Бесплатный фрагмент - Роскошь человеческого разобщения

Боги моментов

Некоторые авторы так любят свои произведения (особенно этим страдают поэты, считающие себя проводниками какой-то «высшей воли», диктующей им свои послания), что тщательно протоколируют точную дату написания того, или иного творения. Иногда с точностью до секунд. А одна знакомая поэтесса кроме этого еще указывала и место, где ее настигло вдохновение — кухня, туалет и т. д.

Я не столь пунктуален, а свои тексты считаю продуктом собственного сознания. Хотя и вдохновения в форме каких-то биохимических процессов не отрицаю. Тем не менее, эта книга, состоящая из более полусотни разнородных текстов, я озаглавил «Боги моментов» по такой причине. Иногда нас преследует какая-то мысль, требующая выхода, выражения. Очевидно, что навязчивая мысль — итог каких-то внешних воздействий и необходимость ответа на них, снимающего напряжение. Вот такие мысли, которыми мы бываем одержимы время от времени, но затем освобождаемся от них, и есть «боги моментов». Они подчиняют нас на краткое время, а затем, излив какой-то вывод в форме текста, мы освобождаемся от докучливых «богов». И ждем появления нового «бога момента», который вдохновит нас на очередной поиск ответа.

Произведения данной книги выстроены в хронологическом порядке: от более ранних к самым свежим. Условно «Боги моментов» разделены на два больших блока: «эссе» (сюда вошли достаточно объемные и законченные произведения; часть из них ранее публиковалась в интернете) и «статусы и недописки». Второй блок состоит из коротких, часто афористических произведений, многие из которых были опубликованы как «статусы», или «посты» на моих страницах в соцсетях. «Недописки» — это незаконченные эссе, или наброски мыслей, требующих дальнейшей доработки. Но раз это «боги моментов», то для завершения «недописок» требуется ждать очередного «прилива», который оживит именно этого «бога». Конечно, «недописки» можно было бы назвать черновиками, набросками, но мне почему-то нравится именно это слово собственного сочинения. Возможно, оно меня вдохновляет. А все вдохновляющее необходимо брать на вооружение и использовать.

Тематически тексты «богов» касаются нескольких философских и культурологических проблем, которые можно условно представить в виде таких тегов: свобода, творчество, добро и зло, хаос, сакральное, философия, наука, СМИ, будущее, постмодерн, язык. Сквозной мыслью книги является и проблема сложности взаимопонимания между людьми.

06.12.2015

Эссе

Философия философии

1. Философия — единственная из наук, которая не имеет ничего сверх себя, то есть является и метаисторией, и метафизикой и т.д., она одна может выступать также и в качестве языка для объяснения себя. Сама философия только и может быть метафилософией.

2. В философии мы видим увлеченность знанием ради самого знания, в то время как другие науки (если мы «очистим» их от «философскости», присущей любой науке) заняты поиском практического знания, пользы. Уже Аристотель утверждал, что «все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной» (Метаф., 1,2, с.22) и «эта наука единственно свободна, ибо она существует ради самой себя» (там же). Таким образом, «философскость», из которой в основном состоит философия, может считаться квинтэссенцией науки вообще, ибо суть ее — бескорыстная тяга к познанию, причем лишенному конкретного предмета. Как считал Аристотель, философия начинается с удивления и завершается открытием причин, снимающим состояние удивления (А. Н. Чанышев. Курс лекций по древней философии. — М., 1981, с. 350). Тем самым можно утверждать, что философия стоит особняком среди других наук и является не столько отражением объективной истины, сколько сублимацией нашего незнания. Первейшая задача философа — удовлетворение познавательной (или точнее пояснительной) потребности самого философа. Поэтому философ может быть самодостаточным, одиноким, как бог Аристотеля, занимающийся, как сегодня можно выразиться, созерцанием связей, или структур — идеальной философской деятельностью, полностью лишенной какой-либо предметности.

Реальная философия не может полностью оторваться от «мира сего», дарующего нам язык для мышления. Поэтому философия неизбежно метафорична (см.: А. М. Еременко. Метафоричность философского мышления// Философская и социологическая мысль, №1, 1990), т.е. вынуждена замещать то, чему нет аналогов в языке, описывающем мир предметов и явлений, символами. Тем самым философия удаляется от других, «опредмеченных» наук, и приближается к поэзии, которая, оперируя символами, выражает (экстериоризирует, то есть делает объективными, воплощенными) чувства автора (в этом смысле поэзии и философии принадлежит ведущая роль в процессе расширения возможностей языка). Философия изучает те чувства, интуиции, которые могут быть отражением какой-то реальности (Дж. Локк: «Нет ничего в сознании, чего ранее не было в чувстве») и в этом смысле она впереди всех наук, интуиции которых менее углублены, ибо слишком близки к реальности (предметам), опыту. Впрочем, любая наука в какой-то мере поэтична, так как ищет созвучия, соразмерности = закономерности. И в любой формуле не меньше созвучия, чем в поэтической строфе.

3. Последняя мысль подводит к выводу о том, что любая наука сводится к поиску структур, «созвучий», в которых и заключается научная истина. Современная наука все более превращает своих жрецов в чернорабочих, где труд — структурирование, подгонка, сбор фактов, наполняющих теоретические схемы (в гуманитарных науках цитаты тоже играют роль фактов). Существует тенденция обезличивания научного текста (см: В. В. Иванов Чет и нечет…), фигура автора теряется, как, собственно, и реальная его роль, ибо современная наука творится коллективно, а факт открытия нового может принадлежать даже компьютеру. Но философия упорно не хочет походить в этом на «чистую» науку, продолжая порождать многословные и многосложные авторские тексты. Философия остается кабинетной, наиболее экстенсивной наукой. Очевидно, традиционная философия с ее тягой к словам, к плану выражения, должна уступить, если она хочет стать наукой, структурной системе познания. В ХХ веке были попытки отделения науки философии от словотворчества философии, где «научность» находится в завалах образных фраз. В частности, структурализм можно считать одним из успешных способов преодоления «поэтичности» философии, ее «распредмечивания».

4. Но стоит ли воспринимать поэтичность философии как зло? Если наука, а также исторические религии способствуют утверждению картины (иллюзии?) однозначного мира, то философия, если это истинная философия (то есть не материализм или сциентизм), поэзия науки, не дает однозначных ответов, а лишь указывает ходы решения проблем. Наука невозможна без конкретных выводов, без почвы, на которую можно опереться и именно успехи линейной науки позволили вырасти культу человека — царя природы. Европейская цивилизация, для которой всегда был характерен интерес к более общим проблемам («горячая» культура) довольно рано расчленила первоначальное единство философии и науки (вспомним, что первые греческие философские школы были в основном материалистичны, а пифагорейство, давшее начало математике — этой основе. Линейной науки, наполняло числа чувственным, философским смыслом, как бы сковывая сатанинские потенции бездуховного «чистого» познания). Не исключено, что сам тип письма, распространившийся в Европе, порождал подобную устремленность мысли, в то время как восточная иероглифика закрепляла образное восприятие мира, не давая науке выйти за пределы философии.

5. Итак, предназначение философии прямо противоположно научному. Если наука ищет точное знание, которое применяется на практике, изменяя мир вещей, то философия служит (должна служить) постоянным барометром для самосохранения гомо сапиенс, т.е. дает варианты возможных других путей, предупреждает об опасности того или иного пути. Не случайно О. Вейнингер ставил рядом философов и художников, отделяя их от «людей дела» и «людей науки».

Философия столь плюралистична именно в силу своей ненаучности, поскольку нет науки философии и нет философии вообще, а есть множество философий, которые не дополняют друг друга (как это бывает с другими науками, в которых лишь углубляется специализация, то есть предмет сужается, утончается, удаляется от первоисточника — философии с её всеобщим), а конкурируют между собой. Ценность философии именно в ее множественности. Здесь мы согласимся с А. Еременко, который пишет: «Не всякая истинная мысль является ценной для развития познания и не всякая ценная — истинной. Не является ли философия генератором ценных идей для науки, независимо от их ошибочности или истинности, не в этом ли заключается ее основное задание» (А. М. Еременко. Метафоричность философского мышления…). Философ более подобен пророку, чем ученому, а все философские тексты есть вариациями на тему некоего сакрального писания, пытающегося объяснить если не всё, то очень многое (или основное). Множественность путей философии — следствие ее метафоричности, т.е. невозможности в принципе нахождения общего языка разными течениями и направлениями (это не удивительно, ведь даже обыденные состояния не всегда могут найти адекватное выражение; внимательный человек часто может поймать себя на мысли о том, что он спорит с кем-то лишь потому, что оппонент не имеет того языка, которым первый пытается выражать свое мнение). Сама философская истина, вероятно, может быть наполняема множеством содержаний, т.к. все они — метафоры пустой формы, какой только и можно представить истину, не имеющую ничего общего с человеческим языком, выступающим в качестве инструмента мысли. Единичная философия лишь, исходя из потребностей своего творца (выразителя) и его времени, наполняет эту форму своим содержанием (примером такой пустой формы является Дао, как, впрочем, и Бог в апофатической теологии, которая может лишь говорить о том, чем Он не есть). Но можно допустить, что та или иная философия более или менее истинна, то есть в определенной степени приближена ко Всеобщему. Менее «сильная» философия, как правило, более приближена к «миру сему» и линейной науке, в то время как более «философичная» философия способна развиваться дальше и, тем самым, менее исчерпаема, т.е. дольше сохраняет себя как живое, развивающееся учение, а не устоявшаяся и состоявшаяся система. Последняя, по сути, выступает в качестве такого кода, посредством которого дается свое прочтение всего мира. Состоявшаяся философия уже не знает тайны, ею познано Всеобщее и она превращается в догму, очередную религию. Такая философия исчерпала себя как источник ценных идей и неизбежно вызывает духовную реакцию. В любой философии, поскольку она не отграничивает себя от линейной науки, заложен ген саморазрушения. Как верно заметил А. Еременко, философия является ответом на десакрализацию мира, поэтому, чем более философия линейна (научна, ищущая однозначных ходов и решений задач), тем более она подобна революции — бунту против уже существующих идей, догм, ценностей. Это форма духовного люциферианства — возмущения вторичного против первичного, меньшего против большего, где меньшее — личность, философ, а большее — социум с его традициями и устоявшимся мировоззрением, в котором философ видит определенные изъяны.

6. О месте и роли философа мы поговорим ниже, сейчас же продолжим анализ отношений науки и философии. Ясно, что философия — не причина десакрализации мира, а болезнь десакрализованного мышления. По сути, философия пытается в отличие от других наук, восполнить отсутствие сакрального в жизни «мира сего», но если линейные науки, чей предмет конкретен и эмпиричен, способны развиваться по восходящей, то философия — это оплот сакрального в профаном мире, обречена на постоянный кризис и мутации, ибо она «не от мира сего». И это в то время, когда философия менее других наук способна ошибаться, ведь именно линейное научное знание в полной мере пользуется правом на ошибку (см.: А. Мень. История религии. — М., 1991, т.1, с.214), а философия в этом смысле близка религии. Философию можно считать попыткой перевода религии на язык науки, или наукой о религии, а точнее — о сакральном. Что есть сакральное? — так должен звучать основной вопрос философии. И каждая философская школа по своему отвечает на него, сакрализируя нечто. Так, материализм, утверждая первичность материи, тем самым благословляет поклонение материи и тотальную бездуховность (марксистская философия так и не смогла толком объяснить, что же есть духовность, так как, видимо, этот вопрос ее не очень занимал, ведь сакральна материя). Для Платона сакральное — это мир идей и эйдосов, для Аристотеля — формы и Бог-первотолчок, Бог-философ (в этом есть своя логика, ведь философия — наука о сакральном, Бог же — само сакральное; но есть логика и в мысли Платона о том, что боги не ищут мудрости, поскольку изначально мудры. Это логика философа, живущего в десакрализованном мире, но ищущего сакральное, движущегося к нему. Здесь уместно вспомнить, что традиционное общество, которое сакрализовало самое себя, свои устои, не могло иметь философии, т.к. было, подобно платоновским богам, уже мудро). Сакральным источником для моралистов выступала смерть, подстегивавшая их поиск, попытки психологически (философски) защититься от смерти (философствование о смерти есть приобщение к ней и тем самым ее окультуривание, создание кода для общения со смертью, или — проще — разработка языка, описывающего смерть и снимающего давление неизвестности). Нетрудно обнаружить идею сакрального в трансцендентном Канта, в мировом духе Гегеля. Наконец, новейшая философия приблизилась к мысли о том, что сакральное есть Хаос. Не эта ли идея заложено в эволюции Дарвина, диалектическом материализме (как, впрочем, и в его корне — гегелевском ухе), бессознательном Фрейда, архетипах Юнга? А хаос безлик и многогранен, бесформен и форма всех форм, поэтому философская мысль попросту неисчерпаема. Любая новая метафора способна открыть доселе неведомую грань многообразной Истины, но вся она непознаваема. Как ни парадоксально, но только Хаос и может быть источником всех сакральных потенций.

7. Такой вывод способен поставить точку на философии как науке. И если наш вывод верен и философия в «чистом» своем виде ближе к поэзии, то сознательное отграничение философии от линейно-ориентированной науки только пойдет ей на пользу, поскольку позволит выполнять свою изначальную функцию — спасти человечество от усиливающейся бездуховности и десакрализации. Отсоединившись от науки и «уверовав» в неисчерпаемость Истины, философия превращается в модернизированную мифопоэтику — ту форму мировоззрений, которая вполне способна была удовлетворять наших доисторических предков больше, чем нас сегодня любая философия и религия. Здесь мы подошли к истокам генезиса философии и науки, в котором изначально заложено не единство, а взаимодополняемость. Если наука, по Дж. Фрэзеру, происходит из магии, то философия — от мифа. При этом магия, основой которой был опыт и идея практической пользы, духовно опиралась на миф, освящая им каждое свое действие (тоже и с современной наукой, которая всегда нуждается в «оправдании» своих действий какой-то философской доктриной). Миф же черпал из магии новые эмпирические факты, которые незамедлительно «обволакивались» мифопоэтической оболочкой, окультуривались, одухотворялись и одновременно объяснялись в духе традиции.

Этим занимается и нынешняя философия по отношению к достижениям науки, но, как правило, чем более вбирает в себя та или иная философия научных фактов, тем более она уходит от своего предмета, превращаясь в придаток науки, что связано с хронической профанностью науки, в отличии от магии. Миф был первичен по отношению к магии, в десакрализованном мире всё наоборот — «бытие определяет сознание», то есть линейная наука верховодит над философией, практика, польза тела руководит духом.

Отношение первобытной магии к мифу и философии мы охарактеризуем так: если магия в современном сознании есть успешная практика, которая не подтверждена теорией (т.е. теоретической наукой, а не мифом), то философия — та теория, которая выше практики, то есть не должна ею подтверждаться. Яркий пример — большевистский эксперимент, который призван был подтвердить на практике марксистскую концепцию философии истории. Значит, философия есть успешная теория (ведь всякая философия в какой-то мере истинна = ценна), не подтверждающаяся практикой. Просто «мир сей», к которому относится вся обыденная деятельность, не может быть полигоном для искусственного моделирования теорий, относящихся к сфере сакрального. В этом случае человек пытается взять на себя функции высшего закона, естественных сил бытия (Абсолюта, Хаоса, Всеобщего, Бога). Философия же выступает посредником межу человеком и идеальным миром (= мир возможного). Здесь мы согласны с Платоном: реальные воплощения идей всегда искажают прообраз, поэтому философия не может проверяться экспериментом, точно также, как нельзя «проверить» практикой произведение искусства.

Но если философия не воплотима в действительности «мира сего», то как обстоит дело с мифологией, которая была способна освящать жизнь традиционного общества и даже подчинять себе магию? Нужно сказать, что и наука, и магия, и миф, и философия имеют одно общее свойство — к ним обращаются в необыденных ситуациях, как бы выходящих за пределы известного, профанного мира (см. схему ниже). Наука призвана обогащать повседневность новыми знаниями и способностями, магия — только способностями, поскольку теория ее насквозь продиктована мифом. Магический акт не мыслим без разыгрывания мифического действа, обращающего к потенциям того или иного мифологического сюжета. Сам же миф имеет отношение к повседневной жизни «подопечного» общества только в том смысле, что объясняет любую ситуацию встречи с необыденным. При этом миф обращался к специфической форме практики — ритуалу, который играл роль успешной практики преодоления хаоса, вызванного необыденным (между магией и ритуалом много общего, хотя ритуал никак нельзя поставить у истоков науки, а скорее — у истоков искусства). Как видим, миф, подобно философии имеет прямое отношение к хаосу — к началам всего, к творению, то есть к таким проявлениям бытия, где явственно соприкосновение действительного с возможным, профанного мира с хаосом (таким образом, сакральное = хаос = возможное). Философия не имеет подобной практики, так как утратила ту «несерьезность» мифа, которая позволяла ему сублимировать проявления хаоса в игре, ритуале. Зато философия обрела трагическую серьезность, превратившую ее в руководство к действию и преобразованию реального мира. Именно потому, что миф и философия не имеют отношения к «миру сему» — миру социальному, они не могут подтверждаться успешной, неигровой практикой. Их стихия — хаос, а их предназначение — предупреждать хаос, обозначать его и давать способы реагирования на все проявления хаоса. Последними являются, как правило, подражания хаосу, игры в хаос, нейтрализующие, подчиняющие его внутренней логике мифа-ритуала. Это та же игра, о которой мы упоминали, говоря о «философствовании» смерти. Таким образом, и сама философия — в значительной степени есть игра с хаосом, «игра в бисер».

Философия столь не похожа на миф, столь холодна, эзотерична, скучна для профанного большинства, столь абстрактна потому, что является неполной наследницей мифа. У нее есть единокровная сестра — история, составляющая вторую сущностную половину мифа. Десакрализация мира, совпавшая с ясперовским «осевым временем» начала истории, является процессом демифологизации — разрозненного существования некогда единых (в мифе) философии и истории. Что есть история, как не воплощенный несковываемый хаос? Чем есть философия, как не попыткой сковать его? В этом она близка культуре — антагонисту истории. Но философия — не антагонист истории, а культура — лишь эманация мифа, форма существования продуктов философии и истории в духовной сфере общества. Пан выражения мифа воплощен в истории, а план содержания пытается найти независимое существование в философии (отсюда ее стремление к абстрактности). Используя декартовскую метафору, можно сказать, что философия — вдох мифа, теоретизирование, а история — его выдох, воплощение (в этом смысле первобытный ритуал аналогичен истории), анализ и синтез. Естественно, что философия, выступая в качестве анализа, лишенного воплощения в синтезе (им могла бы быть религия — духовная теория+практика, но философия в чистом виде, лишенная плана выражения, подобного мифическому, как мы уже указали, не может иметь успешной практики. Последняя — результат восприятия нужного, заложенного в идее духа, но поскольку философия не понятна большинству, то искажение духа неизбежно. Таким образом, уточним, что философия может воплотиться в удачной практике для самих философов и стать эзотерической религией), становится катализатором десакрализации мира, а значит — развития науки и неугасания истории. Предположу, что конец истории, а равно и философии наступает вместе с их соединением, возрождающим миф. Для исторического человека именно история и философия выступают основными источниками сакрального, питают его духовность и даже, возможно, замещают собой религию. Так, национальные идеи, суть которых близкородственна языческому мировоззрению, основываются на сакрализации национальной истории, играющей роль мифа, и выведению из этой истории своеобразной национальной философии — теории мирореагирования. Несомненно, любая история совершатся ради достижения утопического идеального состояния, раз и на всегда завершающего историю, то есть целью истории есть ее конец, а значит, и ее слияние с философией в новом мифе.

8. Итак, чем ближе философия к мифу, тем более она метафорична, символична, а чем ближе к науке, тем более приближается к структуре, «очищаясь» от плана выражения. Можно выстроить иерархию наук, которая определяется их отношением к «миру сему», положению их предмета в структуре космоса. Условно, математика может выступать прямой противоположностью философии как «абсолютная» наука, которая далее других наук удаляется от содержания, от реального мира, но не ко всеобщему, а в противоположную сторону — к частному. Если философия направлена далее всех «вверх», то математика — «вниз». Она тоже соткана сплошь из метафор, но метафоры эти нисходящие, хотя мы не можем не признать связи микро- и макроуровней космоса, поэтому выводы математики могут питать философию. Философия — наиболее индуктивная область познания, остальные же науки, имеющие в основе практику плюс элементы философии, более дедуктивны. Векторы науки и философии прямо противоположны: наука устремлена к низу, к познанию скрытых свойств вещей мира, а философия — к причинам мира, кверху. «Чистая наука» — опыт, абстрагированный от догм, чистые выводы эмпирического характера. Но вряд ли можно говорить о противостоянии философии и науки. Скорее противостояние может существовать внутри философии и науки, течения которых, отрицая достижения соперников, утверждаются, но дают одновременно стимул для творческого развития конкурентов. Борьба течений, несомненно, в первую очередь затрагивает философию и наиболее пропитанные «философскостью» антропологические, гуманитарные науки, где заместителем опыта (святыни чистой науки) могут выступать мнения авторитетов. Поэтому можно говорить о тесном переплетении науки и философии. Условно же схема отношений науки и философии к миру выглядит так:

Стрелки от середины представляют собой «выдох», а обратное влияние — «вдох». Философский вдох формирует мир идей, а вдох от науки — мир вещей. В идеале выдох вверх определен потребностями души (духа), а выдох книзу — потребностями тела. От преобладания философского, или научного подхода к окружающему зависит и тип культуры. Там, где в основном сознание определяет бытие — в традиционных холодных культурах, важна роль сакрального начала, а материальный прогресс почти отсутствует. При схеме «бытие определяет сознание» на первый план выходит наука, материя, происходит дегуманизация не только отношения к бытию (деантропоморфизация), но и к человеку (историзм). Это свойственно «горячим» культурам, для которых миф заменяется историей, а философия подчинена науке (сциентизм, позитивизм).

Естественно, традиционные культуры также не идеальны (например, из-за отсутствие свободомыслия, прогресса), поэтому будущее, если попытаться в который раз смоделировать «идеальное» общество, видится как синтез элементов «горячей» и «холодной» культур. И хотя здесь напрашивается метафора культуры «теплой» (и библейская фраза: «но поскольку ты не холоден, и не горяч, то извергнут тебя уста мои»), мы находим более подходящий аналог цивилизации будущего в одной из наиболее древних моделей мировидения — шаманизме, наиболее «горячем» среди «холодных» культур.

9. Мы уже касались характеристики некоторых сторон личности философа, указав на его первичность в философии (т.е. философия прежде всего формируется для удовлетворения гносеологических нужд своего творца) и на его одиночество, отграниченность от мира. Первое роднит мыслителя с поэтом, творцом вообще, а второе — с сакральными личностями, прежде всего шаманом (который одновременно связан и с поэтическим искусством). Обратившись к истокам философии, мы обнаружим, что она возникла на богатой почве шаманства, пронизывавшего всю древнегреческую культуру (см. В. А. Андреев. Поэзия мифа и проза истории. — Л., 1990; Э.Р.Доддс. Греки и иррациональное), но растворившегося, насытив своими влияниями, в античном искусстве, философии и политике (политика — изобретение греков, и с одной стороны имеет тесную связь с первобытной демократией, племенным народовластием, присущим ранним индоевропейцам, а с другой — с шаманством, которое в результате десакрализации «уходит», или сублимируется в политику, либо творчество). Уже у первого предфилософа Гесиода в «Теогонии» находим прозрачный шаманский мотив: музы, явившиеся автору на горе Геликон, сообщают ему пророческий дар. А философская поэма Парменида «О природе» повествует о фантастическом путешествии автора «вне людской тропы» в упряжке «многоумных» коней (А. Чанышев. Курс лекций по древней философии. — М., 1981, с. 151). Некоторые шаманистические сентенции можно найти и у Платона, а в неоплатонизме они получили дальнейшее развитие.

В происхождении философа от традиционного шамана можно убедиться, сравнив особенности этих «профессий», и одновременно призваний, причем само слово «призвание» изначально характеризовало именно шамана, который начинал свою мистическую службу вследствие призвания его духами. Шаман — не только хранитель традиции, но и «религиозный формулятор», то есть обновитель традиции, человек, исполненный религиозным чувством — тягой к сакральному, которую, несомненно, обнаруживает в себе и философ. Если профанный человек нуждается в религии как в догме, поэтому придерживается традиции, исповедует устоявшуюся веру, то шаман (и философ) совершенно вольно обращается с объектами общественного почитания, творя новые мифы. Профанное большинство способствует омертвению религиозного духа, видя в них, прежде всего, механические манипуляции и руководствуясь очень смутными чувствами. Напротив, личность, испытывающая тягу к сакральному, обладающая «космическим» сознанием, выступает творцом любой идеи и религии. Поскольку же, как мы выше говорили, философия практически не может быть не истинной, или абсолютно истинной в силу специфики своего предмета (Хаос), то творчество философа и творчество шамана практически сливаются. Структуралист Ролан Барт называл деятельность шамана перформацией — искусством обращения с повествовательным кодом (манипуляция символами), то же можно сказать о философе, для которого первым условием выступает наличие призвания, а вторым (часто более обязательным) — знание философии других философов. Остается лишь выражать свои интуиции посредством имеющегося кода, соглашаясь с одними философами (шаман бы сказал: призывая в союзники духа такого-то ранее жившего сильного шамана) и отрицая других, т.е. прежде всего занимаясь перформацией.

В обыденном смысле философствовать может всякий. И тогда личная философия каждого — его способы реагирования на различные ситуации. Но такая философия слишком практична и выполняет роль мифа в отсутствие мифов традиционных. С другой стороны, индивидуальной философией может считаться собственный набор методов работы над собой, делающей личность, по выражению психолога А. Леонтьева, «сверхчувственным образованием» — чем-то большим, нежели сумма влияний социальных и биологических.

Прежде всего, потребностью философствовать обладают мужчины. Это объясняется биологически, так как женщина призвана осваивать и окультуривать уже «прирученное», тем самым символизируя «сей мир» (мать-земля, материя). Именно поэтому женщины более склонны поклоняться идолам, более религиозны в профанном смысле, поэтому практически нет женщин-философов, хотя есть женщины, прекрасно знающие чужую философию. Мужчина, чей удел — освоение необжитого мира, может, будучи наделенным сильным религиозным чувством, заниматься приручением «диких мыслей».

Эволюционный смысл философии (и шаманства) в том, что философ подумал обо всем раньше, чем обыденный человек. Философия дарует язык для кризисных состояний, ибо выход на передний край познания всегда означает соприкосновение с хаосом и ощущением хаоса в себе. Философ именно призван философствовать, как шаман — камлать (причем шаман может камлать и для себя). Это их способ исцеления, преодоления кризиса. Известно, что мифология рождается и развивается наиболее интенсивно в условиях вызова, который испытывает общество. Кризисные культы принуждают своих адептов к более утонченному чувствованию мира, расширению их сознания. Замечено, что русские раскольники (вынужденная маргинальность, кризисность их культа очевидны) задавались философскими вопросами значительно чаще, чем сторонники официальной церкви (К. Касьянова. О русском национальном характере. — М., 1994, с. 56). Именно в состоянии кризиса мифологического мышления возникли все исторические религии и основные философские системы, в кризисные эпохи возрастает интерес не только к религии, мистике, но и к философии.

Характерно, что наибольшее число крупных философов дала Германия конца 18 — начала 20 вв., именно в эпоху, когда эта страна переживала период кризиса и фактического духовного рождения. Немецкая философия сформировала и понятие Абсолюта, из чего допустимо сделать вывод: что-либо становится объектом познания при отделении его от субъекта, при абстрагировании от познающего. Чем менее близка жизнь общества и философа к Абсолюту, тем явственнее возникает идея Абсолюта. Из этого, например, следует: лишь в абсолютно десакрализированном мире возможно выделение сакральное и его познание. Чем сильнее дискомфорт, ощущаемый философом, тем больше возможностей приблизиться ко всеобщему и лучше понять его, открыть еще несколько граней многоликой истины.

Февраль 1996

Магия и мистика творчества

Иногда мы пытаемся постигать сложные явления. И здесь трудно избежать упрощения. В таких случаях наше сознание часто прибегает к методу разделения чего-то сложного надвое. Так возникают противопоставления добра и зла, высокого и низкого, горячего и холодного, быстрого и медленного…

В данной статье я попытаюсь прибегнуть к такому же методу, рассматривая пары противостоящих сил, которые и порождают более сложные явления нашей действительности. Итак….

Кирпичи творения

Любое творчество — это манипуляция со знаками, кирпичиками нашего восприятия. Где берутся эти кирпичи? В сознании и в его глубинах. Чем отличается истинное творчество от простого перекладывания готовых кирпичиков-элементов? Думаю, что, прежде всего количеством тех кирпичиков, которые лежали не на поверхности, а ближе ко дну нашей души/сознания. Чем больше в здании, построенном творцом, элементов необычной формы, тем удивительнее нам кажется такое произведение. Но, как и в строительстве, типовых зданий в любой культуре бывает подавляющее большинство.

Творчество = диалог

Творческие способности, на мой взгляд, зависят от силы взаимодействия души (она же известна нам под именем сознания) и бессознательного. Если напряжение в их отношениях велико, то человек способен выдавать на поверхность большие объемы качественного творческого материала. С другой стороны, творчество — результат компромисса внутри себя, тем самым акты творения становятся ценным приобретением для культуры вообще, давая варианты ответов на типичные ситуации внутренних конфликтов, присущих каждому человеку.

Творение и разрушение

Количество любого материала ограниченно. Поэтому очень часто для сооружения нового здания прибегают к разрушению старых. Некоторые кирпичики при этом вовсе приходят в негодность и выбрасываются, а другие приобретают новую жизнь в очередной конструкции. Чем более революционно творчество, тем больше оно связано с разрушением, или использованием новаторских, необычных форм материала.

Смысл и абсурд

В любом творении мы ищем смысл, а иногда находим его даже больше, чем сам автор. Но такова потребность нашего восприятия: видеть связи там, где их может быть и не планировалось, складывать хаотические пятна в картинку, обнаруживать чудо в сложном сплетении образов. Если в чем-то мы все-таки не можем найти смысла, то называем такое творение абсурдным и полагаем, что смыслом его является именно абсурд — бессмысленность. Но всегда будут появляться всё новые смельчаки, пытающиеся вдохнуть смысл в абсурд, находя новые прочтения ребусов.

Свобода и необходимость

Наша свобода ограничивается возможностями нашего языка. По сути, более ни в чем мы не свободны так, как в манипуляции кирпичами творения в своем сознании. Но любой истинный творец вынужден подчиняться внутренней логике творения. Чтобы не расстраиваться, необходимо раздваиваться: каждый творец внутри себя раздвоен на того, кто подает кирпичи и того, кто их отбирает и выкладывает в определенной задуманной последовательности. Если подающий доминирует, то такое творение приобретает сложные полисемантические черты. Если доминирует строящий, то многие кирпичи отбрасываются, либо вовсе не подымаются из глубин души, такие творения более реалистичны, понятны и прозаичны.

Поэзия и проза

Важнейшим отличием поэзии является ее большая приближенность к глубинам души, к бессознательному. Если проза чаще всего отражает ту реальность, которая нами непосредственно воспринимается, то поэзия скорее призвана не объяснять, а зашифровывать реальность, указывая тем самым на непостигаемость, неоднозначность бытия. Если прозе достаточно ограниченного количества кирпичей-символов, то поэзия требует как можно большего количества образов. Для прозы важны ситуации, а для поэзии — явления в их сути. Проза описывает конфликты на поверхности, а поэзия обращается к их корням.

Душа и дух

Нельзя обойти вниманием и такое важное понятие для творчества и культуры в целом, как дух. В какой-то степени дух — это наш внутренний бог, господствующая жизненная программа. Если бессознательное это фрейдовское Оно, сознание — Я, то дух — это Сверх-Я, сила, определяющая набор ценностей и непосредственно руководящая нашей волей и сознанием. Насколько мы духовны, настолько мы обращены ко всеобщему. Чем менее развито в нас духовное начало, тем больше Я подчинено влияниям, идущим из природных потребностей. Каковы отношения духа и души? Несомненно, душа таит в себе множество важных для выживания качеств, так как в глубинах своих она контактирует со всеобщим в форме бессознательного, является сверхиндивидуальной силой. Дух же — это уже сотворенный и работающий проект реагирования на реальность, некая готовая концепция бытия, философия. Дух — это пропущенная через разум душа. Но что же, в таком случае, разум? Это оператор, делающий выбор ежесекундно. Выбор между частным и общим, инстинктивным и культурным, между совестью и выгодой. Поскольку сознание (= душа) — слуга данного тела, отвечает за его выживание и комфорт в этом мире, не всегда сознательный выбор совершается в пользу сверхценностей духа. Сознание профанно, индивидуалистично, а дух сакрален. Хотя это и не отрицает стремления сознания к сакральному, всеобщему.

Вызов и ответ

Почему не все люди занимаются творчеством? Видимо потому, что не все ощущают внутреннее напряжение, конфликт между душой и духом. Настоящее творчество всегда является ответом на вызовы, ощущаемые нашим существом. Иногда это внешние вызовы, но чаще — идущие из глубин конфликты, требующие разрешения. Акт творчества становится ответом на вызов, который снимает внутреннее давление и выносит ему судебный приговор на основании сверхценностей духа. Таким образом, полем борьбы добра и зла становится сам автор, он же выступает и в роли судьи.

Магия и мистика

Эти две силы взаимонаправленны. Мистика — это вера в связь с иными пластами бытия. В нашем случае мы говорим не о каких-то неизвестных уровнях реальности, а о связи между сознанием и бессознательным, в рамках которой могут быть объяснены практически все мистические феномены. И если мистика — это воздействие на нас, идущее из глубин внутреннего космоса, то магия — это ответ инобытию на понятном для него языке символов. Истинное творчество всегда магично, оно воздействует не только на нашу душу, но и формирует дух. Именно творчество является тем эволюционным механизмом, что позволяет совершенствовать не только личное сознание, но и внутреннюю природу, превращая человека во все более сложное сверхсущество.

Творчество и пустота

Хороший художественный текст всегда содержит в себе тайну, которая нас очаровывает. Думаю, не будет большим кощунством, если я попробую развенчать эту тайну, тем более, что она от этого не очень пострадает. Итак, особенностью художественного текста, в отличие от научного прежде всего, является непрямое указание на суть, смысл, который требуется донести до читателя. Если научный текст призван расшифровать действительность, то художественный ее зашифровывает. Научный — анализирует мир, художественный — синтезирует свой, неповторимый образ мира. Как в анекдоте юмористический эффект исчезнет при прямом указании на смешное, так в любом подлинном художественном творении его смысл всегда завуалирован. Иначе говоря, суть творения оказывается пустой формой в обрамлении образов-кирпичиков, словно дверь в сложенной стене. И читатель/созерцатель такого произведения сам становится соавтором, ведь это он сам заполняет возникшую пустоту, домысливает несказанное. Каждый может войти в эту дверь, если ему дано.

Зачем нужна пустота? Без нее творение теряет свой катарсический эффект и духовную силу. Пустота характеризует первозданное хаотическое состояние мира, в котором свобода и воля творят новую действительность. Автор, оставляя пустоту, делает читателя соучастником творения. Через эту дверь мы видим абсолютную реальность, которая обычно закрыта от нас стеной обыденных слов и действий. А поскольку абсолютное бытие не нуждается в словах, то мы воспринимаем его непосредственно, экстатически. Просто делаем шаг в эту дверь.

2009

Смысл жизни

Человек создал себе мир из слов и заблудился в нем. Мы уже более принадлежим миру понятий, а не предметов. И часто не знаем, или забываем смысл этих понятий, продолжая использовать слова в своей речи и мыслях.

Смысл — то понятие, которое сопровождает каждое наше движение. Ведь разум говорит нам не делать ничего без смысла. Поэтому мы хотим получать пользу от любого усилия, словно нанялись в этот мир на работу. Вдумаемся в смысл слова «смысл». Синонимы, которые можно ему подобрать, это «польза», «прок», «выгода», «рациональное зерно». Часто можно услышать: «какой мне смысл заниматься этим, я не вижу в этом никакой пользы», или «я не понял, в чем тут смысл». Итак, смысл — это сухой остаток от всякого действия или мысли. Если угодно, это «навар», или «барыш», получаемый нами на рынке бытия. Но, если на каждом отрезке своей жизни мы находим смысл и выгоду, то жизнь целиком ставит в тупик своей бессмысленностью. Ведь все барыши, вся польза, весь багаж накопленного добра и опыта летит псу под хвост. Смерть уравнивает всех, не зависимо от количества бонусов, полученных при жизни. Где справедливость? Почему отдельные наши действия имеют смысл, а их совокупность оказывается бессмысленной? Вероятно, настало время разобраться со словом «жизнь». Мы часто спрашиваем знакомых: «как жизнь?», вероятно интересуясь протеканием процессов жизнедеятельности. Однако, зная, чем живое отличается от мертвого, мы не приближаемся к разрешению загадки жизни. Как возникла жизнь? Почему она развивается, приобретая все новые формы? Наконец, осознаем ли мы, что жизнь — это искра огня, зажженного миллионы лет назад и пронесенного через мириады существ до человека, а далее — до каждого из нас? Жизнь возникает только от другой жизни, поэтому жизнь любого существа — лишь вспышка, а точнее — мельчайшее звено в длинной цепи. Наше индивидуальное существование ценно для жизни вообще только потому, что мы приняли эстафету и передали ее дальше.

Выходит, смысл жизни заключается в размножении, как ни банально и пошло это звучит? Тогда получается, что жизнь существует, «живет» лишь сама для себя, для эгоистического самовоспроизведения и самоподдержания. А всё то, что мы приобретаем на жизненном пути, просто передается следующему поколению. Оно же, в свою очередь, проживая точно такой же цикл из мечтаний, страданий, трудов, приобретений и потерь, продолжает путь жизни во времени. Лишь немногое меняется, лишь отдельные ценные вещи и мысли принимаются следующими поколениями, но через века и века ценный опыт приводит к изменениям в самом органическом теле. Так совершается эволюция, в которой доля участия одних ничтожно мала, а других — вообще отсутствует.

Печально осознавать, что этот парад организмов со всеми их чувствами и мыслями направляется в никуда, во всепоглощающую бездну небытия. Трудно понять смысл жизни одного, еще труднее понять смысл жизни всех. Если индивидуальная жизнь существует ради того, чтобы стать пищей для других жизней, то какая цель жизни вообще? И если мы видим начало и причины своей жизни, то истоки жизни вообще скрыты во мраке времен и неподтвержденных теорий.

2009

Счастье как зло

Почему счастья в мире не хватает на всех? Потому, что счастье одного всегда оборачивается несчастьем для другого. Счастье разделяет. Человек счастливый слишком увлечен своими ощущениями, слишком погружен в себя. Те, кто счастливы вместе, повернуты лицом друг к другу и спинами ко всему остальному миру. И только несчастье дает нам ключи к истинному пониманию бытия. Несчастья, беды погружают нас в реальность, вытаскивают из мира фантазий и грёз. Счастье — дурман для сознания и колыбель для чувств, которым не нужно расти.

2009

Правда и комфорт

Человек, собравшийся говорить правду, должен приготовиться к тому, что его мир будет разрушен, а осколки полетят во все стороны. Вероятно, Большой Взрыв тоже произошел от того, что кто-то сказал правду.

Что объединяет друзей и разъединяет врагов? Только правда. Тот, кто может ее выдержать — настоящий друг. Возможно, поэтому люди так боятся правды: взрываясь, она обнажает истинную реальность, в этом отблеске на мгновение мы можем увидеть истинные лица тех, кто нас окружает.

Блаженны те, кто не знают правды, чьи тела просто не способны ее вырабатывать и воспринимать. У них не бывает настоящих врагов, а друзья — такие же, как они — вполне комфортно находят себя в общем пространстве.

Я не могу признать правдой то, что говорится сидящими в танке и стреляющими из пушки по дальним и часто мелким целям. Настоящая правда должна обнажает не только цель. По крайней мере, танкисты должны объясниться, откуда у них танк)) Вот почему я не могу поверить в правду журналистики. За правду дают не деньги, а по лицу. Иначе это полуправда.

14.11.2009

Мнения

Иногда бывает какое-то неэгоистическое настроение. Когда никого не жалко: ни себя, ни других. Просто всё равно… Понимаешь условность и быстротечность всего того, что так дорого для Эго. При этом возникает ощущение покоя. Безразличие… прекрасное чувство свободы.

Но потом всё это куда-то девается, опять выползают на свет червячки сомнений, жучки ощущений, тараканы мнений. Да, мнение — это плохая вещь, это метка, которой Эго метит всё вокруг, словно собака метит территорию. Когда появляется мнение, и оно становится почти таким же устойчивым, как любая вещь окружающего нас мира, оказываешься во все более плотном пространстве, в котором слишком мало свободы и покоя.

А что есть со-мнение? Это мнение, которое вот-вот готово родиться и сделать твой мир еще скученнее и… скучнее? Поэтому стоит избегать сомнений, не созидать вокруг себя стену из мнений и требовать этого же от окружающих. Что невероятно, так как просто невозможно. А чем же должна быть заполнена та пустота, которую в нашем мире обычно занимают мнения и сомнения? Лучше оставить это пространство свободным, чистым и всякий раз впускать туда свежие впечатления, не засоренные устоявшимися мнениями…

В общем, этот текст — не мнение, а набросок мыслей, посетивших меня только вот сейчас. Возможно, завтра меня посетят совсем другие мысли, даже совсем противоположные. И это будет правильно.

08.12.2009

Ну и что?

Так должен звучать самый главный вопрос. Или «основной вопрос философии». Любой ответ и любой другой вопрос разбиваются об «ну и что?».

Я достиг… я имею… — Ну и что?

Я хочу… Я могу… — Ну и что?

Да ты… — Ну и что?

Никто никогда не сможет ответить на вопрос «ну и что?», потому что он ставит в тупик всех и всё, он обезоруживает, обеззараживает, раздевает и разоблачает. Мы рождаемся голыми, и уходим из этого мира голыми. Всё, что мы делали между датами рождения и смерти, не имеет никакого значения. Всё перечеркивается вопросом «ну и что?» Никакие достижения, никакие успехи, никакие богатства не могут нас перебросить через стену «ну и что?»

Да, мы привыкли жить в какой-то системе ценностей, придерживаться какой-то шкалы, мы определили для себя, что такое хорошо, и что такое плохо… Но эта система действует лишь потому, что ее поддерживают — по привычке — миллионы других людей. Они такие же. Они так же слабы, так же ничтожны перед вопросом «ну и что?» Всех объединяет только одно — бегство от ответа на вопрос «ну и что?»

Можно ли игнорировать этот вопрос? Думаю, что, только игнорируя его, и можно жить. И еще… Всё, что имеет для нас значение, не имеет значения с точки зрения «ну и что?» Особенно это касается нашего будущего, наших планов, целей, устремлений. В меньшей степени — прошлого. Остается только настоящее. Да, оно тоже может быть перечеркнуто «ну и что?», но оно ощутимо, оно является точкой соприкосновения Я и некой реальности. Мы реально что-то ощущаем СЕЙЧАС, мы что-то думаем СЕЙЧАС и способны совершать поступки СЕЙЧАС. Наше СЕЙЧАС не выше «ну и что?», но они равны в плане своей реальности, очевидности…

Да, много слов и букв получилось) Вообще, вопрос «ну и что?» можно сократить до лаконичного «И?»… Или просто ставить знак вопроса –»?» Думаю, в конце любого предложения, вместо привычной точки, необходимо ставить этот кривой знак с точкой внизу –»?»

«Ну и что?» делает бессмысленным всё, что мы считаем осмысленным, в том числе и прогресс, и революцию. Зачем вообще нужна революция? Мы хотим перемен к лучшему? Мы хотим изменить мир, чтобы он соответствовал нашим представлениям о лучшем устройстве бытия? Но наши потуги никогда не изменят главного — «ну и что?» Кстати, большинство людей, будучи примитивными и даже тупыми, живут, пользуясь полученной от природы мудростью, то есть не заморачиваются поиском смыслов, не стремятся к изменению мира, а ищут сиюминутных радостей и удовольствий. С точки зрения «ну и что?» — это самая правильная стратегия поведения.

«Ну и что?» предлагает нам жить только здесь и сейчас, вообще отказаться от стратегии и пользоваться только тактикой. Жить можно только для себя. Даже если кто-то думает, что живет для других, он лишь тешит этим свою совесть, щекочет чувство своей важности и значимости.

25.12.2009

Самое главное в жизни

Самообман.

У кого не хватает фантазии на самообман, тот пользуется готовыми формами обмана, принимая их как «своё». В итоге — тот же самообман.

Можно ли жить без самообмана?

Пишут, что главное свойство психики — это опережающее отражение. Именно по этой линии шла эволюция. «…само возникновение жизни, по-видимому, было бы невозможно без опережающего отражения, позволяющего заблаговременно принимать решения для приспособления к окружающей обстановке с целью сохранения биосистемы!» (Урсул А. Д. Отражение и информация. — М., 1975. — с. 165.). То есть, чем дальше в будущее можешь заглянуть, тем более развитее являешься. Итак, главное свойство жизни — смотреть в будущее. Жить — значит идти в будущее. И при этом будущее отдельной жизни — это служить пищей для жизней других. Чем лучше ты смог «приготовить и подать» блюдо из себя на пир жизни, тем… правильнее ты жил. Чем аппетитней тебя ели, причмокивая и облизываясь, тем ценнее ты для Жизни.

А теперь вернемся к самообману. Он является тем соусом, который смягчает наше тело, делая блюдо из нас более приятным на вкус. Соус может готовиться по индивидуальным рецептам, а может быть и стандартным — из магазина)

Надеюсь, мысль ясна? Хотя, какая разница… Это не мысль, а соус.

30.01.2010

Про «круто»

От некоторых молодых особей гомо сапиенс так часто слышен возглас «вау, круто», что хочется схватиться за пистолет. Потом, когда вспоминаешь, что пистолет остался в надежном месте, где его закопал дедушка еще в 45-м, возникает желание схватиться за Википедию. Но мудрые справочники почему-то молчат о том, в каких случаях используется слово «круто» и что оно вообще означает. Попробую провести самостоятельное исследования того, что такое «круто».

Итак… 1. «Круто» относится к жизни мужчин. Выражение «крутые перцы» используется гораздо чаще, чем «крутые телки». Последние же — это, как правило, мужеподобные женщины, возникшие в результате тлетворного влияния феминизма на общество. 2. «Круто» может выражать как чьи-то действия, поступки, образ жизни, так и являться характеристикой вещей. «Крутая тачка», «крутой телефон» и прочее «крутое» означает малодоступность, дороговизну описываемых вещей. 3. Поступать «круто» означает действовать решительно, пресекая всякие попытки посягательств на «своё» и собственно «себя», включая «свой» образ жизни и взгляды. 4. Важное свойство «круто» открывает нам его англоязычный аналог — cool, «холодно». Для «круто» характерна эмоциональная сдержанность, «холодность», отсутствие суетливости, немногословие. 5. «Круто» связано с малодоступностью. «Крутой берег», «крутая гора» — труднодоступные места, для покорения которых требуются усилия, воля. Редкостный дар, особые умения также оцениваются возгласом «вау, круто!». В таких случаях чукча бы воскликнул: «шаман, однако!»

Резюме. Слово «круто» выражает тоску по аристократизму, существующую в современном демократическом обществе. Не случайно это слово чаще всего можно услышать от подростков — тех, кто острее всего ощущает потребность в моральных авторитетах, учителях Жизни. «Крутой» — это представитель элиты, «породистого человечества». При этом «крутого» можно определить, даже если он не окружен роскошными аксессуарами. Какой-нибудь особо преуспевший в самоограничении монах не менее крут, чем «сделавший себя» бизнесмен. О крутизне Билла Гейтса говорят не его миллиарды, а его интеллект и чуйка, результатом которых и стало финансовое состояние. Крутизна Джордано Бруно — в абсолютной бескомпромиссной приверженности своим идеям, ради которых он отправился на костер. Многих «крутых» мы можем не принимать, но нельзя их игнорировать, так как они сделали наш мир таким, каков он есть. Это революционеры, преобразователи, изобретатели, творцы, финансовые и прочие гении. Но везде там, где существует что-то ценное, настоящее, появляются дешевые подделки и позёры. Но об этом — о понтах — поговорим в другой раз…

21.03.2010

О двух путях

Почему человек — такое противоречивое существо? Почему он так часто думает одно, говорит другое, а делает третье? Потому, что гомо сапиенс — это сложный букет природных и социальных устремлений, потребностей и способов их реализации.

Душа и дух

Но не будем усложнять. Давайте попытаемся упростить. Итак… В человеке всё должно быть прекрасно, — говорил Чехов. И добавлял: И душа, и мысли… На этом отложим Чехова и подумаем о душе. Что такое душа, в чем ее красота? Мы часто слышим о таких свойствах души, как возможность уходить в пятки, быть не на месте, распахиваться. Еще душа может петь. Но кто-то пел, что она еще и обязана трудиться. В общем, о душе сказано так много, что ее фоторобот уже почти готов. Главное свойство души — быть не спокойной. Если душа неспокойна, мы ее чувствуем, а если у души всё в порядке, ее как бы и нет. Мы замечаем работу души, только когда она не на месте, или поет, или еще как-то о себе заявляет. Итак, душа работает в ситуациях, когда необходимо сделать выбор, когда нас что-то тревожит, или наоборот — радуем. Душа — чувствующая часть нашей личности.

Чем отличается душа от однокоренного брата — духа? Обычно дух ставят выше души. Возможно, это проявление традиционного гендерного шовинизма? Конечно, есть значительное количество людей, которым достаточно души и не нужно никакого духа. Это люди, руководствующиеся в своем поведении чувствами. Но есть еще одно, чисто человеческое качество — мышление, разум. Вот для мыслящих гомо сапиенсов более важным советчиком в ситуациях принятий решений выступает дух. Если душа — это прокладка между инстинктами и сознанием, то дух — результат работы мысли, освободившейся из рабства чувств. Конечно, наиболее изощренные мысли способны прийти к нам в голову, когда мы становимся на тропу, ведущую к удовлетворению самых жгучих природных потребностей. Но дух в этих случаях спит, или улетает погулять. Поскольку дух — это часть нас, свободна от эгоистических устремлений. Дух как мёд, собранный пчелами из миллионов цветов. Только место пчел в этом процессе медосбора занимают потоки наших мыслей, а место цветов — искусство, природа, книги, окружающие люди. Всё то, что способно нас удивлять и учить, питая разум. Дух ориентирован на вечные ценности, тогда как душа — на ценности сиюминутные, жизненные. Если дух — мёд, то есть нечто такое, что можно хранить и передавать, то душа — та часть нектара, которую пчелы съедают в процессе своей работы. Дух остается после смерти некоторых из людей, как результат их жизни, их общественная польза. Душа же исчезает вместе с чувствовавшим субъектом.

Ну вот, довольно простая картинка получилась. Но для ее полноты не хватает еще одного штриха.

Ангелы, демоны и свобода

Существует поверье, не вписывающееся в каноны официальной христианской доктрины, но бытующее в народе. Якобы на левом плече у каждого человека сидит черт, а на правом — ангел. И каждый шепчет нам на ушко свою программу поведения. Если отбросить мифопоэтический символизм, то картина выглядит так. Любой наш поступок диктуется, исходя из приоритета либо природных, либо социальных потребностей. А свобода выбора каждого из нас — это лишь свобода выбора одного из приоритетов. То есть, если мы действуем, то исключительно в рамках этого дуализма. Только бездействующий может сказать, что он в этой ситуации свободен. Свободен — почти как мёртв. Ведь жизнь предполагает движение, действие, и тут мы либо подчиняемся законам жизни, либо включаем социальные — сдерживающие животный эгоизм механизмы.

Конечно, не всё так просто, как в этой схеме. Иногда выбор в пользу социального — это лишь мимикрия, способ урвать кусок побольше. То есть культура становится инструментом удовлетворения эгоистических устремлений. Но в этом и сложность, а также трагизм социально-культурных феноменов. Здесь полезно вспомнить, что некоторые животные хорошо поддаются дрессировке. Например, медведи в цирке умеют ездить на мотоцикле. А я не умею. Но от этого я не перестаю быть человеком, а медведи не становятся людьми. Люди — тоже животные, но очень хорошо впитывающие то, чего от них хотят дрессировщики — общество. При этом многие из нас остаются теми же медведями, для которых езда по арене цирка — способ получить порцию благ. Эти люди просто не способны пойти дальше. Они слушают голос демонов с левого плеча, а голос ангелов для них — лишь путеводитель в джунглях, которыми видится им общество. Собственно, они же своими поступками и созидают эти джунгли, не забывая при этом возмущаться дикими законами, отсутствием справедливости и гуманизма в окружающем мире.