Бесплатный фрагмент - Расскажи это Шекспиру!

Максим Форост
РАССКАЖИ ЭТО ШЕКСПИРУ!

Ему позвонили и попросили спускаться. Вежливо попросили.

Ступени снизу вверх пробежали ему навстречу. Здесь, в столице, колючий ветер угнетал его, южанина. На шоссе в пробке тёрлись крыло о крыло автомобили. В парке — о, если бы моторы, наконец, смолкли! — трезвонили птицы. Птиц не беспокоила висящая над городом стальная сетка. Сетка на аэростатах осталась с прошлого авианалёта — как часть системы противовоздушной обороны. У вестибюля его встречал чёрный авто, водитель и сопровождающий были в синих штатских костюмах: сотрудникам III Отделения всегда шьют костюмы из синего сукна.

Игра уже началась. Он стал частью Игры, что шла на улицах города, шла сама по себе — с ним или без него. Игру не повернуть назад.

1

Он помнил себя на руках у отца. В родном городке отец поднимал его выше и выше посреди площади, а площадь была запружена народом. Толпа гудела и волновалась, из гула складывались непонятные для детского уха слова:

— Свободный Хаестан! Свободный Хаестан! — бородатые мужчины в пятнистой форме, не сдерживая радости, палили в небо из автоматов.

Это стало самым ранним его воспоминанием. А через несколько лет городок этот лежал в развалинах.

Их край назывался Чёрный Сад. Карабах по-тюркски. Под защитой «зелёнки» сидели в лесах отряды, что контролировали ближайшие дороги. Помнилось, как отец записывался в один такой отряд, а он — семилетний — жался к отцовой ноге. Старший брат, тринадцатилетний Серж, посматривал свысока. Ведь это он привёл в отряд отца и братишку. На Серже пятнистая форма. На нём теперь тоже, но нескладная и не по размеру — слишком велика.

У отца из-под камуфляжного картуза торчат седые виски.

— Твой старший сын давно с нами, — тот, кто записывает, буравит отца взглядом. — А ты не спешил, — упрекает.

— Мальчонка на мне, — отец виновато оправдывается и тут же бунтует: — Разыщешь вас по лесам, как же!

Бунт его встречен молодцеватым хохотом. Серж покровительственно смотрит на отца с братишкой, и отца с его слов записывают: Роберт Суренян.

— Дай-ка и малолетнего запишу как бойца. Эй, мелкий, тебя как зовут?

Он назвал своё имя, и все засмеялись. Это имя всегда вызывало смех, а отец при том потеряно и ласково улыбался.

Тот день — первый день в полку — запомнился ещё потому, что бородатые бойцы вытащили старый проржавленный миномёт.

— Тревога?! — он обрадовался. А заросший бородой боец поманил его:

— Иди-ка сюда. На шоссе турки, шмальни-ка по ним, — поданную мину только и надо, что опустить в дуло миномёта и отпрыгнуть.

Мина с рёвом вылетела, и на дороге громыхнуло. Это был его первый выстрел.

— Левее полтора! — кричит боец с биноклем. Старший брат Серж подскакивает, что-то творит с миномётом, палит, и мина рвётся на шоссе, где ползёт колонна с оттоманскими флажками, а из машин сыплются солдаты.

— Есть вилка, вправо единица! — орёт тот, с биноклем. — Отойдите, мальцы, дайте-ка поколошматить.

За одну-две минуты грохота вся транспортная колонна была превращена в пепел. Запомнилось летящее в воздухе колесо с клочьями резиновой покрышки.

— Хочу домой! — сказал он вдруг, и Сержик трепетно посмотрел на него, младшего.

Сержик скоро увёл его в полевой лагерь и уложил спать в пятнистой палатке, укрытой маскировочной сеткой. Так в семь лет он начал военную службу, а армейский тент на годы заменил ему всякое другое жильё.

Повстанческий полк «Свободный Хаестан» за годы разросся. Поначалу до дивизии, потом до корпуса. Мосты и перевалы, сеть асфальтовых и железных дорог — контролируя их, корпус держал весь край под собой. На официальных сайтах корпус именовался Армией. А на восьмом году сопротивления Оттоманская Порта разгромила его.

Под орудийным обстрелом им пришлось покинуть леса. Это стало концом. Они рассеялись по каким-то городам и по полусотне посёлков. Он отстреливался на какой-то улице — названия её не помнил. С ним был старший брат и несколько бойцов. Вооружённые силы Порты брали городишко с трёх направлений. Из окон повстанцы били по бронемашинам. Били и молча надеялись: хорошо бы выбраться, найти гражданское, постричься и — затеряться среди штатских.

Их с братом схватили в первом же тупике. Распознали по снайперским мозолям на пальцах, по запаху гари и по шальным глазам. Солдаты были сильней и, главное, злее. Их били. Отволокли куда-то и собирались отрезать головы. Спас старый полковник. У полковника белели янычарские усы, а из-под бордовой фески топорщились седые виски. Это напоминало отца.

Солдаты спорили. Они с братом понимали только отдельные слова. Полковник забрал их себе, он оказался комендантом лагеря для пленных. Из лагеря он продал их кривому турку, владельцу бронепоезда. Будь прокляты все бронепоезда всех железных дорог!

Паровозная топка. Она дышит ненасытным жаром. Можно сунуться в неё и сгореть без остатка. Но цепь коротка. Цепь ровно такая, чтобы взять лопату, набрать угля и метнуть в топку. Уголь насыпают сверху через зарешеченное окно. Оттуда же поступает воздух, свет и пища.

Дверь зашита бронелистами и заклёпана. Дверь выдержит орудийное попадание. Внутри за железной стеной — вторая топка, и там — его брат. Лопатой можно постучать ему и услышать ответ. Поезд качает. В слуховую трубу кричат им, больше или меньше угля метать в топку. Волдыри и ожоги на коже, язвы от угольной пыли почти зажили.

Оказывается, он живуч. Больше, чем прежде мог бы подумать!

Бронепоезд действовал по линии уезда Тарки. В Тарках была его база и длительная стоянка. Оттуда он совершал рейды. Под крик «Стоп, машина!» вдруг замирал, пыхтя чёрным паром, и палил из всех орудий сзади и спереди локомотива. От канонады сотрясалась листовая броня и лопались мозоли на ладонях.

В рейде на русский Царёв-Борисов их накрыл ответный огонь. Машинному отделению велели задний ход, а топке — больше угля. Громыхая, состав понёсся обратно. Заполошное «Сто-о-оп!» смотрящего, скрип тормозов, свист выпущенного из котлов пара. Он сам, лопата из рук, куски угля — всё валится по ходу торможения.

Впереди артобстрелом разбито полотно дороги.

Единственный раз за годы каторги их с братом вытащили из-под заклёпанной двери на воздух — чинить разбитое полотно. Вот тогда-то в память ему врезался куст обыкновенной ивы. Ива вопреки природе выросла среди шпал на гравии и была наполовину срезана головным вагоном.

Они попытались бежать, но их поймали и били. Ему разбили голову о железнодорожный рельс. Перед глазами лежал срезанный куст ивы. Но он теперь верил: он — живучий. Он выживет. Снова были горы угля, цепь и ненасытно пышущая паровозная топка. Бронепоезд качало туда и сюда, а лопатой можно было постучать в стену своему брату.

Госпиталь. В госпитале желтовато-бежевые потолки. Словно побелка дожелта выгорела. Доктор возникал ниоткуда. Сквозь полусон мерещилась на нём маска. То медицинская марлевая, то карнавальная с носом-клювом, а то и противогаз. Это не бред. Про топку, про плен — вот это был полубред, кошмар, разбередивший старое.

Поблёскивали армейские значки. На спинке стула висел китель с погонами. После контузии ему уже дозволялось вставать и спускаться вниз — в парк, где трезвонили птицы.

— Вы хотели бы изменить мир? — спросил доктор. Может, и не спросил — предложил.

Он посмотрел на очки доктора, на его тяжеловатое лицо, лысеющую голову. Посмотрел на штатский костюм, скроенный по широкой фигуре.

— А, я понял. Да, я готов сотрудничать со службами Его Величества, — он, казалось, ожидал этого разговора.

— Нет, я не из Третьего Отделения, — доктор покачал головой, — хотя и лоялен государю… Изменить реальность вселенной. Чтобы не было авианалётов, ран, контузий. Разве не хотелось?

Он резко поднялся на кровати, одолел головокружение.

— Что это значит — изменить вселенную? — он пожалел, что сейчас не в кителе, важный разговор стоило вести при погонах.

— Время — это развёрнутая лента событий. Мы живём не здесь и сейчас, мы — это вся наша жизнь, растянутая во времени.

— Изменить настоящее, меняя прошлое? — он обронил вполголоса и с сильным акцентом. Акцент проявлялся всегда, когда он начинал волноваться.

— У вас удивительно здравый взгляд на вещи, — заметил доктор.

— Для контуженного?

— Предпочитаю говорить: бароакустическая травма.

У доктора на свету отблёскивали очки, и зрачков не было видно. Он сделал движение в сторону, чтобы поймать взгляд доктора.

— Нет, не вставайте, — доктор остановил. — Успеете. Согласитесь: при любом колебании ленты — будь это в начале её или в конце — меняется само положение ленты. Меняется реальность. Я зову вас в Игру, что меняет ход времени. В Игре нет сценария, но зато есть роли. Есть маски.

— Ах, маски? — гортанный акцент стал сильнее.

— Не маски спецназа. Я не говорю о спецоперации, — доктор снял очки и открыл близорукие глаза. — Сыгранная в жизни драма изменит весь мир. Обещаю.

Он ничего не ответил. Откинул покрывало и встал. Он спал в одежде, как в походе. Надел форменный китель с погонами полковника русской службы.

— Вы обратились с предложением именно ко мне…

— Хотите знать, почему? — опередил доктор. — Не буду утверждать, будто в этом не было ничего личного. Напротив: нам понравилось ваше имя.

— Оно у многих вызывает смех, — холодно обронил полковник.

Доктор поднялся навстречу:

— Напрасно. Хорошее имя из старой и доброй пьесы. Нам понравилось.

В госпитале желтоватый потолок и белёсо выгорелые оконные рамы. Душою, тревогой, дыханием он снова был там. В проклятом бою. Его полк, развёрнутый от райцентра с железнодорожным узлом до станицы с шоссейным мостом через реку, держал оборону. На этом участке — и до последнего солдата.

Здесь шло стратегическое направление «Царёв-Борисов — Каспийские Тарки». В Тарках когда-то зимовал проклятый бронепоезд. Теперь за спиной — река, а за рекой и райцентром — пути к мегаполису. К Царёву-Борисову, к Южной столице. В штабе рассчитывали, что на его полк выйдет всего одна механизированная бригада — ложный маневр, оттягивающий на себя силы фронта. Но оказалось, здесь — направление главного их удара.

От взрывов закладывало уши. Работали орудия двух бронепоездов и ракетная установка. С домишек сносило крыши. В секундные затишья стоял звон бьющегося оконного стекла. Тряслась земля. Вздыбливались чёрные комья грязи, камней и пепла. Горели заправочная станция и МТС. На автостраде трещал и лопался асфальт.

На первой линии обороны, у самого райцентра, шло контактное столкновение с противником. До подхода своих сил оставалось пару часов, когда с той стороны заработали залповые системы. 25—30 секунд ракетного огня — и от райцентра до станицы задымилась выжженная земля.

— Ну, чёрт же, дьявол же вас выдумал! Вот же суки — эти ракеты! — это капитан Вягин. Согнувшись и зажимая уши руками, он бранится на чём стоит свет. — Сожрали, народу сожрали — сотнями. В гробу ему, суке, не спалось бы, тому, кто их выдумал!

Краем сознания полковник — сухой, поджарый, ещё не седой — отмечает: «Трудяга этот Вягин, но горячится много, психует и в бою не холоден. Жаль, капитанство — его потолок», — да и то сказать, Вягин выслужился из прапоров, не из академий.

Миг тишины. Ждут. Кажется, уже и стонать некому. Сейчас пойдут. Или… или будет ещё один залп? Не приведи Бог! Полковник скосил глаза. Там, у левого края — его брат. Как-то вот вышло: на русской службе он обошёл старшего брата в чинах. Родной брат Серж…

…В тот день с проклятым бронепоездом всё наконец кончилось. Вот так же, как сейчас, по составу и дорожному полотну работали СЗО. Только не те, что теперь, а — русские. Попадание уничтожило вагон с орудийной башней, скрутило рельсы в чугунные спирали, расшвыряло шпалы, гравий и землю, вырыло чудовищную ямину. Надолго всё стихло, а потом защёлкали автоматные выстрелы.

Едва ли не ухом он припал к заклёпанной бронированной двери, а дверь с каждой секундой разогревалась от пожара. Выстрелы стихли, донеслись голоса, русские. И тут за перегородкой брат начал долбить угольной лопатой в дверь и кричать:

— Откройте! Здесь люди, люди! Откройте! — по-русски начал кричать, догадался, он же умный, Сержик-джан!

Дверь вздрагивала — снаружи её били прикладами. Потом сотряслась и покосилась — это взорвали динамит. Просунули под бронелист лом, дверь приоткрылась, хлынул поток света.

— О-па, второй хаестанец, да тоже чумазый. Эй! А ты по-русски говоришь, командир?

В стороне от дыма и покорёженного железа майор после спрашивал его как бы между делом:

— Так сколько же ты пробыл в плену?

Подбирая русские слова, он ответил:

— Я был… четыре года.

— Бог ты мой… Зовут-то как?

— Суренян.

— Тоже Суренян, да? Братья, значит. А имя?

Он назвал. Бойцы скрыли усмешку. Кто-то потрепал его по плечу и утешил:

— А и не похож вовсе. Тот, говорят, был чёрный, а ты совсем белый.

Город Тарки — столица мятежной зоны. Таких зон между Россией и Оттоманской Портой — десятки. Это буферная область. Тарки несколько раз переходили из рук в руки. Их оккупировали то вооружённые силы Порты, то отряды самозваных «государств», то войско Каспийского атаманства. Теперь вот — Государственная Армия.

Идти по улочкам Тарков можно лишь группами. С оружием и с примотанными скотчем запасными рожками. Мужчины сторонились и зыркали исподлобья. Женщины проклинали вслед и загораживали дорогу, нарочно обостряя ситуацию. Мальчишки улюлюкали и клянчили съестное.

На базаре один турок продавал ворованную со склада армейскую тушёнку. Говяжью, хотя местные, наплевав на правила, взяли бы и свиную. У турка были проклятые янычарские усики — как у того полковника в феске. Он ненавидел эти усы. А турков узнавал теперь из всех национальностей.

Турок с ворованной тушёнкой, обнаглев, разглядывал патруль: — «А что ты мне сделаешь, кроме проверки документов?» — У Суреняна белели пальцы на автоматном магазине. А турок, потеряв страх, во весь голос бранился:

— Эй, вы — скоты, свиньи необрезанные! Эй, ваши бабы голыми ходят, а мужики как бабы одеваются. Эй, вы будете подмётки нам лизать, свиньи!

Солдаты обернулись.

— Ишь ты, черномазый, как матерится-то по-чучмекски. Суренян! Слышь, а ты-то, например, понимаешь, чего он там лопочет? Любопытно же.

А он вдруг выдохнул со свистом сквозь зубы и остановился. Нащупал у соседнего бойца штык-нож на поясе — и сорвал его.

— Э! Эй! Суренян!… Уй, блин…

Он успел раскидать с прилавка долбаную тушёнку, схватить турка за горло и дважды всадить штык-нож ему в живот.

— Обрезанный пёс, — сказал он по-турецки, как сплюнул.

— Суренян, блин, ты зарезал его, на фиг зарезал.

Торговки заулюлюкали, окружили их кольцом, тыча пальцами в него, Суреняна. Бородатые мужики зыркали из-за спин торговок, мухи облепили убитого, а мальчишки растащили его тушёнку.

— Уходим, уходим, — солдаты заслонили его от расправы. Выбираясь из толпы, кто-то ненароком отпихнул подростка. Лишь бы не женщину! Не то местные бросятся целой оравой — получат на то право. Женщины на это и провоцируют, попробуй-ка, тронь хоть одну!

Пробились.

Толчея рук и спин, кричащие и проклинающие лица сменились вдруг бежевым госпитальным потолком и выгорелыми оконными рамами. Полковник отдышался, пришёл в себя. Вспомнилось же…

— Эй, доктор. Да! Да — я хочу изменить этот мир, весь этот… расчудесный мир до последнего краешка. Какая, какая Игра?

Играла музыка. Роскошная квартира занимала целый этаж мини-небоскрёба — элитного дома возле Новокутузовского проспекта. За окнами в небе престижного района — сетка ПВО на аэростатах, а здесь в этой квартире — музыка и светский вечер. Ему неуютно. Доктор оказался прав: его полковничий китель был бы здесь неуместен.

В вестибюле охрана проверила документы — это нормально: время-то военное. Оттуда к лифтам убегали мужчины и женщины — в камзолах, вечерних платьях и полумасках. В лифте (можно подумать, это лифт для автомобилей — такой огромный) доктор убрал очки и надел маску с большущим кожаным носом. Суреняна передёрнуло.

На нём самом — чёрно-оранжевый (имперских цветов) полосатый мундир. В стиле позапрошлого века. Доктор подал ему полумаску: залихватские усы, нос из папье-маше и малиновый берет с перьями.

— Венецианский карнавал? — он нехотя и пренебрежительно принял и надел маску.

— Нет, Фестиваль Масок, — доктор ответил. Лифт распахнулся прямо в квартиру.

— Закрытый клуб?

Била музыка, сияли зеркала, искрились хрустальные люстры. Комнаты путались и перебегали одна в другую. Публика струилась по залам. Пили абсент и шампанское.

Доктор пропал. Подскочила дама в открытом платье, расшитом маками, в мини-масочке на одних только глазах и с голубем на руках. Голубь — не живой. Аксессуар.

— Я — Коломбина, это значит «голубка». Я — подруга Арлекина, — защебетала она. — Знаете?

— Неужели? — ответил как мог.

Кажется, паршивые усы мешали нормально говорить. Сковывали. Огляделся, заметил: то здесь, то там из-под полумасок посматривают на него, изучают, отводят глаза.

Кто он для них — скаковая лошадь, чтобы его разглядывать?!

— Так пойдёмте же, я вас познакомлю, — «Коломбина» ухватила его за руку. — Скорее запоминайте, это венецианцы, а там — неаполитанцы. Арлекин — добрый, Бригелла — мрачный, Панталоне — скряга, а Доктор — большой зануда, вы его знаете. Кстати, Бригелла мечтает с вами поговорить! Учёный Тарталья, фанфарон Скарамуш, вредина Ковьелло, наивный Полишинель…

— Я понял. Кто они в жизни?

— О! — ответила маска с алыми маками на платье и скрылась.

Он пересёк зеркальную комнату, но у дальнего зеркала — возле столика с напитками — был перехвачен другой дамой, с букетиком маргариток и тоже в полумаске.

— Вы спросили, кто эти люди? Я — Франческа, — она назвалась первой.

— Все пришли посмотреть на меня? — в его речи стал проявляться акцент, это его раздражало.

— Ни в коем случае! — «Франческа» возмутилась. — Главное правило Игры: новичка знают только по маске. Мы — маски дель арте! Мы — люди разных эпох… Вы понимаете? Время прозрачно, при желании сквозь него можно общаться.

— Кто я в этой Игре?

Франческа округлила глаза под полумаской и не ответила. Включили свет, опустили шторы. Ярче заискрились грани хрустальных фужеров и потолочных люстр.

— Как это кто? — подскочила Коломбина. Уже не одна, с подругой. Подруга ничего не говорила, поэтому Коломбина старалась за обеих: — Вы — маска «Капитан», хвастливый вояка и гламурный испанец.

— Какой испанец? — он справился с нерусским акцентом.

— Женщины любят вояк! — не поняла Коломбина.

— Не все, — вдруг перебила её подруга. — Не все и не всех.

Он собрался уйти, но оказалось, что к платью подруги вместо брошки приколота… срезанная веточка ивы. Он остановился.

Франческа прошелестела ему на ухо:

— Это — Лючинда, Влюблённая Маска!

— Капитан, останьтесь, — попросила «Лючинда». — Без вас не состоится Игра. Вас привёл Доктор, я знаю. Вы не подумайте, Доктор только с виду педант. На самом деле, это героическая маска. Знаете, для чего ему громадный нос? Это футляр с антисептическими травами. Вместо респиратора. Средневековые доктора с такими носами входили в чумные бараки.

— Вы это и в правду знаете… Или?

— Или с утра прочитала в Сети? — она оскорбилась, отвернулась от него, веточка ивы вздрогнула. — Я только сказала, что в жизни вы не обязаны быть трусом и задирой как маска «Капитан».

— Печально казаться не тем, кем являешься.

Дамы переглянулись, скрыли улыбки, а сзади кто-то настойчиво потянул его за рукав.

Резко обернулся. Позади стоял щёголь в чёрном смокинге и цилиндре. Без маски, но лицо густо усыпано белой пудрой. На одной щеке — слеза, нарисованная чёрной тушью.

— Печально? Капитан, никогда не произносите это слово. Мы маски комедии. Мы смеёмся даже тогда, когда в глазах слёзы.

— Пьеро? — он уставил на щёголя указательный палец, точно уличая его.

Пьеро приподнял цилиндр. К ним подошёл суровый франт в маске со жгучими бровями. Бригелла. С бокалом абсента.

— Уверяю тебя как трагик, — Бригелла сказал басом, — что лучшие роли в трагедиях сыграли именно комики!

— Время, страна, эпоха? — вскинулся полковник.

— У-у-у, Капитан, чувствую себя на допросе, — Бригелла мотнул крупной головой. — Не надо. Просто заходи ко мне, — он пригласил, — в городок Дорожный брод, что на речке. Ты найдёшь!

Слова прозвучали так, будто сказаны они на чужом языке, но чьей-то прихотью дословно переведены на русский.

И тут, требуя внимания, захлопал в ладоши сам Доктор:

— Господа Маски, новая Игра вот-вот начнётся. Установим правила! Я жду вашего пятистишия. Экспромтом! Пусть явится цель новой Игры. Подарите нам ваши пять строчек!

Щёголь Пьеро вдруг взял Капитана за плечо, хитро подмигнул и сказал первую строчку:

Пусть Коломбина голубем забьётся…

— Коломбина, тебе продолжать!

Подружка Арлекина растерялась. Захлопала глазами под полумаской и, пожав плечиком, прощебетала:

И Арлекин лохмотья разорвёт…

Арлекин хохотнул, его костюм с ромбами когда-то изображал лохмотья с заплатками. Не долго думая, он сказал:

Усталый Доктор снимет маску-нос…

— Доктор, ваша очередь!

Доктор, раздумывая, мотнул головой и вдруг обернулся к Бригелле:

Тогда Бригелла шляпу заломает…

— Последняя строчка — мне? — Бригелла смешался.

— Ну же! — подбодрила Лючинда, Влюблённая Маска.

— Раз уж так… Тогда пусть… — сказал Бригелла бархатным своим басом.

И срезанная ива заалеет.

Все зааплодировали, а Бригелла затряс над головой руками:

— Нет-нет, лучше «зацветёт», так будет в рифму, — настаивал он. — Я имел в виду, что заалеет — это зацветёт алыми цветами.

Зазвенели фужеры, все пили шампанское. Зеркала зрительно увеличивали залы до бесконечности. Откуда-то неслась музыка.

— Я всё равно ни черта не понял, — признался полковник.

— Как маска-юрист, — к нему подошёл Тарталья в университетской шапочке, — я поясню: Игра пройдёт там, в жизни. Кого-то из Масок ты встретишь вне этой комнаты и пройдёшь с ними некую часть твоей жизни. Но ты их не знаешь, и они тебя тоже — это главное правило.

— В чём суть? Задание, роль, сценарий…

— Э-э, нет, — Тарталья погрозил пальцем. — Дель арте никогда — ни-ког-да — не играли по сценарию. Это комедия импровизаций! Играй так, как живёшь — это второе правило. Всё должно идти от порыва души. Да, от порыва души! — повторил Тарталья и ещё раз погрозил пальцем.

Душа действительно рвалась из тела в том распроклятом бою под Царёвым-Борисовым. Дождались. Те проклятые СЗО сделали по второму залпу. Землю вывернуло наизнанку — чёрным горящим нутром наружу.

Его брат, его Сержик, самый дорогой и последний близкий человек. Он умирал. Невыносимо тяжело: при разрыве ракеты ему осколком выбило рёбра и изувечило живот. Сержик-джан, в детстве таскавший его на себе, теперь чернел и умирал в муках.

— Сержик-джан… Сержик-джан… — Суренян что-то повторял и повторял ему на родном языке.

А рядом, ругаясь до одури, носится Вягин, добряга капитан Вягин. Вягинский мат — это последнее, что слышит старший брат Серж. Сержу уже всё равно.

— Под голову, сука-блин, мешок ему, сука, подложи… Да ноги подыми, зараза-блин…

Честный, добрый Вягин… Кончается брат. Вот уже кончился. Всё. Суренян поднимается с побелевшим лицом и смотрит прямо перед собой. Там, впереди, желтела водокачка. Не по ней ли, суке, они огонь корректируют?

— Вягин, что Первый? — ни нотки чужого акцента в голосе. Спокоен как в бою. Ни одна нервная струнка уже не сыграет, не вздрогнет.

— Час до подхода наших, полковник, — Вягин вытянулся, стискивая в пальцах автоматный рожок, ещё наполовину полный. — Наши почти рядом, суки, ещё только часик, Суренян.

Вот тут, над телом брата, он впервые попал глазами в глаза Вягина. Они были как дым, что полз над землёй — густо-серые и ускользающие.

— Им придётся вступить в бой прямо с колёс, — сказал Суренян.

Когда свои подошли, полк Суреняна сменили, и адище боя осталось там — далеко. Тогда полковник услышал, как Вягин, тряся головой, доказывал:

— Нет, ты меня слушай, придурок. У него брат с кишками наружу помер, а он, сука, хоть бы поморщился. Не человек он, блин, говорю тебе. Камень!

Ни тени эмоций не пронеслось от этакой характеристики. Согнувшись — отчего-то он стал сгибаться при ходьбе, полковник прошёл мимо.

А вечером именно ему, Вягину, признался:

— Ты смотри за мной. Слышь? Боль у меня во лбу.

— Где? — прохрипел тот.

— Во лбу. Вот здесь, — Суренян ткнул пальцем себе в лоб, — и кровь. Ты не видишь? А я порой вижу и чую, как она пахнет.

Признался в недомогании, как сдался. Ноги медленно подкосились, судорога пробила всё тело, и зубы — зубы так стиснулись, что просунь между ними пруток, сотрут в щепку.

— Припадок! Припадок у Суреняна! — это Вягин всех тогда поднял. — Контузия у него, сука. Да зубы-то разожми ему, зубы!

БМП-шкой его увезли в Царёв-Борисов. Оттуда был самолёт в Москву. В госпитале, записали ему: «бароакустическая травма». А в белёсо-жёлтой палате вручили коробочку с орденом и передали слух, будто бы готовится его повышение.

Появился Доктор. А скоро пришёл и вызов в ставку на Набережную. Обещанная Игра началась.

2

Игра уже идёт, это очевидно. Когда ему позвонили и попросили спускаться, Суренян сбежал по ступеням, и ветер охватил ему плечи. Поданный чёрный авто поглотил Суреняна, а штатские из III Отделения были молчаливы и предупредительны. Игра началась.