Бесплатный фрагмент - RИО

ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНОМ СОБЫТИИ. ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ СОВПАДЕНИЯ СЛУЧАЙНЫ

АКТ I. РЕЙС

Глава 1. Запах табака и морской соли

Было уже за полночь. Иван присел на деревянную скамейку возле складского ангара и достал сигарету. Он не помнил, когда в последний раз ощущал удовольствие от затяжки. Наверное, ещё до того, как табак стал просто способом убить время, а время — бесконечной чередой однотипных дней. Ветер с моря дул резко и безжалостно, врываясь под плащ, будто хотел напомнить, что зима близко. Иван закурил. Огонёк вспыхнул, на мгновение осветил его лицо — бледное, чуть потрёпанное жизнью, но всё ещё молодое. Слишком молодое для человека, который уже знает, что такое пустота внутри. Он поднял голову — и дикий, животный страх обрушился на него, сковав тело, дыхание, мысли. Всё внутри застыло. Между землёй и водой стоял силуэт судна — массивный, неподвижный, как титан.

«RИО».

Просто название. Просто буквы.

Но для него это был приговор.

Не так давно — ещё до того, как судно вышло из порта, — отец втолковывал ему, какой это шанс, оказаться на этом cудне, какой поворот в жизни. Не просто рейс. Не просто работа. Это был поворот, который мог изменить всё. Говорил с нажимом. Не уговаривал — вдалбливал, словно речь шла не о рейсе, а о присяге. Он повторял одни и те же слова, будто мантру: «Это шанс. Повторяю: шанс. Такой не выпадает дважды. Ты должен взять себя в руки». Для него всё свелось к этому рейсу. Вся нескладная история их отношений — сдержанное воспитание, вечные разочарования, молчаливые обиды — всё это вылилось в одно решение: отправить сына туда, куда тот идти не хотел.

Просто назначил помощником капитана. Не спросил. Не предложил.

Ваня не сопротивлялся. Не потому, что соглашался — просто знал: спорить бесполезно. Отец не принимал слова «нет», особенно когда считал, что делает «для твоего же блага». Он считал это воспитанием. Сын же — приговором. Он не просил этот рейс. Не знал людей, с которыми должен был провести недели в этом железном гробу. И тем более не выбирал это судно, которое теперь возвышалось перед ним, как гигантская чёрная глыба.

«RИО».

Отец называл его проектом. Ваня же видел в нём только клетку.

Все разговоры об «испытании», «закалке характера» и «мужском начале» были лишь декорацией. Отец просто не знал, как по-другому говорить с сыном. Он не умел выражать заботу — только задачи. И каждый раз, когда пытался «помочь», это оборачивалось только давлением.

Ваня глубоко затянулся.

— Ну вот и ты, — прошептал он, глядя на «RИО». — Ты и есть моя новая тюрьма.

Пепел с сигареты упал на пальцы, обжигая кожу, но он не дёрнулся. Где-то позади раздались шаги. Медленные. Уверенные. Он не обернулся. И не потому, что догадывался, кто это. Просто знал — никто не придёт спасать. Ни отец, ни Бог, ни судьба. Только море. Шаги стали ближе. Гулкие, с лёгкой хромотой. В этих звуках было что-то болезненно знакомое, почти телесное. Не столько походка, сколько характер.

Иван знал этот ритм.

Не нужно было смотреть. Резкий рубленый шаг — не военный, но близкий по дисциплине. Капитан.

Ваня затянулся и закашлялся. Просто сидел и ждал, когда всё начнётся. А всё всегда начиналось одинаково — с шагов, тени и того особенного взгляда. Того, в котором нет ни доверия, ни тепла. Только оценка. На секунду Ваня почувствовал себя мальчиком на пороге чужого дома.

— Ну что, сынок босса? — раздался голос — глухой, с хрипотцой. Голос, к которому не хотелось поворачиваться. Ваня поморщился. Слово «сынок» словно заноза в самое сердце. Оно всегда звучало не как обращение, а как насмешка. Приговор для того, кто родился не там и не тем. Особенно когда это слово выходило из чужих уст — таких, что жили в мире, где уважение надо было вырывать зубами. Он медленно потушил сигарету о край скамейки. Затем поднялся — и встретился взглядом с новым капитаном «RИО». Перед ним стоял Сергей Лебедев. Лет пятьдесят, может, чуть больше. Лицо простое, грубое. Шрамы, вмятины, усталость. Он выглядел совсем не как капитан и не морской волк. В нём не было ни выправки, ни морской выучки — он больше любил говорить, чем делать, это Ваня знал ещё с детства. Сапоги тяжёлые, куртка потёртая, шапка с вытянутым козырьком — всё словно взятое у кого-то чужого. От него пахло табаком, дешёвым одеколоном и чем-то затхлым, как от человека, который живёт в комнате без окон. Седые волосы топорщились, будто сорванный с крючка ёрш.

Он смерил Ваню взглядом.

— Неужели сам явился? — протянул Лебедев, ни к кому особо не обращаясь.

Ваня ничего не ответил. Он стоял и смотрел прямо в глаза капитану, не опуская взгляда. Проверка. Кто дрогнет. Кто первый переведёт взгляд.

Лебедев выдохнул — не то усмешка, не то раздражение.

— Ну-ну, — бросил он. — Сразу видно, в тебя отец вложился.

Без сочувствия. Без желания вести разговор. Словно он разговаривал не с человеком, а с чужим грузом, который нужно куда-то дотащить.

— Каюта твоя внизу. Сам найдёшь, не дитя уже. Надеюсь.

Не дождавшись ответа, он развернулся и пошёл в сторону «RИО».

А Ваня остался стоять. Рядом с ним всё ещё пахло табаком, и ветер предательски не уносил этот зловонный запах.

«RИО» стояло впереди — по-прежнему неподвижное, как тень, которую нельзя пересечь.

И это было только начало.

Ваня пошёл рядом с капитаном не оглядываясь. Трап был шаткий, с каждым шагом поскрипывал под его весом. Он поднялся, ступив на палубу. Пахло ржавчиной, маслом и ещё чем-то — резким, едким, навсегда впитавшимся в металл. Морской ветер ударил в грудь, предупреждая: «Ты сам пришёл, не жалуйся». Внутри «RИО» звуки эхом отдавались в корпусе. Редкие щелчки металла, скрип полов, эхо шагов, отражающееся в пустых отсеках. Судно просыпалось неохотно. Капитан шёл впереди не оглядываясь и заговорил, только когда подошли к дверце каюты:

— Ты у нас временный, так что не жди люкс. Но койка есть. Сухо, крыша над головой.

— Спасибо, — ответил Ваня.

— Не благодари. Через неделю ты будешь не рад, что оказался здесь.

— Почему?

Лебедев остановился. Несколько секунд молчал, затем взглянул на него из-под козырька:

— Потому что море любит выбирать тех, кто его боится.

Ваня ничего не ответил. Просто открыл дверь и вошёл.

Каюта была узкой, как коридор. Однослойный матрас на железной койке, прикрученной к полу. Полка, на которой лежал сломанный карандаш и забытая кем-то записка. Один иллюминатор, запотевший от сырости. Внутри пахло тряпками и металлом. Всё было чужое. Он закрыл дверь, сел на край кровати и провёл руками по лицу. Хотелось выкурить ещё одну сигарету. Ваня закрыл глаза и прислушался к гудению корпуса.

Его знобило, хотя в каюте было тепло.

Потому что он снова слышал её.

Не воду за стенкой.

А другую воду.

Другой день.

Другого себя.

— Плыви! — кричал отец. — Ты же не девчонка! — Я не умею! — голос рвался из его горла, захлёбываясь страхом. — Учись! — Нет! Нет! НЕТ! Я сейчас захлебнусь!

Вода хлестала по лицу, забивалась в рот и нос. Её было слишком много — холодной, мокрой, вездесущей. Он бил руками по поверхности, но она только сильнее засасывала вниз. Паника разрывала грудь. Мир сузился до клокочущей пустоты, до чёрных кругов перед глазами. Кто-то держал его — или толкнул? Может, он сам шагнул, чтобы доказать. Чтобы стать. Чтобы отец увидел. Но сейчас в голове была только одна мысль: «Я умираю». Где-то далеко донёсся всплеск. Потом — тьма. Он очнулся в белой палате. Пахло лекарствами, вокруг царила тишина. К потолку тянулась пластиковая капельница, рядом стоял кислородный аппарат. Он не знал, сколько прошло времени. День? Неделя?

Месяц.

Отец сидел в углу, не спал, не читал, просто смотрел. Молчал. Ни «прости», ни «я переборщил». Только холодный взгляд. Ваня тогда понял, что для него вся его жизнь была испытанием. Воспитанием через страх. Через боль. И понял, что ему придётся стать кем-то другим — или сгореть.

СОН или РЕАЛЬНОСТЬ.

ВОСПОМИНАНИЕ?

«RИO» стоял у самого конца грузового пирса, где бетон уже крошился от соли, а рельсы старых кранов заржавели до бурой чешуи. Самсунский порт просыпался неохотно: дальней стороной он был обращён к цементным терминалам и угольным склада́м, ближней — к узкой полосе городских кварталов, где дома начинались сразу за колючей сеткой. Причал был окутан туманом. Запах тут смешивался в какое-то тяжёлое варево: дизель, влажный табак, рыба, гниющая в ящиках, и древесная смола от старых палет. Ваня прибыл ещё в четыре утра. Микроавтобус бросил его у контрольно-пропускных ворот: облупленная будка, сонный турецкий охранник в трикотажной шапочке и прожектор, который медленно резал туман. Паспорт проверяли недолго. Печатать штамп вышел сам дежурный офицер: он ругался, вполголоса разговаривая с кем-то по телефону, и смахивал с пальцев сочившуюся краску штемпельной подушечки. Что-то тут было явно не так, такое ощущение, что их не оформляли, а проводили через КПП.

Рюкзак у Вани был лёгкий — один свитер, несколько картографических блокнотов, пачка простых карандашей и трубка отцовского старого нивелира. Зажатый в руке конверт с путевым листом насквозь пропитался липким потом. Капитан, само собой, опаздывал. Иван почти час кружил по доку: пересчитывал сцепленные цистерны, на которых оседал угольный пыль­ник, и смотрел, как на дальнем коржике пирса выгружали сыпучий корм для скота. Ближе к шести он нашёл ту самую скамейку. Доски потемнели от сырого ветра, одна перекладина болталась, оголив ржавый гвоздь. Отсюда открывался прямой вид на судно: высокий нос, вспоротый полосами ржавчины, облезлая надпись с померкшими буквами «RИO».

У соседнего причала серый буксир отдувался, будто простуженный зверь: на холостых оборотах он гонял пар из сопла выхлопа — белые клочья тут же рассыпались в тумане. Ваня достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Пламя трепыхнулось у лица; рефлекс прикрыть огонь ладонью. Густой дым помог собраться с мыслями: он чувствовал, как в желудке начинается та самая тяжесть, когда предстоит встретиться с тем, от чего бежать поздно. Он курил медленно, затяжка за затяжкой. Так и сидел, пока из тумана не вышагнула знакомая фигура капитана.

Всего двенадцать часов дизель тащил судно вдоль турецкого берега. Горизонт закрывал чёрный вал облаков: пахло штормом, но к вечеру ветер стих. Под закат они вошли в Зонгулдак. Порт встретил их свистом лебёдок и рёвом оксидных печей, вокруг, клубился красный смог. Ваня стоял у леерного ограждения [1], вдыхая угольную гарь. На рейде гладь воды была густой, маслянистой — в ней дрожали отблески доменных огней.

Портовый агент, плотный мужчина в блестящей куртке, поднялся на палубу. Они уединились в рубке с капитаном; разговор длился сорок минут. Ваня слышал лишь обрывки: «металлобазы… срочный контракт… на борту только двое…». На вопрос, «где команда?» Лебедев, кажется, ответил: «Будет».

И через день она действительно появилась.

Ранним утром к трапу подошёл старый автобус «Исузу». Дверь открылась — и из него один за другим вышли девять человек. Двое русских, оба моложе тридцати, с одинаковыми бледными лицами после ночного переезда. За ними — семь сирийцев; у каждого вытертый армейский рюкзак и тёмные настороженные глаза.

Лебедев встретил их коротко, будто пассажиров рейсовой маршрутки:

— Механик вниз, матросы — на палубу, коки — к камбузу. Вопросы после выхода. Он собрал паспорта всех в шинельную сумку, молнию затянул, как мешок с песком.

«RИО» обругал волнолом скрежетом клюзов, стряхнул ржавчину с борта и потянулся к открытому морю. Зонгулдак тихнул за кормой. В каютах, занятых новой командой, гремели жестяные тумбочки; кто-то клеил скотчем на стены фотографии семей, кто-то молча обустраивал молитвенный угол. Смех в каютах звучал глухо.

Иван поднялся на крыло мостика. Закрыв глаза, он понял, что сон его отпускает и напоминает ему о самом жутком кошмаре.

Настя.

Капитан стоял за штурвалом, курил, щурился в ночь. Лицо у него было каменное.

— Чего уставился? — бросил он, заметив Ваню. — Завтра к полудню выйдем на расчётный меридиан. Дальше — твоя работа.

Он сказал это так, будто Ваня всю жизнь водил суда по Чёрному морю из турецких портов. Капитан даже не объяснил, зачем ему нужен «помощник».

Ваня ещё раз внимательно посмотрел на Лебедева.

Может, всему виной страх?

Лебедев боялся моря не меньше его, просто маскировал страх бравадой. А он, Ваня, — незримый навигатор, чужак без должности, человек, которого легко спрятать, если что-то пойдёт не так. Ночь медленно стекала с неба. «RИО» разгонялось. Где-то впереди по курсу цепочкой портовых огней сверкал Новороссийск.

Море.

Темнота.

Он глубоко вздохнул.

И наконец открыл глаза.

Сколько прошло времени? Где я?

Он очнулся в каюте и провёл ладонью по лицу, липкий пот остался на его руке. Потянулся. Тело ныло, особенно спина — она затекла за ночь. Медленно поднялся с койки. Пол под ногами поскрипывал, судно глухо дрожало всем корпусом. Дверь с трудом поддалась, скрипнула. За ней начинался узкий, низкий коридор. Слева тянулись одинаковые металлические двери, справа — трубы, старые кабели, выцветшие таблички: «Механическое отделение», «Не курить». На одной болтался обрывок стикера с полуобнажённой женщиной — давно пожелтевший и облезлый. Он двинулся вперёд. И каждый шаг отдавался глухим звуком. Внутри судна было тихо, слишком тихо — словно все вымерли. Внезапно снизу донёсся резкий скрежет — как будто упало что-то тяжёлое. Ваня остановился. Прислушался. Тишина. Показалось? Дальше — лестница. Он ухватился за перила. Они были липкими, холодными. Мотор работал размеренно, с глухим гулом, будто в самом чреве судна билось огромное сердце. Вибрация шла по полу, отдавала в ноги и живот. Он толкнул одну из дверей — она оказалась не той. Закрыл. Попробовал другую. За ней был душ — узкий, облупленный. Вода текла только холодная. Он сполоснул лицо, шею, руки. Посмотрел в зеркало — потускневшее, треснутое. Из него смотрел человек, которого он почти не узнавал. Вернувшись в коридор, он прошёл ещё несколько шагов мимо одной из приоткрытых кают. Там кто-то спал, отвернувшись к стене. У кровати валялись носки, в углу стояла грязная кружка. Он пошёл дальше. Слева оказалась дверь в кают-компанию — закрытая. Рядом висела старая рация, закреплённая на стене изолентой, из неё свисал провод. Чуть ниже — пожелтевший список. Половина пунктов была на арабском. Он прочитал первые строки, но не до конца — взгляд упал на маленький иллюминатор, вмонтированный в стену чуть дальше, напротив двери. Он подошёл к нему. Стекло было влажное от конденсата, но за ним — густая, чёрная вода. Ни огней, ни намёка на берег. Только волны и ветер, бьющийся в корпус. Он стоял так минуту. Потом вернулся в свою каюту. Закрыл дверь, сел на койку.

Тишина.

Он сидел, опершись локтями о колени, уставившись в пол. Он ощущал каждую вибрацию судна. Иногда дрожь усиливалась — значит, мотор давал больше оборотов. Тогда стены едва заметно подрагивали, а лампа на потолке начинала покачиваться. Ваня поймал себя на мысли, что отсюда, из каюты, судно казалось живым. Глухой, тяжёлый, молчаливый зверь. Он не кричал — он просто шёл. За стеной что-то глухо стукнуло. Потом послышался чей-то кашель. И снова тишина. Он поднялся. Надел куртку. Хотел выйти снова — просто пройтись, может быть, кого-нибудь встретить. И всё же рука легла на ручку двери неуверенно. Он остановился, стоя вполоборота, и на секунду закрыл глаза.

Тогда ты никогда не станешь таким, как я.

Память ударила внезапно.

Слова как ножи.

Холодная вода.

Крик отца.

Ваня глубоко вдохнул и всё-таки открыл дверь. Судно просыпалось. Где-то открывались двери, кто-то проходил мимо не глядя. Но его взгляд сразу упал на мужчину с татуировкой на шее — он шёл с пластиковым ведром. Кто-то громко зевал за стеной. Кто-то смеялся — не весело, скорее устало.

Ваня прошёл к кают-компании. На этот раз дверь была открыта. Внутри — стол, облупленные лавки по периметру, кофейник, видавший лучшие времена, и двое мужчин. Один ел лапшу из миски, другой что-то писал в блокнот, криво опершись на локоть. Они оба бросили на него быстрые взгляды, как смотрят на новенького. Потом снова занялись своими делами. Он прошёл к раковине, налил воды в чашку. Глотнул. Солоновато. Металлический привкус.

— Ты вообще кто такой? — спросил один, не отрываясь от своих записей. — Просто помощник, — ответил Ваня.

Второй, тот, что ел, отложил вилку. Медленно встал и подошёл ближе к Ване, остановившись напротив, чуть нависая.

— Просто помощник? — переспросил он. — Забавно. Потому что нас тут всего десять человек. И каждый знает, кто должен быть на борту, — он смерил Ваню взглядом. Оценивающе. Не свой.

— Значит, ты — сюрприз от капитана, — протянул он, — а сюрпризы я не люблю.

Ваня не отвёл взгляда. Не отвечал. Он знал: любые объяснения — только хуже.

— Ты что, оглох, что ли? Ладно, — парень пожал плечами. — Сам разберусь, кто ты.

Он вернулся за стол и бросил вилку в миску так, что лапша разлетелась по столу, и вышел, не обернувшись. Его шаги гулко разносились по коридору, пока не стихли за поворотом. Тишина повисла плотной завесой. Второй, тот, что сидел с блокнотом, наконец поднял взгляд. У него были спокойные, уставшие глаза. Он пару секунд смотрел на Ваню, потом отложил ручку.

— Зря ты так, — тихо сказал он. — С этими лучше сразу по-человечески. Меньше вопросов — меньше подозрений.

Ваня промолчал.

— Видно же, что не моряк, — добавил он чуть мягче. — Придумай легенду получше. Ну, или… расскажи, что с тобой.

Ваня поднял голову. Хотел ответить. Но не знал, с чего начать.

— Просто помощник, — вновь сказал он.

Тот кивнул. Протёр очки и снова взялся за блокнот.

— Ладно, просто помощник, имени у тебя, я так понял, нет. А меня Лёхой зови.

Где-то в щели окна потянуло солёным ветром, Ваня тихо выдохнул и почувствовал запах морской соли. В кают-компании снова воцарилась тишина.

Глава 2. Первый день

В рынду [2] ударили три раза — резонанс прокатился по переборкам. Ваня вскочил, прежде чем глаза успели открыться. В дверном проёме уже торчала фигура Лёхи: поверх рабочей робы — измятый свитер, в пальцах, будто личный оберег, крутится блокнот.

— Подъём, — бросил он через зевок. — Что-то ты совсем нерасторопный. Как я уже тебе вчера говорил, завтрак в семь, потом «генеральная» и палубные работы. Капитан ждёт тебя в рубке сразу после каши. И поменьше слов.

Ваня кивнул. Лёха исчез так же быстро, как появился; в коридоре остался только запах солидола и влажных сапог. Камбуз встретил ударом запахов: пережаренный лук, кипящий кориандр, тепло дизельной плиты. Кок — невысокий, жилистый сириец — помешивал деревянной лопаткой в котле густую чечевицу. Ваня узнал приправу — дуэт кориандра и тмина. На берегу такой аромат вызывал аппетит; здесь, в морской сырости, он будто обволакивал горло мокрым полотном.

За длинным столом сидели восемь человек.

Разговоры были тихими, ломаными: арабский вперемешку с русскими междометиями и матросским английским. Механик сидел ближе всех к выходу, ел быстро, отмечая каждую минуту взглядом на наручные часы. Рядом с ним русый подшкипер-матрос Лёха, левее — сирийцы, каждый из них держит свою чашку обеими руками. Ваня взял поднос: жестяная миска каши, ломоть влажного хлеба, кружка чая. Нашёл место у переборки. Через минуту рядом опустился Лёха, съехал на лавку боком. В руках у него был странный на вид блокнот.

— Привыкай, — кивнул он на миску. — Это лучшее, что тут бывает. Дальше меню идёт по нисходящей: рис, рис без соли, вода с рисом.

— Нормально, — выдавил Ваня.

Крупинки прилипали к дну ложки. Ему совсем не хотелось есть, но он заставил себя. Жевал медленно, мучительно, глотал с трудом, чувствуя, как комок в горле не исчезает, а становится только плотнее.

Всё вокруг раздражало и настораживало. Разговоры за столом были чужими. Взгляды — короткие, изучающие, порой, слишком долгие. Иногда ему казалось, что кто-то говорит о нём, переглядываясь исподтишка.

Он всё больше убеждался: соглашаться на этот рейс было глупостью, почти безумием. Каждый был чем-то опасен, каждый казался ему загадкой и угрозой. Ване хотелось встать и уйти, сбежать, пока не поздно, но он знал — пути назад уже нет. Всё, что оставалось, — это делать вид, что он один из них, и стараться не выдать своего страха.

Один из сирийцев шепнул что-то соседу; тот криво усмехнулся. Не враждебно — скорее с интересом.

Лёха неторопливо жевал хлеб и залпом запил крепким чаем, утёр рот рукавом.

— Капитан утром нервный, — сказал он негромко, не глядя прямо. — Если будет что-то у тебя спрашивать — скажи, что разберёшься на месте.

— Понял, — ответил Ваня. Он по-прежнему ощущал на себе взгляды: матросы хотели понять, зачем капитан взял с собой на рейс «помощника». Механик допил чай, встал, бросил миску в раковину так, что вода брызнула на фартук кока.

— Пятнадцать минут, и все в машине, — бросил механик по-русски. Он ушёл, и за столом стало ещё тише. Кок удержал кастрюлю, из-под крышки плеснула кипящая чечевица, разлилась по плите. Ваня доел и медленно поднялся. Его миска вслед за посудой механика грохнула в стальной мойке. Команда разом посмотрела в его сторону, но он ничего не сказал и вышел в коридор — к трапу, ведущему на мостик, где его уже ждал Лебедев.

Корпус судна глухо урчал, прокладывая себе дорогу сквозь вязкую, бесцветную туманную кашу. Вода казалась тяжелее обычного — то и дело толкала судно в бок. «RИО» медленно продиралось вперёд, оставляя за собой неровную белёсую борозду. Всё вокруг было одинаково тусклым: небо сливалось с морем, а само судно в этом выцветшем пейзаже выглядело чужим.

Рубка была тесной, пахла старым лаком, старой кожей. Лампа над карт-столом подёрнулась желтоватым мерцанием. Лебедев, ссутулившись, вцепился не в штурвал, а в обшарпанный стальной прут, который кто-то когда-то прибил к колонке вместо штатной рукоятки. Капитан держал его так, словно этот прут был последним гвоздём, удерживающим судно на плаву. На зелёно-чёрном радарном круге дрожала пустота, и только на краю сектора медленно росла бледная гряда облаков.

— Смотри, — Лебедев ткнул пальцем в дешёвую манильскую карту: она была настолько старой, что места изгибов превратились в серые шрамы. — Идём южнее рекомендованного, там экономия по топливу. Твоя задача — вывести нас между грозовыми фронтами. Понял? Он говорил резко, но Ваня услышал в голосе срывающуюся нотку: Лебедев действительно боялся моря. Ваня склонился над картой. Штормовой фронт уже начал расползаться рваными стрелками изобар, а тонкой графитной линией прошлого штурмана было вычерчено безопасное, но длинное северное плечо. Иван почувствовал, как холод от стекла иллюминатора тянет по запястью: тонкая плёнка сырости покрыла металл вокруг рамы.

— Мне нужны рабочие лоции, журналы штормовых ветров за последнюю декаду… — начал он. — И запасные линейки.

Лебедев усмехнулся

— На этом корыте? Забудь. Берёшь, что есть, помощничек.

Ваня поднял глаза: капитан не смотрел на него — он вглядывался в иллюминатор, туда, где вода стелилась серым оловом. В блёклой радужной плёнке стекла отразились обе фигуры, но фигура Вани оказалась чуть размытой.

Ваня ощутил лёгкое покалывание в висках — знакомый признак надвигающейся боли, когда концентрация переполняет сознание. Он провёл пальцем вдоль линии курса, затем поднялся к гирокомпасу — стрелка упрямо дрожала, нервно трепетала на пару градусов влево-вправо.

— Стрелка пляшет, — заметил он. — Стабилизатор гиры [3] давно калибровали?

— Хватит тебе приборов, академик. — Лебедев оторвал взгляд от иллюминатора, сжал прут ещё крепче. — Смотри на море. Оно честнее любой железки.

Он говорил уверенно, но пальцы на пруте уже побелели.

В этот момент что-то сухо щёлкнуло в потолке рубки; лампа моргнула, а радар на секунду погас, оставив в темноте скользящие капли конденсата. Когда монитор снова заработал, на экране мигнула странная метка — точка далеко в море, вне обычного курса судов. Она исчезла, но Ване показалось, что точка появилась ровно там, где должна быть чистая вода, пустая зона без препятствий, где никто не мешает идти по прямой.

— Ловит фантомы, — буркнул Лебедев, заметив, куда смотрит Ваня. — Здесь полно помех. Старые суда, военные маяки — электроника дурит.

Но Ваня заметил другое: метка начала мерцать в трёх разных местах и на миг сложилась в форму треугольника — символ неизведанного объекта. Навигаторы иногда рисуют такие знаки, когда принимают слабый отскок от чего-то очень большого… или несуществующего.

В рубке пахло озоном, будто кто-то натёр провода сухой шерстью. Радар снова ожил, показав прежнюю пустоту и жирно-распухшую дугу облаков.

— Курс 040, — приказал капитан. — Подтверди.

Помощник взял карандаш, поставил точку на карте, провёл новую линию — южнее, почти вгрызаясь в серое поле моря. Шелестящий звук графита по бумаге напомнил ему скрежет механизма, торопливо прячущего свои шестерни.

— Подтверждаю, — ответил он.

Приборы под потолком снова издали короткий щелчок, будто где-то в глубине судна что-то переключилось на резерв. Ваня глянул на часы: 09:27. Моторы работали в ровном режиме, но лёгкая дрожь палубы усиливалась.

Капитан наконец отпустил прут и отошёл к столу.

— Всё, — сказал он тихо, словно самому себе. — Теперь остаётся верить картографу.

С этими словами он закрыл старую карту ладонью — пятно от потной руки капитана медленно растекалось влагой по вощёной бумаге. А за бортом, в тёмно-серой дали, над иссиня-чёрной водой моргнула новая, едва заметная вспышка. Голову Вани словно стянуло крепёжной скобой — виски пульсировали, глазницы жгло. Он сделал шаг назад, нащупал диван у стенки рубки — потёртая и местами порванная кожа слезла клочками, под ней торчал жёлтый поролон. Он опустился, чувствуя, как кожа прилипает к рубашке.

В памяти щёлкнула тугая пружина,

и всё вокруг сделалось белёсым.

Лампа над карт-столом.

Удар изнутри.

Мерцание.

Отец стоял в своём кабинете, наполненном тяжёлым запахом сырого дуба и дорогого одеколона. На стене висела фотография: он, молодой, в белоснежной рубашке, со швартовной бухтой в руках, а рядом — судно, новое, без ржавчины.

— Смотри, — сказал он Ване и ткнул пальцем в снимок. — Видишь корабль? Это твой шанс. Когда-нибудь ты встанешь на капитанский мостик. Но сначала научись считать волну, ветер, время. Жизнь — она как море: кто не держит курс, того уносит.

Ваня молчал. Хотелось спросить: «А если унесёт? Если я не хочу вашего курса?» — но язык прилип к нёбу.

Отец продолжал, повышая голос:

— Ты ничего ещё не сделал, понимаешь? Ничего! Ты тянешь время, будто оно резиновое. А время — стальное, Ваня. Сломает, если давить не туда. Хочешь остаться никчёмным? Зови себя художником, картографом, кем угодно. Но в жизни уважают тех, кто держит груз и приносит деньги. Отец обошёл стол, наклонился к Ване так близко, что запах табака и виски ударил ему в лицо отвратительным дурманом.

— Будешь, как я, или будешь пустым местом. Запомни: море любит сильных. Слабого оно утопит, даже если шлюпка рядом.

Слова резали, словно канат, который тянули голыми руками. Между ними летали обрывки мыслей: «Почему ты не спросишь, чего хочу я? Почему я должен быть тобой?»

Но голос отца гремел дальше:

— Подготовка, рейс, шторм — и всё. Проходишь это, становишься мужчиной и начинаешь думать о будущем. Не пройдёшь — не приходи ко мне жаловаться. Мне не нужен сын-пассажир. Мне нужен наследник.

Он выпрямился, застегнул пуговицу пиджака.

Запомни:

уходишь на рейс.

Ты потеряешь меня,

если вернёшься тем же, кем ушёл.

Ваня вскрикнул. Рубка вернулась резким стуком винта и свистом ветра за стеклом. Лампа над столом горела ровно, радар тянул зелёную дугу облаков, капитан стоял в стороне, будто ничего не случилось.

Ваня провёл рукой по лицу: мокро. Пульс в висках барабанил, как трос о мачту. Он поднялся с дивана. Перед глазами ещё был отец без тени сочувствия.

— Всё в порядке? — хмыкнул Лебедев, отвернувшись от Вани. — Бледный ты какой-то.

Ваня сглотнул.

— В порядке. — Он кивнул на пустоту радара. — Курс подтвердил. Обойду циклон. Сэкономим топливо. Как вы и хотели.

Капитан фыркнул, но на миг его пальцы ослабли. Ваня вдруг понял: если дать морю хотя бы намёк на свой страх — оно поступит с ним так же, как отец, — не пощадит. Между ними ровно одно различие: море не кричит, море просто ждёт, когда дрогнешь.

Он выпрямил спину, сделал шаг к штурвалу, к серому иллюминатору, где скрежет и пульс стали единственным ответом прошедшей ночи. Все его видения и воспоминания, весь страх… Он должен что-то сделать с этим.

Тень отца всё ещё стояла за спиной, но его голос уже заглушал гул дизеля и раскат грома на далёкой линии горизонта. Там, где рождалась та самая гряда туч.

Настя, я не смогу этого сделать…

Глава 3. Судно не любит лишних

Super Venture
Верфь Shikoku Dockyard, Япония
Заложено — 10 ноября 1984 г. Спущено на воду — 25 февраля 1985 г. Эксплуатация с 27 мая 1985 г. Порт приписки: Панама

За заголовком журнала тянулся длинный список прежних имён, словно личины одного и того же призрака: — Smaragda (Мальта, 1996–2005) — Global Mokpo (Южная Корея, 2005–2006) — Blue Sky (Южная Корея, 2006–2011) — Reina Christina (Панама, 2011–2014) — HH 18 (Того, 2014–2018) — «Rио» — с июля 2018-го, флаг Того

Длина корпуса — 146,7 м

Ширина — 22,8 м

Осадка — 9 м

Грузоподъёмность — 17 825 т

Двигатель — 6-цилиндровый MAN-B&W/Mitsui, 7 500 л. с.

Утро второго дня встретило судно мутно-стальным небом. Волна была ещё невысокая, но «RИО» шло с тяжёлой раскачкой. В коридорах пахло перегретой соляркой, свежей краской и кислым потом людей. Super Venture или, как можно перевести с английского, «Суперавантюра». Это было первое название судна. Ваня закрыл журнал, ему было интересно узнать о судьбе этого корабля. Журнал он заметил в рубке капитана.

Ваня задумался. Обычно имя судна меняют после больших аварий — чтобы стереть дурную славу, спрятать чужие страхи под новым названием. Иногда — при продаже в другую страну, чтобы обойти формальности. Но здесь имён было слишком много. Они сыпались, как облупившаяся краска с борта: одно за другим, вперемешку с датами, флагами, неизвестными портами. Некоторые из этих названий даже не числились в базах, будто их придумали на ходу и тут же забыли.

Что-то в этом казалось неправильным, даже опасным… Странно, что кто-то так упорно стирал следы… Было слишком много долгов, и каждое новое имя прятало чужие обязательства? Попытка скрыть возраст?

А если это не просто махинации?

А если каждый раз, меняя имя, судно сбрасывало с себя чужой груз, чужую вину — будто змея меняет кожу. Ведь под новым именем легко пройти любой контроль, провезти всё, что не должно попадаться на глаза. Контрабанду, вещи, о которых на берегу лучше никому не знать.

Ваня почувствовал, как по спине прокатилась дрожь. Не слишком ли много на этом судне новых жизней?

Может быть, всё это лишь случайности, но почему тогда все эти журналы хранятся на судне? Для чего вообще беречь прошлое, если оно ничего не значит?
Ваня поймал себя на мысли: судно, которое так часто меняет имена, словно пытается спрятать не столько свою судьбу, сколько чужую.

Серые воды ещё держали умеренную качку, но палубные доски уже подвывали, когда о них било волной. Лёха выстроил экипаж вдоль борта, как полагается перед вахтой.

На «RИО» было особое место для построения — прямо на верхней палубе, у средней надстройки. Старый металл там был размечен белой краской: прямоугольники в линию, и в каждом выведено от руки название профессии. Каждый член экипажа становился в свою клетку — так было заведено с первого рейса, чтобы не путаться во время тревоги и не мешать друг другу.

В эти моменты команда была похожа на расставленные на шахматной доске фигуры: каждый на своём месте, каждый — часть общего порядка. Белые надписи уже почти стёрлись, но все знали, где их угол. Единственный, у кого не было своего прямоугольника, — это Ваня.

— Работы по палубе, — бросил Лёха, будто командир полувзвода. — Шпигаты [4] забиты, леера болтаются. Капитан хочет, чтобы судно выглядело живым. Значит, будет живым.

Он раздал инструмент: стамески со стёртыми ручками, проволочные щётки, кусачки. Ване достались плоскогубцы и литровая банка антикоррозионного лака — густого, цвета запёкшейся крови.

Дараа, широкоплечий сириец, поднял крышку шпигата ломиком; из отверстия хлынула тёмная вода и запах тухлых водорослей. Он сморщился:

— Эта ржавчанина старше моих контракт.

Мазут чернел в трещинах металлических стоек. Леера — тросы вдоль борта — болтались в ржавых серьгах, и каждый рывок судна отдавал по ним глухим звоном. Ваня прошёл вдоль линии борта, встал между Женей и электриком Пальмиром.

Пальмир, как всегда, босиком, тонкие ступни прямо на холодном металле, будто ему так спокойнее. Он всегда казался немного не от мира сего: чуть что — тихо шептал молитву, сакрально водя руками, и смотрел куда-то в сторону.

Ваня зажал в плоскогубцах первый болт, тот шелохнулся, соль облупилась, осыпавшись старой коркой. В этот момент вдруг дёрнулся леер — где-то ниже трос ослаб, и палец Пальмира соскользнул. Он потерял равновесие и, цепляясь за поручень, едва не вылетел за борт. Всё произошло в секунду: Пальмир вскрикнул, зацепился ногой за скобу, ладонь соскользнула по мокрому металлу.

Ваня молниеносно схватил его за плечо, потянул на себя — и в этот же миг к ним подбежал Дараа, который работал чуть поодаль. Он быстро перехватил Пальмира под локоть, помог усадить на палубу.

— Хл антэ хай. Зель энта хайв? — выдохнул Дараа, нервно оглядывая пальцы на ногах электрика.

Пальмир быстро зашептал молитву, трясущимися руками вытирая пот со лба. Ваня стоял рядом, сжимая плоскогубцы.

Дараа внимательно глянул на него и, задержав взгляд, негромко сказал:

— Ты не матрос. Рука чистый.

Ваня ничего не сказал. Он думал.

Точно не понятно, что произнес Дараа «Хл антэ хай» или «Зель эта хайв». Как это можно перевести? Ваня мысленно сказал спасибо отцу за небольшие познания в этом языке: никогда не знаешь, что и когда тебе пригодиться. «Хель», «Зель» или «Хл» напоминает слово «ты» в любом предложении на арабском. Но большего Ваня ничего не смог понять. Молчание тянулось, как ржавый трос.

Дараа пристально смотрел на Ваню.

— Долго будешь ясмут?

Лёха поставил между ними ведро с кипятком:

— Тише, тише. Он временный. Всем ясно? Если да, то всем работать! Времени мало!

Жене досталась шпилька с сорванной резьбой; он попытался выкрутить её, но металл крошился. Пальмир вынул из кармана маленькую отвёртку-«цветочек», проверил контакты старого ходового огня. Ваня открыл банку лака: тяжёлый запах ударил в нос. Он обмакнул кисть и провёл ей по оголённым участкам леера. Лак лег неровно, сразу потянулся тёмными слизистыми полосами.

Справа волна разбилась о борт — тёплый солёный дождь окатил стоявших рядом матросов. Дараа отряхнулся, сплюнул за борт и так же косо, как раньше, бросил Ивану:

— Корабль жив, когда работать. Если руки слаб, корабль мстить.

— Проверим, — ответил Иван и прижал кисть к тросу.

Голова гудела ещё с рубки, но запах лака перебил боль. Работа превращала шум в ровный ритм: скоблить, красить, тянуть болт. По команде Лёхи они двигались вдоль борта. Каждые десять шагов Иван ставил небольшую метку — на память, — мысленную точку для карты: «стойка №4 разболтана», «трос №2 проржавел». Он видел палубу так же, как видел карту, — сеткой координат, которую можно прочесть позже. Через час леера блестели тёмными зигзагами, будто вены поверх кожи. Сирийцы ритмично чистили шпигаты; вода уходила быстрее, палуба подсушивалась ветром.

Лёха оглядел результат и кивнул:

— Для первого дня сойдёт. Смены не кончились, корыто подлатаем — будем живы.

Иван выпрямился, прислонил банку к тумбе шпиля и посмотрел на горизонт: там небо сгустилось до свинцово-чёрного, словно кто-то подлил тушь в воду. Леера скрипнули — судно чуть повернуло нос и, кажется, само замерло: море вслушивалось в их шаги, а команда, не сговариваясь, ускорилась, будто хотела успеть закончить, прежде чем начнётся что-то большее, чем обычная палубная смена.

Женя-механик вынырнул из люка, когда палубная команда только свернула инструмент. Ему в лицо из вентиляционной шахты ударил горячий ветер. Он бросил быстрый взгляд на Ваню — тот как раз ставил пустую банку лака к тумбе шпиля.

— Эй, «помощник», — голос прозвучал жёстче, чем нужно. — Спускайся. Раз капитан ценит твои глазёнки, будешь ими крутить в моей машине.

Трап в машинное отделение был крутым, перила липли к ладоням мазутом. Воздух внизу звенел металлом и дизелем.

— Слушай внимательно, — Женя перекрывал голосом рёв двигателя, — у нас скачет давление на редукторе. Наверху, видимо, решили прибавить хода, а вал теперь воет, как на пределе. Датчик показывает то запредельно высокие значения, то вдруг падает до нуля — не поймёшь, это его глючит или у нас реально масло уходит. Если датчик врёт — один вопрос, но, если нет, мы на волоске от ЧП: редуктор может заклинить в любой момент. Сходи, проверь корпус на протечки, посмотри, не капает ли из-под прокладки. И ещё: держи ухо востро, если пойдёт вибрация или посторонний шум. Я сейчас на связи с машинным, если что, сообщи напрямую, не тяни.

Ваня подошёл — стрелка действительно дёргалась — 45… 40… 43… — каждые полторы минуты. Снизу доносилось тонкое подвывание, будто кто-то вцепился зубами в стальную шестерню.

— Дай съёмник, — попросил Ваня.

Женя молча протянул инструмент. Плечи механика были напряжены, но пальцы дрожали: вал «пел» небезопасно. Помощник снял кожух, подсветил фонарём: вокруг подшипника стекало потемневшее масло, пузырилось — признак перегрева. Надо было добавить смазки и сбить температуру. Ваня оглянулся: на стеллаже стояла пластиковая ёмкость с густой, почти чёрной смазкой.

— Есть ещё фильтр? — спросил он.

— Просроченный на пару лет, — буркнул Женя. — Но лучше, чем ничего.

Они вдвоём открыли байпас: вязкая жижа лилась через воронку тонкой струёй, распыляя горький запах. Женя держал ключ, Ваня — фонарь и воронку. Когда стрелка поднялась до 43 и замерла, они остановились.

— Держит, — Женя приложил монтажку к корпусу, словно стетоскоп. Шум стал ниже, но не ушёл совсем. — На день-полтора хватит. Запомни, «помощник»: если завтра опять поскачет, виноват буду я.

Женя продолжал держать монтажку в руке, его пальцы дрожали от перенапряжения. Ваня просто промолчал, лишь слегка кивнув в ответ.

— Чего молчишь, «помощничек»? — голос механика сорвался. — Думаешь, раз капитан за тебя горой, можно языком не шевелить? Кто ты вообще такой — шпион? Блатной сынок? Я не люблю, когда что-то меняется. Почему в последний момент нам объявляют, что на судне будет ещё один член экипажа?

Он толкнул Ивана плечом. Тот оступился, упёрся спиной в переборку.

— Смотри-ка, даже рот не открывает! — Женя бросил инструмент, шагнул ближе. — Что ты там делаешь этим ртом? Ублажаешь капитана?

Рука Жени ударила ребром по грудной клетке Вани, потом — короткий, тяжёлый хук в живот. Иван согнулся, перехватило дыхание.

— Ответь! — рыкнул механик, дёрнув Ваню за ворот. Женя наклонился к уху Вани, почти касаясь губами его кожи, и сквозь грохот прорычал: — С сегодняшнего дня работаешь за меня, понял? — Женя рывком вернул его лицом к приборной панели. — Будешь чистить фильтры, подтягивать шпильки, бегать к дизелю так часто, как я скажу. Захлебнёшься в масле, если будет нужно.

Ваня почувствовал, как в висках взлетает жгучая судорога.

А голос механика превратился в глухой колотун.

Рёв мотора давил на барабанные перепонки;

лампы размазались в мутных ореолах.

Мир чуть поддался боком.

— Да ты же кроме своих каракуль ничего делать не умеешь! — орал отец, быстро обойдя вокруг стола гостиной. Занавески дрожали от сквозняка, в камине чадил недогоревший уголь.

— Я практикуюсь, рисую, — пытался возразить Ваня, — это полезно!

— Полезно? — отец стукнул кулаком; стопка бумаг с этюдами рассыпалась веером. — Полезно — это тонна груза, контракт, деньги!

Мать попыталась встать между ними: её тонкая рука на плечах отца.

— Саша, хватит, он ещё ребёнок…

— Он уже без году двадцать! — Отец с силой оттолкнул жену так, что она упёрлась в спинку кресла. — Ему нравится рисовать волны? Прекрасно! Пусть рисует, пока не утонет.

Ваня сжал кулаки, почувствовал во рту вкус крови от прикушенной губы:

— Я всё равно стану художником. Мир больше твоих складов и причалов!

Гнев отца вспыхнул мгновенно. Он схватил тяжёлый бокал с недопитым виски — камень янтарного стекла с кусочками льда. И метнул им в сына — бокал со свистом пронёсся по комнате, сначала ударился о Ваню, а затем о паркет и разлетелся на осколки. Бурый напиток брызнул на обои, стекая липкими дорожками. А на пол полетели капли Ваниной крови.

— Запомни, художник, — прошипел он, смотря сыну в глаза, — таланты продаются только тогда, когда приносят прибыль.

Рисовать?

Рисуй курсы и глубины,

штормовые полосы и карты.

Всё остальное — пустая трата времени!

Гул дизелей вернул его на судно. Лоб горел, в груди клокотал сухой кашель. Женя всё ещё держал его за ворот, но выражение на лице сменилось — злобу вытеснила настороженность.

— Эй, ты в порядке? — голос механика провалился сквозь шум.

Ваня глубоко вдохнул раскалённый воздух, расправил плечи.

— В норме, — выдохнул он. — Фильтры, шпильки, дизель — вы сказали за всех, значит, будет за всех.

И пока Женя переваривал резкий ответ, в люке появился Лёха:

— Механик, хватит орать. Идёт шквал, капитан зовёт всех наверх.

Женя отпустил ворот, и Ваня вытер ладонью пот с виска. Где-то в глубине корпуса машинного отделения снова завибрировал подшипник, звук которого никто так и не услышал.

Женя начал подниматься, и Ваня пошёл за ним. Палубу уже обдал первый порыв тёплого предштормового ветра. Облачная кромка на горизонте стала чёрно-синей, грозовой, с редкими брызгающими молниями. Ветер усилился: в нём стоял терпкий дух прелой воды и мокрого металла — тот запах, который бывает, когда море вот-вот начнёт сбивать волны до белой пены. Ваня остановился у комингса трюма, чтобы перевести дыхание, и тут узнал голос Пальмира. Он о чём-то разговаривал с другим членом экипажа, которого Ваня не знал. Слова были не русские — быстрый арабский, гортанный, словно волна шлёпнулась о корпус.

Он поднял упавший болт, делая вид, что занят, но вслушивался. Из обрывков слов Ваня различил: «русский капитан». Точные смыслы ускользали, но интонации тянули нервную жилку. Несколько раз прозвучали слова «шторм», «буря», «судно идёт не так». Ваня почувствовал, как под ложечкой провалилось: судно официально шло пустым за металлом, но разговор звучал так, будто трюм уже хранит то, за что кто-то заплатит немалые деньги. Потом всё затихло.

Ваня крепче стиснул руку и через секунду разжал ладонь. Тот самый «потерянный» болт.

Глава 4. Холодный горизонт

Утро началось с привкуса ржавчины.

Ваня стоял у двери капитанской каюты, медлил. За тонким фанерным щитом слышалось шарканье, потом — тишина и снова скрип половиц. Он постучал. Ответа не последовало. Он потянул за ручку. Дверь была не заперта. Капитан лежал на диване, в одежде. Его сапоги находились в углу, небрежно сброшенные. Под столом валялась наполовину пустая бутылка виски — видно, во сне или от качки она откатилась и при каждом движении судна тихо постукивала о ножку стола. Воздух стоял неподвижный, тёплый, затхлый. В нём ощущалась тяжесть — плотный запах несвежего алкоголя, пропитавшего мебель, и стойкая табачная гарь, вцепившаяся в стены, потолок. Комната давно не проветривалась: всё внутри застыло, как после долгого забытья. На столе валялись старые судовые карты, поверх них кроны бурых пятен, будто кто-то пролил кофе, но пахло спиртным. Лебедев зашевелился, застонал. Он был бледен, глаза слиплись, на щеке — след от края диванной подушки. Ваня сделал шаг.

— Капитан, — негромко сказал он.

Тот не открыл глаза.

— Вставайте.

Ответом был только всхлип и движение рукой. Он заговорил не сразу, будто догоняя собственную мысль:

— Этот рейс… не должен был быть твоим, — прохрипел он, обращаясь то ли к себе, то ли к Ване. — Но ты тут. Всё равно всё уже пошло не так. — Капитан с трудом сел, опёршись на край дивана. Рубашка была расстёгнута, под ней — старая, почти выцветшая татуировка якоря, выколотая ещё в юности. Лебедев провёл рукой по лицу, отгоняя то ли остатки сна, то ли похмельную тьму.

— Какого чёрта ты здесь? — пробормотал он, тяжело подняв взгляд на Ваню. — Мы что, теперь по утрам кофе вместе пьём?

Ваня не изменился в лице, только сказал спокойно:

— Вы вчера сами приказали. Если в восемь утра вас не будет на мостике — поднять и показать карты. Проверить направление, свериться с погодой.

Капитан моргнул, будто припоминал.

— Восемь? Сейчас сколько?

— Восемь сорок, — ответил Ваня.

Лебедев выругался, потянулся за курткой, но сразу бросил её обратно. Несколько секунд сидел, уставившись в стену, потом усмехнулся — криво, зло:

— Вот ведь отец у тебя… капитальный мужик. Всё у него по графику. Компанию поднял. Флот держит. А ты… даже не можешь сделать то, что тебе сказано.

Лебедев сплюнул в пепельницу.

— Как он вообще такого чмошника вырастил? Ты ж ничего, кроме ручки и этих своих картинок, в руках не держал. Папа за тебя жизнь расписал, да?

Ваня молчал.

Лебедев вскочил, шатаясь, но резко. Пальцем ткнул в грудь Ване:

— Ты знаешь, сколько людей мечтают попасть на судно? А ты тут сопли жуёшь, будто тебя насильно сюда притащили! Да ты же по жизни балласт, понял? Никто. Тебя здесь никто не знает. И уважать не за что. Я должен тебе доверить курс, а ты даже не можешь в глаза смотреть, когда с тобой говорят!

— Я смотрю, — тихо сказал Ваня.

— Ага. Смотри дальше. Только знай: если ты нас заведёшь в шторм — я первый спущу тебя за борт. И папе твоему позвоню. Пусть приезжает, ловит тебя в сетку.

Он подошёл к столу, включил навигационный экран — тот мигнул зелёным, отразил сплошное серое пятно циклона.

— Ладно. Давай карты. Показывай, где ты там хочешь проскочить между молниями.

Ваня достал свёрнутый маршрут, раскинул его на столе. Голова снова налилась болью.

Пристально смотрел на карту.

Как на собственную судьбу.

И не без страха,

но с тревогой.

Кухня казалась больше, чем была на самом деле. Пустая. Холодная. Только лампочка под потолком, тусклая и дрожащая от сквозняка. Мать стояла у плиты, готовила ужин. Ваня сидел в углу, на старом табурете, рисовал в блокноте. Судно. Узкий корпус. Линия горизонта. Отец вошёл в комнату, и сразу всё стало другим. Он не поднял голос. Пока. Только молча прошёл мимо, швырнул папку с бумагами на стол, открыл шкаф и, не глядя на жену и сына, достал бутылку и стакан.

— Ты опять это дерьмо рисуешь? — негромко спросил он, делая глоток. Бутылка стала наполовину пуста.

Ваня молчал. Он уже знал, что от любых слов будет только хуже. Отец подошёл ближе. Схватил блокнот. Пролистал. Узкие линии карандаша, выверенные, точные, с пояснениями по бокам — как в атласе морских течений.

— Ты издеваешься? — он повернулся к жене. — Он сидит тут целыми днями и возомнил себя кем? Архитектором?

Она не ответила. Только посмотрела на Ваню. Отец бросил блокнот в раковину. Включил воду. Бумага потемнела, поплыла, обмякла.

— Ты думаешь, это будущее? — теперь он смотрел на сына. — Твои картинки?

— Это не картинки, — выдавил Ваня.

Он резко развернулся.

— Ты живёшь в доме, который построил я. Ешь за счёт компании, которую создал я.

— Прекрати, — мягко сказала мать.

Отец рассмеялся. Глухо.

— Что прекратить? Ты хочешь, чтобы он вырос как ты? Жалкая тень…

Она не выдержала — взяла полотенце, бросила на стол, шагнула к нему.

— Саша, ты не имеешь права…

Он развернулся и ударил. Резко. Ладонью по щеке. Она отшатнулась, но не упала. Он снова сделал глоток. Тишина. Только капли с кромки блокнота стекали в раковину.

— Ты даже мать свою не защитишь, — сказал он, не глядя на сына.

Ваня встал.

Смотрел.

Руки дрожали.

Отец шагнул к нему. Медленно.

— Посмотри на себя. Ни силы. Ни характера. Ни будущего.

Мать что-то говорила, но её голос был далёким.

Отец ткнул пальцем в грудь Вани:

— Ты должен быть мной. А ты — никто. И никогда никем не станешь.

В тот момент всё замерло.

— Заткнись! — голос Саши сорвался в рёв. — Пока я не выбил из тебя остатки жалости!

Мать кинулась между ними, закрыв собой сына. Но он уже отступил назад. Он больше не плакал. Не дрожал.

Удар.

Темнота.

Ожидание.

Он просто смотрел.

Не на отца — сквозь него.

Ваня открыл глаза. Зелёный свет радара всё ещё мерцал, вспыхивая короткими импульсами, будто сердце судна билось через монитор. Каждые четыре секунды — пик. Затишье. Пик. Монотонный, безэмоциональный сигнал, который обычно был просто звуком, а теперь стал тревожным пульсом. Пока он приходил в себя, ритм сигнала будто стучал прямо в грудную клетку.

Пик. Пик. Пик.

Капитан стоял у иллюминатора, закурив новую сигарету. Его пальцы дрожали еле заметно, но ровный выдох дыма говорил о том, что он старается держать себя в руках. Лебедев не оборачивался. Ваня чувствовал тишину, в которой никто не хотел начать разговор первым. За мутным стеклом иллюминатора серел горизонт. Где-то там, в вязкой морской дали, сгустились тучи. Свет молнии полоснул небо, осветил зубцы облаков и на мгновение будто остановил всё вокруг. Ваня вздрогнул. Всё это он уже видел. Где-то внутри. Во снах, в прошлом, в тех моментах, когда он понимал, что всё снова идёт к точке невозврата. Молния ушла, но осталась в глазах послесвечением, словно след прожектора. Радар издал очередной пик, но звук теперь стал ниже. Как будто сигнал запнулся. Ваня поднялся, медленно подошёл к экрану. Рядом с привычными метками — судно, ориентиры, острова — появилась тонкая дуга. Не объект. Просто шум, фантом. Но слишком ритмичный, слишком постоянный.

— Это… — Ваня даже не договорил. Просто ткнул пальцем в экран.

Капитан молчал. Потом выдохнул дым, не поворачиваясь:

— Я уже видел. Второй круг. Он сначала был южнее.

— Ты думаешь, это он?

— Думаю, это он.

Пик.

На экране дуга сместилась на пару миллиметров влево. И исчезла.

— Давай сделаем вид, что это просто фантом, — добавил капитан.

Ваня отступил от экрана. Внутри сжималось всё — от желудка до висков. Циклон шёл. И с ним — что-то ещё.

Что-то, чего радар почти не видит.

— Нам нужно подняться на мостик, — Ваня говорил спокойно, почти шёпотом. — Проверить последнюю прокладку. По гирокомпасу есть отклонение. Показания нестабильны — девиация, возможно, увеличилась из-за влажности. Ещё надо сравнить координаты с AIS и подкорректировать курс по ветру. Он усилился, и…

— Да фантом это, — перебил Лебедев, даже не повернув головы. Он всё ещё смотрел в иллюминатор, где зелёная дуга молнии на миг рассекла горизонт. — Радар цепляет всё подряд. Знаешь, как он «ловит» рифы в пустом океане? А потом оказывается — пластика шла по воде.

— Но циклон двинулся быстрее. Мы не сверяли прокладку со сводками. Он может накрыть нас с юго-востока. Если сдвинулся на два градуса — всё, фронтовая стенка у нас сбоку.

Капитан молчал. Ваня ждал. Он знал, что должен говорить — если не сейчас, то потом уже будет поздно.

— Карта 2415, сектор «Мост — Дельта». Если не перепроверим — можем уйти в мёртвую зону. Я могу сделать пересчёт по показаниям ветра и течения. Мне нужен доступ к гире и…

Лебедев резко развернулся. Ваня замолчал.

— Ты думаешь, я ничего не понимаю?! — рявкнул капитан. — Думаешь, мне нужен сопляк с линейкой, чтобы объяснить, как ведётся судно?! — Он сделал шаг ближе. — Ты хочешь командовать мной? Рисуешь свои линии, как будто знаешь что-то! Ты ничего не знаешь! Знаешь, почему ты здесь, Ваня? Потому что твой великий отец, чёрт бы его побрал, решил, что ты годен хоть на что-то! А я — я взял тебя, потому что он сказал: «Пусть узнает, как воняет дизель и как шторм бьёт в нос».

Ваня осёкся. На секунду лицо Лебедева смазалось, как будто говорил не он, а кто-то другой. Кто-то из другого времени. Из другой жизни. Ваня сделал шаг назад. В полумраке каюты лицо капитана вдруг слилось с другим. С тем, кто кричал на него в детстве. Глаза. Скулы. Тон.

Он знал этот голос. И этот страх.

Лебедев нависал:

— Ты ничто, понял? Рисуешь свои картиночки, а думаешь, что ведёшь судно? Судно не ведут, мальчик. Его держат. Зубами. Руками. Своей задницей на ржавой палубе. И если хочешь — я тебя научу. Но тебе не понравится. Выметайся из моей каюты, щенок.

Ваня молчал. Руки сжались в кулаки. Он молча повернулся и вышел.

Дверь за его спиной захлопнулась с глухим щелчком. Всё, разговор окончен. Ваня стоял в коридоре, уткнувшись лбом в дверь. Опять, в очередной раз, он не смог ничего сказать. Руки всё ещё дрожали — не от страха, нет. От напряжения. От безысходности. Он сжал зубы и двинулся вперёд, шаг за шагом вдоль стены. Коридор был пуст. Только старый плафон над переборкой мигал в такт вибрации дизеля. Воздух был густым, как кисель, и пах смесью перегретого железа и чего-то… неясного. Едва уловимого. Как будто запах угля и пыли. Он остановился. Из глубины коридора будто донёсся щелчок. Или шорох? Нет — слишком глухо. Будто чья-то нога скользнула по масляному полу. Но шагов не последовало. Тишина. Ваня обернулся, посмотрел назад. Никого. Он поднялся по винтовой лестнице, стараясь не шуметь. Капитанский мостик был закрыт на щеколду, но он знал, где Лебедев обычно прячет дубликат ключа — между аккумуляторным щитком и аварийной рацией. Ещё в первые дни рейса Ваня заметил, как капитан прятал дубликат в этом самом месте. Иван всегда обращал внимание на такие детали — и эта привычка выручала его не раз.

Ключ был на месте.

Он вставил его в замок и повернул. Дверь приоткрылась с лёгким скрипом.

Утро за иллюминаторами было серым, как простуженный чай. Свет не лился, а растекался — тусклый, плоский. Волны набегали лениво, но в их тяжести уже ощущалась скрытая инерция, как если бы море готовилось вздохнуть глубже. На мостике было прохладно. Пахло кислой пылью старого кофе и чем-то резиновым, техническим. Судовые лампы не горели — Лебедев, похоже, оставил всё, как было ночью. Ваня аккуратно прикрыл за собой дверь, не включая свет. Он прошёл к навигационному столу. Открыл журнал. Последняя запись — 03:20. Указано: «Отклонение — 2,5° к северу от маршрута. Мотор держит обороты. Погода стабильна». «23:15 — контакт. Свет с правого борта. В радаре — нет».

Ложь.

Он бросил взгляд на показания гирокомпаса: отклонение было больше — почти 6°. А вот что действительно встревожило — слабое, но заметное биение курса по стабилизатору. Судно «ползло» вбок. Но не быстро. Ваня поставил линейку по курсу, открыл рулевую карту и сверился с координатами на основном экране. Разница была крошечной, но отдавалась в ногах — судно вибрировало не так. Будто его тянуло.

Он взглянул на радар — метка фантома исчезла. Он взял карандаш и на полях карты сделал пометку: «08:57. Вибрация по левому борту. Срыв курса на 6°. Проверить стабилизатор. Возможен снос. Возможен?..» Он не дописал. Потому что снова услышал…

Звуки.

На этот раз более отчётливые. Из глубины палубы. Не мотор. Не ветер.

Стук.

Будто лёгкое постукивание. Ритмичное. Почти как шаги. Он резко обернулся — мостик был пуст, ни души. Лишь приглушённые огоньки приборов отражались в стекле, и в этой тишине каждое движение казалось слишком громким. Но что-то не давало покоя. Словно кто-то был рядом, прятался в полумраке за спиной. Ваня подошёл к штурвалу, положил руку на холодный металл — и тут же ощутил, как по спине пробежали мурашки. Закрыл глаза. В детстве он был уверен: когда чувствуешь чьё-то дыхание за спиной, стоит тебе резко оглянуться — и ты увидишь того, кто не успел раствориться в тени. Ваня резко повернулся.

Пустота. Мостик дышал вместе с ним. Чужое присутствие не отпускало.

Море хмурилось. В его бликах промелькнула вспышка — не молния. Что-то короткое, словно отражение. Но не от солнца. Он прижался лбом к стеклу. Ничего. Только облака. Но страх был уже здесь. Не громкий, а глухой, как затяжная боль в теле. Он сел за стол. Положил перед собой линейку и циркуль. И начал рисовать линию маршрута заново. Точно. Аккуратно. Он поднялся из-за стола, подошёл к рации и включил частоту 16 — международный аварийный канал. Щелчок — тишина. Только фоновый треск, как дождь по антенне. Обычное дело. Ваня провёл по шкале, проверяя соседние. Дальше — 70, 72, 73… Треск. Гул. Тишина. И вдруг — щелчок. Резкий. Как будто кто-то включил передачу с другой стороны. И в этой паузе между шумами послышалось дыхание.

Глухое. Прерывистое.

Он застыл.

— Это судно «RИO», — произнёс он в микрофон. — Пункт назначения — Новороссийск. Уточните: сектор шторма 754 актуален? Приём.

Тишина.

Он повторил.

И снова — только фон. Только дыхание.

А потом — скрежет.

— …о… н… ет…

— р… й… о…

Слова, словно выдернутые из бездны. Не шёпот — скорее, отголосок.

— Повторите, — сказал Ваня резко. — Кто на связи?

Тишина. Только гул эфира и щёлкающий тон, похожий на сигнал бедствия, но не по стандарту. Не с правильным интервалом. Что-то чужое. Он посмотрел в журнал, потом — на часы. Время: 09:21. Он вырвал новую страницу, нацарапал «Связь: 73-я частота. Неопознанный сигнал. Фрагменты речи. Возможный фантомный ответ. Проверить источник».

Звук повторился — три коротких сигнала.

Ваня вдруг понял: это был судовой вахтенный звон. Такой, каким Лёха будил команду утром.

Только не отсюда.

Он повернулся к лестнице. Та шла вниз — в глубь корпуса. Под палубу. Туда, откуда и доносилось это постукивание. И в этот момент за иллюминатором пронеслось движение. Ваня резко обернулся — море. Только море. Волны и серое небо. Но на стекле остался след. Тонкий. Как будто ладонь. Он не понял, как оказался в центре мостика. Дышал тяжело. Сжал циркуль до скрипа. Рация замолкла.

Окончательно.

А судно продолжало идти вперёд. Сквозь утро, сквозь надвигающийся шторм, сквозь тишину.

Глава 5. Лебедев (часть 1)

Я всегда говорил, что делал это ради семьи. Когда всё пошло под откос, так и твердил: «Ради жены, ради дочки, ради них». Словно, если повторить это достаточно раз, грехи сотрутся, долги испарятся и я снова стану тем, кем был когда-то. Словно это хоть как-то оправдает то, во что я влез. Словно это сотрёт того, кто я есть на самом деле.

Но если говорить по-честному… Совсем по-честному — я не только ради них. Да, они были. Да, я действительно хотел помочь. Но… была ещё эта дрожь в пальцах, когда ставишь больше, чем можешь себе позволить. Этот сладкий, мерзкий свист в голове, когда шарик на колесе делает последний круг — и весь мир замирает. Момент, когда время скручивается в пружину, и ты на секунду почти бог. Почти живой. Я врал себе. День за днём. Смотрел в глаза дочери и думал: «Я это ради тебя». Открывал старый счёт в банке жены и повторял: «Это ради нас». А сам лез в карты, в автоматы, в телефоны с теневыми букмекерами. Никакой больницы. Никакой надежды. Только очередная ставка. Мне было нужно не спасение. Мне нужен был удар по венам — дофаминов шип, когда кровь разгоняется и в голове будто вспышка. Я любил играть. Честно, я был болен этим.

Когда всё рухнуло и они ушли и даже вещи не забрали, я не удивился. Я остался один. С именем, которое ни в одном порту больше ничего не значило. А потом — снова ложь. Я повторял: «Я пытался, я старался, я делал это для них». Но нет.

И вот тогда — только тогда — я понял: не было никакой болезни. Никакой зависимости, которую я не мог победить. Никаких демонов, что держали меня за горло. Была только моя слабость. Моя ложь. Моя трусость. Моя жажда спрятаться от себя самого. Я рассказывал себе сказки: будто мир против меня, будто обстоятельства сильнее. Будто это всё не я, а «так сложилось». Но нет. Это я делал ставки. Я сдирал с жены кольцо, чтобы отнести в ломбард. Я смотрел в глаза дочери и говорил: «Папа работает», а сам шёл проигрывать остатки в автоматах у вокзала. И всё, что я называл «целью», оказалось дымом. Как та стопка фишек на столе, когда выпадает не твой номер.

Однажды утром — если это вообще было утро — я проснулся в чужой комнате. Подо мной — грязное бельё, облёванный матрас, жёлтая плесень в углу. На полу валялись две пустые бутылки водки, смятая пачка «Примы» и один женский каблук. Под кроватью — ещё две бутылки. И конверт. Не с деньгами. С долгами. С непонятными цифрами и именами, которых я не помнил. Никто меня больше не ждёт. Ни жена. Ни дочь. Но даже если они ушли — они всё равно нуждаются. В безопасности. В деньгах. В покое. Не во мне. А в помощи. В чём-то, что я могу дать, даже если от меня почти ничего не осталось. Я думал о них даже там, в той комнате. С чужой женщиной. С чужой болью в голове. Когда с меня снимали часы за долги. Когда я сидел у причала с просроченным морским билетом и паспортом. Я всё равно думал о них. Потому что иначе я бы просто не выжил. Я должен был вернуться. Хоть кем-то. Хоть как-то. И если для этого мне приходилось снова играть — я играл. Но теперь ставки изменились. Это больше не деньги. Это больше не попытка спасти остатки жизни. Теперь ставки — это жизни. Реальные. Тёплые. Настоящие. Те, что я больше не имею права потерять.

Я больше не могу позволить себе проиграть.

Ночью порт тише. Не потому, что работы нет, — просто никто не орёт. Грузчики курят в тени контейнеров, сторожа спят, охрана на камерах водит мышкой по пустым рамкам. Всё дрожит, как сигаретный пепел на ветру. Лебедев сидел в фургоне. Пальцы пахли табаком, во рту — сухо. Часы показывали 03:17, но он знал: до рассвета ещё далеко. Бумаги лежали в открытой папке, рядом бутылка, на полу — карта с линиями, в которых он ни черта не понимал.

— «Экономичный маршрут», — усмехнулся он, глядя в стекло. — Конечно.

Рядом с его подписью — чужая. Плавная, почти женская. Но он знал, чья это рука. Тот, кто сидел в Стамбуле, не писал без смысла. И если там стояла подпись — значит, «груз» уже был на борту. Или почти.

— Что там у тебя, «RИО»? — пробормотал он.

Судно он знал только по фото. Старое, но с характером. Ему обещали, что будет просто: дойти, дождаться шторма, переждать, выгрузить. Всё легально. Почти. Главное — не задавать вопросов.

Он затушил сигарету о край алюминиевой двери.

Потом раздался стук. Короткий. Два раза. Как будто не кулаком, а ногтями. Он обернулся. Никого. Только тень от мачты. Показалось. Он снова посмотрел в бумаги.

Пункт А — Самсун. Пункт Б — Новороссийск. Судно: «RИО». Экипаж: 10 человек. Капитан — Сергей Лебедев. Груз — металл. Пломбировано. Не вскрывать. Ответственность — полная.

Он перевернул страницу. На обороте кто-то приписал карандашом: «Если откроешь груз — считай, что тебя уже нет. Есть ещё один член экипажа, обязательно познакомься с ним».

Лебедев усмехнулся.

— Ну, что ж, капитан… — пробормотал он, поднимаясь. — Пора выходить в море.

Он никогда не был настоящим капитаном.

Даже когда подписал бумаги. Даже когда встал на мостик. Даже когда дал первый приказ. Судно не слушается слова — оно слушается руку. Вес, ток, инерция, ветер, сдвиг массы. Его ведут, как ведут дикую лошадь, только не поводьями, а собственной кишкой, нутром. У Лебедева не было этого. Не было с юности.

Aqua Shipping Co. SA — название звучало внушительно. Почти как империя: море, глобус, «ко», «эс-эй». Как будто за этими словами стояли целые этажи офисов, портовые ангары, десятки кораблей в открытом море. А на деле — кабинет в Панаме. Два старых кондиционера, менеджер на телефоне, полуслепой бухгалтер. И бумажная плоть из фиктивных фирм, офшорных каналов и «временно недоступных» владельцев. Все работали так. Специально. Чтобы при первом шорохе никто не знал, где искать крайних. Или кого хоронить.

Только Лебедев знал точно: крайний — это он.

Он всегда был крайним.

Сашка — Александр Дмитриевич Нардин, глава этой самой «империи», сейчас сияющий в шикарном костюме, под кожей которого ещё жил всё тот же его старый друг. Единственный, кто не вычеркнул Сергея, когда всё пошло под откос. Сашка знал, как Лебедев проиграл две квартиры. Знал, что он ставил ставки — как годовые зарплаты матросов. Как потом осталась одна бутылка и пустая кровать. Знал Саша и про жену Лебедева, которую вначале Сергей забыл, а потом захотел вернуть.

И даже после этого всё равно выслушал.

Выдержал. Принял. Пусть без жалости — но с памятью.

Потому что когда-то давно Лебедев сделал для Нардина нечто важное. Очень важное.

И теперь всё стало на круги своя.

Дверь в приёмной кабинета Александра Нардина уже давно не закрывалась нормально, и щеколда вылетела от лёгкого рывка. Менеджер в углу даже не поднял глаз от монитора — знал, кого ждать. Лебедев прошёл по коридору: бледный, небритый, с глазами, в которых осталась только усталость. В кабинете было тихо. Саша сидел за столом, склонившись над отчётами, но поднял голову сразу. Они смотрели друг на друга долго. Без слов. Слов не осталось. Прошло слишком много лет с тех времён, когда они вдвоём курили у порта, мечтая, как будут водить суда, как уйдут в своё море. Тогда всё казалось равным: волна, небо, молодость. Лебедев подошёл к столу. Не сел. Не смотрел по сторонам. Только выдавил:

— Мне нужно! — голос был ровный, но хрипел. — Быстро. Пока ещё держусь.

Это была не просьба. Не ультиматум.

Констатация.

Последняя остановка перед тем, как сорвёт тормоза. Если не сейчас — потом уже будет неважно. Саша ответил не сразу. Он откинулся на спинку кресла, вздохнул и сказал тихо:

— Ты пил?

— Я всегда пью. Но сейчас — трезвый. Мне нужны деньги, — Лебедев оглянулся, ощущая, как ему в спину уставился менеджер. — И ты мне кое-что должен, — добавил он. Не с угрозой. Просто напомнил. Старый долг. Очень старый. И Саша тоже без слов знал, о чём речь.

— Ты пришёл вовремя. Ещё чуть-чуть — и я бы не взял трубку.

Лебедев усмехнулся, криво, почти болезненно.

— Потому и пришёл сам. Пока могу стоять.

Саша открыл ящик стола, достал тонкую папку. Там было всего три листа. С печатями, подписями, маршрутом. Он разложил их на столе, медленно, как карты.

— Судно старое. Экипаж… разношёрстный. Но идти надо. Срочно. Груз — особый. И маршрут — так себе. Но оно под флагом Того, выведено на «особый рейс». Нужен тот, кто не задаёт вопросов.

— А у меня есть выбор?

Саша ничего не сказал. Только перевёл взгляд в окно.

— Всё официально? — уточнил Лебедев.

— На бумаге — да. В трюме — как получится.

Они оба понимали, что эта сделка — не контракт.

Это расплата. За старое. За молчание.

— Название?

Саша повернул папку. На обложке — простое слово: «RИO».

— «RИO», — добавил Саша. — Ты капитан — по документам. Но на мостике должен быть свой.

— У тебя есть кто-то на борту?

Саша не ответил. Только откинулся в кресле. Лебедев понял: будет сюрприз. И скорее всего, не в трюме, а в экипаже. Он не читал весь договор. Не стал. Там был список координат, график. И подпись, которую Саша поставил лично. Он не знал, что в трюме. Не хотел знать. Деньги были нужны быстро.

Саша резко захлопнул папку. Гулкий звук разнёсся по кабинету, как выстрел. Он поднялся из-за стола, обошёл его, стал ближе — слишком близко. Лицо его налилось злостью, но голос пока ещё держался:

— Это последний раз, Серёга. Слышишь? Последний. Я больше не собираюсь тебя вытаскивать.

Лебедев не шевельнулся. Только губы дрогнули, будто хотел что-то сказать — и не стал. Знал, что нельзя перебивать Сашу.

— Я тебя тяну двадцать лет. С твоими «временно», «ещё немного», «сейчас, только до весны». С твоими запоями, с женщинами, с долгами, с этой… вечной пустотой в глазах!

Он шагнул ближе:

— Ты хоть раз подумал, что я тоже устал? Что у меня семья, компания, дети, в конце концов?! А я всё таскаю тебя, как хренов якорь! Почему, Серёга? Почему ты не тонешь, а я с тобой иду на дно?

Сергей усмехнулся — медленно, почти ласково:

— Потому что ты хороший человек, Саш.

— Да пошёл ты, — зло бросил тот и отошёл к окну. Вдохнул, выдохнул, медленно.

Лебедев молча кивнул.

— Когда-то я сдержал слово, — тихо отозвался Лебедев.

Повисла пауза. Зашумела вентиляция.

— Знаешь, что самое страшное? — Саша сел обратно в кресло, лицо потемнело. — Эта тайна… она же нас и сожрала. Я больше не верю тебе. А это — конец. Я тебе даю рейс. Один. Только потому, что ты был мне другом. И потому что… я тебе кое-что должен. Но всё. После этого ты для меня никто.

Лебедев помолчал, потом пожал плечами. Улыбнулся, как умел, — лениво, искоса, без радости:

— А может, этот рейс и есть мой билет туда, где уже никто никому ничего не должен.

— Посмотри на себя, — устало сказал Саша. — Говоришь всякий бред.

— Значит, будет красиво.

Нардин ничего не ответил. Только отвернулся.

— Спасибо. За всё, — сказал Лебедев, встал из-за стола, искоса кинув взгляд на своего бывшего друга, и ушёл, не дожидаясь прощания.

Глава 6. Кают-компания

Удар был резкий — в живот, чуть сбоку, туда, где уже гудело после вчерашнего. Ваня согнулся, едва не выронив гаечный ключ.

— Ты где был, блядь?! — Женя стоял над ним, волосы прилипли ко лбу, рабочая майка была вся в пятнах масла и солярки. — Я тут один, понимаешь?! Один весь этот чёртов день гонялся за температурой, потому что кое-кто решил засесть на мостике и играть в штурмана!

Ваня выпрямился, схватился за переборку.

— Ты думаешь, если ты с «верхней палубы», можешь не работать? — продолжал механик. — Мне, блядь, всю рециркуляцию вручную пришлось проверять. Я ебался с манометром, сливал масло, бегал в кочегарку, пока ты там свои линейки по стеклу возил.

— Капитан…

— Капитан? — Женя рассмеялся хрипло, зло. — Этот пьяный клоун за весь день ни разу не вышел из каюты. А ты не посмел его потревожить, да? Ты же, наверно, мальчик с фамилией. Помощник. Особенный.

Он толкнул Ваню снова, плечом в грудь.

— Ты не просто мешаешь, — прошипел он. — Ты врёшь. Врёшь всем. Ты не помощник. Ты пассажир. Блатной. И если ты думаешь, что будешь тут прохлаждаться, пока мы тут батрачим, то ошибся шлюзом.

Он схватил его за ворот спецовки.

— Знаешь, сколько мне лет? Тридцать два. А выгляжу на все сорок. Потому что, в отличие от тебя, я тяну эту жопу всю свою жизнь. Я тебе русским языком сказал, что нужно делать, но ты решил меня подставить перед всеми?

— Я не… — Ваня попытался что-то сказать, но получил только очередной удар, от которого потемнело в глазах.

— Так если ты меня ещё раз подставишь, я сделаю так, что ты больше не сможешь рисовать свои грёбаные маршруты, — сказал Женя и оттолкнул Ваню, как пустую банку.

Тот ударился спиной о тумбу, сполз, остался сидеть на полу. Двигатель продолжал гудеть, как глухой голос недовольства. Жар стоял такой, будто стены собирались вспыхнуть.

Женя вытер лоб, плюнул в Ванину сторону и прошипел:

— Скажешь Лёхе — я вырежу тебе язык.

Он ушёл, дверь за ним хлопнула гулко.

Иван остался сидеть у стены машинного отделения, привалившись к раскалённой переборке.

Боль уже не пульсировала.

Она просто была.

Постоянная

Серая.

Дом семейства Нардиных был большим и холодным. Не пустым. В нём всё дышало строгостью — гулкий пол из серого мрамора, натёртого до зеркального блеска, тяжёлые дубовые двери, молчаливые коридоры, пахнущие кожей, кофе и полиролем.

Каждое утро начиналось одинаково — с громкого, уверенного голоса:

— Марина! Пора выходить!

Звали всегда только её. Интересовались только ей.

Она вышла из комнаты с тетрадкой под мышкой в идеально выглаженной белой рубашке. Волосы собраны в высокий хвост, шаг ровный, неторопливый. Взгляд — спокойный и сосредоточенный. В её движениях не было ни суеты, ни лишнего внимания к окружающим. Только задача. Только фокус.

— Смотри пап, — произнесла она, раскладывая листы на столе, — вот ось симметрии. Если отклонение — дуга уходит. — Пальцы легко обвели нужную линию, не дрогнув. — Угол должен быть девяносто. Не восемьдесят девять. Не девяносто один, — она подняла взгляд. — Если не ровно — можно выкинуть.

Саша Нардин сидел рядом с ней в кресле, наблюдал за дочерью с выражением сдержанного одобрения. Он редко хвалил, но в этих молчаливых кивках было всё: признание и гордость.

— Вот это характер, — сказал он наконец, не поднимая взгляда. — Учись.

В стороне стоял мальчик. Он сжимал лист с неаккуратным рисунком в руках. На нём был изображён корабль — нарисованный без масштаба, без подписи. Просто как есть. Марина свернула тетрадь, развернулась и вышла, не сказав ни слова. Когда за ней закрылась дверь, Саша выдохнул, как после долгого совещания. Посмотрел в потолок.

— Вот бы тебе, — пробормотал он, — хоть каплю её таланта.

Тихо. Без обиды. Почти с жалостью. Но именно это делало фразу тяжёлой — она не звучала как упрёк. Она звучала как факт. В комнате снова стало тихо. Лист с нарисованным кораблём дрожал в руках ребёнка.

Никто.

Никогда.

Не замечал.

Ваня открыл глаза. Машинное отделение всё ещё гудело, но звук стал как будто тише. Поднялся он медленно, спина отозвалась тупой болью. Пряжка ремня давила в живот — он даже не помнил, когда в последний раз её расстёгивал. На трапе было душно. Воздух густой, как пар. Металлические ступени под ногами отдавали жаром. С каждым шагом наверх шум становился чётче — не двигателя, а голосов. Обрывки фраз. Кто-то смеялся, кто-то ругался. На средней палубе у бака с водой сидели сирийцы. Один разливал чай в пластиковые стаканы, другой чистил ножом апельсин. Чуть в стороне от них, опершись о поручень, стоял Лёха. Он молча наблюдал за ними. При появлении Вани взгляды двух сирийцев на секунду задержались на нём. Не враждебно. Скорее изучающе. Он прошёл мимо не оглядываясь. На верхней палубе ветер был крепче. Море серое, с полосами тени, как будто небо касалось воды грязными руками. Судно шло на северо-восток, курс корректировался автоматически, но каждый порыв ветра делал движение неровным. Судно немного кренило вправо — почти незаметно. Ваня остановился у борта. Прислонился спиной к стойке леера. Вытащил из кармана старую ручку. Линии карты — вчерашние — всё ещё были в голове. Он снова мысленно рисовал маршрут. Как будто линии давали опору. Точность — защиту. Ваня покрутил ручку, ненадолго задержав на ней взгляд. Всё, что он может, — это рисовать.

За спиной кто-то подошёл. Он не обернулся.

— Всё в порядке? — Это был Лёха.

— Да, — ответил Ваня. Голос чуть сорвался.

Ваня снова посмотрел на горизонт. Там сгущалась туча. Ни молний, ни града. Просто весомая тень.

— Нам не уйти от фронта, — сказал Ваня.

— Куришь?

Ваня кивнул.

Они закурили молча. Дым пошёл в сторону моря, растягиваясь в ровную нить. Снизу доносился гул. Голоса. Смех.

Лёха вслушался.

— Кают-компания. Похоже, весь цирк собрался.

Сирийцы смеялись заливисто — с перебивками, с кашлем, с глотками слов, которые сливались в неразборчивую речь. Кто-то хлопнул дверцей шкафчика, кто-то — краном по кастрюле, кто-то зашуршал пакетами с лапшой и сдобой.

— Нет! Нет, ты дурак! Тмин — в конце! А кориандр в начале, ты хочешь, чтобы у тебя живот закрылся?! — раздался отчётливый голос кока.

Молодой сириец отшучивался, не переставая смеяться, размахивая грязной ложкой. Затем он случайно смахнул стакан с водой — раздался звон, всплеск, чай растёкся по столу, кто-то возмущённо выкрикнул:

— Йалла, малой! Смотри, куда льёшь!

Смех усилился.

— Пошли, — тихо сказал Лёха. — Познакомишься ближе.

Он бросил окурок за борт и первым зашёл под рубку. Ваня задержался на секунду — вслушался. В этом гуле было что-то… странное. Слишком живое.

Он шагнул за Лёхой.

Дверь в кают-компанию скрипнула, впуская их в душное пространство. Потолочные лампы мигали. Запах жареного лука, дешёвого табака, старого пластика. На стенах — выцветшие плакаты с техникой безопасности, пара игральных карт, воткнутых в щель люка.

Внутри сидели все члены команды, не хватало только капитана и Жени.

Кок, Хомс, занял правый дальний угол, спиной к плите. Широкоплечий, с массивным круглым телом, словно вылепленным из теста. Кожа на лице блестит от жира и постоянного жара плиты — щёки всегда лоснятся. Волосы коротко острижены, макушка почти всегда мокрая от пота. Глаза внимательные, чёрные, постоянно бегают. На нём неизменно серый фартук, весь в пятнах масла и приправ. Руки крепкие, широкие, пальцы короткие и толстые, под ногтями — следы специй. Голос у него громкий, хрипловатый, всегда окрашен лёгкой обидой, будто каждое слово — упрёк. Над губой маленькая родинка, а нос — с толстой сплющенной переносицей. Он махал половником, как флагом, споря с молодым сирийцем о кориандре.

Боцман, Дараа. Брови густые, взгляд тяжёлый. Крупный, плечистый, почти не сутулится. Лицо угловатое, грубое, с густыми тёмными бровями. Глаза тяжёлые, с едва заметной желтизной в белках. Щетина тёмная, редкая, по лицу разбросаны мелкие шрамы. Рубашка всегда расстёгнута — на груди несколько блёклых татуировок: имя на арабском, змея и даты. Кожа смуглая, руки с венами и следами ожогов. Он не сводил глаз с телевизора, по которому показывали какой-то старый боевик на турецком.

Юнга, Дума. Самый молодой из всех, лет восемнадцать-девятнадцать. Лицо покрыто светлыми веснушками, особенно на носу и щеках. Глаза светло-карие, живые, постоянно улыбаются. Щёки впалые, рот широкий, в улыбке видны чуть кривые передние зубы. Волосы рыжеватые, торчат из-под выцветшей бейсболки с полустёртым логотипом. Фигура худощавая, подвижная, все движения резкие, как у подростка. Он стоял недалеко от Хомса и, смеясь, тыкал в него ложкой.

Рулевой, Латакия. Среднего роста, жилистый. Волосы очень коротко острижены, почти под ноль, на висках рано появилась седина. Лицо вытянутое, кожа матовая, сероватая. Зрачки необычно светлые, почти серые, взгляд прищуренный, будто всегда оценивает обстановку. Нос прямой, губы тонкие. Он сидел у иллюминатора, в ближнем левом углу, и молча крутил пачку, больше слушая судно, чем людей.

Кладовщик, Идлиб. Старше всех — лет шестьдесят. Седая, густая борода, местами с желтизной, как от табака. Лоб в глубоких складках, под глазами мешки от недосыпа. Щёки впалые, кожа сухая, с пятнами, где-то потрескавшаяся. Пальцы длинные, с большими суставами, ногти аккуратные. Одет в старую синюю рубаху и жилет. Держится особняком, но его присутствие чувствуется всегда. Он занял дальний левый угол, в полутени. Глаза глубокие, тёмные. На поясе всегда связка ключей, самый большой из них — на отдельном кольце.

По правому борту, ближе к проходу, сидел старший матрос, Алеппо. Худощавый, почти тощий, движения резкие и нервные. Лицо вытянутое, с заострёнными скулами, губы тонкие, часто поджаты. Глаза карие, быстрые, постоянно бегают по сторонам. Волосы тёмные, коротко подстрижены, лоб высокий, иногда выступают вены на висках. Кожа смуглая, есть шрам под нижней губой. Руки длинные, тонкие, пальцы нервно барабанят по столу или стучат по пачке сигарет. Говорит на смеси языков — резкая речь, обрывистые фразы. Одет в светлую футболку и чёрные штаны, старые сандалии.

Между ним и дверью пристроился электрик, Пальмир. Неприметный на первый взгляд. Среднего роста. Тихий, улыбчивый. Среднего роста, телосложение обычное, даже неприметное. Лицо овальное, улыбка тёплая, но будто ненастоящая, немного напряжённая. Глаза серые, взгляд блуждающий, часто смотрит себе под ноги или в угол. Волосы русые, чуть вьются, собраны на затылке в маленький пучок. Пальцы тонкие, ногти обкусаны. Работал всегда молча. Иногда шептал себе под нос.

Когда Лёха и Ваня зашли в кают-компанию, шум не прекратился, но начал оседать. Особо на них не обратили внимания, всего пара взглядов скользнула в сторону Лёхи. Ещё пара — в сторону Вани. Алеппо сказал что-то короткое по-арабски. Остальные захихикали, но уже тише. Ваня хотел пройти внутрь кают-кампании, но Лёха остановил его.

— Первый раз, — проговорил он негромко.

Ваня повернулся.

— Что?

— Занятно, что они впервые собрались все вместе, — сказал Лёха, кивнув в сторону стола.

Он замолчал. Ваня не совсем понял смысл сказанного.

Ваня почувствовал, как Лёха слегка коснулся его локтя, и послушно шагнул в сторону. Они прошли мимо стола — по узкому проходу между лавками и стеной. За спиной раздался глухой смешок.

Лёха остановился у стены, где тусклая лампа бросала дрожащий свет на потёртую фанеру. Повернулся к Ване, будто отвлекаясь от собственных мыслей.

— Тут, — Лёха чуть кивнул в сторону камбуза, — года три назад… двое пропали. Прямо во время рейса. Один был из Дамаска, электрик, второй — с юга, подсобный. Просто исчезли. Вроде как ночью: один спал здесь, вон на том месте, — Лёха показал на дальний угол, где сейчас сидел Пальмир, — а утром его уже не было. Второго видели последний раз на палубе, возле трапа.

Он говорил тихо, почти шептал.

— Судно перевернули. Ни следа. С тех пор, — продолжил он, — все, кто с того рейса, стараются не собираться вместе. Не любят. Говорят — не к добру. Понимаешь, Вань, сколько ни ходим, всегда кто-то пропадает или сходит с ума — в каждом рейсе, где хоть один есть из этой семёрки. Все думают — случайность. А я смотрю — закономерность. И самая крепкая закономерность тут — это «RИО».

Лёха замолчал, разглядывая команду через плечо.

— Тут, Вань, каждый как пороховая бочка. Стоит им собраться всем вместе… И мне самому не по себе.

Он устало откинулся к стене и тихо добавил:

— Ты знаешь, сколько у этого корыта было имён?

Ваня ничего не ответил. Ему вдруг стало невыносимо тесно под мутной лампой и взглядами из-за стола. Он чувствовал, как внутри поднимается знакомая тошнота — не от жары, не от запахов, а от самого ощущения, что он становится частью этого судна. Всё казалось чужим: голоса, усталый полушёпот Лёхи, ржавый корпус корабля.

Он устал. До одури устал от этих разговоров, от постоянной настороженности, от чужих историй, которые звучали как предчувствие беды. Хотелось вырваться наружу, вдохнуть холодный воздух, чтобы всё исчезло — и эта кают-компания, и эти взгляды, и сам Лёха с его законами морских примет.

Но выхода не было. Он, как всегда, плыл по течению. Всё, что оставалось, — стоять, слушать и ждать, когда это наконец закончится.

— Шесть. Может, семь. Сначала — Super Venture. На ней в Карибском море пропали трое. Официально — в порту не отметились. Неофициально — след простыл. Потом — Smaragda. Во время рейса сошёл с ума моторист. Он бил себя ключом по голове, пока не проломил себе череп, его голова была похожа на разбитое яйцо на Пасху. Дальше — Global Mokpo, потом Blue Sky. Под корейским флагом. Команду дважды сменили за рейс.

— А новый экипаж как доставляли, если судно в море? — Ваня пристально посмотрел на Лёху.

Лёха устало продолжил:

— Прямо на ходу. Катер с лоцманами догоняет ночью, быстро сбрасывают трап, — старых вниз по верёвочной лестнице, новых по ней же наверх. Бывало, за ночь сменят половину. Старых по-тихому списывают, новых втёмную заводят. Ни бумаг, ни приветствий. Просыпаешься утром — напротив кто-то новый чай пьёт. Лица другие, глаза пустые. Иногда вообще по одному затаскивали — под дождём, при волне. Бывает, стоишь на палубе, смотришь — из темноты вылезает чужое лицо. Так вот, Blue Sky под корейским флагом, там экипаж в прямом смысле не выдерживал. Один со страху выбросился за борт. Когда его попытались спасти, он отказался подниматься на борт судна, и море забрало его. Потом Reina Cristina. Панама. Красивое имя. Был шторм — судно простояло тридцать часов без двигателя, дрейфуя к берегу. Капитан после этого ослеп. Потом — HH 18, Того. Молчаливое имя, пустое. В тот рейс, говорят, один матрос ночью пошёл в трюм и не вернулся. Нашли только записку и его отрубленную руку.

Лёха осмотрел взглядом кают-компанию и глубоко выдохнул в сторону двери.

— А теперь — «RИО».

Ваня смотрел на Лёху, в его лице чувствовались страх и потрясение.

— Откуда ты всё это… — Ваня не успел договорить, как в кают-компании поднялся шорох.

…Шорох. Не шум, не смех — именно шорох. Как будто кто-то скользнул по полу, как тень. Все взгляды сидящих в кают-компании мгновенно устремились в одну точку. На дверь.

Дверь, что вела в коридор, по которому можно было попасть в рубку и капитанскую каюту.

Она была закрыта. Но внезапно начала двигаться.

Не открываться. Не скрипеть. Просто… двигаться. Медленно, почти незаметно, словно её толкали изнутри невидимые пальцы. Сначала чуть приоткрылась — на сантиметр. Потом ещё на полсантиметра.

В кают-компании воцарилась тишина.

— Йа Альлах… — прошептал электрик Пальмир, его взгляд застыл на двери, лицо побледнело.

Лёха резко шагнул вперёд, перегородив Ване путь к выходу. Его рука сжалась в кулак, но к двери он не пошёл.

— Тихо, — едва слышно прошипел он, Ваня с трудом разобрал то, что он сказал. — Ни звука.

Дверь снова приоткрылась. На этот раз — шире. На три сантиметра. И в образовавшейся щели в темноте коридора что-то мелькнуло.

Не человек. Не тень. Что-то другое. Быстро, как муха, пролетело по внутренней стороне дверного проёма.

Запах жареного лука и табака исчез, заменившись чем-то металлическим, кислым — запахом страха.

Затем, в самой глубине коридора за дверью что-то щёлкнуло.

Там, в щели, между дверью и полом, медленно, с невероятной осторожностью выползла рука.

Не человеческая. Не покрытая кожей. Она была… металлической. Гладкой, блестящей, как только что отполированная сталь. На ней не было пальцев. Вместо них — три тонких, изогнутых крюка, острых как иглы. Они медленно, почти незаметно цеплялись за край порога, тянули что-то за собой.

За рукой показалась часть туловища. Тоже металлическая, покрытая тем же гладким, блестящим материалом. На груди — тусклый, выцветший значок. Небольшой, но чёткий. Логотип. Символ.

«RИО».

Идлиб с трудом сглотнул. Его сухие губы дрожали.

— Барабаны… — прошептал он, голос был хриплым, как у старика, которому не хватает воздуха. — Это барабаны…

Ваня не понял. Что за барабаны? Но он видел, как лицо Лёхи побледнело. Как его рука, сжатая в кулак, начала дрожать. Как все, кто был в кают-компании, замерли, будто их заколдовали. Только эта металлическая рука двигалась. Медленно. Упорно. Цепляясь за пол, она тянула за собой что-то огромное, тяжёлое, что скрипело и стонало в темноте коридора.

И тогда из этой темноты раздался звук.

Стук.

Монотонный, ритмичный, как метроном. Стук металла о металл. Громкий. Отчётливый. И он становился всё ближе.

Тук.

Тук.

Тук.

Словно кто-то шёл. По коридору. К двери. К ним.

Тук.

Тук.

Тук.

ТУК. ТУК. ТУК.

— Знаешь… — закончил фразу Ваня. Его взгляд смотрел сквозь Лёху за его спину.

Лёха моргнул, и в глазах появилось удивление, он медленно огляделся. Хомс, Дараа, Дума, Латакия, Идлиб, Алеппо, Пальмир — все сидели на своих местах. Как будто ничего и не происходило.

Ничего необычного.

Но… что-то было не так.

— Барабаны… — голос Вани дрожал.

Лёха медленно повернулся к нему.

— Что ты сказал, Вань? — спросил он. — Про люк в трюме? Да, там иногда стучит. Ничего страшного.

Ваня почувствовал, как внутри него что-то сжалось. Никто не видел? Что это было? Или… они видели, но не хотели признавать. Или… они не могли.

Он посмотрел на сирийцев. Хомс снова начал спорить, но его голос был немного выше, чем обычно. Молодой сириец смотрел на свою ложку, как будто пытался вспомнить, зачем он её держит. Дума сидел тихо, его глаза всё ещё были прикованы к двери.

Ваня почувствовал, как холодный пот стекает по его спине.

И где-то внутри, в глубине его сознания, продолжался стук.

Тук. Тук. Тук.

Ваня резко оттолкнул Лёху локтем — ему срочно нужно было выбраться отсюда. Из этой тесноты. От этого запаха — кислого, солёного, человеческого. Смрад пота, железа, приправ. Он вдруг понял: он чувствует этот запах всюду.

В каюте — на подушке.

В камбузе — в чечевичной каше.

На мостике — в приборной панели и в кнопках.

В кают-компании — в дыхании всех семерых.

И даже в гальюне, где запахи должны быть совсем другими.

Он больше не мог.

Выбежал, почти не разбирая пути. Шаги гремели по трапу, плечо задело поручень — боли не почувствовал. Вырвался на палубу. Сквозь ветер. Сквозь ржавчину. Сквозь металл.

Тело шатнуло. Он опёрся ладонями о холодный борт. Уже начало темнеть. Бриз стал влажнее. С запада тянуло сырой тенью. Он закрыл глаза.

Глубокая

тишина
моря.

КРИК. Пронзительный. Влажный. Подводный. Не мужской. И не совсем женский. Крик тонущего человека — с хрипом, как будто его рвёт изнутри вода. Ваня замер. Он посмотрел вниз. За борт. Море было ровным. Почти масляным. Но под поверхностью… что-то шевелилось. И лицо. Женское. Бледное. Полурастворённое водой. Глаза раскрыты. Волосы плавают, будто тянутся к нему. Рот открыт. Как будто кричит. Или зовёт. Он не мог отвести взгляд. Не мог моргнуть. Это была она.

Настя.

Та самая. Он узнал по глазам. Только теперь в её глазах не было страха. Она смотрела прямо на него. Не просила. Не умоляла. А обвиняла. Ваня отшатнулся. Сердце билось слишком громко. Но лицо не исчезло. Оно всплыло в памяти. И вместе с ним — голос. Её шёпот:

— Почему ты тогда не спас меня? Почему ты просто ушёл?

Он упал на колени. Руки дрожали. Палуба была холодной. Море — ещё холоднее.

И ночь только начиналась.

Глава 7. Дараа

В марте 2011-го улицы города Дараа впервые наполнились дымом. Город больше не знал утреннего азана и тёплого ветра, пахнущего хлебом, теперь пахло гарью. Сначала всё казалось почти детской игрой: мальчишки рисовали на стенах лозунги «Сирия — свобода!», «Народ — единый!». Юсеф смотрел на это с крыши своего дома. Тогда он думал, что это не страшно.

Потом были аресты. Тех самых мальчишек. Им было всего четырнадцать, пятнадцать — голоса ещё не окрепли, пальцы ещё пахли чернилами школьных тетрадей. Солдаты забирали их прямо из школы: тащили по пыльным коридорам, мимо старых дверей с облупившейся краской. Детей пытали. Ремни секли воздух — мягкий свист, который превращался в крик, когда рвалась кожа. Под ногти мальчишкам загоняли иглы, ломали пальцы.

Юсеф слышал, как матери плакали у ворот полицейского участка. Старые двери с ржавыми петлями закрыты наглухо, а снаружи — женщины. Они стояли в пыли, под полуденным солнцем, обмотав головы платками. Кто-то бил себя в грудь, кто-то царапал лицо, шептал молитвы.

— Верните хотя бы тело! — кричала одна. — Дайте похоронить, если вы его уже убили!

Голос её сорвался, стал хриплым, а потом — тишина. Снова плач, снова стоны. Кто-то присел на корточки, уткнулся лбом в ладони. Кто-то бросил камень в дверь участка. Юсеф видел это издалека — стоял, сжимая кулаки, чувствуя, как кровь пульсирует в висках. Он не знал, что сказать.

Никто не знал.

Когда слухи о пытках разлетелись по городу, мужчины вышли на улицу. Отцы с пыльными лицами, матери, у которых в глазах не осталось слёз. Шли к мечети Омара, шли к дому губернатора — шли, потому что молчать уже было невозможно.

Они несли с собой только слова:

— Верните наших детей.

— Дайте нам их обратно.

— Мы ничего не хотим — только их.

Но за словами уже слышался гул, который не стихал. Гул, от которого дрожали стены. Гул, который никто не мог остановить.

Юсеф был утром на рынке, когда пришли солдаты. И он понял: слова больше не значат ничего. Солдаты шли цепью — каски, автоматы, пустые взгляды. Они не кричали. Они просто стреляли.

Он помнил запах крови. Ещё не своей — чужой, горячей, с горьким привкусом металла. Она растекалась по пыльной мостовой, впитывалась в песок, который всегда был в трещинах его ботинок. Он тогда не знал, что такое страх. Ему казалось, что страх — это то, что чувствуют женщины, когда прячут детей в подвале.

Когда по рынку прокатилась первая очередь, он не побежал. Он знал, что в толпе ему не спастись. Кричащие люди, толкающие друг друга, запах горячего металла, выстрелы, которые разрывали воздух на части, — всё это было ловушкой. Он прижался к стене старой кофейни, плечо вжалось в грубую, потрескавшуюся штукатурку. Пальцы стиснуты в кулак — до боли в костяшках, до побелевших суставов. От каждого выстрела его тело вздрагивало.

Рядом кто-то застонал. Мальчишка, совсем ребёнок, лет пятнадцать, кровь стекала с разбитого лба. Он пытался подняться, хватаясь за пыльный асфальт пальцами, уже скользкими от собственной крови.

К ним шагнул солдат. Медленно, как будто не торопясь, — в глазах пустота. Он поднял автомат, чёрный металл блеснул под утренним светом. Ствол смотрел прямо в грудь Юсефа, и он понял — ещё миг, и всё. Всё кончится здесь, на этой мостовой, под этим рассветом.

Солдат подошёл к Юсефу очень близко. Это был его знакомый… с ним он ходил на дело в прошлом году — к аптеке на окраине, где они выносили из-под завалов лекарства для раненых. Тогда тот солдат, Ахмед, был ещё весёлым и всегда делился последним куском хлеба. Он даже шутил, что если когда-нибудь станет солдатом, то будет стрелять только в пустые стены.

— Ахмед… — прошептал Юсеф — Это я, Юсеф. Помнишь?

Солдат не ответил. Его взгляд скользнул по лицу Юсефа, без интереса и без эмоций.

Юсеф замер. Он видел каждую деталь: потёртую форму Ахмеда, грязный ремень, капельку пота, катящуюся по виску. Видел, как дрожит его палец на спусковом крючке. Ахмед видел его. Он помнил.

Юсеф не думал. Не было ни страха, ни вопросов — только крик в голове: «Ударь!» Ржавый кусок арматуры лежал у ног, мокрый от росы и крови. Он схватил его, почувствовав, как холод железа обжёг ладонь.

И ударил. С коротким вдохом, с рывком всего тела. Не в грудь — в горло. Слышал, как ломается хрящ, будто кто-то ломает старую доску. Солдат отшатнулся, глаза распахнулись. Руки дёрнулись. Изо рта пошла кровь, густая, тёмная.

Сердце Юсефа бешено колотилось в груди. Он смотрел на этого человека, который медленно оседал, хватаясь за шею, пытаясь вдохнуть. Крики, выстрелы, пыль — всё исчезло. Мир вокруг Юсефа покрыл мрак, большая чёрная сфера, в которой был он и этот человек. Время остановилось. Он ничего не слышал, не мог пошевелиться, просто смотрел на Ахмеда. Наверное, так продолжалось целую вечность.

И внезапно, как по щелчку пульта дистанционного управления, время снова пошло своим чередом. Солдат упал, задыхаясь, хватаясь за горло, а Юсеф уже бежал сквозь дым и крики. Руки дрожали. Он сделал то, что должен был.

Он шёл через узкие улочки, где пахло угарным газом и горелыми покрышками. Слышал, как вдалеке плачет женщина, как кто-то в тёмном подъезде шепчет молитвы. Мечеть была закрыта — впервые за всю его жизнь. Имам сказал: «Война не оставляет места для Аллаха. Только для смерти».

Он вернулся домой под утро. Его мать не спала — стояла у окна, вслушиваясь в каждый звук.

— Ты жив? — спросила она.

Он не ответил. Он не знал, что сказать.

Глава 8. Стук в переборке

Утро пришло без предупреждения. Не солнцем, а скрипом. Потёртая дверь в машинное отделение отозвалась дрожью по всему корпусу, будто кто-то слишком резко её толкнул. В каюте Вани пахло соляркой и потом. Запах не новый, но теперь он был другим. Как будто впитался глубже. Как будто всё, что происходило накануне вечером, оставило осадок, который не смыть ни душем, ни кофе. Он встал. Голова гудела. Во рту — металлический привкус. Вещи были разбросаны — он не помнил, как вернулся и разделся. За стенкой кто-то кашлял. Потом ругнулся по-арабски. Судно кренилось чуть правее — тянуло вбок, но ровно. Радар наверху работал, значит, Лёха уже поднялся. Или не ложился. Ваня быстро оделся, вышел в коридор. Прошёл мимо кают. Дверь в каюте Думы была приоткрыта. Тот спал свернувшись. В кают-компании пахло вчерашним чаем и холодной лапшой. Пальмир сидел у стены, щёлкал пальцами и что-то шептал. Глаза у него были мутные. Уставшие. Как будто он видел во сне то, что не хотел бы вспомнить.

— Утро, — сказал Лёха, появившись за его спиной. Он выглядел точно так же, как вчера: серьёзно, устало, в той же тельняшке. — Пойдём. Проверим палубу.

Они поднялись. Морской воздух ударил в грудь, как холодная ладонь. Дараа уже был там. Стоял у борта, курил. Смотрел на горизонт. Молча. Он не обернулся, даже когда Леха и Иван подошли к нему.

— Всё в порядке? — спросил его Лёха.

— Ничего не меняется, — ответил тот. Голос глухой, ровный.

Из рубки донёсся гулкий звук удара — Лебедев снова хлопнул дверью. Вероятнее всего, он опять не спал всю ночь. Ваня увидел, как капитан вытер лицо полотенцем, выкинул его в проход и пошёл наверх, к штурвалу, босиком. Глаза его были красные, губы — сухие. Но шаг уверенный.

Все молчали. Никто не спорил. Никто не кричал. Ваня всё чаще ловил себя на ощущении, будто где-то в переборке стучит. Ровно. Глухо. Ритмично. Не дизель. Не волна. Что-то другое. Вахту утром никто не распределял. Всё шло по накату: кто привык — тот шёл. Остальные курили, молчали, пили мутный чай. На палубе Дараа сменился без команды. Просто ушёл вниз. Лёха и Ваня прошлись вдоль борта. Обычный обход.

— Надо глянуть нижний ярус, — сказал Лёха. — Там под закладной тянуло чем-то. Вчера ещё.

Он говорил спокойно. Но у Вани защемило в груди. Снова вспомнился тот стук. Тот ритм. Как пульс.

— Я сам схожу, — сказал он. Лёха кивнул, не споря.

Внизу, под первым уровнем трюма, воздух стал плотнее. Как будто пыль и масло собирались в глотку. Свет был тусклым. Старые фонари мигали. Пахло гнилью, металлом и чем-то… сырым. Странно сырым — как в затопленном подвале. Он спустился ниже. Держал руку на стене — металл был холодный. Ладонь будто вибрировала, улавливая еле заметные чужие импульсы.

Шаг. Ещё шаг.

И глухой звук. Тот самый. Будто кто-то снова ударил в переборку.

Ровно. Один раз.

Ваня замер. Прислушался. Тишина. Только капало с трубы или с потолка. Он присел, провёл пальцами по металлическому полу. И тут — второй удар. Точно такой же. Не волна.

Чужой ритм.

Он встал. Не побежал, но быстро вышел наверх. Лицо было бледным, серым. Он сел на край лестницы. Вскоре подошёл Лёха.

— Нашёл? — спросил тот. Ваня кивнул. — Нет. Но что-то там есть.

Ваня вытер лоб тыльной стороной ладони. Внезапно что-то щёлкнуло. Глухо, резко. В следующее мгновение судно дёрнуло. Не как на волне — рывком, коротко, словно его зацепило что-то внизу. Ваню отбросило в сторону — он успел схватиться за леер. Лёха от резкого толчка упал, но тут же вскочил, резко развернулся и побежал к краю судна. Из машинного отделения послышался грохот и почти сразу — резкий визг, будто по металлу провели ржавым ножом. За ним — чей-то крик.

Женя.

Ваня рванул вниз в машинное. Коридоры словно сжались. Воздух — горячий, с примесью копоти. У лестницы пахло гарью. Внутри — каша дыма, пара, масла. Кто-то уже нёс огнетушитель. Лампа мигала. Женя стоял у корпуса дизеля, прижимая тряпку к плечу. Рука в крови.

— Давление рухнуло! — прокричал он. — Топливная подача сорвана!

Пальмир метался по углам, хватая старые ремкомплекты. Клапан был сорван. Один из соединительных патрубков лопнул. Металл выглядел так, будто его вывернули изнутри. Это не просто износ. Это не коррозия.

Пальмир что-то прокричал на арабском. Потом сказал:

— Я слышал бум!

Лёха схватился за рубильник, отключил подачу. Судно заглохло. Мёртвая тишина. Даже дизель не стонал. Женя сел на ящик, стиснув зубы.

— Надолго? — спросил Ваня, имея в виду, сколько времени уйдёт на ремонт топливной системы. Женя фыркнул:

— Если обойдёмся без сварки — сутки. Если нет — прощай, рейс.

Судно теперь дрейфовало. Без энергии. Без курса. Лёха посмотрел на Ваню:

— Ты же сказал — там что-то есть.

Женя встал с ящика. Его лицо было напряжённым, рот сжат, глаза блестели от ярости. Ваня стоял у двери, не двигаясь. Он слышал, как механик идёт к нему. Тяжело. Ровно. Женя подошёл вплотную.

— Это всё ты, — прохрипел он. — Ты… чёртов «помощник». Ни черта не делаешь. Только шастаешь по трюмам, разговариваешь с капитаном, которого никто из нас больше и не видит. А потом — бах! — и всё идёт к чёрту!

Он резко толкнул Ваню в грудь. Тот отступил на шаг, но не упал.

— Что ты знаешь?! — прорычал Женя. — А? Что ты там видел? Что за херня у нас внизу? Почему капитан пьёт и не разговаривает ни с кем? Отвечай, мать твою!

Он ударил. Кулак пришёлся в скулу, резко, сбоку. Ваня качнулся, врезался в переборку. Осел. Женя шагнул ближе, схватил его за ворот куртки.

— Говори! — зарычал он. — Ты что, блатной? Может, ты вообще…

— Достаточно, — сказал Лёха. Он стоял позади тенью. — Отпусти его.

— А ты что, защитник? — Женя обернулся, всё ещё держа Ваню. — Тебе не похрен? Этот мудак появился из ниоткуда! Кто он? Или ты тоже…

Он разжал пальцы и как будто в подтверждение слов ударил. Лёха отшатнулся, кровь выступила из рассечённой губы. Женя шагнул вперёд. Но не успел. Лёха наклонился и в следующую секунду ударил локтем в солнечное сплетение, без замаха. Женя согнулся. Лёха развернулся, захватил руку, резко опустил вниз, вывернув запястье.

Раз — колено под колено. Два — разворот корпусом. Женя оказался лицом вниз, рука за спиной, ноги вбок. Он дёрнулся, но было поздно. Лёха сел коленом ему на лопатки.

— Не надо, — сказал он тихо. Женя задышал шумно, тяжело. Он не пытался вырваться.

— У нас и так проблемы на судне, — сказал Лёха. — Ты хочешь, чтобы ещё и мы тут перегрызлись?

Лёха встал. Не резко, спокойно. Женя поднялся не сразу. Ваня сел спиной к стенке. Щека горела. Он смотрел, как Лёха вытирает губу, криво усмехается.

— Ты тренер по айкидо? — прохрипел он.

— Нет, — сказал Лёха. — Просто вспомнил пару приёмов, которые изучал в детстве.

Двигатель, который так и не запустился,

снова наполнил весь коридор

своей мрачной тишиной.

Он зажмурился. Щека горела, но боль не была главной. Гораздо хуже был вкус унижения. Он знал этот вкус с детства. Горький, с привкусом металла. Такой же, как в тот день, когда она сказала: «Ты вообще зачем родился?»

Сестра. Марина.

Безупречная. Талантливая. Любимица отца. Она никогда не кричала. Её голос всегда был тихим — и от этого ещё больнее. Она складывала свои тетради аккуратно, по цветам. И презирала беспорядок.

— Как ты вообще живёшь? — говорила она, когда Ваня приходил домой с улицы. Отец стоял позади.

— Он у нас художник, — с усмешкой говорил он. — У него душа тонкая.

— Душа не заменит мозгов, — парировала Марина. — И силы. И воли.

Когда Ваня впервые показал свой рисунок — не корабль, не схему, а картину, — она посмотрела на него, как на грязное пятно на рубашке. Зачем это? Кому это нужно? Ты что, девочка? У нас в семье командуют, а не размазывают акварель по бумаге. Он тогда убежал в комнату. Заперся.

Марина верила в порядок. В систему. В расчёт. А он был сбоем. Он был ошибкой. И если бы можно было, она бы стёрла его ластиком, как неудачную линию чертежа. Она никогда не говорила «прости». Никогда не смотрела ему в глаза. И теперь — столько лет спустя — он всё ещё чувствовал её голос внутри. Тот, что говорил: ты слабый. Даже если Ваня его не слышал — он звучал. Где-то глубоко. Громче ударов. Громче шума моря. Он мог только молчать и убегать, и те, кто смотрел ему в спину, насмехались над ним. Он не мог повернуться, потому что боялся, что увидит только смех.

Мать очень переживала за Ваню, подолгу с ним разговаривала. Смотрела. Чувствовала. Она понимала его, гладила по голове, утешала. Он был благодарен ей, но всегда понимал, что она это делает только из-за жалости.

В жизни

нет ничего

хуже жалости.

Капитан появился не сразу. Сначала был только скрип. Не лестницы — суставов. Потом — шаги. Глухие, тяжёлые. По металлу босыми пятками. Он спустился медленно, ему было ещё трудно удерживать равновесие, и он ни на кого не смотрел. В левой руке — пустая бутылка, обёрнутая в тряпку. Правая — сжата в кулак, будто всё ещё держала штурвал. Лицо у Лебедева было опухшее. Глаза налиты кровью. Кожа серовато-жёлтая, как у человека, который не спал две ночи и пил три дня. Он весь пропах виски — затхлым, кислым, прожигающим, как пары скипидара.

Остановившись в проходе, он молча оглядел Ваню, Лёху, Женю. Губы дёрнулись, но он заговорил не сразу. Сначала просто смотрел. Медленно. Жёстко.

— Значит, так. На этом судне нет драк. Здесь есть только порядок. — Голос был хриплым, будто его выжгли спиртом. Он пошатнулся, но поймал равновесие.

— Ты, — он ткнул пальцем в Ваню, — и ты, — в Женю. — Вниз. Запретка. До отбоя. Без еды. Без сигарет. Без разговоров. Я вас не слышу, не вижу, не знаю.

Женя шумно выдохнул, ударил кулаком по стене — не в ярости, а скорее чтобы сбить внутренний жар. Потом растёр лицо ладонями и, не глядя на Ваню, заговорил:

— Ну и пиздец. Просто охуеть можно. Судно дрифтует, дизель ссыкливо гудит, гирокомпас орёт, — и кого, блядь, капитан в запретку отправляет? Механика. Меня. Он покачал головой, усмехаясь, но без веселья. — Нормально, да? Механика. Не повара. Не этого Пальмира, который ночью лампочки кормит молитвами. Не Хомса, который лук пережаривает до состояния боевого газа. А меня, сука. Потому что я, видишь ли, вмазал этому чмошнику.

Он замолчал на секунду, потом сплюнул. Глаза Лебедева налились кровью, теперь он был похож на раскалённый молот.

— Молчать! — прокричал капитан, его голос был наполнен силой, силой утраченных лет, и потом в ярости бросил бутылку в стену, но она не разбилась, а только стукнулась с глухим звуком.

Лебедев повёл Ваню и Женю в запретку. Он шёл впереди, волоча ногу, не как командир, как палач, уставший от своей работы. Лестница скрипнула под ним.

Запретка — это тюрьма на корабле. Мрачное, сырое, забытое место, куда сажали дебоширов, нарушителей дисциплины, тех, кто осмелился перечить воле капитана или посмел поднять руку на товарища. Находится она в самом низу судна. Где нет иллюминаторов, нет света, кроме того, что пробивается сквозь щели в ржавых люках.

Лебедев открыл ржавую дверь в старый отсек. Втолкнул Ваню и Женю внутрь.

Ваня не сопротивлялся.

Женя — да. В последний момент, когда Лебедев уже толкал его спиной к порогу, он резко дёрнулся. Отмахнулся — не от страха, а от ярости. Кулак его мелькнул в воздухе, чуть не задев капитана. Не ударил — не успел. Но этот жест, этот рефлекс неповиновения, этот короткий взрыв гордости всё равно был слышен.

— Эй! — вырвалось у Жени, но голос сорвался, превратившись в хрип.

Лебедев даже не поморщился. Только сильнее сжал его плечо, вдавил в отсек, как в гроб. И тут же захлопнул дверь. Замок щёлкнул.

Снаружи послышался тихий, усталый вздох Лебедева. А внутри — только шум дыхания двух парней: одного — ровный, подавленный; другого — прерывистый, злой.

— Отдыхайте, — сказал Лебедев.

Ваня стоял. Женя уже опустился на пол, упёршись в стену. Пот с него стекал каплями.

— Надеюсь, ты доволен, — выдохнул Женя. — Я, блядь, не святой, но ты сам видел, что тут творится. Все уже поплыли. Лебедев не просыхает, мостик держится на молитвах Лёхи, палубу моют не ради чистоты, а чтоб не слышать, как она скрипит. А теперь ещё и это… — Женя махнул рукой в воздух. — И ты… — он взглянул на Ваню. — Тут всё на соплях держится, а я… в чёртовой дыре. Он облокотился на колено, уставился в пол. — Если нас шторм цепанёт, а я буду тут сидеть, без доступа к щитовой — всё, нам пиздец.

Потом выдохнул, уже тише:

— Да я даже не могу сказать никому… чтоб на маслопровод глянули. — Он снова притих.

Как всегда, Ваня молчал. Он присел в угол. Глаза быстро привыкли к темноте, и он увидел, что на стене было что-то нацарапано. Он провёл пальцами по букве. Краска облупилась. Он провёл пальцами ещё раз. Под облупленной краской проступали неровные буквы. Царапины. Строчки. Кто-то сидел здесь до них. Долго. Кто-то — с ножом или ключом. Он начал различать: R… E… I… N… A. Он прищурился. REINA CHRISTINA — имя, знакомое ему по карте. Одно из прежних названий «RИО». До него было Blue Sky. Перед ним — Global Mokpo. Ещё раньше — Smaragda. А в самом начале — Super Venture. Всё одно и то же судно. Одно и то же тело, только с разными именами. Под строчкой — тонкие метки. Почти стёртые слова.

ТУТ НАС БЫЛО ВОСЕМЬ. ТРОЕ УШЛИ ЗА БОРТ. ОНИ ШЕПЧУТ НОЧЬЮ. ГРУЗ НЕ ОТКРЫВАТЬ. R.I.P. ISMAEL.

Ваня отдёрнул руку. Как будто металл под ней стал горячим. Женя что-то бурчал себе под нос в углу, но Ваня не слышал. Его будто вывернуло изнутри. Эти надписи — как голос, прорезавшийся через десятилетия. Он провёл пальцами ещё раз — аккуратно, как по шраму. Надписи не исчезли.

Тук.

Один удар. Ровный. Глухой. Прямо под ногами. Как дыхание. Как шаг. Как сердце. Судно, оно… отвечало.

Глава 9. Женя

Женя никогда не мечтал стать механиком. Он вообще ни о чём не мечтал. Мечты были для тех, у кого были выходные. Всё, что у него было, — это дожить до вечера. Не опоздать на смену. Не уснуть в автобусе. Не схлопотать пинка от прораба. Купить на сдачу сигареты — «Приму» в жёлтой пачке, без фильтра. И если повезёт — банку тушёнки. Самую дешёвую, где мяса — с гулькин нос, но всё равно праздник. Он жил в старом доме на окраине Таганрога, на пятом этаже. Лифт не работал с девяносто восьмого, ступеньки шатались под ногами, краска на стенах облезла, как старая кожа. Коммуналка была серая, как зима. Ванна текла, проводка гудела, соседка за стенкой кричала на мужа даже во сне. Его комната — семь квадратов. Мебель? Какая мебель. Всё, что стояло в комнате, было собрано с помоек. Шкаф — без дверцы, стул — с надломленной ножкой. Железная кровать, продавленная до пола, облезший стол, трещина в потолке и кусок фанеры, которым он закрыл выбитое окно. Зимой дуло так, что дыхание превращалось в пар. Обогреватель сгорел сразу после покупки примерно на второй неделе. Он грелся, накрывшись старым армейским плащом, и прикладывал к груди бутылку с горячей водой. Полы были ледяными. Мыши — наглыми. Холодильника не было, поэтому он ставил еду за окно, обвязав её верёвкой, чтобы вороны не спёрли.

Обои у изголовья кровати отклеились, и в щель смотрела плесень. Он не замечал этого. Просто жил. Просто просыпался, натягивал на себя шапку и выходил в промозглое утро, чтобы снова работать. Кто ты сегодня, Женя? Грузчик? Подсобник? Пескоструйщик? Он был ничем. Пылинкой в системе, куском мяса с паспортом. Но он жил. Потому что не знал, как не жить.

Шея болела постоянно, гудела тянущей болью, будто кто-то медленно затягивал на ней верёвку. Руки ныли — не от работы, а от холода, который вцеплялся в кости и не отпускал даже под одеялом. Пальцы плохо сгибались по утрам. Ломило запястья. Он прекрасно знал эту боль: с утра — лёгкий хруст в шее, к полудню — тянущая боль в пояснице, вечером — тупой спазм между лопатками.

Он был один. По-настоящему. С тех пор, как мать ушла. Не умерла — просто однажды вечером подошла к двери, оделась молча, не глядя в его сторону, и сказала: «Ты справишься». Ему тогда было семнадцать. Он не спросил куда. Не плакал. Просто стоял и слушал, как закрывается дверь. После — тишина. Она не писала. Не звонила. Вроде была, и вот — её больше нет. Как сдувшийся шарик на детском празднике. Отца он не знал. Никогда. Только фото с порванным краем и фраза: «Ты в него».

Он всё ещё жил один. Работал один. Ел один. Где тишина была такой плотной, что казалось, она дышит.

И он привык. Он даже не думал, что можно иначе.

Пока не появился кот.

Махонький, чёрный, с белым пятном на носу — будто кто-то ткнул его пальцем в самый центр морды. Женя нашёл его зимой, когда шёл с ночной подработки. У контейнеров было темно и тихо, но среди коробок и ледяных пакетов вдруг раздался еле слышный писк. Котёнок дрожал так, что шерсть на спине стояла дыбом, лапы не слушались, а дыхание сбивалось от холода. Он прижался к старому сапогу Жени, как будто чувствовал, кто из всех проходящих не прогонит. Женя молча поднял его. Котёнок не царапался, не вырывался. Только пискнул — и замолчал, свернувшись у него в ладони. Через минуту уже спал, прижавшись щекой к загрубевшей руке.

С того вечера они были вместе. Женя клал его в старую картонную коробку, стелил газету и прикрывал своей фуфайкой. Кот ел всё, что оставалось после смены: крохи от хлеба, кожуру от колбасы, капли растаявшего маргарина. А сам Женя ел только то, что не шло коту. По вечерам они сидели вдвоём у окна. Кот ловил глазами тень от фонаря, перебирал лапами по подоконнику, и начинал мурлыкать. Глухо, с хрипотцой — как будто в его груди работал мотор. Этот звук шёл сквозь вечернюю тоску, и у Жени в груди в эти мгновения исчезала пустота. Они не разговаривали. Они просто были. И этого хватало. Он называл его Мишкой. Гладил за ухом и говорил: «Мы прорвёмся, Мишаня, правда ведь?» И кот отвечал — не словами, а глазами.

Но однажды всё исчезло.

Обычно Мишка, как только слышал щелчок замка в комнате, ждал его у двери, потом прижимался к ноге, терялся в сапогах, урчал, просился на руки. Но в тот вечер — тишина. Дверь была чуть приоткрыта — Женя заметил это не сразу. Может, кот проскользнул в щель и вышел из комнаты.

Оббежав всю коммуналку и не найдя Мишку, он бросил сумку, выскочил на лестничную площадку, босиком, в одной рубашке. Кричал. Шептал. Звал. Несколько раз пробежал вдоль подъезда, заглядывая в каждый угол, под каждый припаркованный жигуль. Соседи оборачивались, кто-то ворчал, кто-то просто отворачивался. Он прошёл по всему двору. Потом полез в подвал. Туда, где пахло сыростью и канализацией, где провода свисали с потолка, где валялись бутылки, тряпки, где обычно прятались те, кому некуда идти. Он увидел его не сразу. Только когда шагнул вглубь и посветил телефоном под старый бак. Мишка лежал свернувшись. Маленький, грязный, весь в пыли. Один бок — с вмятиной. Как будто кто-то ударил с силой, с размаху. Глаза были приоткрыты. Не испуганные. Просто пустые. Женя опустился рядом с ним на бетон. Взял его на руки. Медленно. Осторожно. Крови почти не было. Только шерсть сбилась, и лапы были вывернуты как-то неестественно. Он держал его, как в тот первый день. Гладил за ушком. Шептал, не помня что. Говорил, как будто Мишка спит. Как будто сейчас откроет глаза. Он сидел так до самой ночи. В подвале. Один. Даже не плакал. Просто сидел. Держал. И знал: это была последняя капля. Не потому, что это был не просто кот. А потому, что это был единственный, кто ждал его.

После этого он перестал говорить с людьми. Просто работал. Переехал в другой город. Потом — на побережье. Случайный знакомый подсказал: «Иди в море. Там платят. Там никто даже не спросит, кто ты». Мечты всё равно не было, но была цель: не возвращаться. Никогда. Он плавал под самыми грязными флагами, спал в котельных, ел консервированные помои, ремонтировал старые генераторы и затыкал течи голыми руками. Он научился работать на износ. Его звали Женей, потом Ваней, потом просто «чел». Он никому не рассказывал про Мишку. Никому не говорил, что каждую ночь он кладёт в карман маленький ключ от старого замка, который когда-то клал в старую картонную коробку. Там, где спал Мишка. Этот ключ он носил с собой всегда. На рейс. В машинное. В каюту. Он не говорил, что каждое утро смотрит в иллюминатор и ждёт: вдруг снова появится кто-то, кто скажет, что ты не один. Пока никто не сказал. Но он ждал. Тихо. Стиснув зубы. Как всегда.

Глава 10. Запретка

Сначала было просто душно. Не тот жар, что идёт от солярки, а густой, вязкий, липкий. Труба над головой гудела лениво. Ваня сидел у стены, закрыв глаза. Грудь тяжело поднималась. Лоб покрылся испариной. Воздуха не хватало. Женя молчал. Плечи у него вздрагивали, пальцы двигались, будто он что-то пересчитывал — шаги? Удары сердца? Время до рассвета?

Потом — запах. Не как краска. Не как масло. А что-то сладкое. Тягучее. Как будто рядом пролили горячий компот, который скис. Старый чай с гнильцой. Или вино, забытое на солнце. Запах был неотступным — он не бил в нос, не давил, а обволакивал. Как вата, как старая перина, которую натянули на лицо. Казалось, он просачивался из стен. Из ржавчины. Из самого металла. Сначала Ваня подумал, что это просто духота. Но потом запах стал меняться. В нём появились другие нотки: мокрый трюм, пыль из-под переборки, что-то тёплое…. Он проникал в ноздри, застревал в горле. Ваня открыл глаза. Потолок дрожал. Не качался — именно дрожал. Воздух начал пульсировать. А потом — запах стал… живым. Как будто он что-то шептал. Он моргнул, сцепил пальцы, вцепился в пол. Женя тяжело выдохнул, прислонился к двери.

— Жарко… ты чувствуешь?.. — голос Жени был глухим, в нём что-то булькало. Ваня не ответил. Он сидел, уставившись в угол запретки.

Там было что-то.

Слой пыли чуть смят, как будто его только что задели ногой. А на стене — не просто тень. Очертания. Размытые, как на стекле после дождя. Будто кто-то приложился к стене спиной. Или вдавил в неё лицо. Ваня моргнул. Лоб был мокрый, по спине тёк пот, тело не двигалось — будто парализовало. Он пытался дышать, но воздух был… тяжёлым. Влажным. Как воздух в трюме, полном гниющей капусты и мокрых мешков с солью. Откуда-то шёл звук. Дальний. Гулкий. Похожий на стук, но не по металлу. Он не был громким, но он был — и именно этим страшен. Ваня снова глянул в угол. Очертания… стали чётче. И в какой-то момент он понял — это лицо. Или его остаток. Глазницы проваленные, нос как ямка, губы вытянуты. Будто в стене кто-то кричал, но металл его не выпускал. Или впитал навсегда. Женя по-прежнему тёр пальцами ладонь, но теперь он не смотрел в пол. Он смотрел прямо на стену. И шептал, почти не разжимая губ:

— Ты это тоже… видишь? — Женя закашлялся. Резко. Схватился за живот. — Блядь… воздух. Что за… воздух?! — он начал стучать по стене.

Ваня моргнул. Один раз. Второй. Глаза резало от жары, от пыли. Запах был тягучим. Комната будто качалась — чуть-чуть, как при шторме, но судно стояло. Или двигалось? Женя снова закашлялся, выругался, ударил кулаком в стену. Звук был глухим, как удар по плоти, а не по металлу. Воздух… воздух не двигался. Он стоял. Слепой. Вязкий. Ваня чувствовал его в горле, в ноздрях, под ногтями. Он зажмурился — крепко. А потом открыл глаза.

И она была там.

Настя.

Сначала — просто силуэт. Потом — детали. Волосы тёмные, спутанные, слипшиеся. Лицо бледное, почти серое, с водяными прожилками у щёк. Она стояла в углу. Там, где только что было лицо в металле. Молча. Смотрела. Прямо на него. Губы приоткрыты. Ресницы мокрые. По щиколотку в крови? Он не знал.

— Настя… — прошептал Ваня, сам не слыша себя.

Она не двигалась. Только моргнула. Медленно. Как будто с упрёком.

И вдруг — резкий всхлип.

Женя.

Ваня дёрнулся, обернулся. Женя сидел, прижавшись к противоположной стене. Лицо его было белым, как у мертвеца, губы потрескались. Он смотрел туда же. В тот самый угол. В то самое место. В его взгляде не было ужаса. Было… узнавание.

— Она… — прохрипел Женя — Она на меня смотрит?

Ваня не ответил. Он снова повернулся. Она всё ещё там. Настя. Только теперь её губы шевелились. Беззвучно. Как будто она что-то говорила. Или звала. Или… прощалась? Он схватился за голову — боль пронзила висок, будто гвоздь. Слишком горячий воздух прожигал грудь. Пульс сбился. Всё покрылось рябью, словно он смотрел сквозь воду.

И в этот момент он понял.

Это не галлюцинация.

Не воспоминание.

Настя сидела на краю дивана, обняв колени, и разглядывала потолок. Комната была тёмной — свет падал только с настольной лампы, а за окнами клубился ноябрьский вечер. Ваня сидел рядом, между ними на диване стояла кружка с недопитым чаем. Она уже остыла, но никто не хотел её убирать.

— Ну давай, расскажи, — сказала она, щёлкнув пальцем по ободку чашки. — Вот прям всё. Как у вас там, на кораблях. Словечки свои. Как в кино.

Ваня усмехнулся. Он потёр шею, вздохнул — и начал.

— Ну… смотри. Во-первых, судно — это не просто большой корабль. У каждого — своя конструкция, назначение. У нас, например, балкер. Это такой сухогруз. Перевозит сыпучие грузы: уголь, руду, зерно…

Настя кивнула.

— Это я поняла. Дальше.

— На корабле всё начинается с палубы. Это как у дома — первый этаж, только не для жизни, а для работы. Там стоят грузовые люки — большие такие, квадратные. Под ними — трюмы. Это как подвалы, огромные ямы в корпусе, туда ссыпают груз.

Ваня говорил, стараясь не спешить. Настя слушала, не перебивая. Он заметил, что она слегка покачивает носком босой ноги, как будто под ритм его слов.

— А вот под палубой — это уже жилые отсеки. Кубрики, каюты, машинное отделение. Вот, например… гальюн.

Настя рассмеялась.

— Гальюн? Это что?

— Туалет, — сказал Ваня, смущённо улыбаясь. — А камбуз — это кухня. Настоящая кухня. Там есть плита, пара раковин, морозилка, столы. Ну и кок. Это повар.

— Кок. Повар. А у вас, случайно, не пиратский корабль? — усмехнулась она.

— Почти, — пожал плечами Ваня. — На камбузе творятся настоящие битвы. Особенно если судно качает, а кастрюля — кипит.

Настя фыркнула.

— А гальюн — это… одна на всех кабинка?

— Почти. Всё зависит от судна. Бывает общий. Бывает на две каюты. Воду экономим. Горячую подают только раз в день. Если насос не сломался.

— Боже, — Настя прикрыла рот ладонью. — Это как тюрьма.

— Немного. Но море не тюрьма. Оно живое.

— Вот и расскажи мне про живое, — она придвинулась ближе. — Что там ещё? Какие штуки? Какие названия?

— Ладно, — он подвинулся и нарисовал пальцем на полу. — Вот это — нос. Противоположная часть — корма.

— Знаю, — перебила она. — Нос — вперёд, корма — назад.

— Ага. Дальше. Правый борт — это штурборт, а левый — бакборт. Так на флоте говорят. Можно сказать просто «правый» и «левый», но у моряков свои слова. Иногда, если хочешь блеснуть, говоришь: бакборт и штурборт.

— Стильно, — усмехнулась она.

— Ещё есть надстройка, — сказал Ваня. — Это как дом, который стоит прямо на палубе. Внутри — каюты, камбуз, кают-компания. А выше всех — рубка. То есть капитанский мостик. Оттуда управляют судном: штурвал, рации, приборы, навигационные карты — всё там. И капитан, конечно.

Настя прижала подбородок к коленям и тихо улыбнулась:

— Звучит уютно.

— Не всегда, — покачал он головой. — Иногда там холодно. Или, наоборот, жарко и душно. Когда плохая погода — всё трясёт, лампы мигают, сигнализация воет, а радиостанция щёлкает как сумасшедшая. Ещё есть румпельное отделение — там сам механизм рулевого управления. Вниз почти никто не лезет. Но если лезет — потом пахнет так, будто открылся дизельный ад.

— Прекрасно, — протянула она с иронией. — Романтика.

— Именно, — усмехнулся Ваня. — И ещё есть шлюпочная палуба. На ней висят спасательные плоты и шлюпки. Иногда — каски, старые ящики, обвязка. И там же — вороньи гнёзда.

— Птицы?

— Нет. Так раньше называли наблюдательные площадки на мачтах. Там стояли матросы и смотрели вперёд. Сейчас — камеры.

— И что ты там делал?

— На вороньем гнезде? Да ничего. А вот в машинном отделении — всё. Дизеля, насосы, клапаны, фильтры. Температура — под сорок. Шум как будто тысячи моторов слились в один.

Настя хмыкнула, но взгляд у неё был серьёзный:

— И ты… это всё помнишь?

— Да. Потому что рисовал.

— Рисовал?

— Карты. Схемы. Палубные планы. Я любил это. Хотел стать картографом. Но не просто ставить отметки. Мне было важно чувствовать маршрут. Видеть, куда и зачем.

Он замолчал. Настя подняла голову. Несколько секунд она просто смотрела на него. Потом мягко спросила:

— Ты ведь и правда мечтал?

Ваня кивнул.

— А почему не стал?

Он пожал плечами:

— Потому что карту нарисовать проще, чем по ней пройти. Я люблю больше сушу… и рисовать то, что происходит здесь.

Настя не улыбнулась. Она немного подалась вперёд и протянула руку. Пальцы коснулись его запястья — легко, как будто просто проверяла, есть ли у него пульс. И вдруг — не спрашивая, не предупреждая — поцеловала его.

Ваня замер. Сердце бешено колотилось. Он не знал, куда девать руки, глаза, дыхание. Он чувствовал её губы. Он не двигался. Внутри вспыхнул страх — глупый, детский: вдруг она передумает. Вдруг ошиблась. Но Настя не отстранилась. Наоборот, осталась рядом. Глаза её были открыты. И в них не было сомнений. Только он. Только этот вечер. И ничего кроме.

Настя появилась в его жизни внезапно — как вспышка света в тёмной комнате, где он уже давно научился видеть в полумраке. Ему было двадцать четыре. Он сидел тогда в библиотеке — прятался от дома, от работы, от отца. Как будто за старыми книжными полками можно было скрыться от всего. Настя села напротив. Даже не спросив. Просто села. Маленькая, в синем свитере, с мокрыми волосами и зелёным блокнотом в руках. Говорила быстро. Рисовала в этом блокноте что-то непонятное — может, карты, может, схемы. Сначала он хотел встать и уйти. Потом остался. Он смотрел на неё и не мог понять, что именно зацепило. Маленькая, почти девочка. Но этот взгляд. Она не хлопала ресницами, не опускала глаз, не играла в кокетство. Смотрела прямо, как будто уже знала, что он за человек. Она заговорили с ним первой. Он ответил — неуверенно, как всегда. Она рассмеялась. Не над ним — просто потому, что что-то вспомнила. Её смех был тихий, короткий, как вспышка спички. С того дня он приходил в библиотеку каждый вечер. Просто чтобы сесть рядом. Смотреть, как она пишет. Слушать, как она щёлкает ручкой. Смеётся. Возмущается. Она была не похожа ни на одну девушку, которую он знал. Он видел таких по телевизору — дерзких, свободных. Но никогда не думал, что такая появится рядом с ним. Она не была красивой в классическом смысле — черты резкие, глаза огромные, походка как у воробья. Но в ней всё дышало жизнью. Она жила ярко, будто каждое утро — последний шанс.

Они начали гулять. По городу. По набережной. По крышам. Она лазила везде. Открывала двери, которые никто не открывал. Танцевала на пустых парковках под музыку из его наушников. Он шёл за ней, не понимая, как держать эту бурю за руку. А она смеялась. Говорила: «Ты такой серьёзный. Как будто боишься дышать рядом со мной». Он и правда боялся. Он боялся всё испортить. Сказать не то. Шагнуть не так. Она не боялась ничего. Ни людей. Ни ссор. Ни одиночества. Она спорила с прохожими, смеялась в лицо преподавателям, устраивала перепалки в кафе. Он молчал. Всегда. Только смотрел. Ему казалось, она из другого мира. Она шла по жизни, как по мосту над пропастью, и смеялась ветру в лицо. А он цеплялся за перила, боялся упасть, боялся, что её унесёт и он не сможет догнать. И всё равно шёл. Потому что не идти было страшнее.

Он любил её. Тихо. Больно. Без шансов. Она знала. Говорила: «Ты — мой. Не будь таким жалким. Я с тобой. Всё просто». Но для него никогда не было просто. Он всегда ждал подвоха. Искал её взгляд, когда рядом проходил другой парень. Следил, когда она переписывалась в телефоне. Не спрашивал — просто страдал. Молчал. Ревновал. Он не верил, что может быть нужен такой, как она. Настоящий. Без причин. Без объяснений. Однажды он спросил у неё: «Ты любишь меня?» Она ответила: «А ты разве не чувствуешь?» Он не ответил. Он никогда не отвечал. Всё держал в себе. Эта любовь была для него как запретная территория. Он думал, что её уведут. Что она уйдёт. Что она просто проснётся однажды и поймёт — ошиблась. И чем сильнее он её любил, тем дальше от неё уходил. На шаг. На два. В себя. Она пыталась достучаться. Кричала. Злилась. Уходила. Возвращалась. А он — молчал. Он никогда не умел говорить. Только смотреть. Только слушать. Только держать в себе. И всё время — бояться. Бояться, что потеряет. Пока она была — он жил. Боялся, но жил. Потому что Настя была всем. Смыслом. Светом. Жизнью. И той самой болью, которую он сам себе врезал под кожу. Настя. Запретка, которую он выбрал сам. И которую сам же запер на ключ.

Холл был наполнен полумраком — тяжёлые шторы приглушали свет. Дверь закрылась за их спинами с лёгким щелчком. Отец сидел в кожаном кресле у окна. Газета — на колене, стопка документов — сбоку, на подлокотнике. Чашка недопитого кофе — на краю. Он не встал, не протянул руку. Только поднял глаза.

— Проходите.

Ваня зашёл первым. Настя — за ним, уверенно, с прямой спиной. Он чувствовал, как вспотели ладони. Волнение. Висок ныл. Она чувствовала его состояние. Но не подавала виду.

Всё утро он повторял, что всё пройдёт нормально, и продолжал мыть руки, стоя в ванне почти десять минут. Не потому, что были грязные. Просто не мог остановиться. Вода текла, остужая пальцы, которые горели от страха предстоящей встречи, а он всё тёр, тёр.

Отец — это просто человек. Но ноги подкашивались, и хотелось исчезнуть.

Ваня сел на краешек дивана. Настя — рядом. Её колени почти касались его, и это было единственным, что придавало ему сил. Отец посмотрел на них, в его взгляде ощущались скука, контроль, превосходство.

— Это она? — спросил Саша, не скрывая насмешки, словно речь шла о машине или новой квартире.

— Настя, — сказал Ваня.

— Серьёзно? — Саша усмехнулся, откинулся в кресле.

— В следующий раз, может, предупредишь, когда решишь привести домой кого-то с улицы.

— С улицы? — Настя привстала с кресла. — А вы, значит, из золота отлиты, да? Я, между прочим, пришла из уважения. А теперь думаю — зря.

Ваня сжал кулаки. Настя чувствовала, как он дрожит.

— Ты ведь, Ваня, у нас теперь взрослый, — продолжил Саша. — Женщину привёл. Статус появился? Деньги? Или она просто любит безработных?

— Достаточно, — резко сказала Настя. — Если вы считаете, что унижение сына — это признак силы, то вам срочно надо к психиатру.

Саша приподнял бровь.

— Какая страсть. Пылкая. Боевая. Вот таких я всегда… уважал.

Она улыбнулась — хищно.

— А я таких, как вы, всегда презирала. Слов много. Мужества — ноль. Вы ломали своего сына всю его жизнь, а теперь удивляетесь, что он не может дышать в вашем присутствии?

Саша пристально посмотрел на Настю и повернул голову в сторону кухни.

— Ты представляешь, мать, Ваня хочет познакомить меня с девушкой. А она даже пяти минут в доме не пробыла и уже такого мне наговорила.

После этих слов Саша с довольной ухмылкой откинулся в кресле.

— Вау, — вмешалась Марина, спускаясь по лестнице. Она была в белой рубашке, с планшетом в руках. — Класс, опять Ваня тут всё загадил.

Настя повернулась к лестнице.

— О, а вот и Марина, копия отца, но только без яиц.

— Простите, — Марина фыркнула, — а кто вы? Уличная поэтесса?

— Я та, кто видит, чего вы боитесь. Вы боитесь, что он не станет таким, как вы. Что не будет жёстким, холодным, пустым. Вы все тут боитесь, поэтому и унижаете его.

Настя повернулась к Ване.

— Пойдём отсюда.

Ваня не двигался. Он чувствовал, как всё внутри выворачивается. Как сердце рвётся наружу. Но не мог. Это как выстрел. Как предательство.

— Ваня, — сказала она снова. — Пошли.

Саша наслаждался представлением, глаза сверкали.

— А ты, Настя, у тебя хорошие глаза. Тебе бы кого поувереннее.

Она повернулась к Саше.

— Знаете, я думала, что вы хладнокровный ублюдок. Но вы хуже. Вы слабый. Жалкий.

Она смотрела прямо ему в глаза. И он не отводил взгляд. И вдруг… что-то промелькнуло. На секунду. Что-то слишком… живое. Саша посмотрел на неё не как отец смотрит на подругу сына. А как мужчина, у которого когда-то был вкус к жизни. Ваня это заметил. Этот взгляд. Этот оттенок. Настя отвернулась первой.

— Ваня, — Настя повернулась к нему. — Пойдём. Мы уходим.

Он молчал. Он не мог подняться. Ноги не слушались. Сердце билось. Пальцы дрожали. Но он сидел. Потому что знал: уйти — это война. А он всю жизнь учился не воевать. Настя смотрела на него. Долго.

— Понятно.

Отец смотрел на уходящую Настю. Смотрел так, как не должен был. Не как на гостью. Не как на врага. Как на женщину. Как на то, что хочется. Ваню затошнило. В этот миг он впервые подумал: а может, всё это не паранойя? Может, действительно… между ними что-то есть?

И впервые ему стало по-настоящему страшно.

Глава 11. Латакия

Он никогда не любил тишину. В Латакии тишина всегда была обманчива — слишком густая, слишком тёплая, будто под ней прятался кто-то, кто слушал каждый твой шаг. Махмуд вырос среди песка и ветра, но больше всего в памяти осталась эта липкая, тягучая тишина.

Весной 2011 года город Латакия выглядел умиротворяюще и прекрасно: белые дома у моря, лодки, лениво качающиеся в порту. Сначала пришли «Шабиха» — люди в чёрной одежде, с лицами, закрытыми платками. Они появлялись ночью, стучали в двери, увозили тех, кто говорил слишком громко. Махмуд слышал эти шаги под окнами. Слышал, как во дворе женщина кричала, когда забирали её сына. Их никто не пытался остановить. Каждый знал, что за любым словом может последовать пуля, а за взглядом — петля.

Позже, когда утром он шёл по рынку, видел, как менялись лица. Торговцы опускали глаза, женщины прятали взгляды. Город молчал, и даже мечеть Омара молчала: имам читал молитвы быстро, почти шёпотом. «Не оспаривай власть — и будешь жить», — говорили в Латакии.

В тот день, когда протестующие впервые вышли на площадь, он стоял в толпе. Слышал, как звучат эти слова: «Это наша земля. Наш бог. Наша кровь». Они летели в воздух, пронзали его, как лезвие.

На следующий день город проснулся в железной хватке. Солдаты установили блокпосты на въездах, на крышах домов появились бойцы с винтовками. Над городом гудели вертолёты. Лопасти разрезали небо. Солдаты шли по улицам медленно и уверенно — автоматы прижаты к груди. Через дорогу стояла девушка, совсем юная, её волосы выбились из-под платка, лицо пепельное. В руках — лист картона, белый, с красными яркими буквами. Руки у неё дрожали, но она не отпускала плакат.

Солдат подошёл к ней, и его пальцы сжали край картона, вырвали с лёгкостью, как будто сломали ветку. Лист разорвался с сухим хрустом.

Он ударил её — не кулаком, не прикладом, а ладонью, в лицо. Глухой, тяжёлый звук — как удар в набат. Она качнулась назад, волосы упали на лоб, и в этот момент показалось, что вся улица замерла. Люди неподалёку отвернулись, а она стояла, из разбитой губы струилась кровь. Потом она упала. Медленно, без звука, оседая на пыльную мостовую.

Махмуд тогда не закричал. Он просто отвернулся. Нельзя.

Вечером того же дня «Шабиха» снова въехали в город. На тёмных джипах, без номеров. Их лица закрыты, а в руках — не автоматы, а железные трубы и дубинки. Махмуд видел, как они ехали по набережной, видели каждого. Кто убегал — того хватали. Кто смотрел в глаза — того избивали. Город дышал страхом, как больной, задыхающийся от собственного кашля.

Махмуд шёл по этим улицам и понимал: Латакия больше не город. Латакия — это клетка. Каждая стена как ребро, сжатое вокруг сердца. Он понимал, что не осталось никого, кто мог бы сказать правду. Даже сам он больше не умел говорить — только молчать, так глубоко, что собственное сердце казалось чужим.

С тех пор он больше не верил ни в кого. Ни в Аллаха, ни в слова о правде, ни в людей, которые улыбались ему утром. Он учился молчать — молчать так, чтобы в этом молчании не слышали даже его дыхания.

Глава 12. Надвигающийся шторм

Резкий, сухой удар сотряс корпус судна. Оно дёрнулось. Металл застонал. Ваня резко отпрянул от стены. Женя, вздрогнув, подскочил с пола и сразу же прижал ладонь к обшивке. Изнутри шёл глухой, затяжной гул — не от дизеля, не от винтов. Это было что-то другое. Вибрация будто исходила из самого сердца судна, как пульс — чужой, тяжёлый. Вибрация шла по металлу. Они переглянулись. Женя чуть кивнул — и в этот момент дверь распахнулась с оглушающим грохотом.

На пороге стоял Лёха. Он дрожал всем телом. Грудь ходила ходуном. Волосы были сбиты, взмокшие пряди прилипли ко лбу. Тельняшка сползла с одного плеча, подол был испачкан в мазуте. Лицо белое как стена, только под глазами — тени, синие, как от удара. Он ничего не говорил. Только стоял, цепляясь пальцами за косяк, словно боялся, что его унесёт этим же гулом, этим вибрирующим зверем, в которого превращалось «RИО».

Глаза у него были бешеные. Настолько, что в них не читалась паника — только ясная, пронзительная тревога.

— Встали! — крикнул он. — Быстро. Вы нужны. Судно… поплыло. Само. Мы ничего не трогали. Оно просто… пошло.

Женя встал. Медленно, пошатываясь, каждое движение отдавалось пульсом в висках. Он не сразу понял, где находится — стены запретки казались чужими, нереальными, как декорации сна. Он провёл рукой по лицу, пот липкий, солёный. Ваня всё ещё не двигался. Его взгляд застыл где-то в пустоте, на той самой стене, где несколько минут назад — или часов? — он видел Настю. Не лицо. Не образ.

Настю.

Как через ту щель в двери. Её взгляд не обвинял. Он ждал. И это было невыносимо. Он до сих пор чувствовал её. В запахе. В звуке. В липкой тишине, которая казалась плотной, как ткань, и тянулась за ним, обвивая горло.

Запретка была вне времени. Здесь не существовало ни утра, ни ночи. Только вибрация пола. Только ритм. И страх. Ваня сглотнул — во рту был вкус ржавчины. Или крови? Женя тоже что-то видел. Ваня это понял сразу. По его взгляду. По тому, как его рука машинально прижалась к груди, там, где находилось сердце. Он видел. Что-то, что только теперь выползло наружу, когда стены дрожали, а судно шло само — в неизвестность.

Ваня встал и посмотрел на Женю. Они стояли молча. Только дышали. Глубоко и рвано.

— Женя — в машинное. Смотри подачу, клапаны, всё. Если снова рванёт — не дотянем. Ваня — на мостик. Ты нужен. Лебедев сказал, что оно на тебя реагирует. Я не знаю, как это работает.

Они вышли в коридор. Свет мигал, то расширяясь, то сужаясь в коротких вспышках. Лампы глухо гудели. Судно шло. Оно уже не просто дрожало — двигалось, тяжело, толчками, каждый рывок давался через усилие. Движение было неуверенным, неровным. Женя свернул к машинному отделению, не оборачиваясь. Его шаги гулко отдавались в коридоре каждым ударом подошвы по металлу. Ваня остался один и начал подниматься на палубу.

Лестница встретила его сыростью. Поручень был холодным, липким. Он поднимался медленно. Уже через несколько минут в лицо Вани ударил плотный воздух. Сухой. Не морской. Без соли. Без жизни. Мёртвый воздух. Он обжигал ноздри, не освежая, а прожигая изнутри. Море раскинулось перед ним тёмным ковром. Больным. Оно дрожало. Не от ветра — от ожидания. Горизонт не был линией. Он был пульсом. Он колыхался, как раскалённый металл. Над ним висела туча. Пласт. Массив. Огромная гряда облаков, свинцовая, тяжёлая, как бетон. Она не двигалась. Она смотрела. Как зверь.

Ни грома. Ни молний. Ни шквала. Только тишина. Но эта тишина гудела. Внутри. В ушах. В груди. В каждом стыке судна. Это не было предчувствием — Ваня уже знал. Наступал шторм.

Оглядевшись, он попытался отыскать членов экипажа. Лестницы пусты. Люки плотно закрыты. Ни крика. Ни ругани. Ни стука сапог по металлу. Как будто судно умерло, но забыло об этом сообщить.

Ваня подошёл к рубке, заглянул через мутное стекло — Лебедев был там. Сидел, уткнувшись в приборную панель. На штурвале — его ладонь, вторая рука держала сигарету. Ни одного приказа. Ни одного взгляда. Он просто сидел. Потом прошёл в кают-компанию.

Пусто.

Посуда на столе. Один стул отодвинут. Чайник холодный. На плите — облупившийся казан.

Он прошёл вдоль кают. Двери закрыты. Изнутри — тишина. Ни шороха. Ни дыхания.

Где они?

Почему никто не бегает, не матерится, не проверяет трапы, не ловит воду в ведро, не жмёт на рацию, не требует указаний? Где Хомс, который при любой качке выходил на кухню и начинал громко жаловаться на кориандр, даже если его никто не трогал? Где Алеппо, который не мог пройти мимо, не вставив свою фразу? Где Дума — этот безостановочный болтун, который всегда смеялся громче всех?

Тишина.