Бесплатный фрагмент - Рассказы из старой тетрадки

Казаки

Давно это было, больше полувека тому, жив был еще мой дед Родион, и дело было в затерянном среди южных степей хуторе Кильчень, стоящем на речушке с тем же необычным названием. Теплым, пропахшим полынным полем вечером, в сумерках, сидели мы с ним на поваленном клене, который лежал тут, казалось, испокон веку и был широк и прозрачен своим старым стволом вместо лавки для всех, кто хотел возле нашего двора присесть, поговорить с хозяином — моим дедом — о жизни вообще или о делах сегодняшних, ткавших невидимую ткань самой жизни в этом степном хуторе.

— Ты же знаешь, как называется то село за полем? — начал он, обращаясь ко мне шестилетнему.

— Голубовка.

— А знаешь, откуда такое название, внук? Не знаешь, — ответил он сам на свой вопрос, — оно казацкое, и вот что я расскажу тебе про казаков.

После этих слов настала тишина, будто он и не дед вовсе, а старый казак и неспешно набивает трубку-чубук самосадом, раскуривает его и сладко затягивался первым дымом. Но он не курил, а только приноравливался рассказать мне свою сказку.

— С Запорожской Сечи пришел в давние времена сюда казак Голуб. Говорят, лихой был казак, такой лихой, что даже в лихой Сечи не нашлось ему места. Кошем, то есть всем казачьим миром, велели уходить от греха ему из Сечи. Что-то, видать, непотребное он сотворил, но не такое, за что секут казаки голову, значит, не было ни предательства, ни богохульства. Может, поспорил с кошевым или пошел против воли куреня. Неведомо. Говорят только, что пришел он сюда, в наши края, и встал хутором со своей женой, сынами и дочками, людьми работными. Стал обживаться да осматриваться, люди к нему стали приходить. Был он, видать, казак крепкий, раз шли к нему люди. Приходили и оставались рядом. Беглые и служивые, кто сам, а кто и со товарищами. В общем, долго ли коротко ли, но стало у Голуба сабель за сто, а то и за двести под рукой. Можно, стало быть, идти «на дело», как говорят сейчас, а тогда говорили как-то по-другому, но я не знаю как.

Дед замолчал. Совсем темно стало, в хате напротив зажгли свет. Сосед Колодько вышел зачем-то из летней кухни, переговариваясь с женой тетей Людой. Зашел назад.

— Нрав и правда был у Голуба нетерпеливый и неуемный. Но пришел он все же не один. А было с ним еще два казака, два его верных друга. Одного звали Кильчень — теперь ты знаешь, откуда пошло название нашего хутора, да и речки. Кильчень по-татарски, чтоб ты знал, значит куцый, короткий. Видать, парень этот был невысок, а может, и совсем с тебя ростом. Вот и дали ему такое прозвище. Ты должен знать, внук, что в Сечи давали свои имена казакам смешные и несуразные, если сейчас их слышать, а тогда жили легко, весело и прозвища давали такие.

Так, значит, Голуб поселился там, — дед махнул рукой за поле, — а Кильчень поселился тут, вроде рядом, а вроде как и на отдалении. Земель тогда было много, сюда руки царские не доставали, а если и доставали, то были не загребущие, как позже. Татарва заходила сюда, так для того и казаки, чтобы не пускать их дальше на земли российские, ну или — всяко бывало, что тут говорить — шли вместе с татарвой грабить купцов да города, если был богатый прибыток. Но главное было не в этом, а в том, что Голуб и Кильчень собрали тут свой курень, то есть отряд, и от них пошло местное казачество, как видится.

К нам подошел из темноты сосед Чупахин, грузный и медленный в движениях, чинно поздоровался с дедом и со мной как с равным, сел рядом, но говорить не стал. Слышал на подходе, что дед Родион говорит пространно, перебивать досужим разговором не стал.

— А еще я тебе скажу загадку, которую ты, внук, разгадаешь, ты у меня мальчик умный, сообразительный, в школе отличник. Загадка такая. Был с ними — как в сказке! — и третий сотоварищ. А вот ты теперь сообрази, какова была его кличка или прозвище, как тут не назови, ну, имя его.

Я помню, что опешил от неожиданного поворота. Откуда мне знать, как казаки прозывали друг друга. Ну, Голуб, ну, Кильчень. Да, такие смешные имена.

Сосед Чупахин молча достал папиросу, громко ее помял, побил, как водится, огнем осветив лицо, зажег. Пошел противный и приятный дым «Беломора». И меня осенило!

— Пересада, дед?

— О, я ж говорил, что ты умом крепок, в меня весь пошел, внук! Пересада, конечно. Как моя фамилия и твоей мамки. С той поры уже лет больше чем полтора века прошло или два, а все наши с тобой родители и бабки с дедами, и их родители, и так, наверное, до десятого колена жили тут, в этих краях. И в одном селе, и в другом. Но с такой фамилией не затеряешься — все мы от одного предка, одного казацкого рода. С такой смешной да редкой фамилией. Ты сейчас хоть и с фамилией папы своего, но знать должен — казацкая кровь в тебе тоже есть — пересадная.

Дед замолк, сосед покуривал папиросу, я молчал.

                                         * * *

Много лет спустя познакомился в ростовской командировке с лихим парнем. Звали его Александром, и занимался он стройкой, а помимо стройки был он в местном казачестве. И была у него фамилия Пересада. Как так? А так. Стали допытываться — оттуда, с Кильчени его предки. Стало быть, родня.

И казацкое прошлое не пропало. Вот оно нашло себе выход. Так вот и вспомнил я рассказ деда Родиона и, конечно, сыну своему рассказал ее. И внукам, детям его. Пусть знают.

Океан

— Пап, а зачем мы живем?

— А ты как думаешь?

— Ну, не знаю. — Павел Петрович задумался. — Не знаю, может, чтобы что-то сделать, ведь зачем-то мы рождаемся. Только я первый спросил!

— Да все просто, Паша, — не отвлекаясь от игры, сказал Петр. — Мы живем, чтобы быть счастливыми.

Некоторое время было тихо, пару ходов на доске, поэтому трудно сказать, как долго царила тишина, точнее — бессловесность за столом. Было видно, что младший не просто молчит, он думает о последних словах отца. «Живем, чтобы быть счастливыми».

— Тогда лучше не становиться взрослым, — как обычно, по-взрослому сказал мальчик. — Дети могут быть счастливыми, а взрослые нет.

Теперь тишина повисла над другой стороной доски. Петр давно привык к недетской проницательности сына, но каждый раз она его удивляла и, пожалуй, немного пугала. Но — dicit verbi — слово сказано, и надо было отвечать.

— Это было дважды. Первый раз я был в Штатах, в Портленде, и вот одна местная женщина пригласила меня и моих друзей на прогулку. Она взяла напрокат большую машину, человек на семь, чтобы нам троим или четверым было удобно. Заметь, она могла бы нас уместить в обычной машине, у нее был небольшой седан, но она взяла напрокат большую, и мы поехали, не зная куда, не зная зачем.

Спустя примерно час мы приехали к океану. Она нас везла на встречу с ним. И он был невероятен! Если бы я мог словами тебе рассказать это ощущение встречи с ним — я бы стал великим писателем. Но, поверь, это было как будто я снова родился, от ощущения бесконечности силы и мощи и красоты, да, именно так — силы, мощи и красоты океана! Длинный, глубокий приливной берег и дымка мокрого тумана над накатывающими волнами, которые наваливаются на песок долго-долго, метров, наверное, на сто. А главное — звук. Ты слышал орган? Океан гудит как самые низкие трубы органа, только постоянно.

Там я был счастлив. Точно тебе говорю. И не спрашивай почему. Да, это такое пронзительное счастье!

— Я знаю, как это бывает, когда захватывает дух. У меня так было прошлой весной, когда я вышел из школы и понял, что началась весна, вот так не было, не было, и вдруг бах — и весна!

— А второй раз это случилось в Португалии. Мы с мамой провели три дня на берегу лагуны, в пустом отеле, в котором, кроме нас, уже никого не было, и мы выбрали номер на самом верху, а два соседних отеля были уже закрыты. Представляешь, ты открываешь утром глаза, а перед тобой океан до горизонта! А когда мы только приехали в эту лагуну, бросились от счастья в прибой, точнее — я бросился, мама не стала. Ну так вот — я чуть не утонул, правда! Такие детские, морские с виду волны оказались океанскими, как тогда — сильными, мощными и красивыми, и я покусился на красоту, забыв о мощи, и океан меня повертел, потрепал, до сих пор во рту солоно от воды.

И гул, непроходящий низкий голос океана, как в прошлый раз. Этот его голос не забыть, потому что он отзывается в животе. Там я тоже был счастлив…

Петр сделал ход, ход был слабым. Павел Петрович, видимо, его ждал, потому что быстро забрал ладью и поставил на ее место своего слона, чем создал почти безвыходную ситуацию для отца.

— Да. Как его мало, счастья. — Петр сделал ход.

— Значит, мы зачем-то другим живем, па. Ты проиграл, — сказал мальчик и уложил отцовского короля.

Пегий

Задыхаясь утренней спешкой, я увидел его у ворот в гаражи. Старый, потрепанный жизнью пес, пегий, обветшавший, он лежал в лучах утреннего солнца, наслаждаясь простым собачьим раем — тепло, конура, миска… Что еще надо? Не бьют, на улицу не гонят, то объедки, то косточка. Главное — зиму пережить. Но до нее далеко, дожить бы.

Я остановился, и пес, почуяв остановившийся сгусток воздуха, приоткрыл глаза, мы посмотрели друг в друга. Мне полоснуло по сердцу: так мы же, пегий, похожи. Побитые жизнью, но на что-то еще надеемся, не сдаемся. Зиму бы пережить. Пес по-дружески глядел на меня, не рассматривая, а вглядываясь, мол, да, брат, так оно и есть. Он уютно лежал в пыли возле конуры, разваливающейся, дырявой, но своей. Конура стояла под окном такой же развалюхи сторожки. Где-то в ней, наверное, неурочно спал человек, которого пес считал своим хозяином.

То, что произошло в следующую минуту, ворвалось в мою жизнь и осталось занозой в сердце до сих пор, не могу забыть эту псину.

Для человеческого уха и глаза еще ничего не изменилось, все было, как только что, но пегий уже поднял морду, открыл глаза, повернулся в сторону уходящей за поворот дороги, потом вскочил, хвост колесом, звонко по-щенячьи залаял и мимо меня бросился на дорогу. Оттуда выехал бледно-серый джип, неспешно двигаясь навстречу утреннему люду.

Пегий мчался к машине почти наперерез. Одна его лапа едва двигалась, но, весь превратившись в бег, пес не обращал на нее внимания. Машина катилась небыстро, пегий ее настиг, когда она проезжала мимо гаражей. И началась погоня!

Машина двигалась небыстро, но все ж быстрее хромой, задыхающейся бегом и лаем собаки. Погоня за машиной — привычное собачье развлечение, но что-то в этом лающем преследовании было не так, не похоже на обычную игру с машиной или велосипедистом «убирайся, это моя территория». Джип удалялся, вот он уже подъехал к следующему повороту, а пегий бежал, высунув язык изо всех своих немногих сил, время от времени звонко лая, будто что-то говоря… И тут я понял, что он говорил!

Это была его машина, в ней ехали его люди. Те, что давно, видимо, лет 10 или 12 назад, бросили его, а он их все считал своими, и он, не помня зла, давно простив их предательство, все бежал и отчаянно кричал: «Это я, это же я, эй, я здесь… я здесь!»

Я побежал за ним. Мне нужно было знать, чем закончится погоня. Когда я добежал до поворота, я увидел, что Пегий лежал посреди дороги, его били судороги. Он отдал все силы этой последней погоне за предательским собачьим счастьем. Я почти бегом добежал до него, встал на колени, обнял его лохматую остистую голову. Он был уже неподвижен. Я заплакал.

Эх, пегий, как же мы похожи с тобой.

И пусть тебе будет хорошо там, в твоем собачьем раю. Он же есть? Его не может не быть.

Голосовой помощник

— Серега, ты понимаешь, что это нужно сделать. Это. Нужно. Сделать. Сейчас. Потому что завтра может быть уже поздно.

Серега, старший брат, молчал, не просто молчал, а лежал, отвернувшись к стене, и все в комнате видели, как он тяжело и ровно дышал и этим без слов отвечал: отъебитесь.

Нина уже не смотрела на братьев, она смотрела в окно и думала и чувствовала, как она устала.

— Нет, я не отстану, ты знаешь. Нас ждут. Я обо всем договорился. Давай дойдем до машины, и дальше я все сделаю, Серега.

Ничего не изменилось. Нина вышла из комнаты. Олег немного посидел уже просто молча, постукивая пальцами по костяшкам — старая, с детства, игра в минуту волнения и замешательства — смотрел на стол у изголовья дивана, на котором почти неподвижно лежал брат. На столе был беспорядок-не-трогай-ничего, как говорил его брат. Это был его беспорядок, в котором он жил, и ему было в нем удобно и безопасно. Мелькнул зеленый, советской поры том Мопассана, остальные стояли на полке с одним провалом, местом вынутого тома с чернотой, как от выпавшего зуба, танцующий Будда и гипсовый Пушкин.

Нина вернулась.

— Оставь его. Ты же знаешь, если он решил — бесполезно.

— Прикажешь так его бросить?

Ничего хуже нет говорить о присутствующем человеке в третьем лице, словно его уже нет.

Нина села на диван в ногах у мужа и погладила его по руке, неподвижной и почти неживой. Она чувствовала, понимала, что с ним происходит. Он умирал болезненно, безнадежно и не хотел прерывать этот необратимый процесс. Он лежал, укутанный тихим ужасом.

— Приходи завтра. Я позвоню тебе.

Олег как-то сник, опустил плечи и медленно, будто это он, а не брат был тяжело болен, встал, и через минуту его уже не было.

Он ехал домой, не думая ни о чем: ни о брате, ни о его, Олега, тщетных усилиях что-то предпринять, в состоянии почти медитативной отрешенности. По полузнакомой дороге — он редко бывал у брата до последнего времени — доехал домой. На встревоженный вопрос Катьки коротко ответил: «Плохо», мельком увидел сына в проеме двери, ничего ему не сказал, заперся у себя в комнате.

Уже на подъезде к дому он почувствовал в себе и признался в том, что ему глубоко насрать на то, что происходит с его братом, что переживает и чувствует Нина. Насрать! Он ничего не чувствует и ничего не хочет чувствовать. «Я не хочу на это тратить свое время и свои эмоции».

Он заперся у себя в комнате, оживил комп, надел наушники и стал заниматься привычным для себя делом. Катька иногда заглядывала к нему и видела, что он что-то бормочет вполголоса и строчит свои коды, она в этом не разбиралась, но знала, что Олега лучше не трогать, пока он сам не отвалится от компа и не придет за едой или по другой какой нужде.

Примерно часа через три Олег удовлетворенно откинулся в кресле, закурил, чего он не делал почти никогда, нарушая самому себе данный запрет, и что означало крайнее возбуждение происходящим. Он выкурил неспешно сигарету, не найдя, обо что ее затушить, выбросил окурок в форточку и снова сел в кресло. Включил программу, которую написал в эти часы.

— Привет, — сказал компьютер проникновенным низким голосом Олега.

— Привет, — сказал сам Олег в ответ.

— Ну, как дела, как Серега? — спросил компьютер.

Олег был доволен. Он тестировал разные повороты разговора. Программа умно находила подходящие фразы и бесшумно, без стыков их соединяла каждый раз в новые сочетания, так, что не было заметно, что они каждый раз собираются как конструктор. Речь компьютерного Олега была построена из коротких фраз, и это было удобно, чтобы делать довольно длинные конструкции и даже небольшие монологи. Олег был особенно доволен тем, как он смог запрограммировать интонации в конце фразы. Нуместные интонации в конце фразы всегда выдают GPT или что-то подобное, новомодное. Олег решил эту задачу, и теперь речь компьютерного Олега была плавной и вполне осмысленной.

В семь утра, точнее, в семь ноль пять, у Нины зазвонил телефон. Звонил Олег.

— Привет.

— Привет.

— Ты не спишь. Как Серега?

— Все так же.

— Он спал, не знаешь?

— Да, я ему вколола мелаксена, он заснул. Недавно проснулся.

— Тяжело тебе, Нина. Давай я приеду, попробую его отвезти в клинику. Надо же что-то делать.

— Нет, Олежка, это бесполезно… — Нина помолчала. Олег тоже молчал. — Хорошо, что у нас нет детей. — Нина заплакала.

— Я тебя понимаю, хотя, с другой стороны, тебе было бы сейчас легче, если бы были.

Нина молчала.

— Не знаю, — сказала она после долгой паузы. — Мне так приятно, что ты заботишься о нем. Вы так долго были будто чужими.

— Он мой брат, Нина, — сказал Олег.