Бесплатный фрагмент - Розовый дом на холме

Посвящается моим родителям

Заренков Вячеслав

Прочёл на одном дыхании…

Очень даже интересная книга. Несмотря на биографичность, прослеживаются жизненные этапы не только героини, но и целых государств. Очень хорошее изложение, легко читается. Интересная, правдивая оценка этапов развития социумов. Немножко скрытого юмора. Размышления о смысле жизни, любви, счастье. Выживание в сложных ситуациях, преодоление невзгод — всё благодаря житейской мудрости. Ну и конечно же отношения героини и Александра!!!

Замечательно!

Молодец Людмила!

Браво!!!

Костригина Наталья

Перевернула последнюю страницу книги Людмилы Дорогининой «Розовый дом на холме». Людмила очень любит жизнь. Это читается между строк. Она принимает ее вызовы. По деловому, но и творчески. Она хочет Победы во всем. Даже не Победы, а достижения цели. Ей интересен процесс, а результат приходит незамедлительно.

Окончить Консерваторию, вырастить дочь, любить мужа, стать деловой женщиной, жить в Воронеже и жить в Германии… Результат приходит незамедлительно. У героини книги, у автора книги есть своя философия. Об этом прочтете на последних страницах книги! Читайте бестселлеры нашего времени!

Грант Барсегян

Прочитал залпом, что называется, взахлеб «Розовый дом на холме». Это неожиданное погружение в собственное детство, историю страны, которой больше нет, рефлексия о девяностых. Искренний и трогательный рассказ честного, талантливого человека, талантливого во всем, за что берется, и делает это с любовью. Эта книга — способ любить и дружить, отражение в высшей степени творческой души! Спасибо за книгу, с нетерпением жду новых историй.

Антонина Грицан

«Розовый дом на холме это когда одна книга — целая жизнь! Жизнь, полная приключений, неожиданных поворотов, событий и развязок. Это жизнь в «эпоху перемен», когда все твои ценности, надежды и мечты рухнули в один миг, вместе со страной. Но «то, что нас не убивает, делает нас сильней». Жизненный путь главной героини, Татьяны, полностью это подтверждает. В этой книге каждый увидит немного себя, там, в прошлой жизни, в стране, которой больше нет

Александр Мазько

Книга произвела на меня впечатление легкостью, с которой она читается и тем, как точно передает ощущения жизни в СССР. Неожиданным признанием для меня стало то, что мать Татьяны выстраивает отношения с дочерью похожие на мои с детьми. Местами я увидел самого себя в роли мамы Татьяны. Методы воспитания детей, которые считались единственно верными: делай как все, следуй правилам, слушайся родителей, начинай читать букварь до того, как пришел в 1-й класс, чтобы быть лучше всех ради мамы и папы. А если не справляешься, то букварем по голове, так как, смотри пункт выше — делай, что говорят. Это не проходит бесследно, вбивается в мозг, в гены, на всю жизнь, и передается из поколения в поколение. Правильно ли так воспитывать детей? Стоит ли к ним быть требовательным с детства? Делает ли это наших детей сильнее и успешнее или наоборот лишает возможностей и делает забитыми, не уверенными в себе? Строгое, требовательное отношение матери и доброе, понимающее отношение отца, сформировали характер Татьяны и повлияли на ее судьбу. Возможно, при таких разных подходах двух родителей и формируются творческие люди, способные за себя постоять?

Как писалась эта книга и кого я хочу поблагодарить

Я сидела под раскидистым орехом и думала, чем бы заняться. Дело было в горной кипрской деревне, где я сняла на лето домик. Друзья из Латвии недоумевали, зачем, живя на Кипре у моря, снимать еще и дачу! Но в том-то и дело, что если все время дождь, то хочется солнца, а если наоборот?

Был теплый майский вечер, солнце уже спряталось за соседнюю гору, на столе горела свеча, Белладонна мирно спала у моих ног. Интернета не было. Телевизор я не смотрю.

Писать… книгу… давно хотела… она уже есть в моей голове. Мне достался довольно приключенческий жизненный сценарий, обидно было бы не рассказать о нем. А кому интересна моя жизнь? А может попробовать?

Я открыла ноутбук и задумалась.

«Одна из вас…» напечатала я название. Дальше не шло. Позвонила дочери.

— А ты пиши, как Хемингуэй. Иди в таверну или кафе, там и пиши.

— Ты думаешь, это поможет?

— Ты иди давай, не думай много. Но главное помни: пиши и сокращай, пиши и вычеркивай.

Поутру прихватив ноутбук пошла в «Ля Маркиз» — название уж больно понравилось. В «Маркизе» было ещё пусто. Бармен сделал мне хороший капучино, я открыла ноутбук.

«Я шла среди сверкающих витрин, посматривая на свое отражение в них, и оно мне нравилось!» — напечатала я первое предложение. Неплохо!

О собственной книге я думала уже несколько лет! Она рождалась во мне, она зрела во мне и теперь, кажется, настал момент. Чего же я боюсь? Не получится? Напишу для дочки, для внуков. Правда, они говорят на немецком, но ничего… захотят-прочтут.

Пролог записала как под диктовку. Следующие пять месяцев своей жизни я провела в основном в этом кафе.

На просторах интернета познакомилась с Катериной Сорокиной. Она — профессионал, чуткий и терпеливый редактор. Повезло. От неё я узнала, что бывает авторская пунктуация — жалко, что этого не знала наша учительница русского языка.

Если автор ставит тире вместо двоеточия, значит в этом для него есть какой-то свой, особенный смысл.

Катерина сказала:

— Это бестселлер! Только любители могут создать гениальное, профессионалы — качественное.

И я с ней согласна: мало того, что я эту книгу написала, я её еще раз сто прочитала и каждый раз с удовольствием!

Надеюсь, что удовольствие получите и Вы, мой читатель.

Пролог

Вас разыскивает Интерпол

Я шла среди сверкающих витрин, посматривая на свое отражение в них, и оно мне нравилось: скоро пятьдесят, своего возраста я совершенно не ощущала, полжизни впереди, меня переполняло чувство счастья, уверенности в себе, сознания, что все по плечу, душа пела — жизнь удалась!

Объявили посадку: сейчас купить что-нибудь в Duty free, что-нибудь вкусненькое, пересесть на другой рейс, и через час на месте. А там, в Бремене, ждёт не дождётся любимая дочь и приятные хлопоты: совсем скоро должна появиться на свет наша малышка, уже и имя есть: Эмма-Мари. Тобиас — прекрасный человек, а то, что в загс не торопятся — это уже их дело.

«Я очень тебя люблю, я страшно счастлив, что у нас будет ребенок, но обещать тебе, что я буду с тобой всегда, так „что только смерть нас разлучит“ я не могу». Серьезный молодой человек, немец, преподаватель университета: все аргументировано, все выверено, «застраховано» до конца жизни от всех форс-мажоров. Заболел — страховка, машина сломалась — страховка, чашку в магазине разбил — она же, не дай бог умер — семья получит денежку! А тут женитьба, а страховки никакой. Хотя… Может и есть… Может и есть такая: от неудачной женитьбы. Например, юридическая, она «от всего».

Мне вспомнилось, как один знакомый получил штраф за превышение скорости: его фото за рулем, день, час, место, показания скорости — все зафиксировано. Казалось бы, не поспоришь. Но у него была юридическая страховка, которой он ни разу не пользовался (обидно!). Знакомый обратился к адвокату и тот выяснил, что полицейские использовали новый прибор измерения скорости, для которого у них еще не было разрешения. Поторопились…

Я задумалась: почему мы, русские в Германии, говоря между собой по-русски, используем некоторые слова исключительно на немецком: «ферзихерунг» — страховка. Никто никогда не говорит «страховка», а только «ферзихерунг». Наверное, потому что мы его, это слово, раньше не использовали: ни слово, ни саму страховку. В Германии же это одно из первых слов, которые надо знать.

В офисе наших друзей я опрокинула чашку с кофе на телекс… и остолбенела, а хозяева даже обрадовались.

— Ничего страшного, у тебя же есть «ферзихерунг» от нанесения ущерба по неосторожности?

Тогда такого ферзихерунга у меня еще не было, но сами «пострадавшие» предложили выход.

— Сегодня же застрахуйся, а завтра мы сообщим, что ты по неосторожности испортила наш телекс… А послезавтра мы купим новый!

Пограничник в окошке паспортного контроля улыбнулся:

— Гутен таг!

— Гутен таг!

Долго проверяет мой немецкий паспорт, посматривает на меня, я улыбаюсь ему в ответ, мол, давай-давай, проверяй, знаем мы вас, дотошных.

— Куда летите?

— Лечу в Бремен.

Обычно немцев, прилетающих домой из курортных стран, пограничники пропускали, лишь бегло просматривая паспорта или удостоверения личности, приветливо улыбаясь и каждому говоря: «Добро пожаловать домой, хорошо отдохнули?» Мне эта неформальность очень нравилась — можно же быть приветливым даже на такой работе!

А этот уж чересчур старается.

— Билет Ваш можно посмотреть? — пограничник предельно вежлив.

Даю ему билет. Делать тебе нечего? Думаешь, я без билета собралась лететь? Пообщаться захотелось?

Пограничник посмотрел билет.

— У Вас проблемы с полицией были?

— Проблем с полицией у меня не было, — уверенно, на хорошем немецком, отвечаю я и улыбаюсь. Что-то увлекся ты, парень. Они всегда задают какой-нибудь вопрос, чтобы, возможно, проверить знания языка: вдруг ты нелегально паспорт получил? А может, просто заскучал на службе.

— Подождите минутку, — он встает, проверяет кобуру на боку и выходит из своей кабинки, — пройдите, пожалуйста, со мной.

В полицейском офисе аэропорта царила рабочая атмосфера: пограничники, некоторые с оружием и в бронежилетах, входили и выходили, работали за компьютерами, говорили по телефонам. Мне предложили присесть. Тяжелая дверь надежно захлопнулась за спиной.

— Я хотела бы знать, в чем, собственно, дело.

Пограничник посмотрел внимательно.

— Вас разыскивает Интерпол, точнее, разыскивал, и сейчас мы посмотрим, по какому поводу.

Он отошел к компьютеру.

Тяжелая тревога начала зарождаться во мне. Это же ошибка. Я ничего не совершала, но, с другой стороны, разве они могут ошибаться в таких серьезных делах? Интерпол. Они меня искали… Но я ведь и не скрывалась. Выписались, уехали из Германии, прописались на Кипре. В Бремене осталась действующая фирма: дочка ею занимается, ведется бухгалтерия, платятся налоги. Нет, это просто недоразумение…

Стражи порядка посматривали на меня тайком и с интересом.

— Ну вот… Ознакомьтесь с этим документом, — он протянул мне лист бумаги.

Сердце трепыхалось, пробежалась глазами по тексту. Интерпол… Моя фамилия… Предыдущий адрес… А вот и обвинение… Аж в глазах потемнело.

— Тут какая-то ошибка… Я не пряталась… Я въезжаю в Германию, если бы я скрывалась, то зачем же мне сюда прилетать?!..

— Пройдемте со мной… Пожалуйста, — с легким нажимом произнес он.

В следующем кабинете уже стоял мой чемодан. Значит, не лечу.

— Фрау Петров, Вы задержаны по подозрению в неуплате налогов на сумму два с половиной миллиона немецких марок.

— Этого не может быть.

— Все может быть. Хотите позвонить? Куда? Кому? Говорить только по-немецки.

— Мужу, — я замешкалась. Какой у нас номер? Не могу вспомнить… Не могу вспомнить свой домашний номер телефона!… Наверное, он подумает, что я не хочу его давать, но я действительно… Не помню.

Я взяла ручку, написала код страны и, наконец, наверно чисто автоматически, цифры выстроились в ряд.

— Кажется, такой, — неуверенно сказала я.

Представила: сидит муж перед телевизором, просматривает свои программы: спорт, Euronews, и сейчас я ему сообщу.

Гудки, долгие гудки.

— Привет, Саша, ты только не волнуйся… Слушай очень внимательно, меня арестовали во Франкфурте. Обвинение: неуплата налогов на сумму два с половиной миллиона. Тебя тоже ищут.

— Ну и шуточки у тебя, Танюшка, — дочь, наверно, уже в аэропорту, звонила.

— Саша, я не шучу, слушай внимательно, меня а-рес-то-ва-ли, — по слогам произнесла я, — ты понимаешь? Арестовали! Нас разыскивал Интерпол!.. За неуплату налогов. Срочно ищи адвоката.

— Ты серьезно? Что за ерунда?

Представляю, как трудно осознать такую новость, но тут, видимо, до него доходит. Не верит… Не понимает…

Полицейский не торопит, слушает внимательно.

— Адвоката ищи, срочно. За меня не волнуйся, — я положила трубку.

— Имя, фамилия.

— Татьяна Петров.

— Место рождения.

— Челябинск.

— Челябинск? Где это?

— Россия, Урал.

— Профессия?

— Дирижер хора, преподаватель музыки.

Посмотрел с интересом.

Подумал, наверно: «Где ж столько денег-то нагребла, дирижер»…

— У меня нет фирмы, я не занимаюсь бизнесом, фирма принадлежит моему мужу. Почему меня задержали?

— Это не в моей компетенции.

— Имя, фамилия мужа, по какому адресу он сейчас находится, его профессия.

— Александр Петров. Проживает на Кипре. Бизнесмен.

Еще несколько вопросов.

— Подождите.

Показал на стул в коридоре.

— Посидите.

— Можно мне походить? Не могу сидеть.

— Ходите.

Я стала мерить шагами длинный коридор, и мысли начали выстраиваться. Наша фирма была оформлена на мужа, я не числилась там ни кем, хотя, фактически, только я одна и работала на ней в Германии. Муж закупал сырье и производил товар в Казахстане. Все продажи в Европе осуществляла я — значит ли это, что я должна отвечать? Помню, что Алекс дал этот совет: не оформлять меня как совладелицу фирмы, чтобы, если что, я не несла бы ответственности. А в бизнесе всякое бывает, так что пусть хотя бы кто-то один отвечает. И вот вам, пожалуйста… Подстраховались.

Пришли две женщины-полицейские: посмотрели равнодушно, надевая перчатки. Обыскали мои вещи, прощупывая каждый шов. Унизительный личный осмотр был произведен в соседней комнате. Ушли.

— Пройдемте со мной, — все тот же полицейский подхватил мой чемодан.

Идти было недалеко. Он привел меня в камеру два на два:

— Если что, позвоните в этот звонок, но только если действительно очень нужно. Мне некогда тут бегать к Вам. Завтра утром будет ясно, что с Вами делать.

В комнатке все было обито мягким светло-синим кожзаменителем: стены, откидная полка-кровать, на ней тоненькая одноразовая простынка… и целая ночь впереди.

Первым делом — самолеты

Точка

Челябинск… Он не знал, где это находится. Еще бы…

Урал… Челябинск… Сразу же после моего рождения, а точнее, через двенадцать дней, мои родители погрузились в поезд с выбитыми стеклами и отправились в Белоруссию, на новое место службы — мой папа был военным.

По дороге мама сильно простудилась, горела как в огне, все пассажиры чихали и кашляли, а я осталась здоровой, хотя пеленать меня им приходилось при минусовой температуре. Правду говорят, младенцев и пьяниц бог бережет.

Мое детство было счастливым, детство всегда счастливое, если нет голода, войны или насилия… я думаю.

Когда мне исполнилось три года, наша семья оказалась в небольшом районном городе Воронежской области — Борисоглебске. До этого я себя плохо помню, хотя некоторые эпизоды всплывают в моей памяти. Родители купают меня в тазу, они очень боятся, что я простужусь — в комнате холодно. Или мама сидит на крыльце и вышивает, а я на руках у полной женщины смотрю на красивую вышивку сверху, женщина хвалит маму: на вышивке проявляется кудрявая головка девочки. Потом эта вышитая канва превратится в маленькую подушечку в моей постели, и я, засыпая, буду смотреть на нее, а еще позже, много позже, у меня родится дочка, точь-в-точь похожая на эту девочку на вышивке: карие глаза, прямой носик, маленький красивый ротик и буйные кудри.

В Борисоглебске же я отчетливо помню нашу первую съемную комнату в деревянном маленьком домишке: покосившийся забор, калитка с металлической ручкой, строгая хозяйка. На мне плюшевое пальто, шаровары, шапочка, кокетливый шарфик, завязанный бантом. Из детского сада меня частенько забирала тетя Лиза и вела к себе домой, пока не приходили мама или папа. Это была худенькая невысокая, как девочка, женщина, «верная душа» — называла ее мама. Она, теперь уже «баба Лиза», будет нянчить моего братишку, а позднее и мою дочку. Помню детский сад: летом воспитатели и нянечки раскладывали деревянные раскладушки во дворе, застилали их матрасиками и белыми простынями, и мы спали на воздухе, под большими деревьями. Часто спать совсем не хотелось, я рассматривала ветки и листья, а потом все-таки засыпала.

В городе было старейшее летное военно-транспортное училище, где служил мой папа. Перед войной в этом училище учился летать сам Чкалов.

Папа уезжал на «точку», часто ночами, где с несколькими подчиненными следил за освещением на взлетно-посадочной полосе и за радиосвязью. Мне запомнилась линия столбов с красными огнями, над которой самолеты шли на посадку. Я там с ним частенько бывала, конечно, не ночью.

У папы в подчинении было несколько солдат-разгильдяев, с которыми всегда что-то происходило. Так как они жили на «точке», то есть где-то в поле, далеко от города, а не в казарме, им было легче нарушать дисциплину. Кажется, они выпивали, уходили в самоволку или, наоборот, приглашали к себе «гостей». Папа старался им доверять, «воспитывал», помогал в их судьбах и его, а также и меня, солдатики любили. На фотографиях я, маленькая девчушка, на трофейном грузовике на футбольном матче, рядом папа, старший лейтенант, и его солдаты. Фотографий с мамой почти нет.

Однажды я попросилась с папиными солдатиками в городской парк — они шли в увольнительную. Мне, конечно же, не разрешили: они оставались допоздна на танцы.

— Оставь форточку открытой, — тихонько шепнул мне один из них, мой главный дружок.

Вечером я не могла заснуть — ждала. И вдруг через форточку что-то упало на подоконник: кулек шоколадных конфет! Даже мама мне таких не покупала.

Думаю сейчас, как же он добирался-то ночью до «точки»?

Да, мое детство было счастливым: папа меня очень любил.

Мы проводили много времени вместе: например, шли встречать маму с работы, видели птичек, и папа говорил:

— Смотри, вон две птички сидят на проводах, а к ним прилетела еще одна: сколько будет?

— Три! — радостно восклицала я.

Так мы решали задачки про кошек, собак, звезды на небе, и я просила: «Давай еще! Еще!»

Иногда он начинал рассказывать мне содержание «взрослой» книги, которую сам читал, и я помню, что хотела быстрей научиться читать и прочитать все эти книги. Он показывал звезды на небе и говорил, как они называются — обычно мы встречали маму поздним вечером. Все мои детские книги я знала наизусть, и однажды в поезде (мы ехали в отпуск), открыв книгу и переворачивая страницы в нужных местах, я имитировала чтение.

— Такая маленькая и уже читает? — изумились соседи по купе.

— Да, — с улыбкой ответил папа.

Мама с раннего детства давала мне всякие практические задания: однажды она послала меня за хлебом в магазин, который находился за два квартала от нашей съемной квартиры, и дала мне десять рублей (старыми), сказав:

— Купи черного хлеба.

Мне было года четыре, и это был мой первый в жизни самостоятельный поход в магазин. Я подала продавщице десятку:

— Мне черного хлеба.

— На все?

Я не знала, что это значит, но сказала, что да, на все. Раз она спрашивает, значит, она лучше знает.

— А что ж тебе сеточку-то не дала мама?

Буханок было много: я вытянула руки, и она уложила мне на них все эти буханки, сказав что-то про молодых мамаш. Четыре или пять, я думаю. Нести было тяжело, пришлось положить буханки на траву рядом с тротуаром и, маленькими перебежками, каждый раз перенося по две и оглядываясь, чтобы их не взяли, продвигаться к дому.

Папа очень смеялся и хвалил меня за сообразительность.

В следующий раз мама строго наказала:

— Сегодня в нашем магазине будут давать масло. Никуда не убегай, а как тетя Зоя скажет, что привезли, беги и купи.

За маслом выстроилась большая очередь. Я стояла, смотрела на портрет Хрущева, вывешенный на стене, и радовалась: вот я куплю масло (давали какой-то маленький кусок — грамм сто, наверное, тщательно взвешивая), и мама похвалит меня и порадуется. Но когда моя очередь почти подошла, впереди стоящая женщина потихонечку попросила меня сказать, что я с ней. Я не поняла зачем, но согласилась. Получив двойную порцию, она быстро ушла, а меня просто прогнали из очереди, сказав, что я слишком умная, хочу отовариться второй раз.

— Вроде бы большая уже, а поручить ничего нельзя! — с досадой сказала мама вечером.

Три Коммунальных

Папа служил хорошо, получил звание капитана, нам дали отдельную жилплощадь: дом был похож на барак, но все-таки, бараком он не был, а состоял из четырех квартир с отдельными входами. Было две улицы таких домов для офицеров: Первая Коммунальная, Вторая Коммунальная, позже построили и третью.

Наша квартира состояла из комнаты в шестнадцать квадратных метров, маленькой кухоньки с печкой, холодной прихожей и прилегающим к ней сарайчиком. Водопроводная колонка недалеко — перед крыльцом, дощатый туалет — один на два дома метрах в пятидесяти, и участок земли под огород.

Параллельно нашей улице пролегала другая, с красивыми двухэтажными домиками под красными черепичными крышами и с искусно застекленными верандами, их называли «финскими». Построены они были немецкими военнопленными. Я всегда мечтала побывать в одном из них, они казались какими-то сказочными среди местных домов. Удивительно, откуда взялась черепица в тех краях. Это была во всем городе только одна улица домов в пятнадцать.

Тем не менее мы были счастливы — после всех скитаний по съемным квартирам оказаться в собственном жилье!

Прямо за Второй Коммунальной начинался военный аэродром. Сама улица после дождя была непроходимой — огромные лужи, грязь — жирный чернозем прилипал к обуви, редкие машины буксовали. Зимой улица была засыпана снегом, зато летом… летом было раздолье. Мы играли на крыльце дома или уходили на кукурузное поле, там срывали початки и делали из них кукол, раскрашивая им лица и заплетая косы, пока нас не прогоняли владельцы. Вечером играли в прятки, папа часто играл с нами и всегда хорошо прятался, я тоже старалась находить новые места. Однажды мы с подружкой спрятались у соседа в малиннике. Нас не могли найти, а мы сидели, рвали чужую малину и тихонечко посмеивались над теми, кто нас ищет.

Вдруг раздался грозный голос соседа (мы его боялись):

— А ну вылезай! Кто там сидит?

Он полез в свою малину, мы в ужасе рванули через колючие кусты, раздирая ноги и платья, а он погнался за нами с разводным ключом.

Папа ходил потом к нему урегулировать конфликт, они вместе служили на «точке». Вскоре соседа перевели служить в Польшу с повышением на майорскую должность, а папа так и оставался капитаном на старом месте. Такое в армии случалось постоянно: хороших офицеров удерживали на месте, плохих переводили подальше, хоть и с повышением, лишь бы убрался. С этого момента, кажется, мама и начала папу «пилить».

Папа увлекся фотографией, и родители приобрели фотоаппарат ФЭД в скрипучем кожаном футляре коричневого цвета. Когда не было полетов, папа выходил на улицу и фотографировал маму, соседей или нас, детей.

На шкафу стала множиться всякая аппаратура: увеличитель, ванночки, лампы. Покупались пленки, проявители, закрепители и вечерами, плотно завесив окна, мы с папой проявляли фотографии. Было очень интересно смотреть, как на фотобумаге постепенно появлялись то мама, то я, то Мишка с Игорешкой, которых я тащу за рубашки, чтобы они стали рядом со мной, а они, стесняясь, упираются. Папа всегда любил схватить на фото такие моменты. Потом мы все-таки стоим все вместе, обнявшись за плечи. Сильно косящая Светка, лохматая, как всегда, смирно позирует рядышком — верная подружка! Или вот: все соседи выстроились в ряд, дети впереди, я — в пижаме! Это папа привез мне ее из Москвы, из темно-синего сатина в горошек, и я бегала в ней летом на улице, так она мне нравилась! Папа осторожно поднимал пинцетом фотографии из раствора проявителя-закрепителя, следя за тем, чтобы они не были слишком темными или наоборот слишком светлыми. Иногда он разрешал и мне поорудовать пинцетом. Папины фотографии были, может быть, не всегда высокого качества (эх, передержали!), но очень мне нравились, а мама раз в год тащила нас в фотоателье, где мы чинно позировали: папа и мама сидят, я у них на коленях; папа и мама сидят, я сижу между ними; они, опять же, сидят, я — позади и т. д. Мизансцены год от года менялись незначительно.

В шесть лет мама отвела меня в музыкальную школу (девочку нужно обязательно учить игре на фортепиано) к Нине Петровне, сказав при этом мне, что я принята без экзаменов. Пианино посчастливилось купить у соседа, который, выходя после футбольного матча, приобрел последний лотерейный билет и выиграл его, так что повезло всем: и ему и нам. Черное, лаковое, казавшееся очень большим в нашей единственной небольшой комнате, пианино «Аккорд» издавало красивые звуки и мне очень хотелось поскорее научиться играть на нем. Много лет спустя я попытаюсь продать его, теперь уже антикварное, хорошо сохранившееся, но на одном из интернетовских сайтов с удивлением обнаружу, что люди предлагают хотя бы бесплатно вывезти инструмент из их жилища. Иные времена, иные песни.

А тогда оно стоило баснословных денег, но у моей мамы всегда были деньги, и своих целей она тоже всегда достигала.

Золотые шары

В первый класс я пошла в школу поблизости от дома. Распределение по школам проходило по месту жительства, так что в нашей школе учились дети военных, работников кирпичного завода и бойни. Именно эти предприятия находились на окраине города, где располагался военный аэродром и три улицы домов, недавно построенных для офицеров и их семей.

За неделю до начала занятий мама решила научить меня читать. Букварь был уже куплен, и я с интересом рассматривала в нем картинки.

— М, а-ма, м,а-ма: вместе «мама». Р, а-ра, м,а-ма: вместе «рама». Поняла? Читай! Все просто! — бойко начала она.

Я молча смотрела в букварь и мама, пока спокойно, повторила еще раз про маму и про раму.

— Читай!

Я, боясь ошибиться, повторила:

— М, а: ма, р, а: ра, «рама».

— Какая «рама»?! Где ты видишь слово «рама»?! Здесь же написано «Мара».

Мы попробовали почитать и другие слова, но, если это не было слово «мама», я читала шиворот-навыворот, сидела, как парализованная, уже побаиваясь своей нетерпеливой учительницы.

— Бестолочь какая!

Мама хлопнула меня букварем по голове. Было не больно, но обидно. Слава богу, на этом мое домашнее обучение и закончилось.

Вечером я слышала, как мама жаловалась папе на мою бестолковость, а папа просил ее оставить меня в покое с подготовкой к школе.

— Она умная девочка и всему научится.

Форма была куплена, белый воротничок и манжеты пришиты, фартук — белый, с крылышками и карманами, лежал на кровати, колготки синтетические (большая невидаль!), серого цвета, привезенные папой из Москвы, лежали рядом с формой, портфель сверкал золотистым замочком. Оставался букет. Я видела, с какими богатыми букетами шли в школу дети, и мечтала иметь такой же, с темными георгинами, нежными гладиолусами и яркими астрами. И мама обещала, что у меня он будет.

Но ранним утром первого сентября она нарвала в нашем палисаднике золотых шаров, добавила туда каких-то веток и сунула мне в руки. Я разрыдалась. У соседей на клумбах росли георгины и астры, а на нашем огороде цветов не было. Нужно было купить их на базаре, но мама не любила попусту тратить деньги. Золотые шары на тонких стебельках склонили головки сразу же, праздник был испорчен.

— Ты обещала! — требовала я и отказывалась идти в школу с этим веником.

Заплаканная, с истрепанным вконец букетом из золотых шаров (мне дали им по заднице), я пришла на Первый звонок.

В школу мы ходили своей компанией: несколько мальчиков и я. Придирчиво осматривая своих провожатых, я выбирала одного, которому разрешалось нести мой портфель — это были Игорешка, Мишка, Вова и Саша (два брата-близнеца) и Сережка. Дорога до школы и обратно, примерно километра два, в разное время года занимала у нас разное время. Осенью мы рвали яблоки и груши с деревьев, которые в изобилии росли вдоль улиц, летом это были вишни и сливы.

Говорили, что сам Петр Первый делал планировку нашего города, когда начал рубить сосны в окрестных лесах для строительства флота в Воронеже. Основное ядро города было разлиновано, как тетрадь в клеточку: улицы широкие, застроенные каменными купеческими домами в центре, а дальше от центра — деревянными, богато украшенными резными наличниками, и резными же кружевами под крышами. Это позже окраины пристраивались без всякого плана, и улочки побежали вкось и вкривь, получив соответствующие названия: Солдатская слобода, Цыганская слобода, Мукуревка, Воровское…

Мы знали дома, перед которыми не стоило задерживаться, потому что злые тетки кричали нам в окно: «Ты чего рвешь? Ты их сажал?» Но, в основном, никто не запрещал рвать придорожные фрукты, и мы грызли сладкий пепеншафран или ароматную антоновку.

Зимой катались с ледяной горки на портфелях и в любое время года подолгу крутились на железной штуковине, вертушке, которая стояла на входе в один из дворов вместо калитки. Также круглый год по пути из школы у меня было задание зайти к тете Маше, взять у нее тяжелую сумку и принести домой. Строго наказывалось не тащить всю компанию за собой, а исполнить все в одиночку, конспиративно. Как я должна была донести портфель и сумку с пятью килограммами мяса, маму не волновало. Мальчишки все равно ждали меня неподалеку, чтобы помочь, прекрасно зная, что в этой сумке.

В нашем городишке было два больших мясокомбината, но при этом ни одного мясного магазина, и многие жители промышляли тем, что продавали ворованное с мясокомбината, а в просторечии «бойни», мясо. Рассказывали, что работники бойни перебрасывали через высокий забор с колючей проволокой куски туш, а помощники с другой стороны их ловили, так что мяса хватало всему городу. Часто вечерами по нашему району несся зловонный запах — это ветер дул со стороны бойни.

Все мое детство прошло под шум взлетающих и садящихся самолетов: небольшие приземистые дома офицеров стояли рядом с аэродромом, но мы этот шум даже не слышали. Частенько военный «газик» подъезжал к нам, играющим в куклы, или собирающим грибы на взлетно-посадочной полосе, и офицер, сидящий в машине, прогонял нас, а также пасущихся тут же коз, домой. Начинались полеты.

А на скрипке — недобор

Музыкальная школа располагалась в большом красивом здании, бывшем купеческом доме: высокий фундамент, резные наличники на окнах, чугунная витая калитка и высокое крыльцо, массивные двери поблескивали дорогими бронзовыми ручками, паркетный пол слегка поскрипывал. В зале с огромными, округлой формы окнами, на сцене стоял длинный рояль, а со стен из золоченых рам строго смотрели русские композиторы — Петр Ильич в центре над сценой, остальные по бокам. В кабинете директора симметрично по углам возвышались от пола до самого потолка печи, выложенные золочеными изразцами (я позже поняла, что это были печи), а в коридоре стоял большой кожаный диван с высокой спинкой, украшенной маленькими зеркалами, на котором ученики смирно ожидали своих уроков. В классах стояли небольшие (кабинетные) рояли. Уборщица и гардеробщица тетя Нюся знала всех учеников, всегда вязала пуховый платок (в городе все вязали платки) и следила, чтобы не носили грязь. По сравнению с нашим семейным жилищем площадью в шестнадцать квадратных метров, с печкой и умывальником в холодном коридоре, счастливым обладателем которого (отдельного, без соседей) была наша семья из трех, а позднее четырех человек, музыкальная школа была просто дворцом. Тогда как-то и не думалось о том, что этот дом, как, впрочем, и все другие красивые дома в нашем городе, принадлежал когда-то людям, которые строили его для своей семьи, а теперь вот стал общественным зданием… Я родилась уже в новой действительности.

Подруга Наташка тоже поступила в музыкальную школу и однажды спросила меня, почему я не хожу на урок сольфеджио.

— Ты не поступила в школу!

— Нет, я поступила!

— Если бы ты поступила, ты должна была бы сдавать экзамены и ходить на сольфеджио!

— А меня приняли без экзаменов!

— Такого не бывает!

Я решила, что мама, очевидно, забыла сказать мне про сольфеджио, и на следующий же урок пошла вместе с Наташкой. Учительница очень всполошилась и побежала к директору: уже конец октября, а тут, откуда ни возьмись, новая ученица и она утверждает, что с первого сентября ходит в школу. Меня повели в кабинет с золотыми печами. Директор школы, крупный мужчина с кудрявой шевелюрой и низким строгим голосом, его называли почему-то «народником» и боялись, на допросе выяснял, кто я и откуда взялась. После этого в музыкальную школу я больше не ходила, а обучение продолжала «на дому» у своей учительницы. Она была дочерью священника и проживала в большом частном доме. В то время, когда я играла, она успевала помыть полы или навести порядок на кухне (дела у нее всегда находились), громко выкрикивая мне замечания, если я делала ошибку. Позже мне стало ясно, что учительница «втихую» занималась со мной в здании школы (я ее «заложила»), хотя с самого начала я была определена к ней частным порядком для подготовки к вступительным экзаменам. Я была очень расстроена этим обманом. Наташка оказалась все-таки права, а мама раздраженно сказала:

— Ишь, самостоятельная нашлась, на сольфеджио она пошла.

На следующий год на вступительных экзаменах тот же строгий директор вынес вердикт:

— Слух хороший, пойдет на скрипку. Фортепианные классы переполнены, а на скрипке — недобор.

Вообще, маме было свойственно сказать мне неправду или дать обещание и не выполнить его. Например, я показывала ей мой молочный зуб, который сильно качался, и она говорила:

— Дай посмотреть, — и неожиданно с силой дергала его.

В следующий раз она обещала мне, что только посмотрит, сильно ли он качается:

— Не будешь дергать? Обещаешь?

Она обещала и дергала.

Учиться музыке в городе, где никогда не бывает концертов классической музыки, наверно, неправильно, понимание этого пришло позже. Девочка со скрипичным футляром в руке в нашем городе вызывала насмешки — куда с ружьем- то топаешь?

Любой начинающий далёк от совершенства, но скрипач особенно: смычок дрожит, ведомый неуверенной рукой, пальчики ищут свои места на грифе. Результат не умиляет ни самого скрипача, ни его родителей. Первая учительница была нервная и иногда била смычком по пальцам. Мне доставалось редко, как-то сама по себе я росла старательной и прилежной и усердно водила смычком по желтым жильным струнам дешевой скрипочки, занимаясь каждый вечер, пока мама не приходила с работы и не говорила: так, заканчивай, мне нужно отдохнуть. Я понимала, что мама в общем-то сильно разочарована моей музыкальной специальностью. Она мечтала видеть меня преподавательницей фортепиано (очень хорошая специальность для женщины), папа же, напротив, просил поиграть, всегда хвалил и говорил, что у скрипки волшебный звук, сродни человеческому голосу.

За время учебы у меня сменилось несколько преподавателей: скрипичная школа не приживалась в нашем городке. Довольно старый дедушка, следующий учитель, запомнился плохо, потом был ещё кто-то, пока не появилась молодая выпускница музыкального училища, которая, поначалу всерьёз взялась за нас, свой немногочисленный класс провинциальных скрипачей, но ее энтузиазм быстро прошёл, и скоро она уехала в областной город. Так что, окончив, одновременно с девятым классом и музыкальную школу, я, кажется, больше ни разу не канифолила смычок.

Наш Никита Сергеевич

Мама работала в гастрономе продавцом конфет. Работницей она была очень старательной, если не сказать больше. Ее магазин был открыт допоздна, кажется, до десяти, она работала в разные смены, то утром, то вечером, но никогда не жаловалась. Веселая, красивая, всегда приветливая с покупателями, в белоснежном, как доктор, халате, уже хорошо говорившая по-русски (только легкий акцент оставался), она украшала свою витрину резными салфеточками, часто подменяла заболевших работниц и вообще радела, как за свое. Работа была у нее на первом месте.

Однажды мама привезла домой на санках большой ящик, это оказался телевизор!

Тогда передачи начинались вечером, часов в семь. Местные новости, киножурнал, документальный фильм, художественный фильм. Почему-то запомнился фильм «Наш Никита Сергеевич»: колосились поля, высокая кукуруза колыхалась на ветру, комбайны шли стройными рядами, и Никита Сергеевич радостно улыбался, очищая початок.

— Догоним и перегоним Америку!

Счастье переполняло мое сердце, как хорошо, что я родилась здесь, а не в Америке. По праздникам или ко дням партийных съездов транслировались большие концерты. Всем особенно нравился романс «Соловей».

Соседи, обычно человек пять или шесть, приходили к нам каждый вечер и, развалившись на полу, просматривали всю программу от начала до конца: ни у кого на нашей улице телевизора не было. Я часто засыпала в этой же комнате, не дождавшись конца фильма

Наступило лето, и мама начала выставлять наш телевизор в окне, теперь соседи со своими табуреточками сидели на тротуаре. А к осени многие уже имели телевизоры, и наш кинозал закрылся.

Следующей мечтой моей мамы был мотоцикл, который она вскоре и приобрела — голубого цвета ИЖ. Папа учил маму ездить на мотоцикле по аэродрому, но безуспешно.

— Сбрось газ, сбрось газ! Тормози! — учеба закончилась скоро, мама не научилась.

Соседи заметно отставали в приобретении товаров народного потребления и благ цивилизации, но наша семья, живя в условиях строжайшей экономии, копила уже на машину. Вернее сказать, копила мама.

— Зачем нам машина? — папа сопротивлялся как мог, — так хорошо на мотоцикле.

Он курил папиросы Беломорканал, отдавая маме всю до копейки хорошую зарплату, и просил у нее двадцать две копейки на папиросы. Она всячески увиливала, «не слышала» просьбу, говорила, что можно «все пустить в дым», но потом все-таки доставала кошелек и давала ему эти копейки. Своего кошелька у папы я никогда не видела. Однажды она дала ему только двадцать копеек.

— Но, Раечка, они ведь стоят двадцать две!

— Ну уж как-нибудь…

В музыкальную школу я ездила на велосипеде, на руле висела папка с нотами и чехол со скрипкой. Зимой приходилось ездить на автобусе. Школа была в центре, а это километров пять от нашего дома.

— Я хожу пешком, а ты почему не можешь?

Билет на автобус стоил три копейки.

Папа стал задерживаться по вечерам, мама тоже приходила поздно, я должна была каждый день мыть полы и поддерживать порядок в доме. Где-то с третьего класса на мне лежала обязанность растопить днем печку, а это значило принести охапку дров для растопки и ведро угля (или сбегать два раза и принести по полведра), а также принести в дом ведро воды из колонки.

Вечерние задержки папы объяснялись просто, он зарабатывал на папиросы. Говорили, что Дом офицеров нашего училища до революции был полковой церковью, в архитектуре здания угадывались очертания предыдущего строения. Внутри паркетные полы, лестницы, устланные красными ковровыми дорожками, огромные окна в толстых деревянных рамах, двери, очевидно дубовые, высокие, с большими бронзовыми ручками, в вестибюле пол с орнаментом — явно творение не советских времен, большой кинозал со сценой, библиотека, много помещений для занятий, например, танцами, прекрасная бильярдная, а также замечательный буфет.

Я прибегала сюда на занятия танцевального кружка, в библиотеку, а потом заглядывала в бильярдную к папе, чтобы после игры пойти с ним в буфет к тете Наде. Там я заказывала все, что хотела: вкуснейший грушевый лимонад и пирожное, или шоколадку, или конфеты, но всегда с лимонадом. Лимонад «Дюшес» был действительно необыкновенно вкусным, так же как газировка — говорили, что у нас очень хорошая вода. Очень скоро папа стал чемпионом биллиардной и обыгрывал всех, а игроки были «состоятельные». Из Москвы с проверками прилетали полковники и генералы, вечером они обычно приходили в Дом офицеров (не в театр же идти), играли на деньги. Папа держался скромно, только местные знали, какой он игрок. Он был невысокого роста, лысоватый (зачесывал негустые волосы на лысину), в форме капитана. Какой-нибудь заезжий высокий чин, разговаривая свысока, предлагал ему разбить шары. Маркер загадочно улыбался, натирая кии мелом, папа скромно соглашался, противник делал довольно большую ставку. Обычно партия кончалась быстро, папа всегда был хорошим спортсменом, будь то футбол, волейбол, шахматы или бильярд. Шары летели в лузы один за другим так, что противник не мог сделать ни одного удара. Кстати, он мечтал научить меня шахматам. Мы пробовали несколько раз, но мне это было скучно.

У мамы появился «проект» — продвижение папы по службе. Все друзья давно майорами ходят, а наш «засиделся». Для этого нужно было высшее образование, решила она.

Папина московская родня, два двоюродных брата, оба с высшим, а наш чем хуже? Итак, Москва, военная академия.

Для поступления в такой ВУЗ нужны были не только знания, но и крепкое здоровье (зачем учить больных?). Заключения врачей и анализы были сделаны в нашей медчасти, экзамены успешно сданы (какой молодец папочка!), но уже после экзаменов слушатели должны были пройти медицинское обследование еще и в самой Академии. С диагнозом «шумы в сердце» папу в Академию все-таки не приняли. По результатам экзаменов он стал студентом-заочником Московского Энергетического института, видимо, там здоровье не требовалось.

Из Москвы он приехал с подарками: мне — туфельки, а маме очень красивую голубую комбинацию, такой я у нее не видела. Мама, развернув бумагу, сказала:

— Я голубое не ношу, неужели трудно запомнить? — и отложила подарок в сторону.

Чайная роза

Родители собирались в отпуск, конечно, на Украину, а незадолго до этого, с воспалением легких я попала в детскую больницу. В большом помещении стояло два ряда белых металлических кроватей, щели в окнах были заклеены белыми бумажными лентами, пол цементный, холодный даже на вид. В палате лежали дети разных возрастов. Нам делали уколы, давали таблетки и водили на рентген, а мы ждали своих родителей, посещения их были нечастыми. Мои родители очень за меня переживали, приносили всякие фрукты с базара и пирожные, но аппетита у меня не было и все гостинцы лежали на тумбочке, пока их не уносили нянечки. Однажды мама принесла мне большую розу, я никогда таких не видела. Она была персикового, с розовато-желтым, цвета и пахла на всю палату, даже не просто пахла, а благоухала.

— Какая красивая!

— Это чайная роза, выздоравливай скорей, — сказала мама, у нее были очень грустные глаза.

Розу поставили на мою тумбочку в банку с водой, и я часто на нее смотрела и думала, почему она «чайная». Роза долго не вяла.

Каждый вечер к нам в палату заходила дежурная медсестра, раздавала таблетки, мерила температуру и выключала свет.

— Так, всем спать. По кроватям не бегать, пол ледяной. Спокойной ночи, — больше медсестра в палате не появлялась, но тут-то как раз и начиналось все самое интересное. Старшие девочки бегали по палате, залезали друг к другу в постели, шептались, потихоньку смеялись. В один из вечеров я, показывая им свою смелость, носилась без тапочек по действительно очень холодному полу, и на следующий день мне стало хуже.

— У вашей девочки началось двухстороннее воспаление легких, — констатировал врач, — так что выписка откладывается.

Лечили меня около двух месяцев, а потом отправили в санаторно-курортный детский сад (который находился почему-то не на курорте, а в нашем же городе), где мне запомнилось, как однажды вечером, когда мы лежали в кроватях, и нянечка рассказывала нам очередную страшную историю, мне передали какую-то солено-кислую корочку.

— Что это?

— Моченый арбуз, — ответила соседка.

Я облизывала и грызла эту корку, пока соседка с другой стороны не попросила ее у меня.

— Дай мне, я тоже хочу.

Выписали меня под расписку родителей, снабдив необходимыми порошками и таблетками, и мы, наконец, отправились в отпуск.

Помню Борисоглебской вокзал, ожидание поезда, гундосый голос дежурной по громкоговорителю: «Внимание, внимание, граждане пассажиры, поезд Волгоград-Москва прибывает на первый путь, нумерация вагонов с хвоста поезда.» После чего все пришло в движение: люди, нагруженные тяжелыми вещами, бежали по перрону, сталкиваясь и на ходу спрашивая друг у друга, в каком месте перрона может остановиться их вагон. Ответа никто не знал. Поезд на нашей станции стоит всего ничего — две минуты. Это и до сих пор так, и точно так же люди мечутся по перрону, задевая друг друга чемоданами, лезут по высоким ступеням в вагон, торопливо прощаясь с провожающими.

Наш первый вагон вообще остановился там, где перрона нет. Первая ступенька очень высоко, папа подсаживает маму, передает меня и забрасывает наши вещи, поезд трогается, сердце подпрыгивает от счастья. Так здорово ехать в поезде с родителями, мы — в купейном вагоне, папе даже положен бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Проводница принесла чай в красивых подстаканниках, я смотрю в окно, и тут мама обнаруживает, что два больших бумажных кулька с порошками для меня, которые нужно было давать строго по времени, одни до, а другие после еды, забыты дома. С ними носились, чтобы положить поближе, чтобы уже в поезде начинать давать их мне и… забыли на столе. Слезы, причитания, хоть возвращайся. Но все же доехали до бабушки, в бабушкином доме вся родня рассматривает, расспрашивают, я плохо понимаю — все говорят на украинском и мама тоже.

— Облить маслом — коты съедят, — бабушка посматривает на меня.

— Что ж, воно таке худе та бледнютко? — идет рассказ про мою болезнь, про забытые лекарства, тетя Люда, медсестра, обещает найти их. А пока бабушка берет мое лечение в свои руки: меня будят на заре и дают пить противное теплое козье молоко, у него очень неприятный запах и вкус. Папа, в качестве примера, пьет это молоко и нахваливает, но я ревела:

— Не буду, не хочу-у-у.

В общем, питание было усиленное. Необходимых лекарств найти не удалось, родители очень переживали. Однажды мама с бабушкой вместе что-то шили, меня выставили во двор дышать свежим воздухом.

— Посмотри, какие у курочки цыплятки!

Цыплята были действительно славненькие: желтые пушистые комочки, совсем-совсем крошечные, с красными клювиками, они суетились возле своей мамочки в специально отгороженном для них местечке, но… их брюшки были очень грязными. Первого цыпленка я брала с опаской, но потом дело пошло. Я носила их по одному к бочке с дождевой водой, мыла и укладывала сушиться на крыльцо. Когда дело было сделано, я пошла в дом.

— А они спют и спют… и не просыпаются, — развела я руками перед портнихами.

Бабушке пришлось покупать других цыплят. Приехав через месяц домой, первым делом мы побежали на проверку. Врач меня не могла узнать, и, я думаю, это было искренне. Перед ней стояла розовощекая, пухленькая, изрядно подросшая за месяц девочка. Какие хорошие лекарства она мне прописала!

Москвич 401

В разговорах все чаще стало звучать слово «машина».

— На что мы купим машину? И зачем она нам?

Но мама уже знала ответы на эти вопросы. Однажды вечером к дому подъехал Москвич 401, он был облезлого серого цвета, внутри как-то плохо пахло. Соседи, побросав шланги (по вечерам все поливали свои огороды), и ребятня окружили Москвич.

Продавец ходил вокруг машины и бил ногой по колесам.

— Подкрасите, подмажете, новые покрышки поставите, и будет как игрушка. Побегает еще, ого-го! А сейчас что, стояла долго в сарае… Куры там… и все такое.

— Чехольчики новые сошьем, — вторила мама.

Машина была куплена: времени на бильярд теперь не оставалось. Новые самолетные покрышки, вернее сказать, использованные, списанные, но для нашей машины — новые, встали на место старых. До сих пор удивляюсь, как они смогли подойти? Или я что-то не так поняла?

Встал вопрос о покраске. Автосервисов тогда не существовало, так что папа договорился с умельцами, чтобы покрасили в гараже. Мама пыталась выбрать цвет, но у мастеров нашелся только один — «морской волны».

— Пусть будет морской волны, — мечтательно сказала мама.

— Машину покрасили, сохнет, — вскоре доложил папа.

Мама суетилась насчет чехлов.

Через несколько дней он подъехал на ней к дому, вид у него был виноватый. Матовый бирюзовый кузов выглядел странно, казалось, что если провести по нему рукой, то оцарапаешься. У мамы брызнули слезы. Соседи сочувственно осматривали машину, а папа объяснил:

— Ветер был, а мастера оставили ее на улице сушиться…

В первое же лето после покупки Москвича мы отправились на нашей новой, опять перекрашенной машине, в отпуск, конечно на Украину. Дорога предстояла дальняя, аж шестьсот километров: Воронеж, Курск, Сумская область. Мама приготовила подарки всей родне. Галоши глубокие и вязаный платок из козьей шерсти для бабушки, отрез на платье для тети Оли, теплый свитер брату Владимиру, одежду и конфеты — племянницам.

Ранним утром отправились в путь. До Воронежа доехали без приключений, миновали стоящую у дороги белоснежную, с золотыми звездами на темно-синих куполах, церковь в селе Анна. Заночевать попросились в крайней избе в деревушке Крысиные дворики, избы в ней и правда чем-то их напоминали — маленькие, скособоченные, бедные. Но хозяева гостеприимно пустили нас в хату, а сами пошли на сеновал. Указателей почти не было, дорожных знаков тоже было немного, тем не менее при въезде в Воронеж, папа вдруг засомневался.

— Посмотри побыстрее в конце атласа, что это за знак, — попросил он маму, она стала листать страницы.

— Это знак «стоянка запрещена».

— Нет, тот на синем фоне, а этот — на фиолетовом.

— Но такого фиолетового здесь нет!

Папа стал смотреть в атлас, и мы угодили в большую яму посреди дороги, головами стукнулись о потолок, я прикусила язык. Машина заглохла, папа листал атлас.

— Да нет такого… Наверно, у них синей краски не было…

Воронеж — большой город: троллейбусы, светофоры, постовые в будках на перекрестках.

— Куда ехать?

— А я откуда знаю?

— Смотри на указатели!

— Нет никаких указателей!

— Езжай за автобусом пока.

Папа старательно следует за автобусом на большом перекрестке, вдруг — свисток, милиционер в белом кителе машет нам полосатой палкой остановиться.

Волнение страшное, как будто сейчас нас всех арестуют. Милиционер берет у папы права, внимательно смотрит, достает маленькую металлическую штуку из кармана.

— Проезд на красный сигнал светофора! — важно сообщает он и дырявит папины права.

— Но я ехал прямо за автобусом, — пытается добиться справедливости папа.

— Автобусу — можно, — был ответ.

Все ужасно расстроились.

Асфальтированных дорог было очень мало, в основном грунтовые. Подъемы на горки наш тяжело нагруженный Москвич едва сдюживал, после дождей мы часто буксовали в грязи, кончался бензин — бензоколонок было немного, постоянно прокалывались покрышки, и папе нужно было вулканизировать их, то есть ставить заплатку из резины. Но путешествие всем нам нравилось! Мы останавливались в красивых местах для пикника, купались в речках и озерах, добирались двое суток!

В родном селе мама чувствовала себя счастливой — городская, модно одетая, с мужем-летчиком (мама представляла, по возможности, папу как летчика, не как техника), прикатила на своей машине! Подруги приходили в гости, рассматривали и расспрашивали.

Папа ездил с дядей Володей на рыбалку, они, побродив с бреднем на озере, привозили кучу рыбы. Бабушка пекла пироги. Закалывали свинью, для этого приглашали специального человека, для меня было испытанием слышать жуткий визг животного, я убегала в сад, но этот визг был слышен далеко. Мои сестренки же, наоборот, очень радовались этому событию, крутились возбужденные рядом со взрослыми, их ожидало лакомство — подкопченный свиной хвостик, свиной пятачок и уши.

— Нет-нет, я пробовать не буду!

А они грызли это, бегая по двору.

Дядя Володя выпивал огромную, литра на два, кружку горячей свиной крови:

— Пей, Валентин, здоровым будешь! — не отступал он от зятя.

Но папа отказывался от живительного эликсира. В общем, все радовались, огромный лохматый черный «волкодав» получал свою порцию свиных деликатесов, хотя и немного. Все шло в дело: внутренности промывались, кишки тщательно развешивались на веревке для просушки.

Волкодав внушал мне ужас. Днем, привязанный на цепь в углу двора, он яростно лаял и рычал, показывая острые клыки, пытался сорваться с цепи всякий раз, когда мы проходили по двору. Ночью его спускали, и он двигался на цепи, которая скользила по проволоке, натянутой по диагонали, я все боялась, что он забежит к нам в дом. Приблизиться к нему, чтобы, например, покормить или спустить с цепи мог только дядя Володя, но, когда мы приехали первый раз и вошли во двор, папа пошел к кобелю, который просто бесновался на своей толстенной цепи, ласково говоря ему:

— Ну привет, друг, мы свои, давай знакомиться.

— Валентин, не подходи!

— Валя, не надо, разорвет, не подходи!

Но папа спокойно подошел, и пес успокоился.

Потом эта жуткая псина ласково виляла хвостом, как дворняга, завидев папу.

Дядя Володя был даже разочарован:

— А мне казалось, он разорвет любого…

Папа никогда не боялся собак, говорил мне: «Они чувствуют твой страх — нельзя им этого показать».

Когда свиная туша была разделана, к делу приступали женщины: мясо перекручивалось на фарш, сало засаливалось и уносилось в погреб, кровь варилась для кровяной колбасы. Колбасу эту папа очень любил — с чесночком, какими-то приправами и травками. Нафаршированные тугие кишки сворачивались в спирали и уносились в погреб.

Про погреб следует сказать отдельно. Самостоятельное строение рядом с домом, он выглядел как высокая насыпь с дверью. За дверью — длинная земляная лестница, ведущая вглубь (чем ниже, тем холоднее), и там, в прохладных недрах, заботливо, по-хозяйски разложенные и расставленные, хранились внушительные запасы продовольствия. На полках, бережно завернутые в марлю, лежали засоленные пласты сала, желтоватые прошлогодние и бело-розовые свежие. Большие бочки с самыми разными соленьями, от моченых яблок и арбузов до грибов, огурцов, помидоров, капусты, стояли вдоль стен. А еще колбасы, подвешенные на крючках, пучки засушенного укропа и трав, сухофрукты, мешки муки, соли и сахара, бочки с квасом, самогонка в прозрачных пузатых бутылях. Семья бабушки была зажиточной и трудолюбивой: происхождение сказывалось.

Кормилец

Мой братишка появился на свет, когда я училась в четвертом классе. Назвали его Евгением — маме очень нравился киноактер Евгений Урбанский. Пеленая сыночка или держа на руках, мама всегда приговаривала:

— Кормилец мой! Что с девчонок толку? Вырастут, выскочат замуж и «прощай, мама», а сын — кормилец, всегда позаботится.

Через две недели после родов она вышла на работу, хотя послеродовой отпуск тогда был, кажется, два, а то и три месяца. Работа и деньги стояли у мамы всегда на первом месте. Она уходила к семи утра и возвращалась в три часа дня, а с младенцем оставляла меня. Уроки в школе начинались в два, так что на первый урок я не успевала.

— Ничего, — сказала мама, — будешь приходить ко второму уроку, — и договорилась в школе.

Мне показали, как пеленать, давать молоко, а позднее, как варить манку, и оставили двухнедельного младенца. По утрам, три раза в неделю, у меня была музыкальная школа — следовало покормить братика, перепеленать, уложить в коляску и отвезти тете Зое, соседке, которая сидела дома с двумя детьми. Передавая ей братика, я назидательно говорила:

— Тетя Зоя, будете пеленать — головку держите.

Она вспоминала об этом всю оставшуюся жизнь.

На школьной фотографии по окончании четвертого класса меня нет.

Началось лето, «няня» освободилась от школы и теперь ей надлежало заниматься воспитанием братика с раннего утра и до позднего вечера, мама отдалась работе полностью. Приходя домой после трудового дня, она распевала, играя с сыночком.

— Кормилец ты мой, счастье ты мое ненаглядное, радость ты моя…

Пребывание в пионерском лагере, в котором раньше я проводила по две-три смены, стало для меня невозможным, причем на несколько дальнейших лет. Оставалась детская площадка, где достигались высокие результаты в упражнениях на турнике или в «выбивалах», со страшной скоростью крутилась скакалка, на всех частях тела вращался обруч, бита точно посылалась в классиках, выполнялись шпагаты и мостики.

Первое свое лето, пока не начал ходить, братишка в основном мирно спал в коляске под вишней, иногда изрядно покусанный комарами, за что мне попадало от мамы. Но позднее, естественно, я, а вместе со мной и все мои подружки, были привязаны к нему, начинающему ползать или ходить. Пару раз, заигравшись, мы теряли его из виду, и тогда начинался аврал, все разбегались в разные стороны, чтобы найти самостоятельного малыша.

На свои дни рождения я в основном приглашала мальчиков. Не специально, просто в классе как-то не было закадычных подруг, а мои подруги с улицы были помладше. В четвертом классе ожидались шесть мальчиков и косоглазая Света, я задолго начала обсуждать с мамой этот день, она обещала приготовить вкусное угощение, испечь торт.

— А подарок? Ты купишь мне подарок?

— Конечно!

— А что?

— Ну, это секрет.

Сейчас я хотела бы вспомнить, а чего бы я хотела в подарок? Были ли у меня желания? Нет, вспомнить не могу, не учили меня желать и мечтать, как кажется.

Волнение мое было велико, я очень ждала этого своего дня, просто очень! Мне даже снился сон, как от мамы я получаю какой- то волшебный подарок.

Один из приглашенных, Славик, мне особенно нравился. Он учился в нашем классе. Крупные кудри, большие выразительные карие глаза и несколько смешных веснушек на лице — он был довольно молчаливым и сдержанным, хорошо рисовал. Наверное, я даже была в него уже влюблена. Братья-близнецы Вова и Саша много читали и мастерили всякие поделки из конструктора. Долговязый двоечник Мишка — сын нашей соседки. Его мама часто жаловалась, что Мишка все время хочет есть, а она — мать-одиночка, и денег у нее нет. Тут приходит она с работы, а из кухни в комнату пролегла дорожка из сахарного песка, это Мишка учил уроки и ходил в кухню за сахаром, рассыпая его по дороге. Ему влетело тогда: килограмм сахара съел, а двойку все равно принес. Серега — невысокий соседский мальчик. Однажды он нашел на улице заграничный складной ножичек. Мальчишки, а они играли «в войну», окружили Серегу и стали этот с красной эмалью ножичек рассматривать, побросав свои «автоматы», но тут подошел Косой, он всегда был главным командиром в играх, и протянул руку.

— Дай сюда!

Серега (младше на два года):

— Отдам, но теперь я буду командиром! За мно-о-о-ой!

И мальчишки бросились за ним.

Также гостями были Игорешка и Светка из дома по соседству.

Приглашенные пришли и вручили подарки, которые были сложены на пианино и ждали, когда после ухода гостей их можно будет рассмотреть. А Славика все не было. Я выскакивала на крыльцо, на холодный декабрьский мороз, и всматривалась в конец улицы. Начать без него было нельзя. Помню, как стояла на холоде и думала: неужели не придет? Наконец он пришел. Мы все были слегка смущены. Одно дело встречаться в школе, другое — за праздничным столом у первой девочки класса: отличницы, активистки, спортсменки, говорили, что одной из самых красивых девочек в школе. Разговор не клеился.

Жалко, что папы не было дома, с ним было всегда так легко и хорошо. Он умел разговаривать с моим одноклассниками, искренне интересовался ими, шутил, вообще, мог разрядить любую обстановку. Возвращаясь с работы и подходя к женщинам, сидящим на скамейке около нашего дома, он мог сказать:

— Вот прошел по всей улице, а на нашей скамейке самые красивые женщины!

Он уходил, а женщины еще долго счастливо улыбались.

— Я вообще губы крашу только для Валентина Степановича, — признавалась Нина Васильевна, наша соседка, а также моя учительница по истории и домоводству. Или, услышав от мамы, что Нина Васильевна не умеет готовить (что где-то было правдой), а надо идти к ней на день рождения, папа, сидя за столом, нахваливал ее стряпню и просил добавки:

— Какой вкусный салат! Это Вы сами готовили? — именинница светилась!

Итак, мама выставила на стол свое нехитрое угощение. Мне было неловко — оно было довольно скудным и обыденным. И тут она преподнесла мне свой подарок. В ее пластмассовой плетеной сумке было килограмма два дешевых карамелек и какой-то газовый шарфик… Мои глаза наполнились слезами.

— Не нравится подарок?

— Нет! — еле сдерживалась я, чтобы не разрыдаться.

— Ну и не надо! — мама унесла свою сумку.

Ссоры и конфликты с мамой у меня возникали частенько. Она давала обещания и не выполняла их, хитрила, что-то выгадывала и торговалась, а часто и просто обманывала. Неожиданно строго отчитывала за, как мне казалось, невольные ошибки и мелочи. Зато была необыкновенно приветлива, дружелюбна и услужлива с некоторыми людьми. Людьми, имевшими какое-то положение, — это я стала замечать позже.

Одежда для меня часто перешивалась из старого, пока я не начала ходить на танцы в Дом Офицеров. Понятно, надо дочку замуж отдать побыстрей. А до тех пор папины (бостоновые!) брюки превращались в мою юбку, ее старое пальто перелицовывалось в мое.

Много лет спустя, когда мама начала частенько вспоминать свое детство в оккупированной Украине, она рассказывала, что при отступлении немцев сельчане находили трупы немецких солдат, снимали с них серые шинели и кипятили в воде с кусками ржавого железа. Ткань приобретала черный цвет, из нее шили пальто. Немецкое сукно было очень качественным. Может, это шло оттуда — переделать, перешить и «пустить в ход».

Гораздо позже я поняла, что мама никогда не спрашивала меня, чего я хочу, она решала все и за меня, и за папу. Я бунтовала, пыталась убегать из дома. Брала какую-то еду и укатывала на велосипеде в дальние дали, аж за аэродром. Но наступал вечер, я пробиралась к дому, пряталась на нашем огороде и слушала, как папа ходил по улице и звал меня. В конце концов я сдавалась и выходила из укрытия. Папа обнимал меня и пытался примирить с мамой, мама же посмеивалась: «Ну что, недалеко убежала?»

Однажды я раскапризничалась, требовала чего-то от папы, случайно смахнула чайник для заварки со стола, он разбился, а папа шлепнул меня по попе. На минуту мы оба замерли.

— Прости меня, пожалуйста! Как я мог! Моя дорогая, моя любимая, прости меня!

«Мелодия»

Папа учился в институте, ему было нелегко. После ужина, когда мы ложились спать, он располагался за кухонном столом, включал настольную лампу и занимался. Из института ему приходили задания, их надо было выполнять и отправлять в Москву. Дважды в год папа ездил на сессию, откуда привозил нам подарки и много рассказов об экзаменах, преподавателях и студентах. Останавливался он у своей тети Ани на Шаболовке. Поначалу все шло вроде бы хорошо: первый курс он закончил, но дальше стало сложнее, я видела на столе «простыни» чертежей, стопки учебников и тетрадей. Стали появляться «хвосты», несданные экзамены, отложенные на потом. Хотя вечерами, если не было ночных полетов, и особенно перед сессиями, папа садился за стол и включал настольную лампу. Иногда мы просыпались от характерного треска — это он, заснув и вытянув ноги, давил грампластинки фирмы «Мелодия», лежавшие в картонной коробке под столом (другого места в доме для них не находилось). Мама его «пилила».

— Или спи, или занимайся! — ей было жалко пластинок и мечты о папином высшем образовании.

— А ты убери их оттуда!

— Куда убрать? Покажи, куда убрать? У всех уже новые квартиры, а мы так и будем сидеть тут на головах друг у друга! Вечный студент, лучше бы я пошла учиться — закончила бы уже давно.

Эти перепалки я слышала все чаще и чаще. Но он засыпал все равно, просыпался часа в три ночи и тогда мог продуктивно учиться.

Однажды, когда мы лежали уже в постелях: я на раскладушке между столом и пианино, а братик в своей деревянной кроватке, стоявшей в изголовье родительской неширокой кровати, мама позвала меня на кухню. Тихонько потрескивала печка, и папа, разомлев после рабочего дня, уже похрапывал, сидя на неудобном стуле.

Мама взяла большой гвоздь (откуда он появился — был уже ею заготовлен?), нагрела его на металлической поверхности печки и, чем-то обмотав, чтобы не обжечь себе пальцы, стала накручивать на него папины волосы, прядочку за прядочкой. Над лысиной появилось облачко из мелких-мелких кудряшек, запахло паленым. Папа даже не проснулся. Мне затея не нравилась, но мама едва сдерживала смех, озорно поглядывала, и я ей подыгрывала. Надо сказать, что папа ревностно относился к своей прическе. Рано начав лысеть, он зачесывал негустую поросльс одной стороны на другую, прикрывая лысину. Летом обязательно носил шляпу или форменную фуражку.

Проснувшись, я даже и не вспомнила про нашу проделку, но скандал получился большой. Умываясь, папа, как всегда, взял свою маленькую расчёсочку, чтобы сделать себе укладку под названием «внутренний займ», и увидел кудряшки. За ночь они ни на чуточку не развились — горячая завивка! Он застонал, как идти на работу?! Мама виновато засуетилась вокруг: давай намочим, давай расчешем, я не думала, я не хотела… А потом опять про то, что институт он никогда не закончит и т. д.

Мама моя была не из тех, кто смиряется с трудностями, а из тех, кто их преодолевает.

Был найден некто, кто за деньги выполнил за папу все чертежные работы и еще какие-то сложные задания, кажется, это была тригонометрия, и они в срок были отправлены в институт.

— Ну хорошо, может, ты найдешь кого-нибудь, кто за меня и сессию будет сдавать?

Даешь дорогу!

Под Новый год мы обычно ездили в Москву к нашим родственникам: поездки в метро, вкуснейшее мороженое — эскимо, посещение Красной площади, ГУМа. Даже просто в квартире тети Ани было очень хорошо. Например, она часто говорила нам: «Чайку попьем?» Мама бежала на кухню ставить чайник, а мы выставляли на большой круглый стол несчетное количество банок с различным вареньем, малиновым, клубничным и даже из райских яблочек, вкусное печенье и шоколадные конфеты.

— Мы — московские водохлебы, — говорила тетя Аня и пила несколько стаканов.

Дома у нас было совсем по-другому. Принеся, например, коробку конфет, мама прятала их куда-нибудь подальше. Однажды случайно обнаружив конфеты, я не удержалась, открыла коробку и съела несколько, они лежали россыпью и «недостача» (слово часто употреблялось на маминой работе) обнаружена не была. Позже мы с братом частенько пускались на поиски конфет, мы делили комнату на квадраты и рылись, кто в книжном шкафу, а кто в шкафу для одежды. Однажды мама вышла с полупустой коробкой из спальни.

— Ну что вы делаете, мне нужно было на «магарыч» отдать…

Но, странное дело, не стала нас ругать, а даже засмеялась, кажется, это ей даже понравилось. Так что мы продолжали в том же духе: она прятала, а мы находили и ели. Но открыто, где-нибудь в серванте или в вазочке, конфеты у нас никогда не лежали, и меня удивляло, если я видела что-то подобное у других.

По телевизору (у тети Ани он был малюсенький, один из первых, с линзой) шли новости и читал их известный всей стране диктор.

— Игорек (имелся в виду Игорь Кириллов) что-то сегодня плохо выглядит, — говорила тетя Аня про диктора, это был ее школьный товарищ.

Повидаться с нами приходили ее сыновья, студенты московских институтов. Однажды они оба привели своих девушек, знакомиться. Девушки были необыкновенно модными и красивыми, столичные штучки. В нашем городе таких встретить было нельзя. Они смело болтали и смеялись. Мы робели. Потом тетя Аня спрашивала маму, кто ей больше понравился.

Папина тетя жила на шестом этаже в доме с лифтом в общей квартире на троих соседей. Меня поражал длинный туалет с высоким окном, в которое была видна Шуховская телебашня. Вечером она светилась огнями так же, как по телевизору на Голубом огоньке. Я часто задерживалась в туалете, чтобы посмотреть на нее. Мама носилась по магазинам: покупались красивые платья и костюмы, пальто и обувь, очень яркие китайского производства платьица для меня, что-нибудь для Нины Васильевны, подружки и соседки, она была большая модница.

Однажды мне была куплена белая цигейковая шуба, черных не было. Эта шуба была мне велика, куплена «на вырост», и сопровождала меня лет с шести и до шестого класса! Пока не превратилась в куртку.

Шуба эта, надо сказать, была очень теплая и прочная. Она выдерживала катание с горок «на попе» и много чего еще. Однажды ранней весной, когда по дорогам растеклись огромные лужи, проходящая мимо машина окатила меня с ног до головы грязной жижей. Придя домой, боясь маминого крика, я пригласила Таню, соседку на год старше, за советом. Решили шубу подстричь. Грязные пятна остались, но теперь появились еще и проплешины. Диверсию мама долго не замечала.

Вообще Танька была настоящим другом. В первом классе (она, соответственно, во втором) я сидела за нашим кухонным столом и старательно, перьевой ручкой, выписывала двойки. Единицы получились хорошо, а вот двойки плыли по строке, как гадкие утята с кривыми шеями. Причем каждая следующая увеличивалась в размере так, что к концу строки последняя двойка была раза в два больше первой. К тому же ручка иногда делала кляксы. Танька с улицы позвала гулять: погода отличная, солнышко светит, гулять очень хочется.

— Уроки учу, не могу, — высунулась я в форточку.

Танька залетела, посмотрела на мои мучения:

— Давай покажу как надо.

Села за стол и бойко выписала две строчки двоек, а также троек и еще четверок.

Мне результат понравился, помню, что у меня даже не было угрызений совести. Задание сделано — гулять!

Вечером мама попросила показать тетрадку. Это была, кажется, вторая неделя в школе.

— Это ты сама писала? — строго спросила она.

— Да.

— А ну-ка, напиши вот здесь, — и подала мне листок бумаги.

Преступление было раскрыто, Таньку я выдавать не хотела.

Меня посадили за стол и заставили писать две полные страницы двоек, и троек, а потом и четверок. День закончился рыданиями в углу за дверью, пока не пришел папа.

Я подслушивала их спор, где папа говорил:

— Ну и что, подумаешь какое дело, завтра сама напишет.

А мама шипела, что я обманщица и лентяйка.

В один из наших приездов, тетя Аня пожаловалась, что квартиру пора белить и красить, а домоуправление не дозовешься. Утром она ушла на работу, а мама, отправив папу за мелом и краской (он, как всегда, попробовал возразить), стала готовить комнату для ремонта. Вернувшись с работы, тетя Аня обомлела: комната сияла новой побелкой, а оконные рамы и подоконники — новой краской.

— Пришли все-таки! — радостно осматривалась она.

Поверить, что это сделала моя мама, она просто отказывалась. Для мамы же доставляло удовольствие что-то сделать своими руками, показать, как это просто — побелить, например, стены, и порадовать родственницу. Конечно же, сказывалось воспитание бабушки. С самого детства все деревенские дети трудились, помогали родителям, пасли скот, носили воду из колодца, готовили корм для скота, нянчили младших детей. По такой же «системе» воспитывалась мамой и я.

Много лет спустя моя мама закажет несколько машин шлака с нашего чугунолитейного завода, чтобы засыпать дорогу от дома, где мы получили новую квартиру, к гаражам. Дорога туда была вся в ухабах и рытвинах, к тому же непролазной после дождей. Первая машина приехала, выгрузила шлак. Мама взяла совковую лопату и вышла на дорогу. Наверное, она ожидала, что все мужчины-владельцы гаражей встанут в ряд с такими же совковыми лопатами, но не пришел никто. Она начала раскидывать шлак одна. Работала каждый день, раскидала — заказала вторую, но оказалось, что этого шлака тоже недостаточно, нужно еще. Она заказала еще. Каждый день выходила «на шлак», будучи в пенсионном возрасте. Двое решились помочь, но быстро «сломались». Папа был страшно зол, но его не слушали. Между тем жители обсуждали этот «трудовой героизм», совсем им не восхищаясь. К нам стали приходить «представители от народа»: шлак радиоактивный, он порежет все покрышки, весной вода пойдет в подвалы вместо того, чтобы оставаться на дороге. Доводов «против» было много, и они были весомыми. Мама принесла справку с завода, что шлак не радиоактивен. Покрышки пока оставались целыми. А машины все привозили шлак, и платила за него сама активистка. Уже женщины стали гнать и стыдить своих мужей: иди, помоги же, невозможно на это смотреть! Некоторые помогали. Наконец дорога была засыпана. Для этого потребовалось четырнадцать грузовиков шлака.

В театры, на концерты или в музеи мы не ходили, зато однажды мы пошли в Мавзолей Ленина и Сталина. «Увидеть Ленина и Сталина!» — все трепетало во мне. Очередь протянулась на многие сотни метров, проходя вдоль Кремлевской Стены, огибая ее куда-то за угол. Была зима, небольшой мороз, но мы стояли, а с нами и остальные «счастливчики» — увидеть Ленина и Сталина! Событие запечатлено на профессиональной фотографии: молодой лейтенант в парадной шинели серо-голубого цвета, в белом шарфе, черных кожаных перчатках и парадной же, с золотой веточкой, летной фуражке, счастливо улыбаясь, обнимает красавицу-жену в фиолетовом импортном пальто. Ее черные густые кудри выбиваются из-под ангорового китайского платка, черные же цыганские глаза радостно горят, между ними я, платочек съехал на бок, на фоне одной из башен Кремля. Мама, наверное, присела — она была выше папы ростом.

Вошли в здание Мавзолея.

— Руки из карманов! Проходите, проходите, не задерживайтесь!

Торжественная минута. Людской поток медленно движется по проходу, головы посетителей повернуты в сторону двух открытых гробов, стоящих за стеклом… в мягком свете выделяются лица вождей.

Мне страшно.

А через десять лет на выпускном экзамене по русскому и литературе я буду писать сочинение на тему «Ленин и теперь живее всех живых» и получу золотую медаль.

Не забудет никто, никогда

«Гинекология»

На Первой Коммунальной нам, детям, было раздолье, особенно летом. Сады выросли, огороды у всех были полны овощей. Малина, смородина, крыжовник росли прямо на улице. Родители на работе, а мы, без всякого надзора, занимаемся всем, чем хотим. Речка была, правда, далеко, и автобус ходил редко и без расписания, так что топали мы километров восемь в один конец, постоянно оглядываясь, вдруг увидим автобус, тогда, может быть, добежим до остановки. Собиралась команда, с собой брали что-нибудь поесть и проводили там целый день, чтобы к возвращению родителей с работы быть дома. Учились плавать, загорали, играли.

Большое крыльцо нашего домика было местом сбора девчонок. Мы читали, шили маленьким куколкам, пупсикам, одежду, делали друг другу прически, хотя вариантов причесок было немного — модных журналов у нас не было.

Однажды Светка, добрая, сговорчивая, неконфликтная, (глаза у нее сильно косили, она носила специальные очки и была вечно лохматой — волосы лезли на лицо) с разбегу заскочила на крыльцо, шлепанцы в воздухе слетели с ее ног и встали около крыльца. Только она могла так разуваться, в полете. «Что я вам покажу (косые глазёнки прям встали на место), айда ко мне!» Дома она выложила на стол толстенную книгу под названием «Гинекология». Старшая Светкина сестра училась в медучилище и в данный момент отсутствовала, а учебное пособие было спрятано в тумбочке. Ключ Светка нашла, конечно же, и мы приступили к просмотру. Цветные картинки были высокого качества, но мы не сразу смогли понять, что же все-таки на них изображено. Светка, более просвещенная, чем мы (видимо, она предварительно «поработала» с этим учебником) объяснила нам «что есть что». Помню, мной овладели удивление и испуг.

— Смотрите, никому ни слова — мне влетит! — ошарашенные, мы вернулись на крыльцо.

Вопросы роились в голове, но спросить было некого. Когда-то мама рассказывала, что «дети берутся из животика», на этой ступени моего сексуального просвещения мы и остановились. Теперь я знала, что это не совсем так.

Несколько позднее долговязая Наташка, которая была старше нас на два года, но водилась с нами, потому что ее сверстницы с ней не дружили, рассказала также о том, как дети к «маме в животик» и попадают. Моя мама никогда не говорила со мной на эти «скользкие» темы.

А еще, много-много лет спустя, я нашла Светку на Одноклассниках и мы встретились с ней — директором Санкт-Петербургской гимназии. Глаза у нее не косили, но она осталась такой же доброй и озорной.

На нашей детской площадке на большом белом полотне стали показывать фильмы. Очевидно, военное училище организовало этот летний кинотеатр. Мы приходили со своими табуретками и семечками. Запомнился фильм про летчика, которого в море укусила акула, и его маленькому сыну, спасая отца, пришлось взлететь на небольшом самолете, а потом посадить его. До сих пор помню испуганное и растерянное лицо мальчика. Этот фильм смотрели несколько раз. Там все было интересно и незнакомо, сама история — дело происходило в какой-то заморской стране, на берегу синего океана или моря, иностранные лица актеров, музыка…

Мы готовили концерты для родителей. Это было, пожалуй, самым интересным. Ставились наивные сценки, исполнялись танцы, читались стихи. Родителей просили покупать билеты, конечно, не за деньги, а символически. Тут я, кажется, была первой. И пела, и танцевала, и декламировала, и объявляла номера.

Еще мы играли в классики и прыгалки. Сандалии снашивались за неделю, но мы достигали мастерских результатов в этих играх.

Мы собирали фантики и марки. Папа привозил мне марки из Москвы, и у меня были некоторые редкие (на нашей улице) экземпляры. Мальчишки, а это они увлекались марками, собирались, чтобы посмотреть и поменяться ими. Приглашали и меня, и однажды соседский Вовка, старше меня года на три, попросил поменяться с ним. Его марки были действительно красивыми, и я поменялась, но, когда дома папе показала свои новые, он перевернул их другой стороной и показал мне, что это были не марки, а картинки марок, вырезанные из журнала. Я была, помню, потрясена обманом и подлостью Вовки.

Mein Garten, Mein Garten…

Село Быстрик, где родилась моя мама, раскинулось в черноземной полосе — обрамленное лесом, с рекой и озером. Дед мамы был фабрикантом, владел колбасным заводом в районном городе, но пришли большевики и завод отобрали, а из зажиточного двухэтажного дома вынесли все «на нужды революции». Колбаса у новых хозяев не получалась, и «бывшего» пригласили работать мастером на его же заводе. Он пошел и однажды увидел у одного из «революционеров» вещи, изъятые из его дома. Заявил на него… вора посадили, а когда тот вышел, то пустил «красного петуха». Дом деда был подожжен со знанием дела, с четырех углов. Все сгорели, только одна дочь, моя бабушка, успела выпрыгнуть из окна и осталась в живых.

У бабушки было два мужа, оба погибли в войнах. В последней войне немцы пришли в село и расположились по хатам. Первые «постояльцы», два офицера, выгнали хозяев в хлев. Они требовали яиц, молока, чистую постель. «Матка, яйки, яйки» — кричали они и гоготали. Муж и старшие дети, сын и дочь, были на фронте. Моя мама, тогда одиннадцатилетний ребенок, ходила в школу, где единственная учительница обучала их письму, чтению и арифметике на немецком языке. Одно из стихотворений врезалось в ее память на всю жизнь: «Mein Garten, Mein Garten, da bin ich so gern» … «Я так люблю бывать в моем саду»…

Офицеры частенько посылали маму в центр села на полевую кухню принести им еды. Для полуголодной девчонки было испытанием нести два тяжелых котелка, из которых доносился одуряющий запах тушенки. Кормили немецких солдат хорошо. Однажды она споткнулась, и часть обеда вывалилась на дорогу. Увидев неполные котелки, один из офицеров ударил маму, бабушка в это время доставала железным ухватом горшки из печи. Она подняла ухват и встала перед офицером, ругаясь русским матом. В этот же день они съехали.

Следующим постояльцем был военный врач. Любящая жена присылала ему из Германии банки с вареньем, кексы или торты. Однажды мама с подружкой открыла банку и пальцем зачерпнула варенье, вроде и попробовали немного, но банка заметно опустела. Решили разбавить водой. Торт отрезали тонюсенькими «скибочками», но он заметно уменьшился. Стояло лето, и варенье прокисло и вспенилось. Немец недовольно, но без слов, выбросил его в помойку, которой служила большая воронка от бомбы. Туда же полетели несколько кусочков сахара. Девчонки полезли за ним, и мама битым стеклом порезала ногу. Через несколько дней рана начала гноиться. Увидев это, постоялец обработал и забинтовал рану.

В лесах прятались партизаны. Однажды посреди села они повесили девушку за то, что она гуляла с немцами. Маминого брата, моего дядю, четырнадцатилетнего мальчишку, забрали полицаи. Они готовили молодежь для отправки в Германию. Бабушке сообщили, что ее сын находится в лагере под Киевом, и его можно выкупить. Вдвоем с односельчанкой она отправилась на поиски сына. Выкупать было за что: припрятанные на черный день золотые монеты (бутылка с ними, очевидно, оставшаяся от дедушки-колбасника, была выкопана из земли) были отданы полицаям. Когда бабушка вернулась, на нее было страшно смотреть. Осунувшаяся, еле живая, со стертыми в кровь ногами, она чуть не замертво упала на пол — сына спрятала у партизан.

Мой папа остался сиротой в семь лет. Его отец пропал без вести (много позднее, правда, объявился в другой семье), а мама рано умерла. Родственники, в основном все проживали в Москве, доверили воспитание сироты дяде отца — Эдуарду, директору школы в Брянске, холостяку. Жили они душа в душу, в доме было много книг, у папы был даже велосипед! Но потом дядя женился, началась война, и он ушел на фронт. Папа, пятнадцатилетний подросток, вывез новую дядину семью из Брянска в эвакуацию. Работать ему пришлось на шахте, чтобы кормить мачеху с ребенком и ее маму, а когда дядя вернулся, племянника отправили «на свои хлеба». В последний год войны, когда ему исполнилось восемнадцать, папа попал в стройбат. Они шли впереди Советской армии, наводили мосты и переправы, работали часто под бомбежками, днем и ночью. Наша армия гнала врага, а враг яростно сопротивлялся.

После войны возвращаться ему было некуда, и он пошел в летно-техническое военное училище, там кормили, одевали и давали профессию. На послевоенной фотографии на Красной площади стоят молоденькие счастливые солдатики: на груди у папы редкая медаль — «За оборону Москвы».

Есть несколько фотографий его друзей из училища, которые убористо исписаны на обратной стороне: «Помни, если с тобой приключится беда — только позови».

Мама и папа познакомились здесь же, в селе, куда молодой лейтенант, приехал на недельку со своим другом после окончания летно-технического военного училища. В клубе на танцах — одни девушки. В общем-то застенчивый и очень деликатный человек, папа спросил друга.

— Петро, ну кто тут у вас самая красивая?

Друг показал глазами на Раю:

— Вот та, но це — моя!

Черноглазая, с двумя толстенными косами, уложенными на затылке «корзиночкой», высокая, стройная, похожая на цыганку, девушка озорно поглядывала на симпатичного летчика. Вот только ростом маловат, сожалела она.

Через неделю они расписались. Жаль, я никогда не спрашивала, что стало с другом. Но уверена, папа не смог бы предать дружбу. Как-то разобрались. Свадебных фотографий и свадебного платья не было, сразу же уехали к месту службы в холодный Челябинск.

Проездом в Москве остановились у папиной тети, ей молодая жена племянника очень понравилась — шустрая, работящая, красивая. Тогда-то и были даны указания, которым мама следовала всю жизнь: родить детей, обязательно дать им образование, если будет дочка, учить ее игре на фортепиано.

Пироги с капустой

В детстве мне приходилось каждое лето бывать на маминой родине, иногда с родителями, а иногда — без. Бабушка была довольно равнодушна ко мне, она любила двух других внучек, которые жили с ней. Не помню, чтобы она хоть раз приласкала меня или проявила какой-то интерес, называла «кацапкой», я слышала в этом что-то обидное.

Вся семья, мамин брат с женой и сама бабушка, много работали. Тетя Ольга уезжала с колхозницами ранним утром на грузовике в поле, где они пололи или убирали урожай до вечера. У нее были очень натруженные руки, черное от солнца лицо и, как я могла заметить, очень несчастливая душа. Она тайно выпивала, самогонку прятали от нее то в погребе, то в хлеву, но в конце недели она все-таки напивалась и тихо засыпала где-нибудь на сеновале. Слова в семье она не имела, командовали бабушка и дядя Володя, грубый деревенский мужик, который был лесником и тоже уезжал на подводе на весь день.

Бабушка, очень строгая, всегда озабоченная, «управлялась» по дому: кормила скотину, доила корову, готовила еду для семьи, полола огород. Еще бабушка обшивала всю деревню. Фасоны повторялись — круглый воротничок, рукав-фонарик, в талию. Мерок портниха не снимала, размеры знала или определяла на глаз. Мои короткие платьица вызывали нарекания: «Ох, эти москали!» Мини в селе не приветствовалось. Еще бабушка лечила (ее первый муж был ветеринаром): могла вырвать зуб, поставить примочку из настоя трав, горилки или мочи. Она также очень вкусно пекла. Тесто заводилось в большом деревянном бочонке, пироги были с маком (мои любимые), с капустой и яйцами, их раздавали всей семье — нас было семнадцать. Бабушка пекла их в русской печи, учила нас, детей, лепить птичек из остатков теста, и запекала их тоже. Получалось красиво и вкусно.

Моя мама унаследовала умение печь. Когда я позже пыталась перенять рецепт теста, она говорила:

— Записывай, — и давала указания: «жменя», «полный совок», «на глаз», «ты должна чувствовать». Хорошо печь я так и не научилась.

С двоюродными сестрами я дружила. Мы ходили в лес за земляникой или грибами, где они очень споро набирали бидончики с ароматной ягодой, не кладя в рот ни одной, когда я, попробовав одну, не могла остановиться и просто ела. Грибы они тоже собирали мастерски, знали свои секретные места и никогда не звали друг друга или меня, если находили хорошее местечко. Как-то раз я наткнулась на Надю, которая, набрав полную корзинку белых, сняла платье и собирала в него. «Це мое!» — сказала она и раскинула руки, увидев меня. Девочки искренне радовались, найдя красивый крепкий белый гриб.

Однажды нужно было пасти нашу корову, она была на сносях и не могла идти со стадом. Рано утром, взяв с собой узелки с едой, мы вывели ее со двора и пошли вдоль села в поле. Я, которая еще вчера просилась в пастухи вместе с сестрой, очень быстро заскучала. Ходить целый день за коровой оказалось не интересно: только мы присаживались на траву поиграть или почитать, как она, опустив большие рога, шла к нам. Надя, конечно, не боялась и отгоняла ее громкими грубоватыми выкриками, я же отбегала в сторону, и так целый день. Домой можно было идти только тогда, когда солнце начнет клониться к закату. Ночью я скатывалась с кровати, мне снилась идущая на меня корова с ее страшными рогами. Больше пасти корову я не хотела.

Кроме моей мамы и дяди Володи, у бабушки было еще двое детей: старший сын Сергей от первого мужа и дочка Людмила.

Семья дяди Сережи была совершенно другой, там говорили спокойно и дружелюбно, шутили и смеялись. Жили они по соседству, и Галя, их вторая дочь, была моей подругой. Дядя Сергей воевал и дошел до Берлина, где однажды, под самый конец войны, ему воткнули топор в спину, между позвоночником и ребрами. Он спустился в подвал дома, чтобы осмотреть его, тогда-то кто-то сзади и попытался его убить. Он отлежал в госпитале, вернулся домой. Через месяц на станцию районного города пришел состав, на открытой платформе был груз, предназначенный ему, им же из Берлина и отправленный. Бабушкина изба наполнилась немецкими трофеями: одежда, обувь, ткани, швейная машинка, велосипеды и много чего еще. Мама моя ухитрялась носить все, мало или велико, неважно. Дядя Сережа и тетя Люда завоевали много боевых наград. Тетя Люда отслужила на фронте медсестрой, у нее было четверо детей, муж — учитель. Отца в семье все боялись. Он не кричал, но спрашивал с них строго за все. Дети были очень воспитанными и добрыми.

На окраине леса, неподалеку от дома, у старой мельницы, пробегала небольшая речушка, весело журча под мостком без перил, по которому иногда проезжали подводы. Таинственно чернели неподвижные лопасти мельничного колеса, мы крутились на маленьком песчаном бережке, а вместе с нами всякая птичья живность — гуси, утки. Мы сюда прибегали часто. Хотя поплавать, как у нас на речке, было и нельзя, но мы баловались, брызгались, и было весело. Лето на Украине теплое, благодатное.

Вечерами на деревенской улице большое движение — пастухи гонят стадо. Коровы рогом открывают калитки и заходят во дворы, детвора тонкими прутиками загоняет гусей и уток. Женщины идут к колодцу с коромыслами на плечах, вода вкусная и прохладная.

Сестра Лена, чуть помладше меня, красивая, с большими карими глазами, опушенными густющими ресницами, с длинной и толстой косой, — любимица бабушки. Я с модной челкой по самые брови. Лене моя челка нравится, она крутится перед зеркалом, прикладывая кончик косы ко лбу, имитируя челку.

— Тебе пойдет, давай я тебе отрежу! — предлагаю я.

— Давай! — она притащила бабушкины портняжные ножницы.

Намочили волосы, расчесали на лоб, и я отхватила, немного кривовато, но ничего, подправила еще. Лена счастлива, она теперь модница, как городская сестра.

К ужину собирается семья, тетя Оля видит Лену с челкой и с размаху бьет ее по лицу: «Это что еще такое!?»

Подснежники

В музыкальной школе уроки сольфеджио и музыкальной литературы вела жена директора, вечно зевающая раздраженная полная женщина.

— Прекратить это безобразие сию же минуту! — взвизгивала она, всегда с опозданием входя в класс и слыша, как мы в шесть рук барабаним рок-н-ролл или твист.

Надо сказать, что исполнение всяческой популярной музыки в нашей школе было под строжайшим запретом. Из нас готовили рихтеров и гилельсов, не иначе.

Она садилась за учительский стол, при этом ее очень большой бюст уютно укладывался на него. На это было как-то стыдно и в то же время смешно смотреть.

Моя соседка, мы сидели по двое за небольшими столами, как-то раз оттянула свою кофту и разложила ее на столе, примерно так же, как жена директора укладывала свою грудь. Мы хихикнули.

— Кто смеялся? — все сосредоточенно смотрели на доску, я еле-еле сдерживала смех. Учительница грозно осмотрела класс и опять отвернулась к доске. Наташка снова сделала движение вперед, теперь уже подставив кулаки под кофту.

Я попыталась сдержаться, но слезы брызнули из глаз, и у меня началась просто истерика.

— Вон из класса! — меня впервые в моей школьной жизни выгнали из класса, но истерика не проходила, и я просто рыдала от смеха в коридоре.

На следующий урок я не пришла, очень боялась повторения всей истории, потому что даже дома при одном воспоминании меня охватывал истерический смех.

Эта же учительница вела у нас хоровые занятия. Мне посчастливилось, я посетила хор только три раза.

По воскресеньям в десять утра отобранные нашим дирижером ученики собирались в зале, выстраивались на скамейках в несколько рядов, и начиналась репетиция. Мне в общем-то нравилось петь в хоре, но на первой же репетиции в душном, жарко натопленном помещении мне стало плохо. Выходить, даже просто шевелиться, во время репетиции она не разрешала, так что я просто медленно «опала», ухватившись за соседку. Очнулась я в коридоре на черном кожаном диване, одна из девочек обмахивала меня газетой.

— Что это с тобой? Будешь петь или пойдешь домой? — спросила меня учительница.

— Лучше домой.

На следующей репетиции все повторилось, я терпела до последнего, пока не упала.

— Да что же это ты тут за концерты устраиваешь?! Не хочешь ходить на хор?! — с угрозой спросила она, когда я очнулась на диване.

— Хочу, — слабым голосом ответила я.

— Тогда нечего падать тут мне. Еще раз упадешь — исключу из хора.

В третий раз все заранее уже смотрели на меня с сочувствием, я решила контролировать ситуацию и, если что, поднять руку.

Дирижер поглядывала на меня. Наверное, я побледнела, потому что она сказала:

— Все, выйди отсюда и больше на хор не приходи.

Я еле дошла до дивана.

Освобождение от хора меня и обрадовало, и огорчило. Дело в том, что я влюбилась в баяниста, мальчика из нашей же музыкальной школы, который аккомпанировал нам, хористам. Не знаю, как это произошло. Я видела его в основном со спины, он со своим баяном сидел на стуле перед хором, но я стала думать о нем и искать встречи. Встретиться было довольно сложно, мы учились в разных общеобразовательных школах, в разные смены, и увидеть его я могла только на хоре. Но от хора меня освободили, и вот я, отличница по жизни, отпрашиваюсь в школе с последнего урока, прибегаю в музыкальную школу (каким-то образом я узнала, когда у него урок по специальности), сажусь в коридоре на кожаный диван и жду. Он выходит из класса, проходит мимо, и уходит домой, но я счастлива — я его ВИДЕЛА! И, кажется, он посмотрел на меня.

Следующим этапом было сопровождение его от музыкальной школы до автобуса: я делала вид, что только что освободилась и тоже шла к автостанции. Позади него. Влюбленному сердцу и этого было недостаточно. Я стала садится вместе с ним в его автобус и ехать совершенно в противоположную от моего дома сторону. Он стал замечать меня (помнил, наверно, как я в обмороки падала) или чувствовал мой гипнотический взгляд на своем затылке и однажды сказал:

— А ты куда вообще едешь?

— Да мне надо, — загадочно ответила я.

Дома мной велся тайный дневник:

Число…

Время…

Место действия…

Само действие, например: посмотрел, заговорил…

Пришла весна. Мы с классом пошли в лес за подснежниками. С маленькими голубыми букетиками мы шли домой, и я встретила его! Тоже с подснежниками!

— Привет!

— Привет!

В дневнике этому событию было посвящено несколько страниц: кому же это он мог нести подснежники?!

Про половое созревание с нами тогда никто не говорил, но, совершенно очевидно, что бешеный взрыв гормонов требовал любви, так что влюбится можно было даже в чью- то спину.

А Наташенька в роддоме

Наталья Павловна, молоденькая студентка заочного отделения, преподавала «общее фортепиано». Играли мы исключительно то, что мне нравилось, так что после урока я бежала домой, чтобы побыстрей начать разучивать новую пьесу. Сейчас я думаю, что это очень правильная методика для основной массы детей, обучающихся музыке — играть для души, играть то, что нравится. Папа заслушивался моей игрой и, сидя у пианино, заказывал: а теперь Сильву, а еще Полонез. Кажется, мою учительницу волновало и интересовало все, хотя мы встречались только на уроке общего фортепиано раз в неделю. Некрасивый воротничок на моем форменном платье или небрежно заплетенная коса вызывали замечания: «Ты же девочка, следи за собой!» Позже — слишком яркий цвет моего болоньевого плаща или родинка на шее, которую надо немедленно удалить. В наше время многие бы не согласились с таким вторжением в личную сферу, но для меня это было очень важно, маме некогда было учить меня всему такому. Наталья Павловна играла мне замечательные произведения, сама готовясь к экзаменам в училище, и я мечтала сыграть их тоже. По окончании школы по классу скрипки, мне оставалось закончить десятый класс общеобразовательной школы, и Наталья Павловна предложила: «Ты могла бы за этот год подготовить программу и получить свидетельство об окончании школы по классу фортепиано. Я думаю, ты могла бы, если захочешь, поступить в музыкальное училище». «Народник» был удивлен таким предложением, подобных прецедентов еще не было. Но он разрешил оформить меня как ученицу вечернего отделения: «посмотрим, что Вы там нам покажете».

После семи лет «общего» нужно было показать серьезную программу: полифонию, сонату, этюд, пьесу… И тут, в этот решающий год, моя учительница выходит замуж, и вскоре я замечаю, что она беременна. После выхода в декрет, продолжаем заниматься у нее дома до того дня, когда, открыв мне дверь, ее мама скажет: «А Наташенька в роддоме».

Артек

По окончании первого класса мама посетила родительское собрание, это было ее первое и последнее собрание. В дальнейшем мои родители никогда не приходили в школу и не видели моего дневника, я расписывалась в нем сама, там все равно были одни пятерки. Мама, которая не умела публично выступать, была удивлена, когда я, первоклашка, вышла перед родителями и сделала доклад о том, кто плохо себя ведет, кто плохо учится, и что с этим делать. Не помню уже как называлась «должность» предводителя октябрят-первоклашек, но моя дальнейшая «карьера» началась прямо с первого класса. Я была каким-то чересчур правильным ребенком, все делала «как надо», так, как того ожидали от меня старшие.

В пионерском возрасте меня всегда выбирали председателем совета отряда, позже председателем совета дружины, и потом — секретарем комсомольской организации школы.

Мысль о том, как мне повезло, что я родилась в СССР, посещала меня часто. Но в старших классах мой патриотический пыл поугас. Я видела, как папа-коммунист с раздражением бросал газету, читая передовицу, как выключал телевизор, видя наших целующихся вождей. Понимала, что все что показывают по телевизору и пишут в газетах — фальшиво. Интуитивно чувствовала, что говорят одно, а делают другое, но все жили так, как будто верили.

Поступив в музыкальное училище, я скрыла, что была комсомольским вожаком школы, чтобы, не дай бог, не оказаться опять в этой роли.

А пока, по окончании седьмого класса, я получила путевку в Артек, на Третий Всесоюзный слет пионеров. Тогда это событие можно было бы расценить, ну, примерно… как быть избранной для полета в космос.

Пионерский лагерь Артек, расположившийся на берегу Черного моря (до этого я никогда не видела моря), предназначался для «лучших из лучших», самых достойных из достойных пионеров Советского Союза. Честно говоря, я не считала себя одной из них: да, отличница, да, активистка, да, спортсменка, да и в художественной самодеятельности участвовала, но Артек! Даже мечтать об этом я не смела. Всю пионерскую работу в нашей школе организовывала старшая пионервожатая, моя роль сводилась к тому, чтобы озвучивать ее идеи на школьных пионерских сборах и собраниях пионерского актива. Это я умела делать хорошо. Помню, что я не горела идеями пионерского движения, но меня выбирали, а для меня надо — значит надо!

Тем временем мама освободила чемодан из-под швейной машинки «Тула». Я сложила туда свой небольшой багаж, и родители повезли меня в Воронеж, где в областном комитете комсомола собралась группа пионеров- счастливчиков из всей области. Нас там проинструктировали, чтобы мы достойно представили нашу областную пионерскую (читай комсомольско-партийную) организацию, и прикрепили сопровождающего — дорога предстояла дальняя.

Поезд, автобус и вот он — Артек! Море! Горы! Кипарисы! Персики в столовой!

Меня распределили в дружину «Хрустальная». Артек состоял из нескольких лагерей, но перед тем, как поселить в корпуса, нас, группу девочек, привели на медицинский осмотр. В небольшой комнате всем велели раздеться догола, распустить волосы и ждать, пока не вызовут в кабинет врача. Стоять нагишом было довольно стыдно, все стеснялись, прикрывались и краснели. В кабинет вызывали по одному.

— Врач — мужчина, — сообщила первая.

Вызвали меня. Кабинет располагался в большой комнате, стол врача стоял у окна, и от двери к нему вела длинная ковровая дорожка. По этой дорожке я, стыдясь и краснея, дотопала до него:

— Фамилия, имя? Почему в трусах?

— Ну, у меня…

— Менструация? — строго спросил он, вышел из-за стола, оттянул мои трусы и заглянул в них.

Проверил мою голову на предмет насекомых, заглянул в рот, что-то записал и отпустил.

Это было очень стыдно и унизительно, я едва сдержала слезы. Вспомнилось, как не так давно мама сдавленным голосом сообщила мне, что у нас, у женщин, бывают такие дни… Она очень смущалась.

— Я знаю, — сказала я.

— Да? Вот и хорошо. Вату бери в шкафу.

В лагере нам выдали парадную, яркую, специально сшитую для участников слета форму: рубашку цвета яичного желтка, юбку и шорты цвета морской волны и такого же цвета пилотку, а также всю остальную одежду для занятий гимнастикой, походов в горы, на пляж. День начинался с обязательной зарядки, ранним утром все «бодро» выходили на площадку перед корпусом и под музыку делали упражнения. Физкультурная форма у девочек и мальчиков была одинаковой: трусы и майки, обычные мужские майки без рукавов с огромным вырезом. Девочки уже все носили лифчики, и эти, уже сами по себе уродливые предметы советского женского белья, просто-напросто были видны из-под маек. Мы пытались надевать майки с рукавами, но наша вожатая гнала нас переодеваться, тогда мы стали пришивать бретельки лифчиков к майкам, но это мало помогало. В общем, нам было не до зарядки… И поначалу лагерь «Артек» мне не понравился. Я даже поплакала ночью в подушку, но постепенно все перезнакомились, подружились, и началась наша сказочная «элитная» пионерская жизнь. Первое купание в море, собирание гальки, вкусные обеды в столовой, экскурсии в Ялту, ботанический сад, концерты и игры… Помню выступление необыкновенно популярного тогда в СССР девчачьего вокально-инструментального ансамбля из Грузии «Мзиури», где пела тогда еще девочка — Тамара Гварцители. На слет прибыли актеры одного из любимых всеми фильма, советского боевика, «Неуловимые мстители», и однажды я увидела самого Даньку, проскакавшего мимо меня на коне. На открытие слета приехал Юрий Гагарин! Он выступал для нас с трибуны стадиона в день открытия. Само открытие Всесоюзного пионерского слета было феерически незабываемым, с цирковыми номерами, оркестрами и салютом!

Мы в своей дружине успели выучить несколько артековских песен и пели их вместе с многотысячной пионерской братией, собравшейся на стадионе. В общем, что говорить, нас всех переполняла радость и объединяла гордость за свою страну, за пионерскую организацию.

— Это пионеры с острова Кипр, — сказала нам наша вожатая, показывая на группу чернявых мальчиков нашего возраста, которые жили в нашем светлом, недавно построенном корпусе, похожем на корабль. В Артеке было много детей из разных стран мира.