Бесплатный фрагмент - Рассказы: Выпуск 3

Лев Протасов
Дефект

1

Когда я появился на свет, тьма уже существовала.

В раннем детстве мне чудилось, будто она появилась вместе со мной. Позже я стал воспринимать себя как ее порождение — настолько мы срослись.

Тьма была необъятной глыбой из мягкого тумана. Она перемалывала меня, как глину, вкладывала в мою бедную голову не мои мысли, заставляла хотеть то, чего я не хотел. Я не видел глаз, не знал лица, но помню, что у нее были руки цвета пережженного кирпича. Эти руки тянулись ко мне, липли к трясущемуся телу и искали горло, чтобы… но всякий раз приходили взрослые и отпугивали ее.

Тьма. Все дело в том, что у меня от ее вида темнело в глазах.

Врач моим рассказам не поверил. Сказал, что у меня чересчур богатое воображение и в придачу панические атаки. Подозревал и еще что-то более страшное, но более страшное не подтвердилось. Взрослые тогда шибко радовались, бабушка особенно. А мне-то было невдомек, чего все радуются, если меня никто не хочет спасать.

Я говорил, что у меня странный дефект? Его обнауржили потом, в школе. Я путал метсами буквы — чаще на письме, но и в речи тоеж проскальзывало. Особенно если было старшно. А на первом диктанте мне было ой как старшно!

Помню его до сих пор:

Онесь. Данва исечлиз стиржи. Оин весагд атраплявются в путь певрыми. Паследними утилают гарчи, жараванки, скавцыр, утки, кичай.

Любопытно, разобрала ли учительница хоть слово? У нее лицо было доброе. И очень худое.

Отвела к логопеду, вызвала родителей — у меня тогда от страха иголочки бегали по шее, будто сзади щекотал кто, и сама шея вся сжалась. Думал, что-то плохое натворил.

У логопеда узнали, что я в шесть лет ходил к тому самому «особенному» врачу, и направили к нему же. Что-то он мне поставил, я уж не помню. Мудреное что-то. Легастению, кажется. Со временем я научился это контролировать. Поначалу каждое слово перепроверял, вносил исправления, где нужно. Затем довел письмо до автоматизма. Если сильно нервничаю, то до сих пор буквы пляшут с места на место — не так сильно, как в детстве, и друзья по переписке обычно объясняют это банальными опечатками.

В школе, конечно, сразу не заладилось. Первоклассники знают слово «псих», а поиздеваться над психом для детишек — святое дело.

Врач не связывал мой дефект с рассказами про удушье. А я и теперь не понимаю, была ли тьма его причиной или виноваты мимолетные случайности и такая себе наследственность.

Помню день, когда впервые получил увечье. Я учился во втором и как раз пропустил занятия — вроде как болел, хотя больше, конечно, притворялся, чем болел. По телику шел «Спас» — родители частенько его смотрели, но меня богом особо не донимали. Я только знал, что крещеный, и два раза был в церкви. Мне не понравилось — страшно и громко. Хотя большой бородатый дед смотрел беззлобно и даже не ругался, когда я бегал — сказал только не кричать.

Шел «Спас» в большой комнате, и была поздняя осень, холодно — с отоплением беда, оттого я носом и шмыгал. Я играл в своей комнате, рисовал кривенького чебурашку. Уши уж очень разные получались.

Когда пришла тьма, у меня вновь мурашки по шее пополлзи — я ее спиной почуствоввал. Сразу серцде заколотило — в ушах, знаете? Лицо разгорается, сглотнуть не можешь, и сердечко в голову прыгает и там звеинт.

Глыба мягкого тумана вжала меня в стенку. А руки кирпичного цвета ухватили за лицо и начали его мять. Разве я мог бороться с непреодолимой силой, о ктоорой больше никто не знал? Сила эта некогда была одним огромным миром, а жизнь барахталась лишь набором единичных клеток. Клетки слепились воедино, создали живое, и тьма должна была уйти в тень.

Это я теперь придумал — что тьма мстила жизни, ее отвергнувшей, выбирая самых слабых и беспомощных, в том числе меня.

Тогда я не думал. Просто кричал. Крик родился сам собою и рвал мне глотку. Только потом пришло осознание, и я продолжил кричать — уже не рефлекторно, а чтобы призвать на помощь.

Тут же сбежались все взрослые в доме. Нашли меня орущим у стенки. На обоях красовался так старательно сделанный мной чебурашка, но на эту шалость, конечно, никто не обращал внимания. Бабушка охала, папа пытался кое-как меня успокоить, мама плакала и звонила в больницу. Под правым глазом у меня красовались три глубокие царапины, и щеке было липко. И больно.

Под моими ногтями оказалась кровь и кожа. Врач насоветовал кучу лекарств. А беленькие полоски под глазом у меня до сих пор остались.

Мне сказали, что я сам себя оцарапал.

2

В пятом классе сменилась учительница по русскому и литературе. Пришли мы после зимних каникул в школу, а нам и говорят — Светлана Михайловна, мол, ушла, вот вам Тамара Ивановна. Я расстроился — доброе, очень доброе лицо было у Светланы Михайловны. Хорошая она была — правда, теперь я понимаю, что ученики на ней разве что верхом не ездили, да и в классе вечно стоял шум и хохот.

Мы перескакивали почему-то из третьего сразу в пятый, и если в третьем почти все предметы вела затюканная собственной добротой Светлана Михайловна, то в пятом учителя стали разные. Меня математичка очень хвалила. Впрочем, русский и литературу у нас все равно еще две четверти вела Светлана Михайловна — от нехватки кадров, так родители перешептывались.

А Тамара Ивановна… нет, ее лицо никак нельзя было назвать ни добрым, ни даже приятным. Колючий взгляд, холодный голос, губы-ниточки.

Первый диктант назывался «Зимний сон». Жуткая тишина царила в классе — дети ждали оценок. И дети знали, что кому-то сегодня точно попадет. Пожалуй, только Катька не волновалась — отличница все же, чего ей. Помню, как-то в шестом она зачем-то частицу «не» написала слитно со всеми глаголами — и в тетрадке у нее после штабеля красных разделительных черточек все равно гордо красовалась пятерка, только подписи «Молодец!» не было. Вот так — не молодец ты, Катька, а пятерка все равно твоя.

Но это будет через год.

Я сидел у окна на предпоследней парте — мне нужно было садиться поближе к заднему ряду, чтобы за спиной оставалось как можно меньше одноклассников. Сами понимаете, на перемене меньше наклеек с формы отдирать. Жизнь изгоя накладывает ряд правил.

Шел снег. Тамара Ивановна скучно и строго зачитывала оценки, потом вдруг заулыбалась и выдала:

— Ну, и наш самый главный рекордсмен! Ваня! Рыбников! — Я похолодел. — Скажи мне, как в диктанте из семидесяти слов можно наделать девяносто восемь ошибок? Да у меня не то что глаза — у меня уши на лоб полезли от такого!

По классу прошла волна злого веселья. Кто-то прокричал шепотом (известное детское умение орать шепотом): «Окунь опять отжигает!». Тамара Ивановна эту волну ощутила и поддалась ей:

— Задний ряд, тише! Да, как изволил выразиться Дима, Рыбников у нас еще как отжигает! — Я вжался в парту. — Дети, вы знали, что есть слово «ураксили»? Его раньше не было, но Ваня сумел его выдумать! Какой неоценимый вклад в родной язык!

Дети засмеялись.

— Иван! — продолжала учительница. — В диктанте было «украсили». Ураксили — это как? Украшали и кричали «ура»? И кто тебе сказал, что букву «т» можно менять на «г»? Русский язык — пластичен, но не настолько же! Это… я не знаю, что тебе ставить! Это единица. Хотя тут, конечно, подходит только оценка минус десять.

Смеялись дети, улыбалась довольная Тамара Ивановна. Знаете, некоторые учителя из-за долгой службы заражаются от своих подопечных известным синдромом. Синдром называется — пни слабого.

После урока мне, конечно, досталось. У меня ведь не было друзей. С девчонками общаться считалось зазорным, а пацаны в классе интересовались двумя вещами — спортом типа футбола или играми. Но я был слаб, и после легендарного Диминого «Окунь в футбик не могет» меня не звали даже постоять на воротах (хотя куда уж место позорнее в том возрасте). А для игр нужен был комп, которого у нас отродясь не имелось — мы вообще-то бедно жили, всей семьей в бабушкиной полуторке. Бабушка слева в большой проходной зале, родители справа в той же зале, а я в крохотной задней комнате. Какой тут компьютер.

К «окуню» я привык. Слышал и «лошок». Но в день первого зимнего диктанта благодаря отличнице Катьке я узнал, что есть на свете слово «дегенерат». Все-таки умная девка, таких слов в классе больше никто не знал.

Вечером тихо-тихо снег шел. Кто-то плакал и пел — за окном.

Тьма пришла, когда я почти спал. Нависла надо мной бледным страхом и перекрыла дыхаине. Я быркался, но ослаб и потчи сонзание потерял. Потом мне сказали, что я чуть не умер. Сказали, мама вовремя нашла меня с подушкой на голове и спасла. Она вообще всегда заглядывала ко мне перед сном.

Ей утром надо было на работу. Всю ночь со мной дежурила бабушка — следила, чтобы я, чего доброго, не попытался опять себя задушить. Я говорил, что это и не я вовсе, но мне не верили.

Потом это повторялось часто. Тьма была как наваждение. Как родовое проклятье. Когда двери моей комнатки запирались и в помещении ничего, кроме ночи, не оставалось, тьма желала мне смерти глухим, утробным голосом.

После «приступов», как однажды назвала их бабушка, стали появляться царапины на руках и всем теле. Однажды тьма пришла в середине дня — я так кричал, что соседи вызвали участкового. Знатно он посмеялся над моими рассказами, а как увидел список назначенных мне лекарств — смутился и исчез.

3

Я на каникулах после шестого класса. По математике — пять. По русскому директриса второй раз заставила Тамару Ивановну нарисовать трояк, чтобы статистику не портить. Это вообще стало ритуалом — Тамара Ивановна в конце года артачится, директриса ее уламывает, и у меня чудесным образом возникает трояк по русскому. И по литературе тоже. Вообще по всем гуманитарным у меня трояки.

Все лето мы должны были отдыхать на даче — ее строил покойный дед, чем бабушка очень гордилась. А дача — не школа, здесь друзья у меня были. Конечно, в самом начале деревенские мальчишки встретили меня враждебно да все время шпыняли. На четвертый день я не выдержал и назвал их предводителя «дегенератом» (спасибо Кате, у меня вообще память хорошая). Это был здоровый детина выше меня на две головы — по забавному совпадению, тоже Ваня. Он ткнул меня в зубы и позвал на «стрелку», как мы это тогда называли.

Мне казалось, меня убьют. Только я все равно пошел. Ваня под общее улюлюканье сильно меня избил, но затем почему-то поднял с земли и радостно объявил о том, что я принят в «банду». Как позже выяснилось — за то, что «не зассал». С тех пор звал он меня не иначе, как тезка: «здарова, тезка, айда с нами на пруд», «эй, тезка, приходи вечером за баней наблюдать», «тезка, нам стрелу забили, давай с нами». Боже, как я жалел, что Ваньки не было в нашей школе — не дал бы он меня в обиду. И окунем не называл — уж это дорогого стоит.

Кстати, наблюдения за баней ничего, кроме духа авантюризма, не приносили. Это было тайное еженедельное бдение шести пацанов за участком тети Любы — ну, потому что тетя Люба была красивая и потому что только перед ее участком было небольшое возвышение, где удавалось незаметно спрятаться за прохудившимся забором и следить, не выйдет ли кто наружу. Пару раз выходил ее муж, представляя себя Адамом, — разочарование, да и только.

Еще ходили на пруд, в лягушек дули через трубочку — садизм, конечно, но не станешь же отрываться от коллектива, в который тебя приняли. Приходилось издеваться и над лягушками. Говорят, сейчас их там не водится — надеюсь, не из-за нас.

В середине июля повезло и с баней — выскочила-таки тетя Люба в полотенце. Ничего, конечно, особенного, но ощущение достигнутой цели нас не покидало. Правда, спалила она наш любопытный отряд, и дозор прекратился. Так еще, зараза такая, пошла родителям жаловаться. Бабушка и мама смущались. Папа, когда тетя Люба ушла, долго смеялся.

Беззаботным было то лето, счастливым… увы, на следующий день опять произошло. Тьма настигла, когда я учился плавать. Глыба мякгого тумана обхватила сзади, навалилась сверху бетонной плитой и начала топить. Я воды тогда наглотался, но выплыл.

Вечером рассказал обо всем дома, и счастливое лето кончилось — мы спешно вернулись в город, весь август стал чередой походов по больницам. Сказали — аутоагрессия. Проверяли на эпилепсию — не подтвердилось.

4

Седьмой класс. Весна. Погода стоит теплая, солнышко шарашит.

Учимся в первую смену, да и последний урок отменили — биологичка болеет. Вероятно, по вполне биологическим причинам в виде, например, разгулявшегося вируса гриппа. В классе пять человек отсутствуют уже неделю.

Впереди длинный вольный день. Домашку в седьмом классе все равно почти никто не делает, домой не хочу — сидишь в этой задней комнатке, как в вольере, и бабушкино лицо то и дело в дверном проеме: хочешь то, будешь это? Бабушку я люблю, но иногда она надоедает.

Помню, сижу на школьном крыльце, читаю книгу. Мозг обиженного ребенка (подростка уже, получается) любит являть ему фантазии о вселенской мести. Так что букв не вижу особо, а больше представляю, будто год отзанимался каратэ, парту ломаю пополам ударом ладони, но сейчас вместо парты у меня башка Димки Иванченко. Легко в юном возрасте мечтать о мучительной смерти врагов. Смерть не кажется чем-то настоящим. Да и книга у меня под стать — автор умело подпитывает эти мысли об отмщении. Называется…

— Слышь, заморыш, дай пройти, — Дима пинает меня под зад, но, поскольку я сижу, прилетает в копчик. От боли вздрагиваю, невольно корчусь. Дима — хорошист, не гопота с района. Гопота у нас не учится.

Он садится на три ступени ниже. К нему подсаживается Степа — не шибко-то они и друзья, но кино вместе обсуждают.

— Я тут книгу читаю…

— Степаша, ты дурак? Ты че погнал, какую книгу? — Димка ржет, брызгая слюной.

— Да Кинга. Блин, по нему еще «Мизери» снимали.

— Это там, где чиканутая мужику ноги ломала? Ну, это вещь! Так и че там с книгой?

— Кэрри. Короче, телку гнобят одноклассники, а она такая, типа телепатка. Предметы там двигает и поджигает все! Отпад, киноху надо найти!

— Ну, найдешь — глянем, — Дима косится на меня и снова ржет.

— Ты че? — спрашивает Степа.

— Так, может, заморыш-то у нас тоже того… типа, телепат.

— Да не, там же телка была.

— А заморыш типа пацан? Слышь, девочка, — он подходит ко мне и кидает десятикопеечную монету — новый прикол у пацанов, имитация оплаты для проститутки.

— Ты была хорошей девочкой, на, заслужила, — лыбится Димка сально, мерзко. Видно, что не остановится, пока до ручки не доведет — настрой у него такой нынче.

Поднимаюсь на ноги. Я выше на ступеньку, так что смотрю на него сверху вниз.

— Че встала? — говорит он мне и вдруг одним махом обхватывает меня за голову, подсекает ноги, и вот я уже кубарем качусь по ступенькам. Катиться немного — ступеней десять — но шишек я тогда насобирал будь здоров. Следом летит моя книга.

Дима небрежно прощается со Степой, вытирает о мое колено подошву и уходит.

Я медленно встаю. Девочки стайкой собрались наверху, у дверей, и глядят с пренебрежением. Отряхиваю штаны.

Подходит Степа и протягивает мне мою книгу. «Ярость» Кинга. В его глазах я вижу одобрение моего выбора. И у меня наконец-то появляется если не друг, то хоть приятель.

5

К восьмому классу со Степаном мы окончательно сдружились. Я даже бывал у него в гостях. К себе только не звал никогда — взрослые не одобряли. Чем мне запомнился Степа? У него были тупые шутки (того уровня, что если где-то употребили глагол «встать», то эрекцию надо вспомнить непременно). А еще он разговаривал, как шпана с окраины, несмотря на всю свою любовь к книгам и кино. Будем честными — мы все в том возрасте вспоминали эрекцию при слове «встать» и говорили, как шпана. Считалось, что так круче.

Обычно, когда мы собирались, Степа проходил какую-нибудь игруху на компе, а я сидел рядом и смотрел. Так у меня появились темы для общения с одноклассниками — по крайней мере, теми, кто увлекался играми. Книги тоже обсуждали, но гораздо реже. Обсуждали и девочек, конечно. Особенно учитывая, что некоторые их них демонстрировали чудеса акселерации. Да вот хоть Катька, отличница — уходила на лето ребенком, в восьмой класс пришла оформившейся женщиной (ну, так нам тогда казалось).

Появилась в классе новенькая, Лена — рыжая девочка с длинной косой. У нее на ранце была нашивка в виде лисицы. Лисой ее и прозвали. Потом упражнявшийся в словообразовании Дима Иванченко слепил имя и кличку в единое «Лисолена», из которого с его же легкой подачи получилось «Сисялена». Это было глупо, но неудивительно для девочки с самой большой грудью в классе.

Не учел Дима, что новенькая очень хорошо вписалась в девичью половину нашего юного коллектива. Потому однажды вечерком (а восьмой класс мы проучились на второй смене, заканчивали затемно, зато приходили к часу дня) три девчонки зажали бедного Димку в женском туалете и отпинали его каблуками — ну а что противопоставишь трем озлобленным подросткам? Так Дима лишился статуса заводилы и потихоньку перешел в когорту школьного среднего класса, где тусуются обычные незаметные парни — не лошки, но и далеко не «лидеры мнений».

Я был рад. Мне чудилось, что случилась она — вселенская месть. А Лену даже в кино позвал. Самое удивительное, что она согласилась. Деньги пришлось тырить из папиного кошелька, но оно того стоило — и пусть на «Спасе» хоть круглыми сутками вещают о том, как плохо воровать! Я даже, как взрослый, купил ей розу, которая была предусмотрительно забыта в кинотеатре, дабы не спалиться перед мамой — ну, знаете, мамы девочек очень опасаются за их честь.

Честь, разумеется, не пострадала. И даже так называемый первый поцелуй не случился. Но — между нами — ущипнуть я ее смог. Правда, вместо принятой в кино красивой пощечины получил локтем в бочину. После удара, решив, что с меня хватит, Лена продолжила со мной гулять как ни в чем не бывало. И удар-то был слабенький, формальный, что ли, — потому опять-таки, оно того стоило.

Жизнь налаживалась. Я сходил с девочкой в кино, я мог с ней периодически гулять, у меня появился какой-никакой друг — да, жизнь точно налаживалась. Вот только тьма донимала, как прежде. Я старался скрывать ее приходы — я не хотел больше к врачу.

А она являлась по вечерам, кроила меня на свой лад, и я переставал улыбаться. Тьма словно отбирала мою жизнь и тем продлевала свою. Она походила на тень, отчаянно цеплявшуюся за существование во плоти, существование здесь и сейчас. Давила меня, душила да все приговаривала утробным своим, тихим голоском:

— Я хочу, чтобы тебя не было. Чтобы ты никогда не рождался.

О, многие годы я засыпал под эту колыбельно-погребальную песнь, пока не спросил однажды — хрипло, едва слышно, боясь потревожить взрослых в соседней комнате:

— По… чему? Почему? Почему?!

— Ты отнял жизнь, — был мне ответ.

Я отнял жизнь. Чью?

В ноябре Степа сделал мне просто шикарный подарок — стопку журналов для взрослых. В несмышленую его башку каким-то чудом закралась догадка, что вообще-то у всех пацанов есть компы и выход в интернет, который таит в себе неограниченный спектр возможностей по поиску барышень и не только, а у его теперешнего друга с этим голяк. Лена, конечно, очень хорошая, но у Лены все самое интересное под одеждой, и в этом ее минус — так я тогда рассуждал.

Журналы старательно прятались мной в днище дивана, а сверху всегда были мои детские альбомы — на случай, если кто заглянет. Я засматривал глянцевые страницы до дыр на протяжении всей зимы, даже Лене один раз показал — та высказала свое «фи» касательно изображенных там процессов.

А по весне, десятого апреля, журналы пропали (я запомнил этот день хорошо, потому что на следующий оказался в больнице). Детские альбомы были на месте. Но под ними вместо гладенькой бумаги рука нащупала лишь деревянные доски старого дивана.

Папа мне в тот день странно подмигнул. Мама провела воспитательную беседу, бабушка сообщила, что у меня еще «не выросло».

Ближе к ночи тьма пришла снова. Ее руки цвета пережженного кирпича принесли нож и всадили его мне в ладонь. Не насквозь — откуда у слабой полутени силы проткнуть человеческую руку насквозь. Но порез вышел глубокий — кровь лилась не переставая, а сам я истошно выл.

Так, воя, с окровавленным ножом в руке я выскочил в большую комнату. Помню, бабушка закричала и схватилась за сердце. Папа с перекошенным от испуга лицом бросился отнимать у меня нож, хотя я не сопротивлялся.

В травме меня довольно быстро зашили.

До боли знакомый врач удовлетворенно диагностировал у меня расстройство личности и на две недели определил в клинику неврозов. Это была скука смертная. Пьешь таблетки, с них же дуреешь да все время лежишь — в окошечко смотришь.

В первую ночь моего там пребывания выпал снег. Да, случается, что и в апреле наступает зима. Мне почему-то представилось, как снег падает на мое лицо и закрывает глаза. В больнице кто-то плакал, кто-то спал. А я лежал и верил, что забуду свою боль. Или покину свой дом, замерзну и засну где-нибудь в пути, и меня отыщут рано утром и похоронят, чтоб глаза никому не мозолил. Я засыпал. Были тяжелые сны. А Лена меня заочно бросила.

6

Я в десятом. Нам составили расписание на первую смену, и наши шесть уроков закачивались ближе к двум часам.

Двадцатого апреля мы сидели со Степой за компом — он проходил «Биндинг оф Айзек», где персонаж рыдал в недрах подземелья и убивал монстров своими слезами, я вдумчиво наблюдал за пляшущей картинкой на экране.

Позвонил телефон.

Степа выругался, поставил игру на паузу и взял трубку (у него еще был стационарный). Через минуту он сказал:

— Тебя, — и протянул мне телефон.

Я знал, что звонят из дома. И отчего-то похолодел.

— Да?

— Ванюша. Ванюш, — на том конце провода явно не знали, как продолжить.

— Ну?

— Вань, ты приходи домой, ладно? Бабушка умерла.

И папа повесил трубку.

Я любил бабушку. И я ненавижу апрели.

Труп похож на что-то из воска. Бабушка лежала в церкви в середине помещения. Над бабушкой пел уныло священник. Над бабушкой трясли кадилом. А лоб у нее был сальный и блестел.

Я плакал. И страшно этого стыдился — мне чудилось, что так я совсем не взрослый. Взрослые принимают горе мужественно (так я тогда думал).

Потом бабушку все обходили и целовали в лоб. Мама сказала целовать через платочек, иначе негигиенично. Я не хотел через платочек. Поцеловал голый воск.

Мертвые на себя не похожи. Мне показалось, что в бабушке не осталось ничего знакомого. И я поверил, что душа существует.

Ночью выл.

7

В одиннадцатом классе выяснилось, что вступительные экзамены во всех университетах заменены на тесты. А это означало, что я могу сдать русский. А это означало, что я могу поступать, куда угодно, ведь с остальными предметами проблем у меня не было.

И родители принялись старательно проедать мой мозг вопросами профориентации.

Помню, мама позвала на кухню и заявила:

— Иди в наш политехникум. На матмех или физику. Сейчас дефицит инженерных кадров.

— Но я не хочу.

— Сам понимаешь, с твоим русским в гуманитарии тебе путь закрыт.

— Мама, я почти не допускаю ошибок. И есть еще время, чтобы научиться не допускать их совсем.

— Ну и куда ж ты собрался, умник?

— Я… — я не знал, что сказать, и ляпнул первое попавшееся: — На философский.

— Совсем дурак? Если тебе мозгов не хватает понять, я объясню. Мы плохо живем, потому что твой папа решил, что у него есть призвание. И теперь он журналист в занюханной газетенке. А я хотела бы хорошо жить. И хотела бы, чтобы ты хорошо жил.

— По телеку говорят, хорошо жить грешно, — попытался я сострить.

На меня глянули со странным презрением и ответили:

— Я, знаешь, грешный человек. Как и все мы.

В тот момент я ее почему-то ненавидел. А ближе к выпускному решил сбежать. Даже со Степой договорился, что сразу после окончания школы перекантуюсь у него с недельку. Ну, Степа-то за любой движ был. Заранее наплел что-то там своим родителям — уж не знаю, что именно. У него вообще родители были спокойные, как два танка.

Прошел единый экзамен. Отгремел выпускной.

На выпускном я целовался с Соней — была у нас такая девочка, невзрачная, но миловидная. Поговаривают, кто-то и не только целовался в праздничном угаре — мне, увы, не свезло, Соня оказалась скромной.

От пьянки было весело и была решимость. Я вернулся домой среди ночи (даже не помню, как дошел), собрал все необходимое — точнее, то, что мне казалось необходимым с учетом моего состояния. А потом отключился на полу.

Утром выяснилось, что похмелье — это когда тело дрожит и голову будто свинцом заполнили. Я почему-то был весь в синяках, с напрочь разбитым лицом. Папа принес минералку, перекись и пластырь. От перекиси лицо жгло.

Позже я перебрал свою бунтарскую авоську — две толстовки, зубная щетка, пустая бутылка шампанского, один носок. И вправду, полный набор для побега.

Позвонил Степе и сказал, что все отменяется. Степа вообще не понял, о чем я — ему, видать, было еще хуже, он больше выпил.

В общем, провалилась моя оборона. Пластмассовый мир победил, все дела.

Хотя поступил я все же по собственному желанию. Дефект, преследовавший меня с детства, в конечном итоге определил мой выбор — детская психология. Говорят же — в психологи идут те, кто хочет разобраться в собственных заморочках.

Меня приняли в университет в другом городе. Жил я в студенческом общежитии, то есть в каком-то смысле побег все же удался. Я был зол на родителей — зол за то, что они не верили ни мне, ни в меня. Тьма пропала на несколько лет.

8

Я выучился, остался в аспирантуре. Я вроде как перспективный научный работник, разрабатываю коррекционные курсы для детей с дисграфией. Мне теперь совсем не требуется корректор — пишу грамотно, и всякая буковка знает свое место. Недавно написал большую статью «Дефекты воспитания и их влияние на неполную социализацию» — опубликовали в журнале ВАК.

Я много лет не виделся с родителями — пока не узнал об их разводе.

Папа опять женился — выяснилось, что есть женщины, которых устраивают журналисты из занюханных газетенок. Я, кстати, познакомился с его новой женой, когда приехал в родной город, — она приятная.

А потом предстояла встреча с мамой. В детстве не замечаешь многого. Например, оказалось, что мы жили в плохом районе. В детстве этот набор серых пятиэтажек казался вполне себе симпатичным.

Я шел к родному дому с чувством тревоги. Ибо где память — там слеза.

Мама стала седая и серая, что те пятиэтажки. На лицо осунулась, руки у нее загрубели пуще прежнего, хотя и раньше были не очень — от домашней работы.

Обняла скупо, будто и не рада.

Мы сидели в моей старой комнате — там теперь столик, можно попить чай. Обои прежние — до сих пор на них красуется мой кривенький чебурашка, одно ухо больше да кривее другого.

— Знаешь, мою научную статью в журнале опубликовали, — говорю я. — С конференций не вылезаю.

— Ну, — строго отозвалась мама. — А с деньгами-то чего? Без них ведь не жизнь.

— Я на своем месте. Это главное.

— Ой, сын. Лучше бы меня тогда послушал. Зайди на любой сайт с вакансиями — посмотри, какие там зарплаты у инженерных кадров.

Она немного помолчала и продолжила с какой-то виноватой интонацией:

— Ты был злым ребенком. Трудным. Этот еще твой дефект. Орал все детство, будто тебя режет кто. Но я действительно хотела, чтобы у тебя все получилось. Не так, как у нас с отцом. А ты что? Приезжаешь и выдаешь — я, мол, почти пошел по его стопам!

— Я был трудным?

— А легких деток разве таскают к психиатрам?

Чебурашка со стены глядит на меня не отрываясь.

— Ты был непослушным.

— Правда? И ты всерьез считаешь, что этот рисунок на стене… что… — я заговорил неровно от волнения. — Испорченные обои стоят шрамов у меня под глазом?!

— Ты меня тоже тогда оцарапал. Весь локоть разодрал.

Она замолчала.

Тьма.

Ть. Ма.

Мать была необъятной глыбой из мягкого тумана. Она перемалывала меня, как глину, вкладывала в мою бедную голову не мои мысли, заставляла хотеть то, чего я не хотел. Я не видел глаз, не знал лица, но помню, что у нее были руки цвета пережженного кирпича. Эти руки тянулись ко мне, липли к трясущемуся телу и искали горло, чтобы… чтобы что, мама?

Яков Пешин
Хлам

— Я тебе говорю, она сама его съела.

Отец указывал пальцем на собаку. Рита, лабрадор, сидела в углу комнаты и виновато мела хвостом. Вся морда животного была перепачкана в чем-то красном.

— Ерунды не говори! Это лабр, а не ротвейлер, — резко ответила мама.

— Да какая разница кто? Инфантицид в природе — рядовое явление. — Мужчина опустил руку и зло, свысока смотрел на жену, которая упрямо не желала принять очевидное. — Как же мне надоела вся эта звероферма.

Отец привык оставлять последнее слово за собой, поэтому, не дожидаясь ответа, быстрым шагом направился в кухню.

— Мам, — негромко позвал Андрей.

— Ты почему еще не спишь? — раздосадованно напустилась та на сына. — Иди в свою комнату!

— Мам, это не Рита.

— А? Знаю. Твой папка просто ее не любит. Иди спать.

— А куда щенок пропал?

— Да откуда я знаю? Может, за дверь выбежал. Может, прячется где-то.

Щенков в доме было четверо, пока один из них не пропал. Малышей еще не привили и не водили на улицу. Спохватились только под вечер, что одного не хватает, и тут к родителям вышла недавно родившая Рита. С перемазанной чем-то красно-бурым мордой. От дружелюбной собачьей физиономии исходил специфичный, устойчивый запах крови. Разразился скандал.

В старой, давно не видевшей ремонта квартире мама решила разводить лабрадоров. Это был первый приплод. Щенки продавались не слишком хорошо, но родители воспринимали их как имущество, и пропажа повергла женщину в гнев.

— Иди умойся и марш спать, завтра в школу. — Андрей поднялся с дивана. — Нет, стой. Ты в комнате убрался, я тебя просила?

— Ага.

— Убрался? Или снова под «чебурашку» все закинул?

Диван «чебурашка» всегда находился в разложенном состоянии. Стоял он у стены и не просматривался насквозь, что позволяло швырять под диван все, что лень было донести до мусорки и что не помещалось в ящиках.

— Убрался.

Она знала, что сын врет. Но дома из-за большого количества животных и вечной занятости членов семьи всегда был беспорядок. Бороться с ним не хватало ни сил, ни времени.

— Ладно, иди.

Андрей поплелся в ванную по узкому коридору. Не особо старательно почистил зубы, плеснул водой в лицо, рассматривая в треснувшем зеркале прыщик на подбородке. Возвращаясь, увидел, как отец мешает сахар в кофе, глядя в окно. Ложечка постукивала о стенки чашки. Мальчик прошел в свою комнату и улегся на диван, стоящий у стены. Зашла Рита, открыв носом дверь, улыбнулась своей перемазанной мордой и улеглась на полу.

Ему было одиннадцать, Риту он получил в подарок еще совсем мелким, а потом оказалось, что у мамы были свои планы на ее счет. Он не верил, что лабрадор-ретривер могла сожрать щенка. Рита была заботливой мамашкой и совершенно безобидным существом.

«А в чем тогда у нее морда?»

В комнате было темно, неуютно. Из форточки дуло. Андрей закутался в одеяло, прикрыл глаза и задумался.

«Куда же мог исчезнуть щенок? Вот был бы Тихон рядом, он бы точно что-то подсказал… Но он тоже пропал».

Тихон исчез около года назад. Прямо из его, Андрея, комнаты. Андрей отлучился принести чипсы и бутерброды с вареньем, а друг в это время испарился. Дома они были втроем: Тихон, Андрей и папа. Отец тогда пожал плечами и сказал, что друг только что ушел. С тех пор паренька никто не видел.

А на следующий день пришла полиция. Долго допрашивали их обоих, папа клялся, что лично закрыл за другом сына дверь, но те не отставали. Андрей старался подслушивать всех, кто тогда заходил к ним домой, и так узнал, что в городе уже давно пропадают дети. Потом, правда, возвращаются — зареванные, забитые. Только Тиша так и не вернулся.

Отца пару месяцев таскали в полицию — в чем-то подозревали, но ничего доказать не смогли. Отношения в семье были напряженные, мама часто плакала. Успокоилась, только когда оказалось, что другие дети папу не опознали.

Из-под дивана раздался шорох. Рита вскинула морду, ее глаза в темноте влажно поблескивали. Шорох повторился, и лабрадор, встав на все четыре лапы, медленно попятилась, уперлась задом в стену и смешно присела.

Стало тихо. Андрей приподнялся в постели, весь превратившись в слух. Он смотрел на собаку, пытаясь понять, насколько сильно она встревожена. Рита потихоньку улеглась, но к дивану больше не приближалась. Мальчик улегся, пытаясь еще что-нибудь расслышать, но шорох не повторился, и Андрей уснул, думая о том, что надо завтра попробовать найти щенка. Может, малыш как раз под кроватью и прячется. Только почему тогда испугалась собака?..

Ему всю ночь снился пропавший друг. Серьезный и собранный, как всегда, Тихон пытался что-то объяснить приятелю. Потом приснился отец, на которого Тиша обвиняюще указывал пальцем. Когда Андрей открыл глаза, он едва не заорал от неожиданности: папа сидел возле дивана и что-то под ним рассматривал.

— А, проснулся, — сухо поприветствовал он сына. — Ты в курсе, что у тебя тут творится? Черт ногу сломит. Чтобы сегодня-завтра мне этот хламник разобрал, ты понял?

— Угу.

Ничего разбирать, конечно, Андрей не собирался. Он надеялся, что папа заработается и попросту забудет о своем требовании.

В комнату без стука вошла мама и торжествующе провозгласила, держа в руках большую пустую миску:

— Печень!

Отец с сыном уставились на нее.

— Эта овца, — кивнула на лежащую в углу Риту мама, — открыла холодильник и с нижней полки умяла печень. — Несмотря на проступок животного, женщина не выглядела рассерженной. — Так что никакого щенка она не ела. Ищите, если не убежал, значит, застрял где-то. И если он там задохнется и помрет, убирать будете сами.

Отец молча встал и, отодвинув жену плечом, вышел из комнаты.