Бесплатный фрагмент - Репликация

Памяти Юрия Сергеевича Апенченко, Мастера и Человека…

Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого.

Пусть проходят цивилизации, но люди всегда будут помнить тех, кто жил прежде и кто создал мир, в котором мы живем…

Надпись в музее антропологии в Мексике

---

1. Interior animus

Si fallor, sum

Aurelius Augustinus Hipponensis

Ego cogito, ergo sum

René Descartes

Dubito, ergo cogito, ergo sum

Antoine Léonard Thomas

Ночью десятого апреля небывало ранняя и яростная гроза обрушилась на Небеса. Расплавленные потоки молний испаряли ливневые над защитным куполом, обволакивая его многометровой толщей белого густого пара подобно сбесившимся облакам, намеревающимся пожрать друг друга. Грома не было слышно — его заглушал страшный, непрекращающийся треск электрических разрядов. Огненная вакханалия длилась несколько минут, после чего разом кончилась так же неожиданно, как и началась, оставив после себя кольцо запериметровых пожаров, которые потом тушили два дня с привлечением всей мощи креаторов и кибермонстров.

Земля в радиусе восьмидесяти километров от второго периметра оказалась сожженной дотла, а внутри периметра пространство раскалилось настолько, что лиственный лес сварился на глубину двух километров в сторону первой оборонительной преграды. В городе ночной воздух на несколько часов сделался горячим, как в натопленной бане, дышать им было практически невозможно. Разбуженные страшной грозой и выбежавшие на улицу люди, сразу же снова попрятались в дома — каждый вдох обжигал горло и нос.

Синоптики, прогнозировавшие безоблачную погоду на ближайшую неделю, только разводили руками, не понимая, как стихия могла незаметно сформироваться у них под носом и почему вместо бодрящего озона воздух после столь мощной грозы наполнен горячим паром.

Метеослужба и комитет по контролю климата озадачились поисками ответов и попытками выдвижения разного рода гипотез о причинах произошедшего, но даже спустя три недели так ни к чему и не пришли.

Некоторые считали, что Небеса оказались в эпицентре неожиданного столкновения двух мощных воздушных фронтов — холодного арктического и жаркого степного, вызванного влиянием неопознанного космического объекта.

Другие активно отстаивали идею вредоносности возведенного креаторами защитного купола, странным образом преобразовавшего обычную грозу в масштабное стихийное бедствие. Сторонниками этой версии были в основном небожители, пострадавшие больше, чем обитатели дна. Виллы сенаторов и министров, расположенные близко к куполу, чудесным образом не воспламенились, но крыши некоторых из них оплавились, и их сверкающие покрытия каплевидными, ртутеподобными змеями растекались по стенам и оконным стеклам.

Кто-то увидел в случившемся спланированную акцию, имевшую целью вынудить небожителей спуститься на дно. Таких, однако, было немного. Обыватели, подверженные предрассудкам и суевериям, взывали к покаянию, объявляя происходящее божьим промыслом, ниспосланным людям за грехи, пророча эсхатологический исход бытия в ближайшее время.

Все версии выглядели более или менее убедительными, опираясь если не на факты и здравый смысл, то, по крайней мере, на привычные представления о том, как может быть устроен мир. Все, кроме одной, которую произнесла Нина, когда Дэн и Егор, очнувшись на скамье у дома четырнадцать, подняли ее с земли.

— Вэл закрыл собой купол и сгорел, — сказала она хриплым голосом, и сознание ее угасло.

Нину перенесли в дом, а через час Ашура забрал ее в клинику, где она так и не пришла в себя, находясь под его неусыпным наблюдением уже три недели.

Теперь в доме жить стало некому, и комитет управления городским имуществом выставил его на передачу. На его двери утром первого мая повесили объявление, что дом готов к заселению. Всем желающим была предоставлена возможность зайти внутрь и осмотреть пространство. Заявлялось, что те, кому повезет быть выбранным из списка случайным образом, смогут получить ключи в ближайшие четыре дня.

Дом многим нравился своим расположением почти в центре энгла, совсем свежим ремонтом и новейшей техникой. Каждый, зашедший внутрь, очаровывался обстановкой, но, выходя на крыльцо, крестился и отправлялся прочь.

Миха сидел на скамейке и предлагал всем, кто успел осмотреть интерьер, записаться для розыгрыша ключей. Желающих не было.

Миха вызвался «поволонтёрить на показе», как он сам выразился, объясняя Петру Кливерту свое присутствие на площадке.

— А Ева с ребенком куда делась? — удивился лидер декабристов, наблюдая, как люди со странными выражениями лиц покидают дом.

— Наверное, ушла в небеса, — равнодушно заметил Миха, — к Марку. Они же, вроде бы, женятся.

— А, ну да, — отозвался Кливерт не сразу, будто словам понадобилось преодолеть значительный путь от извилины к языку. — Все равно не понимаю, зачем так спешить заселять дом, когда его хозяйка жива? Они решили, что Нина никогда не очнется, что ли?

— Она же за периметром живет, насколько я помню. В хижине. Дом ей, наверное, не нужен больше, — рассудительно произнес Миха. — Я не знаю, Петр. Мне предложили поработать — я согласился. Толком тоже ничего не знаю об этом.

— А люди что говорят? Есть желающие переехать? — спросил Петр все с тем же заметным запозданием.

— Не-а, — протянул Миха, покачав головой из стороны в сторону и с подозрением посмотрев на Кливерта. — Дом, вроде бы, нравится всем, но народ от него почему-то бежит, словно он прокаженный. Говорят, что на нем замок бесхозности.

— Замок чего?

— Бесхозности. Как венец безбрачия, кажется, — пояснил Миха.

— Господи, чего только не придумают! — бросил Петр, отойдя на некоторое расстояние.

…Марк с утра разыскивал Кира. Из школы пришло сообщение с просьбой провести дополнительные занятия со взрослыми классами, и нужно было что-то ответить. Никто из домашних звездного учителя не видел уже два дня, и Марк терялся в догадках, где может пропадать младший брат. Спросить у родителей он не решался, боясь беспокоить их ненужными волнениями; Ева не отвечала ему несколько дней, сбрасывая с доски равновесия его, и без того расшатанную, нервную систему; Егор тоже не видел Кира с прошлого урока астрономии, то есть четыре дня. Оставался последний адрес, по которому Марк надеялся его обнаружить — порт-лаборатория. После того, как министр Кронс оформил Киру пропуск с неограниченным режимом посещения секретного объекта, младший Мэнси стал пропадать там часами, но всегда возвращался домой к ужину. Последние два вечера Марк ужинал один, но он и подумать не мог, что все это время Кира на вилле нет.

Подключившись к сети, Марк в очередной раз попытался вывести проекцию интересующего места, как это когда-то делал Вэл, но у него снова не получилось. «Да, чтоб тебя! — выругался Марк. — Какой прок в технологиях, если я не могу простым и понятным способом отыскать собственного брата? Для чего мы тратим огромные деньги на разработки порт-лаборатории, создание совершенных моделей кибермонстров, когда весь этот волшебный арсенал не в состоянии повторить обыкновенной манипуляции, которую Вэл осуществлял по наитию? Неужели нельзя запрограммировать то, что как само собой разумеющееся могли делать он и Нина? Нина…»

Марк выключил сеть и отправился к Кронсу. Он решил потребовать от министра такого девайса, который навсегда избавил бы его от чувства собственной неполноценности, переживаемого им каждый раз, когда он стоял за пультом управления главным доступом сети.

В лифтовом тоннеле он столкнулся с сенатором Томра, ожидающим рейса на землю. Валент сухо с ним поздоровался, но продолжил внимательно рассматривать его. Марк, машинально ответив на приветствие, потерял к сенатору всяческий интерес и молча нервничал, не сводя глаз с табло, показывающего уровни прохождения кабины. Воздух задрожал у него перед глазами, и на мгновение ему показалось, что стены лифтового холла покрылись каплями воды.

— Что вас так расстроило, советник? — решился заговорить Томра.

Марк вздрогнул.

— Точка росы? — спросил он, неожиданно для себя самого озвучив крутившуюся в голове мысль.

— О чем вы? — насторожился сенатор.

Марк моргнул и потерянно осмотрелся по сторонам: стены холла, облицованные серым камнем, напоминающим чем-то пористый старомодный бетон, нагло демонстрировали сухость, вызывая чувство жажды и головокружение.

— Да вы весь на нервах, Марк Мэнси. Вы здоровы? Что происходит? Могу чем-то помочь?

Голос сенатора долетал до Марка откуда-то издалека, заставляя его удивляться существованию в мире кого-то еще.

— Ничего не случилось, господин Томра. Спасибо. Я ищу Кира. Если он вам не попадался, то вы мне ничем не поможете, — Марк нервно улыбнулся своей обезоруживающей белозубой улыбкой.

— Сегодня не попадался, — сказал Томра, не отводя от советника внимательного взгляда, — а вчера видел его в компании министра Кронса…

— Где?

— В кафе «Под небом», — проговаривая каждое слово, размеренно произнес сенатор. — Куда вы, советник? — видя, что Марк отменяет вызов порт-лаборатории и требует кабину на землю, остановил его Томра. — Вы же не думаете, что они так и сидят там со вчерашнего вечера?

— Действительно, — отозвался Марк, с трудом приходя в себя.

Они не успели договорить — лифт сенатора открылся, и Валент, поколебавшись какое-то время, стоит ли оставлять Марка одного, все же вошел в кабину, почтительно кивнув тому на прощание.

Марк пропустил промелькнувшую было в его сознании мысль о том, что сенатор мог забыть на дне, да еще второй день подряд, потрогал рукой стену и, убедившись, что она суха, как кора старого дерева, переключился на мысли о Кире, позволив новой волне раздражения в сторону брата завладеть собой полностью.

Через несколько минут Марк распахнул дверь порт-лаборатории — лицо его было гневно. Он сразу хотел высказаться по существу, но увидев Макса и Ремера, сдержался.

— Марк, все хорошо? — бросив на брата беглый взгляд, спросил Кир. — Ты какой-то напряженный. Если тебе нужен министр Кронс, то его сейчас нет.

— Я за тобой, — раздраженно ответил Марк. — Пойдем, есть разговор.

— Пойдем, — Кир сложил вещи в мешок и перекинул его через плечо. — Как раз собирался домой, ужасно хочу есть.

— Это все на сегодня? — видя, что напарник сворачивается, поинтересовался один из лингвистов.

— Да, Макс, похоже, все, — ответил Кир, закрывая сеть. — До завтра, — и вслед за братом покинул порт-лабораторию.

Уже в лифте Марк не выдержал.

— Кир, скажи: для чего в мире существует связь? И почему, черт возьми, ты не пользуешься ей, как все нормальные люди? Почему до тебя никогда невозможно достучаться? Что с твоим чертовым коммуникатором?!

— Чего ты кричишь? Можно подумать, что в субботу я кому-то сильно нужен, — отстраненно произнес Кир, всем видом показывая, что не в настроении отвечать ни на какие претензии в свой адрес.

— Не понял, — довольно агрессивно отозвался Марк. — Ты еще и в позу решил встать? Совсем с катушек слетел?

— Марк, ты достал, если честно, лучше не начинай.

Марк замахнулся на брата, но тот перехватил его руку и больно вывернул, сжав в запястье. Кир посмотрел Марку в глаза, и во взгляде четырнадцатилетнего подростка отразилось усталое разочарование не только братом, но и всей жизнью будто.

— Никогда не смей этого делать, — процедил он сквозь зубы.

— Тебя ищет директор школы, — с трудом владея собой, бросил Марк ему вслед. — Свяжись с Раулем срочно.

— Хорошо, — сухо ответил Кир и, обернувшись, произнес с озадаченным видом, — Марк, неужели тебе нечем заняться кроме как быть посыльным господина Рауля?..

— Тебе не показалось, Макс, что советник чем-то очень озабочен?

— Нет, Ремер. Если честно, я его толком и не видел, — проговорил Макс, закрывая программу декодирования. — Кир успел выгрузить лишь часть интериоризатора, когда Марк явился. Я уж не стал его задерживать.

— Покажешь, что вам сегодня удалось извлечь?

— Это необычное подсознание, Ремер. Я с подобным раньше не сталкивался. Все, что было до этого — пара фраз, ну, мысль, более или менее поддающаяся пониманию, а тут…

— Что тут? — Ремер весь превратился в слух.

— Текст.

— Связный? — с недоверием переспросил Ремер.

— Сам суди. Вот, посмотри, — и Макс протянул напарнику только что распечатанную страницу.

«…Есть люди, как пограничные столбы: сделаны из лучшей породы, на них знак качества, они вроде бы и относятся к отдельной стране, но на самом деле, не принадлежат ничему, кроме времени. Полосатые вехи определяют территории, люди — эпохи. Они не выбирают себе торной дороги, их путь особенный, и куда он ведет, значит для них много меньше необходимости идти по нему. Такие люди редко бывают счастливы в привычном для остальных понимании счастья: они одиночки и не могут позволить себе перекладывать тяжесть креста на чужие плечи. Их ноша другим неподъемна, путь неведом. Их нельзя приручить настолько, чтобы считать «своими», они не сближаются полностью ни с кем, даже с теми, кого по-настоящему любят. Их личное пространство сужено до предела и расширено до масштабов вселенной — они люди времени, только его они чувствуют и признают безусловно и только ему служат.

Быть рядом с таким человеком, знать его — счастье и мука. Если кому-то он открывает космос своей души, жизнь для того становится предвосхищением праздника, наполняется ожиданием чуда, но вместе с тем в нее проникает тревожное чувство — неуверенность, что счастье продлится долго. Невозможно обладать тем, кто сам себе не принадлежит. Нельзя ожидать, что небо станет твоим одеялом, а звезды будут светить тебе вместо лампочек. Как бы этого ни хотелось. Бессмысленно желать получить от человека то, чего он дать не может.

Эти люди не бывают просты, хотя поначалу могут таковыми казаться. Простое не привлекает тех, чье сознание вынуждено погружаться на глубины, а душа — воспринимать происходящее острее. Только так они чувствуют себя живыми. Их реальность другая: она принадлежит времени, а потому в ней всегда тесно переплетаются прошлое, настоящее и будущее. Они работают друг на друга: время и человек, принадлежа друг другу без остатка.

Эти люди не боятся встать лицом к лицу с чем угодно, потому что способны возрождаться из пепла и становиться лучше. Среди прочих они словно фениксы среди птиц. Если такие люди решают что-либо сделать, они делают это, и остановить их практически невозможно. С их решениями нельзя не считаться, единственный шанс не потерять такого человека — позволить ему уйти, когда он этого захочет, даже если он решит уйти из жизни…»

— Что это? — глаза Ремера были круглы. — Декодированный бурелом подсознания Нины?

— Второй уровень.

— Второй уровень чего?

— Ее подсознания, конечно. Ремер, ты меня совсем не слышишь? Я же говорю: впервые с таким сталкиваюсь. Там не один уровень, это как логос-агломерат: вскрываешь слой, за ним — следующий, потом — еще один… и все кажется бессмыслицей на первый взгляд, буреломом, как ты говоришь. — Мы с Киром десять дней не могли подобрать ключ, думали, что Нина сошла с ума окончательно и ее сознание нам больше недоступно. Кир, кстати, и догадался, что к каждому уровню нужен свой ключ. Ты не поверишь, но я долго считал, что в ловушке символы подсознаний разных людей, а не только Нины. Ее набор паттернов настолько неспецифичен, что мы не могли его распознать, пока не расшифровали полностью данные интериоризатора, установленного когда-то в изоляторе Била. Только тогда по некоторым совпадениям в обоих отчетах удалось обрисовать самое приблизительное пространство образов…

— Да ладно…

— Точно. На сегодняшний день мы лишь три уровня научились распознавать. И, знаешь, что самое интересное? Если не принять, что ее подсознание — это многоуровневый агломерат, то нет никаких сомнений, что сознания больше нет, что человек просто сошел с ума, так как верхний уровень заполнен сплошь когнитивными искажениями.

— Серьезно? Это же так похоже на защиту от взлома!

— Именно. Поначалу и я решил, что Нина окончательно тронулась, но Кир не хотел в это верить и заставлял меня вести раскопки дальше.

— А что еще можно было подумать после того, как она заявила, что покойный властитель закрыл собой Небеса и сгорел? Ашура подтвердил, что она потеряла рассудок, перед тем как впасть в кому.

— Между нами, Ремер, это не так. И скажу больше: Ашура тоже это знает, но он не может объяснить ее состояние, а потому говорит всем, что Нина находится в коме.

— Она так ни разу и не пришла в себя за три недели?

— Нет.

— А как вас посетила мысль установить интериоризирующую ловушку в ее палате?

— Кир расспрашивал министра, как можно в обход Ашуры проверить, в каком состоянии сознание Нины, ну и мы с господином Кронсом вспомнили о ней. Затея казалась бредовой, и первое время у нас ничего не получалось, но потом…

— Что потом?

— Ремер, у меня такое впечатление, что ты куда-то выходил на две недели, — удивляясь, улыбнулся Макс. — Неужели не видишь, чем мы с Киром все это время занимаемся?

— Да мне как-то неловко расспрашивать: Кир такой серьезный и сосредоточенный всегда, что приближаться страшно. И министр загрузил меня по самое темечко обучающими программами для нового лицея, головы не поднять, — оправдался Ремер. — Вы же вслух ничего не произносите, только пишете. Как я могу догадаться, что именно вы делаете?.. Так ты говоришь, весь второй уровень — текст?

— Да, — подтвердил Макс. — Очень связный, никаких когнитивных искажений и каждый раз новый к тому же.

— А что на третьем уровне?

— Там странное. Нина разговаривает с Вэлом. Такое впечатление, что на третьем уровне бесконечный сон, в котором Вэл все еще жив.

— И что в этом странного? — удивился Ремер. — По-моему, это как раз нормально: ей снится Вэл.

— Нет, сны так глубоко не формируются, они в самом верхнем слое подсознания. Даже если принять, что Нина онейронавт, а в ее случае я готов допустить все, что угодно, все равно — этот феномен ее сознания мы не можем пока объяснить.

— Я так и не понимаю…

— Господи, Ремер! — раздражался Макс его непонятливостью. — Там, где Нина якобы видит сон, обычно оседает отработанная оперативной памятью информация. Вот ты сегодняшний день прожил, лег спать, и все, что с тобой за день произошло, упадет на третий уровень подсознания. Если он у тебя есть, конечно, в чем я очень сомневаюсь. У нас ни у кого его нет. У нас все, что сознание вытесняет, попадает в общую яму. Но это опыт, который мы получили в настоящей жизни. А у Нины…

— Хочешь сказать, что это не управляемый сон, а снимки реального опыта? — с ужасом спросил Ремер.

— Да! Поэтому я и не мог долго поверить, что ловушка не притягивает еще чье-то подсознание.

— Невероятно…

— Совершенно, — согласился Макс. — Но факт.

— Но как-то же вы пытаетесь это объяснить? — зрачки Ремера расширились от возбуждения.

— Пытаемся, но безрезультатно пока. Научный подход такое состояние человеческого сознания отвергает. Но оно есть!

— А ненаучный? — Ремер затаил дыхание.

— Миллион версий: от той, что сознание Нины существует во множестве реальностей одновременно, до той, что она не человек. Выбирай любую, какая тебе больше нравится, — нервно произнес Макс.

— А Киру какая ближе? — осторожно поинтересовался Ремер. — Что Нина человек, — улыбнулся Макс. — Я тоже в этом уверен, и это, пожалуй, все, что можно утверждать на сегодняшний день.

— Фантастика! — только и смог произнести Ремер. — А о чем они говорят?

— Кто?

— Вэл и Нина на третьем уровне.

Макс с удивлением посмотрел на Ремера.

— Я не должен об этом распространяться, это не совсем этично. Я вообще стараюсь относиться к тому, что мы извлекаем, исключительно как к технической информации, которая поможет нам найти кратчайший путь к сознанию Нины и вернуть его. Не думаю, что она обрадуется тому, что мы читаем ее мысли, когда проснется.

— Да брось, Макс, — обиженно произнес Ремер. — Я никому не скажу. Ты же меня сто лет знаешь.

— Собственно, не они говорят, а Нина постоянно что-то говорит Вэлу. То она призывает его проснуться, то просит что-то вспомнить, то признается в своих чувствах. Ремер! Не нужно это обсуждать, правда, не нужно. Третий уровень — это головная боль, причем и ее, и наша. Пока о том, что сознание Нины не угасло, говорит только второй, на котором связные мысли, а здесь никакой логики нет. Пока по крайней мере.

— Так, может, пора спускаться глубже, на четвертый? Сколько их там вообще?

— Предположительно, несколько, — уклончиво ответил Макс. — Мы не можем, пока не расшифруем третий. То есть, мы его распознаем, но не понимаем связи со следующим, а без этого ключ к четвертому не найти. Собственно, ключ — это и есть связь между уровнями.

— Интересно, что было ключом к третьему…

— Вэл. Все, что на втором преобразовано в текст, — о нем. С ним же общается Нина на третьем. Кир предположил, что его имя разворачивает код, и это подтвердилось.

— А как вы на второй вышли? Ты же сказал, что на первом бурелом и сплошь когнитивные искажения. За что зацепились?

— За связь, — улыбнулся Макс.

— Не понял…

— Саяна, связь между Ниной и Вэлом. Только не спрашивай, откуда у Кира такие мысли, я сам толком ничего не понял, просто сделал, как он сказал, и все получилось.

— Вот это да! Ну и мозги у младшего Мэнси! — восхитился Ремер. — Сколько ему лет?

— Четырнадцать.

— Если бы мы так в четырнадцать соображали, представь, где бы мы были сейчас! — мечтательно восхитился Ремер.

— Здесь бы и были… — начал приземлять напарника Макс, но мысль свою до конца высказать не успел.

— Чем занимаетесь? — раздался раздраженный голос Кронса, появившегося за отъехавшей стеклянной круглой дверью. Министр был не в настроении больше обычного и даже не пытался этого скрыть. — Ремер, есть проект хотя бы одной обучающей программы?

— Господин министр, я стараюсь, — проговорил Ремер голосом, не позволяющим с уверенностью думать, что старания привели к положительному результату.

— Этого мало! Нужно еще и работать! — Кронс нервно прошелся вдоль транспортационных кресел, потом упал в одно из них и тяжело вздохнул, закрыв глаза рукой. Его жидкие желтые волосы прилипли ко лбу, покрытому каплями пота. Сам вид его представлялся изможденным, а слова звучали так, словно их произносил человек, долгое время находящийся под давлением чужой воли или обстоятельств, от него не зависящих.

Макс и Ремер, видевшие начальника во всяких состояниях, знали, что сегодняшняя агрессия ничем хорошим не закончится, и приготовились огрести по полной за себя и за того парня.

— Что случилось, господин министр? — осторожно спросил Макс. — Что вас так расстроило?

Кронс обернулся, на лице его отразилась смесь злости и страха. Он бросил на Макса недружелюбный взгляд, но тот справился с ним и даже подошел к лежащему министру так близко, что Ремер инстинктивно потянулся к транквилизаторному инъектору.

— Даже не знаю, — вырвалось у министра. — Я не понимаю, что меня бесит, но, похоже, все!

Макс и Ремер переглянулись.

— Хотите чаю? — осторожно предложил Ремер.

— Давай, — не то чтобы с желанием, а скорее по инерции согласился Кронс. — Макс, что нового? Есть, за что зацепиться?

— Нет пока.

— Дай отчет, — требовательно произнес министр и резко выхватил распечатку из рук Макса. Он быстро, но внимательно пробежал глазами лист и прокричал, — Макс, ты за кого меня держишь? Зачем ты подсунул мне вчерашний текст?

Глаза лингвиста округлились. Он забрал у Кронса отчет и, не найдя в нем ни слова из вчерашней расшифровки, с удивлением уставился на министра.

— Это сегодняшнее извлечение, мы только закончили с Киром его декодировать. Сами посмотрите, господин министр, — он ткнул пальцем в левый верхний угол листа, на котором стояла отметка системы с указанием времени генерации данных: «14.07//01.05.52».

Кронс вытер испарину со лба.

— О чем вы думаете, господин министр? — Макс надеялся не услышать подтверждения своих подозрений.

Кронс пристально на него посмотрел и ничего не ответил. Макс вжал голову в плечи. Ремер с непониманием наблюдал немую сцену, от которой по спине у него почему-то пробегал холодок.

— Не может… — выдавил из себя Макс.

— До завтра, — резко произнес Кронс, поднялся, одернул платье и вышел из порт-лаборатории, не с первого раза попав в дверной проем.

— До свидания, господин министр! — прокричал Ремер ему вслед. — Что с вами, Макс? Вы будто призраков увидели.

Круглая дверь, издав пневматический шепот, заблокировала вход в лабораторию.

— Все возможно, — отозвался лингвист. — Пожалуй, я тоже пойду.

— Да что происходит? Можешь ты мне объяснить?!

— Нет, — Макс скрылся за дверью, забыв отчет на столе.

2. Махинда

Оrdo et connectio idearum

est ас ordo et connectio rerum

d’Espinosa

Волны покусывали белый песок, как край бисквитного пирога, с наслаждением облизывались, откатывая в океан, чтобы через мгновение с жадностью снова наброситься на берег. Правда, сейчас, в свете вечерних огней песок казался не белым, а светло-оливковым у самой кромки воды и почти серым рядом с зарослями усатых мангр и зеленых алоказий. Свежий ночной бриз приятно холодил, шелестя листвой и играя белым тюлем беседки, стоящей на сваях у линии прилива. Вода уже подбиралась к ступеням, выходящим на пляж, совсем рядом слышались гулкие шлепки волн о выступающий с берега каменный утес.

Пляж располагался в небольшой бухте, окруженной с обеих сторон довольно высокими обрывистыми скалами. На верху одной из них виднелся красивый белый домик в два этажа, откуда вилась каменная дорожка до самого пляжа, над которой кусты благоухающих бугенвиллей переплетались живым навесом по всей длине, защищая от палящих лучей дневного тропического солнца всякого, кому вздумается спуститься по ней. Повсюду разносилась укающая и гукающая многоголосая ночная жизнь.

Птичий гомон громко пронзали вопли лангуров, диких обезьян, живущих здесь и питающихся сочными листьями деревьев. Иногда они выбегали на крышу дома, и тогда их топот гулко раздавался по черепице, поначалу пугая в ночи неожиданностью своего появления. Днем они обычно прятались от людей, сидя в разлапистых пальмовых ветках, но и тогда среди листьев легко было различить их большие темно-серые спины и длинные хвосты.

Сейчас первый этаж домика был ярко освещен, на втором же лишь в одном окне слабо мерцал ночник. С кухни доносился пряный запах готовящегося ужина, щекоча нос и обостряя и без того хорошо ощущаемый постояльцами голод.

Ева вышла на веранду, где откинувшись в кресле, с безмятежным удовольствием попыхивал сигарой Вэл. Он был во всем белом: льняных широких брюках, свободной блузе, выпущенной поверх них, и босой. Он смотрел на океан и, казалось, о чем-то своем думал, погруженный в ленивую дрему.

— Тебе идет, — довольно произнес он, увидев дочь в традиционной сингальской одежде. — Ты словно родилась в сари.

Ева села напротив отца, но ей не сиделось, и она почти сразу бросилась к Вэлу и крепко его обняла.

— Спасибо, что показал мне рай, — прошептала она.

Вэл, тронутый ее словами, прижал руки дочери к своим плечам. С тех пор, как они поселились здесь, в его любимом месте, Ева не отходила от него ни на шаг. В ее привязанности он вдруг начал ощущать некоторую тревожность, причин которой оба они не понимали, но избавиться от которой ни у него, ни у нее не получалось. С момента приезда на остров прошла уже неделя, а им, казалось, все никак не удавалось сбросить напряжение последних месяцев.

— Марий заснул?

— Да, — улыбнулась Ева. — Есть очень хочется. Кажется, Шанке сегодня превзошел самого себя, у меня внутри все сворачивается от этих запахов.

— Есть такое, — согласился Вэл, отпуская дочь, широко вытянув губы и поджав нижнюю. Он запрокинул голову и проводил взглядом струйку белого дыма, выпущенного изо рта вверх.

— Господи, как же здесь хорошо! — вскрикивала Ева, бегая босиком по траве и кружась около кресла отца, широко расставив в стороны руки. Ярко-бирюзовое сари, расшитое золотыми нитями и стеклярусом, обтягивало ее изящные формы, массивные украшения, которыми были обхвачены ее щиколотки и запястья, позвякивали при каждом ее шаге. Она остановилась и, глядя Вэлу в глаза, проникновенно произнесла, — давай останемся здесь навсегда, папа!

— Если бы это было возможно, — с грустной улыбкой ответил он. — Боюсь, мне не позволят надолго забыть о делах. Удивлен, что Марк до сих пор не вышел на связь и не озадачил текущими проблемами. Надеюсь, у них все хорошо.

— Конечно, — поспешно отозвалась Ева, заметив, что отец погружается в задумчивость, и не желая этого. — Ты имеешь право на отдых, поэтому расслабься и получай удовольствие. Марк разберется, не сомневайся. Что может такого произойти за три недели, с чем он не справится?

— Да все, что угодно… — начал было Вэл, но не успел договорить, в дверях показался юноша, склонившись в почтительной позе.

— Ужин готов, господин, — учтиво произнес он и замер, сцепив руки в замок внизу живота. — Куда прикажете подать?

— Думаю, мы посидим в саду, — ответил Вэл. — Не возражаешь, детка?

Ева благодарно кивнула, улыбнувшись отцу. Через три минуты двое загорелых парней выставили стол под дерево, накрыв его белой скатертью, и принесли две большие свечи в высоких стеклянных банках, в которых ветер не мог погасить пламя.

— Мы можем стать просветленными, — серьезно произнес Вэл, немного утолив голод и поднимая взгляд к кроне дерева, под которым они сидели.

— О чем ты?

— Точно под таким деревом бодхи на принца Шакьямуни снизошло откровение, и он стал Буддой.

— Правда? — удивилась Ева.

— Да. Что касается Гаутамы — правда, — улыбнулся Вэл. — Но вот, что касается нас — маловероятно.

Ева ничего не ответила, только пристально посмотрела на отца. Она наблюдала за тем, с каким аппетитом он ел кари с курицей, запивая его красным ромом. Ева поймала себя на мысли, что происходящее — сон, а она страшно боится проснуться и обнаружить это.

— Почему ты ничего не ешь? — спросил Вэл, увидев задумчивое выражение лица дочери. — Ты же была голодна, насколько я помню. Тебе не нравятся блюда?

— Нет, все прекрасно, — поспешно ответила Ева и откусила спелой папайи. — Здесь такие чудесные фрукты, что ничего другого не хочется.

— Завтра я покажу тебе остров, — с довольным видом произнес Вэл. — Будем кататься на слонах.

— На слонах?! — воскликнула Ева, не веря тому, что слышит. — Они существуют?

— Конечно, — рассмеялся Вэл. — Что им сделается? Здесь вообще мало что изменилось за последние несколько сотен лет. Разве что людей стало значительно меньше. Но они живут традиционным укладом, здесь даже король есть.

— Серьезно?

— Да, — не без достоинства подтвердил Вэл. — И он мой старинный друг. Завтра я вас познакомлю.

— Мне кажется, я сплю, — боясь моргнуть, проговорила Ева. — Настоящий король?

— Самый что ни на есть, — с вдохновенным блеском в глазах сказал Вэл. — Махинда Шестой из династии Ламбаканна. История его предков интересна, хотя они ее и не знают. Здесь не принято знать историю. Но я в свое время интересовался этой темой, и мне удалось раскопать кое-что.

— И что ты узнал?

— Предки Махинды правили триста пятьдесят лет, а потом пришли завоеватели и местные династии прервались. В конце первого тысячелетия Парантака Первый из династии Чола вторгся сюда из Индии, захватил древнюю столицу Анурадхапуру и сверг последнего короля из династии Ламбаканна — Махинду Пятого. Страна называлась тогда иначе — Илангай. Но махараджи Чола правили на острове недолго: другой сингальский король Виджаябаху прогнал завоевателей, вернул буддизм, который при их правлении практически исчез с острова, и утвердил новую сингальскую династию. После того династии и правители менялись так часто, что нет смысла запоминать их имена и деяния.

— Папа, почему один народ завоевывает другой? — спросила Ева, глядя прямо ему в глаза.

Вэл никак не ожидал такого вопроса и потому задумался в поисках подходящего ответа. Он помолчал, отпил еще немного рома и только после этого произнес:

— Я не знаю единственно правильного ответа, прости. Много всяких причин бывает. Обычно более сильная власть стремится расширить территорию, обогатить казну, усилить войско. Больше людей — больше сбор дани, налогов; как хочешь называй — суть та же. Нельзя сбрасывать со счетов и личные мотивы и амбиции вождей и правителей. Но это, на самом деле, редко является причиной войны, чаще — поводом. Нормальный правитель не поставит под удар страну ради удовлетворения своей прихоти. Бывает, что в истории остается только личный мотив, на самом же деле, в основе девяноста и даже больше процентов военных конфликтов лежит экономический интерес. В более-менее современный исторический период, по крайней мере. Что касается более древних времен, там еще и политический мотив был силен, так как на протяжении тысячелетий шел процесс государственного образования на большей части обжитой территории планеты. Государства сменяли друг друга, слабые вливались в сильные или уничтожались ими. Так создавались империи. Но империя — система громоздкая и плохо управляемая, она требует колоссального ресурса на поддержание своей жизнеспособности. Поэтому в любой империи рано или поздно возникали сепаратистские движения, объединяющие вокруг себя новые силы, стремящиеся к автономному существованию. Начинались новые войны, нередко — гражданские. На мой взгляд, гражданская война — самое страшное, что может произойти в жизни человека.

— Почему?

— Потому что может так случиться, что тебе придется воевать против своего друга, брата, отца, сына. Врагом может стать самый близкий тебе человек только потому, что вы будете разделять разные политические мнения, а, возможно, одно и то же, но по-разному сформулированное враждующими сторонами… Ева, тебе, правда, хочется поговорить о войне?

— Ты интересно рассказываешь, я люблю тебя слушать, — заметила Ева. — А ты мог бы захватить другое государство?

Вэл поперхнулся. Он пристально посмотрел на дочь и понял, что сегодня его не оставят в покое, пока не вывернут душу наизнанку.

— Сложно сказать, — серьезно произнес он. — Сейчас, наверное, не смог бы, но я сейчас вижу все по-другому, многие вещи потеряли для меня значимость. Мне бы хотелось ответить тебе категорично: нет, никогда, — но это было бы не совсем искренне с моей стороны. Во-первых, никогда нельзя быть ни в чем уверенным совершенно, а во-вторых…

— Что, во-вторых? — поторопила Ева его с ответом.

— Не знаю. Это все сложно. Я против насильственных мер — это я могу тебе сказать определенно, но обстоятельства бывают разные, и бывает, что они заставляют нас действовать вопреки своим убеждениям. Это и есть политика. В ней все сложно и много такого, о чем красивой девочке думать не обязательно, — улыбнулся Вэл, говоря тем самым, что продолжать этот разговор он не хочет.

Ева проглотила шпильку по поводу того, о чем стоит думать красивой девочке, и вернулась к началу разговора.

— А как тебе удалось узнать, кем были предки нынешнего короля? — спросила она.

— О, это долгая и не очень интересная история, — улыбаясь, ответил Вэл. — Гораздо интереснее результат. Не уходи, я сейчас, — с этими словами Вэл поднялся из-за стола и ненадолго скрылся в огромном пространстве холла первого этажа дома.

Через несколько минут он снова показался в дверях, пропуская перед собой юношу, выкатывающего высокий квадратный столик, обитый медным орнаментом и богато инкрустированный самоцветами. На столике что-то лежало, накрытое золотой шелковой тканью.

Юноша остановился перед Евой, смущенно опустив взгляд ей в ноги.

— Что это? — воскликнула Ева, вопросительно глядя на отца.

— Родословная короля, — с достоинством произнес Вэл. — Открой, только осторожно, — и убрал шелковую ткань, под которой в большом резном ларце из необычной древесины с темными и светлыми прожильями лежала книга. — Это иллюстрированная история рода Ламбаканна. Выполнена в лучших сингальских традициях. Завтра мы подарим ее королю, завтра годовщина его правления. Как думаешь, подарок ему понравится?

— Не сомневаюсь, — завороженно произнесла Ева. — Что за необычное дерево? Никогда такого не видела, — проговорила она, осторожно дотрагиваясь до крышки резной шкатулки.

— Это бокоте, самая редкая порода, в мире ее почти не осталось. Король питает к ней некоторую слабость. Я специально заказал изготовить футляр для родословной из нее. Виду, унеси подарок и упакуй его в багаж, пожалуйста, — произнес он, обратившись к юноше.

— Да, господин, — кланяясь, ответил тот и увез столик в дом.

— По-моему, ты действуешь на местное население как разряд молнии, они при тебе дар речи теряют, — довольным тоном проговорил Вэл, глядя на дочь. — Посмотрим, какое впечатление ты произведешь завтра на Махинду, — он подмигнул Еве и отпил красного рома.

— Король ждет нас? — робко поинтересовалась Ева.

— Нет, — спокойно ответил Вэл. — Он не знает, что мы прилетели. Я хочу сделать ему сюрприз. Мы не виделись больше двух лет. Он болел, когда я был здесь в прошлый раз, и мы не встретились тогда. Не буду предвосхищать твои ожидания, но одно могу сказать точно: они не оправдаются.

— В каком смысле? — насторожилась Ева.

— В наилучшем, — рассмеялся Вэл, видя ее замешательство.

— Папа, ты никогда не перестаешь удивлять меня, — призналась она.

— Да брось, я совершенно предсказуем в своих желаниях тебя радовать. Как и всякий отец, наверное, — добавил Вэл, едва заметно смутившись.

— Нет, папа, так не всякий может, только ты, потому что ты лучший.

— Спасибо, но даже хорошим отцом назвать себя не могу. Я всего лишь пытаюсь компенсировать то время, что мы не были вместе, — негромко произнес Вэл, — хотя и знаю, что это невозможно. Но я постараюсь сделать эту поездку незабываемой для нас обоих.

— Я уже никогда ее не забуду, — с жаром произнесла Ева, голосом выделяя «уже». — Если честно, я до последнего не верила, что ты сможешь все оставить и отправиться сюда со мной, да еще так надолго.

— Я же обещал тебе, — с улыбкой напомнил Вэл. — Мне и самому очень хотелось побыть с тобой и Марием вдали от суеты и посторонних.

— Боже, как хорошо! — счастливо проговорила Ева, закрывая глаза. — А где живет король? Далеко отсюда?

— Да, — улыбнулся Вэл быстрой смене интересов дочери. — Он обосновался в древней столице в самой глубине острова, в Канди. Мы завтра полетим туда рано утром. Не хочу, чтобы дорога нас утомила, поэтому воспользуемся шаттлом, а потом решим, как и когда вернемся. Думаю, мы ненадолго останемся там, вряд ли Махинда отпустит нас сразу.

— Здорово! — обрадовалась Ева. — Только немного жаль уезжать с побережья, мне так нравится океан…

— Это не проблема, — с улыбкой заметил Вэл. — Шаттл за пятнадцать минут доставит нас на любое побережье острова в любое время, как только пожелаешь. Я тоже люблю океан, особенно, когда садится солнце. Тогда очень приятно плавать, если, конечно, нет больших волн.

— Научишь меня плавать так, как ты?

— Обязательно. Но ты уже неплохо умеешь. Я видел, как сегодня ты доплывала до большого камня.

— Мне не хватает уверенности, — призналась Ева. — Все время боюсь утонуть.

— Никому не говори, пусть все думают, что ты дочь морского царя.

— Почему?

— Потому что плаваешь, как русалка, — произнес Вэл с улыбкой. — Так же хвостиком виляешь.

— Да ну, ты надо мной смеешься, — Ева смутилась и отвернулась.

— Нисколько.

— Папа, а в чем мы завтра поедем к королю? Нужен какой-то наряд праздничный, наверное.

— Не беспокойся, я обо всем позаботился, — подмигнул дочери Вэл. — Мы проявим уважение к традициям этой земли, наденем сингальскую одежду. Сари, к тому же, тебе очень идет.

— А ты? — удивилась Ева. — Тоже будешь в сари?

Вэл рассмеялся.

— Нет, глупышка, сари — женская одежда, мужчины носят саронги.

— Юбки?

— Да, на юбки они похожи, — согласился Вэл. — Шанке носит саронг, видела, наверное. Но праздничный саронг немного другой, он надевается поверх брюк и завязывается более пышно. Завтра все увидишь. Утром придут девушки и оденут нас…

— Девушки? — изумилась Ева. — Тебя будут одевать девушки? — рассмеялась она.

— Да, а что здесь смешного? По-моему, это должно быть приятно.

— Ну-ну, — многозначительно заметила Ева. — Посмотрим.

— И еще, — выражение лица Вэла стало серьезным. — Завтра — третье мая, день, когда на острове празднуют уход Будды в нирвану. Это большой праздник, все жители Канди придут на королевскую площадь с дарами для короля. Постарайся никуда от меня не отходить, потому что в такой толпе легко потеряться.

— Я никуда от тебя не отойду, можешь не сомневаться.

— Вот и хорошо, — со вздохом облегчения произнес Вэл. — Мы приземлимся в стороне от дворца, иначе сюрприза не получится, остановимся в доме Вималя. Ты же знаешь, что он родом из Канди?

— Вималь, наш повар? — удивилась Ева.

— Да. Я всегда навещаю его родителей, когда прилетаю сюда. Они уже старенькие, но очень живые и радушные. Думаю, они будут рады посидеть с Марием, пока мы не встретимся с королем.

— Папа, — восхищенно произнесла Ева. — Это какая-то сказка? Все, что с нами происходит сейчас.

— Нет, — рассмеялся Вэл. — Все правда, — и вдруг добавил, меняя тему разговора, — еще не поздно, хочешь спуститься на берег? Мне нравится смотреть на ночной океан и слушать шум прибоя. Пойдем?

— Пойдем, — завороженно проговорила Ева и взяла отца за руку.

Они прошли мимо Виду, Вэл предупредил порыв юноши сопроводить их, сделав знак рукой оставаться на месте, и начал неспеша спускаться по каменным ступеням, все еще теплым, приятным для босых ног.

Они молчали до самого берега, а оказавшись внизу, долго даже не пытались что-то сказать — океан ревел.

Вэл смотрел в сторону горизонта, стоя по щиколотки в воде. Ветер трепал его волосы, сбивая их назад и принося на лицо соленую влагу. Ева подошла и обняла отца за талию.

— Чего ты сейчас хочешь больше всего? — громко спросила она, заглядывая ему в лицо, надеясь перекричать океан.

— Умереть, — тихо ответил Вэл, зная, что Ева его не услышит…

Утром на виллу прибыли четыре девушки, молоденькие и смешливые, с проворными руками и голосами колибри. Они лопотали на сингальском, одевая Вэла и Еву. Вэл делал вид, что ни слова не понимает из их разговора, когда они, облачая его в бело-золотой саронг, перебрасывались оценивающими замечаниями в адрес его подтянутого, тугого загорелого тела и одобрительно складывали ладошки лодочкой каждый раз, когда ему приходилось изогнуться, чтобы им было удобнее подвязать саронг, соорудив правильную складку на талии. Потом подошла очередь тонкой батистовой сорочки и куртки-болеро с короткими пышными рукавами красного цвета, богато украшенной позументом и золотым шитьем. Вэл посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся: наряд казался ему несколько бутафорским, но девушки одобрительно кланялись, и в их глазах он читал искреннее восхищение его натурой и своей работой. Он потрогал рукой волосы, как бы спрашивая, не нужно ли убрать их. Девушки понимающе улыбнулись и затянули тугой узел на затылке Вэла, проколов его костяным гребнем, как того требовала традиция праздничной прически.

— Годак стутий, ламисси, — поблагодарил Вэл, отвесив девушкам легкий поклон треугольной красной шляпой, когда они закончили.

— Каранукарала, махатта, — смеясь, ответили девушки и, словно птички, выпорхнули из его комнаты.

Шаттл доставил их в Канди за двадцать минут. Ашир и Ануша, высушенные тропическим солнцем и долгой жизнью, с умиротворенным выражением лиц встречали гостей в саду перед небольшим домиком, несущим отпечаток достатка, что не так часто можно было увидеть в небогатом предгорном квартале Канди.

Вэл почтительно склонился перед стариками, и Ашир по-отечески трогательно обнял его.

— Аюбован, махатта, — приветствовал Вэл. — Это моя дочь Ева и мой внук Марий, — с гордостью произнес он, пропуская Еву с малышом вперед.

— Входите, — пригласил Ашир гостей в дом. — Располагайтесь, Ануша принесет чай. Надеюсь, у Вималя все благополучно и вы им довольны.

— Конечно, Ашир, ваш сын непревзойденный кулинар. Видите, какие мы все откормленные — это его заслуга, — улыбнулся Вэл. — Мы обсуждали с Вималем возможность прилететь вам с Анушой в Небеса и пожить у нас какое-то время. Почту за честь принять вас в своем доме.

Старческие глаза Ашира увлажнились, руки задрожали. Он бросил на жену беспокойный взгляд.

— Мы хотим поздравить короля, — сказал Вэл, выпив две чашки зеленого чая и ответив на расспросы Ануши о сыне. — Если можно, я бы хотел оставить пока у вас Мария и его няню. Позже я за ними пришлю. Хочу сделать сюрприз Махинде, а с малышом не совсем удобно пробираться в толпе. Если, конечно, вы не возражаете, махатта.

— Мы будем только рады, — с улыбкой ответил Ашир. — Правда ведь, Ануша?

— Конечно, — в глазах старушки блеснул свет. — Не беспокойтесь, мы за ними присмотрим.

— Как же вы доберетесь до храма? Пешком идти очень далеко, — с сомнением проговорил Ашир. — А вы такие нарядные.

— На слонах, — сказал Вэл и посмотрел на дочь. — Я обещал Еве покатать ее на слоне. А вот и Виду с нашим четырехногим транспортом, — бросив взгляд на дверь, объяснил он трубные звуки, доносящиеся со стороны сада, где их уже поджидали два богато убранных слона, на спинах которых были паланкины.

Ева завороженно рассматривала огромных животных, которых до этого видела только на картинках. Она смело подошла к одному из них и протянула к нему руку. Слон обвил ее хоботом чуть выше локтя, и Ева, постояв так некоторое время, резко одернула руку, заявив, что никогда ни сама не сядет на слона, ни кому другому не позволит это сделать в своем присутствии.

— Чего ты испугалась? — непонимающе спросил Вэл. — Это совершенно мирные животные.

— Они не хотят, чтобы на них катались, — уверенно сказала Ева. — Им больно. Папа, вели убрать с их спин эти разукрашенные кибитки, я лучше пойду пешком, — сказав это, Ева решительным шагом вернулась в дом.

— Упс, — Вэл растерянно смотрел перед собой. — Виду, сними паланкины и отведи слонов туда, где им будет хорошо. А мы постараемся найти иной способ передвижения.

— Давайте, я вызову вам машину, махатта Вэл, — предложил Ашир. — Мой друг водит старый лимузин. Он с радостью вас доставит. Думаю, в нем вам будет удобнее, чем на слоне. Ева права: слоны молчат, терпят наши причуды, но им это не нравится. Только никто этого не замечает.

— Слонов уведут, махатта Вэл, — отчитался Виду. — Я поеду с вами, один Гопал — мало для вас, — заметил, показывая рукой на второго юношу, прилетевшего с ними с побережья.

— Хорошо, — согласился Вэл. — Наверное, так даже лучше: быстрее доберемся и не вспотеем, — добавил он с улыбкой, обнимая дочь.

Машина остановилась у главных ворот Магул Дадува — реконструированной части королевской резиденции, расположенной в стороне от храма Зуба Будды. Это был большой двор, где проходили празднества и торжественные приемы короля. Когда-то, 437 лет назад на этом самом месте было покончено с последней доколониальной династией Канди подписанием с британцами Кандианской конвенции. [1]

Сейчас внутреннее пространство Королевского двора, как еще издавна называли это место, было заполнено празднично одетыми людьми. Слышалась музыка и пение, многие танцевали. Вэл, Ева и двое их спутников сразу растворились в толпе, ничем особенно из нее не выделяясь. Минут через тридцать в порядке живой очереди они оказались у трона короля, к подножию которого было принято припадать, оставляя на ступенях всевозможные подношения: сладости, украшения и цветы.

Оставляя завернутый в золотой шелк ларец с родословной, Вэл приподнял голову и взглянул на короля. Махинда величественно возвышался на троне, по обеим сторонам которого стояли юноши с опахалами из пальмовых листьев. Ева не могла оторвать от него взгляд, пока кто-то сзади слегка не подтолкнул ее, ставшую как статуя и мешавшую потоку приносящих дары. Ева обернулась и оказалась лицом к лицу с незнакомцем, больно схватившим ее за руку. Он попытался увлечь ее за собой, не обращая внимания на оказываемое ею сопротивление. Ева испугалась и бросила призывный взгляд на отца, на который он не ответил, потому что в этот самый момент Махинда узнал его и поднялся, приветствуя друга.

Виду толкнул Гопала в сторону Вэла, а сам протиснулся к Еве и попытался отодвинуть от нее незнакомца. Но, к своему удивлению, понял, что тот не намерен отступать. Мужчина лет сорока, суровой и дикой наружности сильно сжимал запястье Евы левой рукой, в правой у него был зажат короткий кривой нож. Гопал видел происходящее и смог подобраться к нападавшему со спины, пока Виду соображал, что сейчас будет правильным предпринять. Гопал выбил нож из руки мужчины и нанес ему точечный быстрый удар в основание шеи. Мужчина обмяк, выпустил руку Евы и рухнул на землю. Виду мгновенно выдернул Еву из толпы и оказался вместе с ней рядом с Вэлом, Гопал ловко скрутил руки нападавшего за спиной и обмотал шелковым шнуром. Все произошло так быстро, что кроме короля и его стражников, находящихся на возвышении, никто ничего не успел заметить.

Махинда поднял руку и произнес:

— Приветствую тебя, друг мой! Подойди же скорее.

Вэл обернулся, чтобы взять Еву за руку и подойти к королю, и только тогда увидел, как она бледна и напугана. Спрашивать, что случилось, времени не было, и они двинулись в сторону трона.

— И вы оба тоже подойдите, — произнес король, обращаясь к Виду и Гопалу. — А вы приведите того наемника ко мне, — приказал он двоим гвардейцам, облаченным в парадные одежды, с саблями со скривленными концами на боку.

Вэл подошел к Махинде. Ева, ожидала расспросов короля, но боясь нервировать отца, смотрела на Махинду в упор и, когда ей удалось перехватить его взгляд, отправила ему в сознание мысль пощадить слабое сердце друга и оградить его от напрасных волнений. Король каким-то чудом понял Еву и предупредительным знаком отправил гвардейцев с задержанным подальше от места праздника, не переставая с удивлением ее рассматривать.

— Ваше величество, — преклонив колено, торжественно произнес Вэл. -Позвольте поздравить вас со всеми праздниками, отмечаемыми сегодня и отмеченными в мое отсутствие, и в знак моего почтения и любви к вам преподнести скромный подарок. Его изготовили специально к этому дню.

— Поднимись, мой друг, я тебя обниму, — Махинда приблизился к Вэлу, и Ева обмерла: это был первый на ее памяти человек, превосходящий ростом ее отца. — Давно тебя не было. Неужели, женился?

— Это моя дочь, Ева, ваше величество, — с улыбкой ответил Вэл. — Я старый холостяк и никогда не женюсь.

— Дочь? — изумился король. — Позже поговорим. Вас проводят в мои покои, а я присоединюсь сразу, как закончу здесь.

Вэл и Ева поклонились и направились вслед за гвардейцем, сопровождаемые Виду и Гопалом до самых дверей.

Ева едва держалась на ногах, она была напугана сама и переживала за Мария. Нападение было спланировано — это ей доказывать было не нужно: остров славился своими законопослушными гражданами и тихой миролюбивой жизнью. Если к ней пытались применить силу, то ее пытались применить именно Еве Лоу, а потому Марию тоже могла угрожать опасность. Ева думала о том, как бы передать королю просьбу отправить за сыном и его няней, но пока не находила способа, как это сделать, кроме как думать об этом.

Несколько часов Вэл прохаживался по дворцовому пространству, рассказывая Еве, что изображено на стенных росписях, легко распознавая и отличая сюжеты буддийских легенд и более ранних мифов, появившихся на острове еще до принесения сюда буддизма, пока не утомился окончательно.

— Я бы прилег, — признался он, останавливаясь у кушетки одной из комнат. — Боюсь, Махинду могут задержать праздничные дела до вечера.

— Отдохни, — предложила Ева, — я побуду с тобой, пока король не пришлет за нами. Думаю, эта комната подойдет, вряд ли кто-то побеспокоит нас здесь. И она выглядит вполне безопасной.

— О чем ты? Шрилан — самое безопасное место в мире последние лет двести. Правда, до недавнего времени я был уверен, что в мире не осталось опасных мест, — задумчиво произнес Вэл.

— Ни в чем нельзя быть уверенным совершенно, — повторила Ева его слова и, бросив на отца быстрый взгляд, сразу же отвела его в сторону.

Вэл лег на кушетку, положив голову на шелковую подушку, которых повсюду было множество. Ева села в кресло напротив.

— Будешь охранять мой сон?

— А ты собираешься спать?

— Клонит ко сну, — признался Вэл. — Но, думаю, это неправильно, если я засну в доме, пока его хозяин мне не позволит. Так что, не давай мне расслабляться настолько, говори со мной.

— Король очень высокого роста, я не ожидала, — заметила Ева.

— Да, он из высокогорных сингалов, они другие, совсем не такие, как те, что живут на побережье, — пояснил Вэл. — Обратила внимание, какие прекрасные и необычные у него пропорции тела?

— Обратила, — улыбнулась Ева. — Он похож на инопланетянина. И глаза какие огромные! — восхитилась она. — И я думала, он намного старше.

— Потому что я сказал, что он мой старинный друг?

— Наверное.

— Я, действительно, знаю его двадцать пять лет. Впервые увидел его, когда он еще не был королем, только наследником, и было ему тогда семь. Королем он стал совсем скоро, через восемь лет. И с тех пор Махинда Шестой мудро правит своим прекрасным, немногочисленным народом.

— Что случилось с его отцом?

— Махинда Пятый был экстремалом: прыгнул со скалы и разбился о подводную гряду. Нелепая смерть… Он был мне близким другом.

— Почему ты никогда о них ничего не рассказывал? — удивилась Ева.

— Предпочитаю не говорить о тех, кто мне по-настоящему дорог, чтобы не делать их привлекательными для моих…

Вэл не успел договорить — в комнату вошел король.

— Простите, друзья, что заставил вас ждать так долго, — дружелюбно произнес Махинда, внимательно глядя на Еву. — Прелестное создание, — сказал он, подходя к ней.

Ева поклонилась королю, Вэл поднялся с кушетки и тоже почтительно согнул спину.

— Оставьте церемонии, друзья, — улыбнулся Махинда. — Мы здесь одни. Я очень рад видеть вас, — и обнял Вэла. — А теперь хочу поближе познакомиться с твоей красавицей, — он улыбнулся и приблизился к Еве, чтобы поцеловать ее. — Вся в отца! Как ты мог столько лет скрывать от нас это чудо?

— Долгая история, — неохотно отозвался Вэл. — Расскажу как-нибудь. У меня к вам просьба, ваше величество.

— Все, что в моих силах, властитель.

— У меня есть внук, Вэл Марий, и сейчас он находится у родителей Вималя. Осмелюсь вас просить, ваше величество, послать за ним. Что-то мне неспокойно.

— Хорошо… Еще и внук… — король во все глаза смотрел то на Вэла, то на Еву. — Такая юная, и сын, — проговорил он, погруженный в свои мысли.

Ева смущенно опустила голову.

— Простите, Ева, мою бестактность, — спохватился Махинда. — Это совсем не мое дело, просто я удивлен…

— Что вы, ваше величество! Ваше удивление понятно, — осмелилась заговорить Ева и покраснела.

Махинда снял с правой руки перстень с большим синим сапфиром и его протянул Еве.

— Прошу принять кольцо как попытку загладить неловкость. Оно очень подходит к вашим глазам, — проговорил он, надевая ей перстень.

— Я не могу, — смущенно пробормотала Ева.

— Конечно, можешь! Нельзя отказываться от королевских даров, — с улыбкой возразил Махинда. — Сапфиры — камни нашего острова, они приносят владельцу счастье. Хочу, чтобы ты была счастлива, — с жаром добавил он, переходя в обращении на дружеское «ты».

— Спасибо, ваше величество, я уже счастлива, — ответила Ева, награждая короля обворожительной улыбкой, от которой лицо ее сделалось прекрасным.

Вэл с любопытством наблюдал, какими взглядами обмениваются его друг и дочь, и не понимал, что между ними происходит. Но что-то явно происходило; он это видел и пока не решил, как к этому относиться. Ева произвела на Махинду впечатление, которого он не ожидал.

— Приглашаю отобедать со мной, — опомнился король и подставил Еве локоть. — Вашего сына привезут во дворец сейчас же. Не хочу, чтобы вы тревожились, хочу, чтобы всегда улыбались. Я никогда не видел улыбки прекраснее вашей, Ева.

— Ничего, что я с вами пойду? — шутливо спросил Вэл. — Я тоже проголодался.

— Разве ты еще здесь? — Махинда рассмеялся. — Прости, дорогой друг, ты сам виноват — столько лет прятал от меня такое сокровище. Я теперь вынужден наверстывать упущенное.

Ева осторожно взяла короля под руку и посмотрела на него снизу вверх: она едва доходила ему до плеча. С Махиндой Ева почувствовала себя защищенной, и это чувство было сильнее того, которое она обычно испытывала, находясь рядом с отцом или Марком. Король вызывал в ней какой-то благоговейный трепет — так ей хотелось назвать то, что сейчас заполняло ее изнутри. Хотя Ева и не могла бы определить точного значения этих слов, была уверена, что именно трепет и исключительно благоговейный.

Праздничный обед был пышным и долгим. По дворцовому этикету, за столом рядом с королем могли сидеть только члены его семьи и приближенные особы, которых он пригласил лично. Семья Махинды Шестого состояла из пятнадцати человек: матери, жены, двух сыновей и трех дочерей, двух сестер и двух братьев и троих племянников. Старшему сыну Махинды, Айшу, было пятнадцать, как и его сестре-близнецу Арне; младшему, Аситу, — всего четыре. Эдха родилась через два года после близнецов, Эма — через пять, и сейчас им было тринадцать и десять соответственно. Несмотря на четверо родов тридцатидвухлетняя Мина, жена короля, выглядела юной, как и его мать Лила, ровесница Вэла, на вид которой нельзя было дать больше тридцати пяти.

Вэл хорошо их всех знал, разве что за исключением младшего, которого он видел лишь в колыбели; и его тоже знали и называли «адерей кала кени».

Любимый человек был щедр и без подарка никогда никого не оставлял, может, поэтому и был любимым, а, возможно, потому, что Махинда был рад Вэлу всегда, а все, что доставляло королю радость, так же воспринималось его близкими.

Позволив домочадцам излить восторги в адрес гостей, Махинда приступил к трапезе. Вэл и Ева сидели рядом с ним как почетные гости.

— Прекрасный обед, ваше величество, — негромко произнес Вэл.

— Ты хочешь мне что-то сказать? — догадался король.

— Да, ваше величество. Мне много чего нужно вам рассказать.

— Говори.

— Осмелюсь просить аудиенции, ваше величество, когда вам будет удобно. Я подожду, сколько нужно, разговор долгий.

— Заинтригован, — Махинда, посмотрев на Вэла, перестал улыбаться. — После обеда я обычно возлежу. Если двух часов для разговора хватит, мы можем поговорить в моей дневной спальне.

— Думаю, хватит, ваше величество. Благодарю вас. Но могу ли я настолько злоупотреблять вашим расположением?

— Можешь, — улыбнулся король.

Мария и его няню привезли во время обеда, и Ева, извинившись, сразу ушла в отведенную им комнату кормить малыша. Оставшиеся за столом дети Махинды начали о чем-то возбужденно переговариваться.

— Что это вы так оживились? — спросил король.

— Ваше величество, — решился ответить старший сын, — мы бы хотели увидеть внука адерей кала кени. Если он, конечно, не возражает.

Махинда вопросительно посмотрел на Вэла.

— Вот он, спросите его сами.

— Конечно, не возражаю, Айш, — с довольным выражением лица ответил Вэл. — Подождите минут двадцать, Ева покормит его, и идите.

Их хватило на десять, после чего пятеро детей и трое племянников короля в возрасте от пятнадцати до четырех покинули обеденный зал и толпой направились к Еве.

— Давно не видел их такими воодушевленными, — заметил Махинда. — Ты всегда нравился моим детям да и всем здесь.

— Нравился? — переспросил Вэл.

— И сейчас нравишься, — рассмеялся король. — С тобой не соскучишься: дочь, внук… Никогда не знаешь, чего от тебя ожидать. Другой за два года может, конечно, и жениться, и даже родить, но чтобы еще и внука! Поделишься умением обманывать время?

— Постараюсь, — улыбнулся Вэл, — хотя вы разочаруетесь, ваше величество: в моей истории нет ничего сверхъестественного.

— Посмотрим, — ухмыльнулся Махинда, бросив на Вэла заговорщический взгляд.

— Ну, рассказывай, властитель Небес, откуда у тебя Ева. Удочерил? — начал Махинда, устроившись на ложе с балдахином из прозрачного шелка, служившим одновременно и защитой от насекомых, которых в королевском дворце, конечно, не было, но дань уважения к традиции укрываться противомоскитными сетками сохранялась.

— Можно и так сказать, — отозвался Вэл. — Мне следовало это сделать сразу, а не через восемнадцать лет. Но, что есть, того не изменить. И не называй меня властителем, друг, я сложил полномочия высшего статусного лица и здесь в частном порядке нахожусь, — сказал он, с наслаждением вытягивая ноги на кушетке рядом с кроватью короля.

— Что? — не поверил Махинда. — Ты больше не властитель Небес?

— Довольно с меня, пусть другие правят. У них это неплохо получается.

— Но, насколько мне известно, референдум проголосовал за тебя и твои реформы… Зачем же ты? Что-то я не понимаю.

— Этого в двух словах не расскажешь…

— А в двух часах? — улыбнулся король. — Рассказывай, мы никуда не спешим.

— С чего бы начать?.. Ты помнишь Зиги, Махинда?

— Конечно. Это же твоя верная тень, бессменный советник.

— С него и начнем…

***

На третье мая в Солерно была назначена инаугурация нового правителя, Единовластного Канцлера Зигфрида Бер. Пост диктатора считался упраздненным с того дня, как Аугусто Паччоли почил за обеденным столом от сердечного приступа. Проводы главы государства были скорыми и скромными: после кремации пепел развеяли с Маунга Матэ, а саму тюрьму закрыли, объявив амнистию заключенным, двадцать два человека из которых на тот момент еще сохраняли способность дышать. День закрытия Горы Смерти был объявлен национальным праздником, а к титулу Единовластного Канцлера Зигфрид Бер добавил почетное прозвище Избавитель, пустив через поверенных лиц слух, что так его прозвали в народе.

Зигфрида нельзя было заподозрить в наплевательском отношении к презентации себя любимого — к инаугурации он готовился особенно тщательно. Выбор платья занял у него несколько дней, потом еще неделю костюм шили и подгоняли по фигуре. По такому случаю Избавитель остановил свой выбор на тончайшем пурпурном кашемире, расшитом золотым позументом — Канцлерский орден выглядел на нем особенно выигрышно. Единовластный Канцлер Солерно планировал предстать перед гражданами во всем блеске могущества и богатства. Наконец все, о чем он мечтал, свершилось: он был в одном шаге от официального признания его высшим статусным лицом государства.

Утром третьего мая, облачившись в роскошный наряд, Зигфрид Бер вышел на крыльцо дворца бывшего диктатора. Канцлер покинул Квинта Гамерос через две недели после свержения Паччоли — столько времени потребовалось на переустройство дворца в соответствии с притязательным вкусом нового хозяина. Все дорожки дворцового сада теперь подсвечивались бирюзовым. Зигфрид считал это необходимым и достаточным воздаянием роду, которому он принадлежал.

Легкая тень грусти скользнула по лицу Канцлера, когда он подумал, что некому оценить его достижения на пути к политическому Олимпу — никого из прежней жизни рядом с ним не осталось. И на мгновение ему стало жаль уничтоженных в порыве ярости Небес, жаль Нину, ее нерожденного ребенка, даже Вэла, которого он продолжал ненавидеть до сих пор. Пожалуй, сейчас он ненавидел его больше, ненавидел как врага, укравшего смысл его существования своим уходом из жизни. Победа над Небесами оказалась для Зигфрида той самой пирровой, которую он готовил их властителю, но обладателем которой неожиданно стал сам, в чем не хотел до конца себе признаться. Но что-то неприятное, противное его привычному самоощущению нет-нет да и начинало шевелиться в погубленной душе.

Зигфрид стоял на крыльце, любуясь красотой сада и сожалея о всех почивших врагах и соперниках, сетуя на то, что они не могут быть свидетелями его триумфа, а он не может видеть их искаженные досадой и злостью лица. Зигфрид подумал, что даже Паччоли, будь он сейчас жив, низложенный и лишенный свободы, доставил бы ему большую радость, чем воспоминания о секундах парящего в знойном воздухе пепла. Он вспомнил о Кае Загории, все еще находящемся в госпитале, в ослепительном блеске политических свершений всеми забытом. Вспомнил и ощутил настойчивую прихоть притащить того на инаугурацию и заставить присягнуть на верность новому правителю Солерно, могущественному и прекрасному. Мысль показалась Зигфриду занятной и, не видя причин отказывать себе в такой приятной мелочи, канцлер отдал распоряжение доставить бывшего министра Небес на главную площадь города, во Дворец Торжеств, где должна была состояться церемония его величия.

К одиннадцати часам утра здание Дворца и площадь вокруг заполнилась людьми. Дорожка, ведущая ко входу, по обеим сторонам была оцеплена гвардейцами в парадных мундирах и убрана синим ковром с вытканными золотыми звездами. На ступенях мраморной лестницы тоже стояли гвардейцы, у самых дверей — генерал Родригес с тремя министрами. Сенаторы уже находились в зале торжеств, украшенном белыми и оранжевыми георгинами. [2]

Все были в сборе и ждали прибытия канцлера. На улице играли ансамбли мариачи, [3] с разных сторон доносились звуки гитары, виолы, трубы. Народ еще не закончил празднование Дня Весны, нарядные одежды не были спрятаны в сундуки и шкафы, все вокруг пестрело буйством красок и слепило блеском расшитых сомбреро. Праздник сегодня был полновластным хозяином города и страны, и на его фоне даже блистательный Зигфрид Бер казался не более чем разряженным карнавальным актером, чья «коронация» как нельзя лучше вписывалась в традиционный размах всеобщего радостного разгула.

День занимался жарким, как обычно и бывает в Солерно в это время года. Щедрое солнце в бездонном голубом небе, ни единого намека на облака, не говоря уже о дожде, не оставляли сомнений, что новоиспеченный правитель страны спрячется под сводами дворца, спасая кожу от сухого воздуха и высокого ультрафиолета.

О Зигфриде Бер в народе ходили разные слухи: и что он невероятно спесив, и что богат, как никто и нигде, и беспощаден, и хитер, и много какой еще. Но среди прочих был и слух, что канцлер маниакально заботится о своем здоровье и внешнем виде и неустанно печется о всякого рода соответствиях. Поэтому простой народ давно придумал ему «почетное» прозвище Трепетун, а после того, как канцлер самоназвался Избавителем, два этих титула слились воедино и произносились шепотом под страхом смерти от надрыва живота: Избавитель -Трепетун…

Зигфрид Бер пока еще не нашел кандидата на роль своей тени, а потому не был в курсе всего, что говорят о нем люди. Самым приближенным к высшему статусному лицу Солерно считался генерал Родригес, но он панически боялся канцлера, а после неудачного обеда Паччоли и рта при нем без команды не открывал. По этой причине Зигфрид пребывал в полном неведении относительно «любви» народной к своей персоне и ничуть этим не тяготился. То было всего-навсего множество — какой смысл занимать голову мыслями о нем? И Зигфрид не занимал. Он экспроприировал из музея старины сохранившиеся каким-то чудом четыре автомобиля стопятидесятилетней давности, велел довести их до рабочего состояния и составил из них кортеж для торжественного предъявления себя собравшимся на главной площади города третьего мая.

В одиннадцать тридцать со стороны главной городской магистрали послышались гудки приближающихся авто. Люди в недоумении расступались перед средствами передвижения, столетие не появлявшимися на улицах Солерно. Возглавлял кортеж черный седан, формой кузова напоминавший кошачий глаз, сразу за ним ехал роскошный белый кабриолет, в котором на заднем сидении с улыбкой во все лицо расположился будущий Единовластный. Он приветственно-сдержанно махал левой рукой, одаривая толпу беглым взглядом. Следом за ним ехали две практически одинаковые машины светло-серого цвета, в каждой из которых сидели по три вооруженных гвардейца из личной охраны канцлера. Такого представительного и необычного появления правителя жители Солерно еще не видели.

Кортеж остановился перед сине-звездным ковром, и, словно уже титулованный, Зигфрид Бер уверенно ступил на него блестящим темно-серым ботинком на невысоком каблуке. Он медленно прошел до лестницы Дворца Торжеств, поднялся по ступеням, обернулся и, подняв правую руку, потребовал тишины. Мариачи умолкли, голоса стихли. Зигфрид глубоко вдохнул, заполнив легкие торжеством момента, и громко произнес:

— Сограждане! После того, как я войду в эти двери, у всех вас начнется новая жизнь.

Звенящая тишина стала ему ответом. Зигфрид принял ее за хороший знак и смело вошел внутрь, сопровождаемый гвардейцами, генералом Родригесом и министрами. Двери Дворца Торжеств остались открытыми, чтобы все могли если не видеть, то хотя бы слышать ход церемонии и слова присяги, произносимые новым главой государства. Люди в недоумении смотрели друг на друга, высказывая самые разные предположения о том, какой может оказаться обещанная новая жизнь…

— Все было прекрасно, сеньор Бер, — с деланой улыбкой на лице подобострастным голосом произнес генерал после того, как все торжественные этапы инаугурации завершились. Только теперь Зигфрид позволил себе пригубить шампанское и полностью расслабиться.

— Да, дорогой Альфонсо, — согласился новорожденный Единовластный Канцлер Солерно. — Почти все получилось как надо.

— Почти? — испуганно переспросил Родригес. — Что именно не соответствовало вашим ожиданиям, сеньор Бер?

— Я не увидел министра Небес, Кая Загорию, — меланхолично проговорил Зигфрид. — Хотя, помнится, именно вам, генерал, я поручил доставить его во дворец и привести к присяге на верность мне. Почему же вы не исполнили мою волю?

Генерал покрылся испариной, дрожащими руками достал из кармана кителя платок и вытер вспотевший лоб.

— Я сразу же исполнил ваше указание, сеньор, — заикаясь, произнес он. — Приехал в госпиталь, но министра не нашли. Его там нет. Еще вчера был, а сегодня как сквозь землю провалился.

— Что вы такое говорите, генерал? — вставая с тахты и глядя на Родригеса змеиным взглядом, прошипел Зигфрид. — Выяснили, куда он мог деться?

— Исчез, — с трудом выдавил из себя Альфонсо.

— То есть… как — исчез?

— Буквально, — ответил генерал и, перехватив взгляд канцлера, сделал шаг назад. — Я просмотрел все записи камер наблюдения… Все это очень странно, монсеньор, — запинаясь после каждого слова, пробормотал Родригес. — В девять утра Загория вошел в комнату, камера это зафиксировала, а в девять часов две минуты его там уже не было и нигде не было, судя по записям. Из комнаты он не выходил, но и в комнате больше не обнаруживался.

— Вы соображаете, что говорите, генерал? — повышая голос и вплотную приближаясь к Родригесу, проворчал Зигфрид. — Что показывает камера с девяти до девяти двух?

— Загория вошел и сразу лег на кровать, его туфли остались у кровати, а он исчез… растаял…

Зигфрид потерял дар речи. Он решил, что генерал свихнулся, что от страха перед ним у Родригеса помутился рассудок. Его приближенный напрочь был лишен каких бы то ни было метафизических сентенций, он всегда размышлял здраво и очевидно, образность мысли была ему недоступна — это Зигфрид знал наверное и именно поэтому считал генерала надежным союзником. Чтобы Родригес изъяснялся так неопределенно…

— Я хочу видеть эту запись, — сказал канцлер тоном, от которого генерал тут же метнулся к двери. — Куда вы, Альфонсо? Я вас, по-моему, не отпускал.

— Простите, монсеньор, — растерянно бормотал Родригес. — Я только хотел принести запись, она в штабе. Я быстро: одна нога здесь, другая там.

Через полчаса Зигфрид Бер в пятый раз просматривал двухминутную запись с камеры госпитальной комнаты, на которой запечатлелось, как лежащий на кровати Кай Загория, теряя четкие очертания тела, бесследно исчезает в пространстве.

— Это что, трюк какой-то? — подозрительно спросил Зигфрид генерала, не сводящего с него взгляда все то время, пока он просматривал запись. — Монтаж? Виртуальная репликация?

— Нет, монсеньор, мои спецы провели экспертизу: запись оригинальна и не подвергалась никакой обработке. Отчет об этом имеется. Вот, пожалуйста, сами посмотрите, — генерал протянул канцлеру планшет.

Зигфрид был настолько озадачен, что не оценил оперативной работы Родригеса. Он внимательно изучил отчет и вернул планшет генералу.

— Чертовщина какая-то, — с недоумением произнес канцлер и простился с Альфонсо, сославшись на усталость и желание немедленно лечь.

Оставшись один, он снова пересмотрел запись и, не найдя никакого нормального объяснения запечатленному на ней, решил оставить это дело до утра. Наскоро приняв душ, Зигфрид вошел в спальню, надел ночную сорочку и в полной прострации лег на кровать…

***

Махинда сидел на кровати, свесив ноги на пол и опершись руками о колени. Вэл лежал с закрытыми глазами, его правая рука безжизненно свешивалась с края шелковой обивки кушетки.

Король поднялся и сел рядом с Вэлом.

— Лежи, — дотронувшись до ног друга, предупредительно произнес он, останавливая порыв Вэла подняться. — Забудь условности, к чему они между нами?

Вэл вздрогнул.

— Как ты вообще живешь теперь? — спросил король голосом, в котором слышались нервические вибрации. — Тебе страшно?

— Нет, — спокойно ответил Вэл. — Не страшно. Мне непонятно — это да, но страха никакого нет. Я просто не знаю, чего именно мне стоит опасаться, — Вэл посмотрел на Махинду влажными синими глазами. — Но это не значит, что бояться нечего. Я не о себе, конечно, — о Еве и внуке. Поэтому я привез их к тебе. Здесь я совершенно спокоен за них: здесь ты, и тебе я полностью доверяю. Если возможно, попрошу принять их на то время, пока я не пойму, что произошло и что происходит сейчас.

— Не о чем даже говорить, — ответил Махинда. — Почту за честь принять у себя твоих близких. Можешь не сомневаться: они будут жить как мои дети — в полной безопасности и ни в чем не нуждаясь. Даю слово.

— Спасибо, друг, не сомневался, что ты ответишь именно так, — проговорил Вэл. — Какое счастье, что я тебя помню.

— Мы ничего не знали о том, что с тобой случилось. Твой ближний круг умело скрывал все это время твое состояние.

— И не только от вас, от меня тоже. После того, как очнулся ночью в госпитале, неделю пытался добиться сколько-нибудь вменяемых объяснений. Думал, Зиги просветит, он же все всегда знал… Оказалось, у меня другой советник…

— Не терзай себя, — прервал его король. — Я уверен, память вернется. Дай себе время. Поживи пока здесь, успокойся, отдохни, и вот увидишь, как однажды все вспомнишь.

— Три с половиной недели прошло, Махинда, а я так ничего и не вспомнил… А то, что говорили Марк, Роберт, Ева… Это что-то нереальное, друг мой. Не представляю, если честно, как я мог делать то, что они мне приписывают. Но все не могут одновременно сойти с ума. Это я понимаю. Хотя, признаюсь, поначалу думал именно так. Пока ко мне не пришел Фрол Репнин, выродок семидесятилетний… Он такое нес, Махинда, что я даже пересказать тебе не могу, боюсь, ты начнешь сомневаться в моей разумности.

— Что он рассказал? Говори, — велел король.

— Что я стал бешеной обезьяной после того, как поднял и обвязал энергетическую ось. Будто я справился с энергией силой полтора тераджоуля. Правда, не совсем удачно справился, раз улетел в кому на десять дней, но луч обвязал — факт, а Фрол потом с другими выродками, которых теперь все у нас называют креаторами, поднял защитный купол над Небесами. А меня провозгласили самым мощным из всех креаторов. То есть, получается, что я главный выродок страны, — не без сарказма проговорил Вэл.

— Я что-то не совсем понимаю. Какой купол, какая энергия, от кого защищаться? Разве ты не после сердечного приступа в кому вошел?

— Видимо, нет. По крайней мере, так говорят. Я и сам примерно такие же вопросы задавал, как ты сейчас. Ответы очень странные были.

— Ну, говори, — потребовал Махинда.

— Якобы в день вылета в кому я собрал людей на дне и объявил, что нам угрожает некое сообщество Солерно, канцлером которого сейчас является Зиги. Будто он хочет применить против нас изотропное оружие, и есть единственный способ спасения — найти план сенатора Лоу, моего покойного отца, и завершить его… — Вэл помолчал недолго. — Может, я сначала сошел с ума, а потом впал в кому, просто никто не заметил моего сумасшествия? И по привычке исполнять мои указания беспрекословно они все сделали: нашли план отца, возвели купол, начали формировать армию, референдум без меня провели, с сенатом как-то договорились. И эти старые реакционеры поддержали Мэнси с его реформами…

— Радуйся, они же справились со всеми задачами. Что тебе не нравится? — искренне не понимал Махинда.

— Да мне все не нравится! — крикнул Вэл. — Я не знал, что реформы не только нужны, но и идут полным ходом; не знал, что был какой-то референдум, на котором якобы решалась моя судьба и этих самых реформ… Черте что, Махинда!.. Я неделю смотрел на то, как все без меня работает, и понял, что такой я им не нужен. Зачем им управляющий, который не помнит себя и того, что он делал и куда шел? А я не помню. Я раньше и представить себе не мог, что ко мне в кабинет может запросто ворваться семидесятилетний выродок со дна, чтобы вещать о том, какой я героический малый; что может позвонить по прямой линии какой-то Кливерт, лидер поднебесного сопротивления, и начать изливать душу, радуясь моему воскрешению… Это черте что, Махинда, черте что!

Король улыбался.

— Чему ты радуешься?

— Ты рассказываешь невероятные вещи, друг мой. Я слышал от своего отца, как в юности вы мечтали переустроить мир по-новому. Похоже, тебе это удалось, Вэл. Жаль, что отец не дожил.

— Да, Махинда, мы мечтали о чем-то таком, о чем многие мечтают в юности, но потом, сталкиваясь с реальной жизнью и оставаясь с ней один на один, забывают свои юношеские грезы. И я о них забыл.

— Оказывается, не совсем, — рассмеялся король. — А я и не знал, что ты способен претворять мечты в реальность. Все не так плохо, Вэл. Память вернется, и ты вернешься в свои Небеса. Хоть ты и говоришь, что без тебя там все вертится и все справляются, мне в это не верится. Вернее, мне не верится, что ты сможешь остаться в стороне от главных событий. Не понимаю, как они могли тебя отпустить.

— Я их не спрашивал, — сухо отреагировал Вэл. — Просто отправил в сенат меморандум о сложении с себя полномочий, собрался и прилетел сюда. Ева даже не знает об этом, она уверена, что мы в отпуске, потому что я ей его якобы обещал, перед тем как впасть в беспамятство. Не знаю, обещал или нет, но идея показалась мне неплохой. И я безумно рад тебя видеть. Не представляешь, как мне хорошо от мысли, что все, что связано с тобой, я помню.

— Что ты помнишь последнее? — осторожно спросил Махинда.

Вэл сел рядом с Махиндой, взял его руку и сильно ее сжал. Потом посмотрел ему в глаза, и Махинде показалось, что он видит мысли друга. Вэл отвел взгляд в сторону, и видение исчезло.

— Что ты сейчас сделал? — воскликнул король. — Я видел, о чем ты думал.

— Похоже, это побочный эффект комы, — неуверенно произнес Вэл. — Иногда я могу видеть мысли другого человека или передавать свои. Последнее, что я более или менее отчетливо помню, — совет, на котором я принял исключительные полномочия. Он был в июне прошлого года.

— Практически год забыл?!

— Да, и я до сих пор не понимаю, каким образом Ева оказалась рядом со мной. Никто о ее существовании не знал. Я всегда скрывал это из опасения потерять статус. Она все время была на дне. Ее мать умерла родами, я оставил дочь на попечение чужих людей. Конечно, я всегда был рядом, заботился, но она не знала, что я ее отец. Представь мое удивление, когда я вернулся домой из клиники и увидел там не только Еву, но еще и Мария. Понятия не имею, кто его отец и где он, и как и когда Ева попала в мой дом и узнала, что я ее родной отец, а не опекун.

— Представляю, — Махинда был ошеломлен услышанным. — Загляни в ее мысли, и узнаешь.

— Пытался — не выходит, я не могу проникать в ее сознание, — признался Вэл. — Может, и хорошо.

— А когда ты понял, что умеешь видеть чужие мысли?

— Когда пришел Фрол, он и показал мне, как мы обвязывали ось.

— То есть, это действительно было?

— Было. Я видел, его глазами, конечно, как мне хотелось умереть в тот день… Да я практически и умер. Это все Ашура-волшебник, он каким-то чудесным образом смог меня спасти… Не понимаю до сих пор: зачем мне понадобилось браться за такое дело в одиночку? Фрол меня постоянно сдерживал и называл как-то смешно при этом — ваше властительство или, — Вэл задумался, стоит ли говорить Махинде, но все же сказал, — он называл меня сынком. Не помню, чтобы кто-нибудь еще меня так называл. — Вэл замолчал, опустив взгляд. — Я никак не могу взять в толк, что такое произошло, что изменило ко мне отношение людей. Они же за меня проголосовали! За того, которого всю свою жизнь боялись и ненавидели… Фрол искренне расположен ко мне, я видел это собственными глазами и чем-то еще, чем могу сейчас видеть, не открывая глаз и даже находясь на расстоянии.

— А к Кронсу не думал обратиться? Или кто у тебя сейчас отвечает за время?

— Он. Думал. Даже отправился к нему, но перед самой дверью порт-лаборатории меня что-то остановило, и я ушел и решил больше не возвращаться к этой теме. Не знаю, что это было, но я абсолютно точно понял, что делать этого нельзя.

— Почему? — удивился Махинда больше не тем, что Вэл сказал, а тем, как он при этом выглядел: в его взгляде появилось что-то новое, чего король раньше не замечал — некоторая отрешенность, но осознанная отрешенность, обосновавшаяся глубоко внутри, как если бы Вэл был профессиональным сапером и сейчас шел по минному полю. Впрочем, Вэл всегда напоминал королю человека этой высокорисковой профессии, но если раньше властитель «прыгал» по заминированной местности на удачу, то сейчас в его руках будто бы был надежный миноискатель.

— Причины две: или мне не нужно таким образом узнавать свое прошлое, или туда вообще не нужно… никому. Не спрашивай, как, я не смогу объяснить, просто поверь мне на слово — я иначе сейчас чувствую, опасность вижу и знаки, препятствующие пути, распознаю. Мне настолько не по себе, Махинда, что я отказался ото всего и сбежал сюда.

— Вот и хорошо, — улыбнулся король. — Отдохни, все придет в норму: колесо повернется, и все встанет на свои места.

Вэл встал и начал ходить по комнате, чуть наклонив в сторону высоко поднятую голову и сцепив руки в замок перед собой.

— Мне нужен Маниш… Он еще жив? — неожиданно спросил он, останавливаясь перед королем и глядя прямо ему в глаза.

— Да, насколько я знаю, жив. Но веды ушли так глубоко в джунгли, что к ним давно никто не пытался приблизиться.

— Я должен его найти. Дай мне проводника, я отправлюсь к Манишу.

— Уверен? Это небезопасно. Приближается сезон дождей, джунгли в любой момент могут превратиться в непроходимую топь.

— Я успею, Махинда. В мае сезон дождей еще только шлет телеграммы о своем прибытии, — с улыбкой сказал Вэл. — Но и медлить, конечно, не стоит. Если проводник найдется сегодня — завтра я выйду в путь.

— Знаю, что отговаривать тебя бесполезно, если уж ты что-то решил. Проводник будет сегодня. Но пообещай, Вэл, что не полезешь на рожон и сразу вернешься, если столкнешься с серьезными трудностями. Нам не нужна еще одна ось любой ценой. Обещай, иначе я не дам проводника.

Вэл пообещал и встал у окна спиной к королю, погрузившись в мысли, которые теперь практически всегда вращались вокруг утраченной памяти и его неоднозначного нового положения. Однако сейчас к привычным мыслям добавилась новая: как убедить Еву в безопасности его предприятия и уговорить ее остаться с Махиндой, пока его не будет, а, возможно, остаться с ним надолго. Вэл знал, что окончательное решение примет только по возвращении из джунглей, потому что в какой-то степени оно будет зависеть от того, что именно скажет ему старый ведун — так про себя называл Маниша Вэл.

3. Ошибка Кронса

Два образа времени…

Хронос выражает действие тел

и созидание телесных качеств…

Эон — это место бестелесных

событий и атрибутов.

Ж. Делез

— Ты помнишь, что говорил о времени Аристотель? — пугая Макса горящим, полубезумным взглядом, спросил Кронс.

— Не думаю, господин министр, — лингвист спрятал руки под стол.

Кронс притащил своего подопечного на дно и заставил пить пиво в «Весле и Якоре». Макс второй час цедил кубок сладкого, ставшего противным пива, с опаской посматривая на министра, поведение которого в последние дни вызывало у него опасения за его рассудок. Кронс сделался крайне неуравновешенным, часто срывался на них с Ремером безо всяких видимых причин, приставал со странными вопросами, требуя немедленных ответов, при этом смотря в упор, будто они совершили преступления, о которых он знал и в которых ждал раскаяния. Это становилось невыносимым, Макс всерьез задумался о смене работы. И только он решился объявить это своему руководителю, как Кронс сделал неожиданное предложение: немедленно спуститься на дно и поговорить по душам за кубком пива.

Говорили они, вернее, Кронс, уже полтора часа, но до души дело так и не дошло. Макс перестал пытаться понять суть происходящего и просто плыл по волне звука, издаваемого возбужденным голосом министра. Вопрос об Аристотеле застал его врасплох. Лингвист отхлебнул большой глоток и, поперхнувшись, закашлялся.

— Вот! — не скрывая радости, воскликнул Кронс. — Не помнишь! Как же ты работаешь в лаборатории времени, если не знаешь, что это самое время из себя представляет?

— Я знаю, — опрометчиво начал было оправдываться Макс.

— Ничего ты не знаешь! Аристотель о времени говорил следующее: когда не происходит никаких изменений в нашем мышлении или когда мы не замечаем изменений, нам не будет казаться, что протекло время, так же, как тем баснословным людям, которые спят в Сардинии рядом с героями, когда они пробудятся: они ведь соединят прежнее «теперь» с последующим и сделают его единым, устранив по причине бесчувствия промежуточное время. И вот, если бы «теперь» не было каждый раз другим, а тождественным и единым, времени не было бы; точно также, когда «теперь» становится другим незаметно для нас, нам не кажется, что в промежутке было время.

Макс вытаращил глаза и открыл рот. Такого высокопарного бреда от министра Кронса он никак не ожидал. Количество выпитого министром пива не становилось ему оправданием в глазах лингвиста, потерявшего дар речи от услышанного. Только Макс подумал, что, если Кронс завернет еще что-нибудь подобное, он сразу вызовет Ашуру или Ремера с транквилизаторным инъектором, как министр разродился новой тирадой, пытаясь донести до некомпетентного подопечного смысл понятия «время». На этот раз он безошибочно воспроизвел возрожденческий ответ Аристотелю, данный Николаем Кузанским.

— Бесконечное единство есть свернутость всего. То же самое единство есть покой, поскольку в нем свернуто движение. Соответственно движение есть развертывание покоя. Точно так же в «теперь», или настоящем, свернуто время: прошедшее было настоящим, будущее будет настоящим, и во времени не находим ничего, кроме последовательного порядка настоящих моментов. Соответственно прошедшее и будущее есть развертывание настоящего, настоящее есть свернутость всех настоящих времен, — выдал министр на одном дыхании и испытующе уставился на Макса. — Я сократил немного, чтобы ты не подумал, что я от тебя жду чего-то сверхмерного.

— Что вы, господин министр, ничего такого я как раз не подумал! — начал отыгрываться Макс, будучи уверенным, что захмелевший министр не распознает иронию в его словах.

Но, как оказалось, Кронс в любом состоянии ее прекрасно распознавал.

— Ты издеваешься? — краснея и потея, выкрикнул министр, забыв, что они не в порт-лаборатории, а в забегаловке двадцать первого энгла.

— Как можно, господин Кронс? Что вы такое говорите? — приглушая голос в надежде подать пример министру, как можно мягче произнес Макс.

— Вы потрясаете меня знанием философской мысли, но не обессудьте — в этом я вам плохой собеседник. Я не помню наизусть тексты подобного рода. Но все, что вы сейчас сказали, конечно, очень интересно…

— Прекрати! — снова громко выкрикнул Кронс, привлекая к себе внимание публики. Заметив, что многие смотрят на них с нескрываемым интересом, он словно подзавелся и пошел конем, отбомбив помещение словами отца трансцендентальности. — Время не есть эмпирическое понятие, отвлекаемое от какого-либо опыта. В самом деле, сосуществование или последовательность даже не входили бы в состав восприятия, если бы в основе не лежало a priori представление времени. Только при этом условии можно представить себе, что события существуют в одно и то же время или в различное время.

«Матерь Божия! — в ужасе думал Макс. — Как его остановить? Нас же сейчас изобьют до смерти, если он не заткнется!»

А Кронс, казалось, только входил во вкус, щедро вываливая на головы ни в чем не повинных обывателей мнения высоких философских умов. За последующие десять минут ему удалось известить любителей пива о том, что по поводу времени думал Гегель, Джордано Бруно, Бергсон, Вернадский, но, когда он начал излагать взгляды Аврелия Августина и патетически провозгласил: «…время как настоящее в полноте своей пребывать не может!», Макс, осознав, что Кронс не остановится, пока не завершит алфавит, схватил кубок, намереваясь раз и навсегда освободить мир от занудства.

Неожиданный крик нескольких человек сразу в углу заведения отвлек внимание Макса и спас жизнь министра. Все повскакивали со своих мест и бросились туда, откуда кричали. Когда лингвисту удалось протиснуться через плотный строй окруживших столик людей, он не увидел ничего, что могло устроить такой переполох: трое молодых людей стояли у стола, за которым сидели весь вечер, и, тупо уставившись в пустоту, молчали.

— В чем дело? — нетрезвым голосом прокричал Кронс, оказавшийся рядом с Максом и сразу забывший свою просветительскую миссию. — Что здесь происходит? Почему вы все орали, как будто вас режут?

— Исчез, — дрожащим голосом произнес один из стоявших.

— Кто?! — опешил Кронс.

— Барт, — выдохнул другой.

— Что значит, исчез? — напряженно переспросил министр.

— Не знаю, просто исчез, — закрывая лицо руками и падая на скамью, сказал первый.

— А, ну-ка, объясните мне, что тут происходит! — грозно потребовал Кронс. — Что за спектакль с исчезновением вы устроили? Могли просто сказать, что ни черта не понимаете в философии, и пойти по своим делам, вместо того чтобы мешать культурным людям с пользой проводить досуг…

— Господин министр, — прошипел Макс, пытаясь образумить Кронса.

Но тот его не услышал, зато услышали остальные, а, услышав и поняв, кто лил им в уши расплавленную галиматью о времени, сомкнули ряды. Кронс, оказавшийся зажатым со всех сторон подвыпившими весельниками, как называли завсегдатаев этой забегаловки, несколько сбавил обороты, заметив весьма недружелюбные взгляды в свою сторону.

— Сейчас ты проведешь досуг с пользой, — злобно произнес один из них. — Сначала вытравил нам мозги, а теперь пришел насмехаться над нами? Теперь? Я слышал, что ты про время втирал! Время — это только теперь, — с ехидной ухмылкой проговорил он. — Вот оно и пришло твое время, господин министр времени, теперь…

Кольцо окружения сжалось, и Максу на миг показалось, что он больше никогда не услышит Кронса. В следующее мгновение он решал, что делать: незаметно покинуть заведение и принести счастливую весть Ремеру или попытаться все-таки начальника спасти.

— Оставьте его! — раздался громкий голос только что появившегося в дверях Кливерта. — А ну, отошли все от министра! Живо!

Народ попятился, с недовольными минами возвращаясь за свои столы. Про исчезнувшего Барта все словно забыли. Даже те, кто только что с напуганными лицами стоял на месте происшествия, сели на лавки и продолжили мирно беседовать. Макс, наблюдая метаморфозы общественного поведения, не знал, что и думать. Вместе с Кливертом им удалось убедить министра покинуть заведение и выйти на воздух. Кронс, всячески демонстрируя недовольство, заявил, что вынужден согласиться, потому что местная публика не в состоянии вести себя прилично. Макс на такой пассаж счел нужным отреагировать молча, но, когда они оказались вне стен питейного заведения, сразу ретировался, вспомнив о срочном деле. Он спешил в небеса, чтобы обсудить с Ремером случившееся и предупредить друга об изменившейся форме сознания начальника.

Кливерт, напротив, никуда от Кронса уходить не спешил. Он предложил министру прогуляться по скверу, и тот живо откликнулся на его предложение, объявив, что сегодняшний вечер совершенно ничем у него не занят и что сей факт — счастливый редкий случай в его плотном рабочем графике.

— Вы как будто притормаживаете, друг мой, — с улыбкой обронил Кронс, садясь на скамью рядом с Кливертом после того, как они прошли километра полтора вдоль набережной небольшого озера Ивное, расположенного в западной части двадцать первого энгла.

— Вам показалось, — ответил Петр через несколько секунд. — Хотя, возможно, вы правы, министр. В последнее время я и сам иногда замечаю за собой некоторое замешательство: вроде бы сразу понимаю, что нужно сказать, а говорю почему-то не сразу.

Кронс насторожился.

— Давно с вами такое? — спросил он, повернувшись к Кливерту и глядя на него в упор.

— Точно не могу сказать, но, думаю, недели две уже как…

— Та-а-к… — многозначительно протянул Кронс. — Еще что-нибудь необычное замечали?

— В каком смысле?

— Во всех! За собой, за другими, вокруг — вообще.

Петр задумался. Вечер был теплым и по-настоящему майским: жуки этого месяца оправдывали название, создавая густое жужжание в молодых листьях берез и иногда пролетая совсем рядом с головами гуляющих. Человек, проходивший мимо Кливерта и министра, успел поднять руку и закрыть ею лицо, сбив на землю потерявшего навигацию майского жука, едва не врезавшегося ему в глаз.

— Совсем обалдели, — недовольно обронил он и пошел быстрее.

Кронс и Кливерт проводили его взглядом и рассмеялись, увидев, как через какое-то время мужчина активно заработал руками, отгоняя от себя, по-видимому, уже не одного жука.

— Вот это мне кажется странным, — сказал вдруг Кливерт. — Не помню, чтобы майские жуки когда-нибудь так себя вели.

— Я тоже, — согласился министр.

— А что случилось в «Весле и якоре»? — решил поинтересоваться Петр спустя полтора часа после события. — Почему они на вас ополчились? Никогда еще не видел столько злобных лиц вместе.

— И не говорите! — воскликнул министр. — Я сам не понял, зачем они начали меня притеснять. Все было прекрасно: я объяснял, что представляет собой время, и тут… Постойте! — выкрикнул Кронс, опомнившись. — Там же человек исчез… Барт, кажется. Точно! Я помню, как все заорали, мы к ним бросились, а они: Барт исчез. И все. Ничего не успели понять, как вы подоспели, и все разошлись. Будто ничего и не было. А я сразу заподозрил, что это спектакль. Зачем вот только им понадобилось его разыгрывать?

— Я шел к Барту, — вспомнил Кливерт. — Мы с ним договорились встретиться там в семь. Я зашел, приятелей его увидел, а его не было. Спросил одного — он сказал, что Барт и не приходил. Почему вы сказали, что он исчез?

— Это не я сказал, а его приятели, — уточнил Кронс. — Они заорали сначала все в голос, а потом сказали, что он исчез. Потому и орали, что якобы не поняли, как это случилось, и испугались.

— А вы его видели, Барта? — удивляясь все больше, спросил Кливерт.

— Нет, не видел. Но я спиной сидел к их столу. Если он там и был, то я не мог его видеть. Я думаю, это спектакль. Потом же никто про него даже не вспомнил, про Барта. Точно! Они хотели отвлечь мое внимание от беседы с Максом. Я рассказывал интереснейшие вещи, а они не хотели слушать и придумали эту историю с исчезновением.

— Хорошо, если так… — многозначительно произнес Кливерт.

— А как еще?

— Не знаю, господин министр, но мне это кажется очень странным… Ах, да! Вспомнил, что еще мне показалось необычным. Вчера был в двадцать восьмом энгле — там дом Нины Корн выставили на передачу. Не могу понять, зачем это сделали, когда Нина жива. Не понимаю, куда Ева делась с малышом. Миха, креатор, который дом вызвался показывать, предположил, что она перебралась к Марку Мэнси. Но я к ней шел, когда увидел всю эту странную картину. Мы должны были встретиться, неделю назад договорились, что я приду. Она встречу не отменяла, а Ева мне всегда казалась обязательным человеком. Вот это мне тоже кажется странным.

Кронс округлил глаза.

— Ее нет на вилле Вэла, — с испугом в голосе произнес он. — Я сегодня был у советника, три часа там провел. Ее там точно нет, Марк еще обмолвился, что несколько дней она не выходит на связь…

— Господи, что происходит? — успел сказать Петр, прежде чем огромный белый аист замертво рухнул к его ногам, едва не ударив клювом по голове.

Кронс и Кливерт вскочили со скамейки и в ужасе посмотрели сначала в небо, а потом на мертвую птицу.

— Это Счастливчик? — испуганно предположил Кливерт.

— Скорее всего, — согласился Кронс. — Я не знаю других аистов, летающих в городе. Только этот здесь все время кружил после того, как… — голос министра дрогнул, и он отвернулся от Кливерта.

— Вам это не кажется странным, господин министр? Мертвая птица падает с неба…

— Откуда же она еще может упасть, если она птица?

— Она, что, в полете околела? — резонно засомневался Петр. — Ее же не подстрелили. Получается, полудохлый аист летел в небе из последних сил, дотянул до нашей скамейки и кончился?

— Так не бывает, — возразил министр. — Вы какую-то несусветную глупость сказали сейчас, друг мой.

— Ну вот же он! — показывая рукой на аиста, возмутился Кливерт. — Сами посмотрите: труп еще теплый. Не выбросили же его на нас сверху!

— Это невозможно, над нами сверху ничего нет и не было, когда он упал, — рассудительно заметил Кронс.

— Именно. Он летел сам. Но это какой-то сюр, простите… У кого можно уточнить особенности поведения птиц? — не успокаивался Кливерт. — Я теперь буду мучаться, пока не получу компетентный ответ: бывает такое в природе или нет.

— Мне тоже не по себе. Давайте свяжемся с доктором Фалзом; он не орнитолог, конечно, но биолог первоклассный, насколько мне известно, — предложил Кронс и тут же установил с ним связь.

Доктор Фалз выслушал министра и заверил, что все, что тот сказал, не может быть правдой. Он не осмелился поставить под сомнение слова Кронса, но объявил, что их с Кливертом предположение, что птица околела в полете, в корне неверно. Единственное объяснение тому, как птица оказалась у их ног, ему виделось в том, что кто-то решил над ними подшутить и устроил этот глупый розыгрыш. Доктор был в этом абсолютно уверен.

Кронс спросил доктора, не хочет ли тот прибыть на место происшествия и лично убедиться в невозможности проведения здесь подобного розыгрыша. Фалз согласился, более того, предложил забрать птицу на вскрытие для установления настоящей причины и времени смерти.

Кронс и Кливерт снова сели на скамью, с нетерпением ожидая прибытия доктора.

— Что вы обо всем этом думаете, господин министр? — поинтересовался Петр.

— О чем именно? О птице?

— Обо всем. О Счастливчике нет смысла пока говорить, надо дождаться доктора… А об исчезновении Барта и неизвестном местонахождении Евы с ребенком вы что думаете?

— Ну, во-первых, я не верю, что Барт, как вы говорите, исчез…

— Так же, как и Фалз не верит, что мертвая птица упала на нас, — заметил Кливерт.

— Вы правы, — задумчиво произнес Кронс. — У меня, если честно, никаких разумных предположений на этот счет нет, — признался министр, не сумев посмотреть Кливерту в лицо.

— А я надеялся, что они у вас есть, — с досадой сказал Петр. — Кто лучше вас может во всем разобраться?

— А вы считаете, есть, в чем разбираться? — насторожился Кронс.

— Мне кажется, есть. Что-то во всем этом меня пугает. Меня и раньше тревожило, но я забыл, а вот сейчас вспомнил. По-моему, есть, о чем задуматься: Ева, Барт, аист… Но самое странное — люди быстро стали все забывать, будто не могут долго удерживать внимание на чем-то одном, определенном. По себе знаю, хотя еще совсем недавно я забывчивостью не страдал. Вам и это не кажется странным? Я-то знаю, что никакие мозги вы никому не облучали, так что…

— Если то, что было в «Весле и якоре», не розыгрыш, то боюсь даже предположить, что все это может…

Кронс не успел выразить до конца мысль — появился Фалз, выйдя из припаркованного рядом авимобиля.

Это был человек лет сорока пяти, невысокого роста, худощавый брюнет с коротко стриженными волосами и озорными серыми глазками, которые не могли ни на что спокойно смотреть, а словно пытались в каждом предмете отыскать нечто особенное, одному доктору известно где спрятанное, чтобы потом предъявить это новое чудо миру и убедить его в том, что весь он состоит из подобных необыкновенных, редких, замечательных и необъяснимых…

— Ну, что тут у вас? — с улыбкой спросил он, протягивая по очереди каждому руку, но стоило ему взглянуть на распростертую на земле птицу, улыбка сбежала с его лица.

Доктор поднял голову и тут же опустил ее, издав неопределенный звук «ум», который, по-видимому, должен был означать досаду, удивление или что-то подобное. Он склонился над аистом, приподнял его за крыло и высказал предположение, что птица околела от истощения.

— Он не выглядит худым, — резонно заметил Кливерт. — Вон какой огромный!

— Взрослый аист должен весить около пяти килограммов, — со знанием дела объявил Фалз. — А ваш экземпляр едва ли потянет на два. Хотя выглядит он, действительно, как нормальный. Странно.

— Доктор, — вмешался в разговор Кронс, — вы можете прямо сейчас провести вскрытие и сделать заключение?

— Время совсем не рабочее, сегодня воскресенье, — с улыбкой заметил Фалз. — Да и поздно уже.

— Время… — засуетился министр. — Время… Времени нет, время — это только теперь! — воскликнул он, в приступе небывалого энтузиазма хватая Фалза за руки. — Пойдемте, любезный, сделаем, что надо, я хочу присутствовать при вскрытии.

— Но позвольте, господин министр, к чему такая спешка? Птицу положат в холодильник, а завтра утром я сделаю все в лучшем виде…

— Нет времени, — начиная раздражаться, нервно произнес Кронс. — Вы уверены, что утром птица еще будет в холодильнике?

— Конечно, — Фалз смотрел на министра непонимающим взглядом.

— А я — нет! — выкрикнул Кронс и потащил аиста к авимобилю.

Положив его внутрь, он обернулся на остолбеневших от удивления Кливерта и доктора и прокричал, обращаясь к первому:

— Разыщите Барта и Еву! Это сейчас самое важное! Организуйте поиск, не мне вас учить, вы прекрасно знаете, как это делается. Если не удастся найти, соберите все сведения: кто, где, когда и при каких обстоятельствах их видел в последний раз. Кербера привлеките! Доктор, поторопитесь, времени нет! — с этими словами Кронс прыгнул в кабину на соседнее с водительским сидение, поскольку сам никогда не управлял ничем летательным или передвигающимся иным способом — его пространство бороздилось исключительно сознанием и управлялось лишь временем…

— Ничего не понимаю, — развел руками Фалз, положив аиста на стол патологоанатомического бокса. — Он еще легче стал, но внешне такой же.

— Режьте! — выкрикнул Кронс, забывший в последнее время, что можно разговаривать спокойным голосом.

Фалз покорно вскрыл птицу. Он замер над трупом и долго не мог произнести ни слова. Кронс дернул его за рукав и потребовал объяснений.

— Видите ли, — с трудом проговорил доктор, — все органы на месте, но…

— Что но? — закричал потерявший последнее терпение Кронс.

— Они не связаны… никогда такого не видел… это невозможно…

— А причина смерти? — не унимался министр.

— Даже не знаю, что сказать… По тому, что вижу, у него не было ни одной причины жить…

— А поточнее можете?

— Это невероятно, но вы же утверждаете, что он летел, — вытаращив глаза на Кронса, произнес Фалз. — Но при таком устройстве организма это невозможно. Это тело словно муляж, причем безобразно сделанный.

— Нет, какой же это муляж?! Он был живым, летал, был теплым, когда свалился. Думайте, доктор, мне нужно знать причину его смерти. Сейчас!

Фалз отсканировал мозг, вынул все органы, провел исследование каждого по отдельности и только потом решился высказать свое предположение.

— Мне кажется, я могу обрисовать картину произошедшего, но должен предупредить, что в законы нашего мира она никак не вписывается. Но, следуя логике, можно предположить, что в полете у аиста резко изменилась организация. Исчезла система организма, он развалился на отдельные элементы, и из-за того, что органы перестали действовать согласованно, птица околела. Кажется, у нее мгновенно пропали сразу две системы: нервная и кровеносная, поскольку сейчас их в теле нет. Но я не нашел никаких повреждений, способных вызвать такую аномалию, да я, если честно, и представить себе не могу, что вообще способно вызвать подобное. Это, простите, за пределами моего представления о мире.

— Да уж… — только и смог вымолвить вспотевший министр.

— Но самое удивительное: он все еще тает, — со страхом в голосе проговорил Фалз. — Посмотрите на весы, на которых сердце лежит — полчаса назад оно весило в два раза больше. И стало как будто прозрачнее, что ли… Чертовщина какая-то… — теперь и доктор покрылся испариной и уставился на министра непонимающим испуганным взглядом.

— Вот что, доктор, — деловым тоном произнес Кронс. — Все это не подлежит никакой огласке. Вы меня поняли? Никому ни слова! И все, что от птицы осталось, нужно куда-то понадежнее спрятать, чтобы никто не смог найти. Спрятать и наблюдать, что будет дальше происходить. Обо всех изменениях докладывать мне лично.

— Что наблюдать? — удивился Фалз. — Он же мертвый.

— Все равно наблюдайте: взвешивайте, измеряйте, не знаю — одним словом, делайте что-нибудь и мне докладывайте.

— Ну, хорошо, — растерянно произнес Фалз, провожая взглядом министра, забывшего или не посчитавшего нужным попрощаться, покидая бокс.

Кронс вышел на улицу и замер на месте. В голове его был полный разлад, как внутри у Счастливчика. Он не мог сосредоточиться ни на одной конкретной мысли, не мог рассуждать здраво и видеть ситуацию ясно, как раньше. Его суждения проносились в сознании с бешеной скоростью, сталкиваясь, перебивая друг друга, мешая мозгу прийти хоть к какому-то умозаключению. Кронс больше не мог рационально воспринимать происходящее, он улавливал его интуитивно, ощущал в какой-то иной форме через систему знаков и догадок, находясь в потоке бесконечно меняющихся мыслей. Он напрягался изо всех сил, стараясь уцепиться за какую-нибудь одну, чтобы понять, что делать дальше… он же знал, что делать, когда вышел от Фалза, он зачем-то вышел… или не знал?.. надо ли вообще что-то делать?.. он шел… он шел к кому-то… невозможно вспомнить, куда и зачем он шел… он шел?..

Кронс опустился на траву и беспомощно застонал. Ему казалось, что он сходит с ума. Он со всей силой стукнул себя ладонями по ушам и вдруг вспомнил: он вышел, чтобы найти Кира! Кронс лихорадочно доставал из кармана коммуникатор.

— Кир! — шепотом проговорил он, когда соединение установилось. — Нам нужно увидеться, срочно. Приходи немедленно в порт-лабораторию.

— У меня урок в воскресной школе, господин министр, — осторожно ответил Кир. — Можем перенести встречу на завтра?

— Завтра у нас, похоже, уже нет, — обреченно произнес Кронс и добавил совсем тихо, — думаю, мы все-таки наследили…

— Буду через десять минут, — ответил Кир и разъединился.

Кронс помалу приходил в себя. Он с трудом поднялся и двинулся в сторону лифта. В порт-лабораторию министр вошел уже вполне адекватно соображая. Увидев лингвистов на рабочем месте, удивился, еще больше удивив их своим визитом в девять часов воскресного вечера. Макс при его появлении попятился и уронил столик с чашками — грохот и звон бьющегося стекла окончательно отрезвили Кронса.

— Вы что здесь делаете? — не очень дружелюбно спросил он, заметив смятение и даже что-то, похожее на страх, на лицах своих подопечных.

Ответить ему не успели, потому что в это время в лабораторию вошел Кир, выражение лица которого затмило все предыдущие впечатления — оно было именно таким, про которое говорят: на нем лица не было.

— Что уже произошло? — механически произнес он, делая ударение на «уже». — Какие проявления?

Кир говорил так, словно был совершенно уверен в правильности предположений Кронса.

— О чем ты, Кир? — насторожился Макс. — Проявления чего?

— Они не в курсе, — буркнул министр, явно недовольный тем, что лингвисты оказались свидетелями его встречи с младшим Мэнси. — Господа, вы свободны на сегодня.

Лингвистам не пришлось повторять дважды, они покинули лабораторию с радостью, которую даже не попытались скрыть. Проходя мимо Кира, Макс шепнул ему: «Будь осторожен, он не в себе»…

Первое, что сделал Кронс, — попросил Кира просканировать его мозг.

— Бета-колебания очень высокие, — заключил Кир, просмотрев результат сканирования. — Есть небольшие области повреждения коры… Господин министр, это нехорошо, может привести к когнитивным расстройствам, если не принять меры. Вам необходимо к Ашуре сходить, чтобы обследоваться полностью.

— Схожу, — сухо отреагировал Кронс. — Если будет возможность и необходимость. Сейчас не до того, — и он рассказал все, что сегодня произошло, начиная со своего разрушенного эмоционального фона (теперь министр и сам это хорошо осознавал) и заканчивая результатами патологоанатомического обследования аиста. — Дело очень серьезное, — подытожил он, — ни к кому, кроме тебя я не могу обратиться: эти дуболомы слишком прямолинейны, — раздраженно добавил он, имея в виду своих подчиненных, — они не способны выйти за рамки обыденности и посмотреть шире. А здесь привычные представления о мире не работают. Есть какие-нибудь соображения?

Кронс уставился на Кира в тревожном ожидании, что тот скажет. Младший Мэнси молчал несколько минут, потом взял лист бумаги, сложил его пополам, затем скрутил в трубку, а в завершение смял в комок и протянул его на вытянутой ладони министру.

— Что это значит? — недоумевающе спросил Кронс.

— Скажите, господин министр, что вы видите у меня в руке?

— Смятую бумагу, — все еще не понимая, к чему ведет Кир, проговорил Кронс.

— Которая до этого была полым цилиндром, еще раньше — плоскостью и контрплоскостью, а еще раньше — двухмерной плоскостью. Скажите, господин министр, в каком состоянии проще всего определить размер бумаги?

— Когда она была листом, — ответил Кронс, теряя терпение. — Кир, скажи уже, к чему ты клонишь, я не совсем готов разгадывать ребусы.

— К тому, что мы не в состоянии точно понять размер бумаги, пока не развернем комок в лист. Но ведь и в комке, и в цилиндре — один и тот же размер листа. Я это к тому, что сейчас мы оказались перед лицом событий, которые невозможно оценить с помощью привычных инструментов, как, например, нельзя измерить Риманово пространство [4] линейкой, а тензорными величинами [5] — можно.

— Это понятно, — нервно произнес министр. — Но все равно не понятно, какое отношение все эти неэвклидовы геометры имеют к нашей сегодняшней ситуации.

— Самое прямое, — уверенно сказал Кир. — Они доказывают, что изъятие всего лишь одной аксиомы из теории построения пространства создает бесконечное множество вариантов существования пространств иной природы. Лобачевский [6] отменил аксиому о том, что через точку, не лежащую на прямой, в этой же плоскости проходит только одна прямая, не пересекающая ее, заявив, что таких прямых может быть множество. В результате появилась модель не трех-, а многомерного мира. Риман, отменив все ту же аксиому, принял, что каждая прямая, лежащая в одной плоскости с данной прямой, пересекает ее, и пришел к топологической модели плоскости, проективной плоскости…

— Кир, если ты сейчас не начнешь говорить по существу, я взорвусь, — выкрикнул Кронс и покраснел, вспомнив, как совсем недавно занимался тем же самым, подгружая сознание Макса постулатами о времени. — Извини меня, — смягчаясь произнес он, — но сейчас мой мозг не очень хорошо выстраивает мыслительные цепочки. Скажи, пожалуйста, окончательное суждение по нашему вопросу.

— Мне страшно, — признался Кир. — Издалека я бы мог подвести вас к ответу, но прямо сказать… Думаю, вы и сами уже догадались, раз сделали предположение о следах…

— Какую аксиому, по-твоему, нам следует изменить сейчас? — в ужасе спросил министр.

— О физической природе нашего мира, — приговорил Кир ситуацию.

— Господи, — только и смог вымолвить Кронс, вставая и не понимая, куда идти. — Что же нам делать? — бросил он в ставшее неочевидным уже пространство и, шатаясь, побрел к сетевому окну.

— Ничего, — обреченно произнес Кир. — Я в это верить не хочу, потому что, если это окажется правдой, сделать с ней мы ничего не сможем — будем ждать конца неизвестно сколько и неизвестно какого. Хотя…

— Что?! — оживился министр.

— Мы, конечно, не можем в таком случае влиять на ситуацию, но мы сможем ее прогнозировать хотя бы на ближайшее время, если вычислим точку разлома, причину появления аномалии.

— А это возможно?

— Не знаю, — признался Кир. — Слишком мало данных. Привлеките кибермозги, господин министр, пусть построят все возможные модели с теми переменными, что у нас есть. Далеко брать не стоит, думаю, достаточно изучить континуум за последние три месяца. Да, глубже февраля погружаться бессмысленно… Пусть отразят все энергетические и гравитационные колебания за три месяца. Если наши предположения верны, мы это увидим.

— Или нет, — продолжил Кронс. — Никто этого никогда не видел, Кир. Мы можем просто не распознать.

— И такое возможно, — согласился Кир. — Но попробовать стоит. Лучше что-то делать, чем сидеть и ждать.

— Согласен, — оживился министр и отправил необходимые распоряжения в киберцентр. — А, может, нам креаторов призвать? — неуверенно предложил он. — Они же, вроде бы, что-то такое видят или чувствуют, я не совсем понимаю.

— Не думаю, что у кого-то есть такие же способности, какие были у крестного. Вот у него был шанс что-то почувствовать. Или у Нины…

Кир с Кронсом посмотрели друг на друга и в один голос произнесли:

— Нина!

— Раз мы не влияем на ситуацию, мы можем попробовать пробудить Нину, — сказал Кронс. — Она наша единственная надежда. Давай заберем ее у Ашуры.

— А давайте, — зачарованно произнес Кир. — Только как мы это сделаем?

— Придумаем что-нибудь, — поспешно отозвался министр. — Подумай, куда ее лучше переместить. Где у нее больше шансов очнуться?

— Два места: домик за периметром, но там неизвестно что, после пожара никто туда не ходил. Значит, на виллу крестного. Там у нее должен быть источник силы. И туда легче перетащить систему наблюдения.

— Точно, — согласился Кронс с горящими от появившейся надежды глазами. — Пошли в клинику.

— Подождите, — остановил его порыв Кир. — Сначала нужно все продумать, переместить оборудование на виллу и уже только потом переносить туда Нину. И Марка, наверное, нужно во все посвятить…

— Нет времени!

— Вдвоем мы в любом случае со всем не справимся, — заметил Кир, немного пугаясь неукротимого энтузиазма министра. — Нужны еще люди. А, может, стоит попробовать разбудить Нину прямо в клинике? Вдруг получится? Это сэкономит нам много времени и сил.

— Давай попробуем, пошли, — согласился Кронс и, не дожидаясь ответа, метнулся к двери.

Кир понял, что министра сегодня не удержать, и решил не сопротивляться, а следовать за событиями. В нервическом состоянии Кронса ему виделось некоторое отражение нестабильности самого бытия, в котором исчезают люди, разваливаются на части органические и нервные системы. Одного только он не понимал: почему Кронс не привлек к участию Макса и Ремера и назвал их дуболомами, не способными широко мыслить. Киру таковыми лингвисты не казались.

Только они вышли из порт-лаборатории, на сетевом окне появился отчет киберцентра о состоянии континуума за последние три месяца, но Кронс его уже не увидел.

По дороге в клинику на связь с Киром вышел Марк. Он переживал за брата, потому что рядом со школой, в которой, по его мнению, он сейчас должен был находиться, только что произошла странная авария: музобус врезался в дерево, два человека погибли, еще десять получили ранения, а водителя в кабине не оказалось. Кир успокоил Марка, признавшись, что сейчас находится с министром. Он предложил брату приехать в клинику, пообещав, что обо всем расскажет там. Марк попытался возмутиться, но Кронс выхватил коммуникатор из рук Кира и прокричал:

— Советник! Ситуация, похоже, катастрофическая. Музобус — это только начало. Бросьте все и срочно приезжайте в клинику Ашуры!

Марк оказался в клинике раньше, чем Кир с министром. Он ожидал их в приемном покое, нервно постукивая пальцами по столу дежурной медсестры.

— Господин советник, — обратилась к нему миловидная девушка в белой пилотке с красным крестиком. — Хотите чего-нибудь выпить? Могу предложить травяной чай или…

Марк бросил на нее не совсем дружелюбный взгляд, и девушка умолкла, обиженно поджав губы, не понимая, что с ее стороны было не так сделано. Когда же она увидела Кронса и оценила полубезумное выражение его глаз, обида на Марка сразу прошла. Девушка не стала ничего спрашивать, не желая нарваться на новые неприятности и зная, что у Кира постоянный пропуск в комнату Нины. Она опустила голову и притворилась, что никого из них не видит.

Нина лежала без движения, не подавая видимых признаков жизни, — точно так же, как и всегда в последние три недели. Марк приблизился к ней, посмотрел на бледное и исхудавшее лицо ее, безжизненные руки с прозрачной кожей, под которой была отчетлива видна сеть кровеносных сосудов, и сердце его болезненно сжалось.

— Как вы собираетесь приводить ее в чувство? — осторожно спросил он. — Надеюсь, не дефибриллятором?

— Нет, конечно! — возмутился Кронс.

— Есть идеи? — уточнил Марк.

Кир подошел к Нине и взял ее за руку.

— Нина, небеса в опасности, — проговорил он, склонившись близко к ее лицу. — Если вы не очнетесь, может случиться страшное. Проснитесь, пожалуйста, вы очень нужны нам.

Никакой реакции на его слова не последовало.

— Так можно до самой смерти сотрясать воздух, — раздражался Кронс. — Других идей нет?

— Она не реагирует на нас, в ее подсознании никого из нас нет, там только крестный, — произнес Кир. — Но его голос, к сожалению, мы ей продемонстрировать не можем…

— Ну почему же?.. — задумчиво проговорил Марк. — Кажется, я знаю, где нам раздобыть его голос.

Все посмотрели на него с удивлением и надеждой.

— Чарли, мальчишка-корреспондент, он снимал встречу в музейном саду. У него должна остаться запись.

И Марк отправил сообщение своему помощнику немедленно доставить Чарли и запись в клинику Ашуры.

— А пока, давайте расскажем Нине, что происходит, — спокойно предложил Кир. — Вдруг она нас все-таки слышит…

Когда запыхавшийся Чарли начал демонстрировать видеозапись, Кронс не выдержал, увидев Вэла, и спросил, нельзя ли убрать изображение и оставить только звук. Чарли скрыл видео на моменте, когда Вэл впервые поднялся, представленный Кливертом.

— Подожди, — остановил Марк. — Включи снова.

Видео продолжилось: Вэл наклонил голову и снова сел.

— Видели? — закричал Марк.

— Что именно? — удивился Кронс.

— Платок на шее Вэла! — Марк схватился руками за голову и замычал, словно до него дошло то, что он должен был понять давным-давно.

— Платок видим, — стараясь говорить спокойно, ответил Кир. — Что дальше? Крестный был в нем на встрече, я это хорошо помню.

— Чарли, прогони запись до момента, как Вэл уходит из сада. Ты все снимал, до самого конца?

— Да, господин Марк. Сейчас.

На экране появились кадры, в которых Вэл разговаривает с Фролом, потом с креатором и двумя гвардейцами уходит.

— Видите, что платок все еще на нем? — волновался Марк.

— Видим, советник, да объясните уже наконец, в чем дело! — не в силах держать себя в руках, выкрикнул Кронс.

— Когда мы нашли его в ванной, платка на шее не было!

— Так, может, они сняли его, чтобы властителю было легче дышать… — предположил министр.

— Возможно, но я этого платка с тех пор нигде не видел, — значительно произнес Марк.

— И что с того? — заметил Кир. — Засунули куда-нибудь…

— Не знаю, может и так, — сдался Марк. — Но он у меня из головы не идет. Я часто представляю себе властителя именно в этом платке. Я его во сне в нем много раз видел.

— Просто ты так его запомнил на встрече, — сочувственно сказал Кир.

— Ладно, спрошу Фрола, может, он что-нибудь прояснит, — произнес Марк. — Включай, Чарли, и сделай звук погромче…

Марк связался с Фролом и озадачил его вопросом о платке. Старик не сразу понял, что именно от него хотят, а потом начал восстанавливать в памяти картину того дня.

— Когда ось вязали, — уверенно сказал он, — платок точно на нем был. — И когда домой его ребятки вели — тоже. А вот потом…

— Что? — нервно перебил креатора Марк. — Что потом?

— Потом, когда я снимал с него пиджак, перед тем как в ванну положить… мне кажется, платка уже не было. Да, не было. Точно не было! Я еще проверил, не давит ли что, чтобы он дышать мог. Не было уже платка… Но, куда же он делся? — озадаченно спросил старик.

— Не знаю, Фрол, но спасибо тебе, — произнес Марк и отключился.

Он не стал возвращаться к остальным, а начал ходить по коридору туда-обратно, обдумывая то, что невнятным густым туманом давно клубилось в голове, и что сейчас, после разговора с Фролом, не сделалось яснее, но стало настойчиво требовать поиска объяснений.

Он вспомнил разговор с Киром после транспортации сознания Вэла к Билу в минус второй век и похолодел. Кир сказал тогда: «Самый нежелательный вариант — растянутое во времени последовательное изменение исторического сценария — тогда мы будем жить как на пороховой бочке, ожидая конца, неизвестно когда и неизвестно какого, вплоть до стирания самих себя из существующей реальности. Причем стертым может оказаться кто угодно: я, ты, малыш Вэл Марий, любой из причастных». Марк точно запомнил слова брата, сейчас показавшиеся ему пророческими. А что, если все это и происходит на самом деле? Изменения в прошлом докатились до их времени, и это только первая волна трансформации? Ева! Боже… Ева…

Марк выбежал из клиники, кляня себя за все на свете: за обидчивость, которая не позволила ему еще несколько дней назад спуститься в двадцать восьмой энгл, за самонадеянность, позволившую ему думать, что Ева рано или поздно придет сама…

Ему показалось, что лифт до земли спускался вечность. Когда же он наконец добежал до четырнадцатого дома, на двери которого висело объявление о поиске нового владельца, дышать ему стало нечем: ни в одном окне не горел свет. Подергав ручку двери, Марк убедился, что внутри никого нет. Он сел на скамью у крыльца и закрыл глаза.

Что, вот так? Он больше их не увидит — Еву и Мария? Никогда?..

— Советник, чего такой унылый?

Марк подумал, что это, наверное, Заг. Поднял голову — точно его старый приятель. Марк не сказал ни слова, и голова его снова безжизненно опустилась.

Заг сел рядом.

— Что происходит, Марк? Тебя словно убили. Ты болен что ли? Или умер кто? И что ты тут делаешь?

— Пришел к Еве, — с трудом произнес Марк.

— Куда? Сюда? — удивление Зага было таким искренним, что Марк немного ожил и даже посмотрел на него. — Она же с тобой живет. Здесь давно никого нет.

— Как давно?

— Да уж неделю, считай. Да-а, — протянул Заг, — я Марселину восемь дней не видел, с тех самых пор, как они отсюда съехали. Как они там?

— Хорошо, — не найдя в себе сил сказать другу правду, соврал Марк.

— Ты передай Марсо, чтобы не забывала меня.

— Обязательно передам.

— А все-таки я не понял, — не успокаивался Заг, — сюда-то ты зачем пришел?

Марк посмотрел на Зага, завидуя его счастливому неведению, и, не желая разрушать его, промолчал.

— Странный ты какой-то, — резко заметил Заг. — Выбился в большие начальники и не хочешь с простым народом общаться?

— Не говори глупости, — меланхолично отозвался Марк. — Когда это я не хотел общаться с народом?

— Ну, так-то всегда общался, — дал задний ход Заг. — Сейчас все какие-то странные стали, — обиженно добавил он. — Барт, вон, обещал сегодня со мной встретиться, а сам пропал куда-то — дома его нет и нигде нет. В последнее время мне что-то не везет: с кем ни договорюсь увидеться, никого потом найти не могу…

— Тебе как раз везет.

Заг не понял, что Марк имел в виду, и продолжил жаловаться на жизнь, которая, по его словам, с каждым днем становилась все более скучной: людей на улицах сделалось меньше, посидеть за пивом с кем-нибудь из знакомых — почти проблема, какие-то непонятные слухи об исчезновении домашних животных и дохлых птицах во дворах, которые, полежав недолго, потом куда-то пропадают. Заг предположил, что птиц съедают собаки, но предположение его звучало настолько неубедительно, что, складывалось впечатление, что он и сам в него не верил.

Марк слушал его как во сне, даже не пытаясь по-настоящему анализировать происходящее. Он начал было терзать себя мыслью о том, что замкнулся в себе и заперся в небесах и не заметил, как конец света подобрался так близко; потом мысль о безвозвратной утрате Евы и Мария болью сжала сердце, но через мгновение Марк понял, что все это не имеет значения. Ничего не изменить и не отменить. Потуги Кира и Кронса напрасны — миру конец. Хотя, возможно, не для всех. Как он говорил, Кир? Стиранием всех причастных? Получается, не связанные с Вэлом могут продолжать жить, и миру в целом не конец. Тогда как объяснить исчезновение Барта? Он же, кажется, никак не был причастен к судьбе властителя. А водитель музобуса, домашние животные, о которых говорит Заг? Что-то не сходится. Или Кир ошибся, или здесь что-то другое. Если бы исчезали причастные к ситуации транспортации, то Кир и Кронс должны были исчезнуть первыми, поскольку находились тогда рядом. Или это не играет роли? И что я ухватился за слова Кира? Он еще ребенок, не может точно знать. Но столько совпадений! А Кир ведь не говорил о конце света. С чего я это взял? Он говорил лишь, что история изменится, а вслед за этим изменится и реальность… Изменится, но не исчезнет! Некоторые люди исчезнут, сотрутся, но не все… Марк почувствовал некоторое облегчение, пока не вспомнил о птицах. Эти-то каким боком причастны? Пролетали над порт-лабораторией, что ли? А кошки и собаки? Нет, что-то здесь не то.

— Марк, ты меня пугаешь, — дернул его за плечо Заг. — Ты меня совсем не слышишь?

— Ты что-то говорил? — очнулся Марк. — Прости, я задумался.

— Я только и делаю, что говорю, а ты никак не реагируешь, — обиженно ответил Заг.

— Скажи, ты знаешь, где Фрол живет?

— Репнин что ли? Знаю, конечно.

— Отведи меня к нему.

— Сейчас что ли?

— Да.

— Так он спит, наверное, он рано ложится.

— Разбудим, — решительно произнес Марк. — Мне необходимо с ним поговорить. Время не ждет.

Он резко встал и пошел, забыв, что не знает, где живет инженер, но словно ведомый внутренним навигатором, безошибочно выбрал верное направление. Заг какое-то время с удивлением смотрел ему вслед, а потом побежал догонять, думая, что приятель тоже стал немного странным.

Кронс психовал: он уже в четвертый раз слушал выступление властителя в саду музея, предугадывая почти каждое слово, которое тот скажет, а на Нину, судя по всему монолог Вэла никакого впечатления не производил — она оставалась неподвижна и безучастна к происходящему вокруг.

Кир внимательно наблюдал за показаниями приборов, передающих данные о жизненных функциях Нины, надеясь увидеть хотя бы какие-то изменения цифр и линий на экранах.

Чарли давно ушел, оставив видеозапись министру, потому что дежурная медсестра пригрозила доложить доктору о том, что здесь творится, если посторонние не покинут клинику. Он даже не пытался притвориться не посторонним, понимая, что кого-то в любом случае придется выдворить, и добровольно исполнил распоряжение медсестры, про себя сокрушаясь, что толком так ничего и не понял, что происходит. Корреспондент задержался было у стола дежурного, планируя взять у привлекательной девушки интервью и сделать потом из него небольшой материал о буднях медицинских работников, но сестра, испугавшись возможной реакции Ашуры на появление такого рода информации в сети, наотрез отказалась отвечать на вопросы и безапелляционно указала парню на дверь. Чарли ушел из клиники, но журналистский зуд становился все сильнее, не давая ему возможности покинуть небеса без горячих новостей. Вернуться сейчас на дно — все равно что не использовать шанс по-настоящему заявить о себе. Так он рассуждал, планируя осмотреться здесь в надежде увидеть что-нибудь интересное. Жизнь небожителей, малоизвестная донным обывателям, рисовалась в их воображении далекой от реальной, не становясь оттого менее притягательной. Любой репортаж с места событий в небесах мог стать звездным часом журналиста, повысить его личный рейтинг настолько, что потом ни о чем уже беспокоиться будет не нужно.

Чарли вышел на улицу и, увидев, что сопровождавший его гвардеец не смотрит в его сторону, незаметно повернул за угол и скрылся. В этот момент он не думал о том, что самостоятельно спуститься на дно не сможет: воспользоваться лифтом можно было только с помощью специального кода или разрешенного доступа — ничего из этого у Чарли не было. Но такие мелочи не занимали сейчас его сознание, жаждущее только одного — сенсации. Камера у него с собой есть, небеса — вот они, полные ночных огней и разодетых статусных лиц, неспешно прогуливающихся по красивым улицам и площадям. Можно незаметно пристроиться где-нибудь на скамье и ждать интересного момента. И даже, если ничего захватывающего воображение не произойдет, он всегда сможет смонтировать впечатляющую панораму небес из отснятого материала.

Чарли, вдохновленный на подвиг, вышел на площадь перед Сенатом…

— Она не реагирует, — удрученно произнес Кронс. — Похоже, такими методами мы ничего не добьемся. Нужно забирать ее отсюда. Хотя я уже ни во что не верю, если честно. Кажется, ее невозможно разбудить.

— Я бы не торопился, господин министр. Лучше сделать это завтра при докторе. Вдруг ее совсем нельзя перемещать? — проговорил Кир. — Идите домой, вам нужен отдых, а я здесь останусь и буду наблюдать. Если что-то произойдет, я сразу свяжусь с вами. Держите коммуникатор при себе.

— Не знаю, хорошая ли это мысль, но мне она нравится, — впервые за долгое время Кронс улыбнулся. — Я, действительно, чертовски устал и плохо соображаю.

— Вот и идите, господин министр. Идите и ни о чем не думайте: утро вечера мудренее. Что должно случиться — случится, и вряд ли мы можем что-то изменить.

Кронс ушел, оставив Кира наедине с безжизненным телом Нины.

— Нина, почему вы не отзываетесь? — упавшим голосом произнес Кир. — Вы нам сейчас нужны как никогда. Я давно понял, что вы делаете: вы пытаетесь объединить свое и крестного сознания. Вы надеетесь его найти в другом мире. Я вас понимаю, но, если вы это сделаете, вы покинете нас навсегда, — Кир сжал руку Нины и ужаснулся тому, какая она холодная. — Наш мир меняется, и это происходит потому, что господин Вэл что-то изменил в прошлом, пытаясь отыскать вас. Понимаете, насколько вы с крестным важны для нас? Постарайтесь остаться здесь, объединившись с ним. Нам нужны все ваши силы и возможности, Нина. Очнитесь уже! — громко сказал Кир и упал на пол рядом с кроватью, потеряв всякую надежду спасти ситуацию.

После встречи с Фролом Марк, полностью деморализованный и разбитый, поднялся на виллу и, не раздеваясь, рухнул на кровать. Через некоторое время он захотел пить и, не найдя в себе сил подняться, вызвал Сэла. Прождав несколько минут напрасно, все-таки встал сам и побрел на кухню, подумав, что дворецкий давно спит: было уже за полночь. Набрав в стакан воды, он залпом выпил все и только тогда понял, что Сэла не видел уже несколько дней. Сколько точно — он не мог вспомнить, но теперь Марк ни в чем не был уверен, даже в реальности своих мыслей…

Утром он должен был присутствовать на заседании Сената, о чем стало известно еще три дня назад. Проснувшись, он умылся и вошел в столовую, где Сэл сервировал завтрак.

— Доброе утро, господин Марк, — произнес он обычным голосом.

— Сэл? Какой приятный сюрприз! — изумленно округлив глаза, радостно воскликнул Марк. — Вчера я тебя не нашел.

Дворецкий с удивлением посмотрел на него и, ничего не сказав в ответ, вышел.

Марк в некотором недоумении сел завтракать. Он думал, почему ему пришло в голову, что вчера Сэла не было, и не мог этого понять. Все как-то смешалось в сознании. На долгие размышления времени не было и, собравшись и убедившись, что погода отличная, Марк вышел заранее, решив пройтись до здания сената пешком, чтобы проветриться.

День занимался солнечным, безоблачное небо было высоко и чисто, в воздухе пахло цветением кустов и деревьев.

— Доброе утро! — крикнул ему с другой стороны аллеи сенатор Листопад. — Как ваши дела, господин советник? — спросил он, перейдя дорогу и оказавшись рядом.

— Да все прекрасно, сенатор, — улыбнулся Марк. — Вы на совет? Пойдемте, прогуляемся вместе.

— Я бы с удовольствием, но мне нужно зайти в одно место, — сказал Листопад. — Увидимся в зале заседаний.

Марк махнул ему рукой и пошел дальше. Времени до начала заседания было больше чем достаточно, и он решил пощуриться на солнце, сев на высокую скамью у края периметровой балюстрады. За ней, отсвечивая синим, блестела гладь Байкала…

— Вы спите, советник? — осторожно тронув его за плечо, негромко спросил Томра.

Марк вздрогнул и открыл глаза.

— Здравствуйте, сенатор, — произнес он, вставая. — Что-то разморило на солнышке. Но пора уже идти. И солнце куда-то делось, — с удивлением сказал Марк, видя, что погода испортилась: стало пасмурно и прохладно.

— Что-то я не видел сегодня солнца, — обронил сенатор и пошел рядом с Марком.

Проходя площадь перед зданием сената, Марк обратил внимание на лежащий на скамье видеорегистратор. Это была допотопная, громоздкая камера, которой пользовался Чарли. Ни у кого больше такого старья Марку видеть не приходилось. Он взял ее в руки — точно, та самая, с которой Чарли вчера был в клинике. Но, как она здесь оказалась, Марк понять не мог: корреспондент никогда не выпускал ее из рук. Марк взял камеру, решив, что после заседания сената отправит ее с кем-нибудь на дно, и поспешил за Валентом.

В фойе они столкнулись с Листопадом. Томра остановился с ним поговорить, а Марк поторопился пройти мимо.

— Что это вы не здороваетесь, господин советник? — удивленно спросил сенатор.

Марк притормозил и обернулся.

— Так виделись же, — с улыбкой заметил он. — Вы заходили переодеться? — и, махнув сенаторам рукой, стал быстро подниматься по лестнице.

— Виделись? И что значит, заходил переодеться? — удивление на лице Листопада отвечало растерянности, звучавшей в его голосе.

— Советник сегодня немного странный, — заметил Валент. — Переутомился, наверное.

— Вероятно… — с некоторым недоумением произнес Карл.

К вечеру погода испортилась окончательно: с запада наползли набитые ливнями тучи и обложили небо темно-серыми мешками, грозящими в любую минуту разверзнуть свое мокрое нутро. Стало довольно холодно, и ветер дул с какой-то невероятной силой, словно собирался смести Небеса с лица земли. Служба по контролю климата объявила чрезвычайное положение в связи с погодной аномалией и предупредила жителей не выходить без особой необходимости из дома. Общественный транспорт отправили в депо, большую часть лифтов отключили, оставив только аварийные.

Ночь надвигалась тревожная, многие опасались повторения страшной грозы, случившейся несколько недель назад. В памяти свежи были запериметровые пожары, гарь от которых до конца не выветрилась, и до сих пор в городе иногда пахло дымом. Службы безопасности граждан мобилизовали спасательную технику и кибермонстров, привели в рабочую готовность команды пожаротушения. Небеса готовились отразить очередной удар стихии.

К полуночи небо разродилось: посуху началась гроза, а вскоре обрушился дождь такой силы, что за шумом падающих водяных лав не было слышно громовых ударов. К трем часам ночи ливень практически прекратился, а к четырем шквалистый ветер, не утихавший все это время, перешел в ураган, сметая крыши вилл и корежа фонарные столбы на улицах. К пяти утра ветер стих, оставив потрепанные Небеса, напоминавшие сейчас крепость, выдержавшую осаду противника, но сильно пострадавшую при этом.

В подэкранном мире было несколько лучше, по крайней мере, крыши домов остались целы и никого не убило брошенным с дикой силой инфоэкраном, сорванным ветром со стены главного управления метеослужбы, как это случилось с сотрудником одного из ее подразделений, замешкавшимся на выходе из здания. Экран весом полтонны отделил ноги незадачливого служителя и накрыл собой верхнюю часть его туловища, превратив ее в красно-бурый сгусток.

В Небесах началась паника. Небожители требовали немедленного включения лифтов и эвакуации на дно.

На дне с раннего утра службы по благоустройству городских территорий вывели всех сотрудников устранять последствия урагана. Несколько вырванных с корнем деревьев в скверах, отброшенных и поломанных скамеек и перевернутых мусорных урн не шли ни в какое сравнение с количеством валявшихся повсюду тел мертвых птиц, кошек и собак. Их грузили в огромные контейнеры и вывозили за периметр, где сваливали в вырытую глубокую яму. Сразу не смогли решить, как лучше избавиться от погибших животных: сжечь трупы, или залить яму разлагающим веществом и засыпать, или просто завалить землей. Поскольку очистка города продолжалась весь день, контейнеры, хотя и реже, все еще доставляли жертв стихии, тела которых начинали возвышаться холмиком посреди поля.

К девяти вечера город был приведен в надлежащий вид, а яму, заполненную трупами, решили присыпать и сравнять с землей. К месту захоронения пригнали два бульдозера, которые целый час стаскивали вывороченную на поверхность землю. Выбравшись из кабин огромных машин, водители встали на краю котлована и с удивлением посмотрели на дно его.

— Совсем перестали соображать? — деловито высказался первый. — Сказали же, что только холмик присыпать, а тут — котлованище! Да мы до утра не управимся. Экскаваторщики четыре часа выкапывали, а теперь мы еще дольше закапывать будем.

— Может, хотели построить что-то, а потом передумали? — неуверенно произнес второй.

— В поле? — удивился первый. — Скорее, чиновники думают, что мы не отрабатываем субсидию, и пытаются нас занять такой вот бестолковой возней. Сегодня мы роем ямы и засыпаем их, а завтра начнем лес пересаживать — каждое дерево на полметра в сторону.

— Ну уж скажешь! — возмутился второй.

— Вспомнишь меня, — подняв указательный палец, изрек первый и, преисполненный достоинства, направился к машине…

…Ашура появился в клинике в одиннадцать утра. На его лице остались следы беспокойной ночи, которые никакие косметические примочки не помогли скрыть. Доктор ощущал некоторую скованность в теле и легкое головокружение, отчего походка его казалась тяжелее обычной, а выражение глаз несколько туманным. Он проснулся среди ночи не от ударов грома, не от страшного завывания ветра, а от странного сна, в котором ему привиделось, что он разговаривал с властителем. Сон казался настолько реалистичным, что проснувшись, Ашура долго не мог поверить, что этого разговора на самом деле не было. Он отчетливо слышал голос Вэла в своей голове, но какие именно слова были сказаны, точно вспомнить не мог, как ни старался.

«Дело — дрянь, — подумал он, медленно идя по коридору в свой кабинет, — неделя только начинается, а я совершенно расклеен. Не хватало только, чтобы я начал галлюцинировать. Надо будет сегодня пораньше лечь спать, если не случится очередной ураган или что-нибудь подобное». С этой мыслью он дежурно поздоровался с медсестрой, проводившей его сочувственным взглядом. Через полчаса он появился в белом халате, собираясь пойти на обход лежащих в клинике пациентов.

— Как обстановка, Римма? — с вымученной улыбкой поинтересовался он у дежурной медсестры, час назад заступившей на смену.

Девушка открыла сетевой журнал, пробежала взглядом по экрану.

— Все в порядке, доктор, — спокойно произнесла она в ответ. — В первой комнате пациент хорошо спал всю ночь, не зафиксировано ни одной панической атаки, просится домой. Сказала, что это можете решить только вы, и он надеется…

— Хорошие новости, — обрадовался Ашура. — Сейчас посмотрю его.

— Во второй все показания в норме, пациент подготовлен к выписке, ждет вас.

— Отлично! — Ашура почувствовал некоторый прилив жизненных сил, изрядно растраченных бессонной ночью. — А как состояние пациентки третьей комнаты? — ни на что особенно не надеясь, спросил он.

— Сами посмотрите, доктор, — загадочно произнесла Римма. — Я не знаю, что произошло: меня ночью не было, а Катя ничего толком объяснить не смогла, сказала только, что какие-то чудеса, и побежала домой узнать, все ли там в порядке после урагана.

Ашура быстро направился в другой конец коридора, к комнате, в которой лежала Нина.

— А как же с первым и вторым, доктор? — крикнула ему вдогонку Римма.

— Позже, — отмахнулся Ашура. — Пусть ждут.

Ашура застыл на пороге, увидев Нину в больничном халате, стоящую у окна и разговаривающую с кем-то по коммуникатору.

— Доктор пришел, — сказала она кому-то, с улыбкой глядя на Ашуру, остолбеневшего от удивления. — Скоро буду, — и отключила связь. — Здравствуйте, Ашура. Рада вас видеть.

— А я-то как рад…

---

4. Ведун

Вещь, которая определена к какому-либо действию,

необходимо определена таким образом Богом,

а не определенная Богом

сама себя определить к действию не может.

Б. Спиноза

Вэл проснулся до рассвета. В комнате было темно и тихо, даже ставшая привычной шумная ночная жизнь обитателей рая, казалось, замерла. Лишь шелест деревьев напоминал о том, что он все еще в Шрилане. Вэл встал и подошел к окну. Сегодня ему предстояло отправиться в долгий путь, в самые дебри непроходимых джунглей. Он вспомнил вчерашний разговор с Евой — то, как она отговаривала его от задуманного, просила не оставлять ее, но, когда поняла, что он не изменит своего решения, перестала настаивать, погрузившись в тихую грусть. Они простились вчера.

Вечером приходил проводник — невысокий худой человек неопределенного возраста. Ему могло быть лет сорок, а, возможно, и лет на пятнадцать больше. Туземцы всегда казались Вэлу людьми, лишенными очевидных возрастных признаков. Проводника звали Виту.

Он сказал, что следует приготовить к походу, провел инструктаж по всякого рода техникам безопасности, предупредил о всевозможных трудностях, рассказал о мерах предосторожности непосредственно Вэлу, заверив, что если все пройдет по плану, то путешествие займет дней десять. В противном случае он ничего о длительности и исходе экспедиции предположить не мог. Убедившись, что Вэл готов на все и его намерения самые серьезные, проводник простился до утра.

Вечером Вэл никак не мог уснуть. Он вообще плохо спал с тех пор, как очнулся от комы. Его морило днем, но стоило наступить ночи, сон не приходил. Сегодняшний день не стал исключением: поворочавшись часа два в постели, он провалился в полудремотное состояние, которое не продлилось долго и окончилось странным, тревожным видением, после которого Вэл больше не заснул.

Ему снился голос. Это был голос женщины, которая звала его по имени и просила найти ее. Голос был Вэлу очень приятным, он сильно его

волновал своими властностью и нежностью одновременно. Он не мог себе представить, чтобы в настоящей жизни кто-то так к нему обращался. Но во сне у женщины было право так с ним говорить, он это точно знал, и ему это нравилось. Вэл в задумчивости стоял у окна и вспоминал комнату в клинике Ашуры, в которую привел его голос. Там, в центре довольно большого пространства, на кровати лежала женщина, лица которой он не успел рассмотреть. Но он хорошо помнил, что она была без сознания и подключена к системе жизнеобеспечения. Несмотря на это ей каким-то образом удавалось передавать ему свои мысли. Она говорила что-то о судьбе, о связи и о чем-то еще, чего сейчас Вэл вспомнить не мог, как ни старался. «Найди меня, Вэл!» — последнее, что он от нее услышал перед тем как проснуться.

Было четыре утра. Во дворце все еще спали. Вэл мучительно ждал, когда будет прилично связаться с Ашурой — в Небесах время отличалось на три часа, сейчас там была глубокая ночь. Он понимал, что приличное для звонка время наступит, когда его небольшая экспедиция отойдет от Канди на приличное расстояние. Сомневаясь, что вдали от города он сможет связаться с Небесами, Вэл решился потревожить Ашуру сейчас.

— Что случилось, господин Вэл? — услышал он сонный, испуганный голос доктора. — С вами все в порядке?

— Да, Ашура, со мной все хорошо. Не беспокойтесь. Простите, что разбудил, но мне нужно вас кое о чем спросить.

— О чем, господин Вэл?

— В вашей клинике сейчас много пациентов в стационаре?

— Нет, господин Вэл, именно сейчас никого. Вчера выписалась последняя пациентка, новых пока не поступало. А почему вы спрашиваете?

— Я вам потом объясню, Ашура. Можете сказать, что это была за пациентка?

— Вы не знаете ее, господин Вэл. Одна молодая женщина со странной картиной в анамнезе. Я так и не смог точно определить причину ее состояния: то ли кома, то ли летаргия — не понятно. Только вчера она пришла в себя и…

— Что? — нетерпеливо спросил Вэл.

— И я ее выписал, не найдя никаких причин задерживать ее дольше. Она совершенно здорова. Вот же, бывают такие странные случаи.

— Да, — многозначительно произнес Вэл. — Спасибо, доктор. Еще раз простите, что потревожил.

— Не за что, господин Вэл. Хорошего вам отдыха и скорейшего возвращения.

Вэл отключился и долго еще смотрел в окно блуждающим взглядом. Он забыл спросить Ашуру, как долго была в его клинике эта женщина, и хотя сейчас ему это почему-то казалось важным, он не решился потревожить доктора еще раз.

Кроме проводника и Вэла в экспедиционный отряд вошли еще три человека, приведенные Виту. Это были молодые, крепкие и выносливые, хорошо знающие не только окрестности Канди, но и большую часть острова люди. Они несли снаряжение с провиантом, сухой запасной одеждой и палатками. Виту нельзя было назвать разговорчивым человеком, и поначалу Вэл был этим очень доволен: общаться с кем-либо сейчас ему не хотелось, его внутренний монолог обращался исключительно к Манишу, встреча с которым была его единственной надеждой все вспомнить и понять, как жить дальше. Занятый мыслями о предстоящем, Вэл без труда преодолел три дня пути. Редкие ливневые дожди пока никаких проблем не создавали, напротив, немного сбивая изнуряющую дневную жару, ненадолго приносили облегчение и радовали. Но ни Виту, ни его спутники не обольщались, что так будет всегда, по опыту зная, что тропический ливень в один день может затопить джунгли и, начавшись однажды, не прекращаться неделями. Поэтому остановки делали редко и коротко, по-настоящему отдыхали лишь ночью, поставив палатки и по очереди неся караул снаружи, держа наготове горящую головешку на случай, если диким хозяевам джунглей вздумается слишком близко подойти к лагерю.

К концу третьего дня, перейдя вброд неширокую, но довольно глубокую реку, илистое дно которой в сумраке толстенных лиан делало воду в ней практически черной, и ступив на противоположный ее берег, Виту присел в заросли прибрежного кустарника и сделал спутникам знак рукой замереть. Вэл и остальные тихо подошли к берегу и пригнулись, спрятавшись в корнях мангровых деревьев, которые частыми деревянными тросами сшивали джунгли и реку. Вэл потянулся к оружию, но один из парней предупредительно остановил его, дотронувшись до плеча и помотав головой. Он вынул из-за спины из кожаного колчана стрелу и взял в левую руку небольшой кривой лук. То же самое сделали двое остальных. Вэл замер. Виту неподвижно сидел на краю берега, а они четверо стояли по колено в воде. Вдруг Вэл увидел примерно в трех метрах от себя странные светящиеся пузыри, которые двигались попарно в их сторону. Вода за пузырями разбегалась узкими буравчиками, словно кто-то быстро проводил по ней пальцем. Вэл почувствовал неприятный холодок, растекающийся по телу — это были детеныши кимбулы, болотного крокодила. Сами по себе малыши никакой опасности не представляли, но встречи с их мамашей, которая могла достигать в длину более двух с половиной метров, человеку стоило избегать любой ценой. Стоять в прибрежной зоне реки — опасное предприятие, Виту не мог об этом не знать. Но, если он решился подвергнуть своих людей такому испытанию, значит, на берегу было что-то, представляющее для них еще большую опасность.

Вэл слыл среди аборигенов острова человеком смелым, а в чем-то и безрассудным, но везучим; он не раз охотился с ними в джунглях, пока был молод и пока частная охота на зверя не была запрещена Махиндой Пятым, отцом нынешнего короля. Но сейчас, увидев огромную темно-коричневую бугристую морду, быстро рассекающую воду в их направлении, бывший властитель двух миров по-настоящему испугался, и его рука снова потянулась за пистолетом. Но не успел он достать оружие, как острый наконечник стрелы вонзился между светящимися желтыми глазами и спас жизнь Вэла и остальных — крокодиловое бревно остановилось метрах в четырех.

Стрела была пущена с берега, спутники Виту не успели натянуть тетивы и теперь озирались по сторонам, пытаясь вычислить меткого стрелка.

На берегу показался отряд туземцев. Их было семь человек, лук каждого целился в кого-то из стоявших в реке. Один из отряда лучников что-то громко произнес на непонятном Вэлу наречии, чем-то напоминавшем сингальский. Виту ему ответил и вышел из кустов, предлагая остальным следовать за собой.

Это был дозорный отряд Маниша, выследивший слишком далеко забравшихся в джунгли людей еще сутки назад и все это время ведущий за ними пристальное наблюдение. Но и Виту их тоже заметил и, не желая открытой встречи с дикарями, каковыми считали ведов цивилизованные жители острова, хотел пересидеть передвижение дозорных в реке.

Вэл и товарищи выбрались на берег и стали менять вымокшую одежду на сухую под пристальными, не знакомыми со стыдливостью взглядами. Виту в это время о чем-то пытался договориться с главным дозорным, но, судя по всему, его инициатива особого успеха не имела. Все, что удалось Вэлу распознать в их речи, были три имени: его, Маниша и Махинды. При упоминании имени короля дозорный состроил пренебрежительную гримасу, из чего Вэл заключил, что отношения между ведами и сингалами тесными и дружественными вряд ли можно назвать. По тому, как упорно Виту старался продлить переговоры с предводителем дозора, который явно потерял к ним интерес, Вэл догадался, что их положение не самое благонадежное. Несмотря на то, что к ним не прикасались, полной свободой они определенно не обладали: дозорные окружили их, держа луки прицельно. Вэл посмотрел на одного из своих спутников и молча передал ему план спасения: я достаю пистолет и стреляю в воздух…

— Нет, махатта! — воскликнул парень, догадавшись, о чем думает Вэл. — С ними можно только договориться, иначе вы никогда не увидите Маниша, — и спросил Виту, что не позволяет ведам пропустить их к себе.

— Они считают, что у нас нет на то достаточных оснований, — недовольно ответил Виту. — Я предупреждал, что так может быть.

Вдруг трое дозорных, стоящих за спиной Вэла, издали странный крик, похожий на вопль и возглас удивления одновременно, и бросились в заросли, не реагируя на призывы командира остановиться.

Вэл оглянулся посмотреть, что происходит, но никого уже не увидел, а когда развернулся назад, обомлел: трое других дикарей исчезли, остался лишь командир, во все глаза смотрящий на него и бормочущий что-то странное на своем языке.

— В чем дело? — серьезно спросил Вэл, видя, что перевес силы теперь полностью на их стороне. Он понятия не имел, что испугало дозорных, потому что в это время снимал мокрую рубашку и отжимал ее.

— Они что-то на вас видят, — странным голосом произнес Виту.

— На мне? — немного нервно переспросил Вэл. — Змею, что ли, или смертоносного паука?

— Нет, — уверенно сказал проводник. — Они видят то, чего не видят другие. Похоже, они вас боятся, махатта Вэл.

— Почему?

— Сейчас узнаем, — и Виту начал расспрашивать дозорного, что повергло в бегство его отряд.

Командир долго мотал головой, тряс руками и что-то однозвучное бормотал, чего Виту никак не мог понять.

— Это цирк какой-то, — сказал Вэл. — Виту, спроси его, может, он проведет нас к Манишу. Скажи, что я буду благодарен и вознагражу его.

Виту передал тому слова Вэла, после чего лучник забеспокоился еще больше, начал трястись всем телом и издавать горлом такие вибрации, что всем стало не по себе.

Не дождавшись ответа, Вэл подошел к продолжавшему бормотать командиру и, взяв его за руку, передал ему мысль с просьбой отвести их к своему гуру. Дозорный бросился к Виту и начал истошно кричать, о чем-то его упрашивая. Он бросал на Вэла опасливые взгляды и без конца повторял одни и те же слова.

— Да что с ним такое? — не выдержал Вэл.

— Он умоляет меня увести вас отсюда и никогда больше не возвращаться, — Виту был удивлен не меньше Вэла.

— Ut-tamá-puruṣa! — кричал дозорный, показывая на Вэла нервным движением руки.

— Вы понимаете, что он говорит? — тоже начинал нервничать Вэл.

— Что-то невразумительное, махатта, — неуверенно ответил Виту. — Я не знаю значения этого слова.

По тому, как проводник отвел от него взгляд, Вэл понял, что ему говорят неправду. Он подошел к Виту и дозорному и пристально на них посмотрел.

— Я хочу знать, что происходит, — властно произнес он выходя из себя. — Не стоит играть со мной в игры, Виту. Я вижу, что ты его понимаешь. Говори!

Проводник растерянно смотрел себе под ноги, не зная, что делать.

— Махатта, он говорит, что у вас два лица, — робко произнес один из членов экспедиции, стоявший рядом с Вэлом. Виту неодобрительно посмотрел на него.

— В каком смысле? — удивился Вэл. — Что это значит, Виту?

— Я не вижу в этом никакого смысла, махатта, — сказал проводник. — Мы практически пришли, думаю, это проверка вас на прочность намерений.

— Какая проверка? Ты ничего не говорил об этом, — заметил Вэл.

— Об этом не положено говорить — каждый, кто идет к Манишу,

проходит проверку: сначала его испытывают джунгли, потом — люди и только потом наступает очередь последней, самой серьезной проверки — испытание духом. Кто преодолеет все это, встретится с Манишем.

Вэл бросил на Виту быстрый пронзительный взгляд и, подойдя вплотную к дозорному, проговорил, глядя прямо ему в глаза:

— Иди к Манишу и передай ему, что я найду его, чего бы мне это ни стоило. Иди!

Уговаривать дозорного не пришлось — он мгновенно исчез в зарослях, оставив Виту и всю экспедицию в некотором недоумении.

— Что теперь? — обратился Вэл к Виту. — Как мы должны поступить: идти дальше или остановиться здесь на ночлег?

— Думаю, нам лучше дождаться здесь следующего дня, — спокойно ответил Виту. — Уже вечереет. Эй, ребята, ставьте палатки и разводите костер, надо подкрепиться. А вы, махатта, переоденьтесь в сухое, не стоит вам ходить беззащитным: мокрая одежда — не одежда, ее все равно что нет. И завтра наденьте что-то поплотнее на себя, а лучше две вещи сразу.

— Для чего?

— Есть мнение, что чем больше на человеке одежды, тем сложнее другим увидеть то, что под ней, — неохотно ответил Виту. — Вернее, того, кто в ней.

Проводник умолк с таким демонстративно отрешенным видом, что Вэл понял: больше на его вопросы ответов не будет, как и то, что Виту говорит далеко не все, что думает. Он взял свой непромокаемый мешок и достал из него сухую одежду. Переодеваясь он чувствовал пристальные взгляды остальных, устремленные на его спину, улавливал обрывки их мыслей — они пытались рассмотреть то, что так напугало дозорных и повергло их в бегство.

Позже, когда нехитрый ужин был готов и все насытились, Виту подошел к Вэлу и, садясь рядом с ним на походный стульчик, негромко спросил:

— Зачем вы идете к Манишу, махатта?

Вэл посмотрел на проводника и ничего не ответил. Он несильно постукивал палкой по прогоревшим сучьям, выбивая из них искры и наблюдая, как они вспыхивают и гаснут, подлетая вверх. Он был словно заворожен этим нехитрым занятием и не хотел отвлекаться на разговор. Виту терпеливо ждал, не говоря больше ни слова, отпивая из красной металлической кружки зеленый чай.

— Ведун знает, как устроены мир и человек, — наконец произнес Вэл. — Я хочу, чтобы он помог мне понять, кто я есть.

— Разве вы не знаете? — удивился Виту.

— Возможно, знал когда-то, но сейчас не помню, — сухо ответил Вэл.

— Тогда удачи вам завтра, махатта, — сказал Виту и, пожелав Вэлу спокойной ночи, отошел от него.

Вэл знал, что сразу заснуть не сможет, и вызвался быть сторожевым первые два часа, отпустив остальных отдыхать. Все прошлые ночи он ни разу не оставался снаружи своей палатки, как и проводник, — охраняли лагерь трое парней-носильщиков, поочередно сменяя друг друга. Сейчас никто, однако, возражать ему не решился, и Вэл остался сидеть у потухающего костра, все так же постукивая по сучьям палкой, слушая треск вылетающих искр и шум ночных джунглей.

Он вспоминал свою первую встречу с Манишем двадцатилетней давности, которую ему устроил Махинда Пятый буквально за несколько месяцев до своей трагической гибели. В тот раз ведун и напророчил, что они встретятся снова через много лет, когда Вела [7], как называл его на свой манер Маниш, потеряет путь. Перед глазами встал Махинда Пятый — молодой, красивый, смелый, будто живой. Вэл подумал, что время стирает границы восприятия: то, что раньше при одной только мысли причиняло невыносимую боль, теперь наполняет светлой грустью, от которой хочется улыбнуться.

Вэл пытался вспомнить, что еще говорил ему двадцать лет назад ведун, которому тогда уже на вид казалось лет шестьдесят, и не мог. Он подозревал, что забыл не только последний год жизни, но и еще что-то очень важное, о чем, возможно, знал от Маниша. Но Вэл допускал, что ничего такого ведун ему не говорил, что все эти мысли только оттого лезут ему в голову, что в голове его образовалась пустота, освободив память от года архивных данных. Помнит же он о второй встрече, о потере пути… Если бы Маниш сказал тогда еще что-то важное, Вэл должен был бы это также запомнить.

Повсюду разносился треск шустрых полосатых белок, которых здесь называют «лена». Вэлу вспомнился древний эпос «Рамаяна», [8] повествующий о маленьких зверьках, помогавших Раме [9] строить мост из Индии на остров, чтобы спасти похищенную демоном Раваной, [10] правителем Ланки, свою жену Ситу [11]. Вэл ясно представил, как Рама, умиленный помощью крошечной белки, проводит пальцами по ее спинке, оставляя на ней темные полосы. С тех пор многие тысячи лет эти животные считаются на острове священными, потому что носят на себе следы прикосновений бога.

История Рамы и Ситы почему-то не выходила у Вэла из головы. Он вдруг подумал, что бы он сделал, если бы у него была жена, и ее кто-то вот так же похитил. Очевидный ответ не находился, потому что жены у него никогда не было, а прогнозировать какие-либо реакции на непонятные ситуации Вэл сейчас не мог, не зная, на что он вообще способен. За этим он тоже шел к Манишу, чтобы тот помог ему осознать свои возможности.

Потом Вэл вспомнил, что дозорные назвали его двуликим, но ведь и Рама по сути — второе лицо Вишну. [12] Подумав, что лесные люди, как еще называют здесь малочисленные остатки древнейшего народа, приняли его за воплощение бога, Вэл про себя посмеялся над этой мыслью, отметив, что с самомнением у него все в полном порядке.

И снова он вспомнил недавний сон, и голос, который до сих пор звучал в его сознании: «Найди меня, Вэл!» «Что это? — думал он. — Тоска по близкому человеку, которого у меня никогда не было? Но ведь я столько лет жил один и никогда прежде не испытывал этой тоски или, может быть, испытывал, но не смел себе в этом признаться? Или просто-напросто об этом забыл? Всем нормальным людям свойственно желание с кем-то сблизиться, почему же мне не хотелось этого? Почему вообще я сейчас задаюсь этим вопросом, никогда прежде не мучившим меня? И почему мне так хочется ее найти? И кто, собственно, эта она? Есть ли она на самом деле, или это только плод моего искаженного сознания, сумевшего поразить мое воображение столь необыкновенным, волнующим меня голосом?» Вэл пытался представить, как может выглядеть женщина, обладающая подобным голосом. Почему-то ему казалось, что у нее должны быть светлые волосы и красивые глаза. Карие? Синие? Голубые? Серые? — Вэл не мог решить, какие именно, но не сомневался, что очень красивые. И чем больше он о ней думал, тем чаще ловил себя на мысли, что когда-то он уже видел этот сон, а запомнить смог только сейчас…

Оставался еще час его караула, чувствуя, что начинает клонить ко сну, Вэл встал и размялся, обходя трехпалаточный лагерь с деревянным факелом в руке. Время приближалось к полуночи, в небольшом просвете в густой кроне деревьев он рассмотрел звезды, которые показались ему неестественно яркими. Вэл пожалел, что не может сейчас выйти на открытое место и увидеть все небо. «Сириус должен быть где-то здесь в это время года», — подумал он и замер. Мысль показалась ему настолько странной, что Вэлу стало не по себе. «Сириус? Я даже не представляю, как он выглядит. И откуда я знаю, где он может быть в это время года?»

Вэл вернулся к костру, сон как рукой сняло. Он подбросил в потухающий огонь еще веток и сел на походный складной стульчик, достал из кармана фляжку с красным ромом и сделал несколько глотков. «Папа, ты изменил любимому напитку? — вспомнились слова Евы. — Тебе так нравится местный ром? Не хочешь взять его с собой в Небеса?» «Локальные напитки хороши в локальных местах», — вспомнил, что ответил дочери.

Да, когда-то он любил виски, особенно с сигарой. Когда-то он любил власть и свой статус, любил принимать ответственные решения и видеть, как его указания беспрекословно исполняются подчиненными. Он помнит себя именно таким: главным управляющим Небес, наводящим ужас и страх на расширенный совет, на каждого сенатора и министра, на всех, кроме своего советника…

Зиги… Что могло случиться с нами такого, что заставило тебя стать моим врагом, а меня стереть с лица земли твой замок? Что я сделал? Видимо, что-то по-настоящему ужасное, что вынудило тебя покинуть страну. Я должен все вспомнить хотя бы для того, чтобы ты перестал считать меня своим врагом. Я не могу поверить в то, что сказал Марк, будто ты желал мне смерти и разыграл покушение на свою жизнь, чтобы усыпить мою бдительность и отвести от себя подозрения; не могу поверить Керберу, заявившему, что ты готовил политический переворот. Это какой-то бред! Ты вырастил меня и воспитал, заменил мне отца, брата. Какой же черной неблагодарностью я тебе отплатил? Или ты мне? Но почему? Может быть, это и стало причиной того, что власть потеряла для меня значение? Я разочаровался в ней? Но это по меньшей мере странно, если не сказать, неправдоподобно: власть всегда давала мне силы жить и идти вперед. А сейчас, думая о ней, я ничего кроме усталости не чувствую и никуда идти не хочу. Интересно, это новое сознание, сформировавшееся в коматозе, или я и раньше испытывал нечто похожее? И когда я принял кичливый титул верховного властителя? На том самом совете, на котором взял на себя исключительные полномочия? А зачем я их брал? Была же какая-то причина, всему должна быть причина…

Что-то плеснуло в воде за спиной Вэла, заставив его вздрогнуть и обернуться. Но он ничего не смог различить в черноте ночи и стал внимательно прислушиваться, опасаясь, как бы еще какой-нибудь кимбуле не вздумалось напасть на него сзади. Вэл хотел вытащить пистолет, но не успел он поднять руку, как что-то пахнуло ему в нос, и сознание его отключилось.

Единовластный канцлер Солерно планировал жить красиво, переустраивая пространство дворца и отменяя драконовские, хотя и ставшие уже привычными законы, принятые в период диктатуры Паччоли. Уже на следующий день после инаугурации он объявил, что действующая конституция государства не отвечает современным требованиям политической целесообразности и гуманистическим представлениям о праве народа. Вслед за тем в правительствующий сенат поступило предложение разработать проект новой конституции, основанной на демократических принципах государственного устройства, многообразии политических мнений и личных неотъемлемых правах и свободах граждан.

Заявление нового правителя, прозвучавшее по всем информационным каналам страны, по-разному было воспринято жителями Солерно: простой народ — множество, по Зигфриду, — поддался манящим грезам и с надеждой настроился на приход обещанной новой жизни; статусные лица были более сдержанны в проявлении оценки происходящего, критически относясь к обещаниям, так часто звучащим из уст новоиспеченных правителей. К тому же, перетаскивание государственной системы управления на демократические рельсы им лично ничем особенно привлекательным не казалось, напротив, перспектива грядущей реструктуризации власти многих пугала, заставляя испытывать шаткость своего положения. Войти в «новую жизнь» без потерь легко не получится — это понимал каждый, как и то, что двери в нее откроются только приближенным к высшему статусному лицу.

Зигфрид, впервые ставший обладателем всей полноты власти, чувствовал себя прекрасно, питаясь своим всемогуществом как изысканным лакомством. В этом вопросе чувство меры и целесообразности впервые изменило ему: канцлер вошел в двери Дворца Торжеств из одной жизни, а вышел из них в совершенно другую, сдержав данное на ходу слово.

Обещая тотальные перемены солернийцам, Зигфрид Бер забыл, что разменял уже девятый десяток лет, планируя жить вечно, и радовался, что все пока шло по плану.

В сегодняшних планах у Канцлера значилась встреча с генералом Родригесом, согласованная на одиннадцать утра. Но уже в половине десятого, просмотрев ежедневные доклады ведомств и не найдя в них ничего интересного или требующего немедленного участия с его стороны, Зигфрид начал томиться ожиданием прихода Альфонсо. Чтобы скоротать время, он вышел в сад и направился к каскадным водопадам — его излюбленному месту, дающему прохладу в любую жару.

Сев на кованый диван с мягким пружинящим матрасом, Канцлер любовался переливами света в столбе водяной пыли. Под шум падающей воды ему особенно хорошо думалось: необходимость экранировать мысли защитным обручем теперь отпала, поскольку (Зигфрид был в этом совершенно уверен) на земле не осталось способного проникнуть в них помимо его воли, но привычка носить на голове подобие игаля сохранилась, вынуждая его каждый раз считаться с этим атрибутом, выбирая костюм.

Зигфрид Бер торжествовал, обдумывая план создания мировой державы под своей властью. Он мнил себя основателем нового мирового порядка, управлять которым наконец станет представитель его прославленного рода.

Справедливость восторжествовала благодаря его способностям и неутомимым трудам! Славься, великий и прекрасный Зигфрид Бер! И где вы сейчас, одаренные родом невероятными талантами, Ким, Виктории, Нины, Билы и Марии? Что вы можете сделать мне или дать нашему роду? Ничего. Вы превратились в ничто, и только ничто останется после вас. Ничто и недолго. Я сотру все упоминания о вас в истории, ваши имена покроются пылью забвения. Только меня будут помнить и чтить потомки!

Стоп!

Потомки…

Мысль не понравилась Зигфриду: от нее несло банальщиной и махровыми стереотипами.

К черту потомков! Меня будет помнить само человечество!

Зигфрид был выше пошлости, выше никому не нужных традиций.

К черту традиции! Славься, великий и прекрасный Зигфрид Бер, Единовластный Канцлер Солерно! Где ты, Вэл Лоу, Вэл Кристоф де Пераледа, наследный монарх Солерно и властитель Небес? Где твои дети и внуки? Где твои неверноподданные небожители и донные деграданты? Всех вас я отправил на небеса. Можете устраиваться поудобнее, занимайте места в верхних ярусах и наблюдайте за тем, как я правлю миром. Учитесь, несчастные!

Панегирик Зигфрида имел все шансы на продолжение, если бы поток прекрасных слов не прервался сигналом о прибытии генерала Родригеса. Канцлер с трудом мог поверить, что прошло полтора часа с того момента, как он покинул дворец. Вдохновленный своим величием и перспективой будущих свершений, Зигфрид решительным шагом двинулся в обратный путь, торопясь донести до генерала стратегию завоевания мира.

— Вы прекрасны, монсеньор, — склонив голову, приветствовал его Родригес.

— Перестаньте врать, Альфонсо, — довольно резко ответил Зигфрид, заставив генерала вздрогнуть. — Никакой я не прекрасный, — поворачиваясь у огромного зеркала, отражающего его во весь рост, — самодовольно проговорил он. — Великолепный, пожалуй.

Альфонсо Родригес ничего в ответ сказать не смог, потому что не знал слов, которые в таких случаях следует говорить — таких случаев в его жизни еще не было. Но что-то сделать он был обязан, а потому, боясь ненужных осложнений, генерал на всякий случай низко поклонился. Канцлера растерянность Родригеса позабавила, и он громко рассмеялся, не пытаясь нисколько сдерживать эмоции, возможно, впервые за многие годы.

— Расслабьтесь, Альфонсо, — дружелюбно произнес он, кладя руку на генеральские эполеты. — Я пошутил. Пойдемте в кабинет, нам есть о чем потолковать.

Родригес послушно последовал за великолепным канцлером, прекрасно понимая, что подобные дефиниции в свой адрес просто так с языка не слетают, а с языка Зигфрида Бер просто так не слетает ничего совершенно.

Кабинетом канцлер называл теперь обитель прекрасных дев прерафаэлитов. Это было единственное помещение во дворце, в котором Зигфрид ничего переделывать не стал, «боясь потревожить дам, нарушив привычную их взорам картину», о чем он и объявил прямо дизайнеру интерьера, неосмотрительно предложившему обновить шпалеры и мебель овальной гостиной. Заходя сюда, канцлер каждый раз тешил себя мыслью, что сочные натуры приветственно улыбаются ему со стен в знак благодарности за проявленное уважение к их историческому прошлому и настоящему, принимавшему с их помощью прекрасные очертания. Чувственность Зигфрида Бер, восемьдесят лет остававшаяся равнодушной к мыслящим существам, щедро изливалась им на предметы материального мира, а к периметру, который становился его жилищем, он испытывал привязанность сродни настоящей влюбленности, побуждавшей его заботиться об объекте своего вожделения денно и нощно.

Торжественную речь о новой политической стратегии канцлер готовился произнести именно здесь, поскольку предназначалась она не только генералу Родригесу. Не до конца осознавая влияние прекрасных дев на свой разум, Зигфрид все же замечал, что его настроение улучшалось всякий раз, стоило ему войти в двери овального кабинета.

Сейчас канцлер позволил генералу занять одно из кресел, небрежно, но, как всегда, изящно указав на него рукой. Родригес сел, напряженно следя за передвижениями Зигфрида, неспешно выбирающего место, с которого его речь будет звучать максимально убедительно. Сделав оборот вокруг кресла генерала, канцлер остановился напротив Альфонсо так, чтобы зрительная ось проходила чуть выше его головы, точно попадая в зрачок левого глаза русалки Уотерхауса. [13]

— Итак, дорогой Альфонсо, — дружелюбно начал Зигфрид, — пришло время определиться с нашими планами на будущее. Но прежде чем поделиться своими мыслями, я хочу узнать ваши.

Родригес привстал, но тут же сел на место под напором взгляда канцлера.

— Монсеньор, прошу меня простить, — робко произнес генерал, — я не совсем понимаю…

— Да, похоже, вы не понимаете совсем, — методично проговорил Зигфрид. — Что же делать? — спросил он сам себя вслух, не обращая на Родригеса никакого внимания. Канцлер снова заходил по кабинету, какое-то время взгляд его ощупывал стены, пока не зацепился за еще одну работу Уотерхауса, на которой две, склонившиеся над розовым кустом, девушки собирали цветы. Это была одна из самых известных картин художника под названием «Собирайте бутоны роз, пока май». Зигфрид мгновенно оценил ее название: это был призыв, подтверждение самым смелым его проектам, прямое указание к действию! Кроме того, работа была написана ровно триста сорок три года назад — зеркальная конвергенция его любимых чисел! — Собирайте расширенный совет! — вдохновенно воскликнул канцлер.

— Что? Расширенный совет, монсеньор? — не переставая удивляться каждой минуте дня, переспросил Родригес.

— Ну… как его?.. Правительствующий сенат! — раздраженно бросил Зигфрид. — Вы же меня поняли, генерал, к чему эти ненужные вопросы? Соберите сенаторов и министров немедленно! Через час я буду готов сказать свое слово соотечественникам.

— Слушаюсь, монсеньор! — отрапортовал генерал и с радостью покинул обитель прекрасных дев…

Через час правительствующий сенат в полном составе собрался в здании сената по чрезвычайному созыву единовластного канцлера Зигфрида Бер.

— Мои соотечественники и соотечественницы! Граждане Солерно! — провозгласил новоявленный глава государства, стоя на трибуне перед правительствующим сенатом. — Я думаю, это очень необычное явление, когда человек, после пятидесяти лет борьбы за право возглавлять свой народ, ни на строчку не пересмотревший за эти пятьдесят лет борьбы свою программу, предстает перед своими соотечественниками. Сегодняшнему собранию стоит вспомнить о событиях пятидесятилетней давности, когда власть в сообществе была захвачена иноземцами. Нам нельзя забывать о том времени, потому что тогда мы тоже были в центре тяжёлой борьбы. Наша борьба за власть в Солерно была столь же судьбоносна, как и борьба, которую мы ведём сегодня. Только в этом году нам стало ясным всё её значение, и если бы в две тысячи сто девяносто восьмом году я счастливым образом не спасся, переселившись в Небеса — эту клоаку мировой угрозы, и не взял бы их вместе с их тираном Вэлом Лоу под свой контроль, Солерно и сейчас осталось бы таким же, каким было — бессильной нацией с десятитысячной армией, которая обязательно была бы уничтожена… Но я всегда знал, что однажды вернусь и мир узнает нового правителя, мудрого и могущественного. Я всегда верил, что справедливость восторжествует. Я знал, что моя уверенность в победе — это пророчество, предначертание, данное мне свыше, а не просто слова, надежда на чудо; знал, что главный противник правильного миропорядка, та огромная сила, из-за которой все наши беды — Небеса с их алчным и непотребным правителем Вэлом Лоу. Вспомните заседание в парламенте месячной давности, когда я сказал: «Если Небеса воображают, что могут развязать мировую войну для уничтожения Солерно, то ошибаются: результатом будет не истребление граждан Солерно, а истребление небожителей и донных деградантов», — в зале Сената раздались робкие аплодисменты. Почувствовав себя увереннее, Зигфрид Бер продолжил, — Мои пророчества многие не принимали всерьез. Многие из тех, кто тогда смеялся, сегодня уже отсмеялись… а все те, кто еще смеются, вероятно, скоро перестанут это делать…

Раздававшиеся в зале смешки стихли…

***

— Я понимаю, Создатель, что сегодня — это то же вчера, но, клянусь, у меня дежавю: не могу отделаться от мысли, что жду Баденвейлерский марш. [14]

— Не преувеличивай, Топильцин. Ты слишком драматизируешь.

— Послушай, что он несет! В сегодняшних обстоятельствах его замашки даже страшнее. Людей почти не осталось…

— Сегодня — то же вчера, — усмехнулся Создатель, — оставь это.

— Да сколько можно смотреть на его выходки?! — возмутился Топильцин. — Позволь мне упокоить его прямо сейчас: одним ударом избавим мир и его самого от мучений.

— Не позволю, — голос Создателя прозвучал категорично. — У меня на него свои планы, а ты, спасая потомков, исчерпал лимит возможностей вмешиваться в человеческую жизнь на тысячу лет вперед.

— Несправедливо, — беря себя в руки и возвращая внешнее спокойствие, — заметил Топильцин. — Не я один вмешивался — Бер тоже принимали участие.

— Согласен, — произнес Создатель и поправился, — на две тысячи лет вперед.

Топильцин замолчал. Спорить с Творцом было не только бессмысленно, но и опасно. Он с тоской посмотрел вокруг: все те же райские кущи, все то же божественное сияние светил — никакого разнообразия, ни одного непредсказуемого события, ни одной не разрешенной мысли…

— Бунт? — удивился Создатель, видя, о чем он думает.

— Нет, всего лишь тоска, — выдохнул Топильцин.

— Уныние — смертный грех, — заметил Творец с улыбкой.

— Так мы же бессмертны, — в голосе Топильцина слышалось почти что страдание.

— Что с тобой? В последнее время ты сильно изменился.

— Не смеши, Создатель. Сам знаешь, это не более чем иллюзия. Здесь все неизменно на веки вечные, — он попытался увести разговор в сторону.

— И все же: о чем печалишься, Топильцин? Сам накосячил и сам же теперь портишь мне настроение своим кислым видом.

— Накосячил? — Топильцин взбодрился, не в силах скрыть своего удивления. — Господи, откуда у тебя такие слова?

Создатель громко рассмеялся.

— От твоего наследничка. Забавный он у тебя, вынужден признать.

— Был, — мрачно отозвался Топильцин.

— Он и сейчас есть, — заметил Создатель.

— Разве это он? — возмутился крылатый бог. — Ничего не помнит, ничего не хочет… От того забавного, как ты его называешь, не осталось ровным счетом ничего. Лучше бы ты оставил его здесь, чем отправлять эту тень на землю.

— Это был его выбор.

Услышав слова Создателя, Топильцин замер, не зная, что думать.

— Ты дал ему выбор?! — с возмущением воскликнул он.

— Конечно, я всегда предоставляю людям выбор, — невозмутимо ответил Создатель.

— И между чем он выбирал? — с дрожью в голосе спросил Топильцин.

— Это несущественно. Важно лишь то, что он снова выбрал то же самое… Скучно, Топильцин. Почему люди считают, что у них есть какой-то долг? Зачем придумывают себе какие-то миссии, предназначения, а потом еще и начинают убеждать себя и остальных в том, что это якобы моя воля? Единственное, чего я им всегда желал и желаю, — наслаждаться жизнью и быть счастливыми. Ничего другого я же и не могу им желать… Ну вот, совсем тоскливо становится, Топильцин. А не сыграть ли нам разочек? — Творец мигнул. — Выиграешь — исполню одно желание.

— Нет, Саваоф, не стоит, — возразил Топильцин. — Я помню, чем закончилась моя единственная победа: целый век остался без твоего внимания, люди чуть не вымерли. Не хочу еще раз становиться причиной твоей меланхолии.

— Нашел, о чем вспоминать! Двести лет прошло, а ты все упрекаешь меня в минутной слабости.

— Я не могу ни в чем тебя упрекать, но ты и сам знаешь: минута для тебя — век для человечества. Поэтому играть с тобой больше не буду: выиграть не получится, а проиграю… не хочу об этом даже думать.

— А если я пообещаю сделать что-нибудь для твоего наследничка, все равно не будешь?

— Нет, — твердо сказал Топильцин. — И прошу тебя, давай больше не будем о нем.

— Как пожелаешь, — согласно произнес Создатель. — Но скажи мне: как тебя угораздило поместить модуль в Небеса?

— Ты же помнишь, как все пошло не по плану, — с досадой проговорил Топильцин, убеждаясь, что от этой темы Творец уходить пока не хочет. — Времени практически не было. Я испугался и не подумал, что Нина была в Солерно, когда все случилось.

— Ты не подумал, точно, — повторил Создатель. — Я один всегда за всех думаю.

— Кто ж мог предположить, что Вэл захочет сгореть над куполом?! — воскликнул Топильцин.

— Так ты и сам не веришь в свои перышки? — раскатисто рассмеялся Создатель. — Или… — он пристально посмотрел на Топильцина. — Надо же! Ты, оказывается, и в него не верил…

— Верил, — мрачно отозвался Топильцин. — Но не думал, что он на это решится, вернее, не знал, что он сможет расправить крылья настолько.

— А сейчас?

— И сейчас еще верю, если ты об этом. Пока. Но, если Великолепный Канцлер продолжит свое триумфальное шествие по планете, а мы ничего не предпримем, пока закончится быстро.

— Он весь в тебя, Топильцин, — с грустью произнес Создатель. — Нельзя верить настолько или пока. Когда уже ты поймешь, что верить — это верить несмотря ни на что, а часто и вопреки всему? Нет, человеческое никогда не выветрится из тебя полностью.

— Это плохо? — с опаской спросил Топильцин.

— Не плохо, но и не хорошо, учитывая обстоятельства.

— Позволь спросить, Саваоф, что должен отдать тебе Вэл в обмен на второй шанс исполнить свой долг? — напряженно проговорил Топильцин.

— Саг аш сагана… Посмотрим, на что он способен…

***

Маниш протянул Вэлу курительную трубку.

— Вдыхай, Вела, погрузи свой разум в иную бездну, — медленно произносил ведун, заставляя сознание Вэла освобождаться от контроля над ним. — Открой своды свои взглядам моим, открой глубины свои взору Вела, открой омут, покинутый им, памяти его. Приведи Вела из бездны своей в этот мир. Приведи сознание его из бездны своей в этот мир. Пусть он спросит себя, кем он был. Пусть он спросит себя, кем он был. Пусть ответят ему, кем он был.

— Мальчиком на горе, мальчиком под горой, мальчиком над горой, мальчиком в небесах, — не своим голосом проговорил Вэл.

— Пусть он спросит себя, как он шел. Пусть он спросит себя, как он шел. Пусть ответят ему, как он шел.

— Он не шел, но его вели, — медленно раскачиваясь из стороны в сторону, отвечал Вэл.

— Пусть он спросит себя, кто его водил. Пусть он спросит себя, кто его водил. Пусть ответят ему, кто его водил.

— Тот, кто рядом был, тот и вел его.

— Пусть он спросит себя, кем он стал потом. Пусть он спросит себя, кем он стал потом. Пусть ответят ему, кем он стал потом.

— Первым над людьми и над тем, кто вел.

— Пусть он спросит себя, что он чувствовал. Пусть он спросит себя, что он чувствовал. Пусть ответит он сам, что он чувствовал.

— Силу чувствовал, боль, и стыд, и желание умереть.

— Пусть он спросит себя, что случилось с ним. Пусть он спросит себя, что случилось с ним. Пусть ответят ему, что случилось с ним.

— Он узнал, кто он, а потом сгорел. Он забыл, кто он, чтобы снова жить.

— Пусть он спросит себя, кто он есть теперь. Пусть он спросит себя, кто он есть теперь. Пусть ответят ему, кто он есть теперь.

— Notlācauh … [15] — раздался глухой, потусторонний голос в голове Маниша.

Ведун с удивлением смотрел на Вэла и видел, что тот молчит, все еще находясь в глубоком трансе. Голос, ответивший ему сейчас, Вэлу не принадлежал, слово, произнесенное им, не было Манишу знакомо. Он знал только, что слово это древнее; настолько древнее, что оно отдавало силой, способной соединить небо и землю. Проявление такой силы могло означать, что они заглянули за границы ока и их предупредили об этом. Маниш испугался, не зная, что делать дальше: продолжить вытаскивать ответы из омута памяти Вэла или прекратить вторгаться в запретное и разбудить его. И подумал он так: сила не убила меня, не убила его, значит, она разрешает мне помочь ему — и не стал будить Вэла. Решившись на новый вопрос, ведун на всякий случай зажег перед собой огонь в большой металлической чаше, наполненной горючей маслянистой жидкостью.

Рядом с Вэлом он воспламенил две таких чаши — по одной с каждой стороны от него. Слово, прозвучавшее в его голове, веяло той давно забытой древностью, в существование которой сейчас было трудно поверить и в которой считалось, что огонь очищает человека от чар черных колдунов, насылающих на него злых демонов за грехи. Праведному человеку демоны не могли причинить вреда, потому что такой человек оставался «целым». Грехи же, плохие деяния, неправедные мысли и желания пробивали в человеке «дырки», в которые злые демоны заползали и управляли разумом человека, отравляя и подчиняя его душу. Огонь уничтожал заклинания и залечивал «дырки». Так считали древние допотопные люди и те, что жили на земле после потопа, когда появились первые жрецы и цари, по велению богов заселявшие землю и устраивавшие жизнь на ней по подобию небес.

Почувствовав, с какой силой ему пришлось сейчас столкнуться, и не будучи уверенным ни в чьей праведности, Маниш разжег огонь.

— Пусть он спросит того, кто последним сказал. Пусть он спросит его, как он назван был. Пусть ответит ему, как он назван был, как был назван тот, кто последним сказал, — произнес ведун, опасливо наблюдая за горящими чашами.

— Ицпапалотль, [16] — прогремел тот же голос в голове Маниша.

Пламя в чашах, находящихся рядом с Вэлом, вспыхнуло ярко, взвилось высоко и тут же погасло. Вэл открыл глаза.

— Что случилось? — спросил он, видя испуганный взгляд ведуна.

— На сегодня все, — тихо, но твердо заявил Маниш. — Мне нужно отдохнуть. Иди, Вела, и ложись спать. Утром приходи.

Противиться словам ведуна не имело никакого смысла, это Вэл знал наверное, и ему ничего не оставалось, как подняться и выйти из хижины.

— До завтра, Маниш, — в некоторой растерянности сказал он на прощание, но ведун никак на его слова не отреагировал. Прикрывая за собой дверь, Вэл видел, как Маниш зажигает в чашах огонь и пристально вглядывается в дрожащие языки пламени, бормоча заклинания.

Вэл покинул шалаш ванапрастхи, [17] каковым являлся Маниш, проходящий сейчас как брахман предпоследний ашрам, а потому живущий в отдалении от общины. Никого вокруг не было — лучники, доставившие его сюда под покровом ночи, исчезли. Вэл огляделся: лесная чаща плотно обступила крохотную поляну с шалашом. Это место даже поляной можно было назвать с трудом, разве что отсутствие деревьев на расстоянии нескольких метров вокруг хижины отшельника отличало его от глухих лесных зарослей.

Вэл не знал, куда ему идти и где он сможет лечь спать. Было еще светло, день не прожил себя даже наполовину, а он уже чувствовал сильный голод. Маниш велел приходить утром… а до этого времени куда ему деться? Куда вообще здесь можно податься без проводника? Вэл подумал о Виту и остальных, которые, должно быть, сбились с ног, разыскивая его. Скорее всего, они добрались до общины и узнали, что с ним случилось. Привести их сюда никто не решится — нарушать уединение ванапрастхи нельзя.

Вэл понятия не имел, как далеко от общины он сейчас находится. Не придумав ничего стоящего, он обошел хижину и увидел позади нее небольшой навес. Под сплетенными пальмовыми листьями, служившими подобием крыши и защитой от проливных дождей и палящего солнца, на стволах деревьев была подвешена грубая серая ткань. Вэл попробовал в нее лечь, но сразу у него не получилось занять позу, удерживающую равновесие, и он, перевернувшись в воздухе, рухнул на землю. «Черт!» — выругался он довольно громко, вставая и потирая ушибленную спину. Но уже через минуту Вэл снова попытался оседлать проклятый гамак. На этот раз ему удалось забраться в него, вытянуться во весь рост и лежать какое-то время, замерев и боясь пошевельнуться. Положение нельзя было назвать удобным — тело, не приученное находиться в подвешенном состоянии, не расслаблялось, а всячески сопротивлялось вынужденной позе онемением то ноги, то бока. Сдаваться Вэл не привык, а потому решил уснуть во что бы то ни стало.

Спать ему хотелось, пожалуй, больше, чем есть: зелье, отключившее вчера его сознание, перестало действовать часа через два, но дозорным этого времени вполне хватило, чтобы оттащить его на приличное от лагеря расстояние. Потом Вэл шел сам еще часов шесть, пока не оказался здесь, у хижины Маниша. Ведун не сразу открыл ему дверь, лишь спустя часа полтора Вэл смог войти в хижину и сесть на коврике на полу. Маниш дал ему чаю, и это было все…

Дальше ни о чем думать не получилось — Вэл задремал…

— Пуруша, пуруша, — кто-то трогал его за плечо и обращался к нему тихим тревожным голосом.

Вэл открыл глаза и прямо перед собой увидел ребенка, мальчика лет двенадцати, смуглый цвет кожи и черные, слегка волнистые густые волосы которого выдавали в нем члена общины. Его огромные синие глаза внимательно смотрели на Вэла. Вэл не сообразил спросонья, что все еще лежит в гамаке, и, попытавшись подняться, снова свалился на землю.

Мальчишка засмеялся, видя, как пуруша с трудом поднимается, а потом снова падает, потому что онемевшие ноги не держат его.

«Черт!» — вырвалось у Вэла, когда он понял, что не может встать, и остался сидеть на земле, хлопая себя по ногам, чтобы восстановить кровообращение в них и избавиться от колющих мурашек.

— Смешно? — спросил он мальчишку, сам с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Мальчик не понял его слов, но, безошибочно распознав ситуацию, показал, как нужно встать, чтобы онемение в ногах прошло быстрее. Мальчик потянул его за рукав, видимо, это означало, что нужно идти за ним. Вэл сделал, как тот советовал, и сразу почувствовал ноги.

— Вэл, — приложил он руку сначала к своей груди, а потом к груди мальчика.

— Сапан, — с достоинством произнес мальчик.

— Сапан, — повторил Вэл, пытаясь понять, что могло означать это имя. Ему на ум пришел сон, но Вэл подумал, что такая мысль посетила его лишь потому, что он сам только что спал. — Сон, — непроизвольно произнес он вслух.

— Да, — подтвердил Сапан. — Но чаще меня называют мечтателем.

Вэл не мог поручиться, что мальчик не ответил ему на своем языке. И то, что он без труда его понял, сейчас не казалось таким уж удивительным.

— Пойдем, Вэл, я отведу тебя к людям, — сказал Сапан и указал рукой в сторону леса.

— Пойдем, — согласился Вэл и отправился вслед за ним.

Они шли по джунглям, как показалось Вэлу, нескончаемо долго, прежде чем оказались в поселке общины ведов. В пути мальчик рассказал, что в его семье нет отца — он умер прошлым летом. Теперь Сапан стал старшим мужчиной, потому что ему уже исполнилось тринадцать лет, а его брату пока только семь. У них есть еще шестнадцатилетняя сестра Рита, которая скоро должна уйти от них в другую семью и стать женой. Но пока она не делала этого, потому что родители жениха не хотели брать ее без приданого, а у матери Сапана никак не получалось собрать его.

Вэл с интересом слушал рассказ маленького проводника, иногда задавая вопросы, на которые тот охотно и обстоятельно отвечал. Так Вэл узнал, что в общине сейчас проживает около сотни человек, что все дети в возрасте от семи до пятнадцати лет учатся в местной школе, а самые способные отправляются в Канди, чтобы продолжить образование. Никто из ушедших потом не возвращается в общину — молодые специалисты остаются в городе и устраиваются там врачами — лечат шриланцев, практикуя древние ведические способы врачевания, а в самой общине с медициной дела обстоят не особенно хорошо.

Вэл с проводником добрались до поселения ведов к четырем часам дня. Жара, растопленная во влажном воздухе, казалась нестерпимой. К концу пути Вэл насквозь промок и обессилел настолько, что сразу же упал на плетеный коврик, едва занес ноги в хижину Сапана. У него темнело в глазах, голова плыла, мысли путались.

— Что с ним? — спросил Сапан, видя, что его спутник отключается.

Зира, мать мальчика, сразу поняла, что организм Вэла, непривычный к тропической жаре, перегрелся до критического состояния. Она напоила Вэла прохладной водой с лимонным соком, заставила его съесть небольшую порцию белого риса с овощами, после чего велела сыну раздеть его и положить так, чтобы ноги оказались выше головы. Вэл не сопротивлялся, не особенно отдавая себе отчет в происходящем. Ему было очень нехорошо, и он валялся, как вареный овощ. Пока Зира бегала с мисками, Сапан обмахивал Вэла полотенцем, гоняя приятную воздушную волну по его телу. Женщина принесла в круглой большой чашке душистую воду и обмыла ею лицо, руки, грудь, живот и ноги Вэла — кожа немного охладилась, но сознание его куда-то окончательно уплыло.

— Мама, он что, умер? — испугался Сапан.

— Нет, дорогой, — спокойно ответила Зира, — но ему нужна помощь. Принеси гхи, [18] я сделаю ему охлаждающий массаж.

Сапан поставил перед матерью банку с растопленным маслом и, усевшись рядом, стал наблюдать, как она умело разминает тело Вэла.

— Разотри ему ноги, — велела Зира, — только сначала принеси миску под голову, чтобы маслу стекать, и открой форточки, чтобы воздух ходил. И позови Митшу, пусть поможет перевернуть его, мы сами не справимся.

Сапан не сразу смог сообразить, в какой последовательности действовать, чтобы исполнить все распоряжения матери, и застыл в нерешительности. Из-за тканевой перегородки появилась Рита и ловко приподняла плетеные форточки, подперев их тростниковыми палочками, подставила медный таз под голову Вэла и только после этого подтолкнула брата к выходу, негромко произнеся: «Митшу». Она набрала в ладонь оттопленного масла и принялась втирать его в ступни лежащего в бесчувственном состоянии незнакомца. Зира бросила на нее недовольный взгляд, напоминая, что девушке не пристало находиться в одном помещении с чужим мужчиной, на что Рита, успокаивая ее, заметила, что хочет только помочь брату и спрячется за ширмой до того, как тот вернется с Митшу.

— У него сломаны пальцы, — с удивлением глядя на мать, сказала Рита. — По-видимому, не так давно сломаны, кости еще не до конца срослись. Сапан говорил, что он пришел из Кэнди… Как же он смог так много пройти?

Зира потрогала ступню Вэла и согласилась с дочерью.

— Может, он, конечно, не чувствует, — с сомнением в голосе предположила Рита.

— Должен чувствовать. Хотя, кто знает этих белых? Они не такие, как мы, совсем не такие. А этот бедняга, похоже, вообще калека, — сочувственно произнесла Зира. — Посмотри, какой у него шрам, — и, приподняв правую руку Вэла, показала дочери покрывающий всю ладонь и внутреннюю поверхность пальцев след от ожога. — Долго не заживал, — со знанием дела сказала она, покачивая головой.

— Может, он любит терпеть боль? Я слышала, бывают такие странные люди…

— Сапан возвращается, — бросив на дочь предупредительный взгляд, быстро проговорила Зира, и Рита мгновенно скрылась.

Митшу и Сапан переложили Вэла с пола на длинную спиной кверху, голова его, поддерживаемая подобием каркаса деревянного табурета, при этом свешивалась с края скамьи. Над головой, на вбитом в деревянную перекладину крюке, висел глиняный сосуд с тонким носиком в середине дна, из которого Зира вынула пробку, и на затылок Вэла тонкой струйкой потекло подогретое масло.

— Не трогай его, Зира! — предупредил ее намерение массировать спину чужаку Митшу. — Ut-tamá-puruṣa!

— Хватит выдумывать! — прикрикнула на него Зира.

— Авалокитешвара сказал, — прошептал Митшу.

Зира отвела протянутые к Вэлу руки, постояла секунду, а потом взяла еще больше гхи из банки и, положив масло ему на позвоночник, уверенно произнесла:

— Даже если это и правда, помощь нужна каждому, а тому, у кого смерть в ногах, — больше других.

— А вдруг он проклят, — с ужасом произнес Митшу, пятясь к выходу. — Ты можешь заразиться от него.

— Он не похож на такого, не вызывает джугупса, — уверенно возразила Зира. — Мне кажется, он ратхах, а значит, нам нечего опасаться, и мы должны помочь ему всем, чем можем.

— Нет, Зира! Авалокитешвара увидел бы, если бы он был ратхах! — выкрикнул Митшу, грозя пальцем в ее сторону.

— Разве он говорил, что это не так? — с вызовом спросила Зира, возмущенная тем, что какой-то юнец позволяет себе с ней не соглашаться.

Митшу замолчал и уставился на нее стеклянным взглядом.

— Не говорил, — медленно произнес он.

Зира выпрямилась, резко подняла кисти рук над головой и вывернула их, показывая, что разговор окончен и что она удивлена непонятливостью Митшу и недовольна его поведением.

— Ладно, я пойду, — обиженно буркнул Митшу и вышел из хижины.

— Спасибо, что помог! — победно крикнула ему вслед Зира и продолжила втирать масло в спину Вэла. — Какие теперь неуважительные молодые люди! Ничего не признают, всякие глупости придумывают, — бормотала она возмущенно. — Нет среди них настоящих виддхи, одни суеверия, ратхах, — заключила она, незаметно для себя самой начав обращаться к Вэлу.

— Мам, он тебя не слышит, — осторожно подал голос Сапан, молчавший все это время, не смея прерывать мать или противоречить ей. Ему тоже казалось, что Митшу неправильно понял Авалокитешвару, а тот, кого принял у себя Маниш, не может быть проклят.

— А ты откуда знаешь? — не успокаивалась Зира, перенося свое неудовольствие на сына, осмелившегося сделать ей замечание. — Или ты думаешь, что видишь больше, чем я? Думаешь, если твой дружок Митшу грубил твоей матери, то и тебе стоит продолжать грубить мне? Может, ты еще осмелишься заявить, что стал пашьянти? или что у тебя какой-то особенный икша?

— Нет, — испуганно произнес Сапан. — Я только сказал, что он без сознания и не может тебя слышать…

Зира бросила на него гневный взгляд, и Сапан замолчал.

— Вам-м-м… [19] — утробно пропела Зира. — Ом намаа Шивайя… [20]

Сапан подхватил мантру и сделал, как велела ему мать — положил руки на ноги Вэла. Зира приложила свои к голове лежащего. Мать и сын пели, передавая биджа-мантру Вселенной телу Вэла, помогая ему соединиться с океаном Высшего Божественного Сознания.

«Я весь — телом, энергией и всеми состояниями сознания — соединяюсь с Богом», — отзывались мантрические звуки в голове Вэла. Его сознание, находясь сейчас на перекрестке всех состояний — обычного, мечтаний и сна без сновидений, трансформировалось в какую-то новую форму, способную вмещать в себя все состояния сразу и в то же время не быть в полной мере ни одним из них. Эта новая форма его сознания контролировала обычные свои состояния как бы со стороны, причем каждое состояние воспринималось ею и как самостоятельное, и как часть себя самой, словно Вэл получил возможность бодрствовать, спать с полностью выключенным сознанием, спать и видеть сны одновременно. Эта новая форма его сознания позволяла ему слышать пение Зиры и Сапана и понимать, что сам он пока прийти в себя не может; она помогала ему погружаться в колодцы памяти, плавать в образах снов на дне их и в то же самое время находиться на той высоте понимания мира, с которой возможно прозревать будущее и заглядывать в прошлое.

Изучив возможности, которые предоставляла ему новая форма сознания, и поняв, как ими можно управлять, Вэл освободился от нее и вернулся в обычное состояние, открыв глаза.

— Спасибо, Зира, — спокойно произнес он, по-новому ощутив собственный голос. Он его именно ощутил, воспринимая физически, как движение ноги или биение сердца, словно голос перестал быть только звуком и обрел плоть. — Сапан, — с улыбкой обратился он к мальчику, — у тебя мама — волшебница.

— Пуруша Вэл! — обрадованно воскликнул Сапан. — Ты очнулся!

Зира, удивленная тем, что понимает речь гостя, стояла молча и внимательно на него смотрела.

— Зира, очень хочется пить, — медленно проговорил Вэл, — и перевернуться на спину. Можете убрать масло?

Женщина очнулась, вставила пробку в сосуд и сняла его с крюка. В это время из-за ширмы вышла Рита и помогла Сапану перевернуть Вэла.

В хижину забежал младший брат и резко затормозил на циновке, удивляясь увиденному.

— Здравствуй, Анко.

Сапан был уверен, что не называл пуруше имя своего брата, и боязливо посмотрел на него. Вэл словно прочитал его мысли, произнеся:

— Не бойся, Сапан, такое бывает. Это ничуть не удивительнее того, что вы с мамой сейчас сделали, — улыбнулся он. — Рита, ты очень милая девушка, тебе не нужно становиться женой Кумара, он не сделает тебя счастливой. Подожди еще немного, твоя настоящая судьба скоро постучит в вашу дверь. А сейчас, как бы мне ни было приятно твое общество, спрячься — сюда идут.

Рита скользнула за перегородку, и через минуту в хижину ворвался Виту.

— Махатта Вэл! — в голосе проводника звучала такая радость, будто он только что чудом спасся от смерти. — Вы живы!

— Жив, Виту, жив, только весь в масле, словно жареный блин, — улыбнулся Вэл. — Вы захватили с берега мой мешок?

— Да, махатта, он здесь, — приходя в себя и становясь спокойнее, ответил Виту.

— Можете принести? Мне бы вымыться и одеться… Помню, раньше недалеко отсюда было озеро с водопадом…

— И сейчас есть, пуруша, — живо откликнулся Сапан. — Я провожу тебя.

Заметив, что Вэл намеревается встать, Зира бросилась к нему с полотенцем и стала вытирать ему ступни, беспокоясь, как бы он не поскользнулся маслеными ногами.

— Как вы сломали сразу три пальца, пуруша Вэл? — спросила она, осторожно протирая его правую ногу.

— С чего вы взяли, что у меня сломаны пальцы? — Вэл с недоумением смотрел на Зиру.

— Кости еще не совсем срослись, — в доказательство она слегка надавила на средний палец, и Вэл ощутил сильную боль. — Вам надо их затянуть, иначе ходить трудно. — Вы сломали их примерно месяц назад?

— Не помню, — тихо сказал Вэл. — До этой минуты я и не знал, что они сломаны. Думал, нога от чего-то другого болит, от того, что много шел.

— Вам совсем ходить пока не надо, — заметила Зира, — иначе хуже сделаете. Но я сейчас их закреплю, если хотите, будет полегче.

— Хочу, — согласился Вэл. — И еще хочу встретиться со старейшинами как можно скорее. Но сначала — помыться.

— Вот, возьмите, махатта, — Виту протянул ему мешок с вещами.

— Пойдем, пуруша, я отведу тебя к озеру, — оживился Сапан, — а потом к Абхи.

— Подожди! — остановила его Зира. — Нужно затянуть ногу, и она обмотала пальцы мягкой тканью, потом снизу приложила дощечку и снова все обмотала вместе с ней. — Попробуйте встать.

Вэл встал, сделал несколько шагов и понял, что так передвигаться тоже нелегко. Казалось, что нога чужая: не так ставится, не так отрывается от земли, — и дощечка упиралась в стопу, причиняя неудобство и боль. Но расстраивать Зиру Вэл не хотел и сказал, что вполне нормально.

Сапан заметил еще по дороге, что пуруше больно идти. Он решил, что Вэл привык терпеть боль, что ему приходилось много воевать или охотиться, подошел к Виту и спросил, чтобы никто другой не услышал:

— Пуруша Вэл — ратхах?

— Он раджа, — тихо произнес Виту с едва заметной улыбкой.

Сапан недоверчиво посмотрел сначала на Вэла, потом на Виту. После некоторого замешательства он сложил руки перед лицом и поклонился Вэлу.

— Что это ты, Сапан, делаешь? — строго спросил Вэл, бросив укоризненный взгляд в сторону своего проводника.

— Ничего, раджа Вэл, — почтительно ответил Сапан. — Если вы готовы идти, я провожу вас.

— Раджа Вэл? — рассмеялся он. — Мне больше нравится пуруша. Идите, — велел он Виту и Сапану, показывая рукой на улицу, — я сейчас присоединюсь к вам. — Зира, возьмите, — Вэл протянул ей небольшой, но увесистый бархатный мешочек. Этого хватит на приданое Риты, еще останется. Только не отдавайте ее Кумару, ей другой определен в мужья.

— Кем? — замерев от удивления, спросила Зира.

Вэл поднял вверх указательный палец правой руки и улыбнулся. Потом он приложил его к губам и вышел, прихватив сумку с вещами.

Зира развязала мешочек и высыпала на ладонь горсть прозрачных камней, разбрызгавших искрами упавший на них солнечный луч…

— Вот оно, Миннерийя, [21] — завороженно прошептал Вэл, оказавшись на берегу озера и сбрасывая с плеча на траву сумку.

Он осматривался по сторонам, восхищаясь красотой места, щедро выставлявшего напоказ растительное буйство. Природа казалась здесь нетронутой, первобытно свободной и девственно целомудренной благодаря тому, что около трехсот лет назад Миннерийя было объявлено заповедником. Тогда это был чуть ли не единственный способ спасти природные богатства страны от разграбления и последующего уничтожения.

Думая о прошлом, Вэл вспоминал провидение Воннегута, назвавшего технообщество эпохой Больших Мозгов. [22] Номинация оказалась настолько точной, что Вэл никакую другую к двадцать первому и двадцать второму векам придумать не мог: с легкой руки фантаста они получили весьма красноречивую характеристику. Но Вэл жил позже, он появился на свет уже после того, как большие мозги пришли на помощь толстым кошелькам и большим аппетитам. Чтобы гарантировать будущее толстым кошелькам, большие мозги много лет внедряли в мозги обыкновенные мысль, будто растущие аппетиты людей — это благо. Страны с ограниченными и даже разумными аппетитами называли отсталыми и им «помогали» развивать торговые отношения, главным образом с теми странами, в которых и толстели кошельки. Люди отсталых стран привыкали к тому, что потреблять больше необходимого — признак благосостояния — качество, быстро ставшее высоко ценимым в приличном обществе. Спустя небольшое по меркам истории время — всего каких-то несколько десятков лет — весь мир встал в позу: «К вашим услугам, мистер толстый кошелек!», провозгласив бездумное потребление ненужных вещей культурой.

Ложная культура порождала ложные ценности, в погоне за каждый раз новым и большим люди зачастую лишались не только многого, но и всего. Обнищание миллионов позволило наполнить кошельки сотням, но это давно никого не смущало, поскольку понятие справедливости было высмеяно и отвергнуто ложной культурой. Потребительство, глубоко пустив свои корни в сознание человека, разрасталось в нем с катастрофической скоростью, а еще через несколько десятков лет оно захватило душу, избавившись от балласта в виде гуманистических идей и моральных норм — ориентиров предшествовавших поколений. Да и к чему они, в самом деле? Теперь это все человеку только мешало. Культура потребления вырастила новый сорт людей; он и привел человечество к последнему рубежу…

Вэл, оказавшись у Миннерийи, думал не о попранной морали, а о том, был ли двести лет назад у людей шанс сохранить себя, не доводя ситуацию до физического уничтожения вида. Иногда ему казалось, что адскую машину можно было остановить в начале девятнадцатого, позже он перекладывал ответственность за произошедшее на двадцатый, сейчас же был практически убежден, что двести лет назад ничего уже сделать было нельзя — катастрофа стала неизбежной, и что бомбу под человека заложили много раньше. Вспомнились «Персидские письма». [23] Да, именно тогда мир прогнулся под толстые кошельки…

Шрилану повезло оказаться на периферии глобальной войны за передел мира. Пока большие собаки грызлись, маленькая не подавала голоса и тем сохранила себя. Первые правители из возвращенной династии Ламбаканнов, начиная с третьего десятилетия двадцать первого века, поддерживали во внешней политике объявленный нейтралитет, ориентируясь на союзную коалицию Тай и Небес. Уничтожение тайского анклава в 2095 году с помощью направленного подводного ядерного взрыва самым печальным образом сказалось на королевстве Шрилан: огромные цунами захлестнули остров, буквально смыв в океан восемьдесят процентов населения страны — из двух миллионов подданных Махинды Первого в живых остались триста пятьдесят тысяч человек. Демографическая ситуация острова с тех пор только ухудшалась, и сегодня в Шрилане насчитывается около двухсот тысяч сингалов и тамилов в соотношении три к одному. Чтобы выжить в условиях бесконечной войны, которая охватила мир конца двадцать первого — начала двадцать второго веков, небольшому королевству потребовался союзник, которым стали едва приходящие в себя после гражданской войны Небеса. В 2114 году Шрилан и Небеса заключили договор о мире и сотрудничестве, взяв на себя взаимные обязательства охранять интересы союзника как свои.

Во многом благодаря этим мерам, а в чем-то и резкому сокращению населения планеты, Шрилан сохранил и приумножил свои ресурсы. В предшествующие двести лет ничего особенного для этого человеку делать не пришлось — он всего лишь сосредоточился на собственном выживании и оставил природу в покое…

Из-под ноги Вэла выскочила ярко окрашенная лягушка и прыгнула в воду, оттолкнувшись от сапога, как от трамплина.

— Здесь мыться опасно, пуруша, — предупредил Сапан, видя, что Вэл намеревается раздеваться.

— Кимбула? — уточнил Вэл и замер, не дождавшись ответа и не слыша его. Он увидел летящую над головой стаю аистов и не мог оторвать взгляд от больших белых птиц, парящих на расправленных над водой крыльях. Он даже думать не мог в тот момент и не понимал, как и почему из горла его вдруг вырвалось: «Счастливчик!»

Один аист отделился от стаи и начал планировать в сторону стоявших на берегу людей. Оказавшись рядом, он сделал круг над их головами и опустился неподалеку. Вэл как зачарованный пошел ему навстречу. Аист не испугался и подпустил к себе человека так близко, что тот смог дотронуться до него. Виту и Сапан замерли и не смогли произнести ни звука, когда Вэл, опустившись на колени, обнял шею белой птицы. Аист тихо щелкнул два раза и положил красный клюв ему на плечо…

Обратный путь они преодолели быстрее и в полной тишине. Пораженные увиденным, Виту и Сапан с опаской наблюдали за Вэлом, идя позади него всю дорогу. Они не понимали, как дикая птица могла вести себя так странно, позволяя человеку трогать себя, а потом кружа над ним, пока тот плавал в озере. Лишь оказавшись в селении общины, перед самой хижиной старейшины Сапан остановился и проговорил с некоторой боязнью в голосе:

— Абхи, пуруша. Иди один, мы тебя здесь будем ждать, — и сел на бревно в пяти шагах от хижины.

Виту присел рядом с ним, а Вэл, подойдя к двери, назвал старейшину по имени и остался ждать снаружи, когда его пригласят войти…

Эту ночь Вэл провел в жилище Абхи, не желая компрометировать своим присутствием семью, в которой жила незамужняя девушка. У старейшины дочерей не было, а его сыну соседство с чужеземцем потерей репутации не угрожало.

Абхи поначалу недоверчиво воспринял слова чужака о размыве плотины, сдерживающей поднявшиеся в реке воды. Он не поверил, что поселку грозит затопление, но все же согласился пойти посмотреть, как обстоит дело в действительности. Вэл предложил собрать всех, способных на тяжелую физическую работу, и сразу идти укреплять плотину, чтобы не тратить время понапрасну. Абхи его не послушал, а настаивать Вэл не посмел, и они отправились к запруде, прихватив с собой Виту с отрядом, Сапана и Митшу…

Утром, когда солнце только-только осветило горизонт, а община еще спала после напряженных ночных трудов, Сапан пришел разбудить Вэла. Он встал под дверью дома старейшины и дважды негромко позвал: «Пуруша, идти пора». Через несколько минут на улицу вышел заспанный, но не выспавшийся Вэл, повесил рюкзак на спину, взъерошил походя волосы мальчика и неуверенным шагом двинулся вслед за ним. Они молча прошли по длинной улице поселка и скрылись в мангровых зарослях…

Ведун ожидал их, сидя на пороге хижины и очищая скорлупу кокосового ореха ножом с искривленным лезвием. Плотную белую мякоть Маниш складывал в миску, сделанную из такой же скорлупки, а волосатую коричневую паклю — в небольшую плетеную корзинку, стоящую у него между ног. Не говоря ни слова, Вэл рухнул рядом на землю и вытянул налитые свинцом ноги. Тело его болело, голова гудела. Маниш протянул ему вскрытый кокос, и Вэл с жадностью стал пить сладковатое молоко. Второй орех ведун дал Сапану и показал мальчику, что тот может занять гамак.

— Позволь мне немного отлежаться, Маниш, — попросил Вэл изможденным от усталости голосом. — Мне кажется, я никогда в жизни не изматывался так, как в последние дни.

— Не выспался?

— Как-то не получилось, — улыбнулся Вэл.

— Пуруша поднял плотину, — раздался голос Сапана из гамака. — Всю ночь работали. Теперь вода не вырвется, деревню не затопит.

Маниш с удивлением посмотрел на Вэла, но тот закрыл глаза и ничего не ответил. Ведун скрылся в хижине, пробыл там недолго и вышел, предложив Вэлу перебраться внутрь и лечь на его кровать.

— Ты можешь лежать, это не помешает разговору. Можешь даже спать иногда, — с улыбкой проговорил Маниш.

— Спасибо, — отозвался Вэл. — Боюсь, если я сейчас лягу на кровать, сразу и усну. А я не спать к тебе пришел.

— Не спать, — подтвердил ведун, хитровато прищурив глаза. — Но одно другому не помешает. Пойдем.

Вэл с трудом поднялся, чувствуя, как тело ломает, а правая нога нестерпимо болит. Он сморщился от боли, и ведун заметил это. Маниш постоял, думая о чем-то своем, а потом объявил Сапану, что тот может возвращаться в общину, потому что Вела останется сегодня у него.

— Почему ты решил оставить меня? — спросил Вэл, ложась на кровать Маниша.

— Много причин, — проговорил ведун. — Тебе тяжело ходить, и я не хочу заставлять тебя приходить еще раз, а нам есть о чем поговорить… Видишь ли, Вела, — вздохнув, произнес Маниш, — не только я тебе нужен, но и ты мне. Может быть, ты не помнишь наш прошлый разговор, а возможно, ты тогда и не понял, что я тебе сказал о нашей новой встрече.

— Ты сказал, что мы еще встретимся, когда я потеряю путь.

— Именно, — улыбнулся Маниш. — Ты запомнил первую часть слов, потому что они были сказаны о твоем пути. Но ты забыл другие, — ведун затянулся курительной трубкой и замолчал, внимательно глядя на Вэла.

— Какие? Что я забыл?

— Что я не смогу начать свой путь, пока ты не придешь ко мне. Я ждал тебя много лет и уже перестал надеяться, что доживу до нашей встречи. Я должен стать санньяси, [24] — тихо сказал Маниш. — Но санньяси не может говорить, поэтому я ждал тебя.

Вэл смотрел на Маниша и мысли в его голове приобретали иное направление. Он думал о том, что для ведуна разговор с ним станет последним, а на самого Вэла это наложит обет молчания до конца его дней: он никогда больше не сможет произносить имя Маниша и говорить кому-то еще о том, что был здесь. Последняя встреча ванапрастхи должна стать последней буквально — память о ней следовало уничтожить. Это непременное условие перехода в последний ашрам.

— Знаешь, почему не все ванапрастхи становятся санньяси? — спросил Маниш.

— Не дожидаются того, кто возьмет на себя обет молчания?

— Да. Никто не хочет брать на себя обязательство, в исполнении которого не уверен, как и ответственность за последний ашрам, ведь если принявший обет нарушит его до того, как санньяси умрет, ашрам не будет пройден.

— А во мне, значит, ты уверен? — удивился Вэл, осознав, что Маниш выбрал его себе в помощники еще двадцать лет назад.

— Уверен, — твердо произнес ведун. — Ты же не откажешь старику в возможности очистить душу и больше не возвращаться?

Вэл смотрел на него в упор и ничего не говорил. Маниш тоже молча сверлил его взглядом.

— Я могу ответить завтра? — спросил Вэл. — Мне нужно подумать… и поспать, — добавил он с улыбкой. — Боюсь, я первым замолчу навсегда, если сегодня куда-то снова придется идти.

— Хорошо, — согласился Маниш. — Завтра сам ответишь, я не могу спрашивать еще раз.

— Я понял. Обещаю, что не уйду без ответа, Маниш.

— Спасибо, Вела, — лицо ведуна в этот момент странным образом выражало благодарность, радость, скорбь и надежду. — Ты не умеешь отказывать тому, кто просит о помощи. В этом твоя сила, Вела.

— Разве? Ты думаешь обо мне слишком хорошо, — усмехнулся Вэл. — И в голову не придет никому просить меня о помощи.

— Перестань, Вела, — оборвал его ведун довольно резко. — Не трать время на пустое. Посмотри на меня и услышь меня: завтра я никому ничего уже не скажу. Зачем же ты обсуждаешь со мной неглавное? Тебе надо вспомнить, а для этого придется всю пыль оставить за дверью. Не пыли сомнениями, Вела.

Услышав последние слова Маниша, Вэл вздрогнул. Они кольнули его откуда-то изнутри, на мгновение дав почувствовать что-то знакомое, но забытое…

В эту ночь Вэл спал так, как давно не спал. Лишь солнце скрылось, Маниш улегся на топчан, а Вэл остался лежать на кровати. Его предложение поменяться местами ведун отверг категорически, объявив, что кровати в его жизни больше не существует.

Вэл лежал и думал о том, что теперь в жизни Маниша не существует ничего кроме воздуха, воды в ручьях и реках, земли под ногами и того, что захотят дать ему люди, когда он будет проходить мимо них с миской для подаяния. Если захотят… Если не захотят, он останется голодным, потому что сам санньяси не может ничего просить, добывать себе пропитание иным способом тоже не может. У него больше не будет дома, получить приют под чужой крышей он сможет в исключительных случаях, но даже тогда не останется там больше трех дней. Он отрекается ото всего, чтобы полностью посвятить себя мыслям о боге. Вэл не мог отделаться от чувства жалости к Манишу, старому человеку, добровольно обрекавшему себя на тяжкое существование. Вэл даже подумал, что с его стороны было бы гуманнее убить старика, чем позволить ему умереть от истощения. Мысль показалась ему стоящей, и он заснул, держа ее при себе на всякий случай.

Утром Маниш разбудил Вэла пением гимна. Вэл прислушался к доносящимся с улицы словам:

…Время Дхармы пришло!

Нам ли, отпрыскам Великих Богов,

Риши и Ариев — Васиштхи, Даттатрейи,

Сидеть в невежестве и коварной иллюзии, марам поддавшись?

Вперёд, Дхарма! Прочь с дороги неведение,

Апатия, лень, безверие, тамас и болота желаний обман.

Теперь Время Дхармы пришло!

Ничто не сможет нас заставить свернуть с пути!

Нам ли, воинам духа, могучих аскетов

Потомкам, Созерцателям Вечности, Божественным творцам,

Чудотворцам — дизайнерам будущего,

Кудесникам мира, ткачам реальности новой, не достичь своих целей?

Прочь с дороги неверие, тупость, апатия,

Лень, сонмы мар и желания — клеши!

Время Дхармы пришло! Время Дхармы пришло!

Здесь и сейчас уже Время Дхармы пришло!

Маниш закончил петь и вернулся в хижину, широко улыбаясь.

— Проснулся Вела? — радостно спросил он, подавая ему надколотый кокос. — Выпей. Тебе нужны силы, Вела.

Вэл с наслаждением опустошил сладкое молоко.

— О чем ты пел, Маниш?

— Гимн, рассеивающий неведение, Вела, — ответил ведун с улыбкой. — Хочу тебе помочь вспомнить, кто ты есть. Но и ты должен захотеть этого. Хочешь ли ты вспомнить? — во взгляде Маниша мелькнуло сомнение.

Вэл не ответил. Он посмотрел Манишу в глаза и передал ему мысль, от которой ведун почувствовал пробежавший по спине холодок. Но в следующее мгновение взгляд Вэла стал обычным, а лицо осветила улыбка. Маниш с удивлением и интересом рассматривал Вэла, словно только что понял, кто перед ним.

— Что с тобой, Маниш? — заметив смятение ведуна, спросил Вэл. — Конечно, я хочу вспомнить, за этим я и пришел к тебе. У тебя есть возможность заглянуть в мое прошлое и сказать мне, кто я такой?

— Я не могу этого сказать, — обреченно ответил Маниш. — Никто тебе не скажет, Вела. Только ты сам можешь вспомнить, правда, на это может уйти много времени и не известно, к чему это приведет.

— Что же делать? Я очень рассчитывал на твою помощь, Маниш. Я не понимаю, как жить дальше.

— Я не могу, Вела, правда, не могу. Такие печати мне не сорвать.

— Какие печати? О чем ты, Маниш?

— Не спрашивай, Вела, — попросил ведун. — Я не отвечу. Но я хочу помочь тебе, поэтому скажу, что бы сделал я сам на твоем месте. Иди на Шри Паду, [25] останься там до тех пор, пока не будешь уверен, что получил ответ.

— Как же…

— Ты поймешь, Вела, что ответ дан. Иначе не может быть, — заверил его ведун. — Но не оставайся там дольше семи ночей, иначе назад уже не вернешься. Помни об этом. И еще: ты можешь взять с собой только воду — ни еды, ни спутника, ни слона ты не можешь с собой брать. Ты понял меня?

— Да, — сухо ответил Вэл.

— И идти нужно сразу, чтобы подняться на самый верх не позднее завтрашнего захода солнца. И нельзя никому говорить об этом. Ты сможешь найти путь, Вела? Найдешь ли ты Шри Паду?

— Найду, — спокойно ответил Вэл. — Ты укажешь мне путь, я для этого тоже пришел… До нее двести километров отсюда, — с сомнением в голосе добавил Вэл. — Мне с такой ногой и за месяц не дойти…

— Верно, — улыбнулся ведун и вытащил из-под кровати большую коробку. — Возьми, — протянул он ее Вэлу, — внук подарил, но куда она мне теперь. Летающая платформа, кажется. Не спутник и не слон, — добавил он, лукаво сощурив глаза.

Вэл открыл коробку. Блестящая серебристая поверхность платформы отражала полный заряд.

— Надо же! — восхитился он. — Туда добраться точно хватит. Спасибо, Маниш. Теперь успею до завтрашнего заката.

— Давай раскурим трубку, — предложил ведун. — Хочу в последний раз. И поговорим, Вела…

Вэл наблюдал за тем, как Маниш заполняет трубку курительной смесью, неспеша раскуривает ее, затягивается с наслаждением, потом передает ему. Вэл взял протянутую ему трубку и, дотронувшись до руки Маниша, не сразу убрал свою.

— Спрашивай, — тихим голосом произнес ведун, когда трубка снова оказалась у него.

— Почему твои люди назвали меня двуликим, Маниш?

Ведун прищурился, несколько раз пыхнул и только после этого заговорил снова.

— Это я могу тебе сказать. За твоей спиной лицо смерти, Вела, и оно приближается к тебе с каждым днем. Если ты не успеешь, оно прирастет к твоему живому лицу, и ты умрешь снова и уже навсегда.

Вэла обдало холодом. Он с трудом переваривал услышанное, не решаясь больше ни о чем спрашивать. Но Маниш заговорил сам.

— Ты был мертв, Вела. Я не знаю, почему ты сейчас жив. Так не происходит обычно, но ты здесь, я тебя вижу. Ты потому не чувствуешь себя живым, что лицо смерти не отпускает тебя. И оно до сих пор не забрало тебя полностью только потому, что другая сила, не твоя, держит тебя на земле. Сам ты не борешься, не противостоишь судьбе, нежеланием жить ты облегчаешь смерти победу над собой. Тебе надо вспомнить, Вела, ради чего ты жил и зачем умирал.

— Жил ради власти, а умер, желая стать героем, кажется, — неуверенно произнес Вэл.

— Я вижу другое, — задумчиво произнес ведун. — Ты жил ради людей и умер, спасая их. Ты сгорел, погиб в страшных муках, но спас миллионы жизней. Только это были другие люди и другие жизни. Ты не должен был погибать ради них. Возможно, ты сейчас здесь поэтому.

— Какие другие люди? — Вэл подумал, что ведун заговаривается.

— Еще одни люди, другие, — сказал Маниш неопределенно, закрывая глаза. Он долго сидел, погруженный во что-то, мало имеющее отношение к действительности, изредка позволяя белому дыму подниматься над курительной трубкой.

Вэлу начало казаться, что Маниш уже не очнется, что их разговор окончен. Задумавшись, обо всем ли он успел спросить ведуна, Вэл понял, что ему уже все равно. Маниш объяснил главное: он был мертв и поэтому не может жить, как раньше. И хотя Вэл не помнил своей смерти, жизнь для него утратила былую привлекательность, потому что ее он тоже не помнил. Но теперь он знал путь, указанный Манишем — Шри Пада. Он пойдет туда и получит ответы. Это сейчас самое важное — остальное подождет. Он сидел на пальмовой циновке, скрестив под собой ноги, вдыхал курительную смесь и с ужасом осознавал, ради чего он здесь.

— Теперь я хочу спросить тебя, Вела, — неожиданно очнувшись, заговорил Маниш, пристально глядя Вэлу в глаза. — Что за сила держит тебя на земле и противостоит смерти за твоей спиной? Только благодаря ей ты сейчас среди живых.

— Не знаю, — безразлично ответил Вэл, мысли которого в этот момент были уже далеко.

— Думаю, ты говоришь неправду, Вела, — заметил Маниш.

— Я понятия не имею, как такая сила вообще может существовать. Разве такое бывает?

— Конечно. Материнская любовь, например, может спасти дитя из рук смерти, божественное покровительство… Разве ты не веришь в такие силы, Вела? Разве не знаешь их? — спросил Маниш, заметив скептическое выражение лица Вэла.

— Не очень, если честно, — по губам Вэла скользнула едва заметная улыбка. — Мне сложно верить в то, чего я не могу понять и объяснить.

— Зачем же ты пришел? — голос ведуна прозвучал настороженно.

— Сделать то, что должен, — Вэл встал и протянул руки к плечам ведуна. — Ты готов, Маниш?

---

5. Дежавю

Чем большим стечением причин возбуждается

какой-либо аффект, тем он сильнее

Б. Спиноза

Седьмого мая в Небесах собирался расширенный совет. Сенаторы и министры вяло стекались в здание сената, переминаясь на ходу, нехотя покидая залитую солнцем улицу. Оказавшись внутри, они негромко переговаривались, обсуждая, надолго ли затянется заседание и как скоро можно будет снова прогуливаться по бульвару.

К десяти часам большой зал сената заполнился, министры и сенаторы заняли кресла и ложи, члены исполкома расположились в самом низу, ближе к подиуму. Недалеко от них, устроившись за столом, приготовился вести протокол заседания секретарь сената Кобальт, одетый в светлый хлопковый костюм по случаю майской жары. Он вывел на большой экран повестку дня с одним вопросом: «Назначение перевыборов высшего статусного лица».

Негромкий шелест слов носился над рядами в ожидании начала совета. Никто инициативу открытия собрания на себя не брал. Видя всеобщее замешательство, сенатор Томра обратился к сенатору Загории:

— Господин Загория, как старший член сената вы можете начать собрание. Думаю, никто возражать не станет.

Загория поднялся в ложе и взмахом руки попросил слова. Гул в зале начал стихать, Кобальт предложил сенатору выйти в центр зала и занять место на подиуме. Загория неспеша покинул ложу и прошел между рядами, всем видом демонстрируя вынужденность своих действий. Когда он оказался перед собравшимися, последние голоса смолкли и тишина заполнила пространство. Загория обвел взглядом зал и, не скрывая своего неудовольствия присутствием представителей из низов, посмотрел с явным пренебрежением и превосходством в сторону исполкома. Поймав на себе взгляд Роберта Мэнси, Загория ответил ему снисходительной улыбкой.

— Приветствую, господа, — низким голосом произнес он, обращаясь исключительно к сенаторским ложам поверх министерских голов. — Поскольку по причине, всем вам хорошо известной, сообщество осталось без высшего статусного лица, мы должны сейчас определиться с датой проведения выборов на этот пост. Разумеется, с уходом Вэла Лоу статус верховного властителя вместе с его исключительными полномочиями упраздняется, и мы возвращаемся к прежней системе управления, — среди собравшихся послышались осторожные недовольные голоса. — Поэтому выборы мы будем проводить на пост главного управляющего. Не вижу смысла затягивать мероприятие — конец лета видится вполне подходящим сроком для их проведения. А до того момента исполнение обязанностей главного управляющего предлагаю возложить на господина Никерова, чья кандидатура кажется мне наиболее соответствующей этой работе.

Зал загудел, члены исполкома повскакивали с мест, на лицах сенаторов отразилось недоумение: Валент Томра не мог прийти в себя от услышанного, он надеялся, что Загория выдвинет его кандидатуру.

— Никеров? Вы серьезно, сенатор? — возмутился министр Филдинг, поднявшись в ряду министерских кресел. — Зачем нам избирать нового исполняющего обязанности, если их исполняет советник Марк Мэнси? Кому, как не ему, лучше других известны насущные проблемы сообщества? Он работал с властителем, он в курсе всех дел, и люди ему доверяют…

— Сядьте, министр! — довольно грубо оборвал его Загория. — Какой советник? Чей? Я помню одного советника, которого звали Зиги, — по рядам собравшихся пронеслись негодующие голоса министров и даже сенаторов. — Но его нет, как и властителя, значит, и советовать больше некому. И мне, честно говоря, совершенно все равно, кому кто доверяет. Лично я доверяю статусу и профессионализму, которые есть у господина Никерова и наличие которых у бывшего советника бывшего властителя вызывает во мне сомнение.

— Ну, знаете! — выкрикнул Филдинг. — Не много на себя берете, сенатор?

Загория побагровел.

— Чтобы всякие министры! — прошипел он, сжимая кулаки. — Да как вы смеете так со мной разговаривать?

— Началось, — обреченно проговорил Марк, повернув голову в сторону отца и поймав на себе его обеспокоенный взгляд. — Прошу вас, господа, успокойтесь и проявляйте уважение к собранию и друг другу, — громко произнес он, вставая и подходя к Загории. — Пока я все-таки исполняю некоторые обязанности, призываю всех к порядку. Если вопрос вызывает такие разногласия, предлагаю поставить его на голосование. Пусть совет решит, нужен ли нам другой исполняющий обязанности главного управляющего на оставшиеся до выборов несколько месяцев. Если совет примет положительное решение, я сложу с себя полномочия немедленно и мы выберем на это место другого человека.

Зал одобрительно ухнул. Заручившись поддержкой собрания, Марк вынес вопрос на голосование несмотря на недовольство сенатора Загория, демонстративно покинувшего подиум. Сенатор спешил занять свое место, чтобы принять участие в голосовании.

Из пятидесяти трех человек, находящихся в зале, только девять проголосовали за идею сенатора.

— Как видно из результатов опроса, в ближайшие три с половиной — четыре месяца исполняющим обязанности высшего статусного лица остается сенатор Марк Мэнси, — не без удовольствия произнес Марк, напоминая Загории, что он тоже является членом сената. — На этом считаю вопрос закрытым и предлагаю перейти к обсуждению срока проведения выборов. У кого какие будут предложения?

С места поднялся министр Филдинг и предложил пятое сентября, сенаторы в ложах единодушно настаивали на первом августа, исполком выдвинул в качестве даты предстоящих выборов двадцать второе августа.

— Принято, — сказал Марк. — Итак, у нас предварительно получается три даты. Можем получить какие-то разъяснения, почему именно эти дни?

— Не вижу смысла затягивать, — выкрикнул Загория, даже не поднявшись в ложе.

— Как раз четыре месяца, — пояснил Филдинг.

— Дата красивая — пять двоек, — полушутя ответил Кливерт.

— Ну, господа, — очнулся министр Кронс, — если выбирать красивую дату, то восьмое августа больше ей соответствует.

— Восьмое августа… — задумчиво произнес Марк. — Мне нравится. Добавляю в список вариантов. Давайте проголосуем. Возражения есть?

Возражать никто не захотел, и большинство выбрало вариант Кронса: перевыборы были назначены на восьмое августа. Расширенный совет сената и правительства, продолжавшийся два с половиной часа, к полудню завершился, и люди потянулись из здания на улицу, где солнце светило ярко, птицы пели громко, а Байкальский бульвар благоухал цветущими сиренями и необычно рано распустившимися жасминами. Сладковатый аромат жасмина распространялся повсюду, дурманя сознание и приводя некоторые умы в состояние, близкое к экзальтации.

Валент Томра задержался на площади, ожидая Карла Листопада, замешкавшегося на выходе. Он рассматривал белые кисти купены, буйно расцветшей буквально вчера под стволами вековых ясеней.

— Красота! — воскликнул он, когда сенатор подошел к нему с расцветающей на лице улыбкой.

— Валент, вы тоже вдохнули весны и заразились всеобщим восторгом? — Карл выглядел довольным больше обычного.

— Конечно, — согласился Томра. — Никуда не денешься — влюбишься и женишься, — рассмеялся он.

— Вряд ли нам угрожает такая опасность… А что это вы, Валент, застыли над Соломоновой печатью? Неужели есть надобность? — не удержался Карл и поддел друга.

— О чем это вы? — Валент сделал вид, что не понял намека.

— Как же? Всякие там настойки, примочки… — Листопад рассмеялся во весь голос, видя явное замешательство на лице сенатора. — Бросьте, Валент, не загружайтесь, я пошутил.

— Ну и шуточки, — нервно отозвался Томра и отошел от зарослей купены от греха подальше.

— Пойдемте лучше в ресторацию, выпьем кофейку, скушаем по фисташковому круассану, — мечтательно предложил Листопад. — А, может, и пообедаем уже, время-то вполне обеденное.

— Думаю, обедать все же рановато, а от кофе я бы не отказался. Не хотите ли спуститься с небес и отведать вкуснейшего кекса в кафе «Под небом»? — неожиданно предложил Валент.

— Спуститься на дно?! — изумился сенатор. — А что? Вполне себе приключение… Пойдемте, Валент, пойдемте…

Марк пришел домой уставший и раздраженный. Амели, увидев сына, обрадованно подалась навстречу, обняла его и, гладя по голове, с улыбкой произнесла:

— Возвращение блудного сына. Как я рада, Маркуша, что ты снова дома. Не понимаю, почему ты так и живешь на вилле властителя, ведь его там давно нет. Это как-то странно выглядит.

— Пусть, — устало ответил Марк. — Я хочу быть там, я не могу там не быть. Отец дома?

— Дома, недавно вернулся, — ответила Амели. — Хочешь, чтобы я его позвала?

— Нет, я сам зайду. Полежу немного и пойду к нему. Кир дома?

— Нет, он в школе. Он теперь почти все время проводит на дне. Я за него волнуюсь, Марк, — озабоченно произнесла Амели. — Поговори с ним, вразуми. Он мало ест, плохо спит. Я все время боюсь, что он может истощить организм и заболеть.

— Не придумывай, маман, — вяло отреагировал Марк. — У него возраст такой — питается солнцем и тянется, как шнурок.

— Как это?

— Да я так… Я устал, маман, прости. Конечно, я с ним поговорю. Может быть, даже сегодня, если застану.

— Ты собираешься снова уйти из дома?

— Маман, я живу на вилле Вэла. Ты же знаешь. К чему каждый раз удивляться? — Марк начинал раздражаться. — Пойду к отцу.

Он встал с кровати, на которую лег две минуты назад, и вышел из комнаты, оставив мать наедине со своими переживаниями.

Сенатор Мэнси полулежал на софе, вытянув ноги и закрыв глаза. В голове его проносились эпизоды совета, заволакивая туманным флером принятые на нем решения. В глубине души Роберт чувствовал, что сын не лучшая кандидатура на пост главного управляющего, что он еще слишком молод, чтобы мыслить стратегически и взвешенно принимать ответственные решения. Марк горяч, эмоции владеют им чаще, чем холодный расчет. Через неделю исполком объявит список кандидатов, потенциальных соперников Марка в политической гонке за право получения высшего статуса, вот и…

— Какого рожна, Вэл Лоу, вы нас покинули?! — вырвалось у сенатора в тот самый момент, когда в комнате появился Марк.

— Папа, ты кому это говоришь?

— Марк? — удивился сенатор. — Не ожидал тебя увидеть.

— А я — услышать от тебя такое.

— Просто вырвалось, ничего такого, — смутился сенатор. — Проходи. Надо поговорить. Я полежу, устал сегодня.

— Я тоже, — Марк лег на длинный кабинетный диван напротив отца. — Последние дни тяжелые выдались, — произнес он подавленным голосом, тон которого напоминал звук выброшенного в утилизацию плотно набитого ненужным хламом мешка.

— О чем ты?

— Да так.

— Говори, — тихо, но властно произнес сенатор.

— Не знаю, с чего начать, если честно.

Марк нервничал, на его лице отражались замешательство и усталость, вызванная необходимостью долгое время держать при себе мучительные мысли.

— Да в чем дело, Марк?! Мне кажется, или ты, действительно, чем-то озадачен?

— Не кажется, — тихо ответил Марк. — Тебе не кажется. Я, и правда, озадачен… Может, мне нужно к доктору пойти, тому, кто лечит мозги.

— Голова болит? — забеспокоился сенатор.

— Нет, не болит, — выдохнул Марк. — Мне кажется, я с ума схожу… У меня очень часто бывает дежавю.

— Это как? — насторожился Роберт, который, конечно, слышал о таких состояниях, но считал их плодом воображения желающих прослыть оригинальностью мысли ученых или галлюцинациями расстроенной психики. Слова сына обеспокоили сенатора. — Может, тебе показалось? — с надеждой спросил он.

— Может. Я сам не понимаю что происходит: то ли я с ума схожу, то ли что-то другое. Сегодня, например, когда сенатор Загория выступал в совете, у меня в голове появилась мысль, что он предатель и не имеет права не то что голоса, но и места в сенате. Я был в этом абсолютно уверен. Как и в том, что с сенатором Никеровым у меня был конфликт. Не спрашивай, какой и когда, не знаю. Я просто чувствую это. Чувствую так же реально, как вдыхаемый носом воздух.

— Господи, Марк! — ужаснулся сенатор. — Загория — предатель?! О чем ты?

— Не знаю! — выкрикнул Марк. — Но когда он вспомнил Зиги, я словно в другом месте оказался или времени, не знаю… Эти наваждения, мучительные состояния, которые вдруг становятся реальными на мгновение, а потом все проходит, но в это мгновение я абсолютно убежден, что они реальны, а главное, что все это со мной уже было…

— Тебе, действительно, нехорошо, — с плохо скрываемым испугом в голосе произнес сенатор. — Давай, я вызову психотерапевта сюда, — предложил он осторожно.

— Нет, папа, не надо. Я хочу к Ашуре наведаться. Он не психолог, конечно, но мне с ним будет проще объясниться.

— У тебя еще что-то было? — с опаской поинтересовался сенатор. — Кроме Загории…

— Да. — Марк посмотрел отцу в глаза и, не отводя взгляда, добавил, — несколько раз я выходил из дома в одной одежде, а приходил куда-то в другой. И я не могу утверждать ни того, что так было, ни того, что мне это мерещилось. Я не знаю точно, ни в чем не уверен.

— Боже, — испугался сенатор не на шутку. — Давно у тебя такое состояние?

— Месяц. Но раньше это редко случалось, а в последнее время практически каждый день меня что-то кошмарит. Вот и сейчас, когда я к тебе вошел и услышал, как ты к господину Вэлу обращаешься… Папа, я уже слышал эти слова от тебя! Или почти эти… И у меня навязчивое ощущение, что мы живем не так.

— Как, не так? — уже всерьез опасаясь за психику сына, осторожно спросил сенатор, пристально глядя на Марка.

— Будто вполнакала, что ли…

— Марк, мне страшно, сынок. Может, есть еще какая-то причина?

— Не знаю, — отстраненно произнес Марк, а потом в его глазах блеснул и тут же угас зеленоватый свет. — Мне кажется, мы тухнем, а не живем, словно недоделываем, недовключаемся, сами себе не верим и никому не доверяем, словно мы все здесь предатели…

— Марк! — воскликнул сенатор. — Что с тобой происходит?

***

Торжественный спич единовластного канцлера Солерно, с воодушевлением произнесенный им четвертого мая, развеял грезы о мирной спокойной жизни членов правительствующего сената. Если до этого дня кто-то еще сомневался в политических амбициях Зигфрида Бер, то теперь таковых практически не осталось: каждому стало ясно, что в ближайшее время внешняя политика страны возьмет курс на колонизацию сопредельных территорий.

Но и этой иллюзии не суждено было просуществовать долго: через два дня после выступления в сенате канцлер собрал военный совет и распорядился учредить новый орган, наделенный автономными от представительного собрания полномочиями, под названием внешнеполитический комитет — ВПК. Возглавить новое военное формирование он доверил только себе и сразу озадачил Фернандо Бореса поиском креативного дизайнера форменного платья — любое новое дело надлежало начинать с тщательно продуманного образа, поскольку имидж самого стильного человека, каковым Зигфрид, безусловно, считал себя, требовал от него все и всегда делать качественно.

Присоединив к статусу единовластного канцлера должность главнокомандующего вооруженными силами Солерно и председателя внешнеполитического комитета, Зигфрид Бер с одержимостью маньяка приступил к реструктуризации и укреплению всей системы государственного управления. Генералу Родригесу было поручено сформировать разведывательные группы для мониторинга территорий и составления актуальных планов расселения людей на планете. Генерал с трудом понимал замыслы Зигфрида, но одно он уяснил точно: диктатор Аугусто Паччоли в своих претензиях на власть рядом с канцлером Бер казался играющим в песочнице малышом.

Для достижения поставленной канцлером цели генерал отобрал шестьдесят шесть лучших пилотов, разделил их на шесть звеньев — по одному на континент, а на Евразию — два. Каждое звено включало в себя два шаттла, десять членов экипажа и одного командира, который должен был держать связь непосредственно с генералом; шаттлы были оборудованы новейшими приборами и снабжены всем необходимым для месячного пребывания вне дома. Разведывательные корабли покрыли камуфлирующими скафандрами, не позволяющими заметить их никаким станциям слежения. Такая предосторожность казалась генералу излишней с учетом того, что следить за ними после уничтожения Небес было некому. Он попытался объяснить это канцлеру, но в очередной раз убедился, что чужое мнение Зигфрида не интересует совершенно и в принятии всех решений он руководствуется исключительно собственным. Родригес взял под козырек и сократил военный бюджет на четверть, оплатив установку защитных скафандров.

На подготовку «Когтей Зигфрида», каковыми самолично окрестил Канцлер боевые отряды, ушло еще несколько дней, и к полудню девятого мая двенадцать сверкающих защитной броней шаттлов стояли на взлетной полосе военной базы Солерно.

Зигфрид Бер с довольным видом осматривал личный состав разведгрупп, построенный звеньями на плацу.