Бесплатный фрагмент - Разбойничья Слуда

Книга 5. Самолет

Иллюстрации автора

От автора: Любое сходство с реальными людьми, названиями и событиями является случайным.

Пролог

Когда летом сорокового года Сергея Сергеевича Ямпольского в числе других переселенцев отправили в Архангельский край, он воспринял такой поворот судьбы довольно спокойно. По крайней мере, внешне. Северные морозы и таежная глухомань его не страшили. Знал что это такое. Жил и работал когда-то в тех местах. Хоть и не долго, но в какое время! Событийное, жестокое и беспощадное. И любил только там и тогда. Один раз в жизни и навсегда. Всего лишь часы, но по-настоящему. Больше такого с ним не случалось никогда. Хоть и давно это было, но память все отчетливо хранила. Или почти все. Все по минутам. По крайней мере, ему так казалось.

Что творилось у него внутри, когда садился в следовавший в Россию поезд, не знал никто. Не от предвкушения встречи с северными красотами учащенно билось в тот момент его сердце, а на лице сквозь напускное безразличие то и дело проступали искорки радости. Появившаяся надежда встретиться с той, которую не мог забыть уже два десятка лет, с легкостью внесла его в переполненный общий вагон.

Сколько лет мечтал увидеть ее вновь, но возможности за все время так и не представилось. Львов, где он проживал после побега из России, входил в состав Польши. Благополучно добраться до Архангельска, где, как он наделся, и проживала его давняя любовь, было практически невозможно. Перспектива встретиться с органами безопасности и оказаться в их застенках его не прельщала. И вот, когда он уже перестал надеяться на встречу со своей Антониной, судьба предоставила ему такую возможность. По крайней мере, в тот момент ему так казалось.

В конце тридцать девятого года после передачи Львова войскам Советского Союза Иварс Озолс был командирован в бывший польский город, где занимался вопросами переселения неблагонадежных граждан вглубь страны. Он и обнаружил Ямпольского в списках лиц, подлежащих высылке. Ему не составило особого труда сделать так, чтобы поляк отправился именно в архангельскую область. На то у него были свои соображения. Однако, именно они помогли Ямпольскому спустя много лет снова оказаться в России. Именно они вернули ему надежду на встречу со своей Антониной.

Находясь в северной глуши, Сергей Сергеевич частенько возвращался к словам Озолса о сыне Суворовой. Мысль о том, что он мог быть его отцом нет-нет, да и посещала его. Правда, отчество у парня было другое. Но, то со слов Иварса, а верить им Ямпольскому что-то не очень хотелось. Мог, конечно, чекист и не обмануть, но как проверишь? Сергей вполне допускал, что Антонина специально сыну отчество другое дать, пытаясь таким образом оградить его в будущем от связи с отцом. Быть потомком расстрелянного врага народа, в последствии ничего хорошего ему не сулила.

Однако на деле разыскать Антонину оказалось не так просто. Хоть и разделяло Сергея Сергеевича с Архангельском, где он жила, всего четыре сотни километров, попасть туда оказалось не менее сложно, чем раньше. А на поверку оказалось намного труднее. Покидать новое места жительства ему запретили сразу и в разрешении таком постоянно отказывали. Когда же началась война, то все передвижения переселенных граждан ни при каких условиях не разрешались. Малейшее нарушение наказывалось очень строго.

Война наложила отпечаток и на его дальнейшую судьбу. С ее началом создание лесопункта, на строительство которого Ямпольский был направлен, приостановили. Большинство работников призвали в армию, а его перевели на работу в расположенный неподалеку Ачемский колхоз. И неизвестно, как бы в дальнейшем сложилась у него жизнь, если бы случай.

Еще во Львове у Ямпольского появилась привычка прогуливаться по ночам. Город в это время суток становился пустынным. Дневная суета на время отступала и ей на смену приходила размеренная и неторопливая ночь. Именно в такие часы на душе у него становилось спокойнее. Хотелось мечтать и верить, что когда-нибудь его надежды сбудутся. Сохранилась эта традиция и после его высылки на север России. Находясь там, он почти ежедневно после трудового дня выходил на улицу, чтобы побыть наедине со своей давней мечтой.

Ямпольский мог просто сидеть на лавке возле дома. Чаще, конечно, он бродил по пустынным дорожкам среди бараков строящегося Шольского лесопункта. А после того, как его отправили в Ачем, с удовольствием гулял у реки, впитывая в себя речную свежесть. Или сидел неподалеку на крыльце чьей-нибудь деревенской бани и с наслаждением вдыхал неповторимый аромат березового веника, смешанного с въевшимся в прокопченные стены, запахом дыма. И все время думал и мечтал с ней встретиться.

В первый день августа сорок первого года, несмотря на поздний час, Ямпольский сидел на полюбившемся крылечке небольшой баньки Агафьи Чуровой. Белая ночь все еще сопротивлялись наступающей темноте, но все равно постепенно сдалась, и небесная чернота накрыла деревню. До утренних криков петухов еще было достаточно времени, когда Ямпольский поднялся, чтобы идти спать. В этот момент где-то совсем рядом скрипнуло колесо телеги. И тут же негромко, словно не желая быть услышанной, фыркнула лошадь. Сергей Сергеевич выглянул из-за бани и в ночном полумраке с удивлением увидел стоящую совсем рядом повозку. От нее отделилась фигурка мальчишки и скрылась в густой подзаборной крапиве.

Ямпольский остановился, пытаясь понять, кому понадобилось здесь быть в столь поздний час. Тем временем возница вернулся. Судя по его скрюченному силуэту, он нес в руках что-то тяжелое. Опустив груз в телегу, мальчишка снова исчез в зарослях крапивы, но вскоре вернулся, держа в руках новую поклажу. Он еще несколько раз сходил к забору, неизменно возвращаясь с каким-то грузом. Судя по тому, как парень все время оглядывался по сторонам, ему явно не хотелось, чтобы его увидели. Он явно пригибался больше, чем того требовал груз, временами останавливаясь и вглядываясь в темноту. Его необычное поведение заинтересовало Ямпольского, и он с интересом стал наблюдать за происходящим.

Наконец паренек, уложив очередную ношу в повозку, ловко запрыгнул в нее и понюжнул лошадь. Несмотря на темноту, Сергей видел, как та с трудом сдвинула телегу с места. И тут же под повозкой что-то треснуло. Парень резко потянул за вожжи и лошадь тут же встала. Он спрыгнул на землю и исчез под телегой. Вскоре возница выбрался оттуда и к большому удивлению Ямпольского принялся спешно таскать весь груз обратно. Закончив с этим, мальчишка хлестнул вожжами по бокам лошади, и вскоре повозка растворилась в ночной темноте.

Выждав какое-то время, Ямпольский вышел из укрытия. Его удивила необычная суета ночного ездока. Он узнал мальчишку и попытался понять причину его странного поведения. В том, что это был Толька Ларионов, у него сомнений не было. Хоть и не были они знакомы лично, но Сергей встречал его в деревне часто. Да и виделись с ним последний раз чуть больше часа назад. И то, чем Ларионов тут в такое время занимался, заинтересовало Сергея.

Сегодня совещание у председателя закончилось, когда солнце клонилось к горизонту. Очередные проводы на войну растянулись на весь день, и колхозные дела удалось обсудить лишь поздно вечером. Наконец, наряды на завтра были расписаны, поручения розданы, и Михеев вместе с Ямпольским вышли из прокуренной комнаты на улицу. Тут и дожидался председателя Толька Ларионов.

— Ты чего здесь? — удивился Михеев.

— Так, я вот и пришел узнать, делать-то чего теперь мне? — неуверенно произнес Толька.

— Отправляйся обратно и телят в деревню гоните, — устало ответил председатель.

— Понятно, — протянул Ларионов. — Я так и думал.

— Ну, коли понятно и думал, так действуй, — проговорил Михеев. — Кобылу только смотри не гони шибко. Кроме нее сейчас в деревне лошадей нет.

— А Рыжко? Я его видел…, — попытался возразить парень.

— Ты еще Карюху помяни, — перебил его председатель. — Они сами себя-то еле носят. С делянки пришли чуть живые. Теперь и хлысты не на чем возить. Пока в себя не придут. Да! Телегу оставь — быстрее обернешься.

— Не, без телеги никак, — не согласился Толька. — Скарбу много обратно нужно везти.

— Ну, тогда, одна нога здесь, другая там, — раскуривая самокрутку, произнес Михеев. — Все. Давай езжай, — заключил он и отвернулся от Тольки.

Когда мальчишка удалился, Михеев кивнул в его сторону и добавил:

— Хороший парень у Ивана растет. В лес зимой к себе возьмешь.

— Ивана…

— Ивана Емельяновича Ларионова.

— Хорошо, — согласился Ямпольский. — А лошади? Лес и сейчас вывозить не на ком.

— Лошади будут, — в голосе председателя чувствовалась твердая уверенность.

— Хорошо, — повторил поляк.

Несмотря на темноту, Сергей быстро нашел замаскированный лаз в заброшенный погреб Агафьи. Забравшись внутрь, подождал, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте. Однако светлее не стало и ему пришлось воспользоваться спичками. Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть лежащие в углу слитки. Не веря себе, Ямпольский потер глаза, но ничего не изменилась: кучка маленьких кирпичиков как прежде поблескивала тусклым светом. Тем временем спичка догорела, обожгла пальцы и погасла. Сергей зажег другую и осторожно взял в руки один из слитков. Для своих небольших размеров он оказался довольно увесистым. Сомнений, в том, что это золото, у него не осталось. Стараясь не выронить, он повертел слиток в руках и даже попробовал на зуб. После чего взял еще один кирпичик, тоже внимательно его разглядел и положил обратно.

Откуда тут оно? Что со всем этим делать? Как поступить? Вопросы один за другим возникали в его голове. Он еще раз осмотрел находку и вылез наружу. Успокоившись, Сергей прикрыл вход лежащими тут же досками и снова задумался. И тут его осенило. Это же было именно то золото, в похищении которое много лет назад Ямпольский участвовал, и которое вскоре после ограбления парохода бесследно исчезло. Он попытался сообразить, как оно могло оказаться здесь, да еще и у деревенского мальчишки, но кроме ничего разумного в голову не пришло.

Спустя пару минут Сергей прервал свои размышления. Время, да и место для этого было неподходящим. Не хватало, чтобы его тут увидели. Или мальчишка передумает и вернется. Да и смысла особого именно сейчас устанавливать истину он не видел. Все одно кроме Тольки никто об этом не скажет. Да и мальчишка, может, еще не захочет. Парень, по всей видимости, он не простой. Хорошо, что появится в деревне лишь через несколько дней. А потому время подумать над всем этим у него еще будет.

Ямпольский на всякий случай огляделся по сторонам, вслушиваясь в ночную тишину. Где-то вдалеке тявкнула собачонка и снова все стихло. Сергей, чуть пригнувшись и аккуратно ступая на землю, скрылся за баней. Какое-то время он сидел неподвижно, прислушиваясь и всматриваясь в темноту. Наконец, убедившись, что рядом никого нет, он с наслаждением зевнул и пошел спать.

За весь следующий день ему в голову толком ничего и не пришло. Здравые мысли так и не посетили. Лишь на двух из них он задержал свое внимание и постарался сосредоточиться. Во-первых, сообщать о находке кому-либо нельзя. Жизненный опыт ему однозначно говорил, что ничем хорошим это для него не закончится. Время сейчас не подходящее для таких находок и особенно откровений. Не делай, как говориться добра… с вытекающим из этого общепринятым выводом. И, во-вторых, Тольке Ларионову лучше от такого богатства держаться подальше. Целее, как говорится, он и его родня будет. А потому оставлять золото в погребе никак нельзя и нужно до возвращения мальчишки перепрятать его. Ну, а что делать дальше, решит потом.

Ямпольский так и сделал. Присмотрел подходящее место у колхозного поля, а уже следующей ночью вместо прогулки перетаскал туда все слитки.

Часть первая

Октябрь 1945 года

Генерал вышел в прихожую, прикрыл за собой дверь и остановился. По привычке прислонился спиной к стене и задумался. Слова дочери о том, что какой-то деревенский мальчишка нашел в Ачеме золотой слиток, его серьезно озадачили. Он был уверен, что со всем этим золотым прошлым давно покончено и более эта тема ему не интересна. Но оказалось, что все это не так. Прошлое не хотело его отпускать. И для этого потребовалось совсем немного. От одного упоминания о золоте, сердце снова учащенно забилось и желание во что бы то ни стало завладеть им, подступило с новой силой.

Телефонный звонок прозвучал неожиданно и вывел Иварса из задумчивости. Он с раздражением посмотрел на оживший аппарат и тот, словно почувствовав недовольство хозяина квартиры, тут же замолк. «Ошибся кто-то, — не успел подумать Озолс, как тот зазвенел снова». Озолс несколько раз глубоко вдохнул, стараясь взять себя в руки.

— Папа, ты тут? Тебе плохо? — проговорила выглянувшая на звонок Катя.

Иварс постарался улыбнуться.

— Задумался чего-то, — произнес он, приходя в себя.

— Звонят! Тебе, наверное. Или мне взять трубку? — дочка внимательно посмотрела на отца.

— Да, да, слышу. Минуту. Я сам возьму, — Иварс оторвался от стены и поспешил к телефону.

Дверь за Катей закрылась, и Озолс снял трубку.

— Генерал Озолс, — спокойным голосом произнес Иварс, стараясь скрыть остатки волнения. — Слушаю вас.

— Джень добры, пан офицер, — раздалось та том конце провода.

На приятный тембр и иностранный акцент знакомого голоса сердце генерала отреагировало моментально. Ощутив в груди легкое покалывание, Озолс прижал к ней руку, словно стараясь раздавить неприятные ощущения. От волнения на лбу тут же вступила неприятная испарина, а на ладонях появилась неприятная липкость. Звонившего человека он узнал сразу. Вот только имя вылетело из головы, и вспомнить никак не удавалось.

— Э… Ты? — в голосе Иварса чувствовалась явная растерянности. — Неужели? Слушаю тебя, — проговорил он, уже в который раз за последнее время стараясь взять себя в руки.

Буквально накануне ему сообщили, что звонивший ему сейчас человек месяц назад утонул. Он только-только свыкся с этой мыслью, и вот на тебе: тот говорит с ним, как ни в чем не бывало.

— Так, пан офицер, — с каким-то металлическим равнодушием ответили на том конце провода. — Так, — повторил голос снова.

— Ты где? — придя в себя, спросил Иварс. — Ты в Ленинграде?

Спрашивать о чем-то ином он не стал. Интересоваться у человека, почему тот живой, а не мертвый на его взгляд было глупо. По крайней мере, сейчас и по телефону.

— В Ленинграде, пан офицер.

— Позвонил, значит, есть что сказать?

— Так, пан офицер.

— Вот заладил! Адрес мой знаешь?

— Так, пан офицер.

— Ты где?

— Я близко, пан офицер, — все с таким же металлическим холодком отвечал звонивший ему мужчина.

— Тогда встретимся напротив моего дома в сквере через полчаса. Успеешь? — спросил Иварс.

Назначая встречу, он понимал, что кому-кому, а ему этот человек без особой надобности никогда бы не позвонил. Тем более в нынешней ситуации. А раз так, значит, что-то случилось. И причина тут иная, нежели история его очередного воскрешения.

— Так, — донеслось в ответ. — Буду.

Озолс положил трубку.

— Кто-то из гостей? — спросила вышедшая из комнаты Татьяна Ивановна. — Заболел кто? — глядя во встревоженное лицо мужа, спросила она.

— Нет. Это по другим делам, — ответил Озолс, пытаясь скрыть от жены свое взволнованное состояние. — Не беспокойся, на работу не вызывают.

— Не с работы? Тогда что случилось? — забеспокоилась женщина.

— Нет, нет. Ничего. Успокойся, Танюша. Обычное дело: мне просто нужно ненадолго отлучиться и встретиться с человеком. Полчаса. Ну, максимум час. Ты не переживай, я скоро, — и чуть погодя добавил: — Может, вернусь не один.

Иварс подошел к жене и приобнял за плечи. Та отреагировала по-своему и тихонько всхлипнула.

— В такой день, — с чувством сожаления, проговорила она. — Никого покоя тебе не дают.

— Дела, дорогая, — ласково проговорил генерал. — Им же день рождения не указ. Я скоро. Не переживай.

Татьяна Ивановна чуть отстранилась от мужа и посмотрела ему в глаза. Тот слегка улыбнулся, стараясь выглядеть вполне спокойным, и подмигнул ей.

— Одевайся теплее. Если ты в сквер, то там вечно ветер гуляет. Китель одень, а лучше шинель, — с характерной женской заботой говорила она. — Что за осень в этом году? Ни дня приличного не было: то дождь, то ветер холодный, а то и то и то и другое вместе. О солнечном свете я уж и не говорю. Живем, как в сыром подвале.

В отношении погоды у Татьяны Ивановны были свои критерии. Редкий день в году мог соответствовать ее требованиям. А они были, на ее взгляд не слишком и высокими. Летний день должен быть обязательно солнечным и не слишком жарким. Понятие «не слишком жарким» у нее тоже не было постоянным и зависело в основном от ее настроения. А если на дворе зима, то обязательно должна быть с легким морозцем. Тут наличие солнца для нее было не обязательным. Но вот прибалтийской слякоти ни в коем случае не должно быть. Весной планка несколько приспускалась, но к первому мая по ее убеждению яблони в Ленинграде уже должны были цвести.

Иварс не спеша оделся. Если позволяло время, он всегда это делал не торопясь. В этот момент ему было лучше всего собраться с мыслями и еще раз обдумать свои предстоящие действия. Спустившись во двор, привычно огляделся по сторонам. Погода и на самом деле к прогулке не располагала. Не заметив ничего необычного, генерал слегка поежился и пошел в сторону сквера.

Сидящий на единственной там лавочке мужчина, заслышав приближающие шаги, обернулся. Неожиданный порыв ветра сорвал с него шляпу, разметав длинные седые волосы. Он машинально потянулся за ней, но Озолс оказался чуть проворнее, подхватив головной убор, когда тот чуть было не оказался на земле.

— Держи, — проговорил он, протягивая шляпу.

— Благодарствую, пан офицер, — ответил тот, возвращая ее на голову и тщательно пряча под ней знакомые Озолсу длинные пряди волос.

— А ты усы отпустил, — отметил Озолс. — Тогда в тридцать девятом я их у тебя не заметил. Или память меня подводит?

— Не подводит, пан офицер.

— Что ты в меня своим паном все тыкаешь!

— Хорошая память — важное качество для чекиста, — не обращая внимания на замечание генерала, произнес усатый.

— Не без этого. Не без этого, — протянул Иварс, явно довольный такому комплименту.

— Там, где я был последнее время, цирюльни не было, а из инструментов был только кухонный нож.

Мужчина привстал и пододвинулся на лавке, освобождая уже нагретые доски.

— Умеешь же ты воскресать, — присаживаясь рядом, произнес Иварс. — Когда потребуется, к тебе обращусь за советом, — попытался шутить генерал.

— Наука не хитрая, если… Если живой.

— Все так, все так. И все же?

Мужчина глубже натянул шляпу и поднял воротник.

— Зябко тут у вас. Ни тепло, ни холодно. Зябко. Что за город! И чего сюда все стремятся?

— Ты, как моя Таня. Той тоже не угодишь.

— Жена? Дочь?

— Жена.

— Женщины…, — протянул мужчина. — Их сложно понять.

— Может, им сложно понять? — усмехнулся генерал. — Извини, домой не приглашаю, — по-своему поняв слова о погоде, проговорил Озолс. — И в рабочий кабинет не зову.

— А я и не напрашиваюсь. К вам зайти-то можно, а вот выйти намного сложнее, — многозначительно заметил усатый.

— Смотря, кто и зачем придет.

— Так, так. Но я без претензий. Вот, держи, пан…, — он замялся, вспоминая замечание Озолса. — товарищ генерал.

Мужчина достал из-за пазухи сверток и протянул Иварсу.

— Что это?

— Не бойся, не бомба. Можешь сейчас посмотреть, — сквозь его густые усы проступила едва заметная улыбка.

Иварс взял сверток и аккуратно развернул тряпицу. Чуть приподняв один край, он слегка наклонился и заглянул внутрь. Разглядев содержимое свертка, генерал тут же опустил материю. Затем оглянулся по сторонам и снова приподнял ее за уголок.

— Что это? — еле слышно спросил генерал, прикрыв сверток ладонью.

— То, о чем я рассказывал до войны. Это большая часть от одного из слитков: мне немного пришлось отрезать. Надо же было на что-то месяц жить. Да и документы выправить срочно и тебя найти тоже денег стоило. Все денег в этом мире денег стоит.

— Кроме жизни, — заметил генерал.

— Может быть. У меня на плечах волосы, а не погоны, — кивнул на шинель мужчина. — Просто так никто и ничего…

— И как тебя сейчас величать? — перебил его генерал.

— А все так же. Все так же, товарищ генерал. Ямпольский Сергей Сергеевич, как и с самого рождения. Зачем что-то менять? Лучшее — враг хорошего. Кто же будет утопленника искать, не правда ли?

— Хочешь спрятать надежнее, оставь на виду? — в свою очередь блеснул эрудицией Озолс.

— Все верно, пан офицер, — забывшись, проговорил мужчина.

В это время у парадного, где проживал Озолс, послышались веселые голоса. Мужчины обернулись.

— Молодые. Беззаботное и счастливое время, — с легкой грустью проговорил Ямпольский, разглядывая у парадного молодую парочку.

— На счет беззаботности я бы поспорил. А с тем, что в юности солнце ярче светит и небо голубее, соглашусь. Вот что. Давай поднимемся ко мне, — неожиданно предложил Иварс.

Он проводил взглядом удаляющихся от дома Яниса с дочкой и хлопнув Ямпольского по коленке, поднялся.

— тут не место такие разговоры вести, — проговорил Озолс.

— А не хотел сначала…

— Кто же знал, с чем ты пожаловал.

— А может…, — протянул Ямпольский.

— Не волнуйся. Никто тебя арестовывать не собирается. В тепле поговорим, — в очередной раз перебил собеседника Озолс.

Татьяна Ивановна, поставив рядом с мужчинами по стакану чая, вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь.

— И что в старой форме стакана плохого было? — произнес генерал, разглядывая граненый с ободком стакан в подстаканнике. — Мне кажется, что с вертикальными гранями был лучше. И этот ободок… Зачем он? Он напоминает мне общую поилку в коровнике.

Он приподнял стакан и повернул его в сторону окна. Медленно покрутил и, покачав головой, опустил его на стол.

— Думаю, что лучшее враг — хорошего. Тебе не кажется? — спросил генерал, кивая на стоящий рядом с Ямпольским стакан с ровными гранями.

Ямпольский пожал плечами, не желая развивать непонятные ему соображения генерала.

— Ну, слушаю тебя, — наконец, проговорил тот, не дождавшись реакции собеседника на сказанное.

— Нашел я золото, о котором когда-то рассказывал. Скажу честно — не искал. И в мыслях этим заниматься не было. Так уж получилось. Случайно можно сказать. Получается, что не зря ты меня в те края отправил.

— Лежал на кровати и нашел? — усмехнулся Озолс.

— Говорю же случайно. На моем месте мог, кто угодно оказаться.

— А оказался ты?

Ямпольский пожал плечами.

— Странно.

— Видно Богу так угодно было. А на кровати там никто не лежит и не лежал. Мало своей работы, так ачемян на оборонные работы отправляли в другие места. По три месяца впроголодь и на лесосеке сутками работали. И подростков и баб посылали.

— Не одних их. Вся страна работала, чтобы врага разбить. А ты чай пей, остынет, — пряча свое нетерпение за обычной вежливостью, произнес Озолс. — А ко мне, зачем пожаловал? Чтобы пожалел? Или поделиться? Хотя о чем я говорю! Наверняка, что-то хотел бы получить? Если на что-то рассчитываешь из найденного, то лучше забудь.

Ямпольский сделал глоток и откинулся на спинку дивана. Едва заметная улыбка проступила на его лице.

— Ты, когда об Антонине рассказывал, о сыне ее упомянул, — произнес он.

И хотя гость прямо не ответил на его вопросы, Иварсу стал догадываться о цели его визита.

— У него, насколько я помню, отчество другое, — уклончиво произнес Озолс. — Если ты об этом.

— Помню, помню. Ты говорил. А может, соврал? — Ямпольский не сводил с генерала глаз.

— Нет. Зачем мне? — слукавил Иварс.

Он присел рядом с поляком и тоже откинулся на спинку дивана.

— Мне бы встретиться с ним, — словно не слыша генерала, проговорил Ямпольский.

— Ты за этим пожаловал? И где же я его искать буду?

— Я же тебя нашел, — Ямпольский снова многозначительно улыбнулся. — А ты с такими возможностями…

— А ты, я так понимаю, готов за это…, — перебил его Озолс и кивнул на лежащий рядом сверток.

Ямпольский чуть двинул вверх бровями и едва заметно поморщился.

— А если я сейчас конвой вызову?

— Это лишь крошка от хорошей булки, — не обращая внимания на прозвучавшую угрозу, ответил поляк.

— Много нашел?

Ямпольский утвердительно покачал головой.

— И все-таки?

— Много пан офицер. Все. Все, что в четырнадцатом с парохода исчезло. Кроме одного камушка.

«Видно дочка была права, и местный мальчишка нашел именно этот, недостающий слиток, — подумал Озолс». Вслух же сказал:

— Хорошо. Не обещаю, но сделаю все возможное.

— Почему-то я не сомневаюсь, — Ямпольский попытался подняться, но генерал придержал его, положив руку на плечо.

— Надеюсь, что товар за время ожидания не исчезнет?

— Если медведь не съест.

— Так оно… там? — генерал неопределенно кивнул куда-то в сторону.

— Там, — поправил его Ямпольский и указал рукой на север. — Кстати, как вывозить его, ты уж подумай сам.

— Какой хоть вес? — поинтересовался Озолс.

— Пудов пятнадцать, — спокойно ответил гость.

Озолс хотел еще что-то спросить, но передумал и плотно сжал губы. Не будет Ямпольский рисковать сыном. А тот словно почувствовал сомнения генерала и, понизив голос, предложил:

— Сделаем так, пан офицер. Ты вывозишь золото и организуешь мне встречу с Григорием. И мы в расчете.

— С твоей помощью, — поправил Ямпольского Иварс. — Вывозим с твоей помощью.

— Договорились. Помогу. Грузу много, так что в кармане не принести. Тащить на телеге и по воде, тоже не безопасно. Знаешь, чем все в четырнадцатом году закончилось.

— И как же тогда вытаскивать! — Озолс не удержался и повысил голос.

— Думай, генерал. Кто из нас начальник, в конце концов? — Ямпольский потянулся и зевнул. — Разморило меня тут. Надо прощаться, а то усну еще, — с иронией заметил он.

— Ты бы не светился в городе. Если в органы попадешь, сам выпутываться будешь. Теперь мне сложно будет тебя оттуда вытащить. Время другое.

— Время всегда другое. А я во Львов подамся. Там буду ждать от тебя весточки. Как все решишь, сообщишь.

— Хорошо. Адрес свой оставь.

— Оставил бы, да, вряд ли сейчас там кроме адреса что-то осталось, — Ямпольский махнул рукой. — Вряд ли дом уцелел. Сориентируюсь по приезду, сообщу.

Озолс удовлетворенно кивнул и Сергей Сергеевич поднялся. «Я провожу, — хотел сказать Озолс, но удержался».

— Интересная вещица у тебя, — кивнул Ямпольский в угол комнаты, где на небольшой тумбочке стояла красивая прялка. — В Ачеме такие видел.

— А, эта? — Иварс взглянул на прялку. — Подарок, — спокойным голосом ответил он.

— Понятно, — протянул Ямпольский и шагнул к двери.

— Минуту, — генерал тоже поднялся, подошел к секретеру и достал из нижнего ящика бутылку коньяка.

— Держи. В дороге пригодится. Такого в магазине не купишь.

— Благодарю, — Ямпольский взял бутылку и прошел в прихожую.

Озолс проследовал за ним следом.

— Как доберусь, сразу дам знать. Ну, а вы уж решайте, что и как, — уже выйдя из квартиры, повторил Ямпольский и стал спускаться по лестнице.

Иварс, ничего не ответив, проводил его взглядом и закрыл дверь.

Часть вторая

Ноябрь 1948 года

После обеда Конюхова как обычно потянуло ко сну. Григорий поднялся из-за стола, потянулся было к приставленным к стене костылям, но бросив взгляд на широкую кровать, в нерешительности остановился. Соблазн вздремнуть был велик, однако зная себя, прилечь на мягкую постель он не решился. Такое нынешний председатель Ачемского сельсовета мог позволить, когда дома была Анисья. Жена всегда поднимала его, если отдых слишком затягивался. Но сегодня Анисья Филипповна на обед с ним не пошла, оставшись готовить для него праздничную речь. И хотя до тридцать первой годовщины Октябрьской революции оставалось еще два дня, откладывать на потом столь важное дело она не хотела. К тому же из-за праздников рабочая неделя в этом году начиналась со вторника, а в выходные сидеть над докладом ей никак не хотелось. Да и другие дела были. Помимо всего и Григорию требовалось время, чтобы хорошенько запомнить все то, что Анисья аккуратным почерком ему напишет.

Сам Григорий особым красноречием никогда не отличался. Нет, в жизни с людьми он общался и делал это не так уж плохо. За словом, как говорится, никогда в карман не лез. И с начальством не тушевался. Но официальные речи и праздничные выступления в отличие от повседневных разговоров это совсем иное дело. Тут точность в формулировках и особая грамотность нужна. В большей степени политическая, чем словесная. А с этим у Анисьи Филипповны проблем не было. Она очень тонко чувствовала и правильно оценивала все происходящие в стране процессы. И что самое главное, делала из всего необходимые и, как позднее оказывалось, правильные выводы. Не зря директор школы частенько советовался с ней в той или иной ситуации. Возможно, только благодаря ее рекомендациям, он до сих пор руководил школой, а не валил лес в северной тайге.

И, конечно же, Анисья всегда помогала мужу. Все его официальные выступления к ответственным мероприятиям готовила она. И не только, когда он возглавил Ачемский сельсовет, но и на предыдущей его работе в милиции. В таких речах оговориться или что-то напутать было никак нельзя. Недовольных его прошлой деятельностью, да и нынешней работой тоже было не мало. Таким только повод дай, тут же сообщат о странных высказываниях оратора. Сомневаться в том, что сигнал останется без внимания не приходилось. И не посмотрят, что с партбилетом в кармане на войне был и без ноги с нее вернулся. Буквально в прошлом году его коллега с соседнего сельсовета на собрании в честь дня Победы несколько раз упомянул маршала Жукова, а главе страны места в его речи не нашлось. Через неделю его вызвали в район, откуда он больше не вернулся.

Когда три года назад Конюхову предложили работу в Ачемском сельсовете, Анисья Филипповна без колебаний поехала с ним. Прежний руководитель погиб в том же году незадолго до победы и с тех пор его обязанности совмещал председатель колхоза. Работу в районной школе Конюхова любила, но и мужа одного в Ачем отпускать не хотела. Да и чисто по-человечески не смогла бы. Все-таки жить в деревне без ноги не просто. На работе еще, куда ни шло, а деревенский дом содержать и с хозяйством управляться — совсем другое дело. Дров заготовить, воды наносить, да ту же баню истопить и обычному мужику хлопотно, а калеке и тем более сложно. А ведь нужно еще и что-то поесть приготовить и постирать. Зная характер мужа, она и представить не могла, что тот примет чью-то помощь: все же сам будет стараться делать.

Тот в свою очередь скорее ради приличия, чем от сердца, какое-то время уговаривал ее остаться в Верхней Тойме с детьми. В крайнем случае, пожить там с ними до осени, пока дети в школу не пойдут. Но жена была непреклонна. И в начале августа сорок пятого они всем семейством переехали в Ачем. Два дня Анисья с дочерьми наводила порядок в родительском доме Григория, а на третий уже вышла на работу, став секретаршей и помощницей его одновременно. В Ачемской школе на тот момент вакансии не предвиделось, и работа в сельсовете была единственной, с которой по ее разумению, она могла справляться и приносить пользу.

Средней школы в деревне не было, а потому старшую дочь Зою в конце месяца они отправили обратно в Верхнюю Тойму к родной сестре Анисьи. Девочке исполнилось четырнадцать, и первого сентября ее ждал восьмой класс. С младшей двенадцатилетней Любашей Анисья решила заниматься сама, по крайней мере один учебный год. Дочка была способной и в том, что она сможет самостоятельно усвоить учебную программу, сомнений у Конюховых не было. Что и как делать в дальнейшем, загадывать не стали. Решили действовать по обстоятельствам. А они сложились так, что в августе сорок шестого младшую дочку тоже пришлось отправить учиться в Верхнюю Тойму.

Анисья, правда, тогда в тайне надеялась, что в председатели изберут кого-нибудь другого, и они вернутся обратно. И надежда была не безосновательной: недругов из-за его службы в милиции в Ачеме хватало. Но шло время. С выборами в местные Советы никто не торопился. Так и проработал он исполняющим обязанности вплоть до осени сорок седьмого. Но и тогда ничего не изменилось. К удивлению даже для самого Конюхова и на первых послевоенных выборах ничего не случилось, и за него проголосовало большинство односельчан. Это он уже потом он узнает, что с некоторыми возможными несогласными председатель колхоза предварительную работу провел заранее. И вот, уже второй год, как Григорий Пантелеевич был законным председателем Ачемского сельсовета.

Конюхов снова посмотрел на кровать. Затем обвел взглядом стоявшую вдоль стены узкую деревянную скамью и громко кряхтя, опустился на нее. Отодвинув подальше стоявший тут же новенький патефон, он привалился на лавку и подсунул руку под голову. Теперь Григорий мог не беспокоиться, что уснет и проспит больше четверти часа. Жесткое деревянное сиденье шириной в две доски и неудобная поза служили гарантией, что он долго не проспит.

Едва он задремал, как дверь в комнату распахнулась, и тут же по полу застучали знакомые каблучки Анисьиных сапог.

— Ты чего не разуваешься? — не поворачивая головы, проворчал Григорий сквозь отступивший сон.

Глаза открывать не хотелось. Ему и без того было понятно, что пришла она.

— Гриша, поднимайся! — Анисья стянула с головы платок и присела на лавку. — Телефонограмма с района пришла.

— С полчаса подождать не могла? — проговорил Конюхов, приподнимаясь с лавки. — Ну, читай что ли.

Опустив на пол ногу, Конюхов взлохматил волосы. Привычка была странная, но он всегда так делал, когда требовалось на чем-то сосредоточиться.

— Председателю ачемского сельского…

— Ты суть читай! Дай-ка мне, — он выхватил из рук Анисьи лист бумаги.

— Вам необходимо обеспечить посадку самолета в Ачеме. Для этого в срок до пятнадцатого ноября сего года следует обустроить ровную площадку длиной в двести пятьдесят метров и ширина не менее пятидесяти метров, — едва разжимая губы, пробубнил Григорий. — Секретарь Верхне-Тоемского райкома партии…

— И вот еще, от предисполкома товарища Деснева. Тоже самое написано, — Анисья Филипповна протянула ему еще один лист бумаги.

Конюхов взял его, пробежался глазами по тексту и отдал листок жене.

— Ничего не пойму. Какой самолет? Зачем он тут? Глупость какая-то. Может шутка? — он поднял глаза на жену. — Может, напутали чего?

— Нет. Я перезванивала.

— И чего тогда делать?

Григорий покрутил головой, словно что-то искал. Увидев, стоящий у порога сапог поднялся, подхватил костыли и поковылял к нему.

— Испытательный полет нового самолета руководство страны затеяло. С юга на север. С Молотова полетит в Архангельск и обратно. Маршрут такой проложили через нас. Хотя Молотов никак не на юге, — прокомментировала новость Анисья.

— А как с Молотова в Архангельск полетит через нас? Они же совсем рядом находятся. Верст тридцать всего между ними. К нам крюк делать уж больно большой. Зачем?

— С Архангельском рядом Молотовск находится, а самолет полетит с Молотова. Пермью раньше назывался. Переименовали еще до войны, — пояснила Конюхова.

— Ну, дела, — протянул Григорий.

— Велико дело названия менять. Сколько денег на то надобно. Будто других, главных дел нет. Да и народ только путать. Пермь чем не угодил. Молотовск, Молотов. Может нам Ачем в Молотовский переименовать? — прыснула Анисья.

— Ну-ко, жена! Нас не спросили. Прекращай! А если кто услышит? — повысил голос Григорий.

— Да-да, ты прав. Ладно, дальше что, — Анисья уже сама корила себя за сказанное.

Она подошла к окну и выглянула на улицу.

— Думать нужно.

— А Степанида Михайловна сказала, что вероятно ночевать экипаж у нас, то есть в деревне, останется, — убедившись, что возле дома никого, проговорила Конюхова.

— Степанида?

— Ну, да.

— Степанида…, — задумчиво произнес Григорий. — А-а, машинистка! — наконец, вспомнил он заведующую канцелярией в райкоме. — Она у меня книжку какой-то год взяла почитать и с концами.

— Ты не говорил…

— Вот, говорю. Статистический сборник «20 лет Советской власти».

— Я какой-то раз ее искала. У тебя спрашивала.

— У меня?

— Ты чего? — подивилась Анисья забывчивости мужа.

— Ладно, шут ты с ней с книжкой. О чем мы говорили? — спросил Григорий, дойдя до сапога.

— О самолете. И топливо сюда завезут, чтобы ему дозаправку сделать. Ан-2, вроде! Да, почему-то два. Один, видно, боятся отправлять…

— Да причем тут два! — воскликнул Конюхов.

Он не хотел нагибаться и пытался подцепить единственной ногой непослушный сапог, одновременно удерживая равновесие на костылях. Наконец, ему надоела эта забава, и он опустился на стоящий тут же небольшой березовый чурбачок.

— Ан-2 — это марка самолета, а не количество. Ты, вроде газеты читаешь больше меня. О том, что новый самолет недавно создали, много писали, — проворчал Конюхов, рассматривая обутый сапог. — А еще меня Молотовском попрекнула, — усмехнулся он.

— Да, ладно ты! Смешно ему, — Анисья покачала головой. — А мне вот боязно чего-то, Гриша. Дело-то государственное. А случись что с этим самолетом, головы же не сносить.

— Ой, Ниса, чего раньше времени беду зовешь. Если все так, как я понял, то нам честь большая оказана. Глядишь в «Правде» пропишут, — поднявшись, ответил тот.

— Ага, и премию выпишут.

— А почему бы и нет. Ты сходи сейчас к председателю колхоза. Про телефонограмму скажи и попроси, чтобы выделил людей. Лучше Сальникову с ее звеном. Есть у меня уже соображения относительно этого дела.

— Марию?

— Да. Она баба толковая, хоть и неактивная. Ей поручу. Она справиться. А хотя… Хотя, нет. Пусть Гаврилу Оманова выделит с бригадой. Гаврилу найди…

— Ты чего? Гаврила с семьей в Шольском уже месяц как живут.

— Не знал…

— Он и так последнее время там работал. А как осенью обрядились с хозяйством, так туда и уехали с Катькой и младшим. Ну, ты даешь!

— Ваську я буквально вчера видел, — протянул Григорий.

— Васька тут живет. Дом у них хороший. Не стали раскатывать. Ваське оставили. У Митьки Гавзова в тракторном звене работает. Следующей весной они и дом уплавят в Шольский. Зимой хотят раскатать. Но, может еще отдумают. Ваське то где жить?

— В тюрьме, — усмехнулся Конюхов. — Чует мое сердце, недолго на свободе задержится.

— Да, ты чего такое говоришь! Парень работает. Не повезло тогда. Всякое в жизни бывает.

— Не повезло, — протянул Конюхов.

Уж он-то знал настоящую причину, почему Васька перед войной в тюрьму угодил.

— Да, неплохой он парень, чего ты, Гриша!

— Пусть так. Ну, тогда Гавзова пусть выделит. Без трактора не обойтись все одно.

— Не пойму, зачем у нас самолет сажать? — словно не слыша мужа, рассуждала Конюхова. — Да и где? Четверть версты ровного места нужно! А у нас, если где и ровно, то в поле. А там все озимыми засеяно. А в Шольском совсем рядом на угоре место хорошее есть. Может, позвонить в райком? Предложить такой вариант.

— Времени нет видать на варианты. Неделя всего до пятнадцатого-то. Да и начальству видней. В Шольском на том угоре еще лес валить нужно. Немного, но все одно. Хотя аэродром бы получился отличный, — в голосе Конюхова послышались мечтательные нотки.

— В Котласе мог бы заправиться. В Верхней Тойме, в конце концов, сесть. Также по пути, как и Ачем, — негодовала Анисья. — Нет, что-то тут не то. Есть тут какая-то причина. Как думаешь?

— Может, политическая какая идея у руководства имеется. Может… может, город в Ачеме строить надумали, вот проверяют будущую доступность, — он прыснул от собственной глупости.

Анисья снисходительно взглянула на мужа и покачала головой.

— Черт знает, что там у них на уме. Зачем-то весной наш лесопункт ликвидировали. Только все устраиваться начнет, как опять все заново. Что им там наверху платят за все наши мучения, — не унималась Конюхова.

— Так на базе нашего лесопункта отдельно Шольский образовали. Может и правильно. Специализация, какая-никакая.

— А толку? Теперь и его упразднили. Стройучастком обозвали. И все строят, строят. В Ачеме бы школу новую построили. А то так и будут дети в бывшем кулацком доме учиться. А старшеклассники, будто сироты, в интернате учатся, — распалялась Анисья.

— Не начинай, — оборвал ее Конюхов. — Иди к Михееву. Я в сельсовет. Созвонюсь с районом, может, что и изменится еще. Там тоже не дураки сидят.

— Не начинай, — передразнила его жена. — Догадываюсь, что ты задумал. Помяни мое слово — потопчет озимые самолет. А весной спросят за урожай. И никто скидки на этот АН-2 или как его, не сделает. Полетят наши головы. Им-то все с рук сойдет, а нам отвечать. Лучше как-то отговорить их.

— Иди уж! — повысил голос Григорий.

— И вот еще что. Нужно отчет отправить об обеспечении школьной формой.

— Так напиши.

— А чего писать, если форму ввели, а в деревню не привезли? — всплеснула руками Анисья.

— Как не привезли? Совсем? — казалось, этот факт озадачил Григория больше, чем известие о прилете самолета. — Фуражки с кокардами я видел…

— Фуражки, — передразнила Анисья мужа. — Вот, только их и привезли. Еще месяц назад. Да еще белые фартуки для девочек. И все. Хоть бы повседневные черные прислали. А то белые, будто у нас тут праздники каждый день. Их бы в церковь отдать: там у них каждый день праздник.

— Не гневи Бога! — не выдержал Конюхов.

— А он-то тут причем, — вздохнула Анисья.

— Ладно, иди. Вечером покумекаю над отчетом, — смягчившись, проговорил Григорий.

К полудню хорошенько отдало и, выпавший накануне снег растаял, будто его и не было. Утоптанная вокруг стоявшего у гаража трактора белая корка постепенно превратилась в грязное сплошное месиво. Жижа под ногами суетящихся тут же мужиков болотисто чавкала, смешиваясь с их натужными вздохами. Наконец, тот, что помладше с круглыми оттопыренными ушами парень выпрямился и отбросил на сухое место большой гаечный ключ. Переступив на более сухое место, он взглянул на запыхавшегося напарника и задорно затянул:

«Мы с приятелем вдвоем

СХТЗ не заведем.

Поломался НАТИ

Как всегда некстати».

— Васька, ты бы лучше с конденсатом разобрался. Посмотри спускной краник, может из-за него запирает. Все больше пользы, чем от частушек твоих, — выпрямившись, произнес Митька Гавзов.

Он обтер о штаны замасленные руки, затем провел ими по лбу, смахивая выступивший пот.

— А чего? Худы ли частушки? Девкам нравятся. И не только им. Старики частенько просят, чтобы я им спел. А и по. Дума, вот деньги начать брать. Ну, окромя своей бригады и…, — он задумался ненадолго и тут же добавил: — И их семей.

— Ну и балабол ты, Васька! Говорю, краник посмотри. Потом песни свои петь будешь, — вспылил Гавзов. — Что ты за человек! Десять раз нужно тебе сказать.

— И чего смотреть на энтот краник, коли я еще вчера его промыл, — обиженно ответил Оманов.

— А чего сразу не сказал?

— Чего, чего. Сказал сейчас.

— И что тогда железяке этой нужно? — Митька пнул ногой по прилипшему на тракторной гусенице комку глины. — Конюхов с Михеевым под суд отдадут, если в праздник по деревне с флагом не проедем. Вон, наверное, уж и посыльный от него бежит. Легки на помине. Сейчас допрос с пристрастием учинит, — Гавзов ткнул рукой в приближающийся женский силуэт.

— Да, не-е. То Машка Уткина, кабыть, ножонками семенит. Поди, по мне родимому соскучилась, — произнес Васька и громко захохотал.

— Тебя послушать, так все девки только о тебе и думают, — усмехнулся Гавзов. — Больше кавалеров нет.

— А что? Красавец, да и опыт определенный жизненный имею. Им это нравится.

— На себя посмотри, красавец тоже мне, — передразнил его Митька. — Третий десяток пошел. В тюрьме сидел, на фронте чуть Богу душу не отдал, а как пацан, ей Богу.

— А что? Тебе вот три десятка уж исполнилось. Жена, девок трое: по тебе уж никто сохнуть не будет. Кому ты с таким богатством нужен, — огрызнулся Оманов.

— Балабол ты, Васька, — произнес Гавзов. — Смотри, чтобы не высохли все, а то с чучелом жить будешь.

— Ай-х, — отмахнулся Васька. — Ты разве поймешь!

— Слушай, кавалер, а где Толька? Не припомню, чтобы опаздывал. Не заболел ли?

Васька хлопнул себя по лбу и негромко выругался.

— Так это… Он же ногу вчера вередил. После работы в лес с братом ходили. Сушины у них там подсачены. Оступился и меж дерев ногой ступил. Витька утром к нам забегал. Сказал, что опухла и дома будет пока.

— Чего сразу не сказал?

— Забыл.

— Забыл, — передразнил его Митька. — И в кого ты такой забывчивый?

— Раз-то всего, — буркнул Васька. — Ну, два, — почувствовав на себе сердитый взгляд бригадира, поправился он.

Гавзов вспомнил, как этим летом тот не пришел помочь ему новую печь бить, а вместо этого ушел на рыбалку. Других свободных мужиков в деревне не оказалось, и вместо Васьки глину с Толькой и Витькой Ларионовыми таскала беременная Нюрка. На следующий день Оманов без тени сожаления о том просто сказал, что забыл.

Он хотел напомнить забывчивому Ваське об этом случае, но девушка подошла уже совсем близко, и Гавзов промолчал.

— Митрий! Дмитрий Палыч, Нюрка… Нюрка… С прибавлением тебя! — выпалила Мария и выступивший на щеках легкий румянец стал расплываться по всему лицу.

— Кто? — подступил к ней Митька и схватил девушку за плечи.

— Мужик, — выдохнула та, дернула плечами и, чуть отступив в сторону, поправилась: — Мальчик. Сын!

— Колька, значит, — спокойно, даже как-то буднично произнес Гавзов. — Наконец-то.

Он отошел к стене гаража и присел на завалинку.

— А чего, Колька-то? Только родился и сразу Колька, — не удержался от вопроса Оманов.

— Мы сына хотели, а все девки нарождались, — раскуривая самокрутку, ответил Гавзов. — В сорок шестом двойня. А после Нинки с Анфисой в следующем Танька народилась. Вот и подумали, что, может имя сразу дать мальчишеское, так под него и сын родится…

— Ты чего расселся-то, Дмитрий Павлович. Беги уж. Мальца, поди, обмыли. Дома уж. У Агафьи Чуровой в бане родила. Та с утра баню подтопила. Как раз и сгодилось, — не дала договорить ему Уткина. — Она вместе с Марьей своей и роды приняла.

Митька посмотрел на Ваську.

— Иди, иди. Чего уж. И, — Оманов чуть замешкался. — Мои поздравления. Нашего полку прибыло. Живет Ачем. Зыбка-то есть?

— Ага, — кивнул Митька и не торопясь зашагал в сторону дома.

Но, сделав несколько шагов, обернулся.

— Ты к Ларионовым вечером зайди. Узнай, что с Толькой, — строго произнес Гавзов и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

— Ладно! — крикнул ему в след Васька. — Зайду, чего не зайти-то!

Дождавшись, когда Гавзов скроется за поворотом, девушка кивнула в его сторону и негромко заметила:

— Завидуешь, поди.

— Кто, я? Неа. Чему тут завидовать. Младшим по два года. Таньке год и тут еще один. Голоштанная команда.

— Дурак, ты, Васька. Это же дети. Дети, понимаешь?

— Ну, дети и дети. Тебе надо, ты и заводи. Или помощь нужна? — усмехнулся он.

— Дурак, — бросила Мария вместо ответа и отвернулась.

Перепрыгнув через небольшую лужицу, она чуть замешкалась, но вскоре махнув рукой, поспешила вслед за Гавзовым.

— Умные все какие, — проворчал Оманов. — Куды от вас и деться.

Он взобрался на тракторную гусеницу, смачно сплюнул и громко, чтобы слышала девушка, запел:

«Надоело лес рубить,

Пенья выворачивать.

Еще больше надоело

Пайку заколачивать…»

Сегодня Толька был дома. Он и рад бы пойти на работу: слушать бабкины разговоры и ворчанье никак не хотелось. Но ушибленная накануне нога распухла. Наступать на нее было больно, а на одной на работе делать нечего. Как мог так оступиться, он и сам не понимал. После выпавшего первого снега сам же брата предупреждал, чтобы под ноги глядел. И сам же поскользнулся. Ладно, если бы просто упал. Так нет. Одной ногой угодил прямо между сваленных только что елок. Хорошо, что без перелома обошлось.

И обидно еще было ему, что напасть эта случилась с ним в лесу уже не первый раз. Прошлой зимой в капкан угодил. Хорошо, что тот полностью не закрылся: вместе с валенком колодина между дуг попала. Тогда лишь испугом отделался. В детстве так вообще редко когда из леса без синяков и ссадин возвращался. То между бревен на мостике ступит, то там же на гнилую деревяшку наступит. Вообщем, как говорил его отец, если не везет сейчас, то когда-нибудь все одно повезет. Главное до этого дожить.

— Раньше тех, кто специально вередил себя, в острог сажали. А нынче красота: дома сиди или в больнице лежи, полеживай, — ворчала Евдокия Антоновна, каждый раз, когда проходила мимо лежащего на кровати внука. — Хорошо хоть трудодни вам лодырям не ставят.

— Кто тебе, бабуля, такое наплел, — не выдержал молчавший и прежде равнодушный к бабкиным словам Толька. — Тебя послушать, так, может, голову отрубали сразу? И почему ты решила, что я специально ногу вывернул? Ведь случайно поскользнулся. Под снегом ямы не заметил. А Витька, между прочим, должен был предупредить бригадира, что сегодня дома останусь.

— Ага, столько годов в лесу ничего, а тут поскользнулся. Надоело робить, вот и сунул ногу, куда не надоть, — стояла на своем бабка. — Красота нынче. Служить в армию не надо идти. Войны нет. Лежи на кровати, бока проминай. Родители с работы придут, накормят.

— Да лучше гайки на морозе крутить или в армию, чем тебя слушать. Мелешь, что к носу ближе. Я на оборонных работах вместе с мужиками лес валил, а тебе все не ладно, — буркнул парень и отвернулся к стене.

— Не зря, видно, тебя Толей Шанешкой кличут, — словно не слушая внука, твердила свое бабка. — Отэкой дя, лежень, — не унималась она.

Толька молчал, понимая всю бессмысленность в препирательстве с ней. А бабка подошла поближе к кровати, поддернула свалившийся край одеяла и подоткнула под спину внука.

— Лежи уж, правильный ты наш. Раньше разве позволили бы родители, чтобы дети со стариками так разговаривали? Живо бы поперек спины вицей вытянули. А нынче что? Никакого уважения. Доброго слова не услышишь, а не то помощи какой. Говори, что хошь, бабка все стерпит, — она картинно всхлипнула и отправилась в соседнюю комнату. — Знают, что ей деваться некуда.

Когда дверь за Евдокией Антоновной закрылась, Толька перевернулся на кровати и сел, свесив на пол здоровую ногу. Отчасти он понимал и даже мог согласиться со словами бабки. Но одно о том подумать и совершенно другое произнести в слух. В том, что в армию служить не берут, его вины в том не было. После победы призыв отменили на несколько лет. За годы войны армия разрослась до небывалых размеров, и нужно было время, чтобы привести ее к разумной для мирного времени численности. Но от этого Тольке и его сверстникам было не легче.

Война совсем недавно закончилась, и фронтовиков в Ачеме было не мало. А в некоторых семьях еще надеялись на возвращение и ждали своих близких. Потому отношение к тем, кто не служил срочную было, мягко говоря, особое. Конечно же, все понимали, что не по своей прихоти переросших парней в армию не берут. Но все одно, находились и такие, кто ставил им это в вину и относился к ним с некоторым пренебрежением. То поздороваются со всеми, кроме призывника. Или в разговоре нет-нет, да и кольнут словцом каким. Мол, кто-то служил и воевал, а кто за их спинами отсиживается.

Вот и Тольку не миновала эта участь. Совсем скоро ему двадцать один исполнится. И если те, кто помоложе старались обходить эту тему стороной, то старшее поколение в выражениях не стеснялось. И ладно бы, если кто из деревенских измывался, так свои родные досаждали много больше. То отец, хлебнув лишнего, причислит его к никчемному поколению, способному только с девками по зауглам обниматься. То у матери не задержится и слетит с языка, что у всех дети как дети, а у нее незнамо кто растут. А бабка та совсем чуть ли не изменниками родины их с младшим братом зовет. И не было у Тольки нынче желания больше, чем пойти в армию.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, он попытался подумать о чем-то хорошем. Но первое, что пришло в голову, оказалось совсем не тем, о чем хотелось бы вспоминать. И как ни пытался переключиться на что-то другое, но ничего у него не получалось: мысли все время возвращали его к той летней ночи.

Июль 1941 года

Что делать с золотом, Толька Ларионов толком не знал. Отдавать жалко, а как с него какую выгоду получить, тоже представлял плохо. Не сомневался лишь в одном: если рассказать родителям, то те сразу же в милицию заявят. И тогда уж точно никакой выгоды с него не поиметь. Вот и решил, что пусть оно полежит, пока он не подрастет. К тому же война идет. Куда в такое время с ним?

А вот перепрятать слитки в другое место следовало обязательно. Посредине деревни оставлять их было опасно: куда только не забиралась во время игр ребятня. Вездесущие мальчишки в любой момент могли их обнаружить. К тому же бабка Агафья тут давно хотела колодец соорудить. Вот и присмотрел Толька место на краю деревни, сразу за кузницей у развалившегося амбара. Но и спрятать там случай все тоже никак не представлялся. Пока, наконец, не появилась хорошая возможность перевезти все ночью на телеге.

Толька остановил подводу недалеко от старого погреба Агафьи. На всякий случай огляделся по сторонам. На улице совсем стемнело, и деревенских домов не было видно. Лишь по очертанию деревенского угора на фоне поблескивающей реки, можно было предположить о том, где он сейчас находится. Толька накинул поводья на ограду и прислушался. Где-то на другом конце деревни едва слышно звучал пьяненький голос гармониста. Толи забыв продолжение, толи не зная его совсем, он словно заевшая пластинка, повторял одни те же слова:

«Я рассаживал в саду

Черную смородину.

На фашистов я пойду

За советску Родину».

«Целый день рассаживает и никак рассадить не может, — мысленно посмеялся над солистом Ларионов и стал пробираться к схрону». На то, чтобы перетаскать слитки в телегу ушло немного времени. Закончив с погрузкой, Толька вытер пот со лба и осмотрелся. Не услышав и не заметив ничего подозрительного, он запрыгнул в повозку и потянул за поводья. Старая кобыла поднатужилась и сдвинула телегу с места. Но не успела она сделать и несколько шагов, как под телегой что-то хрустнуло.

Толька потянул за повод и лошадь остановилась. Он спрыгнул на землю и заглянул под телегу. В темноте что-то разглядеть не удалось. Недолго думая, парень понюжнул лошадь. Та снова напряглась и сдвинула повозку. Сам же он тем временем внимательно вслушался в издаваемые телегой звуки. Колеса сделали пару оборотов, и Толька снова остановил лошадь. Причину искать долго не пришлось. От тяжести груза, а больше из-за ветхости продольный брус в телеге треснул. «Вот незадача, — выругался Толька и вспомнил отцовскую поговорку о невезении». Он понимал, что скоро начнет светать и времени на все оставалось немного. Искать другую телегу, как или ремонтировать эту, было уже некогда. Понимая, что с грузом дальше околицы не уедешь, Толька принялся таскать слитки обратно в погреб.

«Налегке до места доеду, а там что-нибудь придумаю, — решил он, разгружая повозку». Вернув слитки обратно, Толька залез в телегу и поехал к Смильскому.

Ноябрь 1948 года

От долгого лежания неприятно ныли бока. Толька присел на кровати и стал разминать затекшую руку. «Кто же меня тогда выследил? Или случайно кто-то наткнулся? — каждый раз, вспоминая тот случай, задавал Ларионов себе один и тот же вопрос. — Меньше недели тогда в деревне не был. После приезда со Смильского сунулся, а золота уже и нет, — подвел он черту под своими рассуждениями».

В дверь неожиданно постучали.

— Бабуля, открой! Стучит кто-то, — крикнул Толька в сторону печи, но никто не отозвался.

Он слез с кровати и запрыгал к двери на одной здоровой ноге. И в это время дверь распахнулась, а на пороге появился его бригадир.

— Я уж думал, нет никого, раз никто не отзывается. Ты чего в потемках-то сидишь? У двери не приставлено, вот и вошел, — проговорил Гавзов, снимая шапку.

— Палыч, проходь. Не заметил, как и стемнело. Бабка куда-то утянулась, а я задремал, видать. Всю ночь промаялся с ногой. Вот успокоилась, кабыть. Не заметил, как и уснул, — виновато проговорил Ларионов. — Проведать, али стряслось чего? Погоди, я лучину подсвечу. Ты катанцы не сымай. Проходи к столу. Там квас скусной. Ядреный, правда, но ничего. Наливай, пей.

Он допрыгал до печи, где стояла плошка со светцом. Вставил лучину и поджег. Затем поджег еще одну и тоже вставил в корытце. Комната тут же наполнилась тусклым светом, и Толька уже смог разглядеть лицо гостя. Аккуратно наступая на больную ногу, он доковылял до стола и присел рядом с Митькой.

— Полегче стало, коли приступаешь на ногу, — заметил тот.

— Ага. Вот угораздило же меня, — в голосе Тольки послышались виноватые нотки.

— Ладно. Я чего зашел-то? Дело есть. Кстати Васька не забегал? — спросил Митька, рассматривая изрядно потрепанную заячью шапку.

— Нет, — нерешительно ответил Толька.

— Так я и думал, что надёжы на него нет.

Гавзов отложил шапку на лавку и расстегнул полушубок.

— Жарко бабка натопила, — заметил Толька. — Отец ворчит на нее, что дрова зря переводит, а ей хоть бы что.

— Вообщем, ты давай, не залеживайся. У нас тут такое намечается. Конюхов приходил, говорит, что аэродром строить нужно. Срочно причем.

— Чего? — Ларионов от удивления часто заморгал глазами. — Какой аэродром? Зачем?

— Я тоже сначала не понял. Удивился не меньше твоего.

— Ни чего себе! Аэродром? Настоящий? У нас? А я уж подумал, может, на Вандышевское озеро удить хочешь позвать. Успел расстроиться, что с ногой оказия такая.

— Ага, черта золотого там ловить.

— А чего? Коли там живет, значит поймать можно, — серьезно произнес Толька.

— Ты успокойся. Не до него сейчас. Аэродром нужно строить.

— Это же… Это же, — не находил подходящих слов Толька.

— Да, не суетись ты. То лишь название громкое. А так токо землю надо подровнять у молотилки. От самых ворот, что за поле выходят и до… Вообщем, чем больше, тем лучше. Там сарай старый мешает. Если что, так надо разобрать и оттащить. Вот и весь аэродром.

Одна из лучин стала догорать. Толька поднялся и поковылял к светцу. Подсветив еще одну лучину, сбросил огарки в плошку с водой и на их место воткнул новую.

— Говорят, что скоро керосину будет вдоволь. Надоело с лучинами возиться, — заметил между делом Толька.

— О деле что думаешь? — вернулся к обсуждаемой теме Митька.

— Так там все озимыми засеяно. Сами же сеяли, — недоуменно ответил Ларионов.

— То не наше дело. Ты завтра давай на работу входи. Нам на все про все три дня отпущено. Не управимся… Вообщем, лучше о том не думать.

Конюхов говорил о пяти днях, но Митька решил, что настраиваться нужно на три. Тогда уж точно за пять управятся.

— А самолет чего тут забыл? Чего они там совсем что ли уж не знают чем заняться? — возмутился Толька.

— Ты, Толька, язык прикуси. Не то время сейчас, чтобы критику наводить. Кстати, у меня сегодня сын родился. Колька. Представляешь? Дождался наследника.

— Да ты что! Сегодня? Пятого в пятницу. Забавно, — искренне удивился Толька.

— Чего тут забавного? На все воля божья.

— Вот те раз, бригадир Бога вспомнил.

— То к слову пришлось. Не вяжись.

— Ну, Палыч, молодец, — Ларионов подмигнул. — Так поздравиться бы нужно. А?

— Какое уж там, — Митька махнул рукой. — Пойду сейчас трактор заводить. Проверю, чтобы утром не подвел.

В это время на мосту послышались шаги. Вскоре дверь отворилась и в комнату вошла Евдокия Антоновна. Она стянула платок, подошла к умывальнику и стряхнула в таз снег.

— Вот погода нынче! Днем все растаяло, а сейчас опять снег валит. Как в революцию. Не к добру, видать. На крыльце катко стало. Вымести не кому, — она сделал ударение на слове «не кому». — Вы тут чего морокуете? Заняться не чем?

— И тебе не хворать, Авдотья Антоновна, — чуть приподнявшись с лавки, произнес Гавзов.

— Евдокией всю жизнь звали, — поправила бабка Митьку.

— А я как сказал? — удивился Гавзов.

— Бабуля, а ты нешто помнишь, какая погода была, когда революция свершилась? — усмехнулся Толька, видя, что та отвечать бригадиру не намерена.

Бабка повернулась к внуку и посмотрела на него из-под лобья.

— Что мне надоть, я все помню. Лучины-то много заготовил, так палишь?

— Да я токо зажег. Дмитрий Палыч вот пришел…

— Я утрось на чердак за катанцами вызднялась, — не слушая внука, продолжала Евдокия Антоновна. — Так там снег лежит. Откуда-то заметат. А, ты, нет бы посмотреть, что и как, так валяешься цельный день. Как тут поверишь, что на оборонных робил.

— Вот уеду я, так на кого ворчать тогда будешь? — не сдержался Толька и повысил голос.

— Ой, уедет он! От мамкиной титьки далеко ли собрался, — усмехнулась бабка.

— Да хотя бы…, — Толька задумался ненадолго. — Хотя бы в Ашхабад!

— Куды, куды?

— В Туркмению. После землетрясения страну восстанавливать. Прошлым месяцем там тряхонуло — одни камни остались, — придумывал на ходу Толька. — Там сейчас люди нужны.

— Люди-то может и нужны, да токо не лодыри. Там робить надоть, а не на кровати сутками валяться.

— Ай, да ну тебя! — отмахнулся Толька. — Темнота, что с тобой говорить.

— И ты с ним? — повернулась к Митьке Евдокия Антоновна.

Понимая, что бабка не в настроении, Гавзов встал с лавки и решил попрощаться.

— Я пойду, буди, — произнес он и пошел к двери. — Вы ту сами решайте, кому в Туркмению, а кому в Ачеме мозоли наминать.

— Все понял, Палыч, — поднялся и Толька. — Завтра с утра, как штык, буду.

***

Уж как не хотелось Озолсу ехать в Киев накануне ноябрьских праздников. Уж лучше в такие дни дома остаться. Сходить на митинг, с коллегами и городским руководством коньячку выпить. Потом забежать к молодежи, посмотреть, как внук подрастает. Дочка постоянно зовет, да и зять Янис иногда звонит, приглашает. Жена хоть через день у них бывает, а ему все некогда, все занят чем-то.

Но и не ехать было никак не возможно: подарки нужно было вручить лично и убедиться, что пятнадцатого самолет полетит. И черт его дернул месяц назад пообещать руководству авиационного завода новенькую «Победу». Вполне можно было обойтись куда более скромным, а главное меньшим по размерам подарком. Не попади ему тогда под руку свежий номер газеты с фотографией М-20, вероятно все могло бы обойтись и обычными наручными часами или даже грамотой. Кроме газеты тогда на столе директора больше ничего не было, и она невольно привлекла внимание Озолса.

И вот, глядя на красивую машину, Иварс подвинул к директору газету и произнес:

— Если пятнадцатого ноября вылет сможете организовать, получите вот такую.

Он ткнул в снимок пальцем. Немного помедлил, не убирая палец с бумаги, и посмотрел сначала на парторга, а потом на директора завода. Широкий жест гостя был оценен по достоинству, и они как по команде вместе выпалили:

— Сделаем, товарищ генерал.

Парторг кому-то позвонил и после этого сообщил подробности.

— Нам как раз из КБ поступил заказ на небольшую модификацию АН-2, вот и проверим заодно. Успеем, я думаю. Да Николай Николаевич? — он посмотрел на руководителя завода.

— Мы на этот самолет по инициативе армейского начальства планируем установить новые средства связи с землей. Новый самолет — новая связь. Заодно тоже проверим, — добавил директор. — Петр Гаврилович, возьмите под свой контроль.

Парторг согласно кивнул.

— Про гарантии не спрашиваю. Сами понимаете, заказ кем инициирован, — счел необходимым заметить Озолс. — Но полет будет выполняться, как испытательный. То есть по вашей инициативе. О нашей службе нигде не должно упоминаться.

— Так он таковой и будет. В этом смысле будьте спокойны, если вы об этом, — спокойно заверил парторг. — Но вылет будет с Молотова.

Озолс согласно кивнул и по очереди пожал руки седовласым руководителям.

— Я своих людей доставлю на аэродром ко времени вылета. Вообщем пятнадцатого самолет должен улететь. Кстати, какой маршрут тогда будет?

— С Молотова в Архангельск с одной промежуточной посадкой в нужном вам месте. В условиях минимально подготовленной полосы.

— Это как? — не понял Озолс.

— Да, вы не беспокойтесь, — улыбнулся парторг. — У нас все посадки, где нет специально оборудованных аэродромов, так называются.

— Хорошо, хорошо, — согласился Озолс.

Уже перед самым расставанием парторг придержал Иварса и спросил:

— А нельзя ли, товарищ генерал машинку к пятому числу получить? В Киеве небольшой юбилей намечается. Пять лет со дня освобождения города. Машинка была бы кстати. Ну, вы понимаете?

— Э-э, так сказать, подарки к празднику?

— Ну, вообщем, да.

— Что ж, разумно, — согласился Иварс с предусмотрительным парторгом.

— И да, вот еще что, товарищ генерал. Чтобы подарок был менее заметным и не вызывал у нашего руководства лишних вопросов, может и им машинку?

— В Киевский горком?

— Нет, там своих благодетелей почитают. В райком.

— Хорошо, надо подумать.

Вечером того же дня Иварс покинул Киев. А уже через день ругал себя последними словами за поспешность и расточительство при выборе подарка. Оказалось, что выпуск автомобилей из-за многочисленных недостатков, приостановлен и на заводе нет ни одного автомобиля в исправном состоянии. Однако спустя неделю выяснилось, что на ГАЗе в будущее смотрят с оптимизмом и заверили, что в начале ноября с конвейера сойдут новые «Победы».

Сентябрь 1948 года

Ямпольский объявился в середине сентября предсказуемо, но все одно неожиданно. Это в тридцать седьмом и отчасти в сорок пятом Иварс был удивлен его удивительным воскрешением. Но в этот раз все было не так. Генерал ждал этой встречи. Почти, как планового совещания с подчиненными. И дождался: поляк позвонил. Но не домой, а на рабочий телефон.

— По старому адресу не нашел. Вот, пришлось звонить сюда, — услышав в трубке знакомый голос, произнес Сергей Сергеевич вместо приветствия.

— Часиков в семь у Финляндского вокзала. Там, напротив скверик небольшой есть с одной лавкой, — также обойдясь без лишних церемоний, ответил Озолс. — Успеешь?

— Я рядом, — как и когда-то услышал он ответ с того конца провода.

Когда Озолс пришел, Ямпольский уже его ждал.

— Мы переехали. Теперь тут недалеко живем, — проговорил Озолс, кивая в сторону Боткинской улицы. — Ну, рассказывай, горемычный ты наш, — произнес Иварс, когда Ямпольский присел рядом с ним на лавку.

— Снова мне? — добродушно улыбнулся поляк.

— Странно, но после всех твоих приключений, ты выглядишь даже лучше, чем три года назад в сорок пятом.

Поляк с трудом пригладил растрепавшиеся на ветру волосы и молчал.

— Тебе часом язык не прикусили? Мне немые без надобности, — попытался шутить Озолс.

— Чего рассказывать? Ты же сам все не хуже меня знаешь, — наконец произнес Ямпольский.

— Ну, что я? Что я знаю, как говорится, то мое. Ты же три года отсутствовал. Хотелось бы из твоих уст услышать. И да, вот еще что. Сразу скажу, чтобы уж…, — он сделал небольшую паузу. — Вообщем, Суворова Антонина Степановна недавно умерла.

— Как умерла? — переспросил Ямпольский. — Почему умерла, пан офицер?

— Почему? Странный вопрос. Отчего люди умирают в неполные пятьдесят?

— Много причин, — еле слышно произнес Сергей.

— От болезни она умерла. Болела последний год. Точного диагноза не знаю, но сказали, что помочь не представлялось возможным.

Ямпольский глубоко вздохнул, стараясь прогнать подступивший к горлу комок. В груди кольнуло и он машинально придавил ее рукой.

— Странно, — произнес Озолс.

— А чего странного? — справляясь с болью, спросил Сергей Сергеевич.

— Жизнь странно устроена, — протянул генерал. — Поляк и латыш сидят на лавке и о русской женщине говорят. Странно. Ну, да ладно. Есть у меня кое-какие соображения относительно нашего уговора. Но об этом чуть позже. Сначала тебя хочу послушать.

Боль за грудиной чуть отступила. Сергей облизнул высохшие губы и негромко спросил:

— Сына нашел?

— Нашел. Твои сомнения оказались верными, потому как отчество твоя Антонина специально ему другое записала, чтобы проблем у парня впоследствии не было из-за тебя. Скоро увидишься с ним.

— И?

— Что, и? Рассказывай для начала о своих похождениях. Я, между прочим, много сил и времени потратил, чтобы тебя разыскать.

— Не из дружеских же чувств, — в голосе Ямпольского послышалась легкая ирония.

— Как знать, как знать, — многозначительно заметил генерал. — История знает немало случаев, когда враги становились друзьями. И не просто друзьями, а лучшими. И даже ближе, чем родственники.

— Может, ты и прав. Прогуляемся? Хотя бы до Невы. Не могу сидеть. Насиделся за эти годы, — предложил Ямпольский. — Заодно по дороге и расскажу.

— Давай к Арсенальной. Там местечко есть, где не дует. Жена подсказала. Она у меня по этим делам спец. Для любой погоды у нее место для прогулки в этом городе есть.

Они одновременно поднялись и не спеша, пошли к противоположному концу парка.

— Григорий парень серьезный и толковый, — произнес чуть погодя Озолс.

— Его Григорием зовут?

— Да. Воевал. Был ранен. Они, кстати, с моим зятем вместе с войны возвращались. Представляешь, в одном вагоне ехали. Сейчас дружат. Учится. Инженером станет скоро. Есть у меня виды на него. Выучится, дальше посмотрим, — глядя куда-то вдаль, произнес Озолс.

— Может, у меня виды?

— Да, я в другом смысле. Просто помочь ему хочу с трудоустройством, — пояснил генерал.

— Не доехал я тогда до Львова совсем немного, — оставив сказанное без какого-либо комментария, продолжил Сергей. — Ночью поезд остановился. Кругом лес. По вагону вооруженные люди пошли. Всех, кто был в военной форме или вообще в форме забирали с собой. Со мной вместе в купе военный ехал. Молоденький совсем. Познакомились. Ну, я о себе ничего особо не рассказывал, хотя очень хотелось. Поезд, знаете ли, располагает к откровенности.

«Ой, ли, — усмехнулся про себя Озолс. — А кто попутчику байку о мужике, который утонул, рассказывал. Про себя рассказывал. Тем мужиком сам и был, — подумал генерал». Вслух же ничего не сказал и лишь согласно кивнул.

— А у него срочная командировка во Львов была, — продолжал Ямпольский.

— Зовут как? — проговорил Озолс.

— Зовут? — замялся поляк, пытаясь вспомнить имя попутчика. — Не помню. Может, и не говорил. Или говорил, но вылетело из головы. Звание помню. Капитан. Фронтовик.

— Ну, хоть что-то.

— Память что-то стала подводить.

— Случайно о деле нашем не забыл? Не передумал?

— Шутить изволите, товарищ генерал, — чуть слышно произнес Ямпольский.

— Какие уж тут шутки. И что дальше?

— Так, вот. Пристали они к парню. Мне жаль его стало, я и вступился.

— А они, я так понимаю, и тебя с собой забрали, — закончил вместо Сергея Иварс.

— Так, пан офицер, — от неприятных воспоминаний Ямпольского передернуло. — Только капитана не забрали. Отпустили, — он привычным движением пригладил седые волосы и замолчал.

Озолс не знал, говорить сейчас или нет, кого тогда спас поляк. Потому, как по возвращении с командировки капитан тот несколько раз рассказал ему о случившемся. Он так подробно описал своего попутчика и все, о чем тот рассказывал в поезде, что у Иварса не осталось сомнений относительно того, кто его спас.

— Я читал допрос этого капитана и лично беседовал. Сразу понял, что вместе с ним ехал ты. Мне немало пришлось потрудиться, чтобы выяснить, живой ли ты и где находишься. Как оказалось, ты попал в плен к Роману Шухевичу. Бандит, каких свет не видывал. Да ты и сам все прекрасно знаешь.

— Да, но я его за все время ни разу не видел. Нас было пять человек. Работали по хозяйству. С лошадьми, дрова заготавливали и на прочих работах. Все время где-то в лесу. Даже где находились, не знал.

Ноябрь 1945 года

Сегодняшний день Янис ждал с особым нетерпением и надеждой. Такие чувства он испытывал разве, что в последние дни войны, когда ждал ее окончания. По крайней мере, другого сравнимого и достойного примера из своей жизни, как ему казалось, он не знал. Кроме майских победных дней никаких на его взгляд значимых и в то же время приятных событий он припомнить не мог. Все, что в то или иное время случалось с ним, казалось, сейчас малозначительным. Даже день, когда прорвали блокаду Ленинграда в январе сорок третьего, сейчас спустя годы выглядел для него обычным тяжелым военным днем.

Но, как часто бывает, хорошую и долгожданную новость опередило другое известие. Не радостное и совсем не приятное.

— Кошмар! — в сердцах выпалил Пульпе, ознакомившись в кабинете начальника училища с приказом о его срочной командировке. — Но почему именно сегодня второго ноября надо ехать?

— Давай зря время терять не будем. Его и так у тебя не много. В приказе все понятно изложено, — ответил тот и встал, демонстрируя, что разговор закончен.

Поездка была настолько срочной, что он еле успевал домой, чтобы собраться. А на том, о чем мечтал уже несколько дней, естественно, можно было ставить крест. Ведь именно сегодня вечером, Катерина должна была сказать о своем решении. Именно сегодня истекал срок ее «надо подумать». Правда, Янис о благоприятном для себя исходе догадывался. Вернее, был уверен, что знает о нем. Да и Татьяна Ивановна на днях не утерпела и по секрету сказала ему, что дочка о своем положительном решении объявит в день своего рождения. Но все одно, хотелось услышать об этом из уст любимой девушки.

А теперь придется уехать. Уехать в день ее рождения и не услышать ее решение. Была надежда на будущего тестя, но после звонка ему, ничего не изменилось. Конечно, прямо просить как-то помочь, он не мог. Надеялся, что генерал сам догадается. Тот, несомненно, сообразил, но сказал совсем не то, о чем хотелось услышать Пульпе.

— Ты человек военный. Солдаты приказы не обсуждают, а исполняют. Да ты и сам знаешь не хуже меня, — строго проговорил Озолс, услышав известие о командировке. — То, что предупредил, молодец. Я Катю успокою, не переживай. Через пару недель увидитесь.

— Спасибо, товарищ генерал, — поблагодарил Пульпе и поспешил домой собирать дорожный чемодан.

Он, конечно, хотел сам предупредить Катю. Но как это сделать, если времени до отхода поезда оставалось совсем мало. По телефону же звонить в мединститут, пусть даже по такому случаю, он не решился. «Не жена же, — с сожалением подумал он».

Прямого сообщения Ленинграда со Львовом не было. Пришлось Янису ехать сначала в Киев, а там делать пересадку на Львовский поезд. В наспех отремонтированной кассе Киевского вокзала билетов, кроме как в жесткий купейный, не оказалось. Когда Пульпе вошел в купе, оба верхних места были свободны, а вот на нижней полке одно место оказалось уже занято. Седовласый в солидном возрасте дядька стал единственным попутчиком, потому как другие места за все время поездки так никто и не занял.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — довольно шустро поприветствовал Яниса попутчик.

Он поднялся и протянул Пульпе руку.

— Здравствуйте, — в свою очередь ответил Янис и беглым взглядом осмотрел незнакомца.

— Сергей Сергеевич, — произнес седовласый. — Ямпольский, чуть замешкавшись, добавил он.

— Капитан Пульпе, — негромко представился Янис.

Ямпольский фамилию не разобрал, но переспрашивать не стал. Может, и не фамилия вовсе. За время войны многое изменилось в советской жизни. И не только погоны появились. Вернее, вернулись. Но возможно вместе с ними и какие-то неведомые ему звания восстановили. Или новые ввели. А он в глуши северной жил и отстал от жизни.

— А я вот, уже чаевничаю. Состав рано подали. Я тут уже с полчаса, — проговорил Ямпольский, словно оправдываясь. — Вы присаживайтесь и располагайтесь. Я пока за кипятком для вас схожу, а то местные проводники не очень этим обеспокоены. У меня ягоды сушеные есть. Заварю, так попробуете.

— А я еле успел к поезду. Вроде бы и времени достаточно было, — поддержал разговор Пульпе, вешая фуражку на крючок. — Вы не суетитесь, я сейчас управлюсь и сам схожу.

— Ну, как желаете, — согласился Ямпольский. — Фуражку я бы вам советовал на верхнюю полку положить, чтобы от тряски не упала.

Янис не стал возражать и переложил ее на новое место.

— С России? Говор слышу, что не местный, — поинтересовался Ямпольский.

— С Ленинграда, — уточнил Янис.

На освободившийся крючок он повесил шинель, тщательно пригладил коротко стриженые волосы и присел к столу напротив попутчика. Разглядывать незнакомого человека было не совсем прилично, и он отвел взгляд в окно.

— Вокзал красивый раньше был, — задумчиво произнес Ямпольский, глядя, как молодой капитан рассматривает разрушенное крыло здания.

— Восстановят. Дайте только время. Вон как усердно рабочие трудятся, — с нескрываемым оптимизмом ответил Пульпе. — А сколько до Львова?

— Расстояние?

— Ехать по времени, сколько не подскажете? Не успел справиться в кассе, — чуть смущенно проговорил Янис.

— Если память не изменяет, верст шестьсот будет. Часиков в семь утра должны приехать, — ответил Ямпольский. — Если без приключений.

— Это что же двадцать часов ехать?

— Если ремонтники нигде не задержат.

— А вы до Львова или раньше сойдете? — поинтересовался Янис.

— Если только не по своей воле, — усмехнулся Ямпольский своей шутке.

— Я до Львова.

— М я туда же.

— Домой? — неожиданно для себя спросил Пульпе.

— Так заметно? — улыбнулся Ямпольский.

— Лицо у вас какое-то… одухотворенное что ли. Мы когда с войны возвращались, у солдат похожие лица были. Нет?

— Домой, капитан, Домой.

— Издалека?

— Вы даже представить не можете насколько издалека, — многозначительно ответил Ямпольский.

Поезд тронулся и стал медленно набирать ход. Янис оторвал взгляд от мелькающий строений и, расстегнув гимнастерку, откинулся к стене.

— Не доводилось раньше в Киеве бывать? — спросил Ямпольский.

— Нет. У меня в батальоне двое было c Киева. Много о нем рассказывали. Я на Крещатик хотел сходить, но времени не хватило. Хоть и разрушено много, но видно, что красивый город.

Ямпольский промолчал, надеясь, что новый знакомый продолжит разговор. Так и произошло. Чуть помедлив, Янис заговорил снова.

— У нас в батальоне откуда только солдат не было. Со всей страны. И с Сибири, и с Кавказа, и с Севера много было. Много ребят хороших. И погибло много.

Пульпе замолчал. Глаза блеснули слезливым блеском.

— А я всю войну на Севере. В самой глуши. Работал. Лес для фронта заготовляли. А на войне не довелось, — стараясь отвлечь капитана от воспоминаний, произнес Ямпольский.

— Вы на Севере где трудились? — наконец, совладав с чувствами, спросил Пульпе.

— В Архангельской области. Слышали о такой?

— В Архангельской? У меня там брат живет. В деревне. И невеста с матерью там в эвакуации была.

— Не женат, получается?

— Нет, но недолго осталось, — протянул Янис.

— А что так грустно? Или не по своей воле?

— По своей. А вместо этого в командировку еду. Ай, да ладно! — вздохнул Пульпе.

— Образуется все. А брату вашему повезло. Там много деревень. Люди в них не богато живут, но хорошие по большей части. Здесь, — он развел руками. — Здесь не такие.

— Да, там мужики что надо! — согласился Янис.

— Хотя и малограмотные, но от природы наделенные особым жизненным разумением. Надежные и, как бы вам не показалось странным, свободные и независимые, — произнес Ямпольский с определенной долей грусти и зависти.

— Почему? Люди везде свободу любят и ценят, — Янис недоуменно взглянул на Ямпольского.

— Вы…

— Янис.

— Вы, Янис, не можете не согласиться со мной, что по здешним краям, — Ямпольский машинально обвел вокруг себя рукой. — Да и по многим российским, вражеские сапоги ходили не раз. Не раз под врагом народ оказывался. В отличие от тамошних, северных. От того, там всякое насилие и преклонение не приемлют в большей мере. Нет в тех людях страха. И за свою свободу и достоинство готовы многим жертвовать.

Ямпольский мог бы еще долго говорить о людях, с которыми свела его судьба в последние годы. Вспоминая их, он уже стал сомневаться в правильности своего поступка. И в определенной мере даже осуждал себя за то, как он с ними расстался.

— Да, Митька, пожалуй, такой, — задумчиво проговорил Пульпе.

— Что?

— Брат мой такой, говорю. Он по званию младше меня, а по годам старше. Я командиром был у него. На приказы воинские реагировал всегда по-военному. Не вступал в пререкания, даже, когда не согласен был. Но по жизни… По жизни спуску никому не давал. Однажды в полевую баню наш замкомполка пожаловал. Один из них был в обычном тулупе без знаков различия. Митька, брат мой, как раз там был. Толи воду помогал носить с озера, толи еще что-то делал. Ну и стал этот командир в тулупе права качать. А когда Митька сделал замечание, тот попытался пистолет выхватить. Ну, братец его скрутил и холодной водой окатил. Да много чего было за время войны. Я, зная его характер, никогда в гражданском им не командовал. Не посмотрит, что командир, живо на место поставит.

— А что тот начальник ничего брату за тот случай в бане не сделал?

— Хотел, да политрук у нас правильный в батальоне был. Объяснил ему. Замяли вообщем.

Попутчики какое-то время сидели молча. Наступившую в купе тишину нарушало лишь планомерное постукивание вагонных колес. Первым не выдержал Ямпольский.

— Ну, хватит грустить, капитан — проговорил он. — Может, коньячку по рюмашке?

— Честно говоря, не отказался бы, но как-то неудобно. У меня кроме смены белья с собой и нет ничего, — смутился Пульпе.

— Да ладно. Нашел о чем сожалеть. Тем более и повод есть, — вытаскивая из портфеля бутылку, произнес Ямпольский. — На закуску, правда, только хлеб.

— Ого! Армянский! Двин! — восхитился Янис.

— А вы в нем разбираетесь?

— Нет, что вы. У моей невесты отец в этом разбирается. Если я не ошибаюсь, такой трудно достать.

— А я и не знал. Мне знакомый подарил, как у вас говорят, на дорожку.

Они выпили. Помолчали. Ямпольский налил еще и они снова выпили.

— А у нас в деревне случай был забавный, — заговорил Ямпольский. — Жена мужа допекала по разному поводу и без него. Ну, мужик и захотел ее проучить, если так можно выразиться. Вечером сказал, что за водой на реку пошел. В деревне для самовара, да и для собственного потребления все на реку ходили за водой, хотя колодцы были почти у каждого в доме. И вода в них хорошая, а вот пользовали ее только на хозяйственные нужды. Ну, и скотину поили. Вообщем, ушел и ушел. С ведрами. Время идет, а мужика нет. Не стала жена его ждать и спать легла. Утром проснулась — нет мужа рядом. Побежала к реке. А на берегу его верхняя одежда лежит и ведра стоят. По всему выходит, что искупаться мужик захотел. Разулся и больше не одевался. Целый день по реке деревенские мужики лазили, но мужа ее не нашли. Решили, что утонул, а течением, там пороги хорошие, тело унесло или завалило под какую-нибудь корягу.

— И что? — не понял Пульпе.

— Что, что. Мужик тот в лесной избушке неделю жил. Живой и здоровый. А потом домой заявился. Думал, что жена обрадуется, да в ноги упадет. Прощения просить будет за старые грехи. А та, когда увидела его, испугалась. Подумала, что черт в его обличье вернулся. Ну и саданула его по голове, что под руку попалось. Теперь тот мужик все время веселый и счастливый ходит. С головой что-то сделалось. Вот такая история, капитан Янис.

— Да уж, шутник мужик, — подивился Пульпе.

Зачем Ямпольский все это придумал, он и сам так сразу не сообразил. Вернее, не все. Суть в истории осталась. Вот только преподнес ее абсолютно иначе. И цель поступка вымышленного мужика с его намерениями не совпадали. Одно было общим: исчезнуть хотел и мужик и он. А утопление лишь ширма. И захотелось Ямпольскому о своем поступке с кем-нибудь поделиться. Отчего-то приглянулся ему этот по-детски искренний фронтовик-капитан. Однако, рассказать, как все было на самом деле, он не мог, потому и придумал на ходу всю эту историю.

Они еще какое-то время говорили на разные темы. Вернее, говорил в основном Пульпе. Рассказывал то об учебе в училище, то о невесте Кате, то о работе в училище. Под неторопливый рассказ капитана Ямпольский вскоре задремал. Когда открыл глаза, то увидел, что и попутчик спит, прислонившись к стенке спиной.

За окном уже стемнело. Взглянув на часы, Ямпольский для себя отметил, что проспал почти два часа. Он встал, намереваясь выйти в коридор, чтобы немного размяться. В это время поезд резко стал тормозить, и Ямпольский, не устояв, повалился на спящего капитана.

— Что случилось? — Янис моментально проснулся и стал помогать Ямпольскому подняться.

— Не знаю. Может, кто-то аварийный тормоз нажал, — потирая ушибленный о верхнюю койку лоб, ответил тот.

Где-то впереди по ходу поезда послышался выстрел. Затем еще один. Поезд, наконец, остановился, и тут же наступившую тишину разорвала автоматная очередь.

— Ого! — воскликнул Пульпе, машинально хватаясь за то место, где могла бы быть кобура. — Наверное, что-то серьезное случилось.

В этот момент в коридоре послышались громкие мужские голоса. Янис приоткрыл дверь, но не успел ничего сделать, как возникший в дверном проеме огромный бородатый мужик сбил его с ног кулаком.

— Назад! — рявкнул он, заслоняя собой выход из купе. — Оружие на стол. И не рыпаться.

— Я без табельного, — поднимаясь, произнес Пульпе. — Вы кто?

— Давай на выход! — проговорил бородатый, не обращая внимания на вопрос Пульпе.

Он отступил назад и кивнул ему, чтобы тот выходил.

— Я, прошу прощения, вы кто? — подал голос Ямпольский.

Мужик бросил взгляд на поляка и тоже не удостоил того ответом.

— На выход быстро! — коротко обронил он, направив автомат на Пульпе. — Не заставляй меня тратить патроны и делать в тебе дырки.

И тут произошло то, чего ни Ямпольский, а уж тем более Пульпе впоследствии не смогли толком объяснить. Сергей Сергеевич шагнул вперед и произнес:

— А может, меня вместо капитана возьмете? Какой толк вам от пацана. А я…

— Замолч, — шикнул бородатый. — А ты поторапливайся. Не испытывай мое терпние.

— Миколо, ти чого тут застряг? Чого тут у тебе? — в купе шагнул холеный мужчина лет сорока в «петлюровке» и демисезонном кителе с накладными карманами.

— Так, вот, старшой, — бородатый кивнул на Ямпольского. — Мужик просится вместо вояки.

Тот оценивающим взглядом обвел Ямпольского. Затем посмотрел на державшегося за скулу Пульпе.

— Ну, якщо хоче, то забирай, — небрежно произнес старшой и, повернувшись, вышел из купе.

— А…, — бородатый вероятно хотел спросить о Пульпе, но тот уже разговаривал в коридоре с кем-то другим.

Ямпольский тут же подхватил свой портфель и шагнул к бородатому.

— А ты, того, сымай китель. И сапоги тоже, — обращаясь к Янису, проговорил Микола.

Дождавшись, когда Пульпе разденется, он кивнул Ямпольскому на одежду. Тот все понял и, схватив ее в охапку, шагнул к выходу из купе. Бородатый поднял автомат, выстрелил в потолок и тоже вышел в коридор.

— Давай, на выход, — услышал сзади Ямпольский и поспешил к ближайшему тамбуру.

Сентябрь 1948 года

На Арсенальной набережной дул противный осенний ветер. Ямпольский поежился, всматриваясь в речную даль, и обернулся к генералу.

— Давай, сюда, — тот потянул его за рукав. — Тут по спокойнее.

Они свернули за угол соседнего дома и оказались на небольшой уютной площадке, на которой росло с десяток деревьев и стояло несколько пустующих деревянных скамеек. Озолс оценивающим взглядом осмотрел их и остановился у ближайшей.

— И все-таки, почему ты тогда вступился за того парня? — продолжил он разговор.

Сергей пожал плечами, о чем-то подумал и произнес:

— Не знаю, если честно. Так бывает. Сначала сделаешь, а потом думаешь.

— А, может, подумал, что и твой сын в непростой ситуации может оказаться. И тогда ему кто-нибудь поможет? — настаивал генерал. — Да?

— Не знаю, как-то само собой все получилось, — проговорил Ямпольский. — Времени, чтобы подумать не было. Да я и не жалею ни о чем, если ты об этом.

Иварс понимающе кивнул головой.

— Присядем? — предложил Ямпольский.

— Они, кстати, ровесники, — проговорил Озолс, устраиваясь на лавке.

— Григорий с тем капитаном? — Ямпольский проглотил подступивший к горлу ком.

— Да.

По верхушкам деревьев пробежался легкий ветерок и под ноги мужчинам упали несколько пожелтевших березовых листочков. Ямпольский поднял два из них и покрутил в руках.

— Сентиментальный стал? На меня тоже порой накатывает.

— Вот этот совсем мал еще. Мог бы шелестеть и расти. А вот этот, — Сергей приподнял большой лист. — Этому, пожалуй, пора.

— Не время сантименты разводить. Сделаем дело, потом можешь себя хоть с большим листом сравнивать, хоть с малым, — приструнил Иварс поникшего собеседника.

— Как дочка, генерал? Замужем, наверное? Внуками еще не обзавелся? — спросил Ямпольский.

— Из вежливости спрашиваешь? Или другой интерес?

— Не хочешь, не отвечай.

— В кино дочка с мужем пошла. Фильм новый вышел. «Молодая гвардия». Рекомендую. А внуку скоро год исполнится.

— Схожу. Как не сходить, — с долей иронии заметил Ямпольский. — Давай, ближе к делу, — едва заметная улыбка сползла с его лица.

— К делу, так к делу, — сухо ответил Озолс.

На то, чтобы посвятить Ямпольского в суть спланированной операции, Иварсу потребовалось не более получаса. Наконец, он закончил говорить и вопросительно посмотрел на Сергея.

— Все понятно?

— С самолетом лихо сообразил. И в ноябре как раз землю подморозит, — согласился тот.

— Про него еще тогда в сорок пятом подумал. Но в то время чуть иначе мыслил. А недавно новый самолет на вооружение приняли. Не понимал сначала, зачем меня в приемочную комиссию включили. Но потом… Кстати, самолет этот то, что нужно. Посадочной полосы для него минимум нужно. Тогда и с заводчанами предварительно переговорил.

— Сказал им, что как бы за золотом бы слетать? — усмехнулся Сергей.

— Нашел, что сказать, — серьезно ответил Озолс. — Ждал, когда тебя вызволят, чтобы день вылета согласовать. На днях с ними переговорю и дату вылета согласую.

— Разумно. Лишь бы самолет не подвел. А то с одной тайги в другу угодить не хотелось бы.

— Дату уточню и скажу позже тебе. На середину ноября ориентируйся.

— А чего так долго?

— Полет с Москвой еще нужно согласовать. Вообщем, в ноябре. А с Григорием встретитесь, когда вернешься.

— А может…

— Нет, — оборвал Ямпольского Озолс. — Никаких вместе или до. Только после. Так будет для дела лучше. Обещаю, что встретитесь.

Сергей задумался.

— Я один лечу? — спросил он после паузы.

— Нет. Скорее всего, с моим помощником. Я ему скажу, что ты клад нашел и его нужно незаметно вывезти. Секретное дело, вообщем.

— Ну, да. Ну, да, — протянул Ямпольский.

— Ты тоже язык за зубами держи. Знания они не всем на пользу идут.

— Разве я давал повод так обо мне думать?

— Ну и на старуху бывает проруха.

— Не каркайте, пан генерал. Если я не ошибаюсь, то самолет сядет в поле рядом с деревней. Да, пожалуй, там. Другого места нет, — задумчиво проговорил Ямпольский. — Подвода не потребуется, если к самому амбару подрулит, — последние слова он адресовал скорее себе.

— Внутри самолета небольшое помещение будет. Там можно от лишних глаз укрыться. С местным людом, если потребуется, мой человек пообщается. Удовлетворит деревенское любопытство так сказать. Ждать недолго: следующим утром улетите с деревни. Успеете?

— Успеем.

— Подводу, если потребуется, Конюхов организует на всякий случай. Я с ним договорюсь. А ты уж там на месте решай, как все лучше сделать. Летчики предупреждены, что ответственный груз обратно повезете. Помогут с погрузкой, если что.

— Хорошо. Но повозка вряд ли потребуется, если полосу в нужном месте подготовить, — произнес Сергей. — Да, пожалуй, так и нужно сделать.

— Вот и славненько. Скажешь потом в каком месте.

— А там, в прочем, другого и не найти. В поле только. Деревня на холме. А место ровное только в поле. К югу от деревни.

— Тогда до встречи. Где ты остановился, я знаю. Сам тебя найду. Груз, сам понимаешь, в Ленинград нужно доставить. Самолет с Молотова и обратно. Поэтому еще многое нужно согласовать и обговорить.

Они расстались, без рукопожатий и прочих атрибутов вежливости. Просто поднялись с лавки, и пошли в разные стороны. Некоторое время спустя Озолс оглянулся, но Ямпольский уже скрылся за поворотом набережной. Генерал уже намеревался повернуть домой, но вспомнил, что осталось еще одно не выполненное на сегодня дело.

Он чуть замешкался, взглянул на часы и решительно зашагал к Литейному мосту. Спустя полчаса Озолс уже был в своем кабинете. Несмотря на позднее время, генерал набрал номер знакомого военкома. Можно было, конечно, позвонить из дома, но в Большом доме такого рода звонки с домашнего телефона не приветствовались.

— Дежурный по Володарскому военкомату, сержант Зайцев, — донесся из трубки ленивый голос.

— Генерал Озолс. Начальник у себя?

— Одну минуту, товарищ генерал, — заметно приободрившись, ответил дежурный.

Прошло не больше минуты, и на том конце провода послышался знакомый Иварсу хрипловатый голос. Откашлявшись, начальник поздоровался:

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Привет, Семен Семенович. Извини, что в поздний час, но другого времени нет.

— Да, что вы, товарищ генерал! Знаете же, что меня дома никто не ждет. Вы, наверное, по поводу просьбы вашего знакомого из Ачема?

— И по этому вопросу тоже, — сухо ответил Озолс.

Месяц назад Иварсу позвонил Григорий Конюхов. Рассказал о житье деревенском послевоенном, да заодно, как бы невзначай обмолвился о своем земляке, деревенском парне, которому хотел бы помочь. Только вот помощь та выглядела несколько странной. А суть ее сводилась к следующему. После окончания войны призывы на срочную службу не проводились. Уж слишком многочисленной армия в те годы была. И до окончания демобилизации последних военных призывов новобранцев на службу не набирали. Конюхов же хотел, чтобы его земляка призвали служить в армию. В долгие объяснения не пускался, сказав лишь, что родители просили помочь и что для Тольки Ларионова, как звали парня, так будет лучше.

Хоть и не любил Озолс пользоваться своим служебным положением в личных целях, но отказать знакомому в помощи он не смог. Именно у Григория жила его семья во время войны. С ним многое его связывало в прошлом. К тому же и в предстоящих делах, возможно, потребуется его помощь.

— В середине ноября твоему парню повестка придет. Только служить он будет в Германии. Здесь лишь в следующем году новый набор намечается, — по-военному четко проговорил военком.

— Ну, и прекрасно, — согласился тогда Озолс. — Твою проблему тоже решим. В ноябре крейсер «Аврора» на Петроградской набережной поставят на вечную стоянку. После этого все и решим.

— Благодарю, товарищ генерал!

— Да, перестань. Не стоит того.

Ноябрь 1948 года

С местом для посадки самолета у Конюхова проблем не возникло. О своем выборе он сообщил председателю колхоза и районному начальству. Михеев был категорически против посадки самолета в поле, а вот начальство решение Конюхова одобрили. И, что бывало очень редко, похвалили за понимание исторической роли предстоящего полета. В связи с чем и Михееву пришлось согласиться с предложением Конюхова. Позвонил и Озолс, который предложил устроить полосу в том же месте. Хотя он мог и не говорить: другого варианта кроме колхозного поля все равно не было. Это было единственное во всей округе подходящее по размерам ровное место. Жаль, что засеяно озимыми, но без этого представить зимой пахотную землю было сложно. Знать бы раньше, так под пары оставили. Но для такого дела чем-то жертвовать в любом случае пришлось бы. Хотя на этом участке поля будущий урожай и попытались сохранить.

Для этого всем колхозом три дня собирали и возили на санях, раскидывая по будущей взлетной полосе свежевыпавший снег. Хоть с ним ачемянам повезло. Сразу после праздников навалило его прилично, и, судя по погоде, таять он не собирался. Митька Гавзов со своим звеном снег трамбовали и ровняли. Сзади к трактору прицепили бревно, которое и таскали взад и вперед все время. Помимо этого ночью привозили с реки бочки с водой и поливали укатанный снег. Все шло по плану, и к вечеру четырнадцатого ноября полоса длинной в триста метров была готова.

Протащив последний раз бревно, Митька остановил трактор посреди укатанного поля. Начало темнеть.

— Все, — проговорил он, вылезая из кабины. — Васька, дуй за Конюховым. Скажи, чтобы шел работу принимал. Если все устроит, тогда и по домам.

— А чего ноги мять? — заворчал Васька. — Он тут в обед был и похвалил. И без него понятно, что тут сейчас не только самолет сядет, а эскадрилья поместится. А то темнеет уж. Пока схожу, пока то да сё, окончательно стемнеет. Чего в потемках тут смотреть?

— Оманов! — повысил голос Митька. — Не начинай!

— Да, ладно, ладно. Схожу, — натягивая поглубже шапку, согласился Васька. — Чего сразу орать-то.

Он вылез из кабины и лихо спрыгнул на землю.

— Вон наст какой! — произнес он, потопав ногами по замерзшему снегу и пошел в деревню.

— Ну что ты за непонятливый такой. Говорю же, что Конюхов предупредил, чтобы его позвали, когда закончим, — крикнул ему в след Гавзов.

— Чего? — переспросил подошедший Толька Ларионов. — Из-за мотора ничего не разобрал.

Он наводил порядок в стоявшем на краю поля старом амбаре и закончив с делами, подошел к бригадиру. Председатель распорядился, чтоб в нем сделали что-то наподобие зала ожидания на случай непогоды или чего еще.

В этот момент трактор, пускавший черные клубы дыма, неожиданно заглох.

— Да Васька паразит за Конюховым идти не хотел, — ответил Митька.

Он подошел к трактору и похлопал по отдающего жаром капота.

— Притомился бедолага.

— Ты бы, Дмитрий Павлович, с поля-то его убрал, — проговорил Толька.

— Маленько остынет, тогда и отгоню, — согласился Гавзов. — Ты в амбаре-то все прибрал?

— Прибрал как смог. И тетка Мария приходила, обтерла все там. Еще бы печку туда и жить можно.

— Кто приходил? — переспросил Гавзов.

— Сальникова Мария, — пояснил Ларионов. — Сказала, что председатель ее нарядил туда.

— Вот же человек. Думает, мы не справимся.

— Кстати, я там подпол обнаружил, — оставив слова Гавзова без внимания, продолжил Толька. — Доски на полу маленько прохудились. Мария попросила новые приколотить. А под досками крышка оказалась. Я приподнял, так оттуда такая вонь! Я закрыл и заколотил старыми: новых все одно нет…

— Там в тридцатых годах, еще до образования колхоза, ледник был. Кто-то из кулаков толи мясо хранил, толи дичь лесную, — пояснил Митька.

— Интересно бы внутрь залезть.

— Да, уже чего интересного. Я туда пацаном ползал. Кости там валяются. И вонь стояла такая, что терпеть нельзя.

— Ну, мало ли. Может, кулак клад там схоронил, — хихикнул Ларионов.

— Держи карман шире, — сухо ответил Гавзов. — Я завтра принесу пару досок, заменим. Время есть еще.

Телегу, на которой разъезжает Конюхов, Гавзов узнал раньше, чем увидел самого председателя сельсовета.

— Приехал, — проговорил он, кивая на край поля.

Конюхов остановил лошадь, привычным движением сгреб костыли и слез с повозки.

— Все, Григорий Пантелеевич, кабыть подходяще накатали, — проговорил Митька и шагнул навстречу Конюхову. — Тут места кому угодно хватит.

— Слева расширили, гляжу. Хорошо, — вместо ответа протянул председатель, указывая костылем на край импровизированной полосы.

— Старались, Григорий Пантелеевич, — не упустил случая прихвастнуть Толька.

— А тебе, кстати, — Конюхов взглянул на парня. — Повестка тебе на службу. Военком звонил. Завтра с утра собирайся в район. С обеда почтальонша поедет, подвезет тебя.

Ларионов от неожиданности растерялся. Не зная, как поступить, он нервно стянул с головы шапку. Следом снял рукавицы и, зачерпнув руками пригоршню снега, вытер им вспотевшее лицо.

— Ну, ты чего, Анатолий? — обрадовался за помощника Митька. — Давай, дуй домой. Родители, поди, уж знают, — он посмотрел на Конюхова.

— Знают, — подтвердил тот и заковылял к амбару.

Толька, постепенно стал приходить в себя.

— А как же…, — он кивнул в сторону снежного аэродрома. — Хотелось бы посмотреть, как самолет прилетит..

Митька подошел к новоиспеченному призывнику и дружески обхватил за плечи.

— Я как освобожусь, забегу. Думаю, сегодня долго спать не будете. Попрощаемся. Кто знает, что там впереди.

— Так я пойду, что ли? — нерешительно проговорил Толька. — А?

— Давай, давай! — вернувшись к ним, произнес Конюхов. — Завтра с утра пока тут не началось, зайди в сельсовет. Напутствую на дорогу. Если бы не мероприятие, проводили бы, как положено, всем колхозом. Но, уж как есть.

Ларионов взглянул на Митьку и, понимая, что вряд ли справится с нахлынувшими чувствами, махнул рукой и побежал в деревню.

Конюхов проводил парня взглядом и обратился к Гавзову:

— К вечеру завтра самолет будем ждать. Ты трактор убери, чего тут оставил. У амбара хотя бы поставь. И, кстати, возьми на лесопилке новые доски и прямо с утра замени гнилые. Мало ли непогода, хоть переждать будет где.

— Из дома доски возьму.

— Как знаешь. С лесопилки потом домой заберешь сколько используешь. Я с Михеевым договорюсь.

— А трактор завтра отгоню, — устало проговорил Гавзов.

— Хорошо.

— А ты, Григорий Пантелеевич, Ваську моего не видел? Я же за тобой его послал.

— Оманова? Нет, не видел. Может, бочки с топливом в амбар затащить? Мало ли чего?

— Ни к чему. Провоняет там все. Пусть стоят, где стоят: кто их возьмет. А кроме наших тут никого нет. И зачем их столько привезли? Наверняка, самолет пустой летит и топливо с собой везут.

— Ну, то не наше дело. С района привезли, значит так и нужно, пусть лежит. Вам, если не израсходуют, оставят.

— Нам-то оно зачем? У нас самолетов нет.

— Значит, обратно заберут!

— Я не перестаю удивляться, Григорий Пантелеевич. Как по нашему бездорожью их на машине привезли! Вот бы нам такую в колхоз! — мечтательно произнес Гавзов.

— Да, времена настали! — протянул Конюхов. — В районе одна такая. Пока одна. ЗИС-151. Все три моста ведущие! Вездеход! Тебя домой подвезти?

Митька засмеялся. Григорий, сообразив, что к чему, тоже захохотал.

— Да, на телеге! Не на машине же, — успокоившись, проговорил Конюхов.

— Нет, пожалуй. На той машине не отказался бы, — успокаиваясь, произнес Митька. — Я еще тут кое-что приберу. Сам дойду, Григорий Пантелеевич, — уже серьезно заметил он.

***

В Молотов Сергей Сергеевич Ямпольский прибыл накануне утром. Поезд немного опоздал, но не настолько, чтобы заставить его волноваться. На вокзале, как и обещал Озолс, его встретил возрастной неприметной внешности мужчина в штатской одежде. Представившись Иваном Ивановичем, он довез Ямпольского на своем автомобиле до гостиницы. Устроив Сергея Сергеевича в небольшой, но уютный номер, новый знакомый вручил ему довольно таки внушительный сверток, пояснив, что это — продуктовый паек на несколько дней. Пообещав вернуться завтра рано утром, Иван Иванович попрощался и ушел.

Ночью он спал плохо. Часто просыпался, после чего долго ворочался, и пытаясь отогнать прилипчивые мысли, долго не мог заснуть. А в какой-то момент ему приснился странный сон. В нем он в Ачеме ищет место, где спрятал золото, но никак не может найти. Проснувшись после этого, Сергей Сергеевич решил больше не мучиться и не пытаться заснуть. Он поднялся с постели. Настроение было не очень. В последние дни с ним у Сергея Сергеевича вообще были проблемы. Невесть откуда взявшиеся тягостные мысли одолели и не отпускали его уже больше недели. Правда с ними он давно научился справляться и особого внимания этому не придавал. Сравнивал его с флюгером, который вертится, куда ветру захочется. А ветер недолго дует в одну сторону. Сменится в нужную и настроение изменится. Но вот из-за покалываний в левом боку он не на шутку встревожился. Нет, сердце и раньше давало о себе знать. То защемит, то кольнет, словно напоминая о себе, что оно есть. Но, то случалось не часто. Да и боль не была такой резкой. А тут оно что-то зачастило вызывая у его владельца серьезное беспокойство.

Решив, что после поездки обязательно покажется врачу, Сергей первым делом включил чайник. Пока тот грелся, сделал несколько физических упражнений и умылся. Когда чайник выпустил из носика струйку пара, выдернул его из розетки и взглянул на единственный в номере плакат. Лист бумаги размером с крышку патефона был приколочен к заляпанным временем обоям. Изображенный на нем матрос с непроницаемым взглядом на вытянутой руке держал электрический чайник за конец короткого шнура, а указательным пальцем другой руки толи грозил, толи демонстрировал, какой он у него кривой. Чайник рядом с ним выглядел, мягко говоря, нелепо и был больше похож на пойманную мышь, чем на предмет быта. Чуть ниже на всю ширину плаката разместилась лаконичная по своему содержанию надпись: «Выключи!»

Усмехнувшись, он в очередной раз отметил художественную ценность наглядной советской агитации. Подмигнув бумажному матросу, Ямпольский решил позавтракать и достал из портфеля сверток с провизией. Два вареных яйца и большой ломоть хлеба с салом быстро исчезли со стола. Насытившись, Сергей подошел к единственному в номере окну и выглянул на улицу. Там было темно и тихо. Свет же от одинокого уличного фонаря был настолько тусклым, что казалось, тот освещал только столб, на котором висел. От увиденного за окном настроения не прибавилось, и Ямпольский вернулся к столу. До отъезда в аэропорт оставалось еще больше часа и чтобы хоть как-то скоротать это время, он стал рассматривать незатейливые узоры на потолке.

Вспомнился сон. К чему бы это могло присниться? Ему казалось, он прекрасно помнил, где спрятал золото. «От стены двадцать, — подумал Сергей Сергеевич. _ Нет, не двадцать, десять. Точно десять. Нет, десять от стены, а двадцать…». Ямпольский поднялся, ругая себя последними словами. «Надо было записать, — подумал он, вытаскивая из портфеля свой блокнот». Он отыскал чистый лист и схематично изобразил место, где спрятал золото. Единственное, с чем не мог определиться, это с расстоянием до стены. Других ориентиров там не было. Он старался подробно вспомнить все, что делал в тот момент. И только сейчас сообразил, что двадцать он отмерил сначала, но потом передумал и отмерил десять, считая, что в двадцати сложнее будет найти. Успокоившись, он между крестиком и стеной написал цифру «10». Никаких других цифр и тем более слов он на листке делать не стал. «Так-то все одно надежнее будет. А то не дай Бог, опять в голове заклинит в самый неподходящий момент, — решил он, и спрятал блокнот в потайном кармане».

В этот момент в дверь номера тихонько постучали. Решив, что прибыл вчерашний сопровождающий, Сергей Сергеевич подошел к ней, повернул ключ и потянул за ручку.

— Доброе утро, Сергей Сергеевич! — услышал он, едва приоткрыв дверь.

Голос ему показался знакомым, но вчерашнему немногословному Ивану Ивановичу не принадлежал. Ямпольский распахнул дверь и с удивлением уставился на раннего гостя. Тот приветливо улыбался и с объяснениями не торопился. Внутри у Ямпольского снова предательски кольнуло, и он невольно прижал руку к груди.

— Ой, Сергей Сергеевич! Не хотел вас так напугать, здравствуйте! — улыбка сошла с лица гостя.

— Я-Янис? П-правильно? — заикаясь, произнес удивленный Ямпольский.

— Так точно! Майор Пульпе прибыл в ваше полное распоряжение! Разрешите войти?

— В мое? Зачем? — удивился Сергей. — Да, да, вы проходите, конечно.

Янис вошел в номер и осмотрелся.

— А вас и не узнать. Помолодели, — произнес он.

— Ты об этом? — Ямпольский дотронулся до головы. — Подстригся. Надоели эти патлы.

— Спасибо вам за все, — произнес Пульпе.

Он снял фуражку и в знак благодарности чуть наклонил вперед голову.

— Ой, да что вы! Если вы за тот случай, то честно скажу, я и сам не ожидал от себя такой прыти. Наверное, с испугу, — Ямпольский смущенно улыбнулся. — Я… Мне скоро уезжать, пан офицер. Беспорядок дорожный. Я сейчас уберу, — суетливо заметил он и кинулся к кровати.

Сергей попытался ее застелить, но одеяло не слушалось. Один конец все время загибался и не хотел расправляться. И тут до Ямпольского дошло. Он остановился, отпустил одеяло и повернулся к гостю.

— Так это вы?

— Я, Сергей Сергеевич, — недоуменно ответил Янис, продолжая стоять у двери.

— Нет, я хотел сказать, это вас имел в виду…, — тут поляк осекся, не зная, стоит ли говорить о генерале. — Он о вас говорил?

— Озолс что ли? — догадавшись о причине замешательства старого знакомого, спросил Пульпе.

— Да, — осторожно ответил Сергей Сергеевич.

— Мы с вами вместе полетим завтра в Архангельск. Вернее сегодня. Я в курсе всего. Не волнуйтесь и не переживайте. Говорите, что от меня требуется.

Ямпольский присел на край оставшейся не заправленной кровати, снова дотронулся до беспокойного сердца и вытер проступившую испарину.

— Генерал разве вам ничего обо мне не говорил? — спросил Янис. — Вернее, лично обо мне не говорил?

Постепенно Ямпольский пришел в себя. Он поднялся и первым делом застелил кровать.

— Говорил, что кто-то будет со мной, а кто, не сказал. Может, специально хотел сюрприз устроить. А может, из соображений каких иных.

— Да, на сюрпризы генерал мастер. Он же мне…, — Янис запнулся, забыв нужное слово. — Я же на его дочке женат. Сын у нас. А у него внук.

— Рад за вас. И как зовут будущего чекиста?

— Павлом назвали. И почему чекист? Может он летчиком захочет стать или моряком.

— Преемственность поколений, — усмехнулся Ямпольский. — А почему Павел? В семье латышей и вдруг Павел?

— Отца моего так звали.

— Если звали, значит, нет в живых? — осторожной поинтересовался Сергей.

— Да, много времени уже прошло. А что касается меня, так я к вами упомянутым органам не имею отношения. Просто тестю помогаю. Как бы в командировке я.

— Если помогаешь, то уже имеешь. Все с малого начинается. С малого, — в голосе его послышались нотки сожаления.

— Ну, не знаю. Мне моя служба нравится.

Ямпольский не ответил, о чем-то думая про себя.

— Генерал рассказал, что вы клад хотите вывезти. Вот стране хорошая подмога будет. Как же вам так повезло?

— Бывает, — сухо ответил Сергей.

— Он говорил, что в интересах секретности операции не нужно, чтобы вас там видели. Можете не беспокоиться. Я умею хранить тайны.

Ямпольский чуть заметно кивнул, посмотрел на часы и произнес:

— Мне… Нам пора.

И тут же с улицы донеся сигнал автомобиля.

— Вы слышали, что я сказал? — проявил настойчивость Янис.

— Спасибо. Ну, конечно, я слышал, — ответил Ямпольский.

Они быстро оделись и вышли из номера. Когда они подошли к машине, из нее вышел Иван Иванович и, увидев Яниса, глухо произнес:

— Сахаров.

— Пульпе, — в свою очередь представился Янис.

— Я в курсе. Грузитесь и поедем.

Когда машина подъехала к аэродрому, было еще темно. Иван Иванович провел их в небольшое одноэтажное здание и кивнул на стоящие у стены лавки.

— Еще час до вылета. Здесь пока будьте, — Сахаров обернулся и указал на небольшую дверь. — Уборная там, — ткнул он рукой в другую дверь и вышел на улицу.

Какое-то время будущие пассажиры сидели молча, рассматривая ничем не примечательное в архитектурном плане помещение. Ямпольский, вероятно, быстрее изучил внутреннее убранство зала ожидания и, негромко кашлянув, повернулся к Янису.

— Какой-то аэродром тут… Словно заброшенный. И зал ожидания больше на станционную сторожку или сарай похож, — произнес он, возобновляя прерванный в гостинице разговор.

— Здание еще дореволюционной постройки. Тогда тут еще и самолетами не пахло. Я в Молотове уже неделю живу. Город изучил неплохо. Стены и крыша над головой — вот и весь зал ожидания. По большому счету, чего еще надо? — охотно поддержал разговор Пульпе.

Тут Сергей снова задумался и ничего не ответил. Но вскоре, словно решив что-то для себя, спросил:

— У Озолса же одна дочь?

— Ну, да.

— Значит и зять один, — протянул Ямпольский.

— Это вы к чему? — удивился Янис.

— Генерал говорил, что его зять, то есть ты, знаком с моим сыном, — произнес Сергей, глядя на Яниса.

— У меня много друзей. А как его зовут?

— Григорий Григорьевич Суворов.

— Гришка Суворов? Да, какой он Григорьевич! Мы же ровесники! Просто Григорий! Он ваш сын? — воодушевился Янис. — Он на октябрьские праздники к приходил. Мы с ним в сорок пятом познакомились. Вместе с фронта одним поездом возвращались. Отличный парень…, — он вдруг осекся, глядя на счастливое лицо Ямпольского.

— Да, да, — едва слышно повторял Ямпольский.

— Но он же говорил, что у него нет отца. Его же убили или расстреляли даже. Еще в гражданскую. Ему мать незадолго до смерти рассказала.

— Так бывает, — глаза Ямпольского светились. — Вот так бывает, — не находя подходящих слов, проговорил Ямпольский.

— Ну, чудеса! А вы значит…

— Я не знал о его существовании.

— Ну, чудеса и только! — покачивая головой, снова произнес Пульпе.

— А где…, а как же…

— Я расскажу. Но, давай не сейчас, — угадав вопросы Яниса, проговорил Сергей.

— Вот Гришка обрадуется! Эх, мне бы такое чудо!

— Тоже безотцовщина?

— Да. Расстреляли отца.

— Сожалею, — искренне произнес Ямпольский.

— Да чего уж теперь. Это я так. Я же его и не помню совсем. Он-то вряд ли воскреснет, — задумчиво произнес Янис.

— Всякое бывает. А он чем занимался?

В этот момент в помещение вошел Иван Иванович и двое мужчин средних лет. Форма одежды на них не давала усомниться в их принадлежности к авиации.

— Вот, товарищи, знакомьтесь! — Иван Иванович сделал паузу. — Заместитель командира экспериментального полета капитан Рогов и пилот старший лейтенант Васнецов.

— Пульпе, майор Пульпе, — поочередно пожимая руки, представился Янис. — А кто командир полета? Или без командира полетим? — Янис повернулся к Сахарову.

— Ямпольский Сергей Сергеевич, — произнес Иван Иванович и указал на стоявшего чуть сзади поляка. — Ваш командир и начальник.

Услышав свою фамилию, Сергей Сергеевич смутился, но тут же взял себя в руки. В конце концов, если так нужно для дела, пусть так и будет. Главное, чтобы потом, когда все закончится, с Григорием встретиться.

— Здравствуйте, — произнес он и пожал руки летчикам.

— Ну, вот и хорошо. Дальше уже без меня. По возвращении буду встречать.

Иван Иванович чуть наклонил голову вперед, отточенным движением четко повернулся, тем самым подтверждая свою причастность к воинской службе, и вышел на улицу. Отъехав пару сотен метров, он остановил машину и, заглушив мотор, откинулся на спинку сиденья. Стало светать. Со стороны взлетной полосы послышался шум работающего авиационного мотора. Постепенно звук усиливался и наконец, на фоне светлеющего утреннего неба показался характерный силуэт АН-2. Покачивая своими спаренными крыльями, самолет пробежался по полосе и остановился. Затем резко на месте развернувшись, ускорился и спустя мгновенье оторвался от земли.

Иван Иванович завел двигатель, еще раз взглянул на удаляющийся в небе самолет и поехал в управление.

Часть третья

Июль 1953 года

Начало лета в Ачеме выдалось дождливое и холодное. Весна, вроде бы обнадежила: солнце быстро отогрело замерзшую за зиму землю, и уже к середине мая погода стояла по-летнему теплой. Однако к концу месяца погодный праздник закончился. Солнце, скрывшись однажды вечером за горизонтом, со следующим рассветом обратно не появилось. Небо заволокло серой стальной пеленой, которая закрыла небесное светило от деревенских взоров на многие недели. С приходом лета вдобавок ко всему заморосил мелкий противный дождь, и от майского тепла не осталось и следа.

Так прошел июнь. И только в первый день июля вместе с рассветом солнце появилось снова. И не просто засветило, а пригрело деревню так, что к обеду ачемяне наконец-то поверили, что на дворе уже июль. Лишь жидкие, словно застывшие в росте березовые листочки напоминали о неприветливом начале лета. Народ вспомнил об отложенных сезонных делах и забавах. Соскучившиеся по теплой водице ребятишки с самого утра обсуждали места скорого купания. Старики подоставали из сундуков и развесили по заборам шерстяные вещи на просушку, а на бельевых веревках и жердях затрепыхалось выстиранное накануне белье.

Но теплое счастье продолжалось недолго. С обеда непогода, словно огромным злым языком слизнула с небосвода жаркое светило, оставив на его месте тяжелую свинцовую тучу. Привычная за последние дни унылая погода вернулась на землю. А к вечеру небо уже полностью заволокло тучами, и подул холодный северный ветер. Июнь снова вернулся в деревню.

Однако Ивану Емельяновичу Ларионову вместе с его немногочисленным семейством погодные катаклизмы не омрачили приподнятого настроения. За радостными домашними хлопотами они и не заметили, что к вечеру воскресенья от лета не осталось и следа. Никто из них не обращал внимания на вернувшееся похолодание, и все еще расхаживали по двору в легких летних нарядах. Да и до погоды ли им было, если вместе с долгожданными лучами солнца с военной службы пришел старший сын. Младший Витька дома был уже почти год, хотя и ушел в армию позднее. А вот Толька вернулся лишь сегодня, потому как после срочной по просьбе начальства отслужил еще полтора года на сверхсрочной.

— Толька с бани придет, и будем садиться, — хлопотала рядом с принесенным во двор столом Евдокия Гавриловна. — Витька, тебе обезделья. Сбегай-ка за Граней. Скажи, чтобы обязательно пришла вместе с матерью. Пусть с нами посидит. Толеньке приятно будет. И помело отнеси. Батько даве им сделал.

— Ой, мать! Да, нужна она нашему Тольке, как телеге пятое колесо, — попытался отговориться Витька, покуривая на крыльце. — Он в город уедет и там на городской жениться. Я-то уж знаю. Ему рыжие и длинные не нравятся. Худая, одно косье. Тем более с конопушками на носу.

— Какая она рыжая? Волосы, как солома. У кого еще краше будут? А худоба ей к лицу. Красавица, одним словом. Понимал бы чего. И не перечь матери. Тебя не спросили, — прикрикнула на сына мать. — Я Клавдию позвала. Пусть и дочка с ней придет. Соседи все-таки. А Клава нянчилась с Толенькой. Как она его маленького любила, — мечтательно проговорила Евдокия Гавриловна.

— Она и со мной нянчилась, а ты чего-то ее с Граней не позвала, когда я вернулся, — Витька выпустил клуб дыма, загасил о землю окурок и там же его и оставил.

— Так ты будто не знаешь, почему?

— Да, помню, помню. По Семену Петровичу поминки были, — вставая со ступеньки, произнес Витька.

— Ну, а чего тогда разговор заводишь. Семен, как с войны вернулся, все болел, все болел, — вздохнула мать.

— Ладно, схожу, — проговорил Витька, глядя на потушенный окурок. — Может, в доме посидим? Не май месяц, — усмехнулся Витька своей шутке.

— Да, кабы, май, то не хуже было. Отец придет, тогда и решим. Если скажет в избу идти, то пойдем. Не проводили тогда толком Толеньку, так хоть встретим по-человечески, — ответила Евдокия Гавриловна, расстилая на столе скатерть.

— Будто барина ждете али господа бога. Прости мою душу грешную, — вступила в разговор показавшаяся на крыльце Евдокия Антоновна. — Испотачили парня. Робить не хочет, вот в город и норовит.

— Да, ладно, мама. Толя так решил. Чего ему у нас жизнь гробить. В городе человеком станет. Ты, мама, рано не ложись. Посиди с нами.

— А чего тебе, бабуля, не все ли равно. Тебе же спокойнее. Я вот, — Витька почесал затылок. — Я вот, подумаю, да тоже в Архангельск рвану.

Бабка взглянула поверх очков на внука и с сожалением вздохнула.

— Из-за тебя забыла, зачем шла, — она в нерешительности остановилась. — В изголовье высоко — спать неловко.

— Так возьми подушку другую. Слава Богу, этого добра у нас достаточно, — проговорила Евдокия Гавриловна.

— Возьму. А в городе будто ждут тебя, Витька, с распростертыми объятиями. Или кто посулил чего? Кому ты там нужен. Там масло по двадцать пять рублей, да молоко больше двух. Где ты такие деньжищи возьмешь? Поголодаешь и вернешься.

— Ты еще про водку вспомни. Она тридцать, — прыснул Витька.

— А что водка не надот? В городе вина где взять? Опять же в магазин идти надот.

— Так работать же будет, — отозвалась Евдокия Гавриловна. — Я не в том смысле, чтобы водку покупать, а на продукты и одежду какую.

— Одежду, — не унималась бабка. — А жить где?

— А чего жить? — оживился Витька. — Тетка Шурка же на первое время приютит. А там, говорят, со временем квартиры хорошие дают.

— Дадут. Жди. Работать он будет, — ворчала бабка. — Свои порты от грязи отшоркать не может. Упетался бедный. Серой крыльцо вымазал, все никак не счистить. Мух имать — вот твое любимое занятие… Работать он будет.

Витька понял всю бесперспективность обсуждения своего будущего с бабкой и повернулся к матери.

— Я к Сорокину схожу, — он дотронулся до плеча матери. — Обещал помочь косы поточить. И Толька просил его тоже к нам позвать.

— Сначала к Третьяковым.

— Хорошо, сначала к Граньке, — согласился Витька.

— Ты мою газету взял? — не унималась Евдокия Антоновна.

— Баба Дуня! А баб? Ты подумай, зачем она мне, — отозвался Витька.

Бабка перевела взгляд на невестку.

— Я не видела, мама.

— А куды она могла деться? Витька, ты, поди, сжег!

— Зачем мне? Что, кроме твоей газеты жечь нечего? — воскликнул Витька. — Ты все время ее теряешь. А читать-то толком не научилась…

— Витя, не нужно так говорить, — твердо оборвала сына Евдокия Гавриловна. — Я поищу ее, мама. Тольку накормлю и посмотрю, — попыталась она успокоить свекровь.

В семье все знали, почему Евдокия Антоновна так дорожила этим номером газеты «Правда». Именно в нем были напечатаны стихи Берггольц на смерть Сталина, которого старушка очень любила. Она хоть и была малограмотной, но стихи так запали ей в душу, что баба Дуня даже выучила наизусть первые четыре строки. Газету еще весной принес от колхозного председателя Иван Емельянович и за пару вечеров прочитал вслух жене с матерью. После этого Евдокия Антоновна забрала газету себе и хранила за своими иконами.

— Ох, тих ти, — вздохнула бабка. — Вот нынче лето. Июнь в шапках проходили. Июль пролетит, а потом снова шапки надевать.

— Ты чего, мам? Так оно у нас на севере почти всегда короткое, — удивилась Евдокия Гавриловна.

— Жизнь у нас, Евдокия, как июль. Пролетит, и не заметишь.

— Ой, мам! Ну, не нагоняй тоску. Дел еще столько. Ты в погреб сходи за рыбой. Снизу только не бери, там мятая. Сверху положи.

— Схожу, чего не сходить, — ответила бабка Дуня и пошла в дом.

Толька давно так не парился. Нет, в армии баня была. И не плохая. Но тут другое дело. Дома, одно слово. Он и родился в бане. И брат Витька тоже. Да и большинство из ачемян тоже там начали свой жизненный путь. В бане по-черному атмосфера почти стерильная и где в деревне, как не в ней бабам рожать. И парная в ней ни с какой другой не сравнится. Тут и запах особый и жар такой бывает, что иной и в нее зайти не может.

Правда, в этот раз все было чуть иначе, потому как топили ее накануне, когда все мылись. Не ждали, что Толька приедет. А сегодня он лишь подтопил и просушил помещение. Но все равно жар от камней был хороший, настоящий. Толька и за веником свежим сбегал в лес. И вот теперь, сидя на полке, хвостал им себя с остервенением. Жаль, что по спине пройтись некому. Потому и веник сложил подлиннее, чтобы сам лопатки прохлопать смог. Любил он париться. Витьку, младшего брата, на полок не затащишь. А вот ему тут была благодать. Особенно, когда с жару в прохладную речную водицу окунуться можно было.

Вот и сейчас, положив веник на лавку, он вышел в предбанник, натянул трусы и поспешил к Нижней Тойге. Мелкие прибрежные камни болезненно врезались в ступни, и он пошел аккуратно, смешно ковыляя и размахивая по сторонам руками. От бани до реки было метров двадцать. Толька дошел до воды, чуть согнулся и неуклюже плюхнулся на прибрежную мель. Перевернувшись на спину, раскинул руки по сторонам и прикрыл глаза. Жаль, солнца не было: любил он понежиться, щурясь от его яркого света. Но и без него лежать в чистой Нижней Тойге было много приятнее, чем купаться в бетонном бассейне полковой бани в Вюнсдорфе.

Служба Тольке нравилось. Вернее, он не испытывал особых неудобств от армейских будней. Порядок и дисциплина ему были по душе. А уж служить в Германии, где еще совсем недавно капитулировал фашизм, было для него предметом особой гордости. Потому и дослужился до старшины довольно быстро. В Минимально возможные для этого сроки. И на сверхсрочную остался не только по просьбе командира, но и от желания продлить такое свое положение.

Единственным не столько сложным, а скорее неудобным для себя периодом он считал время, проведенное в самом начале службы. В учебке почему-то, несмотря на хорошее питание, постоянно хотелось есть. Отчего-то портянки в сапогах все время сбивались, и ноги постоянно были в мозолях. Не сразу привык Толька и к тому, что его непосредственным командиром был военнослужащий, который был младше его возрасту. Поначалу он не понимал, зачем будущему механику-водителю, а именно этому военному ремеслу он обучался, нужны ежедневные занятия на плацу. Сама строевая подготовка вопросов у него не вызывала. Только вот зачем этим заниматься по четыре часа в сутки, Ларионов, честно говоря, недоумевал. Как не понимал, почему за любую провинность его отправляли в наряд по кухне. Картошку чистить он умел. Да и сам процесс нравился. К тому же при кухне всегда можно разжиться каким-то дополнительным пропитанием. Были у Тольки и другие вопросы и сложности, но постепенно все вошло в привычку и встало на свои места. К концу курса молодого бойца из круглолицего лоснящегося деревенского паренька он превратился в стройного дисциплинированного солдата.

— Дядя, ты с войны вернулся? — детский голосок заставил его открыть глаза.

Толька, не поднимая головы, посмотрел глазами по сторонам и увидел на берегу девчушку лет шести с желтыми волосами в легком выцветшем платье. На месте ей стоялось с трудом. Она, то переминалась с ноги на ногу, то поднималась на цыпочки или ковыряла ногой прибрежный песок, одновременно пытаясь накрутить подол платья на палец. Девочка с нескрываемым любопытством разглядывала лежащего в воде парня, и увиденное зрелище ее явно заинтересовало.

— Почему ты так решила? — удивился Ларионов.

— А ты утром по деревне шел в военной форме, — бойко ответила та. — И след от пули как у дядьки Прохора, — она отпустила подол и указала пальцем на Толькин живот.

— То вилами. Еще в детстве. Случайно на сенокосе задели, — он прижал подбородок к груди и покосился на едва заметный шрам. — Я просто в армии служил.

— М-м, — разочарованно протянула девочка и присела на корточки. — Как дядька Сережка, значит. Он в самой Германии служил. Среди немцев, — последние слова она произнесла почти шепотом.

— Случайно не Сорокин?

— Ага, — обрадовалась девчушка. — А ты как угадал? — изумилась она.

— Случайно, — слукавил Толька.

Так уж получилось, но со своим приятелем они служили в одной части. Сорокина, правда, призвали позднее, через полгода после Ларионова, а демобилизовался он наоборот, много раньше своего деревенского друга.

— Это хорошо, что ты не с войны. Или еще откуда-нибудь, — вздохнула желтоволосая.

— Наверное. А ты, видимо, рано встаешь, раз меня утром видела.

— Ага, рано. Дел много, — серьезно ответила девчушка.

— Понятно. А чья ты будешь, красавица?

— Мамкина.

— А мамка кто? Как мамку зовут?

— По-разному.

— Это как, по-разному?

— Я мамкой зову, Нинка с Фиской тоже. Подружки мамкины ее Нюркой кличут. Колька няней. Тетка Мария, Аннушкой все звала, пока не уехала.

— А папка?

— Папки нету.

— Понятно, — протянул Толька.

Банный жар прошел, и вода уже не казалась такой ласковой и приятной. Он присел.

— Ты не замерзнешь? — поинтересовался он.

— Не. Я привыкшая.

— А чего одна тут?

— Я не одна. С козой. Пасу ее, — девочка указала рукой куда-то за бани.

Тольке понравилась забавная девчонка, и неизвестно, сколько бы еще они проговорили, если бы с угора не послышался женский крик.

— Танька! Танька, давай домой!

— Мамка! — в полголоса проговорила девочка, втягивая голову в плечи.

Толька вгляделся в женский силуэт, пытаясь узнать ее мать. Тем временем женщина спустилась к реке и подошла ближе.

— Здравствуй, Толя, — проговорила она. — Вернулся?

— Здравствуй, Нюра. Да, отслужил свое, — Толька, наконец, узнал жену своего бывшего бригадира Митьки Гавзова.

При виде молодой женщины он почувствовал себя неловко и медленно переместился чуть дальше от берега, пока трусы полностью не скрылись под водой.

— Вернулся…, — задумчиво протянула Нюрка. — Вот, егоза, убежала без спросу, — словно оправдываясь, добавила она.

— И ничего я не убегала. Я козу спасла, — с важным видом ответила Таня.

— Ой, господи… От кого опять спасла? — Гавзова устало вздохнула.

— От одиночества. Ей грустно одной было. Вот я и пошла с ней, — серьезно проговорила девочка.

— О козе она переживает, а младший брат один остался. Пошли уж, заботливая моя.

— Как Дмитрий Павлович? — стесняясь подняться, спросил Толька.

— Да, все также. Все также, — поспешно и без особого желания продолжать разговор ответила Нюрка. — Пойдем мы. А ты не мерзни зря: в бане-то теплее, — она ухватила дочку за руку и потянула за собой.

Толька хотел сказать, чтобы она вечером к ним приходила, но было уже поздно: мать с дочкой скрылись за ближней баней.

К вечеру в огороде у Ларионовых собралось человек двадцать. Глава семейства Иван Емельянович столько не ждал. Хотел лишь с семьей посидеть, отметить возвращение сына, а из деревенских лишь соседей да Толькиных приятелей позвать. Но деваться было некуда: не прогонишь же людей, когда те приходят на сына посмотреть. Особого угощения на столе не было. Даже пирогов. Утром, когда печку топили, Тольку еще не ждали, а днем из-за них снова топить не стали. Собрали, что было. Все, как у всех и как обычно для этого времени: свежая рыба и прошлогодние заготовки. Вернее, то, что еще осталось из них. Харисок соленый с отварной прошлогодней картошкой пошел «на ура». Рыбку только вчера подсолили. И тоже не знали, что сын вернется. Младший Витька с мужиками бродили накануне вечером. Ее порозовевшее мясо с приятным солоноватым привкусом этим вечером довольно быстро исчезло из пятилитрового туеса.

Когда Толька вернулся из бани, отец попросил Тольку не надевать гражданку, а предстать перед гостями в парадном форменном обмундировании. Толька попытался было возразить, но отец и слушать его не захотел.

— Пусть видят, какой у меня старший сын! И до какого звания дослужился! — с нескрываемым чувством гордости сказал он. — Тут стесняться нечего. Не украл, не нашел м в карты не выиграл. Своим потом и усердием чести такой удостоился.

Разговоры за столом все больше, конечно же, касались Толькиной службы. Интересовались всем: от питания до политической ситуации в мире. Вопросы задавали не спеша, стараясь как можно точнее обозначить их суть. И также не торопясь Толька на них отвечал. Не на все вопросы он знал правильные ответы. Но отвечал все равно на все, довольно не плохо импровизируя, придумывая и объясняя сказанное. В пространные речи не пускался, говорил лаконично, время от времени вставляя заученные фразы своего армейского командира.

— Франция, Испания и другие страны скоро станут тоже социалистическими, потому что капиталистическими они уже стали, а других путей развития после искоренения фашизма, в мире не осталось, — отвечал он словами ротного на вопрос соседки Клавдии Третьяковой о будущем стран Европы. — Богатых скоро не будет совсем, потому, как при коммунизме не будет бедных. А если нет бедных, то и богатых не может быть, — пояснил он Агафье Чуровой любимой фразой того же ротного.

Сидевшая до того молча Зинаида Лапина по прозвищу Финка вытянула вверх руку и громко спросила:

— Вот скажи-ка Толя, а правда, что тем, кто в Германии служит, деньги большие платят? А потом на эти деньги удовольствия всякие там покупают?

— Да кто тебе такого наплел, теть Зин! — усмехнулся Толька. — Денежное довольствие, конечно же, платят. А куда тратить, сами военнослужащие решают. Кто в буфет ходит, кто на увольнительное. Хотя сейчас и в увольнительное ходить смысла никакого нет. Все есть на территории гарнизонов. И магазины и клубы. Я, к примеру, семь классов в гарнизонной вечерней школе закончил. У нас такая школа самая первая открылась. А потом по всем гарнизонам собственные советские школы стали открываться. Сейчас учатся и дети военнослужащих, и жены, и сами военные. Так-то вот. И музыкальную школу у нас в Вюнсдорфе открыли.

— Где? — не поняла Финка.

— Городок, где я служил, так называется. Там и собственный ансамбль песни и пляски есть. А скоро и театр откроют. Так что куда-то ходить и деньги тратить, смысла никакого нет. В части все, что надо есть. Даже то, чего в самой Германии нет.

— Может, и тебе, Зина, в Германию податься, раз там так хорошо! — хихикнула Клавдия Третьякова.

— А я не против. Вместе с Мишкой завтра же и поедем, — крикнула Финка и рассмеялась.

Неизвестно как долго еще земляки доставали Тольку расспросами, если бы не отец. Слегка покачиваясь и раскрасневшись от выпитого, Иван Емельянович обвел всех взглядом и громко произнес:

— Так, уважаемые товарищи! Пора и честь соблюдать.

— А что блюсти, коли всю мужикам отдали, — выкрикнула Финка и снова громко захохотала.

— Типун тебе на язык бесстыдница, — прикрикнула на нее Агафья Чурова. — Прости, Господи, ее душу грешную, — перекрестила старушка.

Заметив недоуменные взгляды гостей, хозяин широко улыбнулся и добавил:

— Нет, вы сидеть, сидите. Никто не гонит. Я к тому, что с вопросами давайте повременим. Анатолий Иванович, — он слегка наклонился над головой сына. — Да, теперь он не Толька, а Анатолий Иванович, — серьезно подчеркнул Ларионов-старший.

— Да, ладно, отец, — сконфузился Толька.

— И он, может, хочет отдохнуть с дороги, с бани и по-ба-ла-гурить. А не лекции читать о ситуации в мире. Вот так, — не обращая внимания на сына, заключил отец.

— Да мне не тяжело, — попытался успокоить отца Толька.

— А никто и не говорит, что тяжело. Просто во всем нужно знать меру, — поддержала мужа Евдокия Гавриловна.

— Все правильно. Чего к парню пристали! — удивила всех Евдокия Антоновна. — Привыкли лясы точить. А завтра робить с утра. Толька утром мне помогать будет, потому отдохнуть ему нужно. Не собака сутками лаять.

Гости после слов бабы Дуни повеселели.

— Ты, Евдокия уже внука поженила на своих делах. Парень только в дом ноги занес, а ты уже хомут ему приготовила. Ты, поди, давно работы-то припасла! — улыбнулась, сидевшая до этого с серьезным выражением лица, Агафья Чурова.

Толька не стал слушать, чем закончатся застольные препирательства, и поднялся из-за стола.

— Пойду по деревне пройдусь, — шепнул он матери.

Та понимающе кивнула головой и промокнула глаза уголком платка. Вот де, смотрите, как у меня от гордости и радости за сына слезы наворачиваются. Следом за старшим сыном попытался встать Витька, но мать потянула его за рубаху, и тот плюхнулся на скамейку.

— Сиди. Без тебя сопровождающие найдутся, — она выразительно посмотрела на сидящую напротив Граню.

Девушка правильно поняла ее взгляд. Выпорхнув из-за стола, она поправила на плечах платок и засеменила ногами вслед за Толькой.

— Анатолий! — негромко окликнула она парня, когда поравнялась с ним. — Можно я с тобой пройдусь, а то сидеть за столом уж мочи нет.

— Не моя дорога, иди, — обронил Толька.

Какое-то время они шли молча. Дойдя до конца деревни, он остановился у края поля и, глядя на колосящееся жито, ласково произнес:

— Ну, здравствуй, поле! Я вернулся, — Толька поднял голову и глубоко вдохнул.

— Нынче рожь засеяли, — Граня попыталась поддержать разговор. — Хотели ячмень, а почему-то рожь растет, — смутилась девушка будто она ее посеяла.

— Я отсюда, можно сказать, в армию ушел. Мне о повестке здесь Конюхов сказал. Эх, какие годы были, — протянул он.

— В армии?

— И в армии тоже.

С поля потянула холодом и Граня подернула плечами.

— А тебе сколько лет, красотуля? — Толька снисходительно улыбнулся и посмотрел на девушку.

— Двадцать… Будет осенью.

— Да, ты что! Я бы тебе и пятнадцати не дал, — серьезно проговорил Толька.

— Ой, да ну тебя, Толя, — смутилась девушка.

— И не ну совсем. Я в двадцать в армии пошел. У меня уже усы с бородой росли, а ты вон…

— Что вон?

— Пигалица.

— Сам ты…

— Ну, договаривай, — улыбнулся Толька, снял парадный мундир и накинул ей на плечи.

— Ой! Ты чего это? — она попыталась скинуть мундир. — Я же не навязываюсь.

— Да, я же совсем не потому…

— Меня твоя мать попросила тебе внимание уделить, чтобы легче было от армейской жизни отвыкнуть, — обиженно проговорила Граня. — А ты!

— А я чего? Тебе же холодно. Вот и грейся. А за внимание спасибо. Только я привыкать к деревне не буду. В город уеду.

— В город, — протянула девушка.

— Ага.

На полевой дороге показалась повозка.

— Конюхов, — зашептала Граня. — Он у нас за главного в деревне. Председателем сельсовета Михеева выбрали в прошлом году еще. Только он в Нижней Тойге нынче заседает. А Конюхова вместо него назначили колхозом руководить.

— Избрали, наверное.

— Да, Бог их знает, избрали или назначили. Захотят, так и изберут, кого надо. Нас разве спросят?

— Старший-то у Михеева Афанасий?

— Да. Он контуженный с японской вернулся. Сейчас в Архангельске работает. Средний Федька погиб на войне, а младший Колька после армии в Верхней Тойме живет.

Тем временем повозка их нагнала и остановилась рядом с ними. Григорий Конюхов аккуратно сполз с телеги и раскинул в стороны руки.

— Толька! Вернулся! — крикнул Конюхов. — Ну, подходи, я тебя обниму. А то костыли на пожне забыл. Дурак старый, — он аккуратно сполз с телеги и встал на единственную ногу.

— Здравия желаю, Григорий Пантелеевич. Вот, демобилизовался, — произнес Толька и подошел к председателю.

Конюхов схватил его за руку, потянул к себе и обхватил за плечи.

— Ого! А возмужал как! Вот оно целебное средство для нынешней хилой молодежи, — воскликнул он, глядя через Толькино плечо на Граню.

— Да, ладно вам, Григорий Пантелеевич, тоску из всего наводить, — воспротивилась девушка. — Все у вас молодежь никчемная и ни для чего не годная.

Конюхов отпустил Тольку и по-отечески потрепал парня по голове.

— Ну, ты посмотри на нее. Я слово, а она тут же зубки свои неокрепшие показывает, — проворчал председатель и облокотился на телегу.

— А вам только дай волю, — обиделась Граня или по крайней мере очень убедительно его изобразила.

— А ты чего, дядя Григорий к нам не пришел. Витька говорит, что звал Анисью Филипповну, — Толька чуть отступил назад, поправляя взъерошенные волосы.

— Дела, Анатолий. Дело, прежде всего, — с сожалением произнес Конюхов.

— Ага, поди, на своей пожне косил, а делами прикрываешься, — усмехнулась Граня.

— А как бы и так. Коровы они, что колхозные, что свои, есть хотят одинаково, — спокойно ответил Конюхов. — Ты бы бежала домой, а то нам с Анатолием поговорить нужно.

Девушка хотела было сказать, что на колхозной повозке по своим делам не ездят, но промолчала.

— Хорошо, секретничайте, — она стянула мундир с плеч и протянула Тольке.

— Оставь, я потом заберу, — махнул он рукой.

Конюхов быстро проводил девушку взглядом и повернулся к Тольке.

— Нравится?

Толька пожал плечами.

— Она девчонка не плохая. Токо вот терпения маловато. Все ершится. Но это ничего. В обиду себя не даст. А со временем и выдержки прибавится, — рассудил председатель. — А давай-ка я тебе нашими угодьями похвастаюсь. Если, конечно, временем располагаешь. Залезай. Мне-то не ускакать за тобой.

Толька согласно кивнул, поставил ногу на ось колеса, и чуть помедлив, лихо уселся на край телеги. Конюхов тоже забрался в повозку, устроился рядом и потянул за вожжи.

— Прошлый год за полем еще пашню распахали, — произнес он, когда подвода покатила по узкой полевой дорожке. — Теперь красота: и рожь и ячмень. Всему места хватает. Рук вот только не хватает, — председатель сделал паузу, надеясь, что Ларионов что-то ответит.

Толька намек на счет рук понял, но промолчал.

— Ну, ничего скоро Митька вернется. Мне сказали, что он под амнистию тоже попал. Вместе хорошее звено у вас получиться. Знаю, что в танковых войсках служил. Уж с трактором справишься. Брата своего возьмешь к себе и ого-го! Плановые показатели колхозу семечками покажутся, — перешел к делу Конюхов.

— Григорий Пантелеевич! Все-таки, почему Митьку с Васькой посадили? Трактор же заглох тогда. Но его отогнали. Он ничему не помешал, а самолет не прилетел, — Ларионов тронул председатель за рукав. — Мать писала, но я так толком и не понял. Сегодня Нюрку видел. Смотрела на меня, будто я виноват, что меня в армию забрали.

Конюхов остановил лошадь. Похлопал себя по карманам.

— Не куришь?

— Нет, но папиросы есть, — Толька сунул руку в карман штанов и вытащил непочатую пачку папирос.

— Не куришь, а папиросы носишь. Зачем-то? — удивился Конюхов.

— Держи, Григорий Пантелеевич! Как говорится, кури на здоровье, — усмехнулся Ларионов и протянул пачку председателю. — На всякий случай в Москве на вокзале купил несколько пачек, когда возвращался.

Григорий повертел пачку «Герцеговина Флор» в руках. Разные папиросы ему доводилось курить в своей жизни, но такие еще не доводилось.

— Диковинные какие, — отметил он. — Спасибо, Анатолий.

Конюхов аккуратно подцепил ногтем за край упаковки и приоткрыл пачку. Вытащил папиросу, аккуратно прикрыл отверстие и сунул пачку во внутренний карман пиджака. Затем долго нюхал хрустящую папиросу, пока не прикурил.

— Ну, так что Григорий Пантелеевич?

Конюхов выпустил струйку дыма.

— Я не часто курю. В следующем году седьмой десяток разменяю. Фельдшерица говорит, вредно курить, — словно разминаясь перед долгим рассказом, рассуждал он. — Хороший табак.

— Григорий Пантелеевич! — не выдержал Толька.

— А Васька Оманов еще месяц назад освободился, глядя куда-то вдаль, продолжил Конюхов. — К матери в город уехал, в Архангельск. Катерина со своим мужиком года три назад туда с Шольского перебрались. Гаврила-то ее из переселенцев, но видать смышленый. От слова мышь, наверное. Вроде в горкоме сейчас водителем. Ты об этом помалкивай. Никто не знает, что он освободился. А то Митька все еще там, а Васька на свободе. Народ у нас… Вообщем, не нужно про Ваську кому-либо говорить. Я-то от старых товарищей информацию имею.

Толька кивнул и приготовился слушать дальше.

Ноябрь 1948 года

Кровать противно скрипнула, когда Митька попытался перелезть через Нюрку. Ох, уж эти доски, на которых лежал матрац. Сколько он не перекладывал их, все одно спустя какое-то время начинают скрипеть. Кто-то ему сказал, что из сухой ольхи хорошая постель получается. Но до экспериментов у него все руки как-то не доходили. Он обычно ложился с края кровати и ночью к детям сам вставал, чтобы жену не беспокоить. Или по нужде сходить, или воды попить тоже много проще: ноги свесил и никаких проблем.

Вчера после ужина Митька прилег «на пять минут» и лишь под утро проснулся. Видать во сне к стенке перевернулся, а Нюрка беспокоить не стала и легла с краю. С рождением сына годовалую Таню стали укладывать в маленькую огороженную кроватку, а в подвешенной рядом с родительским ложем зыбке теперь спал Колька. Мальчуган был спокойным и особых хлопот ночью не доставлял.

— Ты куда такую рань? — услышал он голос жены, когда попытался перекинуть через нее ногу.

— Спи, — прошептал Митька. — Я сегодня пораньше уйду. — День ответственный. Дел много с утра.

Он чмокнул жену в щеку и уже не церемонясь, слез с кровати.

— Тихо, ноги мне переломаешь, медведь! И ребятишек не разбуди. Колька животом мается. Спал сегодня плохо. И Анфиса температурит чего-то. Ночью хныкала, — еле слышно проговорила Нюрка. — Я печь сама затоплю. Тоже скоро вставать буду. За заборкой на столе сверток лежит. Возьми его с собой. Меевник завернула. Поешь днем, а то опять на обед не придешь.

Митька тихо, чтобы не потревожить детей, умылся. Затем, не зажигая лампу, достал из печи чугун с теплой кипяченой водой и налил в кружку. Он быстро съел две увесистые шаньги, макая их мякиш в миску с молотыми ягодами. Затем запил все водой и стал одеваться.

— Фонарь на мосту стоит на полу. Возьми. Я его керосином вчера заправила. Чего в потемках по деревне бродить, — снова подала голос Нюрка.

Митька благодарно кивнул, хотя в темноте жена это вряд ли увидела и вышел. К взлетной полосе он подошел, когда до рассвета было еще долго. Бросив доски к амбару, посмотрел в сторону стоявшего трактора. Инструмент, необходимый для ремонта в амбаре был в кабине. В полумраке железный силуэт напомнил ему сейчас подбитый немецкий танк. Митька привычно сжал кулаки, но тут же опомнился и пошел к трактору. Ночью опять шел снег, и его пришлось обметать прежде, чем забраться в кабину.

Со снегом в отличие от мотора он управился быстро. А тот упорно не хотел запускаться. Митька мучился почти час, пока двигатель, наконец, не стал подавать признаки жизни. Но ненадолго оживший мотор, запустившись, тут же глох. Прошло еще полчаса, и трактор, наконец, завелся по-настоящему. Митька облегченно вздохнул и, оставив его работать на холостом ходу, пошел менять доски в полу амбара.

Внутри помещения было очень темно. В нем никогда не было окон, хотя в этот час и они не помогли бы. Митька зажег фонарь и вывернул максимально фитиль. Стало светло. Последний раз он заглядывал сюда еще мальчишкой. В памяти сохранились неприятные ощущения от увиденного здесь. Везде была грязь и мышиный помет. Но сейчас внутри амбара стало много лучше. За последние дни стараниями Тольки Ларионова и Марии Сальниковой оно заметно преобразилось.

Положив доски и инструмент на пол, Митька сунул руку за пазуху, вытащил сверток и развернул на небольшом столе. Меевники он любил. Когда еще сюда шел, думал, что съест его при малейшей возможности. Откусив кусок, прислушался. Звук работающего двигателя его успокоил. Откусив еще, обвел взглядом помещение. Место, где был лаз в подпол, портило всю картину. Неровные гнилые доски явно выделялись на фоне идеального порядка.

Прожевав кусок пирога, он поднялся и подошел к лазу. Надавив ногой на одну из прикрывавших отверстие досок, понял, что та вот-вот сломается. Ему понадобилось несколько минут, чтобы оторвать сгнившие доски. Из подполья потянуло морозной сыростью. Митька взял фонарь и склонился над проемом. Он собирался увидеть нелицеприятную картину, которую когда-то там видел, но внизу ничего не было. По крайней мере, в середине помещения. Любопытство взяло вверх, и он спустился вниз. Высота помещения позволяла находиться в нем во весь рост. Первое, что бросилось в глаза, это то, что кто-то тут явно побывал — все, что раньше валялось где попало, было сложено в углу погреба в одну большую кучу. Стены и потолок из лиственницы были в приличном состоянии. Отметив, что погреб вполне еще мог бы служить по назначению, Гавзов выбрался наверх.

На улице забрезжил едва заметный рассвет и из-за лесного горизонта стали пробиваться первые лучи утренней зари. Гавзов выпилил по размеру доски и надежно заколотил вход в погреб. И только теперь обратил внимание на стоящую вокруг тишину. Выскочив на улицу, понял, что двигатель заглох. Спустя час бесплодных попыток завести трактор вновь, стало ясно, что тот в ближайшем будущем не заведется. Гавзов вытер пот со лба и побежал в деревню.

— Григорий Пантелеевич! — прокричал Митька, вбежав в кабинет председателя сельсовета. — Двигатель заклинило! — он рухнул на стоявшую рядом с дверью лавку.

Конюхов недоуменно посмотрел на Митьку. А тот никак не мог отдышаться, и все время вытирал пот со лба.

— Ты его с полосы убрал? — с тревогой спросил Конюхов.

Митька посмотрел на Григория и опустил голову. Бросив взгляд на часы, Конюхов схватил трубку телефона, но тут же положил ее обратно.

— Время еще есть. Что нужно, чтобы его убрать?

Конюхов вытащил ящик стола и достав оттуда пачку папирос. От волнения он смог сразу вытащить папиросу. Наконец, ему это удалось и Митька, сунув ее в рот и сломав несколько спичек, прикурил.

А Гавзов склонился, обхватив голову руками, и молчал.

— Ну, чего сопли распустил! Что нужно, чтобы его убрать? Может лошадьми?

— Заклинило, — подняв голову, проронил Митька. — Гусянки не провернуть. Не стащить. Разобрать не успеем.

И тут зазвонил телефон. От неожиданности Гавзов вздрогнул и вопросительно посмотрел на председателя. Тот чуть помедлив, снял трубку.

— Слушаю, Конюхов!

Что говорили на том конце провода, Митька не слышал, но глядя на покрывшийся капельками пота лоб председателя, новости были не из приятных.

— Да, понял, — громко крикнул в трубку Григорий и оторвал ее от уха.

С минуту он сидел в задумчивости. Потом посмотрел на трубку, которую все еще держал в руках и положил на рычаг аппарата. Поймав Митькин взгляд, негромко произнес:

— Летит.

И тут же телефон зазвонил снова.

— Да, слушаю, Конюхов! — прокричал он в трубку.

Какое-то время председатель снова слушал, согласно кивал головой, но затем не выдержал и негромко произнес:

— Товарищ генерал, сколько времени у нас еще есть?

Услышав ответ, опустил трубку и тут же снова поднес к уху.

— Да, мне с райкома только что звонили, — глухо проговорил Конюхов. — Да, понятно. Да, но… у нас непредвиденная ситуация! — прокричал Конюхов в трубку.

— Что? — вопрос на том конце провода услышал даже Митька.

— Препятствие на взлетной полосе! Убрать не сможем! Трактор сломался посреди полосы!

— Ты понимаешь, что говоришь! — снова послышался надрывный крик из динамика трубки. — Ты, понимаешь!

— Да, товарищ Озолс! Нужно временно посадить самолет в другом месте!

Что говорил генерал, Митька больше слышал. Он словно провалился куда-то и сидел неподвижно, прижав руки к ушам. Спустя пять минут весь красный и потный, как после бани, Конюхов нажал на рычаг. Немного подумав, тут же позвонил сам.