Бесплатный фрагмент - Роман с мотоциклистом и без

РОМАН С МОТОЦИКЛИСТОМ, ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ВЫЧЕТ МАСТЕРА

Записки, извлеченные из-под судебных актов

«История Мастера и его Маргариты — о том, как железный конь может стать орудием бегства от себя. Но у стали бывает и другая душа. Где-то в параллельной реальности, там, где дороги ещё не знали асфальта, а ветер не был отравлен ложью, может случиться совсем иная сказка…»

Пролог. Зимняя ночь, когда можно поверить

Она прилетела в эти земли, где зима была не временем года, а состоянием души. Полярная ночь здесь длится уже несколько недель, и солнце не показывается из-за горизонта, но именно эта кромешная, плотный мрак делает блеск мегаполиса таким ослепительным и сконцентрированным. Воздух морозный, он звенит от малейшего звука и кусает за щеки, оставляя румянец. Снег лежит идеальным, пушистым одеялом, искрящимся под огнями, как рассыпанные алмазы. Он хрустит под ногами прохожих, завернутых в меха и толстые шубы, и этот хруст — главный ритм в это время года.

Каждая улица, каждое оконница, каждая ветка деревьев сверкает. Гирлянды не просто мигают, они плетут сложные узоры: белые, как снежинки, синие, как небесная гладь, и золотые, словно воспоминание о солнце. Они оплетают фонарные столбы, превращая их в гигантские светящиеся конфеты, и перекинуты сводами над проспектами, как мосты в сказку.

И город, словно художник, восставший против сумрака, отвечал на неё миллионами свечей. Они очерчивали фасады, преображая городские пути в сияющие лабиринты, а небосвод — в черный атласный полог, где мерцали яркие светила.

В этот временной промежуток года даже взрослые, прагматичные люди начинали верить в чудеса. И она, приехавшая в гости к подруге, поймала себя на том, что жадно впитывает эти мгновения, словно пытаясь согреть ею свою одинокую, немного уставшую от монотонности будней душу.

На центральной площади, стоит исполин — величественная ель, от основания до макушки укутанная в платье из тысяч лампочек. Вокруг нее кружатся пары на открытом катке, а повсюду пахнет корицей, глинтвейном и шашлыками из соседних палаток.

В этот край, где зима была состоянием души, она приехала за чудом. И город, словно угадав её ожидание, отвечал ей миллионами огней. Впервые за долгое время ей стало светло и по-праздничному тепло внутри.

Но самое завораживающее зрелище — наверху. Искусственное свечение меркнет перед невероятной магией. А высоко в небе, сквозь дымку, плясало Северное сияние. Зеленоватые лучи колыхались, словно занавес — словно сама природа устраивала фейерверк в честь грядущего Нового года.

Именно здесь, в самом эпицентре праздника, украшенной снежными скульптурами, переливавшимися всеми цветами радуги, она и увидела его. Он ожидал под огромной, сверкающей аркой, и держал не просто цветочное облако — это был взрыв красок посреди монохромного мира, алые розы, такие же ароматные и неожиданные, как он сам.

Статный, в форме офицера, он походил на героя из старого доброго фильма. Его осанка была безупречной, улыбка — сдержанной, но глаза источали такое тепло, что, казалось, могли растопить лед вокруг.

«Меня попросили встретить загадочную гостью, — сказал он, протягивая цветы. Его голос был низким и уверенным, словно он знал, что его слова — единственно верные в эту чарующую тьму. — Похоже, задание выполнено».

Она взяла букет, и его аромат, насыщенный и пьянящий, смешался с запахом мороза и жареного миндаля с ближайшей ярмарки. В этот миг всё сошлось — и огни, и мгла, и этот многообещающий незнакомец.

Он пригласил её на бал, словно сошедший со страниц романа, в старинном здании, где оркестр играл вальсы, а с потолка свисали хрустальные гроздья люстр. Он оказался виртуозным танцором. Ведя её в танце, он был слишком нарочито галантным.

А после, когда они вышли под ночные звёзды, они пили горячий шоколад в крошечной кофейне, и он, глядя на пространство вокруг в окно, рассказывал ей о своих мечтах.

«Понимаете, — делился он, и его взгляд загорелся с мальчишеским задором, — иногда мне думается, что подлинная свобода — это не в небе на сверхзвуке. Она вот здесь, на земле. На байке. Чтобы ветер в лицо, дорога под колесами и ничто не мешало двигаться вперед. Это, пока только план, — он смущенно улыбнулся, — но я очень хочу её осуществить».

В тот вечер, слушая его, она осознала, что перед ней — не просто кавалер. Это был человек с душой романтика, закованной в рамки устава. И его грёзы о мотоцикле, о бесконечной дороге, были искренним и прекрасным даром, который он мог ей сделать. И в густеющих сумерках, среди самых волшебных дней, она поверила, что их общая история только начинается. В ней была и та глава, где он снова мечтал построить семью…

Она еще не знала, что у каждой саги есть творец. И что этот автор, устав от роли Принца, может в любой момент захотеть переписать ее в жанре пошлого фарса…

Часть 1. О том, как Мастер встречает Маргариту

Когда она выходила замуж за Артёма, все вокруг уверяли, что она вытянула счастливый билет. И она верила. Он и впрямь был подобен крепости — высокий, подтянутый, с прямым взглядом кадрового воина, в котором читалась незыблемая уверенность. Но в этой крепости, как она с изумлением обнаружила, жила душа странствующего трубадура.

Он был старше, уже носил на себе шрамы от первого брака, и в этом была своя, горьковатая прелесть. Он, казалось, знал цену вещам, которые она только начинала понимать: цену тишины после ссоры, цену общего завтрака в воскресенье, цену слова, данного навсегда.

Он стал для неё воплощением свободы, о которой она лишь читала в романах. Было в этом выборе и неосознанное желание — желание прикоснуться к той самой «доблести», что молчаливо жила в истории её рода. Она, потомок людей в погонах, чьи портреты смотрели на нее со страниц бабушкиного альбома, но чьи истории знала лишь обрывками, видела в Артёме — офицере — живое воплощение тех легенд. Ей казалось, что, связав с ним жизнь, она сможет, наконец, понять ту, героическую, часть самой себя, до которой никогда не могла дотянуться в одиночку.

Военная выправка в нём срасталась с потертыми кожаными штанами, а вместо строевого шага — ритм рок-баллад, которые он пел хриплым, пробирающим до мурашек голосом в душных подпольных барах. Его мир был миром грохота «Харлеев», зажигательных гитарных рифов и ночных дорог, уходящих в никуда, просто чтобы почувствовать скорость и ветер.

Стать его второй женой — звучало как начало второй части великого романа. Первая закончилась, не выдержав тяжести будней, а их — начиналась на развалинах прошлого, с обещанием быть прочнее, осознаннее, гармоничнее.

И первые годы были не просто счастливыми — они были одурманивающими. Она помнила каждую секунду их первой поездки вместе: как она, обняв его сзади, вжалась в его косуху, закрыла глаза и доверилась скорости. Ветер свистел в ушах, вырывая смех и слезы восторга, а его спина — широкая, незыблемая — была самой надежной стеной на свете, крепостью, которая мчала ее сквозь поля и леса.

Их дом никогда не был пуст. Он становился пристанищем для его друзей-байкеров — таких же контрастных, с грубыми руками и неожиданно тонкой душевной организацией. Дом наполнялся гулом голосов, треском пластинок, запахом жареного мяса и дорожной пыли. А по вечерам, когда гости расходились, он брал в руки гитару. Играл только для неё. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием струн, его хриплый шепот пел о любви, о дороге, о вечности. В эти моменты она верила, что они — не просто муж и жена. Они — Линдси и Стиви, дуэт, рождённый для одной великой, рок-н-ролльной саги.

Они строили свой бастион. Не из камня и цемента, а из смеха, доверия, из общих планов, начертанных на карте за кухонным столом. И казалось, над башней будет вечно реять их личный, алый стяг — два силуэта на фоне заходящего солнца, запечатленные в одном сердце.

Рождение сына, Елисея, стало самым громким аккордом в их марше. Это была вершина их счастья. Артём носил сына на руках, как самую ценную награду, его строгое лицо смягчалось улыбкой. Но именно с рождением ребёнка в музыке их жизни начали проскальзывать фальшивые ноты.

Был у этого байкера один поразительный, почти шизофренический культ. Любимейшей книгой его, зачитанной до дыр в дешёвом потрёпанном томе, что он возил с собой в седле вместо запасной камеры, был роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Он цитировал наизусть пассажи и, хлебнув виски, мрачнел и вещал о вечных ценностях, о прощении и покое. Всё это притом, что сам он был существом, на редкость приземлённым и в вопросах морали гибким, как прутик.

Часть 2. О появлении фальши, или Первая трещина в крепости

Сначала это были едва уловимые паузы. Задержки на службе, которые становились всё длиннее. Командировки, из которых он возвращался отстранённым, пахнущим чужими духами и дешевым табачным дымом. В его телефоне, который он теперь никогда не оставлял без присмотра, стали всплывать странные сообщения. Сначала одна — «коллега по сцене», потом другая — «просто поклонница».

Она пыталась не замечать. Она была матерью его ребёнка, хранительницей очага их крепости. Она верила, что это временная дисгармония, что основная мелодия их любви переборет эти случайные шумы. Она закрывала глаза, слушала его, лишь бы не разрушать хрупкий карточный домик.

Но дома, как выяснилось, бывают не только надёжными, но и холодными, с каменными стенами, за которыми можно спрятать что угодно.

Первая настоящая рана, глубокая и унизительная, пришла, когда их сыну исполнился год. Они вернулись из совместного отпуска, полного южного солнца и, как ей казалось, тепла. И почти сразу она почувствовала незримый холодок, идущий от самых стен их дома. Потом стали обнаруживаться пропажи. Сначала не придала значения — показалось. Но нет: отсутствовало её любимое летнее платье, та самая блузка, что он когда-то назвал ей к лицу. Вещи исчезали бесследно.

А потом, листая социальные сети в поисках хоть какого-то ответа, она нашла его. Не его — её. Самодовольную, с вызывающей улыбкой. В её платье. В её блузке. С горделивой подписью: «Мой принц на белом… нет, на черном „Харлее“!» И он, её муж, стоял рядом, обняв за талию эту переодетую куклу, ухмыляясь в камеру. Соседи позже, смущённо, подтвердили: да, пока вас не было, он с ней тут жил. Каждый день вместе уезжали.

Когда она увидела ту девушку в своем платье в соцсетях, мир не рухнул. Он замер. Стал плоским и беззвучным. Это было не предательство — это было что-то пошлее и унизительнее. Как будто её жизнь, её стиль, её кожа были просто дешёвым костюмом, который можно надеть на одну вечеринку.

И именно тогда, вслед за этим открытием, в их дом пришла настоящая зима. Он стал приносить холод с собой. Его взгляд, прежде теплый, скользил по ней и сыну, как по посторонним. В его голосе зазвучали стальные, колючие нотки. Любая её просьба встречалась раздраженным вздохом или колкостью. Он искал поводы для ссор, словно пытаясь оправдать перед самим собой ту неприязнь, которую теперь испытывал к тем, кто напоминал ему о его «обыденной» жизни, о долге, о семье.

Он отстранялся от сына. Переставал брать его на руки, играть с ним. Маленький Елисей, чувствуя этот лед, плакал и тянулся к отцу, не понимая, почему тот больше не улыбается. А в ответ получал лишь отстранённое: «Не сейчас, папа устал». Этот холод, направленный на их общего ребенка, ранил её больнее любой измены.

Любовницы приходили и уходили, как безымянные музыкальные темы, оставляя после себя горький осадок и новые прорехи в её гардеробе. Он даже не утруждал себя ложью, позволяя ей догадываться по новым, более дорогим подаркам, по внезапной вспышке нежности, которая была похожа на попытку заглушить совесть. Но та первая, с её платьем и наглым постом в соцсетях, навсегда осталась в её памяти как символ. Символ того, что её крепость не просто холодна. Она полна чужих, враждебных теней, которые носят её одежду и смеются ей в лицо. И фальшь пропитала собой уже всё, даже воздух, которым она дышала в собственном доме.

Часть 3. О Командире, или нерушимый постамент

В центре этой водоверти стояла она — Мать. Не просто женщина, а монумент, воздвигнутый самой себе. Из гранита непогрешимости и бетона собственных обид. Ее любовь к сыну была сродни любви полководца к своему самому дисциплинированному солдату. Она не воспитывала его — она проводила кадровую политику.

Их семья была классической для военной среды: отец, человек долга и немногословный, часто пропадал на службе, оставляя сына на попечение жены. И если отцовская любовь была подобна редким, но ярким вспышкам прожектора на учениях, то материнская — ровным, неизменным светом казарменного плафона, что горит сутками. Она стала для сына и отцом, и матерью, и главным интендантом, и политруком, вкладывая в него всю свою нерастраченную энергию, все амбиции, всю тревогу и гиперопеку.

Он был не просто любим. Он был её Великим Проектом, её жизненной миссией, её отражением и продолжением. Каждая его победа была её победой, каждая неудача — её личным оскорблением. Она выстроила вокруг него систему обороны, защищая не столько от внешних угроз, сколько от возможности любого неподконтрольного ей влияния.

И здесь начиналась её бережная, почти инстинктивная сортировка невесток. Первая жена была ею принята. Та не создавала проблем. Та, получив свою долю боли, тихо ушла, не поднимая шума, не предъявляя претензий к её сыну и, что главное, — к ней самой. Она исчезла, как дым, не оспаривая её статуса Главной Женщины. Такую можно было принимать на порог — она была безопасна.

Но вторая — была иного поля ягодой. Она посмела жаловаться. Не просто плакать в подушку, а вслух говорить, что её сын — не идеал. Она осмелилась критиковать её семью, её методы, её мир. А самое страшное — она не собиралась уходить с пустыми руками. Она посмела защищаться. Посмела требовать своё. Посмела заявить, что её десять лет и рождение общего ребенка чего-то стоят.

Это было неслыханно. Это была не просто обида — это было покушение на саму систему её ценностей, где её сын был безупречным рыцарем, а все остальные — статистами, обязанными либо подчиниться, либо бесшумно исчезнуть.

И потому героиня изначально была обречена на неприятие. Она была не просто женой — она была угрозой. Угрозой той картине мира, где её мальчик всегда прав, а все женщины в его жизни должны быть безропотными и благодарными за само его присутствие.

Для Валентины Ивановны все невестки делились на два сорта: удобные и неудобные. Удобные, как первая, молча, уходили в небытие. Неудобные, как вторая, — вот эти, что осмеливаются поднять голову и сказать: «Я тоже человек». С такими она вела войну не на жизнь, а на смерть. Войну за своего мальчика. Войну за право всегда и во всем быть для него единственной правдой.

Для неё бывшая жена была не человеком, а мятежником, которого необходимо было покарать за саму попытку усомниться в непогрешимости её сына и, следовательно, — её самой.

Именно она была тем незримым инспектором, что давала резолюцию «вроде, ничего» на каждую новую кандидатку. Она — верховный судья в его внутреннем трибунале, где звучал лозунг: «Жён может быть много, а мама одна». Это была не любовь, а тотальная мобилизация, где все женщины были временно допущенным к телу персоналом, а она — бессменным Главнокомандующим.

Часть 4. О системе, или анафема быту

Его гарем был не царством сладострастия, а сложной, выстроенной годами системой по бегству от самого себя. Это был конвейер, где женщины служили не объектами любви, а функциональными единицами, каждая из которых закрывала определённую потребность его вечно юной, испуганной души.

Одна — молодая и восторженная — нужна была, чтобы ловить на себе восхищённые взгляды в баре и слушать его гитарные баллады, доказывая его не угасшую «крутость».

Другая — тихая и услужливая — становилась временной пристанью, где можно было отсидеться между разводами, пока он приходил в себя.

Третья — мать его ребёнка — была его личным тылом, гарантом видимости «нормальной» жизни, тем, на кого можно было кивнуть и сказать: «А я, между прочим, семейный человек».

Он не любил их. Он использовал. И главным критерием была не красота или ум, а лояльность его мифу. Мифу о Вечном Байкере, Свободном Художнике, Загадочном Военном — комбинация могла быть любой. Женщина должна была стать соинвестором этой иллюзии, не требуя дивидендов в виде настоящей близости, ответственности и честности.

Именно поэтому его так бесила наша героиня. Она посмела не просто заметить фальшь, но и начать предъявлять счёт. Она захотела не мифа, а реального мужа и отца для своего сына. Она отказалась играть по правилам его конвейера, где жена — это временная деталь, которую можно заменить, как покрышку на мотоцикле.

Его мать, Валентина Ивановна, была верховным жрецом в этом культе. Она не просто принимала или не принимала невесток. Она санкционировала их существование в системе сына, пока те были удобны. И так же легко объявляла их «врагами», едва они начинали претендовать на что-то большее, чем роль статиста. Она была тем самым модератором, который банил любого, кто угрожал хрупкому душевному миру её взрослого мальчика.

Апофеозом этой системы стала та самая, последняя. Та, для которой он купил два «Харлея». Она была не просто любовницей. Она стала коронной актрисой в его спектакле, идеальным соинвестором его иллюзии. И он, в награду ей за лояльность, стал «оформлять на неё всё движимое и недвижимое». Не из любви, а потому что она доказала: готова быть не женой, а самым дорогим и долгоиграющим реквизитом.

Их брак — это не союз двух людей. Это финальный акт его личной мистерии, где он окончательно заменил живую, сложную, требующую душевных затрат жизнь — на красивую, гладкую, бездушную бутафорию.

Именно об этом он ей и сказал в тот вечер, когда она, наконец, задала тот самый, главный вопрос.

В доме царила тягостная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов — счетчиком, отмерявшим конец их десятилетия. Он настраивал гитару, отвернувшись к окну, как будто за ним была не серая стена соседнего дома, а бесконечная, манящая дорога.

— Правда, что ты купил ей два мотоцикла? — прозвучал её голос, глухой и безразличный, будто чей-то чужой.

Он обернулся. В его глазах не было ни смущения, ни злобы. Лишь пустота, ровная, как свежезаасфальтированное шоссе.

— Да, — ответил он просто. — Мы с ней на одной волне. Она понимает меня.

— А я? А наш сын? — голос её дрогнул, но она не позволила ему сорваться. — Разве мы не на твоей волне?

Он посмотрел на неё так, словно она была не его женой, а случайной попутчицей, которая надоела в долгой поездке.

— Вы — моя обязанность — А она… мое бегство. Я, как тот дикий Дух Степи, дороги, меня не удержать.

В тот миг в её душе, измученной ложью и прозрениями, что-то окончательно и бесповоротно щёлкнуло. Не с болью, а с леденящей ясностью. Словно перелистнулась последняя страница этой пошлой, бесконечно затянутой повести. И открылась чистая.

Перед ней был не демон, не Князь Тьмы. Перед ней был испуганный, вечно юный мальчик, который вместо того, чтобы строить дом, всю жизнь только и делал, что бегал от него. И его «железные кони» были не конями Апокалипсиса, а костылями для его несостоявшейся, хромой души.

Её терпение, годы надежд — всё это лопнуло в одно мгновение. Не из-за ревности, а от щелчка леденящей ясности: она все эти годы пыталась спасать тонущий корабль, а капитан… капитан просто учился плавать подальше от него.

Догнать можно того, кто ищет путь. А он искал только выход.

Часть 5. О Великом бале у Сатаны, иначе именуемый «судом»

Развод превратился в грандиозный, отвратительный спектакль, достойный пера самого господина Воланда. Местом действия стал не великолепный зал, а пропахшее казёнщиной помещение народного суда.

Но прежде чем выйти на эту сцену, случилось нечто, заставившее её усомниться в собственном рассудке.

Первым её адвокатом была молодая особа, девица с умными глазами и твёрдой, как ей казалось, волей. Назовём её, скажем, Анна. Первый её звонок Артёму для выяснения позиций был коротким и взрывоопасным. Героиня сидела в кабинете и слышала только одну сторону разговора.

«Это неприемлемо, Артём Сергеевич! — голос Анны звенел сталью. — Мы располагаем фактами… Да что вы себе позволяете?!»

Он говорил что-то на другом конце провода — грубое, резкое. Анна покраснела, её пальцы сжали ручку так, что кости побелели.

«В таком тоне я не общаюсь! Разговор окончен!»

Она бросила трубку и выдохнула: «Хам. Типичный солдафон. Не волнуйтесь, с такими мы справляемся». Она была на её стороне, заряжена на борьбу.

А через несколько дней он позвонил снова. Сам. И его голос был другим. Не грубым, а уставшим, пронзительно грустным. Он извинился за предыдущий разговор — «нервы, понимаете ли, всё это очень тяжело». Он говорил с Анной не как с противником, а как с единственным разумным человеком, способным остановить безумие.

«Анна, я ценю ваш профессионализм, — голос его звучал хрипло и искренне. — Вы, в отличие от многих, понимаете, что война до последнего — это путь в никуда. Я просто хочу прекратить этот кошмар. Для неё, для сына, для всех нас».

Он ловко обходил острые углы, не отрицал фактов, но переводил их в иную плоскость. Да, были ошибки. Да, он запутался. Но разве жизнь — это бухгалтерский отчёт? Разве нельзя просто отпустить друг друга, без этой кровавой бани? Он говорил о том, как дорожит покоем, как ненавидит скандалы, — и цитировал того самого Булгакова, вставляя фразы о прощении и вечном приюте.

Телефон стал его оружием. Он звонил «просто уточнить детали», а заканчивал разговор пятнадцатиминутной исповедью о том, как тяжело быть несправедливо оболганным. Спрашивал её мнения не как юриста, а как женщины — умной, тонкой, способной понять трагедию сильного мужчины.

И Анна, эта трезвомыслящая девочка-вундеркинд, начала таять. Её профессиональная броня, стойко выдержавшая прямой натиск, не устояла перед методичной осадой обаянием и игрой на жалости. На следующей встрече с клиенткой её тон изменился.

«Знаете, — говорила она, разглядывая узор на столе, — он производит впечатление человека, искренне желающего закончить всё цивилизованно. Он предлагает просто продать кое-что из совместного имущества и разделить деньги. Это… разумно. Избавит вас от месяцев стресса».

В её глазах читалось не просто совет — читалось сочувствие. Но не к своей подзащитной, а к тому, кого она должна была атаковать. Она уже видела в Артёме не хамоватого солдафона, а ранимую душу поэта, заточённую в теле военного, жертву обстоятельств и женской несправедливости.

Когда героиня пыталась вернуть её к фактам — к любовницам, к мотоциклам, — Анна отмахивалась с лёгкой досадой: «Это всё эмоции. А мы должны руководствоваться прагматизмом. Продажа — это чисто, быстро и без риска проиграть в суде».

Она была уже не адвокатом. Она была последовательницей. Очарованной ученицей, поверившей в искренность Гуру, который нашёл к ней подход, обезоружив её изначальную враждебность. И когда героиня, наконец, поняла, что её последний оплот — её же защитник — перешёл на сторону врага, ею овладела леденящая душу ясность. Она смотрела на Анну и видела не профессионала, а девочку, которой подарили красивую сказку о благородном разбойнике.

«Знаете, — сказала она, понизив голос, — ваш Артём… он такой… интересный. Он такой сильный, но такой ранимый. Он говорил, что хочет всё решить миром, без скандала. Просто продать всё и разойтись, как взрослые люди».

Он оплел её чарами своих байкерских басен, сыграл на струнах женского любопытства, и бедная Анна, чей профессиональный долг был — грызть ему глотку, вдруг стала видеть в нём жертву обстоятельств.

«Может, правда, проще продать? — заныла Анна. — Избежим лишнего стресса». И в этих словах слышался уже не голос защитника, а сладкий шепоток самого Азазелло, подносящего золотой кубок с отравленным вином.

О, будь она послушной куклой, история на этом и закончилась бы! Мастер получил бы свои сребреники, вырученные от продажи их общего Иерусалима-квартиры, и умчался бы в закат на новом «Харлее» со своей новой Маргаритой. Но в груди нашей героини загорелся нестерпимый свет её собственной правды. Она посмотрела на впавшую в искушение адвокатессу и поняла: слушать её — всё равно, что просить совета у Коровьева-Фагота о правилах приличия.

«Нет, — сказала она твёрдо, и голос её прозвучал, как удар жезла по мрамору. — Никакой продажи. Я буду бороться за свою долю. До конца».

И она нашла нового адвоката. Мужчину немолодого, с лицом бухгалтера и взглядом человека, видевшего все мыслимые виды человеческого коварства. Он не верил в сказки, не поддавался чарам и говорил исключительно статьями Гражданского и Уголовного кодексов. Он был подобен бесу Бегемоту, но переметнувшемуся на сторону света — такой же неуклюжий, упрямый и дотошный в своих юридических «проказах».

И вот с этим-то новым защитником они и явились на главный бал…

Антураж был подобран с изумительной точностью. Сам Мастер, Артём, явился не один, а с адвокатом — молчаливым, дорогим господином в костюме, похожем на гроб. А по левую руку, на экране ноутбука, восседала, как древнее злое божество, его мать — Валентина Ивановна. Телеприсутствие из другого города придавало её лицу зловещее, пиксельное искажение. Волосы бы всклочены.

И полилась речь, лживая, как увертюра к балу у Сатаны. Её голос, тихий и ядовитый, набирает силу с каждым словом.

«Ваша честь, я всегда была против этого брака. Она не смогла создать ему надёжный тыл! Она отдалила его от семьи! Она…» — голос матери Артёма дрожит от ненависти, и она изливает на судью поток обвинений в её адрес. Она рассказывает, как ненавидит её, как та никогда не была достойна её сына, блестящего офицера.

— Ваша честь! Сын мой давно не жил с этой… особой! — вещала пиксельная голова. — Она — плохая мать! Худшая жена!

И в этот момент она перевела взгляд на него. На Артёма. Он сидел, опустив глаза, и смотрел на стол перед собой. Он не смотрел на экран с лицом матери, не смотрел на судью. Он просто сидел, уставившись в одну точку, будто надеясь, что деревянная текстура стола поглотит его. А она смотрела на него. В упор. Ждала, когда же он поднимет глаза и встретится с ней взглядом. Хоть на секунду. Но он не поднял. Ни разу. Пока его мать поливала грязью женщину, с которой он прожил десять лет и, которая родила ему сына, он отсиживался, пряча взгляд.

Она смотрела на него, опустившего глаза, и вдруг всё встало на свои места. Перед ней был не демон и не романтичный герой. Перед ней был «Азмич» из легенды — дорожный дух, который является в образе лёгкой дороги, уводящей в сторону. Он забрал у него не жизнь, а его путь. Он всю жизнь бесцельно кружил, думая, что свободен. И поняла она, что смотрит не на мужчину, а на пустое место, на призрак, которому когда-то молилась.

…А за окном суда падал снег, такой же чистый и безразличный, как в день их первой встречи….

Она лгала. Лгала четко и убежденно, пытаясь представить сына жертвой, а её — монстром. Всё это было нужно для одной цели: лишить её доли в совместно нажитом имуществе. Чтобы та крепость, стены которой они строили десять лет, досталась только ему и его новой «дороге».

Но главное открытие ждало впереди. Когда зашла речь о разделе их берлоги, именуемой «совместно нажитым имуществом», адвокат Мастера попытался провести изящный фокус. Выяснилось, что Артём, движимый неведомым демоном алчности, подделал её подпись на налоговых документах, дабы присвоить вычет на их общую квартиру. Адвокат, верный как «Бегемот», мурлыкал что-то о «недоразумении». Но была вызвана факсимильная экспертиза — беспристрастный, как меч правосудия, прибор, который, в отличие от людей, лгать не умел. И экспертиза сия изрекла: «Подлог!».

Удар был мощным. Но на этот раз он пришелся не по маленькой испуганной девочке, а по брони, которую она сама, день за днем, и выковала за годы этого брака. Броне личного достоинства. Она не позволила себе разрыдаться в зале суда. Она дышала глубоко, как училась в йоге, чувствуя, как с каждой секундой её стержень, её воля, становятся только крепче. Он мог подделать её подпись на бумаге, но он был бессилен подделать её внутренний кодекс чести.

Это было не просто падение человека, это был крах самой идеи доверия. Храм её прошлого был не просто покинут — он был осквернён.

И тут же, как тени, возникли его «апостолы» — друзья-байкеры. Шумные, крикливые, перебирающие варианты «выгодных друзей». Те самые, чьи рты она кормила своими пирогами. Они были на его стороне, и в их глазах читалось тупое, стадное понимание братства. Один из них, пробормотал ей в коридоре: «Он же тебе плохо сделал, не нам». Словно оправдываясь за то, что прислуживают палачу.

И вот, под грузом улик, под тенью возможного уголовного дела, дух Мастера сломался. Бесстрашный байкер, певец свободы, затрепетал перед статьёй Уголовного кодекса. И дабы избежать кары, он, сгорбившись, подписал мировое соглашение, капитулировав на всех фронтах.

И когда всё закончилось, наша героиня поймала взгляд своего нового адвоката. Тот едва заметно подмигнул ей, и в этом подмигивании было всё: «Вот видите, а вы сомневались. Никакой мистики. Простая, черновая работа с документами. И никаких вам романтичных байкеров — только Уголовный кодекс, мадам».

Часть 6. Покой, который снился

Суд удалился. Пиксельная голова на экране погасла с выражением немой ярости. Мастер с адвокатом, не прощаясь, вышли, словно нечисть, растворяющаяся с первыми петухами.

И вот, когда всё было кончено, она, наконец, позволила себе ту мысль, что все эти месяцы гнала прочь. Что того человека, в которого когда-то влюбилась, которого защищала от всех, и от самой себя, на которого надеялась, — его не было.

Он умер. Прямо здесь, на этом судебном балу.

Не в переносном смысле. Буквально. Последние остатки, того человека — того офицера с розами, того мечтателя о свободе — испустили дух здесь, под безжалостными люминесцентными лампами, в удушающей атмосфере лжи и судебных протоколов.

Она наблюдала, как он умирал по частям. Сначала умер рыцарь, когда он опустил глаза, не в силах встретиться с её взглядом. Потом умер романтик, когда факсимильная экспертиза изобличила его в подлоге. Наконец, умер последний проблеск чести, когда он, сгорбившись, подписывал мировое соглашение, спасая свою шкуру от уголовной статьи.

Тот бал, зимний, сияющий, был его рождением. Этот бал, судебный, убогий, стал его смертью. И между этими двумя балами пролегла не жизнь, а медленный, мучительный распад.

Она все эти годы хоронила его по частям, сама того не понимая. А сегодня состоялись похороны. Без цветов, без речей. Только постановление суда вместо отпевания.

И сейчас, в гробовой тишине судебного коридора, она наконец-то позволила ему уйти. Не с ненавистью, а с прощальным взглядом на опустевший сосуд. Потому что бороться можно с живым. А как бороться с тем, что уже стало тенью?

Она поняла, что её война была не с ним. Её война была за право признать, что он мёртв. И она её выиграла. Получив своё по суду, она отвоевала у прошлого право похоронить свою любовь и поставить на её месте не памятник из горьких воспоминаний, а чистую, пустующую площадку для новой жизни.

Теперь можно было идти домой. Настоящему. Где ждал тот, кто только начинал жить — их сын.

Она вышла в коридор. Там, на зелёной скамейке, под стать больничной, сидел её сын, Елисей. Мальчик, в чьих глазах отражалась не искажённая гримасами реальность, а чистая, незамутнённая правда.

— Мам, мы поедем домой? — спросил он.

И она, обняв его, ответила:

— Да, сынок. Мы поедем домой.

Они шли по длинному коридору суда. Её шаги были твёрдыми. Она больше не была «женой байкера». Она была женщиной, которая в одиночку выстояла против лжи, цинизма. Она отстояла своё право на правду и на долю в их общем прошлом.

Вернувшись в их настоящий, отвоеванный дом, она уложила сына спать. Но Елисей попросил сказку. Не обычную, а ту, про Духа Степи.

Она открыла книгу, и тихий голос её зазвучал в уютной комнате, заполняя пространство.

— …И говорят, — читала она, — что если Дух Степи Айгыр обретает своего всадника, они становятся одним целым. И больше ничто не может сбить их с пути. Ни злой колдун, ни даже…

Она перевернула страницу и продолжила, глядя на засыпающие глаза сына:

— …ни даже коварный Азмич — дорожный дух. Он является путникам не в страшном облике, а в образе лёгкой дороги, уводящей в сторону. Он шепчет: «Поезжай скорее, впереди свобода!» И человек сворачивает с главного пути — и начинает бродить кругами. Всю жизнь. Думая, что он в пути, он на самом деле бесцельно кружится на одном месте. Азмич забирает у человека не жизнь, а его путь. Он делает его вечным странником без цели.

«…Но однажды появилась девушка, которая не испугалась ржавого металла. Она услышала, как в глубине стали стонет ветер. Она прикоснулась к нему, и её тепло растопило лёд…»

Елисей тихо вздохнул, уже почти во сне. Она закрыла книгу с легендой «Стальной Конь Степи» и поняла, что читала не только ему.

Тот, чьё имя больше не произносилось в этом доме, тот, кто так и остался стоять в пустом коридоре суда, — он был пленником Азмича. Он всю жизнь сверкал фарами, ревел мотором и мнил себя свободным, а на самом деле лишь бесцельно кружил по обочине, обманутый лёгким путем.

И, глядя на спящего Елисея, она понимала: её дорога продолжается. Она больше не пассажир на чужом мотоцикле. Она сама села за руль своей жизни. И эта дорога вела её в будущее.

Не такое громкое, не такое быстрое. Зато — её. Честно отвоеванное.

И ради этого вида из окна, в котором был виден счастливый сын, она была готова проехать любые километры. И он, наконец, был рядом.

Ей снился покой.

Эпилог. О сплетне, которая гуляла сама по себе

А что же Мастер? О, Мастер не канул в Лету. Нет. Он обрёл новую обитель — в паутине, что зовётся иными байкерскими форумами и затхлыми чатами, где тени былых «апостолов» перешёптываются, сложив свои кожаные крылья.

И ходит там, бродит призрачная, удивительная история. История о Коварной Бывшей. О фурии с ледяным сердцем, которая вероломно отжала у бедного, бесконечно обманутого мальчика всё, что он нажил своим горбом, потом и кровью. О том, как он, рыцарь дороги, дважды кавалер Железного Коня, был повержен коварством и судейскими кознями.

В этой истории нет ни поддельных подписей, ни экспертиз — есть лишь туманный намёк на «бумажную волокиту», в коей несчастный Мастер, человек действия, разумеется, не смог разобраться. Нет там и двух «Харлеев» для новой возлюбленной — есть лишь романтичная душа, искавшая родственную на просторах шоссе. А его затравленный взгляд, опущенный в суде, трактуется не как признание вины, а как великая скорбь благородного сердца, раздавленного несправедливостью.

И собираются его новые и старые «апостолы» в клубах сигаретного дыма, качают головами и чокаются кружками с пивом:

— Ну, Артём, брат… Тебе просто не повезло. Попалась стерва.

И он, Мастер, с пафосом вздыхает, поправляя свой череп на затылке:

— Да, братуха… Любовь зла. И суды у нас — говно.

И ему верят. Ибо такова уж природа мифа — он должен быть удобен для выживания его носителя.

Правда же, неприглядная и неудобная, как старый диван, остаётся в той самой квартире. В тишине и покое, изредка с ироничной улыбкой вспоминая, что где-то там, в параллельной реальности, она навсегда осталась грозной Бабой-Ягой байкерского фольклора, похитившей у бедного Ивана-царевича его законное… ну, скажем так, право на двойной моральный и материальный вычет.