, которая, с тихим шуршанием вползая на берег, пыталась лизнуть стопы разомлевшего на солнце пляжника и настойчиво приглашала его войти в воду. Роскошные шелковистые волосы обнимали хрупкие плечи, одетые в разнотравье из ситца с неглубоким вырезом вокруг шеи. Едва видимая жилка неровно пульсировала на ней и словно откровенно рассказывала о желаниях сердца. Губы девушки, точно нечаянное облачко на заре, обещали бесконечную череду ясных летних дней. В горделивой посадке головы, в манере поведения, сдержанной и грациозной, было что-то изящное и пленительное. В ее карих зрачках, насквозь прозрачных, почти бездонных, светились ум и лукавство. Они смотрели так, что нельзя было отвести от них взгляд. Словно говорили о том, о чем молчали уста. Мол, вот она — я, вся перед вами. Ну, так попробуйте же, возьмите меня! Это — так легко и просто. Стоит только захотеть, и я — ваша! Но, протянув руки навстречу чудесной иллюзии, сравнимой с плавным кружением падающего снега, и, ощутив его легкое прикосновение кожей, вы вскоре и сами безмерно удивились бы собственной наивности. Превратившись в теплый пар, хитросплетения небесного промысла навсегда исчезли бы из поля вашего зрения.

Все это Николай без труда прочел на лице восхитительной кокетки и искренне посочувствовал тем неосторожным глупцам, кто, однажды попавшись в искусно расставленный капкан, превращались из ловчих в дичь. Он был не из их числа. Прекрасный пол, как ни странно для молодого мужчины, казалось, мало интересовал его. Скорее наоборот. Высокий и статный, спортивного телосложения, он сам был и тайным, и явным предметом обожания для многих девушек и молоденьких женщин. Вероятно, оттого, что ему не стоило большого труда обольстить любую из них, Николай не особенно ценил баб. Все его отношения с ними сводились к одному и тому же конечному результату. И он, которому ничто человеческое не было чуждо, охотно выполнял свое мужское назначение, предписанное матерью-природой. Когда кто-нибудь из его друзей или знакомых произносил слово «любовь», лицо его становилось непроницаемым, и только по легкой морщинке на лбу угадывалось недоумение. Юрский, как и многие его сверстники, не однажды увлекался какой-нибудь очередной симпатичной особой, и даже на короткое время испытывал состояние влюбленности, которое очень скоро проходило, не оставляя в его душе никакого следа. Но страсть к любимой! Этого на своем коротком веку он пока что не испытал.

До двадцати пяти лет отроду — аспирант, Николай Юрский преподавал на кафедре геологии. В институте муссировались разные толки о якобы необыкновенных приключениях, которые выпали на его долю в одну из вылазок в тайгу. Это интриговало и настораживало студентов.

— Золото! Почему именно золото стало эквивалентом денежной массе государства?

— Только не российского! — громко сказал кто-то из студентов и спрятался за спину впереди сидящего товарища.

— Во, замутил! Чернильница! — возразил ему другой.

Послышались смешки. Второкурсники галдели, точно первоклассники.

— Я вас умоляю! — продолжил Юрский

В аудитории снова воцарилась тишина.

— Спор о философском камне требует к себе уважения. Нельзя превращать его в базар. Один философ сказал: «Тот, у кого нет золота, не имеет прошлого, настоящего и будущего!»

— Значит, он прожил зря?

Нетерпеливый студент ни на минуту не выпускал из рук кожаный футляр с мобильником.

— Я так не думаю. Хотя если говорить честно, то по большому счету древний философ именно это и имел в виду.

А вот президент сказал, что мы богатая страна бедных людей. Выходит, у нас и в жизни ничего хорошего нет и сами мы — ничто? Пыль дорожная, так что ли? — спросила студентка, в мочках ушей у которой красовались сережки с камушками из бижутерии.

— Не стоит все понимать так упрощенно. Золото есть у нашего государства, — напомнил Николай.

— Но, ведь, не у нас?

— Государство считает, что это — одно и то же. Потому мы и пользуемся его денежными знаками.

В ответ аудиторию захлестнула буря эмоций.

— Чушь! Наши бабки не котируются!

— Их даже если много, то все равно мало.

— «Зеленка» — вот это дензнак! Ей помажешь — и нет проблем.

— Правильно, деревянные — никакой не эквивалент!

— Ну, вы и уроды! Сами же пилите сук, на котором сидите!

— Папа Карло, мы — не Буратино!..

3

Настю Барсукову навестила бывшая школьная подруга Ольга Штольц. Будущее ее не слишком заботило. Ее фишка заключалась в том, чтобы поскорее выскочить замуж за какого-нибудь, обязательно крутого, бизнесмена, народить ему кучу детей и жить с ним в любви и согласии, как и подобает счастливой супружеской паре. Придумали коммунисты, что, мол, сначала молодым учиться надо, а потом работать в поте лица «бурлаками» на Енисее. А жить-то когда?

— Если бы ты знала, Ольга, как ты права!

Ничто не помешало Насте поступить в институт. Она обладала почти феноменальной памятью, природной сообразительностью, внутренней дисциплиной. К порядку ее с малолетства приучил отец, капитан милиции Андрей Иванович Барсуков. Настя росла без матери. Ее родитель очень мечтал о сыне, младшем товарище, единомышленнике и друге. Ему он передал бы все свои знания и опыт по борьбе с преступниками. Но случилось иначе. А когда жена забеременела во второй раз, какой-то водила лихач сбил ее прямо у подъезда собственного дома и скрылся. Помимо номенклатурного Андрей Иванович затеял частный розыск водителя, убившего не только жену, носившую в себе его ребенка, но наполовину самого Барсукова.

Через неделю под дулом пистолета он вез убийцу за город. Свернув на милицейском «бобике» в березняк, Андрей Иванович вызволил преступника из машины и приказал лечь на землю лицом вниз. Когда он приставил пистолет к затылку мерзавца и хотел уже нажать на спусковой крючок, тот взмолился о пощаде.

— Пощады не будет! — почему-то ровным голосом без тени гнева сказал Барсуков, и крепче сжал рукоять пистолета.

— У меня жена в ро о до о ме э! — зарыдал убийца. — Вче э ра а сына а а р р ро о ди ы ы ла а а!

Дрожавшей рукой Барсуков лихорадочно водил дулом возле кобуры, но никак не мог попасть в нее.

Ребенком, Настя любила играть в милиционера. Важно примеряла на себя отцовскую милицейскую фуражку, козырек которой приходился ей как раз до подбородка, и китель. При этом рукава и фалды его волочились по полу, как веник… Сослуживцы баловали Настю сладостями. Барсукова жалели. Начальство закрывало глаза на то, что он всюду таскал за собой, как авоську, дочурку. Находились шутники.

— Как служба, Настасья Андреевна? — брал под козырек один.

— Ой, не медовуха, товарищ старший лейтенант, в стакан не нальешь! — не лезла за словом в карман боевая девчушка.

— Ну что, Настенька, подрастешь, придешь к нам работать? Сделав неправдоподобно серьезное лицо — интересовался другой. — У нас с профессиональными кадрами — большая проблема!

— А сколько платить будете?

Когда подросла, Настя частенько посещала с родителем стрельбище и всаживала всю обойму в «яблочко».

В спортивном зале было душно. Но Настя любила запах пота. Ей нравилось, когда ее отец в рукопашном бою побеждал противника. Андрей Иванович не проигрывал никогда. Не то, чтобы он обладал большой физической силой. Коренастый и приземистый, широкоскулый с оттопыренными ушами. Круглые, как два созревших ранета, глаза, магнетизируя соперника, глядели откуда-то изнутри затылка. Что-то медвежье и непреклонное угадывалось во всем его облике. Чтобы не доводить до крайности: все ж — таки тренировка, и перед ним — не преступник, а товарищ по службе, очередной партнер по спаррингу, даже, если и являлся равным по силе и мастерству Андрею Ивановичу, зачастую уступал его напору. Но однажды попался фрукт. Трижды пригвоздил он к ковру Барсукова. Того как каленым железом ожгло. И попер он на обидчика, как на матерого рецидивиста. Сослуживцы и так, и этак фрукту маячили, чтобы поддался, а тот — ни в какую. Все-таки одолел Барсуков здоровяка, но при этом и сам пострадал. При падении сломал левую руку. Кость хрястнула, аж, зал притих. А, когда Андрею Ивановичу гипс наложили, Настя сильно переживала. Именно тогда она решила, что обязательно овладеет рукопашным боем, чтобы при надобности помочь родителю. Если бы мама была жива, она приветствовала бы Настино намерение. Вдруг предок из-за травм и ранений, от которых не застрахован ни один из тех, кто работал в милиции, всерьез заболеет или, не дай бог, еще чего похуже… Это при нем посторонние ластились к Насте. Очень они уважали Андрея Ивановича за мужество и отвагу, за честность и порядочность. А, так бы, ей никто слова доброго не сказал да самой завалящей карамельки в ручку не сунул. Когда они с отцом тратились на рынке, сколько там бездомных и чумазых ребятишек выклянчивали копеечки у чужих дядек и тетенек, чтобы купить себе хлебушка и тут же съесть. И снова шли попрошайничать! Ни папы — у них, ни мамы. Сверстникам Насти — невдомек, каково это — с одним родителем, которого могли тоже отнять? Нет, она уж проследит, чтобы ради нее, своей ненаглядной доченьки, здравствовал.

Розовая завеса навсегда спала с глаз девушки, когда ей исполнилось шестнадцать. Все, связанное с профессией родителя, то, над чем прежде витал ореол романтики и героизма, теперь потеряло для нее всякую привлекательность. Например, у Насти в голове не укладывалось, как всю свою жизнь отец только и чалился о работе. Рутинной, низко оплачиваемой. Что проку было копаться в бумажках, ловить жулика, убийцу, усмирять нарушителя, если за все награда — лет через пять очередное звание и незначительная прибавка к жалованью? В милиции все подчинялось правилу: младшие чины выполняли приказы старших.

Однажды, при допросе свидетеля, в смежную каморку, где сидела Настя, просочилось, как незнакомец обругал отца «ментовской мордой» за то, что тот отказался подтасовать факты в пользу обвиняемого и взять за это деньги. Потом загрохотали падавшие стулья, раздался выстрел. В кабинет вбежали сотрудники. После этого отца чуть не уволили со службы. Он взял отпуск без содержания, и они с Настей укатили на двадцать дней в лечебный профилакторий.

Они еще раз побывали там, когда Барсуков получил пулевое ранение прямо под сердце и, пролежав в больнице шесть месяцев, выписался. Пока он болел, у Насти тоже ныло в груди. Отец посылал с ней сослуживцам записки, в которых просил не беспокоиться о нем и не навещать слишком часто, не передавать с медсестрами так много продуктов. Большая часть добра портилась. А — жаль.

Как-то Настя принесла очередную записку и, не обнаружив никого из тех, кому она предназначалась, спустилась на шум и крики внизу здания УВД, где бытовали камеры предварительного заключения. Дверь одной из них была распахнута. Подойдя к ней, Настя увидела оперативника. Схватив за шкирку заключенного, он выволакивал его в коридор. Другой с оттяжкой наяривал по нему резиновой дубинкой. В тех, кто так безнаказанно изуверствовал, Настя узнала сослуживцев Андрея Ивановича. Она не раз видела, как милиционеры били арестованных. Поэтому не оправдывала и не осуждала тех, кто носил погоны. Насте милиция очень помогла! Не тем, что приставила к ней дюжих охранников…

Как-то, поздно вечером, засидевшись у подруги за чашкой чая, она затемно возвращалась домой. И, как всегда и везде, в безлюдном переулке к ней прилепились двое подвыпивших ребят. И давай крутить руки за спину! Вонючим ртом — слюнявить губы, тискать за грудь! Потом они потащили Настю в тачку. Девушка резким заученным движением опрокинула на мягкую «платформу» того, что был сзади. Дальше все происходило как на тренировке в спортзале. Вырубив обоих, она вежливо так, напоследок:

— Может, вас подвезти, ребята?

Но ребята почему-то не откликались.

В возрасте сорока лет, едва не схлопотав инвалидность, Барсуков с утра до вечера шелестел бумагами на столе, сидя в своем кабинете. Духа канцелярии и рутины не истреблял даже сильный запах любимого им «Шипра». Настя же твердо про себя решила, что в милицию не пойдет работать ни за какие пряники. После занятий в школе она убирала квартиру, мыла посуду, готовила обед, стирала. Потом читала все, что попадалось под руку, без разбору. И то, что прочитала, помнила почти дословно. Настя не любила хвастать и никому никогда не рассказывала о своих способностях. Наоборот, вела себя очень скромно. С учителями не спорила, и они души в ней не чаяли. С подругами держалась на равных. Вольно или невольно, но они чувствовали ее превосходство, и в отместку за это втайне считали Настю высокомерной гордячкой, старательно скрывавшей свою ужасную заносчивость ото всех. И все же, когда им требовалась экстренная помощь, то вперед всех обращались именно к ней. Знали, что выручит. Не подведет.

4

Маленького роста востроносая и подвижная Вера Султанова была в курсе всех классных событий. Это она предупредила Настю о том, что забияка и драчун, Эрнест Ковалев, равного которому еще не зачали в подлунном мире, поспорил с друзьями, что поимеет Барсукову. А, поимев, вытрет об нее ноги.

— Всегда мечтала встретить настоящего мужчину! — невозмутимо отвечала Настя.

А после уроков, в школьном парке на дорожке из красного гравия, усыпанной желтой осенней листвой, Ковалев нагнал ее. Он важно закурил «Мальборо». И пустил дым Насте в лицо.

— А ты — ни чо! В том смысле, что я не прочь — с тобой… Ну, ты сама понимаешь!..

Многие девчонки перегрызли бы за Эрнеста друг другу горло. После потасовки на загородной даче одна по уши влюбленная в него дуреха очухалась в больнице с сотрясением головного мозга, вывихом плеча и многочисленными ушибами. Тут бы и сказке — конец. А присказка — такова. В трехэтажный загородный коттедж, собственность родителей, Ковалев прикатил с компанией на «Ландкрузере». Выпили, закусили. Снова выпили. Врубили музыку. Он нарочно подзадоривал соперниц. То одну на коленки посадит, то — другую. Девки надрались так, что чердак у них захламился. И давай они лупцевать друг дружку! Пацаны — а, ну, разнимать. А Ковалев:

— Хотите, так, я вас обеих вниманием уделю?

— Не а! — запротестовали они.

— Или — она, или — я! — взвизгнула та, что была посмазливей и повыше ростом.

— Ну, хорошо. Тогда, кто из вас двоих победит, с той я и дело иметь стану. Мне нужна достойная меня девчонка!

И пьяные глупышки — айда тузиться дальше, пока та, что послабее, из окна второго этажа не припарковалась прямо на грядке с морковью.

Отец пострадавшей, безработный и пьяница, плакал и жалился собутыльникам, что Ковалевы, нехристи эти, даже не пустили его на свой порог, чтобы договориться о возмещении ущерба, причиненного его дочери.

— А, может, мы этого сосунка пообломаем? — предложил кто-то из пьяниц. — Научим уму-разуму?

— Ха! Да он, гад этот, один-то не ходит! С ним — всегда корешей полно!

— Ну, дачку подпалим!

— Не годится! Она — кирпичная. Рядом — соседские дома. Куда ни плюнь, кругом — глаза и уши: летом — отдыхающих много! — резонно заметил обиженный папаша.

— Обокрадем!.. Там добра всякого — навалом!..

Обсудили план, и притихшие, злоумышленники, расползлись по домам уже в изрядном подпитии.

На следующий день всех, кроме одного, у которого теперь хватало на что похмелиться, принудили в ментовку.

Об этой истории Эрнест со смехом поведал своим дружкам. После чего они еще пуще зауважали своего вожака.

«Наковальня» — прозвище, на которое Эрнест не обижался, а по праву гордился им, был роста ниже среднего, на редкость крепкого телосложения с коротко остриженными волосами на лобастой голове. Его маленькие беспокойные глазки под белесыми ресницами, как капельки ртути, которые тщетно пытаешься ухватить, в свою очередь, словно невидимыми щупальцами, осязали предметы и людей. Настя не могла не нравиться Ковалеву. И, хотя не в пример некоторым другим девицам, в ней не было ничего, что возбуждало бы похоть, точнее, это не выставлялось ею напоказ, она притягивала к себе чем-то неуловимым. Похожим на солнечное тепло и прохладное дуновение ветерка. Таким, как баловень судьбы Ковалев, совсем несложным казалось обойтись и без всего этого, поскольку ценили они в девушках и молоденьких женщинах совсем иное. Но, увы. Эрнест часто встречался с Настей в коридорах школы, тушуясь перед ней, будто какой-нибудь второсортный ученичок! Однажды они столкнулись на выходе из класса. С очаровательной улыбкой, к которой и каменное изваяние не осталось бы равнодушным, она легким движением руки оттеснила его в сторону.

Итак, Наковальня настиг девушку. В ту осеннюю пору немало влюбленных пар бродило по улицам, площадям и скверам города. Ее молчание Ковалев сперва принял за робость. Он не привык, чтоб ему в чем-либо отказывали.

— Так что скажешь? — предполагая, что ответ будет положительным, настойчиво спросил Эрнест.

— Ничего! — сказала она.

Почувствовав, что им пренебрегли, как самой последней шестеркой в крапленой колоде карт, Наковальня внезапно вырос перед ней, точно преграда, возникшая прямо из-под дорожки с гравием. На этот раз, решив ни в чем не уступать Насте, он грубо сжал ее в своих объятиях.

— Клево! — сказала девушка, с нескрываемым презрением глядя прямо в узкие щелочки бесцветных глаз.

Она не вырывалась, не кричала, не обзывала чересчур нахального ухажера «негодяем», «сволочью» или кем-то еще. Но такого холодного, как весь лед Антарктики, безразличия к нему, Эрнесту Ковалеву, по которому с десяток девчонок, не меньше, сходили с ума, он вынести не мог!

— Ну, ты и …!

— Как таких гадов земля терпит!

Впервые в своей короткой, но самоотверженной жизни, Настя отпустила обидчика без заслуженного наказания. Обычно тем, кто ей чересчур докучал, это стоило доброго синяка под глазом.

5

Настя встала из-за парты с крышкой, словно карта мира, испещренной всевозможными линиями. Те, что пожирней, вероятно, обозначали крупные реки. Потоньше, замкнутые, образовывали фигуры… Заштрихованные изнутри, они походили на материки… Еле видимые кривые — дороги или ручейки.

— Я не успела все записать на лекции, Николай Николаевич!

— Неужели?

— Угу!

Не таким, уж, он был наивным простаком, чтобы, заметив легкий румянец на щеках девушки, поверить ей на слово. Впрочем, Юрский не сердился. Скорее наоборот. Столь повышенный интерес к собственной персоне ему даже немного льстил. «Что, скажите на милость, во мне такого необычного, что я им всем так нравлюсь?» — подумал Николай.

— А почему золото не может быть эквивалентом денежной массе нашего государства? — спросила она, уже выходя из класса, и как-то особенно пристально посмотрела на Юрского.

— Потому что золото — не пшено намолото! А денег куры не клюют! — изобразив крайне серьезную мину на лице, ответил Николай.

6

Елкин, ты мне всю дрындурму обдундориваешь! — орал вышестоящий чиновник по телефону на доктора наук, возглавлявшего группу изыскателей. — Я тебе зарплату наполовину срежу и премии не дам, если через месяц весь твой абстракционизм не будет у меня на столе!

— За месяц я не успею, Александр Павлович! Лучше увольте из группы!

— Я тебе уволю! Два месяца и — точка!..

Иван Андреевич Елкин был новым руководителем научного отдела «Института геологии». Его сотрудники прогнозировали местонахождение минералов. Направляли на местность разведывательные партии для подтверждения прогнозов. Рисовали карты с точным указанием будущих рудников. Учитывали их рельефные особенности и объем залежей. Собственно, Елкин заново переделывал работу его предшественника, который, неизвестно на чем основываясь, подал наверх пакет документов, содержавших неточную информацию, касавшуюся чрезвычайно богатых золотых копей. При проверке выяснилось, что они значились только на бумаге. Запасы же минерала на месторождении, ближайшем к тому, что указывалось на карте, были весьма ограничены. «Интересно, тогда, с какого потолка взялась характеристика лжересурсов?» — думал, гадал Елкин. Ведь, по фиктивным документам в свое время была сделана проектировка добычи, выделены под нее финансы. И все — по шаблону. По роду службы Иван Андреевич не однажды наведывался в высокие инстанции. Поэтому знал, что там чересчур себя работой не загружали. Денег-то, все равно, на-кась, посчитай! Поэтому производственные акты и сметы с прежних разработок переписывались набело. Также поступили и на сей раз. Подтянули к месторождению, которое того не стоило, всевозможную технику, завербовали людей и на тебе — облом! Ищут, перемалывают руду. А толку — на грош или два! Елкин, наученный горьким опытом предшественника, которого засудили бы да — недосуг, понапрасну не гоношился. Во всем обстоятельный и дотошный, он редко вынимал руки из карманов. Они почему-то уставали на весу, и, к тому же, почти всегда непроизвольно тянулись, чтобы почесать непотребное место. Случалось, что, забываясь, Елкин проделывал это при посторонних, чем приводил их, в своего рода, замешательство. Нижнюю губу Иван Андреевич всегда немного выпячивал книзу, напуская на себя чересчур важный, слегка пренебрежительный вид.

О предшественнике Елкина рассказывали, что кандидат в доктора наук Артемьев Игорь Игоревич очень любил науку, но от скромности никогда бы не умер: все время хвастал, что кроме него во всем институте никто по-настоящему в геологии ни черта не петрил. И — что, в итоге? Ни списка участников геологической партии после себя не оставил, ни поисковой документации — ничего, кроме карт. Карты — верные, отлично выполненные, местность — вся, как на ладони. Но полезные ископаемые по ним все равно, что иголку в стоге сена искать! Что, если Артемьев ошибся в масштабировании?.. Ворожи теперь на кофейной гуще!

В институтском отделе кадров Иван Андреевич выяснил адрес Артемьева. Города, в который Елкин никогда не командировался прежде, он не знал совсем. Разлучив с семьей, друзьями и просто знакомыми, его срочно десантировали на «вражескую» территорию. Ученый взял «Такси» и через полчаса уже входил в дом, где проживал Артемьев.

Это было пятиэтажное здание, постройка старого типа с большими окнами, просторными лестничными площадками, высокими потолками. Словно оберегая от пыльного и шумного квартала, его окружали огромные тенистые тополя и клены. После уличной жары прохладный полумрак подъезда подействовал на Елкина освежающе. Но запах плесени портил все удовольствие. Очутившись напротив нужной двери, он большим пальцем правой руки надавил на кнопку звонка. Но тот не сработал. Тогда он постучался. Но ему никто не ответил. Уже достаточно освоившись с полумраком, ученый пригляделся повнимательней и вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что входная дверь была слегка приоткрыта. Чтобы не выглядеть этаким нахалом, ворвавшимся в чужую квартиру без приглашения, на случай, если хозяева окажутся дома, он еще раз выбил по ней ритмичную дробь какой-то незатейливой мелодии и вошел во внутрь жилища. Но, как ни странно, там никого не оказалось!.. Более того, мебель отсутствовала тоже!.. «Если бы Артемьев переехал, то любознательные жильцы, уже сообщили бы ему об этом», — решил Елкин. Но в квартирах на той же лестничной площадке, этажом выше и ниже, будто все вымерли.

Елкин уже пересекал двор странного дома, когда неожиданно на него налетел какой-то шустрый мальчуган. Ткнувшись лбом в упругий живот Ивана Андреевича, точно волан от ракетки, он отскочил от него метра на два к цветочной клумбе. Ученый был человеком жалостливым. Испугавшись, что мог причинить мальчишке увечье, он тут же поспешил к нему на помощь. Но, едва склонился над ним, пострел, заговорщически моргнув глазом, незаметно сунул ему в руку какую-то бумажку. Через секунду малый исчез в дворовых лабиринтах. Только в институте Елкин извлек из кармана брюк то, что ему так ловко всучили, прибегая к предельной осторожности и маневру.

Совершенно чистый клочок бумаги он вертел и так, и сяк. На столе, будто сиамский кот, заурчал телефакс.

— Ну, как, Иван Андреевич, немного акклиматизировались тут у нас?

Елкин отчетливо представил себе жесткие волевые складки у рта, серые щучьи глаза своего абонента. Игорь Максимович Северков возглавлял научно-исследовательский и институт, где получали знания студенты. Первый бытовал в изолированном флигеле большого здания. Второй — в основном корпусе с многочисленными аудиториями. Северков мало занимался научными исследованиями и учебным процессом, но слыл хорошим хозяйственником, организатором и администратором. Елкина он поместил в общежитие гостиничного типа для преподавателей и аспирантов ВУЗа.

— Комнатка вам понравилась?

— М-м-м, не могу пожаловаться, Игорь Максимович! Пока, не на что!

— Ну, если будет на что, то обязательно позвоните!..

За два десятка лет научного стажа Елкин усвоил первое правило: никогда не суйся к начальству с «почемучками». Человек с интеллектуальным багажом, богатым практическим опытом обязан самостоятельно проникать в суть любой проблемы — это профессиональное качество. Но чтобы проявить его в полной мере Ивану Андреевичу требовались хотя бы лабораторные анализы руды… После экспедиции в золотой рудник минул год. Ее участники разъехались. Да и что бы они растолковали ему на пальцах? Вся документация хранилась у Артемьева. Да, где же он сам?

7

Настя прохаживалась из комнаты в комнату по чисто убранным коврикам и дорожкам, скрестив руки на груди. За окном было уже темно. Почему бы ей не привыкнуть к тому, что в последнее время отец возвращался с работы поздно… Но вот щелкнул дверной замок!.. И на пороге…

— Ага! Явился — не запылился! — при виде слегка пошатывавшегося из стороны в сторону Барсукова воскликнула Настя. — А пораньше, господин капитан, вы, конечно, никак не могли приволокстись?..

Упади небо на землю, и тогда ни один мускул не дрогнул бы на лице Андрея Ивановича. Она же с напускной строгостью продолжила его отчитывать:

— Еще, наверно, на прощанье бутылочку приголубили на пару с Кудашкиным?

— Кудашкин не пьет! У него — язва. Сколько раз тебе говорить?

— Ну, не с ним, так — с этим, Гоголем-Моголем! Уж, он-то, наверняка, не отказался! Даром, что старлей, а хлещет больше любого генерала. И, к тому же, однофамилец с великим писателем!..

— Ну, и что — с того, что однофамилец? Сходства-то никакого!..

— Внешнего, это — точно!.. И книжки, ни одной, не то, что не написал, но и не прочел с тех пор, как букварь на последней странице… Закрыл!..

— Хм!.. Ты — это… Зря на человека не наговаривай! Мент он — отличный! Если б только такие, как он, в органах работали, то ни одного преступника на земле вскоре бы не осталось! Поняла?

— Поняла! — ответила Настя.

И, недоуменно разведя руками добавила, но так, чтобы отец не слышал:

— И, куда бы они, скажите на милость, делись? На луну переселились?

Пожелав родителю спокойной ночи, она тотчас улеглась на боковую.

— Только, пожалуйста, не поленись раздеться!

Не предупреждай она иногда родителя об этом, он, по ее выражению, «как солдат в окопе», так всю жизнь бы и не снимал милицейского мундира… На себя Андрей Иванович давно махнул рукой. В жизни его интересовали только две вещи: служба и благополучие дочери. В конце концов, ради нее, Насти, он и ходил на эту самую службу… Пропади она пропадом!..

8

Юрский жил вместе с матерью, Аленой Петровной, в доме на окраине города, словно поделенного на две части рекой. Зимой она перемерзала, а летом по ней ходили суда. И днем и ночью их призывные гудки хорошо были слышны жителям прибрежных районов. Те же, кто поселился на некотором удалении от реки, охотно приезжали к ней на отдых в купальный сезон. Николай и Алена Петровна были из их числа… Но из-за того, что на дорогу требовалось примерно час времени, бывали они на пляже не так часто, как им этого бы хотелось… И все же, как говорят, нет худа без добра…

Сразу за жилым кварталом, где располагался дом Юрских, начиналась тайга. Многоликие голоса лесных обитателей будили Николая по утрам и стихали к ночи. Во всем чувствовалось суровое дыханье хвойного массива. Юрский беззаветно любил родной край.

А как впечатляла летняя гроза над тайгой! Переливы света и тени, море красок… Казалось, что гром, медленно нарастая, как бомба замедленного действия, вдруг одним оглушительным ударом взрывал дом изнутри!.. Возникая из туч, вышний трезубец довершал грандиозную эпопею. Потом хлестал ливень. Его струи смывали страх. Озоруя, гроза в последний раз, словно на прощанье, высвечивала шапки могучих кедров над остальными деревьями: «Я еще вернусь! Непременно вернусь!»

Мать, учительница географии, частенько брала с собой Колю по грибы и ягоды. Ее звали Алена Петровна. Бродя по лесу, она рассказывала сыну:

— Это — лиственница. На зиму она сбрасывает хвою. Некоторые из лиственниц живут до тысячи лет…

— Мам, а давай вот на этой твое и мое имя и фамилию напишем!

Уж очень позабавила бы Колю эта затея.

— Так, сынок, мы себя не увековечим! Чтобы о тебе добрым словом вспоминали, надо сделать для людей что-нибудь полезное. А вот — клюква…

— Прошлый раз вкусный из нее кисель получился! Только мне гораздо больше грибы в сметане понравились!

Дарами природы запасались все лето. На участке земли, примерно, в десять соток, на даче, выращивали огурцы, помидоры, картофель, морковь и лук. Дача с двухэтажным домиком досталась Алене Петровне в наследство от отца, в прошлом, главного инженера местной строительной компании, который почил с миром, когда Коле исполнилось девять лет и, то и дело, примеряя перед зеркалом красный галстук, он готовился вступить в ряды пионеров.

После окончания школы Николай долго не рассусоливал. «Институт геологии» был не единственный в городе, но самый крупный и престижный благодаря тому, что край славился полезными ископаемыми. Открывались все новые и новые месторождения. В городе обитали геологи, старатели, газовые и нефтяные промысловики. Учась в институте, Николай проходил практику, совершая вылазки в тайгу вместе с опытными геологами. Маршрут уточняли заранее. В общем-то, спутниковая система прогнозирования, поиска и освоения новых месторождений природных ископаемых и современная техника все упрощали. С их помощью воспроизводились соответствующие карты… Но порой изыскатели нападали на безымянные залежи. Как, например, это случилось в самый последний раз.

Николай Юрский, студент, пятого курса и двое геологов курсировали вдоль таежной речки. На другом берегу, где-нибудь милях в десяти от них то ли скрежетали падавшие деревья, которые, предварительно надпилив, подножили лесорубы, то ли медвежий рык, донимал их каждые полчаса. В точности, когда геологи во время очередного привала дымили дешевыми сигаретками и махрой. Все бы — ничего, но в одну из остановок, пытаясь скинуть с плеч тяжеленный рюкзак, Николай не рассчитал сил и увлекаемый его тяжестью опрокинулся на спину. От удара, который пришелся ниже поясницы, боль пронзила его насквозь… Если бы не рюкзак, который значительно смягчил падение, неизвестно, чем бы все закончилось! Слегка приподнявшись, практикант извлек из-под себя то, что едва не явилось причиной серьезной травмы. Камень весил килограммов пять.

— Это ж надо! Золотоносный кварц! — хором воскликнули геологи.

Восторгу не было предела.

— По-моему такую находку стоит отметить! — сказал Дмитрич, бородатый детина, двух с лишним метров росту.

Всю дорогу, словно пушинки, он нес на себе вещмешок с палаткой и часть съестных припасов.

— Не пойму я, чему ты так радуешься?

Белокурый и синеглазый Вахитов, конечно же, и сам не особенно чему-либо огорчался. Он сказал это так, для пущей важности. Татарского в нем было всего ничего: приплюснутый с горбинкой нос да чересчур широкие скулы.

— Золото — все равно не твое! Ты — не на Клондайке.

— Да, плевать мне на этот твой, как его, Алдайк! — вспылил Красногубов. — Там — что не шманают? Или милиции и зоны нет?

— Хуже! Золота там больше нет! Было когда-то!.. — с некоторой обидой в голосе неохотно подтвердил Вахитов.

— А у нас есть!

И Красногубов кивнул на недавнюю находку, лежавшую поверх одного из рюкзаков.

— Иначе б, тебя сюда на аркане не затащить! Я прав?

— Ты-то тоже, небось, не просто так здесь оказался.

— Еще бы! — шутливо заметил гигант. — Меня жена из дому выгнала. Вот я и решил: раз на путешествие вокруг света денег нет, поброжу по тайге. Все равно, кто нашу тайгу не видел, тот и белого света не знает, хотя бы он десять раз вокруг земного шара на корабле проплыл, на поезде объехал или же на самолете облетел. То-то, братишка!

За разговором соорудили обеденный стол: поверх травы кинули видавшую виды скатерку.

Посредине нее водрузили полулитру. Вокруг расставили походные алюминиевые кружки, какие бывают только у военных да геологов. После двухдневного перехода на закуску оставался картофель «в мундире». Сухари, тушенка, рыбные и прочие консервы, сахар, сладкие карамельки — этого добра пока что с лихвой хватало. Глухо звякнули кружки. Водка размягчила извилины, и Дмитрич громко расхохотался. Тайга тотчас отозвалась ему гулким эхом.

— А я их, полулитровок-то, штук десять с собой приспособил. Тут они — на пользу. Сил придают.

— То-то, я смотрю, ты все тридцать верст за два дня отмахал — не заметил!

Вахитов мстил гиганту за недавнюю обиду. Но тот налил геологам еще по треть кружки, а себе — половину, и за глоток опорожнил посудину.

— А ты, студент, как и мы, при деньгах быть решил, потому в геологи подался?

Обычно не разговорчивый, после выпитого Дмитрич на речь не скупился.

— Если так, то не прогадал. Вот оно — все твое!

Кварцевые глыбы гряда за грядой поднимались от реки. Он снова расхохотался.

— Нет, уж, спасибо, — поблагодарил его Николай. — Мы — не на Клондайке!..

— И ты — туда же!..

Гигант посмотрел на него в упор. Заметно было, что в нем происходила внутренняя борьба: рассердиться на своих товарищей или обратить все, в очередную шутку? Но благодушие взяло верх. И Дмитрич в который раз разразился оглушительным хохотом. Юрский перевел дух. Ссориться с таким верзилой никак не входило в его планы.

— У нас есть старший группы, — напомнил он и кивнул на Вахитова.

— …который первый на тебя и донесет, куда следует, если, не дай бог, хоть одна золотая крупинка осядет в твоем кармане! Ведь, так ты подумал? — догадался Красногубов.

— Я этого не говорил! — запротестовал Юрский.

Но Вахитов, смерив с головы до пят обоих, геолога и студента, с ловкостью факира вдруг изъял из рюкзака молоток. Хорошенько обработав инструментом кусок золотоносного кварца на одной из каменных глыб, смахнул в ладонь горстку блестящих кусочков, покрупнее и помельче, и протянул товарищам. Но они отрицательно замотали головами.

— Как хотите! Я предложил вам сохранить эти образцы, до тех пор пока наша экспедиция не завершится. Когда вернемся на большую землю, они понадобятся для экспертизы. Теперь вот придется самому за вас отдуваться!

И старший группы тихонько захихикал. Снова наливая спиртное в кружки, смеялись уже все трое.

Идрис, Ид, Рис, Идри его, Ирис, Редис — как только не прозывали товарищи, друзья и знакомые человека вообще-то покладистого и во всем положительного. За пятнадцать лет непрерывного стажа он протопал таежными тропами сотни километров. Дисциплинированный и исполнительный, заслужил авторитет и доверие у начальства. И вот уже третью геологическую партию подряд Вахитова назначали старшим группы. Ему прибавили оклад. У него росло трое дочерей. Жена Роза, наконец, родила ему четвертого ребенка. Когда она забеременела, Идрис мучился сомнениями: неужели, опять — дочь?.. Но родился сын! В честь деда его окрестили Романом. Сюсюкая с младенцем, Вахитов от счастья себя не помнил.

— Вот у меня джигит растет! Наследник! В тайгу со мной ходить будет!

В подтверждение его слов малыш беспокойно туда-сюда вертел головкой, словно, не откладывая на потом, уже теперь пытался отыскать подле себя что-нибудь стоящее и, тем самым, доказать предку свою несомненную пригодность к будущей профессии.

Геологи оценили находчивость и юмор Идриса. В тайге дружба значила не меньше, чем золото. А он стал постепенно проникаться к людям, с которыми впервые отправился в разведку, и, которые еще минуту-другую назад казались ему совершенно чужими, доверием. Тем чувством, что заставляет в трудную минуту без колебаний опереться на плечо товарища, в полной уверенности: тот, в лепешку расшибется, но того, кто на него, как на себя самого, надеется, не подведет…

«Жена из дому выгнала!» — вспомнил Вахитов слова Красногубова. Как видно, у Дмитрича, такого могучего и телом, и духом, кошки-то на душе скребли — не без этого. Но жаловаться, что, как и всякому, ему порой тоже несладко приходится, он считал недостойным мужчины. «С другой стороны, какая женщина выдержит такого великана? — рядил про себя Идрис. — Чтобы его накормить, напоить, обстирать и ублажить тут, пожалуй, одной, справной бабы маловато будет!»

— Природа, мне — и мать родная, и супруга верная! — частенько признавался себе и другим Дмитрич. — Тайга же — дом родной!

9

В геологические экспедиции Виктор Дмитриевич Красногубов ферментировал беспрестанно. «Жена из дому выгнала». Да не то, чтобы выгнала. Порознь и он, и она чувствовали себя лучше, нежели, когда ютились в однокомнатной квартирке вместе с двумя детьми. Там таракану усами пошевелить было негде, а не то, чтобы целой семьей по-человечески зажить. Ей, Василисе, женщине очень маленького роста, всегда плохонько одетой, неловко было с мужем на людях показываться. Вот бы туфли на высоком каблуке справить! А — так, за спиной тут же начинали шушукаться. Подсмеивались. Однажды одного такого хохотуна Дмитрич неуклюже схватил за яблочко и слегка придушил. На пятнадцать суток за решетку угодил. Мол, мелкое хулиганство.

Как-то тарабанят в дверь. Нагло так. Открывает. На пороге ханыги стоят. Ты, говорят, Недоросток? Красногубов не сразу сметил, что его за другого, то есть, за подельника каких-то отморозков приняли. Адресок перепутали и кличут по-свойски, по-ихнему, значит. Тогда-то весь конфуз и вышел!

— Это, кто — недоросток? — осерчал Дмитрич.

— Ну, не я же! — ответил тот, кто стоял впереди других.

Владелец квартиры присмотрелся… У взвешенного бригадира грудь — колесом. На ней — золотой крест. Как на могиле.

— А, ты — что, верующий? — бычась на него исподлобья, сквозь жернова гуднул Красногубов.

Тут из-за позвоночника крестоносца со здоровенной финкой в руке, как мартышка из-за хлебного дерева, выскочил какой-то придурок. Рябое мурло его — дерг, дерг! И, не мешкая, все трое поперли на Дмитрича, чтобы оттеснить в глубь жилья. Но тот стоял на месте, как вкопанный.

— Где — наши бабки, где?!! — орал Рябой.

Жена вышла в коридор. Глядь: у одного бандита — нож! Заголосила, как ненормальная!.. Точно, ее резали! Тот зыркнул на нее так, что бедная женщина, зажав рот рукой, затрепетала всем телом. Приструнив бабу-дуру, харчки на нее — ноль внимания. Будто, это — не хозяйка дома, а неодушевленный предмет: еще одна вешалка или шкаф в прихожей. Присмирели дети, рассорившиеся, было, до слез из-за единственной жевательной карамельки. По ящику диктор цедила о буче на Балканах. Робингуды точили когти на крысу, позорившую черную масть.

— Лучше верни баксы!

С короткой стрижкой, широкоскулый, в куцых кикбогсинговых перчатках и потому торчавшими из них наружу пальцами, в спортивной майке, под которой угадывались туго налитые рельефные мышцы, бандит по прозвищу Грудь-Колесом походил на преуспевавшего в недавнем прошлом атлета. Но со спортивной карьерой, как видно, не заладилось. А, может быть, он и не мечтал о ней вовсе и потому парил бабло, не отходя от кастрюли.

— Вернуть?! — засомневался Красногубов.

В подтверждение Грудь-Колесом согласно тряхнул шарабаном. Двое других чутко стрёмили Дмитрича. Чуть, что — не так, и могло произойти непоправимое! Конечно же, бандиты загодя вооружились не только ножом.

— Ладно! — согласился гигант и отступил на шаг.

— Ты чего заднюю включил? — насторожился лиходей, которого среди своих, таких же, как он беспредельщиков, прозвали Кукиш-Мякиш.

Со впалыми щеками, изогнутым книзу, точно турецкая сабля, костистым носом и покатыми плечами, он был примерно на полголовы выше Грудь-Колесом, и все время подозрительно держал правую руку в кармане ветровки.

— А одеться?

— Ага, щас!

— Деньги тут недалече…

Бедная хозяюшка трясшимися руками пошарила в гардеробе, чтобы найти что-то из одежды для супруга.

— Витя, ты не задерживайся! — жалобно проскулила она напоследок.

Ахнув дверью, все четверо исчезли за ней.

Метя ступеньки подъезда, Красногубов сообщил бандитам, что, якобы, башли — на даче…

Иномарка заржала, как лошадь, и понесла с места в карьер. У Дмитрича, конечно же, и не то, что — дачи, даже засушенным гербарием в доме не пахло. Выехав за город, примерно минут через сорок подскребли они к какому-то строеньицу садоводческого товарищества — по крышу в земле. Вышли из машины.

— Так, это и есть твоя дача? — усмехнулся тот, чье погонялово было Рябой.

— Что? Не нравится?

— Не о том треп ведешь! — встрял в разговор Грудь-Колесом. — Смотри, я не шучу! Если денег там нет…

И бандит кивнул на избу.

— …вначале мы тебя в расход пустим, а после… Маруха у него — ничо! Я прав, пацаны?

— У меня, аж, слюни потекли, когда ее увидел! — подтвердил Рябой. — С собой ее на нашу хату заберем! Готовить нам хавчик будет… Ну, и…

После этих слов Дмитрич едва удержался, от неистребимого желания, схватив отморозка за шкирняк, тут же переломить ему хребет о колено.

— Размечтались!..

— Ну, ладно! Хорош языком чесать! Пошли в дом!…

Скомандовал бывший спортсмен.

— Ага, щас! Уже бегу и спотыкаюсь!..

Вместо того, чтобы сделать так, как сказал Грудь-Колесом, Красногубов вдруг — в поклон: «сопли» подтянуть. Ботинок, как челнок… Шнурки, как канаты для висячего моста… Пока бандюки кумечили, в чем прикол, он — цап за порог иномарки! Никто толком ничего понять не успел!.. И поддомкратил так, что та в одну секунду со скрежетом опрокинулась на бок. У бандюг — глаза, как улитки!.. Повыползли из раковин и — по-пластунски вперегонки! Дар речи иссяк! Дмитрич небрежно поплевал на пятерни, в каждую из которых аккурат по спелому арбузу бы уместилось. Похлопал друг о дружку, чтобы стряхнуть прилипшую грязь. В довершение так лягнул каблуком в днище, что резвая импортная кобылка грохнулась «копытами» вверх. Нате, мол, не хочу! Крышу примяло. Стекла — дзинь, трынь!..

— Ах, ты!…

Угрожая ножичком, Рябой кинулся, было, на геолога, но, не рассчитав шаг, спотыкнулся о ближайшую кочку. Воспользовавшись моментом, Красногубов схватил бандита за чупрын и слегка приподнял над землей. Тот, аж, взвыл от боли. Вырвав у него нож, приставил к горлу.

Кукиш, не долго думая, вынул из кармана ствол и нацелил его на Дмитрича…

— Опусти, придурок! — приказал Грудь-Колесом.

Слыша дикий ор бултыхавшегося, как кое-что в проруби, и беспомощно брыкавшего в воздухе ногами кореша, бандит неохотно повиновался.

— Нет!.. Так не пойдет!.. — сказал геолог, когда стопы Рябого снова коснулись земли.

Дмитрич плотнее приставил лезвие ножа к горлу своей жертвы.

— Пушку отдай мне!

Грудь-Колесом, немного поразмыслив, толкнул локтем Кукиша в бок.

— Выполняй, что он говорит! Козырь теперь тебе, все равно, без надобности!

Взвесив на руке, подельник вчерашнего спортсмена швырнул пистолет к ногам геолога. Наклонившись, тот поднял его.

— Вот так-то будет лучше!

Не успели бандиты в себя придти после всего случившегося, как Красногубов, вовсю размахивая руками, был уже метрах в двадцати от них. До того резвый шаг наладил, что, аж, пар у него со спины пошел. Кукиш — ему вдогонку:

— Эй, Недоросток, а еще разок кувыркнуть тачку — слабо?!

Но Дмитрич лоб с затылком не путал. Хоть тресни, а в гости к себе он тоже их не звал…

10

Быстро вечерело. Солнце скатилось куда-то в самую середину тайги, словно готовясь ко сну. И тайга не запылала пожаром, а наоборот, хвоя ее потемнела. Вскоре огромное облако полумрака мягко опустилось на землю, окончательно стушевав и без того поблекшие краски. На небе, словно на лице девственницы, высыпали бледно-голубые веснушки. Геологи, вогнали колышки под палатку в землю. Ошкурив толстые сосновые поленья, в костер добавили охапку сухого валежника. И теперь кровожадные языки пламени при малейшем дуновении ветерка метались из стороны в сторону, словно в поисках невидимой жертвы, чтобы, затянувшись вокруг нее мертвой петлей, затащить к себе в пасть.

Дмитрич и Вахитов разместились на отдых в палатке, и, как было уговорено, первым бодрствовал Николай. Но это ему плохо удавалось. Освоив бревнышко, он клевал носом. Через два часа его должен был сменить Красногубов. После него охранять сон товарищей следовал черед Вахитова…

Под утро, когда пламя улеглось, и только красные угли, словно глаза сторожевого пса, напоминали о недавнем буйстве огня, на том берегу таежной речушки хрустнули кусты. Потом ночную тишину нарушил громкий всплеск воды. Настолько громкий, что его, вряд ли, издала бы даже самая крупная из рыб. Уже через минуту-другую, береговую мгу потеснила ретушь громадного зверя. Вращая головой и вибрируя всем телом, урча и недовольно пофыркивая, он стряс воду с бурой шерсти. Пошевелил ноздрями и жадно с шумом втянул в себя воздух. Затем направился к почти потухшему костру, на безопасном расстоянии от которого лежали вещмешки со съестными припасами… Вскоре он был на месте. Поочередно обнюхав каждый рюкзак, подцепил нужный, именно тот, что Дмитрич особенно старательно затянул хитроумным узлом размером не меньше, чем с кулак.

Зверь не раз бывал в этой местности и знал, что неподалеку от палатки располагалась огромная плоская глыба с углублением посредине. Словно в своеобразной природной чаше, летом в ней скапливалась дождевая вода. В жару звери не пренебрегали этим источником для утоления жажды. Раскрыв пасть, косолапый схватил вещмешок за ремни и вскоре был возле глыбы. Выпотрошив рюкзак, клацнул клыками. Что-то взметнулось в воздух. Послышался звон битого стекла. Вслед за первой еще семь бутылок разлетелись вдребезги. Встав на задние лапы, и, погрузив одну из них в «чашу», медведь неуклюже выскреб когтями битое стекло. Громко причмокивая, почти мгновенно опустошил ее. Вернувшись к костру, через некоторое время он снова оказался возле глыбы. Хрястнув еще две полые посудины, сунулся в выемку. Но, обнаружив там лишь битое стекло, истово заревел…

Первым проснулся Вахитов. Высунув голову из палатки, он не сразу сообразил, в чем дело. Однако, вглядевшись в предутреннюю мглу внимательней, метрах в десяти от себя обнаружил то, что заставило его сердце затрепетать от ужаса! На некотором удалении от угасшего костра, возле скальных нагромождений, опершись на передние лапы, и, покачиваясь из стороны в сторону, стоял невероятной величины зверь. Один лишь его рост достигал более полутора метров в высоту. Своей угловатостью и громадными размерами он и сам чем-то напоминал кварцевый монолит, который, ожив, нес в себе заряд необузданности и силы, способной сокрушить все, что попалось бы ему на пути. В предутреннем полумраке его маленькие глазки блестели фосфорическим светом, глядя тупо и бессмысленно. В них не было ни жалости, ни сострадания — ничего, кроме инстинкта дикого зверя, убийцы, олицетворявшего собой смерть для всего живого вокруг. Это был кадьяк — бурый медведь-людоед, превосходивший размерами даже гризли…

Юрский давно уже проснулся. Но, прикорнув на поваленной сосне, как на подушке, не шевелился, опасаясь раньше времени привлечь к себе внимание мохнатого изувера. Вахитов стоял на четвереньках, и, стуча зубами от страха, без пользы лягал ногой Красногубова… Будто что-то смекнув, медведь больше не медлил… Теперь зрачки его глаз извергали непрерывную молнию. Это вывело Вахитова из оцепенения. Юркнув в палатку, правой рукой он судорожно нащупал впотьмах ствол ружья. Наспех откинув брезентовый полог походного пристанища, геолог встал на одно колено. Едва он успел прицелиться в косолапого, как уже в следующую секунду тот поднялся на дыбы! Идрис стрелял почти в упор. Грохот ружья и рев чудовища слились воедино. Но, вероятно, в последний момент рука геолога дрогнула, и пуля не причинила серьезного вреда зверю, точно он, и впрямь, был заколдованный!

Вахитов не увидел, как наперерез таежному монстру с охапкой горящего валежника в руках ринулся Юрский. Как, обжигаясь, он подошел к нему почти вплотную, размахивая пылающим «веником». Шерсть медведя взъерошилась. Если б Юрский промедлил еще секунду, кадьяк располосовал бы его когтями надвое. Николай со всех ног рванулся к реке, располагавшейся метрах в тридцати от него. Он даже не ощутил толчка в спину перед тем, как с разбегу плюхнулся прямо в воду…

Кадьяк не покинул лагерь. Зачем — реку зря баламутить, когда рядом с ним находилась более легкая добыча? Ударом лапы, будто молотом, он размозжил Вахитову череп. Также легко, точно высохшую сосновую ветвь переломил пополам ружье. Именно за этим занятием застал его Красногубов, выйдя из палатки… Медведь не различал чужаков ни по цвету волос и глаз, ни по росту. Но перед геологом, детине двух метров с гаком, впервые испытал легкое беспокойство. И теперь Дмитрич, готовый к смертельной схватке, стоял напротив хозяина тайги. Его немного подташнивало с похмелья. Осколки битого стекла здесь и там торчали из слегка примятой травы. Значит, в это не приветливое утро ему уже, едва ли, удастся похмелиться! Мошенничества, а, тем более, такого откровенного, сравнимого с наглым грабежом, Красногубов даже родному брату не простил бы, а не то, что этому без единого извива в башке таежному идолу.

Не к месту будь, сказано, но, за год ли, два до описываемой вылазки в тайгу к Красногубовым в гости повадился Гена — сосед по лестничной площадке. Большой любитель спиртного. Пронюхал, что хозяева самогон ставили. Денег в ту пору Красногубовым даже на прожитье не хватало, а не то, чтобы баловство какое себе позволить. И вот этот соседушка зачастил к ним в гости. Причем, как правило, приходил именно тогда, когда Дмитрич дома отсутствовал. Как заявится, так выклянчит бутылочку, другую в долг. Но долга никогда не возвращал. А потом уже и совсем обнаглел. Пользуясь тем, что, как обычно, хозяйка своим была занята, пока он один в кухне прохлаждался, принялся втихаря самогон воровать. Поймал жулика за руку Виктор случайно… Как-то сослуживцы пришли Василису с днем рожденья поздравить. Хватилась именинница, а самогона всего-то одна бутыль вместо положенных трех осталась. А, ведь, почти за месяц до именин Дмитрич этот самогон лично выгонял! Правда, еще на полулитру, купленную в магазине, раскошелились для пущей важности. Но все равно — не порядок.

— Ты что сама все вылакала? — допытывался Красногубов у супруги.

— Очумел, что ли? Или забыл: я ж не пью!

Когда толк процедили, в нем — Гена. Утром поздравить Василису жаловал. Взял Красногубов непочатую бутыль самогона и — к соседу. Тетатетовал с ним недолго. И вскоре вернулся на круги своя с пустой тарой, так как ее содержимым щедро угостил собеседника: весь самогон без разговоров влил ему прямо в хайло. Сперва Гена артачился, но после размяк от пользы. С тех пор к Красногубовым он — ни ногой.

Неотрывно глядя в бессмысленные зрачки кадьяка, Дмитрич неожиданно для себя почему-то припомнил этот случай. А, припомнив, с удивлением обнаружил, что ничего, кроме раздражения и нечеловеческой ненависти к косматому разбойнику, что закипала в его груди, он не испытывал. Не было даже капельки страха. Медведь приближался к геологу, раскачиваясь на громадных лапищах. Уверенный в себе он не торопился расправиться с ним. В правой руке Дмитрич сжимал рукоятку охотничьего ножа: если он не промахнется и ударит хищника точно в сердце, когда тот встанет на задние лапы, чтобы подмять под себя Красногубова, зверю — каюк! Медведь, словно разгадав замысел врага, неожиданно остановился.

— Испугался, что ли? Ворюга! — удивился геолог.

Косолапый, никогда не слышавший человеческого голоса, грозно зарычал. Яростно ощерился и показал желтые клыки. Они казались настолько внушительными, что один их вид парализовал бы волю самого отважного человека. Между тем, кадьяк бурно помочился себе под ноги так, что прямо под ним скоро образовалась не лужа — цельное озерцо.

— Издеваешься, да? — разозлился Красногубов. — Жрать-то меньше надо было! А то дорвался до бесплатного! Я тя научу хорошим манерам!..

И Дмитрич, не дожидаясь пока медведь нападет первый, пошел на него, держа нож острием кверху, чтобы, оставив плечо для замаха, с силой ударить медведя точно в сердце. Зверь принял вызов. Он вдруг поднялся на задние лапы и, оглушительно заревев, всей громадной тушей навалился на Красногубова. Как ни крепок был Виктор, но от удара медвежьей лапы по темени, все поплыло у него перед глазами. Припав на правое колено, он едва не опрокинулся на спину. Геолог почувствовал, как его собственная кровь заливает ему лицо. Теперь все зависело от того, кто окажется быстрее: человек или зверь? Если медведь заграбастает его в свои лапищи, тогда Дмитричу несдобровать. Боднув головой косматое брюхо изувера, он с размаху вогнал в него нож по самую рукоять. Удар был настолько сокрушителен, что, люто взревев, кадьяк задичал, зашатался от боли. Красногубов отпрянул с ножом, омытым медвежьей кровью. Когти с вершок нависли над ним. Желтые клыки оказались так близко, что от зловонного дыханья все нутро Дмитрича чуть не вывернуло наизнанку. Виктор во второй раз припал на правое колено. Но что-то, точно асфальтовый каток, давило, плющило его. Корежило, ломало. Геолог, слабея, все бил и бил в одну и ту же точку…

…Перед Вахитовым словно карусель кружили зеленые сосны и ели. Слышалось журчание реки. Его заглушал рык, какого-то бурого гигантского существа. Полуголый залитый кровью человек лоб в лоб сшибся с ним! Почему он, Вахитов, не дома в своей постели, и рядом с ним не было его жены и детей? И только что народившегося сыночка? Какое же они дали ему имя? Ах, да! Роман, Ромка, Ромочка!!! Еще с минуту, другую Идрис приходил в себя, пока вдруг тайгу не огласил ужасный звериный рык. «Это — конец! — подумал он. — Медведь! Зверюга! Жуть! Он убьет геологов! Разорвет в клочья! И его, Вахитова, в том числе! Надо спасаться! Но — как? Рвануть в кусты? А, если догонит? А Дмитрич?» Невольные слезы потекли из глаз Вахитова. Значит, никогда он не возьмет Ромкино хрупкое тельце в свои руки. Не прижмет осторожно к груди. Не посадит на колени, чтобы спеть бодрую песенку, которую в детстве пел ему отец, покачивая в такт незатейливой мелодии. Так, чтобы малышу чудилось, что он скачет по степи на коне навстречу ветру и восходящему солнцу. Это — конец! Сделав над собой неимоверное усилие, Вахитов поднялся с земли. Точно пьяный, он с трудом стоял на ногах и удерживал в руках длинную, подобно копью, заостренную с одного конца толстую и прочную сосновую жердь. Ту самую, которую он заточил под колышек для палатки. Но Дмитрич тогда опередил его. И уже готовый клин ударом топора на две трети вогнал в мягкий податливый грунт… А теперь Вахитов, видимо, наверстывал свое… Он поспел как раз вовремя. Кадьяк прерывисто сипел. Что-то булькало у него внутри. Острым, как бритва, лезвием Красногубов изрешетил ему легкое, едва не проняв до сердца. Идрис только теперь засек, что Дмитрич не шевелился. Но кадьяк не торопился с расправой. Он был хозяином положения и наверняка знал: теперь все было в его власти. И Вахитов не являлся для него помехой…

…Крепкими корнями вцепившись в каменистый берег, коряга, как рыбацкое удилище торчала над водой и не чаяла, что когда-нибудь без крючка и наживки ей навернется подобный «окунек». Николай ухватился за корягу и выбрался из воды. Таежная — холодна. Но когти медведя — не лучше. Где справедливость? Наверное, все беды с Николаем приключались оттого, что в свои юные и молодые годы он больше колдовал над книгами, чем хлебал дерьмо с витаминами под названием жизнь. И потому ее не распробовал. Не раскусил. Но когда Николаю было особенно плохо, мало, кто из людей спешил к нему помощь. Само собой разумелось, за исключением мамы. Но та, как бы ни норовила, везде не поспевала за сыном. Это — не важно, верила она в бога или нет? Она сама для Николая была чем-то сродни богу. Алена Петровна обожала природу. И, разве, та могла обойтись скверно с ее дорогим сыном? Не однажды горячо спорили Юрский и Артемьев на тему о феномене естества и его доброй воле. Последний по-хорошему завидовал Николаю, самому способному студенту на кафедре геологии, его красоте и молодости, но по-отечески любил. Приглашал к тесному сотрудничеству, чтобы поскорее перепечатать и выпустить книгу научных статей. Вот тогда-то, порядочно утомившись от работы, отдыха ради и, наверно, чтобы выпустить пар, они затевали философские споры.

— То, чего природа достигла естественным путем, мы искусственно губим! Ее экспериментальная лаборатория — за пределами Земли. И опыты Вселенной не могут причинить ей вреда. Наоборот. Из космоса к нам пришла вся таблица Менделеева и воссоздала жизнь в ее бесконечном многообразии. Как, не обладая разумом, она это сделала?

— Почему, не обладая? Есть во Вселенной разум! Он отличается от человеческого. Он безграничен, беспредметен, так как не имеет живой оболочки!

— Ха-ха! — злорадно подтрунивал над студентом Игорь Игоревич. — Ты еще скажи, что у солнечной системы есть мозги, а каждая из планет — это извилина, только — круглая!

Артемьев дымил дешевой папироской, опаляя рыжие усы, которые целиком заслоняли его верхнюю губу. Его внешность скорее настораживала, чем подкупала, Юрского. Очень красивые светло-коричневого цвета глаза, черные бархатистые ресницы, щербинка в верхнем ряду ослепительно белых зубов…. Но, ожидая подвоха, Николай был всегда начеку с учителем. Самолюбие Юрского сильно страдало оттого, что Игорь Игоревич зачастую не принимал его всерьез, как ученого.

— Вот, скажите на милость! Говорят, что тот, кто изобрел колесо, был сверхчеловеком! Почему же никто не знает его имени? Великие достижения — это плод работы сознания. А, когда оно присутствует, то обязательно становится вехой в познании мира. И у этой вехи есть имя. Выходит, в данном случае колесо — изобретение бессознательного. То бишь, чудодейство природы, без которого была бы невозможна жизнь на земле! Значит, гениальность и есть способность выживать! Сознание же — это ступеньки, по которым человек поднимается на порог интуитивного.

11

Да, выжить! Юрский кое-как волочился, спотыкаясь о прибрежные камни наполовину во мху и осоте. С силой тер глаза и виски, пытаясь взбодриться. Сколько ему еще предстояло пройти, чтобы достичь лагеря геологов?..

Кадьяк, возможно, убрался бы восвояси, чтобы зализывать раны, но Юрский, невесть откуда, объявившийся в лагере поколебал его намерение и, как Николаю показалось, подтолкнул Вахитова к непоправимой ошибке. Мысль о том, что в схватке с хозяином тайги он показал себя не самым лучшим образом, с нескольких шагов промазав по нему из ружья от того, что со страху дрожали руки, и Юрский будет думать о нем, как о трусе, угнетала бы его до конца жизни. Так или иначе, Идрис вдруг приблизился к медведю и словно кочергой — топку, шурнул его острием длинной жерди прямо в кровоточившую рану. Зверь обезумел от боли. От его рева иголки посыпались с еловых веток. Вахитов опешил… В какое-то одно, два мгновенья для него все было кончено. Кадьяк поволок за собой бездыханное тело геолога и скоро вместе с ним исчез за деревьями.

12

Настя заметно повзрослела. Как и всякой девушке, ей льстило внимание мужчин. Но эта лесть казалась хороша только в меру. Почти все ее подружки обзавелись мальчиками. Она же до сих пор обходилась без дружка. Характер у Насти был противоречив. Для нее тот являлся мужчиной, кто не цеплялся, как репей, за каждую юбку.

— Пап, а почему ты не женишься? — однажды спросила она.

— Потому!..

— Класс!

— А почему ты об этом спрашиваешь?..

Настя ненавидела бы мачеху всю оставшуюся жизнь. Но за что? Наверно, из ревности! Инстинктивно. Третьего — просто не дано.

Помимо книг она иногда перелистывала уголовную папку, с которой Андрей Иванович никогда не расставался. Вот и теперь, поздно вечером, когда после двух бессонных ночей оперативной службы он, наконец, добрался до кровати…

Папке было столько же лет, сколько и Насте. Барсукову ее подарила супруга на День рожденья. В память об их любви, молодости и счастье. За два десятка лет гладкие бока папки исшаркались. Но запах сыромятной кожи!.. Он не исчерпал себя точно так же, как и любовь Андрея Ивановича к той, что однажды, не попрощавшись, ушла от него навсегда. Может быть, поэтому с такой теплотой и нежностью Настя держала папку в руках. Маму она помнила только благодаря сохранившемуся фото. Из прошлого на Настю с улыбкой смотрела девушка довольно приятной наружности лет девятнадцати отроду. И ее улыбка, как две капли воды, напоминала Настину. Настя прижимала папку к груди. Потом перелистывала от корки до корки так, чтобы не видел папа. Он не одобрял, когда дочь совалась в его дела. Не понимал, как ей это было нужно. Ведь все эти белые листочки, исписанные авторучкой, и — с машинописным текстом, принадлежали и ей, Насте, потому, что лежали в маминой папке. Она прочитывала их, скорее, любопытства ради, чем ища в содержании какой-либо потайной смысл. Подобное со стороны могло показаться очень глупым… Но, гладя папку ладошкой, Настя по десятку раз повторяла:

— Я тебя люблю, мама! Слышишь меня, люблю!

И в этот раз, как обычно, она взяла папку, раскрыла ее и принялась читать. Самый первый листок с гербовой печатью представлял собой ряд скучных приказов и постановлений…

— Чушь собачья, чушь!

Вот мама бы отругала отца за то, что он так усердствовал. И опять лег в постель, не раздевшись. Который день подряд Андрей Иванович — будто выжатый лимон. Ага, вот: «Срочно создать оперативно-розыскную группу… Несвоевременное выполнение задания будет расцениваться, как недостаточно квалифицированная профессиональная подготовка со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Ерунда! Если папа — не профессионал, то — кто же? Приспичило им!

13

Артемьев сидел за столом, склонившись над микроскопом. Прикрыв левый глаз, а правый, приставив к линзе, он тщательно рассматривал золотой шлих. Тот самый, один из горстки желтых блестящих осколков, частичек кварца, который выпал из кармана Вахитова, когда разъяренный медведь потащил его за собой в никуда. А, может быть, геолог, до конца выполняя свой долг изыскателя, успел извлечь из кармана кусочек драгоценного металла и оставил его лежать на примятой траве. Ведь ему это больше не понадобилось бы. Несколько граммов золота стоили Вахитову жизни, а его товарищам многочисленных ушибов, травм и увечий. Если бы они случайно не набрели на месторождение и на радостях не отметили такое значительное для всякого геолога событие, забыв об осторожности, медведь никогда бы не приблизился к лагерю людей. Зверь на то и зверь, чтобы вовремя почувствовать чужую слабину. Он — всегда начеку. А человек, потому и человек, что никогда не сравнится со зверем в бдительности. Он конформист и прагматик. Со школьной поры хорошо усвоил то, что было удобно для его существования. Инстинкт самосохранения никогда не подводил кадьяка, который посчитал, что спавшие не могли причинить ему никакого вреда. Откуда ему было знать, что с тех пор, как в тайгу пришли двуногие существа, настало время доверять не только звериному инстинкту, но и тому, что выходило за его пределы и предполагало категорию, по чьему-то глубокому убеждению означавшую человеческий разум?

Ученый оторвал взгляд от микроскопа и потер уставшие от напряжения глаза. Затем встал из-за стола. Несколько раз прошелся из угла в угол тесной комнатенки, которая располагалась на чердаке двухэтажного дачного домика. Остановился у окна. Некоторое время рассеянно смотрел на хвойные деревья, островерхими вершинами, казалось, цеплявшие дождевые облака. Вскоре первые капли начали выбивать дробь по стеклу, и на душе у Игоря Игоревича стало легко и умиротворенно. Это чувство он испытывал всякий раз, когда шел дождь. Падение дождевых капель с одной стороны было беспорядочным, а с другой, если приглядеться и прислушаться к барабанной дроби внимательней, как будто бы, строго размеренным и рассчитанным относительно скорости и частоты. По мнению Артемьева только дождь, как явление природы, наиболее предметно отражал суть всего мироздания: стихийность и закономерность. И, где была граница между ними, и как первая переходила во вторую? Что если в этом — ключ к тайне, над которой сотни лет подряд бились ученые: каким образом возникла жизнь на Земле?

Игорь Игоревич почти уже год обитал на заброшенной даче. Скрывался от знакомых, коллег по работе. Но, не желая себе признаваться в этом, просто считал, что судьба все расставила на свои места. Находясь среди себе подобных, он был закрыт для них навсегда, так, как ни с кем никогда не откровенничал. Никого не воспринимал всерьез. Мог читать лекции в институте, вести научные беседы, спорить с коллегами, чтобы отстоять свою точку зрения в любом вопросе. Но едва разговор касался его лично, он умолкал, замыкался в себе и мысленно, а иногда и вслух, посылал к черту каждого, кто лез к нему в душу. Если собеседник был настойчив и продолжал досаждать Артемьеву, то в ответ получал столько едких замечаний, насмешливых издевок и откровенного пренебрежения, что тут же отступал и спешил переменить тему. Или же, распрощавшись с Игорем Игоревичем, тотчас удалялся восвояси, вдруг вспомнив про какие-то неотложные дела. Высокомерность, насмешливость и язвительность сочетались в Артемьеве с редкой внутренней гармонией и душевным обаянием. Первые качества настораживали, а вторые бесконечно располагали к нему людей. В итоге, те, кто имел дело с Игорем Игоревичем, всегда испытывали к нему весьма двойственные чувства. Он, непонятным образом приковывал к себе внимание окружающих. Раздражал их любопытство. Ощущение было такое, что он взял у них что-то дорогое, крайне необходимое им самим и наотрез отказывался вернуть. И они опять обращались к Игорю Игоревичу. Якобы затем, чтобы просто поболтать. За дружеским советом. Как коллеги по работе. Но уже через минуту-другую смотрели на Артемьева так, словно у того на лице было написано: я вам должен, я это прекрасно знаю, но никогда и ни за что не верну ни «гроша»!

Игорь Игоревич уже давно разменял четвертый десяток, но до сих пор не был женат. Те женщины, с которыми он запросто сходился, так же скоро, навсегда исчезали из его жизни, едва убеждались, что обаятельный мужчина не имел в отношении них никаких серьезных намерений. Они ничуть обижались на странного типа и его прощальное «аровуар» или «адье» и беззлобно отвечали:

— Дорогой, тебе надо не с женщинами спать, а со своими книжками!

14

Николай Юрский бесшумно отворил входную дверь и, осторожно ступая по ступенькам, поднялся на второй этаж. Когда вошедший положил ладонь на плечо Артемьева, который сидел за столом, окунувшись в работу, и, казалось, ничего вокруг не замечал, тот вздрогнул.

— Ты — что, меня заикой сделать хочешь?

Но Николай, поспешно приложив палец к губам, кивнул в сторону окна.

— Хвоста приволок?

В голосе Артемьева прозвучала тревога. На лбу выступила легкая испарина. Сейчас в его временную научную лабораторию вломятся чужаки и наденут на него наручники. Тогда прощай свобода, изыскательский и труд над новым сборником популярных статей. И, вообще, лети все в тартарары! Игорю Игоревичу стало немного не по себе. Он вдруг подумал, что, если бы — не компьютер, занимавший большую часть его стола, то нельзя было бы с уверенностью утверждать, что на дворе — конец двадцатого века, а не его тридцать седьмой год. Как хорошо, что он тогда еще и в проекте мамкином не намечался. Игорь Игоревич смутно помнил о том, что когда совсем немного подрос, то, как все дети, однажды спросил у матери о том, где его «нашли»? В капусте? Но мама серьезно отвечала, что где-то в сибирской глухомани отыскала целую гору сокровищ. Несказанных богатств. Они были всюду разбросаны по земле. Она стала их скорей собирать и складывать в свой вещмешок и вдруг наткнулась на крохотного малыша. Это и был он, ее любимый сынок! И, так он ей понравился, что позабыла она про сокровища. Оставила их на том же месте, где они лежали прежде. И ничуть об этом не пожалела, так как драгоценные камни были очень тяжелые. И все равно оказались бы ей не под силу. Схватила она дитя, крепко прижала к своей груди, чтобы больше не отпускать от себя ни на шаг. А, когда ему исполнилось три года, его буквально вырвали из рук матери люди в камуфляжной форме и отвезли в детдом. С годами картина его собственной жизни до разлуки с матерью представлялась ему все более отчетливо.

Она работала геологом. Всю жизнь моталась с геологическими партиями по беспредельным просторам Родины. Замуж так и не вышла. Где-то там, на таежных тропках, на берегу реки или островке среди болот зачала ребенка. И даже на свет он появился не в роддоме, а в лагере геологов. А, когда это случилось, то за ней прилетел вертолет, чтобы вместе с новорожденным доставить на большую землю. А там — уже прямиком в больницу. Вся штука была в том, что Артемьева Любовь Гавриловна очень долго скрывала свою беременность, и врачи не смогли точно определить, когда начнутся роды. Они ошиблись почти на два месяца. И Артемьева, непоседа по жизни, решила, что еще в одну разведку она успеет сходить. Это была ее последняя разведка. Когда в гинекологическом отделении горбольницы сестра-хозяйка случайно обнаружила кусочек золота в походном мешке Артемьевой, то сильно испугалась и сообщила главврачу. Едва Любовь Гавриловна оправилась после родов, к ней в палату в белом халате вошел сотрудник ОБХСС.

Артемьев воспитывался в детдоме. Возможно, тягу к геологии он унаследовал вместе с генами. Роясь в институтских архивах, он фильтровал поисковые материалы многолетней давности. И вот однажды на глаза ему попался список группы, в котором значилась геолог по фамилии Артемьева Л. Г.. Скоро ему удалось отыскать и «Личное дело» Любовь Гавриловны. В нем указывалось последнее место работы, и стояла пометка: «Уволена такого-то числа, месяца, года». Для Игоря Игоревича — тяжелый удар. В детдоме ему лгали, что его родители трагически погибли. Но кто — они? Мол, было известно лишь, что фамилию носили Артемьевы. Такой ответ не удовлетворил юношу, который от рождения унаследовал пытливый ум. Не понимая своих корней, он чувствовал себя неуютно в этом мире. Вот из-за тоски по прошлому, которое сложилось не так, как надо, и настоящему, и потуги, во что бы то ни стало, обрести себя в нем среди людей, он, точно Гаврош — на Парижские баррикады, устремился в науку. Конечно, сами по себе знания не дали бы ему ни родительской нежности, ни душевного тепла. Но зато они с лихвой компенсировали бы Артемьеву недостаток самоуважения. Детдомовскому воспитаннику общество всегда предпочитало тех, у кого имелись кровные родители. Горько и страшно одинокому в этом мире! Но Артемьев до поры не раскисал.

Конкурс в «Институт Геологии» был три против одного. По географии Артемьева экзаменовал кандидат наук Истомин Натан Яковлевич. Каверзные вопросы. Исчерпывающие ответы. Вопросы на засыпку — все равно, что удар бейсбольной битой не по мячу, а между глаз.

— Сколько природных зон вы пересечете, если из Архангельска отправитесь в Алушту?

— Семь, ровно семь! — без заминки ответил Артемьев.

— Откуда вы знаете, может и не семь, а меньше или наоборот?

— Нет, семь!..

— Докажите!

— Так, ведь вы, когда задавали мне свой вопрос, согнули пять пальцев на левой руке и мизинец и безыменный на правой.

Внезапно, Истомин побагровел, как титан, в который, раскалив до предела, забыли налить воды. Вены на его лбу взбухли. У Натана Яковлевича был такой вид, как будто из-за расстройства кишечника у него вдруг скрутило живот. Казалось, еще немного и он не выдержит!.. На ответственном экзамене, к тому же, присутствовали двое менее титулованных преподавателей и множество абитуриентов. Но Истомину было не до приличий.

— А-ха-ха-ха! О-хо-хо-хо! И-хи-хи-хи! — точно граната, из которой выдернули чеку, взорвался он хохотом. — Да вам и не надо совсем на геолога обучаться! Ха-ха-ха! Зачем пять лет подряд зря книжки мусолить?! Вы из других источников все, что вам нужно, почерпнете! Он прочитал мои мысли! Хи-хи-хи! Он украл их у меня! Хо-хо-хо! Жулик!

И хотя за экзамен по предмету Артемьеву поставили «отлично», праздника на его душе не было. При всех Натан Яковлевич посмеялся над ним. Над его скудоумием и умением приспосабливаться. «Что ж, пусть себе смеется!» — не особенно горевал по этому поводу Артемьев. Как никак он вырос в детдоме. И потому берег не только лишнюю корку хлеба, но и минутки своего и чужого времени. А мужицкая практичность и смекалка — для простого человека куда больше значили, чем какой-то ландшафт местности! В этом он не раз убеждался на примерах из собственной жизни… Некоторые из них хоть и являлись, в некотором роде, примерами исключения из правил, но были особенно поучительными, поскольку касались его собственного поведения и тех поступков, за которые ему подчас до сих пор было стыдно. Эти поступки, выходя за черту дозволенного, порой принимали гротескные формы и становились предметом насмешек и даже презрения со стороны товарищей… Но именно такой расклад, когда за определенным действием следовала реакция окружающих на него, повлияло в дальнейшем на формирование личности Игоря Игоревича гораздо в большей степени, чем все остальное вместе взятое…

Однажды сокурсники Артемьева удрали с лекций в институте пораньше. По дороге купили в магазине булку самого черствого хлеба. У продавщицы волосы без бигуди закучерявились: все покупатели свежий хлеб спрашивали, а этим черствый подавай! Побольше б — таких клиентов! У нее бы и план, и премия завсегда были в кармане. Шалуны, запыхавшись, прибежали в общежитие. И твердую, как кирпич, буханку швырнули в мусорную корзину. Уборщица ее каждое утро приноравливала на входе, чтобы общежитские ребята не сорили, где попало. Ей, старухе, тяжело было за всеми-то подскребать.

По правую руку от входа в общежитие располагалась вахта: стол да стул — за деревянным барьером. Позади них на стене висела доска. В нее параллельными рядками были вбиты гвозди. На них вместе с нумерованными жетонами болтались ключи от комнат для студентов. На этот раз на вахте дежурил свой человек, сокурсник Слава. Шутники вкратце ему растолковали суть прикола. Слава — всегда, пожалуйста! Виновники глупой затеи шмыгнули за дверь комнаты прямо напротив входа в общежитие, и прильнули к замочной скважине. Двое других студентов заныкались под стол на вахте. В деревянном барьере — щель.

Ждали они недолго. Артемьев вошел в общежитие. Спросил ключи на вахте.

— Тормозни на минутку!.. Э-э-э, как тебя, друг?.. Подежурь тут чуток за меня!

Волосы у Славы вдруг взъерошились. Глаза — шасть влево, шасть — вправо, как дворники у «Жигулей».

— Я — мигом! Только кликну из «двадцать второй» одного придурка к телефону!.. Хорошо?!

Артемьев согласно кивнул… И тут взгляд его упал на злополучную корзину. Для него это было настоящим испытанием… Нет, бог с ней, с буханкой!.. Но вахтер, возвращаясь на место дежурства, был уже на лестничной площадке, приблизительно между первым и вторым этажом. Это подтолкнуло Артемьева к действию. Без проволочки, он схватил хлеб, и спрятал к себе за пазуху. Тут-то, сюрприз! Из-за деревянной перегородки, словно грибы на лесной поляне, возникли две ухмыляющиеся физиономии. Двери распахнулись, и из комнаты напротив показалась еще парочка студентов!..

Да! Посмеялись они тогда над скаредностью Артемьева вдосталь!.. Чуть со смеху не лопнули!.. Вот подлецы! После этого, ни за какие пряники Артемьев не подтер бы с пола даже дипломат с сотней тысяч долларов. Ведь ничего просто так на дороге не валяется!..

Юрский зашторил окно, за которым двое дюжих молодцев иллюминировали, как два фонаря, у ограды противоположного дачного дома.

— Однако, влипли! — в полголоса заметил он.

— Я уже давно влип! И — по самые уши! — так же негромко ответил ему Игорь Игоревич…

15

Елкин вернулся в гостиницу затемно. Казалось, вместе с исчезновением Артемьева былью поросло и таинственное золотое месторождение. Весь день Иван Андреевич слонялся по институтским коридорам, как не пришей к рукаву манжет. При встрече с Северковым на вопрос: «Как успехи?», вежливо и невозмутимо ответствовал, что, мол, все нормально. Уж, не издевался ли над ним этот высокомерный бумажный червь? И вообще, он — не волшебник и даже не фокусник? И золотыми запасами на миллиарды рублей государственную казну не утрамбует. Все — и вышестоящие чиновники, и Северков, и другие научные сотрудники института, вели себя в данной ситуации с мифическими сказочно богатыми залежами благородного металла, как морские тюлени на лежбище. И море — рядом. И рыбой кишит. Неплохо бы подшарманить им? Эти невинные «как?», «все ли?» и — тому подобное достали Ивана Андреевича до самого последнего изгиба толстой кишки… Если всерьез задуматься, в чем — его долг ученого? Чтобы потакать идиотизму фарисеев от науки? Тогда это даже — не лабиринт, где одни тупики! Это — язык из беззубого рта, что — ниже спины.

Елкину позвонила жена. У старшей дочери Ирины, его любимая внучка Аленка объелась мороженым и заболела. Горло у нее распухло. Температура — высокая. Что, если у бедняжки — абсцесс слизистой оболочки?

Уже войдя в комнату, Елкин обнаружил, что в ней все было перевернуто вверх дном: матрац и одеяло валялись на полу вместе с научными трудами известных авторов, украшавшими книжную полку. Верхним и нижним бельем. Непрошенные гости не пощадили даже выходной фирменный костюм от известного Дома моделей. Два года подряд Иван Андреевич копил на него деньги. Старые, заношенные до лоснящегося блеска в известных местах пиджак и брюки, на пугало огородное, и то срамно было надеть! А в новой «троечке» он помолодел лет на десять — не меньше. И вот о предмет его откровенной гордости едва не вытерли ноги! Но кто? Иван Андреевич тут же отправился к немногочисленной гостиничной прислуге, состоявшей из портье, дежурной и уборщицы. Когда он сообщил им о случившемся, те от удивления пооткрывали рты и долго не могли закрыть. Впрочем, вскоре временное жилье ученого соответствовало гостиничным нормам. От милиции Елкин отказался наотрез. «Ведь ничего не украли!» — трезво рассудил он. А шмон в его комнате даже хулиганством не назовешь, а так — чехардой гостиничных блох!..

Елкин решил не поднимать лишнего шума, чтобы не вспугнуть тех, кто доставил ему столько неприятностей. Перерыв все его вещи, они явно что-то искали. Но что? У Ивана Андреевича, как у всех скопидомов, наличность хранилась всегда при себе. Его научные опусы — не секрет государственной важности. Они неоднократно публиковались в различной периодике. Выпускались отдельными брошюрами. Чего же больше? Так и не сомкнув всю ночь глаз, Иван Андреевич еще долго терялся в догадках, пока на улице не забрезжил рассвет.

Елкин протиснулся в переполненный автобус. Кто-то легонько ткнул его локтем в правый бок.

«Наверное, пассажиру надо было выходить, вот он и нервничал!» — подумал ученый. Но еще более сильный толчок повторился во второй, потом в третий раз. «Ну, я — тебе!.. — бес его знает как, разозлился Иван Андреевич. — Бессовестный нахал!» Но, повернув голову вправо, ученый обнаружил, что это был не нахал, а нахаленок! Тот самый, со двора Артемьева.

— Чеши за мной, дядя! — привстав на цыпочки, буркнул он ему в самое ухо.

На следующей остановке они вытряхнулись из автобуса. С центральной улицы сорванец свернул в ближайший проулок. Потом пересек дворик, другой, третий. Елкин подумал, что мальчишка нарочно запутывал следы. Неужели, все — настолько серьезно? Еще через какое-то время они оказались перед нужной дверью. Она тут же отворилась. За порогом их встретил полумрак.

— Есть тут кто? — на всякий случай спросил Иван Андреевич.

Вместо ответа в конце коридора внезапно возник силуэт человека довольно высокого роста и спортивного сложения.

— Мы не включаем свет, чтобы не привлекать к себе постороннего внимания. Но, уверяю, вам беспокоиться не о чем! — заверил он.

— А я и не беспокоюсь! — ответил Елкин, ощущая сухость во рту.

Слегка привыкнув к полутьме, в квартире, где окна плотно закрывали всевозможные драпировки из кусков материи и… бумаги, ученый обнаружил двух незнакомцев. Один из них, видимо, главный, с кем ему предстояло иметь беседу, сидел за круглым столом, располагавшимся посредине одной из комнат. Второй стоял справа от него, скрестив руки на груди. Елкину предложили сесть, и он тут же опустился на стул, так как ноги его подкашивались от усталости и пережитого волнения. Иван Андреевич попытался успокоиться. Но ему никак это не удавалось. Его слегка подтрясывало. Сегодня жизнь снова преподнесла ему сюрприз. Что будет завтра, если, конечно, он доживет до этого «завтра»? Главный, как будто угадал мысли «гостя».

— Вам бояться нечего! — повторил он в тон своему сообщнику.

Но Елкин уже жалел, что неизвестные типы так легко заманили его в ловушку. Может они — грабители, убийцы или, хуже того, маньяки? Но тут Главный, встав из-за стола, окончательно развеял все его сомнения.

— Вы, наверное, будете удивлены, но я и есть… тот самый Артемьев!

16

После лекции по неизменной привычке Юрский штудировал учебные конспекты и план занятий. Но что-то мешало ему сосредоточиться. «Это ж надо! — подумал он. — Кто-то и впрямь без моих лекций жить не может!» Он поднял голову и увидел ее! Студентка, что не в первый раз таким своеобразным способом пыталась обратить на себя его внимание, и, в самом деле, была ослепительно хороша. Так хороша, что на миг ему даже стало страшно. Ее стройные загорелые ноги, обутые в красные туфельки, виднеясь из-под парты, как раз приходились напротив его подбородка. Николай отвернулся, стараясь не смотреть на девушку. Нет, долго сердиться он не мог. Втайне Юрский любовался студенткой. Какой у нее смелый открытый взгляд, восхитительная линия шеи! Сколько в ней детской непосредственности и в то же время глубокого едва сдерживаемого чувства! А что, если?.. Слегка растерявшись, Николай снова ощутил себя мальчишкой, заблудившимся в трех соснах…

Подобное чувство он испытал, когда ему исполнилось десять лет. Они с мамой отправились по грибы и ягоды. Плодов в тот сезон было видимо-невидимо. Коля собрал полный бидон земляники и хотел сказать об этом маме, но вдруг обнаружил, что ее рядом не оказалось. Уронив бидон на землю, и, рассыпав всю ягоду, он бегал по лесу и отчаянно голосовал: «Мама, мама!» Но в ответ ему звучало только собственное эхо. Так продолжалось час или два, а может больше. Совсем обессилев, Коля сел на землю и заплакал, судорожно вытирая ручонкой слезы. А, как только успокоился, заметил, как между деревьями мелькнуло мамино ситцевое платье. Бедная женщина вытянув руки прямо перед собой, мчалась навстречу сыну, не разбирая пути. Прижав его к груди, она не могла вымолвить ни слова. Горло ее охрипло, когда во время поисков, она напрасно надрывала голосовые связки в надежде, что Коля услышит ее и поспешит на зов. А Коля? Коля — молодец! Он лишь поначалу запаниковал, шарахаясь, как загнанный зверек по тайге, труся каждого шороха. Но, в конце концов, взял себя в руки. Он, хотя и был мал, да — не промах!

— Ой! Ай, ай, ай! — вскрикнула девушка, когда, спускаясь вниз, и, двигаясь между рядами столов, неловко ступила на нижнюю ступеньку.

Нога ее нечаянно подвернулась…

…Вовремя очутившись рядом с ней, Николай будто пушинку, подхватил ее на руки.

— Что — с вами? — с беспокойством спросил он. — Голова не кружиться?

— Кружится! Очень кружится! — ответила она слабым голосом.

Ее голова склонилась на его плечо… В это время студенты выпускной группы вломились в аудиторию. Лекцию выпускникам должен был читать Северков. Они о чем-то зашептались между собой, захихикали.

— А ничего пара получится! — не поскупился на комплименты кто-то из студентов.

— Девочка — что надо! — добавил другой.

— Жаль, что не твоя, Жорик?

— Я предпочитаю девчонок из моей группы!

В ответ Жорик заслужил одобрительный гул девичьих голосов.

— Не надсадитесь, Николай Николаевич!

Северков выпростал дорогу Юрскому.

— Зайдете ко мне в перерыв!..

«Зачем это я ему понадобился?» — наивно подумал Николай. Ловя на себе удивленные взгляды преподавателей и студентов, через весь институт он нес Настю на руках.

— Дальше, я — сама, как-нибудь! И спасибо вам! — стараясь не смотреть ему в глаза, сказала она, когда они оказались во дворе института.

Там не было ни души. В знак благодарности студентка, то ли поцеловала своего спасителя, то ли, как слепой котенок, ткнулась в его щеку губами.

— А — как же?..

Но Настя сделала вид, что не расслышала вопроса… Бойко застучав каблучками по асфальтовой площадке, она зашагала прочь от здания ВУЗа.

…Николай ругнул в сердцах собственное легковерие и кокетство девчонки…

17

— Верь теперь бабам! Они — хитрющие!

В тоне широкоплечего приземистого паренька с бесцветными пуговичными глазками, не весть, как объявившегося подле Юрского, слышалось глухое раздражение.

— А в чем, собственно, проблема? — спросил Николай, стараясь сохранять спокойствие.

— Да, так, мелочь пузатая!.. Была, и нет!

— Ну и — прекрасно!…

— Совет тебе дать хочу!

Николаю все больше не нравилось, что какой-то нахальный тип, точно заноза, лез к нему под ноготь.

— Бесплатный?

Коротко стриженые волосы крепыша ощетинились еще больше. Он приблизился к Юрскому почти вплотную, так, что Николаю, чтобы не столкнуться с этим нахалом лбом, невольно пришлось отступить на шаг назад.

— Держись от нее подальше!

Глава вторая

1

Лос-Анджелес на то и Лос-Анджелес, что здесь бизнес курортный, то есть самый широкомасштабный и прибыльный. Тут затеваются грандиозные денежные аферы, светские и политические интриги. Вынашиваются небывалые преступные замыслы. На песчаном побережье возле огромного океана процветают всесильные мира сего. Игорные короли и нефтяные магнаты. Угольные боссы и крупные золотопромышленники. Государственные мужи, звезды Голливуда, известные ученые, гении компьютеризации. И всю эту элиту разбавляют, как виски содовой, жулики, аферисты, искатели приключений, бродяги, нищие и откровенные отбросы общества. Богачи упиваются своей властью и деньгами. Они владеют целым миром и ничем конкретно. Все их связи, влияния и сверхприбыли — мыльный пузырь: когда он раздувается сверх меры, то, наконец, лопается. Блага, как футбольный мяч, переходят от одного игрока к другому. Дольше его удерживает при себе тот из «спортсменов», кто — искуснее. Но это — эталон, мерка, привилегия элиты. Сомнительное достоинство высшего сословия.

За деньги в Лос-Анджелесе можно все. Хотите — ограбьте банк. Другой вопрос, улизнете ли вы и ваши сообщники целыми и невредимыми от вездесущих копов из Затерянного Рая? Рискованно? То-то!

Если вам все — до Севастополя во время дружеской попойки признайтесь в любви девушке вашего лучшего друга. Ведь, втайне ото всех вы давно ее желали! До безумия страстно и безнадежно!.. Предугадать дальнейшее несложно. На какое-то время лучший друг становиться вашим злейшим врагом! Смерчем с Тихого океана он нашвыривается на вас. Скорее всего, жестоко бьет по лицу. Один раз, другой. Вы — на полу. У вас кровь — из носа. Бока трещат по швам. Удары сыплются на вашу бедную голову градом!.. До тех пор, пока, наконец, ревнивца не усмиряют другие «лучшие» друзья.

Но это все — эмоции. Часто человек не властен над ними, что особенно подогревает интерес к жизни, которая была бы совершенно скучна без откровенных глупостей, запретной любви, мордобоя и скандалов. И, когда все это — на страницах местной прессы, тиражи растут, как на дрожжах. А с ними — и прибыли. И чем скандальнее светская хроника, тем выше — тираж и прибыль, тем незауряднее, привлекательнее и полнокровнее отдых на курорте. Нет, это — не выдумка. Главное — длинный доллар. Все, что вокруг него — второстепенно, хотя — и его высококачественный продукт тоже.

Не поскупитесь, и вы — сопродьюссер Голливудского триллера и даже участник массовых сцен. Серьезная роль вам — ни к чему, так как на нее много других претендентов. Кино — это не ваш бизнес. А слава — мишура! К тому же, ваша стезя — неповторима. Там вы — и сам себе режиссер, и главный герой, еще более убедительный, чем на экране… …И все же Голливудское кино — великое искусство! Благодаря чему, мы любим Америку не меньше, чем сами американцы.

2

Кэролайн Фармер полулежала в кресле-качалке, подставив июньским лучам смуглое тело. У ее ног стлался голубой ковер бассейна. Вода в нем была настолько прозрачная, что, как увеличительное стекло, приближала кафельное дно с изображением акулы к самой поверхности. Мозаика отличалась такой выразительностью, что морская хищница казалась, как живая. Длинные зубы, кровавая пасть, маленькие злобные глазки, огромные плавники, всасывающие и пропускающие через себя воду жабры. Точно, часть стихии, неподвластной разуму, переселилась в каменный аквариум с гладкими, как стекло, и твердыми, как гранит, стенами и дном. В летний день вода, как источник прохлады, была особенно приятна. В гостях у Кэролайн находился бой-френд Джек Скотт, с которым она сблизилась недавно. Он сиганул в воду. А там — живая акула! Джек тотчас вынырнул на поверхность. Из водоема его, как ветром, сдуло. Вот — потеха! Кэролайн чуть не опрудилась в кресле-качалке. А потом они гигикали вдвоем. С криком: «Спасите, помогите!», она плюхалась в бассейн. Джек — за ней. Они резвились, будто рыбы. Набрав побольше воздуха в легкие, погружались в глубь. А там — яростная борьба не на жизнь, а насмерть! Кто — кого? С нее лифчик — долой. С него — плавки. Но секса в воде не получилось! Оплошал Джек, в свои неполные шестнадцать лет — абсолютный девственник.

Джейн Смит воспитывала Кэролайн по-особенному. Частенько в выходные дни они пробуждались ни свет, ни заря и выезжали на «Форде» за пределы Лос-Анджелеса. Облюбовав удачное местечко, где горные отроги казались особенно неприступными, останавливались. Облачались в альпинистское снаряжение, в которое, помимо спортивной одежды и обуви, входили крепления, молотки, стопора и страховочная веревка. Выбирали отвесную стену и карабкались на нее, пока не взбирались на уступ или вершину, которой заканчивалось возвышение. Потом проделывали обратный путь, прыгая по вертикальной плоскости, как кузнечики. Затем — снова вверх по проторенной тропе!.. И опять — к подножию скалы!.. Сверху на скалы обрушивалось небо, как водопад. Внизу горел костер…

…Приготовив горячую пищу, в чай добавляли на глоток коньяку. Домой добирались уже затемно, когда небоскребы Лос-Анджелеса сияли в звездах и рекламных щитах, а равномерный шум прибоя баюкал город.

Хотя Джейн было уже пятьдесят, она очень хорошо сохранилась. Невысокого роста, живая и подвижная. Около полугода назад она навсегда лишилась мужа Уилки Фармера. Причиной этому были деньги. Уилки слыл миллиардером, хозяином множества золотых приисков, разбросанных по всему миру, и пользовался большим уважением и авторитетом в финансовых кругах Америки. Знакомые, мнимые друзья, коллеги всегда любезно здоровались с ним. Многие откровенно пресмыкались перед большим боссом. Но никто, хотя бы — чуточку, не симпатизировал ему из-за дерзкого и откровенно пренебрежительного нрава. Судачили, что из-за нескольких унций золота он кокнул бы и мать родную!..

Так это было или иначе, но в сороковых годах прошлого столетия в Техасе в семье бедного фермера Уильяма Фармера родился весом примерно в четыре фунта крохотный «чертенок». Обслюнявили предки: для чего им в семье еще один неудачник? И мальца ославили не Уильямом, как задумывали сперва, а Уилки, как будто бы это, и впрямь, могло заставить сына не повторять в дальнейшем ошибок непутевого папаши… Или не совершать своих!..

Надо сказать, с самого раннего возраста отпрыск Фармера доставлял ему немало хлопот, пытаясь во всем подражать родителю. Уилки действовал бессознательно и, поскольку воспитанием сына Уильям совершенно не занимался, едва ли, тогда понимал, что это было для него, пожалуй, единственной возможностью сформировать собственный, почти такой же, как и у отца, на редкость настырный характер. Так, например, Уилки не был бы самим собой, если бы в шесть лет отроду не стянул револьвер из-под подушки у спавшего Уильяма… Затем произошло следующее… Неприметно для крикливой мамаши Шарлотты, которая часто драла ему задницу и за дело, и тогда, когда у нее было просто плохое настроение, он вышмыгнул за дверь ранчо, с виду походившее на вместительный двухэтажный сарай. Окаймив его с угла, баловник, как заправский ковбой, вперевалочку направился к изгороди. Он важно выпиливал по фанере, слегка ссутулившись, и, держа оружие за рукоять. Оно было вложено в кожух на перевязи, перекинутой через плечо мальца и при каждом шаге звучно побрякивало, ударяясь о его голень. В этом, впрочем, как и во всем остальном, Уилки также изо всех сил старался походить на Уильяма. Правда, тот чаще всего палил прямо с крыльца, чтобы отторгнуть бесчисленных ворон, упорно осаждавших огород вокруг его ранчо. Для острастки, пришлепнув одну-другую, он, вполне довольный собой, чехлил еще дымившийся ствол. Кобура болталась на его ремне как маятник и свисала чуть ниже пояса. Ежедневная пальба скуки ради для Фармера была тем же самым, что виски во рту пополоскать. И, всякий раз, мамаша Шарлотта не успевала из дому на крыльцо, чтобы пресечь подобное. Нет, она, конечно же, не считала себя трусихой! Но, когда ни с того, ни с сего за дверью твоего ранчо вдруг бабахали из оружия, так, что рейтузы спадали, тут, и впрямь, заикой образуешься!

— Да, будь ты, мать, и вовсе глухонемой, я, все равно бы, на тебе женился и жил с тобой на нашем ранчо!

В отместку рассвирепевшая Шарлотта, с удовольствием расчесывала бедного Уильяма в хвост и в гриву. Честила его пустозвоном, бестолочью, безмозглым пьяницей, коровьей лепешкой и лошадиной задницей.

— Уж, лучше бы ты и впрямь вместо сэндвича на завтрак собственный язык проглотила! — как мог, защищался фермер от нападок разъяренной супруги.

— Так, ты этого, криволапый скотник, и добиваешься! — никак не унималась та.

Фармеры на своем маленьком ранчо держали лошадь и корову. Разводили кур и свиней. Делали они это на площади примерно в полсотни акров земли. В загоне мирно пасся иноходец, на котором, как это частенько случалось, пьяный в стельку Уильям, едва не рюхнувшись из седла, поутру приволакивался домой. И, как всегда, взбешенная мамаша Шарлотта, сотрясая весь околоток изощренной бранью, костерила, почем зря, никчемного мужа, за ночь спустившего с собутыльниками последние деньги, вырученные днем ранее от продажи молока… Его Фармер сбагривал по дешевке на ближайшую сыроварню, располагавшуюся в десяти верстах от его усадьбы… Столь незатейливым способом, отведя душу, она стягивала Уильяма со смирной лошади, уже привыкшей к подобным семейным сценам. Хватала за вешалку и тащила в дом. Затем оставляла растреклятого пьянчугу на полу в прихожей. И, угостив хорошим пинком под зад, таким образом, на свой манер желала своему благоверному сладких снов. Но Уильям в добрых пожеланиях своей супруги совсем не нуждался. От храпа его дребезжали стекла на соседнем ранчо.

Все было примерно также и в этот раз… До определенного момента… Ничего не подозревая, хозяйка дома колдовала в кухне у плиты, а Уилки разгуливал возле скотного двора, изображая из себя ковбоя. Он целился, то в ворон на изгороди, то в лошадь, то в бабочек, беспечно порхавших над ним и садившихся передохнуть на роскошные цветки. Наконец, умаявшись, он упал в траву. Прислонил ухо к земле. «Так, так, так!» — услышал мальчуган слабо различимый стук конских копыт. Он высунул голову из муравы и увидел всадника на лошади. Ему показалось странным, что тот ехал не по дороге… Единственная в округе, огибая ранчо Фармеров, она вела к соседней ферме. Пустив коня через поле, ковбой двигался с прямо противоположной стороны. Примерно в ста пятидесяти футах от Уилки он слез с лошади. Аккуратно поправил съехавшую ему на затылок шляпу. Неосторожно звякнул шпорами. Потом, крадучись, метнулся к загону. Учуяв чужака, гнедой мерин Уильяма фыркнул. Но ковбой, лихо перемахнув через изгородь, тотчас поспешил к. нему. Он попытался схватить его под уздцы, но тот, привстав на дыбы, кинулся прочь. Конокрад был, как видно, настоящим мастером своего дела. Положив на свою ладонь кусочек сахару, он стал подманивать к себе гнедого. И иноходец клюнул на приманку: уж, слишком заманчивым было лакомство. К тому же, от чужака помимо навоза пахло чем-то, что сильно волновало мерина. Это был запах кобылы, на которой приехал конокрад… Когда он отворил калитку и вывел гнедого из загона, очутившись от Уилки совсем близко, тот, вскочив на ноги, закричал:

— Руки — вверх!

Конокрад с удивлением обернулся на оклик дерзкого мальчишки. Если бы на месте Уилки был взрослый, то его уже не стало бы в живых. Мгновенно выхватить пистолет из кобуры и выстрелить точно в цель — для сельского вора не представляло никакой сложности и особенного риска. Он и, в самом деле, являлся отменным стрелком, хотя и плохим ковбоем. Из тех, что воровали лошадей у фермеров и грабили на дорогах путников и переселенцев. Но Уилки был ребенком. Направив дуло револьвера прямо в грудь конокраду, он играл. Шкодник даже не подозревал о том, кто был перед ним на самом деле. Убивать фермерского сынка никак не входило в планы плохого ковбоя. И он решил позабавить Уилки. Подняв руки вверх, конокрад сделал вид, что жутко испугался.

— О, боже! Только — не это! — жалобно простонал он.

— На колени! — приказал Уилки, грозно нахмурившись. — Руки — за голову!

— Я прошу снисхождения, ропер! — притворно взмолился сельский вор, после того, как под дулом пистолета выполнил требования, как он полагал, видимо, слегка тронувшегося умом проказника, рост которого не превышал четырех футов. — Я знаю, у тебя — благородное сердце и ты отпустишь меня с миром… Ведь, так?..

Что делать дальше, Уилки не знал. Он настолько заигрался, что не хотел, чтобы все закончилось не по правде, а понарошку. Ведь Фармер-младший непоколебимо верил, что сейчас он — взрослый мужчина, способный принимать ответственные решения. И перед ним — по меньшей мере, настоящий гангстер, а не Том — соседский мальчишка, с которым они вдвоем часто мурыжили подобные сцены. После того, как Том приминал коленями траву, обычно, Уилки «стрелял», не смотря на то, что его товарищ по забавам, рассопливившись, заклинал своего лютого врага проявить милосердие…

Чуток поразмыслив, шестилетний ковбой объявил тоном человека, не терпевшего пререканий:

— Я не могу сохранить тебе жизнь так, как ты перешел черту дозволенного и без спросу явился на чужое ранчо!.. Поэтому… Ты… Ты умрешь, как червяк, ползая у моих ног, и, моля о пощаде!

Плохой ковбой просек, что хлопец чудил, будто он — теперь взаправдашний герой, этакий Сорви Голова, и перед ним не меньше, чем сам Чарли «Счастливчик». Крепко сцепив пальцы и держа руки за головой, конокрад не мог быстро выхватить пистолет. Чертов мальчишка, наверняка, выстрелил бы первым. А стоять под прицелом револьвера и ждать, когда спохватятся родители малолетнего идиота, было и глупо, и унизительно для такого авторитетного вора, каким конокрад слыл среди себе подобных.

— Мальчик, ну, поиграли и хорош! Я устал! — миролюбиво сказал он.

— Это — не игра! — запальчиво возразил Уилки, по-прежнему, целясь в опасного чужака.

— Я — друг твоего отца!. Пойди к нему и скажи, чтобы он встретил гостя. Меня зовут Деймон Дабл Ю Уоррен!. Я — из Массачусетса…

И Деймон, хотел уже встать с колен.

— Руки вверх, руки вверх! — как из пулемета, затараторил Уилки. — Друзья моего отца входят к нам в дом через дверь, а не лазят через изгородь!

Сорванец ляпнул это неожиданно для себя. Конечно же, дядя Деймон — друг его отца. Но, раз так, то пусть поиграет с ним еще немножко!

— Ну, вот что, сопляк! Некогда мне тут с тобой дурачиться!

От бешенства у конокрада все потемнело в глазах. Через секунду он был на ногах. В этот миг перед ним спасовал бы и равный ему соперник. Но Уилки мухлевал до последнего. Френд его родителя не навредит ему ни с того, ни с сего!.. И, все ж таки, изрядно струхнув, малец непроизвольно попятился назад. Но, то ли, сделал это слишком неосмотрительно и поспешно, то ли ножонки у него нечаянно подкосились… В последний момент он споткнулся обо что-то… И тут случилось непредвиденное!.. Палец сорванца дрогнул на курке… Грянул выстрел!.. Стая ворон вспорхнув с изгороди, взметнулась в небо… С застывшей гримасой изумления и, в то же время, ужаса, на лице, Деймон всем телом гробнулся прямо на Уилки…

…Мать, как безумная, хлопала сына увесистыми ладошками по обеим щекам!.. Приподняв с земли, она так крепко стиснула хрупкое тельце несчастного дитя в своих объятьях, что это, точно чудодейственный эликсир, вскоре привело его в чувство. Открыв глаза, Уилки вдруг с удивлением обнаружил, что на земле, совершенно не двигаясь, с кровавым пятном на груди распростерся тот, кто еще недавно, волею каверзного случая оказавшись на месте соседского Тома, на короткое время стал его товарищем по детским забавам. И поначалу все, как будто бы, шло, как надо… Но потом…

— Мама, — слабым голосом спросил Уилки. — А почему дядя Деймон не встает? Он — что, спит?

Шарлотта во все глаза смотрела на сына. Слезы радости блестели у нее на ресницах.

— Спит, — с тихой грустью в голосе ответила она.

— Так крепко, что нас не слышит?

— Очень крепко, — снова ответила Шарлотта.

— Мама, — прошептал Уилки. — А, правда, что дядя Деймон — друг отца?

3

Артемьевой Любовь Гавриловне присудили семь лет лагерных работ, но это ее мало огорчило. Главное, что ее ребенок будет с ней до тех пор, пока ему не исполнится три года. Освободившись, законная мать заберет сына из детдома. Но — куда именно, пока что не знала. У нее не было ни собственного угла, ни перспективы иметь таковой в будущем. Как ей казалось, давным-давно… Да, давным-давно она жила вместе с отцом и матерью в деревушке Сосновка. От рассвета до заката родители работали в колхозе. Люба училась в школе. А, когда закончила десятилетку поехала в город. Поступила в учебное заведение, чтобы приобрести профессию геолога. Ей все равно было, где ума набираться. Нищая и лапотная деревня опостылела. Надоело молча наблюдать, как спивался отец. Как под пьяную руку он методично избивал мать. А — после, та старательно подбеливала мукой темные синяки на лице…

Каждое лето бабушка Екатерина Павловна Артемьева привозила в Сосновку младшего сына Елизара на поправку. Молочком отпаивать. Елизар Артамонович, младший брат Гаврила Артамоновича тоже воевал. Но старший пришел с фронта целехонек, а младшему не повезло: лишился обеих ног. Так и прокатался в инвалидной коляске всю оставшуюся жизнь. Хотя хата у Артемьевых была довольно просторная — четыре комнаты, большие сенцы, веранда, к тому же имелись банька и огород, частых гостей там не особенно жаловали. Софья Паладьевна, жена Гаврила, напрямки выговаривала мужу:

— Опять горькую, вместо молочка, хлестать будете, черти!

— Цыц, баба проклятая! — тут же приструнивал Гаврил Артамонович норовистую супругу. — Много ты понимаешь в мужском товариществе.

— Какой же он тебе товарищ? Он — твой младший брат! Вдобавок, калека!

Жаль его было Софье Паладьевне. Да, только употреблял он самогона не меньше с виду благополучного во всем Гаврила Артамоновича. Поворчав немного для порядка, на то, что братья страсть как любили выпить, вскоре хозяйка угомонялась. По приезду Елизара Артамоновича вместо одного мужика охотно кормила, поила и обстирывала двоих. В своем рвении она походила на добрую няньку. К ночи по очереди перла на себе, точно вязанку дров, напившихся в усмерть братьев, каждого — до его кровати. Иначе они кочемарили бы прямо в кухне, за столом. Но, прежде, вынимала у них изо рта дымившиеся папироски. За исключением редких случаев, когда Артамоновичи не забулдыжничали вовсе, подобное повторялось, почти что, каждый вечер. Только, что сказками и песенками колыбельными Софья Паладьевна их не тешила. Да и кому бы они были нужны? Может быть, еще довольно молодую женщину заводило то, что Елизар Артамонович почти на десяток лет был младше ее мужа. Хорош собой. И, если бы не увечье, то за завидного жениха вполне б сгодился. Когда он пялился на Софью Паладьевну, щеки ее невольно розовели. Гаврил Артамонович как будто бы не грузился этим. Возможно, для него и его супруги не являлось новостью, что калеке требовалась женщина, чье плечо пришлось бы ему подстать. Да, только, разве, мед было за убогим? Какой дуре набитой — идти за него резон?

— А — что, Елизарка! Давай, мы тебя поженим! — не раз то ли в шутку, то ли всерьез предлагал Гаврил Артамонович брату. — Вон, у нас в деревне, сколько добра этого зазря пропадает!

Но всякий раз Елизар Артамонович ссылался на то, что он, мол, еще для этого не созрел. Не нагулялся вволю. Да и ни к чему. Сам — без харчей. Зубы — на полку. А тут — еще один рот! Калека, казалось, всячески чуждался темы насчет собственной неполноценности. Как будто и впрямь был вполне здоров и с виду казался ничем не хуже других фронтовых мужиков. Не канючить же ему, каково это — без ног? Нет, таких, как он, конечно же, было много. Еще больше — тех, кто вообще не воротился с войны. Елизар Артамонович успокаивал себя, что принял муки за Родину, чтоб другим жилось по-людски. Но хорошо ли они жили? Если так, то почему он не радовался за них? И даже, завидуя Гаврилу Артамоновичу, прекрасно понимал, что его благополучие, которым тот, порой не скрывая этого, кичился, лишь кажущееся! Видимо, рядом с ним, калекой, самооценка старшего брата в его собственных и глазах супруги заметно поднималась. И тогда все вокруг ему виделось в несколько более светлых тонах, чем это было на самом деле…

А однажды ночью предутреннюю дремоту маленькой Любе померещились голоса в комнате за стенкой, точнее, перегородкой из досок, залепленных штукатуркой, где гостевал и укладывался на ночь Елизар Артамонович. Потом — всхлипыванья. Ворочаясь с боку на бок, она с остервенением пучила зенки во тьму.

— Ах, бедный, ты, мой! — вдруг отчетливо донесся из-за стены голос Софьи Паладьевны, высокий и грудной. — Рада бы тебе помочь, но чем, не знаю!

— А ты приласкай пожарче! Приголубь, Софьюшка!

По второму голосу, отрывистому и гортанному, Люба поняла, что ночным собеседником мамы был не кто иной, как Елизар Артамонович.

— Не могу, Еля! Не обессудь. Никак не могу! Я люблю Гаврила!

— Ну, так, а я — чем хуже?

— Ничем! Ты — лучше!

— За чем же дело стало?

Потом за стенкой шумно засопели. Заскрипела кровать. Через минуту, другую, а может, и больше все унялось.

Наутро Софья Паладьевна, такая же бодрая и энергичная, как всегда, влажной тряпкой протирала в доме полы, хлопотала у печи. Елизар Артамонович не завтракал, сославшись на нездоровье. Уединившись в своей комнате, он за все утро не вышел из нее ни разу. Люба без конца косилась на мать. Но не заметила в ней ни тени смущения или раскаянья. Софья Паладьевна, как будто бы, и не амурничала с калекой прошлой ночью. А, может, и так ничего не было, и Любе все это только попритчилось?

День за днем в семье Артемьевых все шло своим чередом. Софья Паладьевна была с родными сдержанна и даже холодна. Но зато, как и всегда, активно хозяйствовала. Летом в колхозе работы поубавилось, и в большинстве своем Гаврил Артамонович баклушничал дома. Он, то маялся с похмелья, то лупил самогон на пару с Елизаром Артамоновичем. Последний выглядел заметно оживленнее, чем всегда. Шутил да острил невпопад. Явно с ним творилось что-то неладное. Немногословный, он вдруг — айда анекдоты старшему брату травить.

Мол, собрались за круглым столом Черчилль, Рузвельт и Сталин, чтобы решить, что с Гитлером делать после того, как возьмут его в плен. Черчилль говорит: «Сначала я выжгу ему глаза сигарой, а потом отправлю в Тауэр!» Рузвельт заявляет: «Я переломаю Гитлеру все кости, а потом посажу на электрический стул!» Дошла очередь до Сталина: «Еву Браун я отдам Берии, а Фюрера сошлю на Кавказ. Пусть сначала баранов научится пасти, а потом войну мне объявляет!» Ха-ха-ха!.. Хи-хи-хи!

Листья жухли. Рядили нудные дожди, а братья пьянствовали, не просыхая. Софья Паладьевна не мешала мужикам всласть куролесить. Зато у Гаврила Артамоновича беспричинно чесались на жену кулаки. То плохо прибралась она: в доме — грязи больше, чем в нужнике, то скотину впору не накормила… Все — не так, не по нем! Софье Паладьевне, хоть, из дому беги, до того умаял супруг попреками! Елизар Артамонович давай заступаться за золовку.

— Ну, чего ты, Гаврила прицепился к бабе своей, точно репей — к юбке!

Но это еще больше покоробило главу семейства.

— А ты — кто, здесь, такой? Сиди и помалкивай! Вот когда женишься, тогда и поглядим, каков, ты, муженек будешь?!

— Да, уж, не тебе чета, Гаврила!

— Вон ты как заговорил, калека двадцатого века! — вскипел вдруг Гаврил Артамонович. — Ты, наверно, завидуешь мне потому, что сам ни на что не годен! Своей бабы не имеешь, а перед моей выкомариваешься! Что не так, скажешь?

А Елизар — ему:

— Дурак ты, братец! Дурак!

— Может быть, и — дурак! Только не слепой потому, что вижу, что глаз ты на нее положил! Тоже — мне, Дун Гуан выискался! — нагнетал страсти ревнивый супруг.

— Кто, кто?!

И Елизар Артамонович так саданул аргументом по столу, что опрокинул на пол тарелку с борщом, которого за кураж и ложки не попробовал.

— Ты выбирай выражения, братец! Не думай, что, если я — инвалид, так за себя постоять не смогу!

— Ты ы ы?! Угрожать мне?!

Лицо Гаврила Артамоновича даже исказило вдоль и поперек от кипишу.

— Вот — гад!..

Он схватил со стола пустую бутыль и замахнулся на младшего брата.

— Гаврил! Ты что удумал, Гаврил?!

Софья Паладьевна опрометью бросилась к мужу! Но — поздно!.. Елизар Артамонович, даже охнуть не успев, брыкнулся со стула. Сам весь — в крови!.. Свежевымытые не крашенные половицы под ним тоже тотчас побагровели… Увидев это, Софья Паладьевна громко вскрикнула. Прикрыв рот рукой, вся затряслась от беззвучных рыданий. А Гаврил Артамонович, наполовину протрезвев, сделался как помет тараканий.

— Братка, а братка! — еле слышно одними губами, то и дело, повторял он. — Как же, это, так?! Как же?! Прости! Прости меня!

Он кинулся к неподвижному телу калеки, и, взяв его за отворот рубашки, приподнял с пола и стал трясти, как безумный.

— Брат! Братка! Очнись!

Елизар слабо застонал.

— Живой, живой! Слава богу! — заблажил Гаврил Артамонович. — Мать, твою мать! Скорее — чистую простынь и теплой воды!..

…Через неделю за Елизаром Артамоновичем приехала Екатерина Павловна. Они распрощались с хозяевами, и были таковы. А еще через месяц бабушка Любы прислала письмо. Мол, Елизар Артамонович скоропостижно почил от кровоизлияния в мозг. Екатерина Павловна не похороничала так, как — не на что. Гроб с телом сына свезла на кладбище. Вот и — весь сказ. Гаврила Артамоновича неприятно поразило известие о преждевременной кончине младшего брата. После чего он брался за стакан еще охотнее, и сознательно не высаживался из запоя. Для Софьи Паладьевны это было невыносимо. К тому же, Гаврил Артамонович обвинял ее во всем худом, что, так или иначе, приключалось с ними за их совместную жизнь. Но, больше всего, укорял в смерти младшего брата, как будто бы во время пьяной ссоры именно она нанесла ему увечье, треснув пустой бутылью из-под самогона по голове… Софья Паладьевна по привычке мирилась с тяжелым нравом мужа. Любу же Гаврила Артамонович и раньше не баловал вниманием и лаской. Теперь — и подавно!..

4

Андрей Иванович Барсуков был сильно не в духе. О каком продвижении по службе могла идти речь, когда начальство снова всучило ему дрянное дельце. И он, капитан Барсуков, оперативник со стажем, вместо того, чтобы сажать уголовников за решетку, где ни попадя, шарил заурядного обывателя, все преступление которого заключалось в том, что в один прекрасный момент он взял и, как в омут, канул. Родственников у этого ученого-геолога по фамилии Артемьев не имелось. В чем же конкретно состояла предъява?.. Что-то там у него с начальством не состыковалось. Вот он и дал чаду из квартиры, где был прописан. Не показывался на службе. Странный тип! Такого сорта криминала за всю долгую службу в милиции у Барсукова еще не водилось! О пропавшем гражданине он справился. В кожаной папке лежала характеристика на него с места работы и послужной лист. Но до сих пор Барсуков с ними так и не ознакомился. С горя он едва не нарезался до бесчувствия. «Вон Кудашкин — уже майор! Язвенник, трезвенник! — полемизировал сам с собой Андрей Иванович. — Ничего особенного. Зато службист, аккуратист. К старшим по званию — всегда с уважением. Вот бы кого — в пример!» Но Барсуков — не как другие. По крайне мере, задницу своему начальству он никогда не лизал. Возможно, оттого ему вечно и подсовывали никчемные дела, которые — для карьеры, как дождевая вода вместо масла, в двигатель. Только при мысли о дочке на сердце у Барсукова теплело. Слава богу, было хоть одно близкое существо, которое искренне его любило. И в подлинности этого чувства никто не заподозрил бы ни капли лукавства или фальши.

Наконец, отбросив дурные мысли, и, понемногу придя в себя, Андрей Иванович разослал подчиненных с поручениями. Одного — в «Институт геологии», в штате которого до известных пор числился кандидат наук Артемьев, другого — по месту жительства ученого. К концу дня оба вернулись практически ни с чем. И, все же, выяснив главное: Артемьев занимался поисками золота, Барсуков пришел к выводу, что это и могло быть причиной его внезапного исчезновения! И, возможно, убийства!.. Но что-то подсказывало Андрею Ивановичу, что, ученый — жив. «Как крот в нору зарылся и чернозем хавает! — подумал Барсуков. — Если же нет, тогда, кто устранил Артемьева?.. Имелись и другие варианты… Например, как у нас водится, человека, решив сделать козлом отпущения, то бишь, виновником бед целого коллектива, незаслуженно обидели!.. Зарплату срезали, в должности понизили, нахамили или — еще чего!.. А он, не будь простаком, сдачу — в ответ! Да, такую, что это не особенно пришлось по вкусу руководству института, тотчас усмотревшего в действиях подчиненного нарушение трудового и уголовного кодекса… Хотя в реальности тут все обстояло не так удручающе, как могло показаться на первый взгляд!.. Просто ученого, таким образом, хотели под себя подмять и, вместо того, чтобы, дать ему возможность, ощущая рядом надежное плечо партнера, продолжать неспешно вести хоровод, ни с того, сего, вдруг заставить до одури плясать в присядку!.. Вот он в бега и пустился… И динамики притушил. Что, теперь, его во всероссийский розыск объявлять?.. А, может, кусков на шампур нанизал, и — на дно? Как бы, не так! От капитана Барсукова еще никто не линял, так, чтоб из тех клочьев шерсти потом лыка не связать».

5

Во время последней тусовки в ночном клубе «Русалка» через Милу, одну из своих девушек, Ковалев включил в круг новых знакомых Игоря Максимовича Северкова. Эрнест и Мила вместе учились на первом курсе юридического факультета в университете. Северков был частым гостем в доме Милы. Игорь Максимович и ее отец, чиновник городской администрации были старыми друзьями. У них имелись общие интересы: охота, рыбалка… В клубе тусовались только свои, в основном сливки общества. Обстановка казалась непринужденной, подогретой обилием хороших вин. Музыка, веселье — все располагало к любви, дружбе, новым интересным знакомствам, укреплению прежних приятельских и деловых отношений. Мила, танцуя с Ковалевым плавную и красиво аранжированную мелодию, целовала его в губы. Но она — не во вкусе Эрнеста. Просто — это дань уважения Милиному отцу. Знакомство с ним, а значит и с Милой, было выгодно. Увидев Северкова, девушка приветливо улыбнулась ему. Почти все места в «Русалке» оказались занятыми, и Игорь Максимович не знал, куда притулиться. После танца Мила пригласила его сесть за столик рядом с собой и Эрнестом.

— …Ковалев? Ах, да! Встречался я с вашим батюшкой и не раз. Большой человек! Нечего сказать. Честный и положительный со всех сторон. Ну, а вы, молодой человек, простите, чем занимаетесь? Учитесь?

— Эрнест не привык, чтобы из-за преимущества в возрасте к нему обращались в снисходительном тоне.

— Какая разница?

Ковалев взбаламутил воздух рукой. Тотчас к нему подошел здоровенный бугай.

— Вадик, коньячку! Пока этого хрена, гарсона, дождешься, облезешь!

Через минуту бутылка «Бурбона» стояла на столе.

— Ну, за нас!

И мужчины залпом опрокинули содержимое рюмок. Мила же только слегка пригубила очень терпкий, но ароматный напиток.

— Ректор «Института геологии» Северков Игорь Максимович!.. Прошу любить и жаловать! — наконец, рекомендовала Мила гостя.

— Насчет «жаловать», а, тем более, «любить» — не знаю!.. Но людей с хорошими должностями я уважаю!

— И на том спасибо! — без особенного энтузиазма заметил Северков.

— На здоровье!..

— Ну, что?.. По второй? Может быть, после нее какой ни есть, а разговор у нас с вами получится?.. А то вы на меня так смотрите, как будто в морду дать хотите!

— Эту работу за меня Вадик делает! Если что, то вот от него и получишь по фотографии!

И Эрнест кивнул в сторону качка в черном костюме и «бабочкой» поверх серой рубашки, сидевшего за соседним столиком.

— Правильная организация труда!

Ковалев держался с Северковым крайне самоуверенно. Но в его планы не входило задирать старика, тем более, что тот, по-видимому, близко знал его отца. И, все же, за их столиком Игорь Максимович был третьим лишним. Северков, видимо, почувствовав это, решил откланяться.

— Ну, что ж, всего хорошего! Мила, передавай от меня привет родителям! Адаму Карловичу и Глафире Львовне — мое почтение!..

Но девушка неожиданно взяла ректора за руку.

— Нет, нет! Не уходите! Мы с вами еще потанцуем. Ты же не против, пупсик?

Миле было наплевать на мнение Ковалева. Он — ей не указ.

— А пока немного расскажите о своей работе!.. Это — так интересно!.. Много еще у нас в земле — полезных ископаемых? — снова обратилась Мила к Северкову.

При этом она одарила его такой очаровательной улыбкой, что тому ничего не оставалось, как уступить ее просьбе.

— На наш век хватит!

— А — золото?! Золота — достаточно?!

Мила была не прочь расшевелить Игоря Максимовича и Эрнеста, надеясь, что за разговором мужчины забудут про взаимную неприязнь.

— Ну, нет, так не годится! Кто ж — о работе за рюмкой коньяка? — запротестовал Северков.

На лице Милы появилось легкое разочарование.

— Это — что, государственная тайна?

— Ну, что — вы, голубушка, какая тайна! — рассмеялся Игорь Максимович. — Впрочем, мне действительно пора!

Прощаясь, чтобы не показаться невежливым, Северков прикоснулся губами к руке Милы и пригласил ее как-нибудь непременно заглянуть к нему в институт. Он познакомит девушку с редчайшими образцами минералов.

— И вы, Эрнест, тоже приходите! — добавил Игорь Максимович, уже встав из-за стола, и, направляясь к выходу из «Русалки».

6

За год учебы на юридическом факультете государственного университета Ковалев значительно преуспел, но не столько в учебе, сколько в бизнесе. Благодаря деньгам и обширным связям родителя он создал сеть магазинов. Торговля спиртным, продуктами питания, промышленными товарами приносила ему солидный доход. Но этих денег ему было мало. Его интересовал нелегальный бизнес, где по его сведениям, крутились бабки не мерянные. У компетентных людей он потихоньку осведомлялся по поводу того или иного теневого дельца. Эрнест доселе ничего не знал о Северкове. И только, когда невзначай Мила заговорила с Игорем Максимовичем о полезных ископаемых, в частности, о золоте, на всякий случай, решил навести справки об ученом. У Ковалева в ФСБ был свой человек, которому он платил, не скупясь, за любую ценную информацию. Тот накернил, что Северков — крупная рыбина коммунистического посола. «Ага!» — почти обрадовался Эрнест. Значит, не из-за рюмки «Бурбона» ректор ошивался в «Русалке»?

7

Не желая того, Настя Барсукова очутилась в центре внимания сокурсников. Точней, она и преподаватель Юрский. Подружки завидовали ей. Еще бы такой серьезный мужчина, просто красавец, нес ее на руках, как будто жених невесту. Да, еще — через весь институт!

— Ну, ты и нахалка!

— Скажешь тоже!

— А он тебя крепко держал? Не боялась, что уронит? — допытывалась одна из сокурсниц.

— Да, пришпандорил к себе, точно булавой!

— Стало быть, надежный мужик? — любопытничала другая.

— За таким — всю жизнь, как за каменной стеной! — подытожила третья.

— Нужна ты ему больно! Вон он на Барсукову глаз положил!

— А может, и не положил?

— Тсс…

В лекционном зале вдруг стало так тихо, что было слышно, как скрипнула половица.

— Здравствуйте, Николай Николаевич!

— Здравствуйте! Что-то случилось? — спросил Юрский, войдя в аудиторию.

— Да, нет! Все хорошо!.. С чего вы решили?..

— А вы в зеркало на себя посмотрите! — шутливо заметил Николай Николаевич. — У вас — такой вид…

Он умолк, подбирая нужные слова.

— Вид?.. Какой вид?.. — невинно поинтересовалась одна из девушек.

— Как у Одиссея и его аргонавтов при встрече с Циклопом!

— Ну, что вы! Наоборот, мы только… о вас и говорим. В особенности Настя Барсукова!..

«Притворщица — ваша Барсукова!» — едва вслух не сказал Юрский.

— Кстати, как ваша нога?..

— Спасибо, хорошо! — ответила Настя, вспыхнув до корней волос.

— И — даже очень! — недвусмысленно заверила молодого преподавателя особенно бойкая на язык студентка.

В аудитории подозрительно зашушукались. Сдержанно захихикали.

— Очень смешно! — сказал Юрский, и складка меж его бровей обозначилась резче.

Сам того не желая, Николай дал пищу для разного рода кривотолков. Но, как видно, только на этом всяческие неожиданные и мало приятные для него жизненные перипетии себя не исчерпали.

— Вот — здорово! Даже не помню, когда меня в последний раз на руках носили! — громко, так, чтоб все его слышали, заявил Миша Самохвалов.

Но, осознав, что ляпнул лишнее, он тут же прикусил язык. «Наверное, эта Барсукова и ему мозги запудрила!» — решил про себя Юрский. Намек показался ему, уж, слишком прозрачным.

— То есть, я имел ввиду….

Вконец зарапортовавшись, Миша не знал, как ему выйти сухим из воды.

— У тебя, что детство заиграло, или ты — девчонка, чтоб тебя на руках носить? — пришел ему на «помощь» кто-то из студентов.

По лекционному залу прокатился одобрительный гул. В том, кто так бесцеремонно осадил нахала, Юрский вдруг узнал того самого паренька с пуговичными глазками, что нагонял на него страху, советуя держаться подальше от Насти Барсуковой.

— Позвольте! Почему — в аудитории?..

Не договорив, на миг Николай даже растерялся.

— Посторонний! Посторонний?.. — донеслось отовсюду.

— Я не… посто…

Но все потонуло в общем шуме восклицаний. Юрский развернул вдвое сложенную бумагу, которую передали ему с верхних рядов. Это был допуск на лекцию некоего Ковалева Эрнеста Аркадьевича за подписью ректора Северкова.

До того, пока не прозвенел звонок, у Николая не выходило из головы: отчего Игорь Максимович не предупредил его насчет этого, как — его?.. И Юрский еще раз мельком глянул на допуск, где значилась фамилия человека, так мало симпатичного ему. И почему — в конце семестра?..

Сидя за своим столом Северков что-то стремительно строчил ручкой на листке бумаги.

— В группе «ГР-002д» — новый потенциальный студент Эрнест Ковалев. Переводится к нам из другого ВУЗа. Учится на юриста, а хотел бы стать геологом.

Северков с трудом оторвал свой взгляд от лежавшего перед ним, вероятно, важного документа и внимательно посмотрел на Юрского.

— Очень просился к вам на лекцию, чтобы еще раз убедиться, что геология — это то, что ему надо. Если успешно пройдет переэкзаменовку, то со следующего семестра зачислим. Лично буду принимать у него экзамены. По-моему, парень с головой? А вам — он, как показался?

В следующие занятия кто-то крупными буквами написал на доске мелом «БАБНИК». Николай Юрский стер тряпкой первую и третью буквы и вписал вместо них «Ч» и «Й». Через секунду добавил еще одно слово с восклицательным знаком на конце «НЕ СВИСТИ!».

— Эй ты, ЧАЙНИК, НЕ СВИСТИ! — продекламировал вслух один из студентов.

Это всех развеселило, и несколько разрядило напряженность, невольно возникшую, между преподавателем и студентами.

Всю лекционную пару Ковалев неумолчно болтал с Мишей Самохваловым. Потом он смастерил голубка и запустил его над головами студентов. Планируя, голубок замер в воздухе и затем спикировал прямо к ногам Юрского. Тот «нечаянно» хрумкнул его подошвой ботинка. Николай мотался по аудитории и нещадно «уничтожал» голубка. Но Ковалев не унывал и старательно конструировал новую птицу мира, которая сулила непримиримую вражду между преподавателем и будущим студентом геологического института.

На очередных занятиях Ковалев отсутствовал. Воздыхатели Барсуковой слали ей одну за другой записки. А она попросту не замечала этого. Но, как видно, еще до лекции одного своего особенно страстного обожателя девушка, все ж таки, приветила!.. Догадаться об этом оказалось не сложно, поскольку у того темнел довольно внушительный фингал под глазом. Это был Миша Самохвалов. Герой дня! Николай же остался в тени. По крайней мере, теперь никто не упрекал его в том, что, якобы, он охмурял студентку Барсукову. Поэтому настроение у него заметно улучшилось. И, все-таки, в перерыв между лекциями, он решительно направился к Насте, чтобы попытаться поговорить с ней всерьез. Стоя в институтском дворе, она что-то горячо обсуждала с подругами. Но, завидев его приближение, повернулась к нему спиной и поспешила прочь…

У ближайшего кафе, где обычно перекусывал, Юрский неожиданно повстречал Мишу Самохвалова и еще двоих студентов. Вид у них был очень серьезный и даже вызывающий.

— Николай Николаевич!

— Привет, ребята! Как самочувствие?

— Мы вас и прежде всегда уважали… — без обиняков начал Миша.

— Очень приятно! Ну, так, что ж? Уважайте себе на здоровье и дальше!

— Мы бы и рады, но… Настя. Вернее, студентка Барсукова сказала… Наверно, думаете, что вы — тоже ей не безразличны? Так вот!.. Это — не так!.. Вы совсем не нравитесь Насте, так, как намного старше ее. Николай Николаевич, это мы — по секрету вам… И извините, если что не так!

«Да как она могла? — подумал Николай. — Такая очаровательная девушка! Чистая и… А что, если сдрейфила? Конечно же, она испугалась не Мишу Самохвалова, а, скорее, преследования Эрнеста Ковалева и его ушлых дружков!»

В перерыв в деканате собралась толчея преподавателей. Время от времени они исподтишка поглядывали на Юрского. Но он, словно не замечая их любопытных взглядов, взял с полки классный журнал группы «ГР-002д» и открыл на нужной странице. Ага, вот! Оказалось, что Настя жила всего в двух кварталах от института.

8

— Николай Николаевич?!! — удивилась Настя, неожиданно увидев на пороге своего дома Юрского.

Голос у нее был высокий певучий с серебристыми нотками. Смелые и верные полутона без единой фальши… Она была одета по-домашнему. Спортивная майка, выцветшие от времени шорты, когда-то — джинсы. Мягкие тапочки, похожие на пушистых хомячков. Даже, если Настя не улыбалась, то все равно, создавалось впечатление, что в немного изогнутой линии ее губ, как будто бы, пряталась улыбка. Николая все сильнее влекло к этой девушке. Вне института она казалось ему другой. Домашней, пахнувшей глаженым бельем, чистотой и уютом. От нее, словно от полевого цветка исходил привкус сладкого дурмана.

Николай уже пожалел, что пришел. Но, ведь, что-то заставило его это сделать? Его, преподавателя ВУЗа, обязанного соблюдать известную дистанцию в отношениях со студентами!.. Возможно, поэтому чувствовал он себя глупо и унизительно. Точно, не в своей тарелке. Говорил нарочито сухо. Будто он — это, вовсе, не он, и в его физическую оболочку временно вселился совершенно другой человек.

— Собственно, я — на минутку! Так. Мимо шел…

— Мимо?.. Вот не ожидала!

— И я — тоже!

Уголки ее губ медленно поползли книзу. Настя вопросительно посмотрела на Николая: что означала его последняя фраза?

— Все это — отвратительно! — вдруг сказал он, словно боялся, что еще немного и ее лживое обаяние одержит над ним верх, и тогда у него не достанет сил, чтобы пресечь всякие отношения с ней.

— Я не совсем?..

— Нечего тут понимать! Я могу лишиться работы! Любимой работы!..

Юрский, спускаясь по лестнице, услышал щелчок захлопнувшейся за ним двери. «Вот и хорошо!» — в сердцах решил он. Теперь она, уж, точно возненавидит его. И что-то больно кольнуло Николая в самое сердце.

9

У Эрнеста Ковалева, помимо розничной сети из мелких и средних магазинов, законного владельца супермаркета, денег водилось как у хохла сала. Но лично сам он пальцем не пошевелил для этого. За него напрягались другие, пользуясь его связями, авторитетом крутого парня, умением занять большие деньги под мизерные проценты. По настоянию Ковалева трехэтажное здание под супермаркет его менеджеры арендовали, потом за бесценок выкупили у разорившейся фирмы, для разорения которой немало попотели. К ее управляющему подослали своего человечка. Через него оформили левую сделку. За аферу расплатились черным налом. С хозяина фирмы, выше ватерлинии погрязшей в пахучей жидкости, сграбастали расписку за уплаченные деньги. Налоговикам будто бы только это и нужно было! Чтобы заплатить налоги и штраф, лохарю, скрывшему доход от государства, пришлось согласиться на новую, но теперь уже легальную сделку с Ковалевым и продать то, что тому и требовалось.

В супермаркете Ковалев устроил себе шикарный офис с пластиковыми оконными рамами и дверью из граба, паркетным полом, итальянской мебелью и со всеми теле и видео новшествами из-за кордона. Ежедневно часа по два он толокся в собственном фешенебельном уютном гнездышке и вынашивал в уме преступные замыслы. В своем радении он походил на курочку Рябу, снесшую золотое яичко. Ковалев запросто сходился с людьми, которые обладали гибкой совестью, или же она отсутствовала у них совсем. Они-то ему и подоткнули очередную идею с дутой фирмой. Состряпали липовый проект под ссуду в банке. Но в последний момент банкир заартачился. Его нейтрализовали самым обычным способом. Управляющий банком шел по улице, торопясь на работу. По той самой, по которой тысячи раз ходил и прежде. Однако, на тысячу первый, средь бела дня он, якобы, совершенно случайно, загремел в оставленный кем-то открытым колодец. Что сталось с ним дальше, Ковалев не интересовался, поскольку вскоре его место занял другой, более сговорчивый кредитор…

Неплохо подбабчил Ковалев, когда вместе с уже проверенными ребятами стибрил целое стадо буренок на выпасе. Совхозный пастух — доверчивый деревенский лапоть, карауливший совхозное добро, стрельнул сигаретку у туристов, неподалеку гревшихся у костерка. Ему предложили целую пачку цивильных. В придачу наговорили кучу комплиментов о том, какие упитанные коровы в здешнем совхозе. За знакомство поднесли стаканчик «беленькой». К костерку пригласили компанию составить. Потом налили еще и еще. А когда пастух встал из-за «стола», чтобы взгромоздиться на своего «Конька-Горбунка», то понял, что без чужой помощи ему это, вряд ли, удастся. В стельку пьяного мужика кое-как усадили в седло. Ноги вдели в стремя, и для острастки хлопнув ладошкой по лошадиному заду, спровадили восвояси. Мужик, как будто жену родную, обнял за гривастую шею иноходца и скоро был таков. Послушная скотинка, не спеша, понесла седока в деревню, а стадо направилось своей дорогой. Но далеко ему уйти не удалось. Буренок тут же собрали гуртом и погрузили в фургоны, припаркованные в ближайшем березняке. Одна из них прощально замычала. Если бы это мычание, хоть краем уха, услыхал кто-нибудь из сельчан, то, наверное, он понял бы, что чувство родины есть даже у коров.

Все бы — ладно, да председатель того совхоза, где украли стадо, вдруг приобрел нулевой автомобиль «Тойоту Сурф». «На какие шиши?» — бузили сельчане. Без пеструх, прежде дававших приличные надои молока и мясо, и без того небогатый совхозец совсем обнищал. А председатель на иномарке по деревне туда-сюда раскатывал! Все буркалы селянам промозолил. И так, и этак новые хозяева буренок ему намекали: мол, продай иномарку! А тот, дурень колхозный — ни в какую. По деревне поползли слухи, что председатель украл коров. И на ворованные деньги купил себе «Сурф». Над Ковалевым и его ребятами нависла реальная угроза забить «козла» с начальником тюрьмы. Виновнику же их тревог — прозрачные намеки, как попытки, наконец-то, пробудить в нем голос разума, что сквозняку — дверцы. Поэтому, в спешном порядке сбыв коров в животноводческий комплекс из соседней губернии, новорусские коммерсанты с бандитским уклоном, решили проучить владельца «Сурфа»…

…Новенький автомобиль, как обычно, коротал ночь во дворе дома. Но однажды утром, тукнувшись лбом в кухонное стекло, председатель обмер. Вместо иномарки в амбразуре окна маячил старенький «Уазик». Впопыхах выбежав во двор, и, открыв дверку машины, он увидел на сидении техпаспорт развалюхи, оформленный на его имя.

По деревне прошел новый слух о том, что, дескать, навсегда исчезнувшая из поля зрения селян иномарка принадлежала вовсе не председателю, а одному его очень хорошему знакомому. Сам-то он, якобы, в служебной командировке находился. А хозяину совхоза удружил «тачку», чтоб тот ее малость обкатал.

И все же, Эрнест не исключал, что в отделе по борьбе с организованной преступностью того района, на пастбищах которого выгуливались украденные буренки, возбудив уголовное дело, но, сохраняя ход расследования в тайне, тем не менее, его особу, вполне возможно, взяли на заметку. Вероятно и то, что он напрасно льстил себе такой «надеждой»… Это был тот редкий случай, когда лесть из разряда пороков могла перейти в категорию добродетели, поскольку тот, кто «тешил» себя ею, вряд ли, испытывал от этого удовольствие!.. Скорее, совсем наоборот!

Ковалев провернул еще ряд крупных и очень прибыльных афер. Теперь у него было все: «зеленые» и «деревянные», своя тусовка… Девчонки клеили его на сексапильность, точно на «Супер Момент»! Соблазняли формами. Пользовались, чем бог наградил, только б — не зря. Ко всему прочему, Эрнест был молод и полон энергии… И бес его попутал с новой рискованной авантюрой, которая гроша ломаного не стяжала! Ведь, все и так явно благоволило к нему?

Совершенно случайно Эрнест познакомился с работником типографии. Его жена числилась продавцом в знаменитом супермаркете Ковалева, где вознаграждение за труд было в полтора, а то и в два раза выше, чем у тех, кто стояли за прилавками обычных магазинов города. Как бы то ни было, когда у нее вдруг случилась незначительная недостача, Эрнест без разговоров лишил растяпу рабочего места, не заплатив ей ни копейки. Возмущенный супруг уволенной торгашки пришел к Ковалеву затем, чтобы потребовать объяснений. Но, пораскинув умом, решил сперва не пороть горячку, а действовать дипломатично. И оказался прав. В приемной его встретила, в дупло наштукатуренная секретарша. Она походила на очковую змею, готовую юркнуть в кабинет и ужалить всякого по первому сигналу своего хозяина. У охранника Вадика кулачища был с табуретку.

— Так, вы, что же, там, в вашей типографии так все подряд и печатаете? — спросил Эрнест, впервые в жизни лицезря перед собой живого полиграфиста после того, как тот ему коротко представился.

Но его имя и фамилия ни о чем не говорили хозяину супермаркета. Разве, что…

— И печатаем!

— Это — интересно! А — бабки?

Печатник, пока что, ни словом не обмолвился о причине своего визита тому, на кого до недавнего времени вкалывала его благоверная. То бишь, об оплате ее месячного труда за вычетом недостачи.

— Собственно, о них я и хотел с вами поговорить!

Но как только он заикнулся о деньгах, которые Ковалев задолжал его супруге, того точно подменили.

— Еще чего!

Эрнест будто плюнул в шары просителю. И тот не прибег к носовому платку или, хотя бы, рукаву серого драпового пальто, чтобы утереться.

— Тот, кто не умеет считать деньги, не заслуживает их иметь!

В конце концов, Ковалев возместил ущерб уволенному продавцу. Воскресил в должности. Но теперь она лапошила покупателей не в супермаркете, а в одном из продовольственных магазинов, принадлежавших Ковалеву. Ее мужа назначил директором частной типографии, существовавшей, пока что, только в замыслах и проектах Эрнеста. Бывший казенный полиграфист, который за двадцать лет непрерывного стажа не разжился ничем кроме трудовых мозолей, с небывалым энтузиазмом впрягся в привычное и починил первую борозду. Через два месяца запустил журнальную линию, схваченную за доллары у дилеров одной из зарубежных фирм. Эрнест частенько нахваливал новоиспеченного директора «Издательского Дома «Ковалев и компания». Хотя и не за что было: журнал представлял собой набор ярких и сочных картинок и совершенно бессмысленных текстов. Дорогой и бесперспективный. Но Эрнест умножил оклад полиграфисту, чем еще больше расположил его к себе. Так бывший работник государственной типографии созрел для того, чтобы печатать фальшивые деньги для Ковалева.

Лекциями в университете Эрнест себя не баловал. За экзамены в период сессии ему натягивали «трояки». В пику таксе: по полторы сотни долларов — за каждый. Так же он «озеленял» дополнительные уроки у иных университетских преподавателей, на которые, в силу занятости, показывался изредка. К учебе, как таковой, Эрнест был равнодушен и посягнул на юридический для престижа и из практических соображений. Он мудро полагал, что знание основных законов государства, где творилось полное беззаконие, деловому человеку никогда не помешает.

Первый миллион гнилой «капусты», смешав с подлинной, Ковалев рассортировал по обменным пунктам. «Деревянных» намыли только половину от всей суммы. Кое-кто из менял облажался. Но, как оказалось, ко всем бедам прибавилась еще одна, когда Эрнест нечаянно обнаружил, что полиграфист пожадничал и притырил в закутке несколько свежеотпечатанных пачек с ассигнациями. Это-то и сгубило благодатную почву под будущее плодоносное дерево. Ковалев соотнес бракованные и приготовленные для обмена купюры с затраченной на печать специфической бумагой. Десять кусков десятидолларовыми банкнотами, как снег по весне, растаяли. Ковалев выяснил, что полиграфист оставил издательский Дом «Ковалев и компания» сразу после окончания рабочей смены. То есть, примерно, за три часа до того, как Эрнесту стал известен факт наглого жульничества. Вадик и еще двое охранников тут же ломанулись на перехват вора. Они предполагали настигнуть того, кто украл фальшивые деньги, прежде, чем он взнуздает ходовой товар и спихнет его налево!..

…За окнами «Мерса» рябили здания с горящими окнами, светящиеся торговые витрины. Почти не сбавляя скорости, машина то и дело ныряла в темные городские переулочки. И тогда колесная резина дико визжала. Из очередного переулка «Мерс» снова вылетел на центральную автостраду. По ней рванул через перекресток на «красный». Но откуда-то из мрака наперерез иномарке выпендрилась груженая фура. Вадик резко затормозил и до отказа вырулил влево. «Мерс», круто развернув, опрокинуло на правый бок, на капот, на левый бок. И так — несколько раз кряду. Потом выбросило на обочину, и так садануло о придорожный тополь, что от этого удара,, легковушку, точно лук Робин Гуда, буквально согнуло пополам.

Сильно нервничая в ожидании хороших, а возможно, плохих новостей от Вадика, Ковалев, точно разъяренный гепард в клетке, метался по печатному цеху, шманая каждый его закуток. Подойдя к мусорному ящику, зачем-то машинально выцепил из него бракованные купюры. Закурил. Но сигарета вывалилась у него из рук на пол, прямо под гильотину для резки бумаги. Наклонившись за ней, Эрнест внезапно увидел перед собой, точнее, между контейнером с отходами и станиной резака, аккуратно сложенные пачки десятидолларовых бумажек! Тот самый брак специфической бумаги, которой Ковалев недоучел!

— Вот черт! — выругался он вслух.

В его нагрудном кармане зазвенел сотовый телефон.

— Але? Авария?! Хорошо!.. Скоро буду!

Работники патрульно-постовой службы оттеснили толпу к обочине.

— Почему в вашей машине ехали посторонние люди? — это был первый вопрос, который они задали Эрнесту.

— Я бы и сам хотел это знать?.. — невозмутимо ответил тот.

«Надо ж было такому случиться!» — втайне досадовал Ковалев. Из всех членов экипажа выжил только Вадик. В карманах погибших патрульные нашли огнестрельное оружие. В бардачке машины — фальшивые доллары. Все изъяли. Разбитый вдребезги «Мерс» отбуксировали на ближайшую штрафную автостоянку. Многочисленные ушибы и травмы не помешали Вадику быстро пойти на поправку. Как и Ковалева, его тоже допрашивали. Но, несмотря на сотрясение головного мозга, а возможно благодаря этому, он вовремя скумекал: поскольку сопровождавшие его в сумасшедшей поездке кореша все равно уже не — жильцы, то пускай они и «отвечают» за незаконное ношение оружия и за фальшивые доллары в бардачке «Мерса».

Поверили Вадику или нет, но следователь больше не беспокоил его шефа. А погибшие автожулики и к тому же фальшивомонетчики и без того были сурово наказаны. На этом штамповку «зеленых» Ковалев прекратил. С тех пор «Издательский Дом «Ковалев и компания» исчерпал себя как таковой. Эрнест принял это как должное: короткий путь его детища отнюдь не усеивали розы. Так, методом проб и ошибок, он зарекся дразнить льва! По большому секрету дружок из ФСБ известил Эрнеста:

— Считай, приятель, что твоя голова — крупным планом в окуляре снайперского прицела! Больше чикаться с тобой не станут!.. Учти!..

За эту особо ценную информацию… Ценную, поскольку она непосредственно касалась безопасности и даже жизни Эрнеста, он отстегнул агенту пачку стодолларовых банкнот.

— Не фальшивые? — то ли в шутку, то ли в серьез поинтересовался тот напоследок.

10

Прощальный бал для выпускников ректорат «Института геологии» устроил без проблем. И все благодаря спонсору — фирме «Ковалев и компания». Его стараниями ночной клуб «Русалка» гостеприимно распахнул двери для дипломированных специалистов. Накрыл столы по высшему разряду. Было «Шампанское», коньяк и водка. Всевозможные ликеры и коктейли. Много шоколаду и фруктов. Традиционные салаты «Оливье», «Зимний», «Селедка под «шубой», морковный, свекольный, из свежих огурцов и помидор. Грибной суп. Жаркое, шницеля, картофель фри и даже шашлыки. Всю ночь играла музыка. Выпускники веселились на полную катушку…

И, как всегда, в подобных случаях все началось с того, что Северков от себя лично, а также от имени ректората, поздравил вчерашних студентов с окончанием ВУЗа и поблагодарил Эрнеста Ковалева за материальную поддержку в организации прекрасного вечера, которую Игорь Максимович расценивал, как своеобразный вклад в Отечественную науку! Но, увы. Эрнест спонсировал сие торжество не потому, что для потраченных денег у него места в сейфе не нашлось. На это его подвигли две причины. Одна — задобрить ректорат, чтобы из университета без помех перекантоваться в геологический институт. А, главное — это то, что в нем училась девушка, к чарам которой он был до сих пор не равнодушен!..

…Настя вынула послание без адреса отправителя и получателя из своего почтового ящика. «Видимо, кто-то поработал за курьера», — подумала она. Повертев им в руках, увидела, что это был обыкновенный пригласительный билет. В нем говорилось о том, что студентка «Института геологии» Барсукова Анастасия приглашалась на выпускной вечер такого-то числа, в такое-то время. В конце стояла подпись ректора Северкова. Внизу на последней страничке билета мелким шрифтом значилось, что он был отпечатан там-то. Тираж — столько-то экземпляров. Послание пахло дорогими французскими духами. Настя заинтриговалась. В последнее время в жизни у нее все складывалось не так, как надо. Не то, чтобы она мучалась совестью из-за своего кокетства с преподавателем Юрским и оттого, что, не чувствуя себя ни в чем виноватой, не извинилась перед ним. Нет! Ее волновало совсем другое. Что, если это он адресовал ей пригласительный билет? Он искал встречи с ней! А — что, если отправитель — другой? Но кто? Неужели?..

Ночной клуб «Русалка», едва вместивший около сотни студентов и преподавателей, по мнению Николая Юрского, вообще мало подходил для выпускного вечера. Торжественность обстановки подменили крикливой помпезностью. Дорогая меблировка, роскошная обшивка стен. Вдоль и поперек разрисованный полуобнаженными «амурами» и «зефирами» потолок. Неяркий и мягкий свет, казалось, с трудом пробивавшийся к посетителям клуба из-под пестрой стеклянной мозаики плафонов. Изысканный сервис. Все это говорило само за себя. «Русалка» предназначалась для интимных встреч и молодежных тусовок. Поэтому, когда, в очередной раз выйдя в середину зала, ректор Северков попросил внимания, в наступившей тишине его голос, как заводской гудок, прозвучал призывно и отчужденно.

— Сегодня мы прощаемся с выпускниками. Надеемся, что те знания, которые ребята получили в нашем ВУЗе, они используют на благо своей Родины! Специалист тем и отличается от дилетанта, что он…

— Специалист! — не растерялся кто-то из зала.

Преподаватели и сами виновники торжества вяло зааплодировали.

В простеньком темном жакете, белом блузоне и черном галстуке, плотно облегавшей бедра юбке чуть выше колен Настя напоминала стюардессу, из-за поломки воздушного лайнера оказавшуюся не у дел. Она вручала дипломы, под гром аплодисментов пожимала руки выпускникам. «За что мне — такая честь?» — казалось, было написано у нее на лице. Тем не менее, преподаватели, заведующие кафедрами, деканы факультетов, доктора, кандидаты наук и студенты, как будто бы, были вполне довольны вечером. И на их взгляд дипломирование выпускников и организация мероприятия проходила, как надо, и заслуживала лишь похвал. Юрский пристально наблюдал за Настей. Сердце его учащенно билось. И всякий раз под ее горящим взором он опускал глаза, не зная, радоваться ему или огорчаться, любить или ненавидеть?

Эрнест хлопал в ладоши вместе с педагогами и студентами.

— Удачи вам, наши дорогие выпускники, счастья, здоровья и отличного отдыха! — напутствовал Северков вчерашних подопечных. На этом официальная часть вечера была благополучно завершена.

В противоположном от сцены углу веселыми огнями зажегся бар. Бармен и диск-жокей в одном лице, врубил какой-то чумовой рок-н-ролл. Для подобающего случая он был одет в строгий черный костюм. Но это ничуть его не стесняло. С большой важностью и ловкостью фокусника он готовил винные, коньячные и водочные коктейли. Среди молодых специалистов нашлось немало любителей дармовых горячительных напитков. Прилепившись к стойке бара, они беспрестанно прикладывались к своим бокалам, так, как от спиртного на столах, то есть, положенной для гостей заведения нормы, давно остались лишь рожки да ножки. Но вот в фойе ночного клуба появились трое омоновцев…

Юрский мотался из одного в другой конец «Русалки», неохотно общаясь с коллегами, и ни к еде, а, тем более, к выпивке даже не притронулся. «Так, вот оно, что значит! — про себя досадовал он. — Какой-то хлыщ с портмоне, набитом до отказа долларами, спонсор выпускного вечера!..» То, как беспринципно отнесся Северков к такому значимому для всего института событию, как чествование молодых специалистов, оскорбило Николая до глубины души. А студентка Барсукова! Сидя за столиком, она вкушала от благ мирских, громко обсуждая какую-то тему с выпускниками. И, вероятно, чтобы отомстить ему за недавнее пренебрежение к ней, нарочно не обращала на него никакого внимания. Потом она демонстративно встала из-за стола и направилась к бару, за которым Ковалев о чем-то разглагольствовал с барменом.

— Гоша!

Эрнест небрежно ткнул пальцем в пустой бокал. И бармен отреагировал правильно.

— Гоша!

Настя стрельнула глазками в хозяина бара.

— Я хочу медляк!..

Тот не заставил себя долго ждать, и пары танцующих плавно закачались в такт мелодии.

— Вы разрешите? — послышалось за спиной у Насти.

Она обернулась и по ее лицу пробежала легкая тень разочарования. Девушку приглашал на танец совсем не тот человек, с которым она протанцевала бы хоть до самого утра. Настя в нерешительности переминалась с ноги на ногу, а дипломированный специалист растерянно хлопал рыжими ресницами, виновато улыбаясь.

— Танец мой!

Эрнест так крепко сдавил кисть Настиной руки, что ей стало больно. Но, скрывая недовольство, она не повздорила с ним, чтобы не испортить вечер гостям ночного клуба «Русалка». Крайне раздосадованная, девушка даже не танцевала, а стояла на месте. А Эрнест вился возле нее, точно ирод, и вихлял бедрами туда-сюда, словно исполнял пляску живота… Она многообещающе моргнула ему глазом.

— Я — сейчас!..

…Дома Настя уткнулась лицом в подушку и разревелась, как маленькая дурочка. Ах, как не хватало ее нежному и преданному сердцу большой настоящей любви! Верного друга, чтобы поделиться с ним своими радостями и печалями, мыслями и переживаниями. Да и просто поболтать о том, сем с любимым человеком было бы неимоверным счастьем! Только, каким образом, его заслужить? Ведь никому неведомо, как созревают в потаенных глубинах человеческой души подлинные желания? Как проницают слабые токи любви от головы и до пят его существо, постепенно усиливаясь и превращаясь в молниеносные проблески? Как копится заряд, чтобы после ослепительного удара зажечь всё вокруг новым светом?..

Глава третья

1

Уилки Фармеру обрыдла жизнь на ферме. Он вырос, возмужал. Перед ним открылись все перспективы, какие только могла предложить Америка для американцев, чтобы разбогатеть. Ее более или менее респектабельные граждане были единодушны во мнении, что в такой сказочно богатой стране лишь тупой и ленивый не сколотил бы себе приличного состояния. Конечно же, еще очень важно быть удачливым! Но господь справедлив, и шанс дается каждому. Разница лишь в том, что одному он — впрок, а другому — нет. Казалось, природа наградила Уилки железной волей и мужской хваткой. А он целые дни только и делал, что пролеживал бока на кровати дома и от скуки плевал в потолок. Но это была только видимость бездействия. Всякой ложке — своя окрошка!

— Ты бы, хоть, помог отцу скотину накормить! — хулилась мамаша Шарлотта. — Ишь, бугай, опять разлегся, как наш толстый боров!

В конце концов, она его доконала. Чтобы немного развеяться, Уилки без гроша в кармане ранним утром тронулся пешком в город. Точнее, небольшой захолустный городишко, куда сельчане возили на продажу мясо, молоко, муку и мед. Отмахав пятнадцать миль кряду, ровно в полдень молодой человек оказался на месте. Чтобы немного передохнуть, он зашел в первую попавшуюся ему на пути пивнушку с экзотическим названием «Райская птичка». Так, как день был будничный, то в салуне за кружкой пива изнывали от скуки всего лишь два-три посетителя. Уилки также обосновался за одним из свободных столиков. К нему подошла полногрудая негритянка, по-видимому, хозяйка питейного заведения. Глядя на нее, Фармер подумал, что если это — та самая «райская птичка», в честь которой назвали закусочную, то такой рай был не для него. Уж, лучше — сразу в преисподнюю!

— Чего жаждет душа ковбоя? — игриво спросила негритянка.

В ушах у толстухи блестели золотые сережки в форме клиновых листьев. На шее висела цепочка из довольно крупных звеньев. На ней крепился не менее увесистый крест. На пальцах обеих рук прочно сидело по массивной печатке плюс по кольцу с бриллиантовыми камушками.

— Небось, это, тебе, не фальшивка какая-нибудь, а самые что ни на есть настоящие, золотые! — похвастала весьма упитанная дама, заметив с каким пристальным вниманием, юноша рассматривал ее прибамбасы.

Она кокетливо трепыхнула сальными плечами.

— Так что будешь пить, красавчик?

Красавчиком Уилки себя не считал, хотя и уродом — тоже. Но он простил хозяйке пивнушки незаслуженный комплимент, поскольку глядела она на него не просто с симпатией, а с откровенным вожделением. По натуре грубый и неотесанный, но очень ранимый, Фармер ничего не имел против женщин, воспринимавших его, как мужчину, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И, пускай, ему лишь предстояло пройти значительный отрезок жизненного пути, чтобы достигнуть порога зрелости, но это ничего не значило, поскольку он всегда мог на деле доказать: в том, что отличает представителя сильного пола от противоположного ему, он ни в чем не уступал другим. А, возможно, и превосходил. Поэтому юношу настораживали и отталкивали от себя особи прекрасной половины человечества, ждавшие от него возвышенных и утонченных чувств. То есть, того, что в Уилки не заложила мать-природа. Фармер-младший снова скользнул взглядом по побрякушкам толстухи. Он, конечно же, не был знатоком женских сердец. Но этого и не требовалось, чтобы понять: она не принадлежала к натурам романтическим, грешившим чрезмерной влюбчивостью и, как путник в жару о глотке воды, мечтавшим о пылких признаниях, в которых должен был по десять раз на дню изливать собственную душу предмет их обожания. Всему этому негритянка явно предпочла бы золото.

— Я ищу работу! — с облегчением вздохнув, ответил Фармер-младший.

— Работу?

Толстые, как свиные отбивные, губы негритянки слегка искривились в усмешке.

— Какую именно работу ищет мой мальчик?

— Всякую!

— Ну, если ты — на все руки мастак, тогда, пожалуй, я спрошу у мужа, не требуется ли нам помощник на кухне в нашей «Райской птичке»?

И она шмыгнула за прилавок. Чуть правее него, в глубине зала, располагалась лестница, которая вела на второй этаж питейного заведения. Там размещались жилые комнаты его хозяев. Всей пятерней, словно лассо, заарканив бутылку виски, она буквально вспорхнула вверх по лестнице.

— Я буду у вас завтра в это же время, мэм! Мне надо предупредить мамашу Шарлоту о том, что я нашел то, что искал!

С того дня за двести долларов в месяц Фармер-младший мыл посуду, драил полы в «Райской птичке». Как он узнал позднее, муж негритянки Доры, взявшей его на работу, худосочный и чахоточный Геракл, в молодости славился отменным здоровьем, жизнелюбием и пользовался немалой популярностью у женщин. Но в пору, когда Уилки объявился в питейном заведении, он регулярно прилобунивался к бутылке с виски, запершись в своей комнате. Его апатия и отвращение к тому, что творилось вокруг него, разнились с энергией и жизнелюбием Доры так же, как ярмо раба — с золотым ожерельем царицы Клеопатры. Как муж, Геракл давно разочаровал свою законную супругу, и, казалось, она вполне довольствовалась собственным призванием. Дора никогда и никого в жизни не обмишуривала и разнообразные вкусные блюда сервировала на совесть. Несмотря на полноту, негритянка перемещалась легко и стремительно. С клиентами, особенно завсегдатаями питейного заведения, она была само дружелюбие и обходительность. У нее упрочились товарищеские и весьма теплые отношения с Уилки. Немногословным и трудолюбивым. Хозяйка «Райской птички» ни на секунду не пожалела о том, что с некоторых пор Фармер-младший являлся ее помощником. А он лишний раз убедился, что доброта негритянки, равно, как и личное обаяние, значительно перевешивали все остальные ее недостатки и что, с легкой руки посетителей, питейное заведение пользовалось успехом в народе как «Райская птичка» именно благодаря Доре. После того, как закусочная на окраине городка, каких пруд пруди в Техасе, стала желанной для многих, хозяева не долго перетирали, какую вывеску водрузить над ее входом. Тем более, что все любители недорогой выпивки знали, что в воскресенье в «Райской птичке» пела Дора. И охотно шли на нее. Здесь, в позабытом богом городишке, негритянка считалась своего рода звездой. Уилки окончательно утвердился в этом мнении после того, как в воскресный день в пивнушку подоспел музыкант по имени Бен. Под его аккомпанемент на стареньком рояле полногрудая негритянка исторгла несколько роскошных блюзов. Но — небескорыстно. В выходной выпивка, закуска и горячие блюда стоили немного дороже, чем в обычные дни. Тогда Дора облачалась в ярко-синее концертное платье с глубоким вырезом на груди, чтобы еще резче оттенить свои женские достоинства и под недружные аплодисменты уже изрядно подвыпивших посетителей, как волна на берег, выплескивалась на публику. Во время ее выступления, которое было коротким, с подносом на руках между столиков неутомимо сновал Уилки. И до Фармера, и после исполнительница блюзов почти не обновляла свой репертуар. Но внимание к ней немногочисленных гостей питейного заведения никогда не ослабевало. Дора чем-то привораживала сердца своих поклонников. Ее манера исполнения, равно как и великолепный голос, задевали публику за живое. Певичка не нуждалась в комплиментах. Вместо них многие мужчины довольно оригинально выражали ей свои симпатии. Когда Дора суетилась возле посетителей, кто-то пробовал ущипнуть ее за роскошный зад. Кто-то потискать за объемную грудь. Иногда со смешком, а, другой раз, с шутливой бранью она ловко отбивалась от прилипал, как от докучливых насекомых. Многие из тех, кто считали себя неотразимыми мачо или же просто любителями пышных женских форм, которые не прочь были испытать их на мягкость и упругость, домогались ее общества, но с Уилки у Доры получалось все наоборот. Она деликатно, но настойчиво требовала к себе его внимания. Совсем не склонный замусоривать голову различными глупостями, Уилки оставался самим собой. Он охотно занимался делом и не обращал на Дору никакого внимания. Гораздо больше его интересовал Геракл. Когда б ему не приспичило, он орал на весь дом:

— Дора, чтоб тебя мухи съели! Где — мое виски, толстая задница?

С плоской бутылью из непрозрачного стекла хозяйка спроваживала Уилки к Гераклу. Когда, наконец, Фармер поднимался в комнату, где властвовал полумрак так, как окна занавешивали тяжелые и всегда немного влажные от духоты гобеленовые шторы, его добровольный пленник, истощенный беспробудным пьянством, издавал нечленораздельный, похожий на приветствие, возглас. Затем он судорожно откупоривал бутылку. Вначале, ловя ртом горлышко, он тщетно силился сделать первый глоток. А, сделав, долго откашливался. За первой следовала вторая, третья попытка. И каждая следующая оказывалась более успешной, чем предыдущая. Вскоре, не отрываясь от «мундштука» этой чудесной дудочки, с видимым наслаждением он поглощал обжигающую жидкость маленькими и частыми глотками. Оприходовав примерно половину бутылки, он удовлетворенно крякал и неторопливо и тщательно раскуривал потухшую трубку, которую помимо табака начинял изрядной долей наркотической травки… Выполнив поручение хозяйки, Уилки не уходил потому, что хозяин все равно попросил бы его о незначительном одолжении. Оно заключалось в том, чтобы единственный человек, который посетил Геракла за весь день, поговорил с ним. Точнее внял бредням весьма странного затворника. Фармера тошнило от едкого дыма и запаха перегара, но он терпеливо и с любопытством ждал, что скажет Геракл. Когда последний снова подносил горящую спичку к трубке, лицо его, выхваченное из полумрака, странно освещалось. И тогда от чернокожей мумии, которую Уилки наблюдал перед собой всего минуту назад, не оставалось и следа. Казалось, воздействие алкоголя и наркотиков, а, возможно, и то, что к Гераклу проявили внимание, мгновенно преображало его в довольно симпатичного пожилого гринго и к тому же, весьма занятного собеседника. А значимость того, о чем должна была пойти речь, делала его в глазах простодушного и доверчивого Уилки на редкость важной и таинственной персоной. В эти минуты, а порой и часы своего нескончаемого разглагольствования, сумасброд блаженствовал. Общение с юношей доставляло ему неизъяснимое удовольствие. И он не скрывал этого.

— Ты видишь эту пепельницу из чистого золота?! А — этот подсвечник?!

Геракл в который раз чиркал спичкой, чтобы зажечь оплавленную свечу.

— А — оружие?!

И пьяница с таинственным видом, словно боясь чего-то, заскорузлыми отростками своей пятерни осторожно постукивал о стену с ковриком из гобелена, подобного тому, что зашторивал окно, но несколько отличного по расцветке и рисунку. Великолепная шпага с клинком из дамасской стали, два старинных английских ружья и еще пара пистолетов с серебряными рукоятями висели прямо над кроватью Геракла. Он откровенно бахвалился, что его ложе — из красного дерева. Но при слабом свете свечи Уилки, увы, не изобличал всех достоинств того, чем хвастал словоохотливый собеседник. Ему, конечно же, весьма занятно было, откуда у хозяина — такое дорогое оружие и предметы обихода, а у Доры — столько золотых украшений? Ведь, не за скромный доход, что давала «Райская птичка», они были приобретены? Не впервой Геракл затевал разговор с Уилки о происхождении своих богатых трофеев. Но все — без толку. Возможно, он прощупывал молодого человека: заслуживал ли тот доверия? Или же затуманенный алкоголем и наркотой мозг Геракла быстро утрачивал нить повествования? Вероятно, и то, что хитрый негр искусно подогревал интерес Уилки. И, все же, сын бедного фермера ничуть не расстраивался из-за того, что до сих пор так и не узнал секрет Геракла. Уилки очень хорошо понимал, что в любом деле — важно терпение. Он не без основания полагал, что придет день и час, когда негр сам скажет ему то, что необходимо. Он нуждался в Фармере. А, иначе, для чего ему было трепаться об оружии, пепельнице и подсвечнике из чистого золота?

Как-то вечером, когда двери «Райской птички» уже закрывались, неожиданно появился клиент, который попросил налить ему кружку пива. Он пожаловался, что устал после дальней дороги, и его ужасно мучила жажда. Дора тотчас выполнила его просьбу. Но незнакомец, как назло, пил очень медленно. При этом беспрестанно крутил головой по сторонам, словно на шее у него гноился чирей. Вспомнив про грязную утварь и, к тому же, не желая стеснять незнакомца своим присутствием, поскольку для догляда за поздним клиентом достаточно было одной Доры, Уилки удалился в кухню. Он домывал уже последнюю тарелку, когда сверху, видимо, из хозяйской комнаты донеслись ужасные проклятия в чей-то адрес. Послышался грохот падавших предметов. Шум торопливых шагов на лестнице. Выйдя из кухни для того, чтобы выяснить, в чем, там, дело, а точнее, не случилось ли чего с хозяином «Райской птички», Уилки едва нос к носу не столкнулся с незнакомцем!.. Тот пулей пронесся мимо посудомойщика, едва не сбив его с ног. Хлопнув входной дверью, странный тип навсегда пропал за ней. Недолго думая, Уилки в тревоге поднялся по лестнице на второй этаж. В комнате у Геракла, как обычно, царил полумрак. Вглядевшись в него, Фармер вдруг с удивлением обнаружил, что сам хозяин, лежал на полу. Словно, не веря своим глазам, он чиркнул спичкой и поднял ее над собой. «О, боже!» — невольно вырвалось у него. Лихорадочно озираясь кругом, справа от себя он нашел выключатель, которым никогда не пользовался прежде, поскольку Геракл не любил яркого света. Вспыхнула хрустальная люстра, и взору Уилки явилось то, отчего ему стало не по себе. Голова хозяина покоилась в луже крови!

— Дора! Дора! — отчаянно возопил посудомойщик.

Но ему никто не ответил. Он схватил стакан с виски и плеснул прямо в кровоточившую рану на голове негра. Затем взял полотенце со спинки кровати из красного дерева, и туго обмотал им то место, откуда струилась кровь. Оно пришлось как раз на средину окровавленного затылка. Про себя Уилки машинально отметил, что, наверняка, жертву ударили чем-то тяжелым. Безусловно, это не причинило бы большого вреда, если бы Геракл регулярно не стригся налысо. Точнее, против воли супруга или же его с молчаливого согласия, Дора ухаживала за ним и кривыми и основательно затупленными ножницами кромсала черные, как смоль, курчавые волосья, едва они немного отрастали. Затем, чтобы не завелись вши. Ими же укорачивала окладистую бороду. После чего довершала начатое при помощи бритвенного лезвия. Ей приходилось следить за мужем, так как в последние годы их совместной жизни Геракл практически ни разу не протрезвлялся и порой даже смешивал день на дворе с ночью, лето с зимой. Она довольно часто перестилала ему простыни, переодевала, как маленького ребенка. От ванной Геракл наотрез отказывался. Не мыть же ему было голову, шею, лицо и руки, не говоря уже о других частях тела, прямо в постели?

— Хорош — нигер! Алкаш чернозадый! Наркота облезлая! — такими ласковыми эпитетами удостаивала она Геракла, пока холила его.

— Ну, ты — ночь беззвездная! Шлюха ресторанная! — щедро платил Геракл той же монетой своей дражайшей супруге.

Но далее этого не безобразничал. Он вливал в себя значительную порцию виски с тем расчетом, чтобы после ежедневных и весьма неумеренных выпивонов, наконец, основательно притушить пылавшие адским пламенем «колосники». При этом он громко булькал, сопел и пыхтел, точно паровоз, отдыхиваясь после каждого глотка. Только что из ушей у него не парило.

Геракл слабо застонал, когда, поднатужившись, Уилки попытался перетащить его с пола на кровать.

— Потерпите, хозяин!..

— Слава богу, жив! — залепетала вне себя от ужаса Дора.

Неслышно впорхнув в комнату, она кинулась к кровати, где уже лежал Геракл. Склонившись над ним, запричитала, заохала. Упав на грудь бедняге, истошно зарыдала. Но это продолжалось недолго. Убедившись, что муж хотя и пострадал, но не настолько, чтобы это внушало серьезные опасения за его жизнь, она несколько успокоилась и с мокрым от слез лицом поспешила вниз. Очень скоро пол из дубовых половиц, залитый кровью, благодаря стараниям Доры блистал, как новый. Дора являлась человеком действия. Она ни минуты не сидела на месте. И в нелегкий для нее час испытания показывала себя с самой лучшей стороны. Сняв окровавленное полотенце с головы Геракла, она тщательно обработала его рану. Наложив на нее тампон из ваты, затянула бинтом.

— Надо вызвать врача! — сказала она, по-прежнему немало тревожась за здоровье несчастного мужа.

Но, едва она произнесла эти слова, как Геракл открыл глаза и довольно громко и отчетливо произнес:

— Не надо мне никакого врача, дура!

Но, видимо, сил у него хватило ровно настолько, чтобы в свойственной ему манере отказаться от услуг доктора. После чего раненый с трудом что-то прошамкал ртом. Мрачно, почти зло он уставился на бутылку с виски, которую Дора, употребив не совсем по назначению, вместе с ватой и бинтами оставила на столе. В довершение негр вытянул губы, похожие на две мандариновые дольки, которые словно слегка поджарили на сковороде, и потому из оранжевых они превратились в коричневые…

…Наконец, Геракл отпал от горлышка, как слепой щенок от сучки, вдоволь насосавшись ее молока, и мелодично захрапел, тогда, как Дору и Уилки дожидались внизу неприбранные столы и горы грязной посуды.

2

Поздний клиент «Райской птички» вылакал почти пол кружки пенистой и прозрачной, как божья слеза, жидкости, когда дверь заведения снова открылась, и в нее вошла Тина, давнишняя подружка Доры. Она жила в небольшом особнячке, что располагался по-соседству, буквально в нескольких минутах ходьбы от питейного заведения.

— Чего тебе нынче дома не сидится? — спросила Дора, недовольная приходом подруги, которая славилась тем, что вечно совала свой нос в чужие дела и часто зубоскалила, перемывая косточки всей округе.

— Да, вот пришла на тебя поглядеть! — затараторила Тина. — А то, может, теперь и зайти нельзя? Ты, ж, у нас — знаменитость. Только таких знаменитостей навроде тебя — пол Техаса!

— Ты — что, мне неприятности говорить приперла, или — по делу? — в голосе Доры послышались металлические нотки.

Она по опыту знала, что если такую, как Тина, сразу же не поставить на место, то та не уймется и еще долго будет чесать языком попусту, говоря разные глупости, и, отпуская непристойные остроты, после которых просто плеваться хочется. Порой она даже стыдилась своей дружбы с Тиной, хотя и дружбой это нельзя было назвать. Непонятно на чем основывалась тесная связь двух женщин. Наверное, они сблизились оттого, что были одного возраста. Обе принадлежали к черной расе. А — еще, Тина часто брала у Доры в долг, и всякий раз по полста долларов — ни больше, ни меньше. Отдавала аккуратно в срок, на какой занимала деньги.

— Выдь, что ли? Поговорить бы надо! — даже не глянув в сторону незнакомца, обратилась она к подруге.

Та тут же охотно согласилась так, как боялась, что Тина скажет что-нибудь лишнее при незнакомце, и тот плохо подумает о Доре и об ее питейном заведении. Этого как уважающая себя хозяйка она ни за что не могла допустить. Семейный бизнес негритянка ставила выше всяких человеческих взаимоотношений. Тем более, дружбы с Тиной. Потому, что бизнес — для семьи, а семья дороже всего на свете.

Как только Дора и Тина исчезли за дверью «Райской птички», незнакомец, забыв про пиво, стремительно стал подниматься вверх по лестнице и через считанные секунды оказался в комнате Геракла. Как обычно, хронический пьяница полулежал на кровати, подсунув под голову и плечи пару подушек. Когда глаза незнакомца немного привыкли к полумраку, он смело приблизился к пребывавшему в полудреме Гераклу и, взяв за отворот рубашки, как следует, встряхнул его.

— Просыпайся, черномазый! А не то!..

Но Геракл никак не прореагировал на это. Тогда правой рукой вытянув из-за пояса пистолет, прикрытый полой дорожной куртки, незваный гость приставил его ко лбу беспробудного пьяницы. Открыв глаза, и все еще ничего не соображая, Геракл часто захлопал ресницами. Однако, думая, что это сон, он снова смежил очи. Подобное казалось вполне естественным для человека, который регулярно, изо дня в день, на протяжении довольно долгого времени набирался сверх меры. Потеряв всякое терпение, незнакомец взвел курок и еще сильнее вдавил дуло пистолета в лысый череп негра. Это произвело желаемое воздействие.

— Кто — вы? И, что вам здесь нужно? — с трудом придя в себя, и с изумлением глядя на человека, стоявшего в изголовье его кровати, спросил чернокожий.

Привстав с подушек, он оперся обоими локтями в мягкую перину, отчего погрузился в нее еще глубже.

— Если вы, господин, пришли сюда затем, чтобы грабить, то у меня ничего нет! Вся выручка — в кассе!..

— Еще — чего! Больно нужна мне твоя нищая касса! Где золотые побрякушки и драгоценности? Отвечай, скотина!

Но Геракла так заколотило от страха, что кровать под ним заходила ходуном. Даже при желании он не смог бы произнести ни слова. Проклиная придурка, который никак не хотел понять, что его никчемная жизнь теперь висела на волоске, бандит принялся самыми последними словами оскорблять Геракла. Сжав кисть свободной руки в кулак, он ударил его по лицу.

— Ни шиша я тебе не скажу! Пошел ты, ублюдок! — надеясь, что его услышат внизу и немедля придут на помощь, громко выкрикнул Геракл.

— Ну, ничего! Я еще вернусь!

При этих словах бандит изо всей силы саданул рукоятью пистолета прямо по голове бедного пьянчуги. Изрыгая проклятия, негр сковырнулся с кровати на пол.

Опасный незнакомец спешно рассовал в карманы куртки подсвечник и пепельницу. Когда он выбежал на улицу, то увидел, как в тридцати шагах от него две женщины все еще о чем-то судачили.

Целую неделю кряду после трагического события в «Райской птичке» Дора по нескольку раз в день проведала Геракла. Без конца сменяла повязки на голове несчастного, где на месте удара вздулась шишка размером с молодой корнеплод, сверху покрытая толстой коркой из запекшейся крови. Кормила из ложечки. Но больной почти ничего не ел, и лакал виски даже несколько больше обычного. Сердобольная супруга ни в чем не перечила ему, давно покорившись всем его прихотям в отношении выпивки и, избавив от лишних хлопот Уилки касательно своего непутевого спутника жизни. Но ровно через семь дней негр сам кликнул Фармера к себе в комнату.

— Мой мальчик, наш папа хочет о чем-то поговорить с тобой!.. Да, и прихвати с собой для него, пожалуйста, бутылку этой гадости!

На сей раз хозяин пивнушки, как обычно, не стлался поверх кровати из красного дерева. Стоя возле окна с отдернутой шторой он жмурился от необычно яркого света, сверху донизу заливавшего его спальню. В ней царили чистота и порядок. Даже кровать, и ту, Дора заправила. Сам хозяин начисто выбрился. После мыла и бритвы черная кожа на его лице дышала свежестью и лоснилась. В белой рубашке, пестром галстуке и парусиновых брюках песочного цвета он был великолепен. Этот маскарад охмурил бы кого угодно, но только не Уилки. На сына фермера, привыкшего к чудачествам Уильяма, который с крыльца своего дома ежедневно палил в ворон, чтобы лишний раз завести мамашу Шарлотту и самому не охладеть к стрельбе, подобная показуха не произвела ровным счетом никакого впечатления. Геракл раскупорил бутыль с виски.

— Мой мальчик, времена в «Райской птичке» настали трудные, — начал он. — Есть ли у тебя собственное оружие?

Вопрос был наивным. Как истинный сын техасского ковбоя, свой пистолет Уилки приобрел тогда же, когда и букварь, чтобы по нему учиться читать и писать в школе. Но, по его мнению, и это являлось не таким важным занятием, как стрельба из пистолета. Почти все сверстники Улики неплохо владели огнестрельным оружием. Поэтому Фармер промолчал. С этого дня хозяева «Райской птички» вдвое увеличили его жалованье. Ведь он пришел непросто в услужение к Гераклу и Доре. На американском Западе, который много лет назад считался диким, подчас человека брали не на работу, а в семью. И, если вдруг ему поручали не только определенный круг обязанностей, но и постоять за честь новых братьев и сестер, отца и матери, такой приемыш сразу становился родным, пускай не по крови, но по духу…

…После окончания трудного воскресного дня, когда через «Райскую птичку» прошло особенно много посетителей, Уилки вздохнул с облегчением. В этот день Дора, как обычно, пела, предоставив обслугу клиентов новому члену семьи. Без передышки он сновал между столиками с разносом в руках. На разносе в три ряда громоздились тарелки с закуской и выпивка… Наконец, завтра, впервые за последний месяц, он навестит мамашу Шарлотту.

Фармер отправился рано утром и пообещал хозяевам питейного заведения, что вернется ровно через полутора суток. Уилки никогда не нарушал данного кому-либо слова. Он не был склонен к сентиментальности, поскольку такова была его природа. К Гераклу и Доре он не питал никаких симпатий. И, все же, уважал этих людей за то, что они дали ему место возле своего очага. Мамаша Шарлотта — другое дело. Она вырастила его. Как умела, воспитала. И, хотя почти ежедневно почем зря здорово лупила, Уилки за это он на нее зла не держал. Наоборот, тумаки пошли ему на пользу. Закалили. Сделали мало чувствительным к боли. А для мамаши Шарлотты его задница являлась своеобразной отдушиной, куда она частично выплескивала всю свою женскую обиду на никудышного мужа и мало привлекательную жизнь на ферме.

Снова оказавшись в родном «гнезде», Уилки обнаружил, что там ничего не изменилось к лучшему. Как и прежде, с утра до вечера мамаша Шарлотта трудилась в поте лица. Ворчала на Уильяма, который на прошлой неделе потратил целую обойму патронов на треклятых ворон. А их так и не поубавилось. Уилки, почти что, ни словом не перемолвился с матерью, которая одна «строчила», как на швейной машинке, за них обоих. Пообедал рисом с соевыми лепешками и лег спать.

Во вторник к полудню он стоял у дверей «Райской птички». Обычно, в это время завсегдатаи питейного заведения сидели за столиками, лениво потягивая из кружек пиво, а Дора торопилась от одного клиента к другому с неизменной улыбкой на лице. Разносила спиртное и закуски. Улки взялся за ручку входной двери и потянул на себя. Но она оказалась запертой. Фармер вспомнил, что у него имелся собственный ключ, который перед отбытием на ферму ему вручила предусмотрительная хозяйка. Уилки отпер дверь и вошел в питейное заведение, в котором властвовала непривычная тишина. Он тщетно прислушивался, не понимая, почему на кухне не шумит льющаяся из крана вода?.. И, как всегда, Дора не гремит посудой, грязную отправляя во вместительную раковину, а чистую — в громоздкий сушильный шкаф, занимавший большую часть посудомоечной? К обеду грязных тарелок, столовых приборов, пивных кружек, бокалов для «Шампанского», коньячных рюмок скапливалось столько, что Дора и Уилки едва успевали их вымыть за получасовой обеденный перерыв. В этот раз все было иначе.

— Дора! — позвал Уилки.

Но ему никто не ответил. Это невольно насторожило Фармера. Было что-то необычное в «Райской птичке», непохожее на то питейное заведение, которое покидал Уилки, отправляясь на ферму. Всегда гостеприимное и державшее двери широко открытыми для своих посетителей, теперь оно будто вымерло. Стараясь сохранять спокойствие, Уилки шаг за шагом обходил все комнаты. Но и там он не нашел ни единой живой души. Не было никого ни в кухне, ни в спальнях Геракла и Доры. Для верности Уилки обшарил все углы в питейном заведении и даже заглянул на чердак. Но ни с чем снова вернулся в совершенно пустой зал для посетителей. В горьком недоумении он зашел за стойку бара. Взял бутылку пива и откупорил ее. Уилки не особенно хотелось пить. Он делал это для того, чтобы хоть чем-то занять себя. Нерешительность была не в его характере. И любой след, оставленный Гераклом и Дорой, тотчас подтолкнул бы Фармера к действию. Вполне возможно, что именно в эту минуту они крайне нуждались в его помощи. Хозяева не отлучились бы надолго, не предупредив Уилки, и, не оставив для него хотя бы коротенькой записки. А, значит, с ними приключилась, если не сама беда, то какая-нибудь напасть, как правило, предшествующая ей!.. И предчувствие чего-то нехорошего, точно незримая черная тень, нависшего над хозяевами «Райской птички», в самом деле, вдруг целиком и полностью овладело Фармером… В крайнем волнении он расхаживал по залу между столиками для гостей. А — что, если ему немедля обратиться в полицию? Но, немного поразмыслив, он тут же отверг эту идею. Заподозрив в нечестной игре, копы запросто арестовали бы Уилки. Откуда им было знать, что все, что скажет посудомойщик — чистейшая правда, и он совершенно непричастен к странному исчезновению господ, о пропаже которых он пришел заявить к копам? Фармеру оставалась только одно: терпеливо ждать, когда входная дверь питейного заведения вдруг отвориться и на пороге объявятся Геракл и Дора. А пока, как он полагал, совсем неплохо было бы навестить ближайших соседей. Возможно, им что-нибудь да известно о том, куда подевались владельцы пивнушки? И Уилки, не медля, направился к выходу. Уже взявшись за ручку входной двери, он неожиданно услышал странный звук за своей спиной, от которого холодный пот выступил у него на лбу. Ему показалось, что как будто бы кто-то глухо застонал. Фармер резко обернулся… Он внимательно огляделся кругом, но ничего подозрительного не обнаружил. Все предметы в «Райской птичке» в аккуратном порядке располагались на своих местах. По крайней мере, те из них, что были в поле зрения молодого человека. Тогда он двинулся на звук, то есть, туда, откуда, по его мнению, он мог исходить. Уилки подошел к лестнице, ведшей на второй этаж. Он твердо знал, что наверху никого не было. И тут его осенило… Подпол! Конечно же, звук доносился оттуда. Немного нагнувшись, чтобы не удариться головой о лестницу, Фармер шагнул вперед и очутился прямо под ней. На полу лежал небольшой узорный коврик. Он отбросил его в сторону. Под ним размещалась крышка с железным кольцом посредине. Уилки крепко ухватился за него, и, потянул на себя… Шарниры жалобно скрипнули, и крышка поддалась… Едва он ее наружная поверхность коснулась пола, из подполья на него тотчас дохнуло сыростью и прохладой. Чиркнула спичка. Маленький язычок пламени нырнул в темный квадрат…

Там, где Дора хранила продукты, Уилки бывал много раз. По ее просьбе он спускался вниз, и к столу посетителей «Райской птички» ежедневно подавались всевозможные приправы и овощи, кетчуп и майонез к гамбургерам, чисбургерам, хот-до-гам, нарезанному аккуратными ломтиками и запеченному картофелю. В домашнем погребе также хранилось оливковое, кукурузное и растительное масло…

Спичка потухла до того, как Уилки по каменным ступенькам спустился вниз. Нащупав впотьмах выключатель, щелкнул им… «Вот, так, да!» — не сдержал он удивленного возгласа, когда при вспыхнувшем свете увидел Геракла и Дору, сидевшими на дне подполья, прижавшись спиной друг к другу, и связанных по рукам и ногам бельевой веревкой…

Для хозяйки салуна веревка была вещью незаменимой. На нее для удобства она вешала пустые мешки из-под картофеля, свеклы, моркови и лука. Когда они накапливались, она поднимала их наверх. Стирала, сушила, штопала в прорванных местах, не подозревая, что, помимо хранения овощей, некоторые на редкость изобретательные умы могли использовать их для чего-либо еще…

Поэтому Уилки не нашел ничего зазорного или удивительного, обнаружив, что у абсолютно беспомощных владельцев «Райской птички» изо рта торчало по кляпу из мешковины, и, что при его появлении вместо приветствия Геракл и Дора дружно заблеяли что-то невнятное, но полное радостного оптимизма и, вместе с тем, тревоги. Несмотря на драматичность ситуации, сторонний наблюдатель, если бы он присутствовал при этом, невольно подметил бы в ней ровно столько же и комичного. Хозяева — пленники в собственном доме! Очень серьезный по натуре и не склонный смеяться над чужой бедой Фармер поспел впору. Едва Геракл вынул изо рта кляп, его тут же стошнило. Он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски, с которой, словно с возлюбленной, не разлучался ни на минуту. Наверное, он скорее бы расстался с жизнью, чем с тем, что, по его глубокому убеждению, делало ее хоть сколько-нибудь приемлемой. Хозяин произвел несколько глотков, пока в порыве горячей благодарности Дора с трепетным волнением и необычайной силой прижимала к необъятной и мягкой, как перина, груди своего спасителя. Уилки буквально утонул в теле негритянки и умылся в ее слезах, слившись с ней в одно целое. Тем самым, он еще раз доказал, что, в полной мере, разделял горе хозяев «Райской птички»… Наблюдая эту трогательную сцену, негр молча стер ладонью капельки виски со рта. После чего небрежно смахнул скупую мужскую влагу, сбегавшую по его впалым щекам, и, когда Дора выпустила Фармера из своих трепетных объятий, с достоинством пожал ему руку. После чего супруги коротко поведали Уилки о том, что произошло с ними…

Дора пораньше закрыла «Райскую птичку» на обед. Но двое посетителей все еще сидели за одним из столиков. Толстуха подошла к ним и сказала, что если они хотят чего-то из закуски или выпивки, то она может завернуть им все это с собой. Тогда один из них встал из-за стола. В его руке Дора увидела направленный на нее пистолет. Ее заставили спуститься в подпол. Чуть позже там же оказался и Геракл.

Если хотите жить, «кофейные зерна», то признавайтесь, где спрятаны драгоценности и золотые монеты? — сказал один из разбойников и взвел курок пистолета.

Чтобы выиграть время, Гераклу пришлось солгать, направив грабителей по ложному адресу, где, якобы, были спрятаны сокровища. К тому же, получив требуемое, те могли вернуться и убить его и Дору. Крайне напуганные, они не сомневались, что все случилось бы именно так, а не иначе. Бросив хозяев в том беспомощном положении, в каком их застал Уилки, бандиты удалились. На этом рассказ Геракла прекратился. Он и Дора обменялись многозначительными взглядами. Уилки сделал вид, что не заметил этого и внешне остался невозмутим. Впрочем, то, что было на уме у хозяев питейного заведения его ничуть не интересовало. И без того, все казалось предельно ясным.

Тем не менее, вновь отхлебнув из бутылки виски, Геракл решил, что неразумным было что-либо утаивать от молодого Фармера. Иначе, в дальнейшем он и Дора вряд ли, смогли бы рассчитывать на его поддержку.

— Ну, если уж говорить, так все — от самого начала и до конца!..

Хозяева сочли, что оставаться в подполье было небезопасным. Воротившись, грабители могли застать их врасплох. Все трое поднялись наверх. Вооружившись, они приготовились дать проходимцам достойный отпор. Но, прежде, договорились о том, как им действовать сообща.

Пока Дора отлучалась за нарезными ружьями и патронами к ним, вот что Геракл рассказал Фармеру.

3

Он работал прислугой у одного очень богатого антиквара в Нью-Йорке, которого звали Лесли Шин. Жил тот в большом трехэтажном особняке. На стенах многочисленных комнат и даже в коридорах висели очень дорогие картины известных мастеров. Старинное оружие. На столах, шкафах, тумбочках и повсюду, где это считал нужным антиквар, размещались редкостные вещи. Пепельницы, подсвечники, часы и небольшие скульптуры, изображавшие людей, животных и птиц, отлитые из золота и серебра. Столовые приборы из металлов высокой пробы, какими пользовались за трапезой королевские семьи сотни лет назад. Фамильные драгоценности знатных английских лордов, испанских конкистадоров и французских пэров, которые хранились отдельно в специальных ящичках и шкатулках из слоновой кости и красного дерева. Весь этот уникум денно и нощно стерегли трое охранников, хорошо оплачиваемых и нанятых специально для этой цели. В особенно привилегированном положении находилась пара английских догов — кобель и сучка. Любимчиков антиквара. Светло-серый окрас с белыми пятнами на шерсти доказывал принадлежность псов к очень ценной породе. Кроме охранников в доме жила прислуга: кухарка и двое уборщиков комнат. Ими были Геракл и еще одна темнокожая девица. Они ежедневно мыли полы и окна, чистили ковры, стирали пыль с мебели, а также предметов роскоши. Дора же с утра до вечера кашеварила на кухне.

Антиквар, хотя и обожал чистоту и порядок, но, как все очень богатые и скупые люди, платил прислуге за работу жалкие гроши. Даже на содержание собак тратилось значительно больше средств, чем на оплату труда уборщикам и кухарке. Поэтому вполне обоснованно и втайне от антиквара прислуга ненавидела благородных животных. А те платили ей той же монетой. Однажды, Геракл стирал пыль с вазы из китайского фарфора. Стенки ее были очень тонкими и еще более гладкими, чем стекло. В течение ряда лет трудолюбивый негр усердно батрачил на антиквара. И тот всегда оставался вполне доволен им. Но тут, как назло, словно его какая муха укусила, Геракл проявил неосторожность. Шедевр восточной культуры неожиданно выскользнул у него из рук. Упав на пол, ваза раскололась на несколько частей. Геракл сильно испугался и ужасно расстроился. Он подумал о том, что теперь ему за всю жизнь из своей мизерной зарплаты не рассчитаться с хозяином за тот огромный ущерб, который он нечаянно ему причинил. С этой мыслью уборщик наклонился и быстро собрал осколки вазы. Отчаяние помрачило его рассудок. Он наивно надеялся на то, что, если незаметно вынесет из дому разбитую посудину, то, возможно, антиквар и охранники не заметят пропажи. Геракл уже направился к выходу из комнаты, где с ним произошло несчастье, держа в руках то, что еще минуту назад считалось музейной редкостью, когда внезапно путь ему преградила собака.

— Пошла вон, образина! — прицыкнул уборщик на животное, стараясь вести себя, как можно, более уверенно.

Но английский дог стоял, не шелохнувшись. Тогда, сделав над собой усилие, Геракл решительно шагнул навстречу сторожевому псу, давая понять, чтобы тот поскорее убрался восвояси, а не путался у него под ногами во время уборки в холле. Это было роковой ошибкой. Дог, ощерившись, мгновенно кинулся на слугу и сбил его с ног. Осколки выпали у него из рук… На редкость умный пес не причинил особенного вреда человеку. А лишь напомнил ему о том, что хозяйское добро, хотя от него оставались рожки да ножки, ни в коем разе, нельзя было выносить из апартаментов без спросу. Трясясь от страха, уборщик с трудом поднялся на ноги. Дог предостерегающе зарычал, и Геракл, отступив назад, оказался припертым к стене, которую украшало старинное холодное и огнестрельное оружие. Из осторожности хозяин держал ружья незаряженными. Уборщик наверняка знал об этом, по нескольку раз в день прибираясь в оружейной и других комнатах. И, несмотря на запрет хозяина, даже снимал со стен смертоносные реликвии, чтобы удалить с них налет пыли. Замерев на месте, чтобы не спровоцировать дога на очередной бросок, и шаря по стене рукой, справа от себя Геракл осторожно нащупал рукоять острой, как бритва, турецкой сабли. Затем стал медленно вытягивать ее из ножен. Пес с любопытством наблюдал за человеком. Но, видимо, вскоре это ему изрядно наскучило, потому, что он, не спеша, отправился по своим надобностям, исчезнув за дверью. Парализованный страхом еще какое-то время Геракл оставался неподвижен. Он крепко сжимал в ладони резную рукоять турецкой сабли. Немного придя в себя, негр во второй раз собрал с пола осколки китайской вазы. Но теперь их было гораздо больше.

Когда он уже, шагнув за порог, выходил в приоткрытую дверь из холла, перед ним, откуда ни возьмись, словно исчадие ада снова возник дог. Алая пасть его была раскрыта. Вывалившись из нее, язык истекал слюной. Взгляд гигантской собаки горел убийственным огнем. Казалось, еще — мгновение и, бросившись на Геракла, она жестоко расправится с ним. От волнения, позабыв вложить смертоносное оружие обратно в ножны, и, по-прежнему, держа его в руке, он с отчаянием взмахнул саблей. Клинок со свистом рассек воздух, и левое ухо пса, как дубовый листок с ветки, слетело с его головы. Дог взвизгнул, с некоторым запозданием отпрянув назад. Потом жалобно заскулил, трижды громко гавкнул. И, наконец, призывно взвыл, чередуя вой со злобным лаем… Это переполошило весь дом. Едва не сломив себе шею во время беспорядочного галопа по замысловатым лабиринтам огромного дома, охранники подоспели на брех сторожевой собаки. Минутой позже появился и сам хозяин. Он велел им, чтобы они надели поводок на разъяренного дога.

Антиквар был человеком весьма осторожным и предусмотрительным. Правильно оценив сложившуюся ситуацию, он вызвал полицию. Прибывший вскоре коп в присутствии свидетелей допросил Геракла. Злостный нарушитель порядка в доме почтенного и всеми уважаемого человека повинился в преступлении, которого не совершал. В том, что, якобы, намеренно посягнул на имущество антиквара. При этом он был вооружен турецкой саблей. Пытаясь украсть китайскую вазу, Геракл напал на английского дога и отсек ему ухо. Учитывая «чистосердечное» признание раскаявшегося преступника, антиквар попросил полисмена о том, чтобы тот до поры до времени не давал этому делу хода, и заверил, что с собственными проблемами справится сам. Таким образом, Геракл оказался на крючке у полиции и в полной власти своего деспотичного хозяина. Теперь без его согласия он не мог даже уволиться. По крайней мере, это не грозило уборщику до тех пор, пока он не отработал бы стоимость разбитой вазы из китайского фарфора. О том, сколько она стоила, ему оставалось только догадываться.

Этот случай еще более омрачил и без того тягостное существование чернокожего слуги и сделал его пребывание в доме антиквара совершенно невыносимым. Возможно именно тогда на собственной цветной «шкуре» Геракл почувствовал всю силу и власть денег. Он, наконец-то, прозрел. В душе его копилась ненависть к антиквару, который, не простив своему слуге порчи имущества, вероятно, чтобы в корне пресечь нечто подобное в будущем, намеренно ужесточил свои требования к остальным домочадцам. Геракл спрашивал себя о том, почему у хозяина столько добра, а у него не было денег даже на кружку пива? Кухарка Дора с прискорбием наблюдала, как мучился бедный уборщик. Как буквально за последние два-три месяца после приключившегося с ним несчастья он похудел и сделался еще более замкнутым и неразговорчивым, чем был прежде. Она жалела его всем сердцем. Ведь среди великолепия, которым полнился дом антиквара, так же, как и Геракл, она особенно остро чувствовала себя обделенной. Наверное, именно по этой причине они как-то незаметно сблизились. Когда она смотрела на него, немного грустная улыбка не сходила с ее лица. Обедали они всегда вместе. За одним столом. Чашка с супом, где кусочек мяса был побольше и выглядел поаппетитнее, обычно доставалась Гераклу. Сама же кухарка ограничивалась тем, что после него приходилось на ее скромную долю. Хлеба она съедала только один кусочек с тем расчетом, чтобы получше насытился тот, ради кого она с радостью села бы и на более жесткую диету. Антиквар строго следил за рационом питания своих домочадцев. Он самолично составлял меню для прислуги, не позволяя кухарке чересчур раскармливать чернозадых бездельников. Хозяин имел на это не только юридическое, но, как ему казалось, и моральное право тоже. Каждый из проживавших в его доме имел свою отдельную комнату. Помимо этого, зарплату прислуге он платил исправно… Дора добросовестно следовала указаниям антиквара. Она ужасно боялась, что, если сделает что-нибудь против его воли, то тогда ей несдобровать. Служанка, наверняка, потеряла бы работу. Но, несмотря на все минусы, делавшие жизнь Геракла и Доры мало привлекательной и зачастую несносной, а, возможно, и благодаря этому, их отношения становились все более близкими. Иногда спеша каждый по своим делам, и, нечаянно столкнувшись лицом к лицу в каком-нибудь из коридоров или холлов огромного особняка, они обменивались приветствиями. Дора первая обращалась к Гераклу. Она, например, спрашивала:

— Как настроение, мистер?

— Очень хорошо, мисс! — отвечал он.

— Хотите знать, что сегодня будет на обед, мистер?

— Наверное, похлебка из кукурузы, мисс! — охотно поддерживал разговор Геракл.

Глубоко уязвленный тем унижением, какому в свое время подверг его хозяин, в глубине души негр радовался тому, что в опротивевшем ему доме он — теперь не так одинок, как прежде. По крайней мере, Геракл воспринимал Дору, если не как близкого друга, то, как человека, с которым всегда было приятно побеседовать. На отдых они отправлялись на третий этаж здания в свои одинаково мизерные комнатушки, где, кроме кровати с постельным бельем не было никакой другой мебели. И, хотя сторожевые собаки надежно охраняли дом, на ночь каждый из слуг закрывал свою дверь изнутри на засов.

К слову сказать, комнатки их располагались рядом. Как-то, когда Геракл уже готовился ко сну, к нему в дверь постучались. Он открыл, думая, что его беспокоил кто-нибудь из охранников. Подобное случалось довольно часто. Втайне от хозяина, едва он уходил в опочивальню, сторожа напивались в стельку. И, тогда, им требовались услуги уборщика. Геракл спускался в фойе и оттуда прямиком шел в служебную комнату, располагавшуюся сразу по правую руку от парадного входа в особняк. В этот час охранка больше походила на свинарник. Пустыми бутылками из-под пива, ликера, бренди, старательно выскобленными до дна жестянками из-под консервов был заставлен стол. Окурки валялись прямо на полу. Все эти остатки роскоши он складывал в мусорную корзину и выносил на улицу, где вываливал в отхожий бак. Потом, орудуя щеткой и влажной тряпкой, скоро наводил марафет и затем уже, с чувством выполненного долга, вновь поднимался в свою комнату.

…Но на сей, раз его тревожили отнюдь не охранники. На пороге стояла Дора.

— Мистер, — сказала она шепотом. — Не могли бы вы посмотреть мою кровать? Она совсем разваливается, и спать на ней никак невозможно!..

Геракл согласился. Но так, как было уже довольно поздно, ограничился немногим. Наспех подтянув винты на разболтанных металлических шарнирах, он пообещал, что назавтра обязательно выкроит свободное время и займется ее ложем более основательно. Дора сердечно поблагодарила Геракла за заботу и на прощанье пожала ему руку.

На следующий день к хозяину неожиданно нагрянули торговцы антиквариатом. Они долго путешествовали от одной достопримечательности к другой, пока не осмотрели все, что показалось им достойным внимания в коллекции Лесли Шина. После их ухода он потребовал от слуг более тщательной, чем обычно, уборки дома. Поэтому с необходимым для ремонта инструментом Геракл заявился к Доре лишь перед сном, а ушел от нее уже под утро. Однако, никаких упреков от кухарки насчет того, что в починке мебели он не был силен, этот дамский угодник не услышал. Наоборот, после ночного посещения Геракла, она вся сияла, как неоновая лампа на Бродвее. И с тех пор, чем чаще он наведывался к ней за полночь, тем более восхитительно она благоухала…

В то время Доре исполнилось лишь двадцать с немногим лет. Стройная и очень миловидная, она казалась подстать одной из тех дам, обнаженные тела которых культивировались на картинах антиквара. Разница состояла лишь в том, что у всех красоток на холстах, так откровенно выставлявших свои прелести напоказ, кожа была иного цвета. Поэтому, окажись, благодаря кисти мастера и волею небес, вдохновенный образ Доры на полотне, черная ворона в стае белых только нарушила бы великолепный ансамбль картинной галереи. И, все же, у хозяина имелся свой особенный взгляд на вещи, обстоятельства и красивых женщин различного сословия, цвета кожи и вероисповедания. Лесли Шин не считал себя расистом, но, безусловно, предпочитал общаться и иметь дело с людьми, как внешне, так и по своей сущности, хотя бы, отдаленно напоминавшими его самого. Все резко отличное от стандарта, принятого на американском Западе, вызывало у него мало доверия. Именно по этой причине, он никогда бы не посмотрел на молодую и привлекательную, но цветную служанку, как на женщину, если бы не заметил ее вполне определенного интереса к чернокожему уборщику. При взгляде на него ее глаза сверкали, как два черных жемчуга. Лишь теперь Лесли Шин обратил внимание на необыкновенную красоту Доры. Ее молодость и обаяние. И в его душу закралась ревность. «Почему — он, а не я?» — с досадой спрашивал у себя антиквар. Конечно же, удачливый бизнесмен не считал Геракла за мужчину, способного к тому, чтобы пробудить в молодой женщине трепетное желание и, тем более, разжечь в ее душе любовь. В его глазах этот чумазый не обладал подлинными мужскими достоинствами, так, как не являлся джентльменом. Он не был образован. А, главное, не имел денег, чтобы покупать женщине дорогие наряды и украшения. Кобель паршивый, да и только! Это сравнение, как считал антиквар, наиболее всего, подходило Гераклу. И, все-таки, по мнению хозяина, без его согласия Дора не могла испытывать никаких симпатий и глубоких переживаний к другому мужчине. Ведь, бесспорно, за этим последовали бы более интимные отношения между двумя людьми низшего сословия и примитивной расы. В доме Лесли Шина слуги должны работать, а не заниматься любовью! В последнее время подобные мысли не раз приходили ему на ум. Но он, ни за что бы, не признался самому себе в том, что тут дело обстояло вовсе не в его убеждениях. В душе антиквара давно уже стерлись ясные границы между тем, что являлось собственностью этого скряги и теми, кто работал на него. Их он тоже считал чем-то вроде личного капитала, который приносил доход в виде комфорта и уюта в особняке и не требовал особенных затрат. Собственнический инстинкт Лесли Шина, словно червь, терзавший его изнутри, не давал ему покоя ни днем, ни ночью. Богатый американец не был женат. Не имел детей. Не встречался с любовницей так, как на нее пришлось бы истратить немало денег. Личная жизнь ему не удавалась. И чужое счастье или хотя бы легкий намек на него он воспринимал очень болезненно и почти физически страдал, если кто-то из немногочисленного окружения оказывался в чем-либо благополучнее его самого. А, учитывая, что сердце застарелого холостяка никогда и ни по кому не сохло, превзойти себялюбца в этом вопросе было совсем нетрудно. По сему, в одно прекрасное утро хозяин собрал всю домашнюю прислугу у себя в кабинете и сообщил:

— Вчера вечером, до того как отправиться почивать, я пересчитывал остаток наличности, хранившейся в моем сейфе с секретным кодом…

Сказав это, Лесли Шин на секунду задумался. Его взяло сомнение по поводу того, правильно ли он сделал, что упомянул о сейфе. Впрочем, у присутствующих был такой вид, словно они понятия не имели, о чем именно шла речь? Никакого такого сейфа с секретным кодом они в глаза не видели! На самом деле, прислуга доподлинно знала о том, что надежно пряталось под обшивкой одной из стен хозяйского кабинета. Во время разговора обе руки Лесли Шина покоились на крышке письменного стола, за которым он важно восседал в мягком бархатном кресле. Стол был из орехового дерева. Прекрасно полированный с массивной крышкой он занимал половину хозяйского кабинета. Нервно пробарабанив по нему тонкими костлявыми пальцами, хозяин продолжил:

— Так вот, когда я закончил подсчет, то, как всегда, положил деньги туда, где им и надлежит быть!.. При этом одну стодолларовую банкноту я нечаянно обронил на пол. С запозданием обнаружив это, я поднял ее с пола и, торопясь ко сну, оставил на столе…

И антиквар удостоил прислугу взглядом, который не сулил ей ничего хорошего.

— Сегодня, когда я вошел в кабинет, стодолларовой купюры на прежнем месте не оказалось!

Сказав это, Лесли Шин, пружинисто встал из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Он походил на голодного леопарда, который, наметив жертву, выжидал подходящий момент, чтобы прибегнуть к последнему броску.

— Кто-то украл мои деньги!

Наступила короткая пауза, в течение которой лица прислуги выражали тупое недоумение, и даже некоторый испуг. Никто из чернокожих уборщиков, ни при каких обстоятельствах не взял бы даже цента со стола хозяина. Да и как это могло произойти, если, уходя, он запирал кабинет на ключ, который всегда находился при нем? Помимо прочего, в жилище антиквара всюду были зоркие глаза и чуткие уши. И ничто не могло ускользнуть от их пристального внимания.

Для тех, кто вместе с Лесли Шином прожил под одной крышей не один год подряд, оставалось неразрешимой загадкой, где и как он приобрел свое состояние? Хозяин много раз в присутствии слуг, охотно рассказывал о том, что родился, вырос и получил образование в Нью-Йорке. Там же долгое время работал клерком в одном крупном банке. В положенный срок вышел на пенсию. Каких-либо родных и близких, от которых бы в свое время ему перешло наследство, у него не было. По крайней мере, он никогда о них не упоминал. Дружеских отношений, с кем бы то ни было, в том числе и с людьми, имевшими солидный доход, он старательно избегал. Но и врагов не нажил. Те же, кто по служебной необходимости или иным причинам, хотя бы когда-нибудь, сталкивались с антикваром, как говорят, лоб в лоб, видели в нем, прежде всего, очень состоятельного гражданина Америки и справедливо уважали его за это.

— Ну, что ж! Раз, никто из вас не хочет признаться по доброй воле!..

И антиквар, сердито нахмурившись, недвусмысленно указал охранникам на кухарку и уборщиков. Их тут же обыскали. Но ничего не нашли. Не успокоившись на этом, хозяин был до конца последовательным и настойчивым в достижении своей цели. Он приказал, чтобы сторожа обыскали комнаты прислуги в ее присутствии…

…Дора обомлела от страха, когда один из охранников откинул матрац с ее кровати. Все увидели то, во что она сама поверила с трудом! Под ним лежала злосчастная стодолларовая банкнота! Иссиня черную атласную кожу на пухлых и гладких щечках прелестной Доры, точно, пеплом присыпало.

— А-а-ах! — воскликнула она и тут же лишилась чувств.

4

После этого происшествия Дора на целую неделю слегла в постель. Она отказывалась от еды и питья, которые по приказанию антиквара приносила ей в комнату новая кухарка, временно замещавшая Дору. Всем остальным домочадцам хозяин строго-настрого наказал, чтобы больную ни в коем случае не беспокоили. Но сам не однажды проведал ее, чтобы узнать о самочувствии. И, переменив гнев на милость, как мог, снисходил до незавидного положения чернокожей служанки. От доктора Дора открестилась, поскольку причину своего нездоровья видела в нервном расстройстве. Но как-то утром ей показалось, что недуг ее пошел на убыль. Боясь, что пока хворает, новая кухарка ей хвостом вильнет, Дора незамедлительно приступила к своим обязанностям. Она поднялась с кровати, оделась и потихоньку стала спускаться вниз по лестнице, чтобы приняться за готовку завтрака. Путь ее лежал через фойе на первом этаже здания, где возле входа всегда дежурил кто-нибудь из охранников. Когда до него Доре оставался всего лишь один лестничный пролет, она отчетливо услышала голоса о чем-то жарко дискутировавших сторожей. К ним примешивался еще один голос совершенно незнакомого ей человека. Девушка невольно остановилась. Не факт, что охранники и незнакомец пожелали бы, чтобы свидетелем их беседы стал кто-нибудь посторонний. Внезапное появление служанки в фойе, поставило бы в неловкое положение сразу нескольких мужчин. Дора решила, что до того, как двинется дальше, нарочно закашляется и, таким образом, даст знать о себе. Она уже сошла ступенькой ниже, как вдруг замерла на месте оттого, что услышала, как один из собеседников произнес ее имя.

— Дора? Чернокожая девушка? Ха-ха-ха! Не верю. Ни граммулечки не верю, — шумно разглагольствовал незнакомец. — Скорее всего, мой дорогой папочка самолично положил глупой дурочке под матрац эти самые сто долларов, якобы, пропавшие с его письменного стола!

— Ты, Шон, ври да не так, чтобы очень-то! — остужал пыл молодого повесы один из охранников. — Если твой батюшка прознает, что мы не шибко любезно о нем отзывались, то и не задержит нас долго у себя на службе.

— А пусть знает! — храбрился Шон. — Лично мне наплевать!

— Да, нам-то не наплевать, дурья твоя голова! И вообще, зря ты так, любезнейший, о своем родителе… Не чужой он — тебе!

— Нет, не зря! — кипятился тот, кто назвал антиквара «папочкой». — Если бы ты знал, каково мне в жизни досталось! А все — по его вине! Ведь, это он подло бросил мою бедную маман, в то время, когда она была брюхата мной! Да, да! Бросил на произвол судьбы и не оставил ей ни цента!

— Если ты неразумно придерживаешься такой точки зрения, то тебе лучше и не приходить в этот дом вовсе! — заключил другой охранник.

— Хочу и прихожу! И ты мне — не указ! — огрызнулся Шон. — Пойди и доложи этому старому скопидому, что явился его сын, дабы облобызаться с любезным папашей!

С целью поскорее избавиться от нахала и не накликать себе беды, самый младший из секьюрити потрусил в апартаменты антиквара, чтобы донести ему о визите Шона. Момент был удобный и Дора, неестественно громко кашлянув, направилась вниз. Навстречу ей уже поднимался охранник. Двое других, по-прежнему, стояли подле самозванца в поношенной шляпе, с бамбуковой тросточкой в руке, лайковых перчатках и изрядно помятом черном сюртуке. У Шона был нездоровый цвет лица, говоривший о вредных пристрастиях. На Дору он произвел впечатление человека легкомысленного и неряшливого, неуравновешенного, вспыльчивого и болтливого. И она невольно подумала о том, что если антиквар, и впрямь, доводился ему отцом, то сын являлся полной его противоположностью. Но отчасти Дора была благодарна Шону за то, что, сам того не зная, он пролил некоторый свет на историю с пропажей хозяйской стодолларовой банкноты. Как же она сразу не догадалась, что антиквар спланировал все заранее и нарочно устроил так, чтобы выставить ее воровкой? Но — для чего? Дора решила, что, конечно же, выяснит это в самое ближайшее время.

— Доброе утро, мисс! — воскликнул Шон, приветствуя девушку несколько учтивее, чем это принято в подобных случаях. — Как — ваше самочувствие?

Его фальшивая любезность неприятно резанула слух Доры.

— А что — вам, мистер, до моего самочувствия?

Отвечая вопросом на вопрос, она даже не посмотрела в сторону бахвала и пустомели, чтобы, не начав, поскорее закончить разговор, который ей навязывал Шон.

— Надо ж, какие мы неприступные! — съязвил шалопут, задетый за живое явным пренебрежением негритянки к его важной персоне. — А мой несравненный родитель оказался умнее, чем я думал. Вишь, как прислугу выдрессировал! С его родным чадом, единственным наследником несметных богатств, какая-то кухарка и та обходится без должного уважения! До чего ж ты докатилась, мать-Америка! Твоего белого сына предпочла чернокожей девке! Она одета и обута. Накормлена и напоена. И благополучно проживает в доме моего отца. А я шляюсь по злачным местам великого города, чтобы добыть себе немного денег на пропитание. Ночую, где придется! Где — справедливость? Папа, я голоден! Извольте дать мне сто долларов на пиво и гамбургеры с томатным соусом!

Так было всегда. Шон приходил в дом антиквара примерно один раз в полгода. И, стоя на пороге его дома, ждал подачки. Но ради него хозяин и за ухом бы не поскреб. Миновало полчаса, час. А потом прохвост орал на весь дом благим матом. И все — из-за денег. Охранники давно привыкли к идиотским выходкам Шона и к тому, что после его очередного «концерта», кто-нибудь из служащих, в конце концов, приносил ему требуемую сумму. Схватив деньги, вымогатель тотчас умолкал и, как кусок сахара в стакане воды, растворялся, исчезнув за входной дверью особняка. Дора и прежде, кроила в пол уха о Шоне. Но в его последние два-три визита, она колдовала над кастрюлями в кухне. Или же портила туфли на другой конец города, в шоп, где продукты славились дешевизной. Личная встреча, мало что, присовокупила к ее вполне определенному мнению о молодом человеке. На сей раз, тот, кто называл себя сыном антиквара, вместо того, чтобы дождаться возвращения отправившегося к антиквару охранника вместе с требуемой суммой, и, поблагодарив хозяина за щедрость, уйти с миром, отчебучил совсем иное. Ни с того, сего он вдруг бросился вверх по лестнице, сбив с ног одного из двух остававшихся в холле особняка сторожей. Того, что совсем некстати оказался у него на пути. Не ожидая такого поворота событий, вскоре сторожа опомнились и, как сумасшедшие, помчались за Шоном вдогонку. Но тот, оказавшись на редкость проворным, мгновенно исчез из их поля зрения. Спустя полчаса, обрыскав буквально весь дом, преследователи, как выяснилось, весьма непредсказуемого и опасного проходимца с растерянным видом, переминаясь с ноги на ногу, остановились возле хозяйского кабинета. Это было единственое место в огромном особняке, которое до сих пор они не подвергли тщательному досмотру. Охранники, наверное, не решаясь оповестить Лесли Шина о дерзкой безрассудной выходке его внебрачного отпрыска, еще долго бы топтались на месте, если бы вдруг не щелкнул замок запертой изнутри двери и на пороге не показался Шон.

— Ах, как я — счастлив! Я так давно не видел моего дорогого папочку! — проникновенным голосом, исполненным нескончаемого воодушевления и, в то же время, тихой грусти, напыщенно произнес молодой смутьян, изображая из себя примерного сына, не чаявшего души в собственном родителе.

Другими словами, проклятый Шон вел себя так, как будто бы в течение последних сорока или более минут ничего особенного не произошло. Лицо его выражало притворный восторг. Глаза были влажными от слез умиления. Но двое охранников тотчас схватили его за руки, а третий, с перепуганной физиономией дунул в кабинет антиквара для того, чтобы воочию убедиться, что с его хозяином не стряслось ничего дурного. Впопыхах бдительный сторож не сразу заметил неожиданно возникнувшего в дверях Лесли Шина, и едва не столкнувшись с ним лбом в проходе, спешно ретировался. Тем не менее, антиквар был настолько взбешен, что даже и не пытался этого скрывать. Он с такой силой хватил охранника кулаком по физиономии, что тот отлетел от него метра на три с гаком. Возможно, таким образом, предок чрезмерно назойливого чада рассчитывал, хоть немного, отвести душу. Но вместо этого разъярился еще больше.

— Вышвырните вон этого мерзавца Шона и никогда больше близко на порог не пускайте! — брызгая слюной, закричал он на весь дом. — Не то, всех уволю!