Маму Москва меньше всего интересует: с Киевского вокзала, не заезжая ко мне, она поедет в Жмеринку, чтобы проведать внука и его вторую бабушку Валентину Ивановну. Гена уже большой — ему два с половиной года. Я провожаю маму и только потом заявляюсь в общагу.

По случаю Олимпиады мы будем жить в первом общежитии, где, как всем известно, «система коридорная; на тридцать восемь комнаток — всего одна уборная…» Но жили при поступлении, не жаловались, не распевали Владимира Семёновича! То — при поступлении, а то — на втором курсе… Почему-то всё время мне достаётся жить в первом общежитии на пятом этаже, словно там других этажей нет. И точно так же последняя комната по левой стороне, но крыло противоположное, и окна выходят не на детсад, а на соседний дом.

С Наташей неожиданно встречаемся прямо на вахте, но встреча эта безрадостна: жить нам негде… Вахтёрша сочувственно удивляется — как же так, таким хорошим девочкам и вдруг негде жить, второй курс живёт на пятом этаже во втором крыле, и она настойчиво отправляет нас поискать там свободную комнату. Оставив свои чемоданы внизу, поднимаемся на «свой» пятый этаж и заходим по очереди во все комнаты. Вот, пожалуйста, самая первая по левой стороне; в ней уже азартно обживаются, довольные, Тоня, Наташа Пономарёва, Зухра, Ирочка Фокина из третьей группы; я вдруг начинаю завидовать им, хочу среди них очутиться, так же весело суетливо хлопотать-раскладываться, вспомнить прошлый год… Но это не про нас, и мы медленно идём дальше.

Во всех комнатах уже кто-то живёт.

И только в самой последней комнате по левой же стороне явно нас с Наташкой не хватает: мы вежливо и безнадёжно стучимся, и в ответ слышим громкий весёлый хохот. А их всего двое, это первое; затем, непонятно, что их так рассмешило… Ира Янкина и Нина Баглай, обе — из второй группы. Прямо как в сказке про теремок: а можно с вами пожить немного?! Смеются в ответ так, что мы тоже начинаем смеяться. Помню номер комнаты — 146; очевидно, что нумерация сплошная.

У меня была общая тетрадь с обложкой красного цвета; я её завела в старших классах школы, на обложке написала чьи-то слова: Дорогу осилит идущий, и писала, что хотела, по настроению, что не входило в письма… Так вот, я внесла туда на целую страничку, на самую последнюю страничку, в каждой клеточке, ручкой не шариковой, а чернильной авторучкой с красными чернилами, гневную инвективу против Тоньки, и на этом вполне успокоилась. Стало легче. Никогда потом не перечитывала эту запись. Хотя капельку до сих пор помню. Во втором лице. «…Даже не голосом, а всем своим существом обращаешься к человеку, сделавшему тебе больно: неужели ты не знаешь, что старый друг лучше нового»… И т. д. Ерунда, конечно, пустое, детское; но в тот момент очень помогло; Тоню я попросту перестала замечать.

Наташа же не оставляет своей мечты оставить академию. Она говорит, что не будет больше учиться, а сама тем временем спокойно сидит на лекции и лекцию усердно записывает. Но я бы так не смогла, умная ручка сама бы из моих пальцев выпала! Теперь я понимаю (кому оно, интересно, нужно, это моё понимание, даже писать впустую лень), что у Наташи была блестящая возможность попробовать ещё раз поступить в МГУ им. М. В. Ломоносова — в июле вместо стройотряда; для этого она приобрела на первом курсе множество прекрасных и полезных знаний. А уж в любой другой вуз — в августе на каникулах, вообще пара пустяков. В самом крайнем случае, я уверена, у неё с удовольствием приняли бы документы обратно, так что никакого риска для неё не было.

Пока моя подруга находится в разнообразных глубочайших размышлениях (Например, потом как-то мимоходом из неё вышло такое: ей было жаль меня одну оставлять, мне стало бы не с кем жить; но так не учатся в институте, это в чистейшем виде детский лепет; я не сомневаюсь, что нашла бы с кем жить и точно так же продолжала бы учиться и без Наташки; сначала, думала я, мне было бы, конечно, немного грустно, но потом быстренько бы привыкла-отвыкла.), жизнь не стоит на месте.

Мы разрабатываем чёткий план.

Позорные крашенные зелёной краской панели, со следами пальбы из небольшой пушки, мы заклеим новыми обоями. Их привозит из дома, из Тульской области, Ира Янкина. Светло-салатный нежный-нежный цвет, белым контуром цветы и листочки; я беру фломастеры и рядом со своей кроватью постепенно обвожу контуры листочков — зелёным, а цветы — всеми остальными цветами, кроме чёрного. Даже светло-коричневые цветы у меня тоже есть! Очень красиво!

Потом мы скидываемся на посуду и на коврик. Я так и вижу этот фиолетовый коврик, купленный мною в хозмагазине на улице Юных: обыкновенный шерстяной, на поролоновой подкладке, красиво-фиолетовый, он не сбивается и придаёт неповторимость и уют нашей тесной комнате. Обживаемся.

Кстати, в «Галантерее» на этой же улице все покупают турецкий (?) дезодорант Fa, зубную пасту тоже Fa, причём зубная паста эта — не простая, а пенящаяся, туалетное мыло — Fa, за компанию! Всё это — ярко-светло-зелёное, несколько дороже обычного, но тем не менее, купить обязательно надо!

Консультировать нас, как клеить обои, приходит сам староста курса. И, хотя я первый раз в жизни вижу, как клеят обои, мне кажется, он консультирует нас неправильно, и я заплальчиво восклицаю:

— Лёша, ты не так делаешь!

Староста отвечает холоднокровно и веско:

— Да я в армии два года обои клеил!

На самом деле всем известно, что Алексей служил в очень серьёзных войсках, получил высокую дозу радиации, и поэтому он несколько лысоват.

С кем теперь поселилась Марина Поливцева — не знаю; мне неинтересно или я чёрствая?! это меня, конечно, совсем не красит. Наши соседи через дорогу: Наташа Логвиненко, Люда Рыженкова, Лена Нефёдова, Лариса Ильина; сбоку Тошка со товарищи. Многие поселились по-новому, мы притираемся друг к другу, ищем соответствие, привыкаем. Лена Харина живёт где-то на четвёртом этаже вместе с Жуковой Светой и с кем-то ещё, не знаю, с кем именно. Но они так поссорятся, что до сих пор не разговаривают.

Роза, как и все иностранцы, живёт в четвёртом/третьем общежитии, бывшем ветфака, не помню, конечно, номер, но оно второе от дороги, а кто знает — пусть скажет, в трёхместной комнате с Фернандой и студенткой с ветфака из Латинской Америки. Мы с Наташей иногда приходим к Розе в гости, у них необычно; таинственно, как сказала бы Римма.

Шестое общежитие стоит пустое, в нём делают ремонт, и, говорят, что во время Олимпиады там будут жить гости из капстран. Чтобы к Олимпиаде вытравить тараканов, приезжает такая машина; я знаю, как она называется: ДУК. Как это слово расшифровывается, тоже знаю: дезинфекционная установка Комарова; папа мне сказал. Из открытого настежь окна девятого этажа по улице спущен серьёзный чёрный шланг, подсоединён к ДУКу, человек в сером противочумном костюме-скафандре, как космонавт, медленно восходит по ступеням вроде бы знакомого, но странно чужого пустого крыльца.

Вдруг впервые, со стороны, замечаю, что крыльцо наше тоже надо будет обязательно подремонтировать, оно стало выглядеть каким-то ободраным.

Но теперь мы бываем там редко — наши пути-дороги не проходят мимо своего крыльца, оно остаётся в стороне, в углу. Тараканы снова заведутся в нашем общежитии нескоро, примерно через год; студенты сами же и попривезут их постепенно обратно в сумках из дома.

Олимпиада! Олимпиада!

Одно это слово теперь на устах у всех.

* * *

В нашей группе со второго курса другой куратор, его зовут Виктор Ефимович Каждан. Он нестрог и не представляет для нас никакой опасности. Впрочем, Тамила тоже была неопасна, но она, кроме того, не была вписана в систему, а Виктор Ефимович преподаёт на кафедре кормления с/х ж-х. Вот он с нами на общей фотографии на втором курсе; нас пораньше отпустили фотографироваться с практики по физиологии. Ещё есть Лариса Лихачёва, она уйдёт учиться на ветфак, мы как-то даже постепенно и забудем про неё; но уже появился Лёшка Владимиров, Кузьма, Кутузов. Говорят, он появился из армии, брал тайм-аут; учиться подряд ему трудно, он то и дело отдыхает. Необъяснимо хорошо к нему относится Елена Дмитриевна: это означает, что она строга и требовательна. (Не училась ли у неё мать Владимирова?! Потому что с такой фамилией есть зоотехник в ОПХ «Родники» института звероводства.)

Постепенно мы приживаемся, смиряемся, привыкаем, начинаем заниматься. Пожалуйста, как нам и обещали, новый предмет, изучающий обмен веществ, — биохимия. Но есть и совершенно новые предметы: микробиология, механизация с/х пр-ва, физиология домашних животных, луговодство, марксистско-ленинская философия; может быть, ещё что-нибудь вспомнится.

Занимаемся мы, исключительно сидя на своих кроватях, за столом почему-то не принято. Кровать Иры в углу, она сидит по-турецки, вся обложенная книгами и тетрадями, и ворчит: «Нечего балдеть!!!! Спецуха идёт!!!!!» (Она говорит, конечно, чуть резче) И хотя это ещё и не «спецуха», а пред”спецуха», и слова Ирки — больше показуха, но я их вспомнила потому, что… я надеюсь, она их не нам говорила, а… себе!

Есть, конечно, ещё один учебный предмет: генетика и селекция с/х животных! На биохимии ничего нет нового по сравнению с органической химией: та же кафедра, те же преподаватели. Мне это нравится — хоть о биохимии не думать: как заниматься, как потом сдавать; всё известно, всё — то же самое.

Я вижу нас, расхаживающих по коридору и беседующих на переменке, на лекции по биохимии втроём, — Лена Рассказова, её подруга Наташа Бердочникова из пятой группы и я. Наташа ехидно хихикает: 36 витаминов! 36 антивитаминов! Лена согласно радостно кивает: пустяки, конечно, всё это очень легко выучить!!! Но я вообще помалкиваю, т.к. глубоко в душе я всё же оптимист. 36 витаминов я спокойно выучу, поскольку не хочу, чтоб меня из Москвы обратно в Новосибирск отправили. Но к каждому выученному витамину знать потом ещё и формулы 36 антивитаминов — это Инна Фёдоровна явно преувеличила, такое ни одному человеку не по силам.

Спустя примерно две пятилетки я разговариваю на ферме с главным ветврачом Белоярского зверосовхоза Сергеем Алексеевичем Пюровым. Мы говорим про гон на лисоферме. И в Белоярке, и в моём зверосовхозе — Черепановском — намного хуже прошлого года, никак не можем понять, почему. «Самцам даёте яйца?» — спрашиваю я, поскольку это было очень принято, это был старый ещё приёмчик.

Но Пюров — человек современный и очень уверенный. Он возмущается: «Таня, скажи, зачем? Вызывать авитаминоз по биотину?! В сыром яйце (Пюров называет цифру) авидина содержится!» Вослед его бурной тираде я только успеваю вспоминать: биотин — витамин Н, и авидин — это и есть его антивитамин!.. Где уж там формулы! Весьма и весьма смутно и приблизительно, помню, что формула биотина мне всегда казалась похожей на букву же Н, и кто-то соглашался со мной, другие, наоборот, успоряли, что — нисколько!

Само собою приходит на память и продолжение этого разговора. Я вернулась в своё хозяйство, и говорю главному ветврачу Степанову: знаешь, Николай Васильевич, Пюров запретил яйцо, давай тоже исключим. Мой уважаемый коллега реагирует без удивления, как о думаном, со страшной обидой: «Выспятся! Тань! Они на нас с тобой потом выспятся!» Да, тут, конечно, не поспоришь, и Степанов прав: одна самая бойкая лисоводка так и проходит перед моим мысленным взором, помню, но не буду писать её фамилию. Она всё знает намного лучше нас. Директор за нас не заступится, ни за что не возьмёт нашу сторону, а это всегда так важно. Завидую Пюрову: ни перед кем не отчитывается, кто неспециалист.

Хоть бы уж жарили тогда, что ли, себе побольше! Я знаю, конечно, что на бригадах любят яишенку приготовить…

* * *

Все мы настроились на то, что это жизнь временная, ненастоящая какая-то, и от этого немного несерьёзная. Настоящая жизнь начнётся тогда, когда кончится Олимпиада, и мы вернёмся в своё привычное законное общежитие.

Но, оказывается, так жить тоже можно — временно.

Мы никогда не выясняем отношений, у нас их и нет, и выяснять нам, по счастью, нечего. Очень редко ужинаем все вместе. Целый год! Да и душ в этом общежитии какой-то, мягко выражаясь, непонятный. То ли это душ, то ли… Затем и его закроют, туда ему и дорога! мы не много потеряем этим закрытием. Мы надыбали какую-то баню на улице Юных, иногда ходим туда, но в эту баню ходить нам тоже не очень нравится. Всё без исключения указывает на то, что нам надо бы возвращаться в свою общагу, а здесь жить очень неудобно.

Занятия по микробиологии проводятся в длинном правом крыле главного корпуса на втором этаже. Штативы с множеством пробирок — чистых или с микробами и вирусами, заткнутых ватой, ждут нас всякий раз на столах; как тени незаметно перемещаются всё знающие лаборантки, иногда подходят и снисходительно советуют, как правильно выполнить манипуляцию, или указывают на ошибку. Их не отличить от преподавателей.

Для практических занятий по микробиологии у меня тонкая — 24 листа — тетрадь в клеточку с ярко-зелёной обложкой, пишу в каждой строчке. Вспомнила неожиданно, что таких учебных аудиторий — две, обе по правой стороне коридора. Они почти не отличаются друг от друга, так что я не сразу это заметила. Учебных часов на этой кафедре очень много, коллектив большой, ветфак весь второй курс занимается микрухой, как у нас говорили; кроме того, вирусология у них отдельно, даже корпус есть отдельный среди тропинок на территории академии.

* * *

Получаю от мамы телеграмму и еду встречать её на Киевский вокзал. Огромная тяжёлая сумка с грушами и яблоками, гостинцами от сватьи Валентины Ивановны. Когда мы подъезжаем на метро к станции «Текстильщики», и поезд выходит на поверхность, мама проговаривает ласково: «Вот, как к Данилиным ехать, поезд тоже выходит из туннеля…» Я так и слышу нежный мамин голос!

Мама несколько дней живёт у меня, знакомится с девочками, с Розой. Роза специально приходит в гости, я её приглашаю, у нас пир горой! Затем мама показывает мне большую красивую фотографию маленького Гены, спокойно сидящего в окружении двух своих бабушек, и я прошу её рассказать про мальчишку. Он послушный? Мама улыбается и рассказывает: не очень. Потом, подумав, добавляет: но терпимо… Гена хвастает мне: мой папа капитан! А я ему и говорю: я твоего папы — мама! «Уж не знаю, понял он или нет», — задумчиво-задумчиво проговаривает моя мамочка. А я думаю так: какая разница, понял или нет. А между тем, только это и важно! Но где же мне в мои 17 лет понимать всё так, как мама!

Мама говорит: Северный вокзал; я не переспрашиваю, а думаю: да! конечно, мама так говорит про Ярославский вокзал. Покупаю билет на поезд до Вельска: мама едет в гости на свою родину. Вечерком после моих занятий мы едем на Красную площадь, просто погулять. Когда мы проходим рядом с важной Никольской башней, осенённой рубиновой звездой, мама неожиданно говорит задумчиво и нежно:

— Бывало, постучишь вот в это окошечко, и Сано выглянет…

Вот это да! Я никак, ну никак почему-то не могу себе этого представить. Окно неплотно завешено изнутри простыми белыми занавесочками, точно такими же, как у нас дома на кухне. Горит яркий свет: голая лампочка, очень яркая; наверное, 250 ватт. Мамин брат дядя Саша служил в армии в Москве, в Кремлёвских войсках, как раз в то время, когда мама училась в пединституте им. В. И. Ленина. Бабушка Анастасия Петровна приезжала в Москву проведать своих милых детей: есть фотография, мне она так нравится! Какие хорошие лица!

Вот мы выходим из Александровского сада, проходим мимо Боровицких ворот и подходим к необычному арочному наземному павильону станции метро «Кропоткинская». В самом начале улицы Рылеева в кондитерской покупаем бесподобные конфеты-помадки, которых я никогда не вижу в наших булочных-кондитерских. Приеду сюда потом ещё раз, куплю что-нибудь к чаепитию, которое я хочу устроить на свой день рождения — очень скоро! Глядя вдаль узкой извилистой улицы Рылеева, мама неожиданно мечтательно говорит мне:

— Здесь я жила у дяди Васи. Гагаринский переулок…

Смутно помню, мы были у них в гостях, пили чай, мне было пять или шесть лет. Какая я была глупая — мама не купила мне в ГУМе шариковую ручку за 70 копеек, и я плакала об этом на всю Красную площадь. Мама почему-то не могла меня успокоить, я очень горько плакала. Женя когда рассказывает, как мы шли по Красной площади и как я плакала, то тон у него всегда очень неодобрительный… Но я же маленькая была!

— Дворец Советов, — говорит мама, вспоминая. — Здесь была такая станция метро.

— Но теперь это «Кропоткинская», — полагаю я.

— Князь Кропоткин? (Мама называет его имя-отчество.) Лишь бы Сталину назло, всё переименовывают, — тихонько ворчит моя мамочка, явно не желая давать мне ни малейших разъяснений на эту тему, ни, тем более, приглашать меня к разговору.

Я так думаю, маме не нравилось, как быстро летит время: вот уже 27 лет прошло с тех пор, как она училась в Москве, а следы той Москвы буквально на глазах ускользают и ускользают. И ещё: как историк мама понимала, что не надо быстро всё менять до неузнаваемости, люди будут всё равно потом по крупицам собирать и даже восстанавливать и возвращать прошлое. Вспоминаю, как было четыре года назад — мы путешествуем-гуляем по Москве, и мама задумчиво произносит: «Красные ворота… Красные ворота… Где же это?» Затем она решительно подходит к почтенной даме и говорит ей, именно не спрашивает, а проговаривает:

— Извините пожалуйста! Красные ворота.

И незнакомая собеседница сразу же отвечает одно слово, нимало не удивившись, как пароль:

— Лермонтовская.

Мама тихонько проговаривает: да, Танечка, я так и думала, да, конечно, это Лермонтовская. Мне непонятно совершенно, но, на удивление, я не переспрашиваю, а просто запоминаю на всю жизнь. С мамой по Москве!

А я пишу этот текст в 2014 году, вспоминаю события 35-ти летней давности, и мне совсем не кажется, что это было в незапамятные времена. Досадно мне или нет, что всё не так?! Нет, мне, знаете, смешно. Всё поменялось местами: раньше единицы преподавателей не хотели учить нас честно, они, эти бездельники или тупицы не ведали, что мы над ними же и смеёмся первые. А сегодня я выполняю студентам за деньги контрольные, курсовые и дипломные работы по русскому языку и литературе, и современные студенты убеждают меня писать попроще, или иногда писать вообще что попало:

— Вы думаете, она будет читать?!

— Не говорите мне такое, пожалуйста! Мне очень вредно от вас это слышать.

* * *

Прихожу с занятий, мама ждёт меня и рассказывает новости: заходил Антон, я угостила его грушей, он сказал спасибо. Ну и Антон, воплощённая вежливость, спасибо умеет говорить, надо же, думаю я. Мы все говорим Тошка, Тошка или даже Тоха, и мама сама решила, как зовут этого хорошего человека из Новосибирской области.

Мы едем на Ярославский вокзал, я провожаю маму на поезд, уже завтра она будет в Вельске, а сейчас строит планы: встретит её Таня, племянница, или нет; они живут на Аргуновском, это близко от города. Мама так задумалась, ушла вся в свои мысли-воспоминания, что не поясняет мне, что это такое — Аргуновский? Переулок? Но оказалось, посёлок на окраине города. Отвечаю, что встретит, конечно. Что я могу ещё сказать маме?! Мама говорит о племяннице, дяди Сашиной дочери так нежно: Таня Третьякова, как будто это её собственная дочь. В Архангельской области так принято говорить, и меня мама иногда именует Таня Норкина.

Мне очень нравится, когда мама так говорит.

Сентябрьское «бабье лето» — одна из немногих радостей нашей жизни в самом начале второго курса. В тёплый душистый жёлтый солнечный выходной, в воскресенье, мы с Наташей идём в парк «Кузьминки» учить какой-то предмет, берём тетради, покупаем по дороге пакет сливок; мы будем пить их прямо из пакета по очереди. В парке мы садимся на землю на разостланные куртки. Но сначала мы решаем попеть песни. Песен мы знаем очень много, и все хорошие. Мы поём их долго, старательно, не пропуская ни одной; for example, песни из телефильма «И это всё о нём…»:

Я хочу довести до вашего сведения,

Пассажиров в грохочущем поезде лет,

Что на карте не значится станция

следования,

До которой вы взяли плацкартный билет…

Композитор Евгений Крылатов, стихи Е. Евтушенко. Нам с Наташкой нравятся все шесть песен из этого телефильма! Мы с чувством распеваем эти умные добрые песни. Даже есть песня про дураков — правда, не столь известная, как, например, классическая «Серёжка ольховая». Пропев все до единой песни, оставшись очень довольными собой, мы через несколько часов возвращаемся в комнату.

Мы даже не открывали своих тетрадок.

На втором курсе английский резко видоизменяется — мы переводим строго индивидуально, и каждый должен сдать перевод 40 тыс. знаков биологического научного текста. В нашей комнате мы все теперь строго англичанки, и спрашиваем друг у друга, что нам непонятно, с очень умным видом.

В библиотеке всем выдают некие английские брошюры; сначала я старательно перевожу, но потом, как и давно мечтала, раздруживаюсь с учебным абонементом всерьёз и надолго, я стала переводить Джеральда Даррелла, книгу «The land of the whispers» («Земля шорохов»). Это была моя собственная книга, папа недавно мне её подарил, для какой цели — неизвестно, где взял — тоже.

Вначале Елена Николаевна возмутилась:

— Романы переводить?! Нет! Не пойдёт!

Но я смогла её переубедить: это книга о поведении животных; существует такая современная биологическая наука — этология, и Елена Николаевна милостиво соглашается. Переводить было легко, интересно, текст очень красивый и часто сам подсказывал, какой конструкцией, каким оборотом следует воспользоваться.

…Агути подпрыгнула с видом девственницы, впервые увидевшей на своей кровати под одеялом мужчину… Я уже выписала все до единого слова, чего никогда не делаю, потом решила пропустить этот неудачный пассаж, ведь в моей книге явно больше «сорока тысяч знаков», и переводить можно всё, что угодно. Но жадность фраера сгубила, мне жаль было бросать предложения, переведённые и до того, и после того.

Отвечая Сперанской, я нагло пропускаю это предложение, но так не договаривались: она сразу же сказала, что для того, чтоб перевод считался зачтённым, мы переводим кусок текста подряд. Она водит линейкой по моему Дарреллу, потом стучит несколько раз ею по тексту, при этом смотрит на остальных англичан, как там у нас с дисциплиной и с английским. Оставшись вполне, я так думаю, довольной виденным, Елена Николаевна возвращается ко мне:

— Ну, так что же! Не пропускайте, пожалуйста!

А у меня и перевода нет никогда записанного, только словарик. Неужели я не переведу! Но это предложение записано, и для выяснения полной истины я ходила в читальный зал, важно брала большого чёрного старого Мюллера. «Вот!» — говорю я Сперанской. Она весело смеётся: всё правильно, с видом именно девственницы; что Вас смутило?!

Написала всё это, и вдруг вспомнился как наяву английский: я не записываю перевод потому, что его нельзя было записывать! Да, именно нельзя! Только словарик! Переводить только устно! Однажды случайно я заглянула в словарик Наташи Найко; она, видно, о чём-то меня спросила. Увиденное просто потрясло меня: the — артикль.

Как я умудрилась рассориться с учебным абонементом?! Свидетелем тому была Таня Соловьёва. Она меня выручила, спасла, она меня просто с силой оттащила за руку от окошка, а я лишь успела сказать в сердцах сотрудницам библиотеки: «Чтоб вы провалились!» Но по счастью, эти слова были зашумлены и не услышаны должным образом.

Вот что случилось. Я принесла сдавать стопку книг, положила их на барьерчик, и отвернулась. Рядом абсолютно никого не было. Как известно, учебный абонемент находится в подвале рядом с раздевалкой, а наш курс уже начал дежурить в раздевалке, и мне было очень важно посмотреть, как там у наших продвигается дежурство: правильно или нет. Со стопки исчезла одна редкая методичка, кажется, по физиологии, которую я специально положила наверх, чтоб контролировать её и не потерять.

Эти брошюрки у многих уже потерялись, мы и не знали, что они такие трудновосстановимые. Мне было предложено заплатить за методичку в пятикратном размере, что и пришлось сделать на пятом курсе перед самым получением диплома. Ни в каких учебниках из библиотеки я не нуждалась до конца учёбы; да и что толку их было брать — всё равно что-нибудь потом обязательно потерялось бы.

* * *

Практические занятия по механизации с/х пр-ва предполагают старательное изучение сепаратора-сливкоотделителя, овощемойки и овощерезки, доильных аппаратов и доильных установок, доильного оборудования. Кормораздаточные механизмы. Способы уборки навоза. Выпаивание телятам ЗЦМ, это приспособление так и называется: луноход. Лекции читает Рафкат Гафарович Шамсутдинов.

Кто же его не знает?!

На первом курсе он приходит однажды к нам на какую-то лекцию и делает перекличку — проверяет старост, насколько честно они подают сведения об отсутствующих. Даже наш Мельничук прокололся!!! Так ему и надо! Он скрыл, что Раи Лебедевой нет на лекции, хотя очень любит всё отмечать безупречно строго, никому никогда не делает поблажек. Чем это, интересненько, Раймонда сумела обаять Леонида? Ни разу за пять лет я не отпрашивалась у него, и никогда не пропускала занятий без уважительной причины, всего лишь потому, что не хотела, чтобы староста говорил мне что-либо вообще, так что мы и разговаривали-то с ним редко; как-то не находилось тем.

Единственный, кто правильно в тот раз подал рапортичку, был Виктор Кузнецов, староста первой группы. Рафкат пожелал с ним познакомиться лично — через всю аудиторию он подошёл к Витюньчику и с видимым удовольствием пожал его честную мужественную руку. Это было в высшей степени эффектно; Виктор Иванович смутился и немного даже покраснел; он не желал, видимо, себе никакой славы!

Скорее всего, это была просто случайность.

Рафкат Гафарович читает лекции громко, энергично, понятно, внятно; записывать за ним легко. Он рисует на доске множество всевозможных схем. Расхаживает по кафедре во второй аудитории; сходит с ума, если вдруг нет мела, готов кого-нибудь стукнуть; староста курса быстро идёт за мелом сам. Рисует на доске очень красивые тракторные телеги простые и рядом — с наращенными бортами: во сколько раз во втором случае больше грузоподъёмность, чем в первом? Примерно в 1,6 раза. А скорость заполнения силосной траншеи при использовании телег с наращенными бортами выше во столько же раз?! Долго ждёт от нас ответа. Оказывается, далеко нет. Скорость движения трактора во втором случае намного, почти в 2 раза, меньше; потери такие-то, разгрузка зелёной массы происходит совсем по-другому: с применением ручного труда, медленнее и опять-таки с потерями.

К концу лекции вся доска, кажется, хаотически, исписана формулами, цифрами и чертежами, понятно только тому, кто не отвлекался, а последовательно сносил к себе в тетрадь. Я и то умудрилась что-то пропустить и на перемене переписываю из Наташиной тетради. Шамсутдинов говорит нам: такие же расчёты можно будет сделать по результатам обследования хозяйства на производственной практике. Мне так понравилось: всё понятно, и я решаю выполнить такую работу тоже. Но я ещё не знаю, что свои работы мы будем готовить только по звероводству, причём намного позже, всему своё время! После окончания лекции преподавателя тесно обступают с разнообразными разговорами студенты; но ни одной студентки среди них вовсе нет.

* * *

Примерно через две недели мама возвращается из Архангельской области, долго подробно рассказывает мне, кого повидала, как живут сёстры и дядя Саша, племянники и племянницы. Она уже соскучилась по дому и довольна, что много попутешествовала, всех проведала. Пока я на занятиях, мама ходит по ближайшим магазинам, покупает всевожможные вещи и гостинцы: папе — сигареты, кофе, вкусное печенье, апельсины, шоколадки — своим знакомым, потом я компостирую билет на «Сибиряк». Мы собираемся ехать на вокзал; Наташа вызывается тоже провожать мою маму, но я отказываюсь.

По дороге на вокзал я хочу разговаривать с мамой о чём хочу, ведь мы разлучаемся надолго, до самой зимы. И этот провожальный разговор буду вспоминать в подробностях, особенно первое время. Наташа непонятно и даже неприятно для меня настаивает, она говорит, что сумка очень тяжёлая. Ничего, я понесу сама… Но на Ярославском вокзале моя подруга неожиданно выныривает откуда-то из темноты, мне даже несколько не по себе делается. Не устраиваю ей обструкцию и совсем ничего не говорю — не хочется портить последние минутки в Москве вместе с мамой.

Октябрь

На практическом занятии по луговодству Светку Жукову вызывают к доске, и на доске она пишет севооборот. Там одна строчка такая: «отава многолетних трав», ну и откуда Жукова знает то, что я не знаю?! Это слово — отава — слышу первый раз в жизни, и даже не знаю, как оно пишется. У Светки почерк крупный, нервный, непонятный; мне показалось, что в этом слове две «т». Так потом всю жизнь и думала, что это слово пишется с двумя «т», в книжку так и не заглянула! Я пропустила занятие?!

Но нет, вспоминаю, что была на всех занятиях! Очень удивительно. Постепенно этот вопрос перестаёт быть таким важным, тем более что ответа на него мне уже не найти, но чувство потрясения помнится свежо и остро.

Вместо того чтобы размышлять о луговых севооборотах, я размышляю о том, кого пригласить к себе на день рождения, благо дело (как говаривала Тоня), преподаватель минут на 70—75 вышла. Вначале, по инерции, в наших головах ещё травы однолетние и многолетние, сеяные и естественные, злаковые и бобовые, но долго само это держаться не может. В аудитории незаметно возникает лёгкий шумок.

Перед моим мысленным взором появляются такие концентрические круги: сферы общения. От самого тесного, дружеского, незаметно переходящего в соседско-приятельский, до широчайшего, формального, включающего чуть ли не весь курс. Запутавшись в том, кого к какому кругу я отношу в своей группе, боясь кого-нибудь нечаянно обидеть, приглашаю на день рождения всех: решаю устроить сладкий стол.

Лекции по луговодству читает завкафедрой профессор Колесников. Луговое кормопроизводство в результате этого проходит скользом мимо наших головушек, но с вашего позволения я заеду почти на 3 года вперёд, это будет 2-е сентября 1982 года, день рождения моего папы, мало того, — юбилей! Шестьдесят лет! Я только что прилетела домой на самолёте из Одессы, а сейчас вместе с белоярскими трактористами мы переправляемся на другой берег Оби на болиндере.

— Здравствуй, Иван Митрофанович! Ты нас, случайно, не утопишь? — с любопытством спрашивает папа у перевозчика, Ивана Митрофановича Алейника, заместителя директора зверосовхоза.

Он совсем недавно вышел на пенсию. Поверив, что коллега не утопит никого, папа меняет тему и спрашивает у Ивана Митрофановича, будет ли он у него на юбилее в ближайшую субботу, в столовой.

— А ты меня пригласишь?

— Ну вот сейчас я тебя и приглашаю! К пяти часам!

— Раз приглашаешь, то буду, конечно!

Для меня это экзотика первоклассная, такое необычное путешествие мне даже не снилось, а папа едет в свой день рождения на тот берег Оби на работу: принимать у агронома сено в стогах. Все стога и скирды подтянуты на поляну, не очень далеко от берега, будут здесь ждать зимы. Папа подходит к каждому стогу и мастерски делает перекид, т.е. бросает грузик на шпагате ровно через вершину стога, затем берёт пробу сена. Агроном Наталья Терентьевна Русакова волнуется:

— Вы неправильно берёте пробу, очень близко к поверхности стога, Геннадий Александрович!

Но папа небрежно отмахивается:

— Как в инструкции написано, Наталья Терентьевна: с глубины тридцать пять сантиметров, возьмите линейку и померяйте; вот, пожалуйста, — тридцать пять сантиметров.

Содержание каротина и питательных веществ в сене будет весьма и весьма зависеть как раз от глубины взятия пробы, а от этого, в свою очередь, классность сена, => премии трактористам. Они расположились вокруг костра, едят суп «полевой» и внимательно наблюдают за разговором начальства; я же присутствую при этом разговоре, мне так интересно. Все слова знакомые.

Но мы это не проходили. Или прошли?! Мимо.

…На обратном пути долго ждём на берегу: мотор у болиндера не заводится. Наконец усаживаемся все в лодку, отплываем, и мотор спокойно глохнет на середине Оби. Трактористы не дают Ивану Митрофановичу никаких советов; а я пользуюсь случаем и разглядываю величественную Обь. Как красивы пустынные берега! Уже начинают переодеваться в золото! Когда мчишься в наш портовый город Успенка на «Ракете», разве успеваешь всю эту красоту заметить!

* * *

Кафедру разведения и генетики с/х животных возглавляет профессор Владимир Филиппович Красота. Он читает первые лекции, при этом считает важным внушить нам: «Кто знает, как делать, тот делает, а кто не знает, как делать, тот учит». Ну, преподаёт, надо полагать. В ветеринарной академии. Разведение с/х животных.

Лекции читает и Александра Андреевна Бороздина, она в первой группе ведёт практические занятия. А зато у нас — Юрий Николаевич Козлов! Если нам вскоре предстоит ехать в учхоз, то он завидует нам:

— Конобеево-де-Пре…, — мечтательно проговаривает Юрий Николаевич, — кемпинг-рай!

Первый раз в жизни слышу слово «кемпинг», но никого не спрашиваю, что это такое. О чём тут спрашивать?! Ясно, что очень хорошее! Кемпинг-рай, одним словом!.. Если он сам только что из учхоза, то не преминет кратко рассказать, что они там делали. Козлов доброжелательный и корректный, а уж внешность и манеры — сэр! Я только так и не узнала, строг Юрий Николаевич или нет: ведь я паинька, по генетике всегда всё исполняю вовремя.

Дрозофила меланогастер, постоянно звучит в аудитории под высокими потолками с окнами на главный вход, и постепенно делается знакомым-привычным. Vestigial х vestigial, без устали и без занудства повторяет нам преподаватель, то диктуя задачи по генетике, то объясняя, как они решаются. У этих мушек-дрозофил брюшки полосатые или гладкие, а крылья — то маленькие, зачаточные, то — нормальные, большие. Вот тебе и дигибридное скрещивание; 9:3:3:1. Тот же менделевский горох: зелёный или жёлтый, гладкий или шероховатый.

За этих мушек-дрозофил сажали в тюрьму не так давно, но Козлов Ю. Н. об этом, разумеется, скромно умалчивает. Ничего этого никогда не было! Мой папа плоховато знает генетику, любит у меня что-нибудь спрашивать. В записной книжке на внутренней стороне обложки у него раз и навсегда выписано определение, что такое плейотропное действие генов; однажды признался мне беспомощно: никак не могу запомнить, пришлось записать.

…Мы с мамой в Москву летом ездили, это был 1975 год, а к нему на ферму учёные из Москвы приехали, ставить опыты по включению в рацион с/ч лисиц рыбной муки. Папа рассказывал мне потом слегка раздражённо: «Я, Таня, нич-че-го не успевал!» Клёцкин П. С. у нас и жил, гимнастику по утрам делал на пыльном ковре, пока я животных кормил… Он попросил подушку поменьше, папа удивился: да есть, конечно, маленькая подушка, но она неудобная, наверное… Но Клёцкин сказал, что привык в тюрьме на маленькой подушке спать. За генетику сидел.

…Затем лекции читает Ген Никифорович Шангин-Березовский. Я успеваю записывать любую лекцию, постоянно делаю сокращения, kt затем легко читаются. В самом крайнем случае записываю и непонятное: мало ли что мне может быть непонятно во время лекции, а потом станет ясным как Божий день! И слово в слово пишу то, что начинает говорить лектор, даже не понимая, куда он клонит и чем закончит предложение.

…Я пишу так всю жизнь. Вот я уже и не студентка, а зоотехник, приехала в Москву на курсы повышения квалификации. Хорошая вещь! Сменить впечатления, всех проведать! Однажды лекцию читает В. И. Шлегер, главный зоотехник ОПХ «Родники», что при НИИ звероводства. Мне нравится, какой у него ярко-синий свитер, с необычным воротником, и я решаю, что обязательно надо будет связать брату точно такой же. Никто не записывает его неглупые суждения, но я уже знаю, что забуду всё напрочь, а как бы неплохо на работе подкрепить свои доводы чужим авторитетом. Тем более что писать мне нетрудно, привычно. Рядом сидит коллега — Валя, бригадир зверохозяйства из Черкасской области, с Украины. Мы живём в одной комнате. Она ехидничает мне: «Пиши! …американцы тоже не дремали».

Говорят, он был немец, потом уехал в Германию.

Нет, Наташа так никогда не пишет. Она хладнокровно, не боясь не успеть, всегда ждёт, чем у лектора закончится первая фраза, затем трансформирует её, как считает нужным, и записывает. Если Наташе непонятно, она не пишет, а безотрывно смотрит на доску и внимательно слушает преподавателя.

И вот я поназаписывала за Шангиным-Березовским, и с умным видом, как мы тогда говорили, жду: а не начнёт ли это всё проясняться. Что-то о строении хромосом, о локализации генов. Сложные схемы локусов на доске. В аллелях чаще всего непарные гены. На практических занятиях об этом говорится мало, в учебнике тоже эта тема обойдена. Ни малейшим образом не проясняется, и моя творческая мысль без помех идёт дальше. А как эта проблема будет сформулирована в экзаменационных вопросах?! На консультации можно будет уточнить у преподавателя и друг у друга, поскольку студенты такие замечательные люди: если им поставить вопрос, то они найдут ответ, из-под земли достанут!

Вспоминается анекдотик из физматшколы: «В какой аудитории, когда сдавать?» — в ответ на вопрос, за какое время, как вы думаете, можно выучить японский язык…

Постоянно помню о том, что мне непонятно, так как точно знаю, что на экзамене этот вопрос достанется не кому-нибудь, а мне. И что я буду говорить?! Но экзаменационные вопросы скромно умалчивают о таком сложном строении хромосом, а то, что там спрашивается, вполне доступно нашему пониманию. Получается, таким образом, что Ген Никифорович в своих лекциях заехал немного не туда… Мы, конечно, знаем, что он учился в МГУ, кандидат наук, и что недавно коллеги его прокатили в попытке защитить докторскую диссертацию. Это рассказал Кумарин.

…Ген Никифорович один принимал экзамен; я сдавала не со своей, а с пятой группой. Мне очень понравилось отвечать ему экзамен; при этом умудрилась подсказывать даже в чужой группе, Васе Петешову, за что услышала в свой адрес от сурового экзаменатора:

— Сильно много знаешь?! Сейчас пойдёшь отсюда!

Вася как будто не слышал, что я сейчас пойду отсюда, а, может быть, и не слышал, он смотрит на меня так, что в глубине души я вынуждена извиняться. Ну извини меня, пожалуйста, Вася: всё, я пас, не могу больше подсказывать тебе, мне надо сейчас во что бы то ни стало сдать экзамен и завтра в обед улететь на самолёте домой. Но иногда я зачем-то забегаю далеко вперёд… Ведь до экзамена ещё почти целый год.

Целый — учебный — год!

* * *

Все знают, что у нас с Валей Карповой в один день день рождения, и я никак не думала, что ввиду этого никто не явится ко мне в гости в назначенное, согласованное время — пить чай. Мы ждём гостей как не очень умные люди; к тому же к Наташе приехала в гости старшая сестра Майя, и мне от этого ещё больше неловко и даже как-то тревожно делается, нехорошо.

Проходит много времени; больше часа. В недоумении выхожу в коридор, медленно дохожу до холла; к кому идти?! я даже примерно не знаю, в каких комнатах многие наши живут. Неожиданно откуда-то из другого крыла общежития вырывается громкая орава, помню во главе Валюшку Карпову и Светика Жукову. Они шумно мне радуются! Они, наконец, бегут поздравить меня с днём рождения!..

Что-то они этим хотели мне сказать, каким-то образом уязвить меня, но коварной цели своей не достигли, от меня всё отскочило, как от стенки горох; попили чая с тортиком, да и ладно! мне без этого хватает проблем-забот!

Наташа подарила мне самодельный плакат, необычный, в центре его было торжественно красной шариковой ручкой начертано: «18 — это здорово!» Ну ещё бы!

А родители прислали мне на день рождения посылку, там были колготки, духи «Пиковая дама». Мамочка насмотрелась на мою московскую жизнь и сделала правильные, конечно, выводы: она решила, что я мёрзну. А уж зимой замёрзну точно! И в самом деле, мне досталось тонкое-претонкое одеяло, а Наташе, наоборот, толстое, плотное, но короткое и узкое, просто-напросто маленькое. А какие у нас были шикарные шерстяные одеяла в шестом общежитии!! Никак не могу их забыть!

В посылке было новое прекрасное шерстяное синее одеяло, оно было такое красивое, что я купила для него пододеяльник, а моё казённое одеяло само собой превратилось в покрывало. Целый год каждый вечер я спрашивала у соседок одно и то же:

— Девчонки, кому одеялко?

Все глубокомысленно задумываются над этим сложным вопросом. И каждый раз получается одно и то же, что дополнительное одеялко (Наташино слово) — Наташе!

В начале учебного года мы ещё занимаемся, у нас вся комната серьёзная, мало что отвлекает нас от учебных предметов. Мы с Наташей спать ложимся в час ночи. Мы, конечно, так поздно не ходим, не стучим, не пьём чай и громко не разговариваем, но верхний свет горит; девчонки спят. Нина Баглай рассказывает, что в шесть утра уже просыпается Ира, она включает свет и занимается, но мне это всё уже глубоко безразлично. Мы спим как убитые, я вообще сплю гениально, почти что лучше всех на курсе, об этом легенды ходят.

А Нинусик страдает, она не очень хорошо спит со светом, и любит всем подряд рассказывать о противоречиях жизненного цикла нашей комнаты: «…только эти двое спать лягут, только я засну и посплю немного, как уже Ирина просыпается, свет включает!» Нина рассказывает вроде со смешком, но всем должно быть понятно, что жить с нами довольно проблематично, и мы должны быть благодарны Нине, что она с нами просто героически и подвижнически живёт. А мы очень благодарны; какое может быть сомнение!!

Нина заходит в комнату и ворчит нам всё время одинаково:

— Девчонки, где мои шлёпки! Ну кто опять взял мои шлёпки!

Она всякий раз находит их под своей кроватью, но упрямо утверждает, что мы постоянно или берём/надеваем, или прячем подальше от неё шлёпки. Я подвешиваю их к лампочке; аккуратно на ниточках. Нина заходит и объявляет всем нам, что мы опять взяли её шлёпки. Наташа и Яна сначала серьёзны, затем начинают смеяться, а Нина сердится на них, что вот они спрятали, как всегда, её шлёпки, а теперь ещё над нею же и потешаются. Она поднимает голову, видит свои тапки: девчонки, зачем вы привязали к лампочке мои шлёпки, ну кто вас просил…

Яна жалеет подружку, сглаживает неловкость:

— Ну не сердись, Нинусик! Мы же шутя-любя-нарочно!..

Наташа рассказывает нам много интересного о занятиях по луговодству в своей группе. Фамилия преподавателя Пивоваров, имя-отчество не помню, но своего преподавателя я не помню вовсе; мне даже кажется, что у нас всё время разные были преподаватели, например сам профессор Колесников, кажется, проводил занятия в нашей группе; поэтому лучше расскажу про Наташкиного. Например, как он то и дело задумчиво и весомо проговаривает:

— Да!.. Жить стало лучше… Жить стало веселее…

А мы и не знали, чьи это слова. Лишь потом-потом узнали, когда много-много что узнали о нашей прошлой жизни.

Ещё такая сентенция звучала из его весёлых уст: «Китайцев если убивать каждый день по миллиону, то на это потребуется 3 года». В те годы китайцев страшно не любили…

Говорят, Пивоваров много пьёт пива, даже занятия иногда пропускает поэтому. Юра Голенов при мне заступается за него жалобно-сочувственно: «Дак у него фамилия такая…, что ему ещё делать…»

* * *

Обмен веществ на биохимии начинается с самого сложного: с цикла Кребса, «метаболического котла». Инна Фёдоровна строго объявляет на лекции:

— Некоторым студентам требуется полгода, чтобы выучить это, вот и учите! Кто не будет знать, даже не приходите на экзамен.

Этот цикл я люблю писать на одном большом листе; реакции заканчиваются тем же, с чего начинались; плюс выделение энергии, естественно: ведь полное тождество — бессмыслица. Природа, в отличие от человеческого общества, устроена в высшей степени рационально. (Сначала я вообще написала: разумно, но потом нашёлся синоним.)

Экзамен — зимой. Зимой пять экзаменов. А сколько зачётов — и не спрашивайте; всё помнить невозможно.

Нас всех преподаватели знают уже как облупленных, репутация создана, можно на этом ехать, время от времени, конечно, прилагая небольшиие усилия, чтобы впечатление о тебе держалось хорошее и правильное, поэтому я люблю долгие курсы — по году. Не люблю короткие, на полгода: много случайностей. Но коротких, каких-то отрывочных курсов всё больше и больше почему-то, и они немного портят мне нервы.

Рафкат любит нам устраивать приколы, чтобы мы лучше материал его курса усваивали, ни для чего больше. В молокопроводе, объясняет нам преподаватель, есть специальное отверстие, в kt заходит воздух, то есть обязательно выполняется подсос воздуха. Поэтому воздух в молокоприёмном отделении животноводческого помещения должен быть чистым. Для чего обязателен подсос воздуха в систему молокопровода?! Просвещённая аудитория помалкивает, а Рафкат Гафарович думает, наверное, так: не слушают? или не хотят думать, если слушают? В любом случае — недоволен, задаёт посторонний вопрос:

— Вы бы смогли выпить бутылку лимонада, не отрываясь?!

Да-а, вот вам и разгадка, конечно, подсос нужен, а то в бедной бутылке лимонада только вакуум и останется, ничего никуда переливаться не будет, ни лимонад — ни молоко в молокопроводе, почти герметичном, который, конечно, в принципе та же бутылка… Но не такие мы простые, как может показаться на первый взгляд; вдруг слышен азартный голос:

— Я смогу, запросто!

Вовка Гутенёв! Рафкат недовольно оглядывается вокруг себя: пришёл на лекцию без бутылки лимонада, как же так! Но ему приходят на помощь уверенные басы: на практике проверим. Лектор, императивно: хорошо, поспорим, если вы сможете выпить бутылку лимонада, не отрываясь, то я поставлю Вам зачёт!

Или даже экзамен?! Пятёрку, например! Вот уже этих подробностей я не помню…

На генетике касаемся темы набора хромосом — кариотипа. Гаплоидный, т.е. одинарный набор хромосом встречается только в гаметах — половых клетках; в то время как диплоидный, удвоенный набор — это, конечно, аномально: результат направленного воздействия на организм различных мутагенов. Ионизирующее излучение на первом месте, химическое соединение колхицин, затем, множество других факторов; часто простое сочетание обычных условий может давать неожиданный эффект. Полиплоидная пшеница.

— Полиплоидные ромашки, видели, бабушки продают на вокзалах?! — неожиданно спрашивает преподаватель.

Мы радуемся: о! какие красивые, они только что появились, и всем нам очень нравятся! Юрий Николаевич объясняет всегда так, что новое, незнакомое и очевидное, хорошо известное, исключительно научное и обыденное, ежедневное, у него хорошо сочетаются между собой. Наташа тоже не жалуется на Бороздину, всегда рассказывает что-нибудь интересное, новое. Какая приятная кафедра!

* * *

17 октября — день рождения Ларисы Ильиной. Мы узнаём об этом по тому, что она приносит к нам в комнату огромный очень красивый сектор торта на мелкой тарелочке и шампанское, налитое в высокий чайный бокал. Неожиданно одарив нас, Лариса моментально удаляется — учить, и я словно читаю текст: не вздумай/вздумайте придти ко мне в комнату — я учу. Если я и рада угощению, то как-то… недостаточно. Мне удивительно, что Лариса обо мне такого плохого мнения: мне бы просто в голову не пришло идти в гости на день рождения без приглашения. Но Наташа считает, что не надо ни о чём таком думать, а просто выпить шампанское и съесть торт.

Разумеется, мы так и поступаем; девчонок где-то нет.

Мы много раз уже слышали, что в учхоз мы будем ездить теперь на работу постоянно, до тех пор, пока дипломы не получим, но не очень-то в это верится. Вдруг, неожиданно объявляют: всё, едем в учхоз, на свёклу!

В этот раз я еду в учхоз почему-то одна. От одиночества, которое я плохо переношу, воля моя слабеет, и я не могу проснуться к нужной электричке. Зато к следующей — куда с добром! Не много же я и потеряла: привокзальная площадь в Конобеево кажется до краёв заполненной прекрасными людьми — моими однокурсниками! Сто двадцать пять человек, или чуть меньше, но всё равно очень много! Пытаюсь подойти к ним с подветренной стороны и небрежно делаю вид, что нахожусь здесь давным-давно. Нет, смотрят внимательно; никто мне не рад, никто за меня не рад, что мне немного больше вышло поспать. И я далеко не одна такая удачливая: с только что пришедшей электрички ручейками притекает однокурсникам подмога: примерно по одному человеку с каждого вагона; поэтому в электричке я никого и не видела.

Тогда я, хотя меня никто не спрашивает, нахально и совершенно нагло вру и говорю, что опоздала чуть-чуть на электричку, на которой они все приехали. И что я их всех видела на Ждановской! Как наяву вижу эту картину: за ними захлопываются безжалостные грязно-зелёные двери; с этим разве поспоришь! Я описываю это очень подробно и в красках. Однокурсники молчат, но я вижу по их глазам, что они верят мне, немного смягчаются; Зухра тем не менее как бы от имени всех приговаривает сурово:

— Норкина, ты знаешь, мой дедушка говорил: электричка не будет ждать тебя — ты должен подождать электричку!

Не только на меня, но и на всех окружающих афоризм дедушки Зухры производят неизгладимое впечатление. Тишина. Получив сполна по заслугам, как ни в чём не бывало решаю сходить в привокзальный магазинчик, проверить, что там продаётся, поскольку полагаю, что все или почти все там уже побывали; не могу же я отставать… Ничего не покупаю, но мне не очень понятно, что это такое лежит в магазине на полке. Подхожу к девчонкам из второй группы, стоящим отдельно ото всех в кружке: Нина Баглай, Таня Костина, Яна, кто-то ещё (они все высокие, очень эффектные, отдельные) и совершенно беспардонно врезаюсь в разговор:

— Сейчас видела в магазине. По форме и по цвету как мел. Но это зефир.

— Пастила, Норик! — отвечает мне Яна хорошим тоном, как-то даже уважительно.

Она нисколько не смеётся надо мной. Ничего смешного и нет. Ирка всегда зовёт меня так — Норик; мне очень нравится, когда она так говорит. Яна в огромной новой чистой мягкой сизой телогрейке с эмблемкой на рукаве, на голове — голубой шёлковый платок, во всех нарядах хороша.

Это слово — «пастила» — слышу первый раз в жизни. Возвращаюсь в магазин и покупаю пастилу.

Через неделю — всё то же самое, постепенно начинает уже надоедать. На Ждановской — тьма тьмущая людей; сначала проходят не туда и не те электрички, Гжель — Куровская; я мечтаю, чтобы все или хотя бы почти все люди уехали, а мы бы ехали хоть капельку посвободнее! Но из подземного перехода взамен уехавшим на платформу поднимаются всё новые и новые волны пассажиров.

Тома Черненок перемещается по перрону сквозь толпу с деловым видом, при этом она даже улыбается, приговаривает загадочно и таинственно: рыба ищет, где глубже… Я смотрю на неё с удивлением: что здесь, на платформе Ждановская, можно найти хорошего, и очень-очень прошу Тому объяснить, для чего она так целенаправленно проходит через толпу?

Может быть, уже сказали, что учхоз в этот раз отменяется?!

Оказывается, Тома полагает, что двери нужной нам электрички будут находиться точно там же, где были двери только что ушедшей. Это ещё не доказано, думаю я мрачно, и потом, выходящие пассажиры как раз вынесут тебя за собой так далеко, что и не сообразишь, где находишься.

(Так что впоследствии я нисколько не удивилась, что герой Венедикта Ерофеева с какой-то станции поехал в прямо противоположном направлении. Помню, как восторженно объясняла брату: «Смотри, Жень, он вышел на платформе и сел в обратную электричку, перепутал!» Беру книжку, листаю её и азартно ищу то место, с которого бедолага поехал обратно; мне его очень, очень жалко. Женя соглашается со мною как-то неохотно и лениво: ну, может быть… А я всегда обожала, чтобы Женька тоже читал хорошие книги и высказывал по ним суждения или хотя бы внимательно выслушивал мои!)

Но мы с Наташкой пускаем всё на самотёк, стоим на платформе холодные, невыспавшиеся, мрачные, молчаливые и недовольные; как будет, так и будет, и абсолютно никуда не перемещаемся.

* * *

Физиология с/х ж-х на весь год, экзамен летом. Мы ещё не знаем, что лето вполне превратится в весну, всё из-за Олимпиады. Лекции читает Мещерякова, я, к сожалению, не помню её имени-отчества, она же и учебник написала. А практические занятия ведёт Геннадий Михайлович Удалов, человек из будущего. Он смотрит на нас и сквозь нас одновременно. На работу он приезжает строго на красных «Жигулях»; «Жигули» его весь день стоят рядом с Лениным, терпеливо-послушно ждут своего хозяина. Из окна учебной аудитории их не видно, поскольку кафедра нормальной физиологии расположена неудачно: на втором этаже главного корпуса, в правом крыле.

В основном мы изучаем лягушек, делаем их спинальными, затем изучаем реакцию на различные раздражители. Мы сидим с Таней Соловьёвой, она режет лягушек, а я стараюсь изо всех сил правильно подводить подо всё теоретическую базу.

Говорят, за живую лягушку платят 50 копеек.

И лишь однажды лаборантка приносит кролика. Какой он важный, чистый, беленький, спокойный, красивый, привычный ко всему, глазки как бусинки красные; альбинос, полное отсутствие пигмента — шелестит по рядам. Это порода «белый великан», такие есть в Белоярке на ферме, отмечаю я про себя; хотя до кролиководства ещё — как до Китая пешком. Неужели его тоже надо будет резать?! Мне кажется, я не смогу смотреть, убегу. По счастью, кроличек останется живой, мы лишь впрыснем ему никотина и увидим, как сузятся кровеносные сосуды: и вены, и артерии, и венулы, и артериулы — под лупой их очень хорошо видно в ушах кроличка.

Да-а, курить вредно, кто бы спорил, мы — не будем!

Однажды на перемене Сашка Щеглов протягивает мне билетик: Тань, ты не хочешь на футбол сходить? Это происходит на какой-то лекции в анатомичке, он наклоняется к нам сверху. О-о! на футболе я ни разу не была, но как-то нет, не хочу. Но, хотя я и отказалась идти на футбол, сосед Щеглова Сергей Джапаридзе резко предостерегает меня от ошибки: не верь ему, он обманет (это звучит очень смешно, и я начинаю смеяться, не дослушав, Дзе даже обиделся), он сам нарисовал этот билет! Да-а?! Долго внимательно рассматриваю билет на футбол: настоящий! Теперь уже они смеются так, что староста курса, на переменке собравший старост и, видимо, проверяющий посещаемость, резко и удивлённо поворачивается в нашу сторону, но, посмотрев на нас внимательно, тоже улыбается.

Сашка сокрушённо вздыхает: нарисовал, Тань, смотри — вот этой ручкой; он наклоняется и показывает мне в билете признаки фальсификации.

— Саш, а рубль ты сможешь нарисовать? — зачарованно спрашиваю я.

— Да всего один раз нарисовал… Соседу был должен рубль… Мне просто лень было выходить из дома, разменивать… Пришлось нарисовать.

— А он заметил?

— Да он даже не посмотрел на него, в карман положил… Но потом я признался, что пошутил.

Так что он может нарисовать вам всё, что угодно, и тут же в этом признается. Говорят, Александр даже портреты однокурсников рисует; но я видела лишь один — его друга Дзе, ничего особенного, фотография и фотография; только синей шариковой ручкой на одинарном листочке в клеточку.

* * *

Бывают такие маленькие аудитории, на две учебные группы. На кафедре звероводства, например, такая аудитория; мы в ней теряемся, как в лесу. Для биофака, для товарофака предназначенные. И вот однажды волею учебной части лекция по физиологии была назначена в такой маленькой аудитории, которую и нашли-то для нас с большим опозданием.

Вы никогда не видели Мещерякову во гневе?!

Время лекции идёт, а этот зоофак никак не может рассесться! Стулья носят откуда-то! Не помню, что я сказала, шепоточком, разумеется, кому-то; я была уже вполне готова слушать лекцию, аккуратно записала заголовок:

Маммогенез

Но никакого маммогенеза ни у кого потом я не могла найти, а мне очень нужно было; в книге было написано мало и немного не так, а Наташа сидела далеко, неудобно, тесно, и совсем не писала ту лекцию. Так что зря, конечно, Мещерякова велела мне выйти.

Очень жаль, что я не видела, как она смотрит в тот миг именно на меня, и всё огорчение от неорганизованной лекции выражается в том, что преподаватель велит мне удалиться. Это звучит в высшей степени неожиданно и несправедливо, но я быстро молча выхожу. Пустые коридоры главного корпуса мало меня радуют; теперь я иду, куда мы вечно не успеваем — в буфет, в столовую, в книжный магазин.

От нечего делать вспоминаю, как на первом курсе Пылёв однажды велел выйти с лекции Нине Баглай: она смеялась очень громко, никак не могла остановиться, и я даже почему-то прекрасно помню, где она сидела во второй аудитории: с левой стороны, очень близко, во втором, или даже в первом ряду. Староста курса стал отчитывать Нину за это на общем собрании курса, он был строг, сердит и недоволен, но в конце отчитывания совершенно неожиданно улыбнулся.

Не иду лишь в читальный зал, я что-то совсем забыла туда дорожку. Побывав везде, на переменке решаю проникнуть контрабандой на запретную для меня лекцию, на второй час; хоть пол-лекции запишу! Словно угадав мои намерения, из аудитории в коридор неспешно выходит Алексей Исаев и говорит мне совсем не обидно, а сочувственно.

Но безапелляционно, веско:

— Танюша, иди обедать.

Теперь уж я иду в общагу.

Ноябрь

Гомеостаз. На биохимии — химические реакции этого жизненно важного механизма поддержания постоянства внутренней среды организма. Каким образом нейтрализуются лишние кислоты, какие при этом происходят химические реакции. Лишних, ненужных щелочей в организме тоже не должно быть, щёлочи связываются, нейтральные соли постоянно выводятся из организма с мочой. Факторами устойчивости организма, таким образом, являются органические кислоты и щёлочи, в их оптимальном соотношении. В каком случае может произойти сбой в механизме поддержания гомеостаза? При постоянном преобладании кислот или щелочей в организме, а также при резком значительном превышении их оптимального уровня.

— Поэтому — не увлекайтесь — пожалуйста — беляшами — а то — я это знаю — вы очень любите их! — Инна Фёдоровна несколько раз обводит указкой на доске во второй аудитории формулу соли, выводимой из организма с целью поддержания гомеостаза.

Омётова гневно стучит указкой по центру воображаемого эллипса и вдруг отпускает нас с лекции на полминуты раньше. Мы такого никак не ожидали; аудитория мигом пустеет. Преподаватель — в белом халате, красивая, статная, умная — не спешит, вежливо пропуская нас, и выходит за нами.

Она никогда не берёт с собой на лекцию никаких записей.

Ах, горячие беляши за 16 копеек! Полжизни! Я могу сразу два или, нет, три съесть, и мне ничего не будет! Зачем Инна Фёдоровна напомнила!

На физиологии тоже упоминают гомеостаз, по времени почти одновременно с биохимией, и теперь всё делается совершенно понятным. Мне это очень нравится — не дадут забыть; при ответе на физиологии можно будет коснуться чуть подробнее биохимических реакций, продемонстрировать преподавателю свою небывалую эрудицию. И ещё на каком-то предмете, третий раз! не могу точно вспомнить, на каком именно, может быть, микробиология, поскольку разные микроорганизмы чувствительны к разным средам, и мне это всё очень нравится: получается этакий своеобразный стереоэффект.

Иду по коридору четвёртого этажа, вместе со всем курсом перехожу из аудитории в аудиторию — с лекции на лекцию, — энергично размахивая своей сумкой на длинных ремешках, осмысливаю услышанное, собираю в кучу свои знания.

Как хорошо, когда всё понятно!

Затем на физиологии подробно изучаем систему органов кровообращения. Факторов свёртывания крови — ни много ни мало — а целых 12! На лекции Мещерякова диктовала быстро, я едва успевала по привычке строчить, не вдумываясь. Один из факторов — низкая температура, ещё один — кальций, кажется, пятый, самый важный. Впрочем, важны все 12 факторов, они не заменяют друг друга, тромб образуется лишь при наличии каждого из них. На практике строго спрашивают; в учебнике почему-то перечислены не все; хотя о некоторых факторах — подробнейше, и как именно они действуют!

Называет фактор, отсутствующий в крови наследника русского престола цесаревича Алексея; сегодня науке известно, как этому заболеванию можно противостоять.

Преподавателю очень не нравится, что отвечает лишь одна студентка, и как раз та, что была недавно удалена с лекции, поэтому Мещерякова спрашивает Ольгу Спиренкову, мою соседку, но так, чтобы она смотрела бы в моей тетради. То есть эта тетрадь теперь уже не моя, а как бы общая! Больше смотреть негде. Ни методичек, ни рабочих тетрадей кафедра своим студентам не предлагает. Нормальных новых учебников в библиотеке не хватает на всех, а в старых — этот раздел написан не так подробно. На эти старые книги просто смотреть страшно: почти все страницы повыдраны студентами на экзаменах и совестливо вложены обратно.

Мы почему-то дружно решаем, что всё это сотворил ветфак.

* * *

Все, как всегда, разъезжаются по домам на 7-е ноября, а я… тоже! Мне накануне прислали из дома денег, а я только что получила по почте стипендию. И я решила, что мама этим самым мне хотела сказать, чтобы я прилетела на праздники домой. А обмениваться телеграммами, и уж тем более письмами, было просто некогда. Дома я поняла, что это было случайное совпадение, никто меня не ждал.

Заранее покупаю билет на самолёт, на вечерний очень поздний рейс. В тот день у нас было, как обычно, 4 пары: микробиология практика, лекция по физиологии, затем по агрономии такая контрольная «современная», тестовая, с использованием перфокарт, и что-то ещё. Может быть, вспомню, я очень долго все 4 предмета хорошо помнила: так и вижу перед собой странички тетрадок, и писала я в тот день небывало вразнобой: то тесно ставя буквы, то оставляя между ними огромные промежутки. Так я заволновалась, что «завтра в это время буду уже дома», как я сказала однажды маме, только, наоборот, про Москву. Но до этого ещё надо будет дожить, это я скажу маме на пятом курсе! А пока сразу из академии мчусь в аэропорт, с утра собралась, тетради отдаю Наташе.

Но белоярского автобуса нет, как нет ни малейших его признаков, у него это иногда бывает, особенно когда я на самолёте из Москвы прилетаю. Добрые люди в райкоопе в Мошково позволяют мне позвонить по телефону домой; какие замечательные простые нравы царили в то время! В своём районе звонки бесплатные! В трубке я слышу солидный мужской голос, и кричу радостно:

— Папа! Пап!

— Никакой не папа!

— Ой, извините, пожалуйста! Я к Норкиным звоню!

В растерянности медленно кладу трубку, но уже у самого рычага из неё спокойно сердито доносится:

— А это и есть квартира Норкиных, только никакой не папа!

— Да-а? А кто это? — я так и вижу: кто-то чужой жутко расхаживает по нашему дому, в обуви, не разувшись!

— Дядя Сеня! Семён Романович!

Но про рейсовый автобус Семён Романович, конечно же, ничего не знает. Мама на работе. У папы забой. Вот так гости у нас!..

Всё же я как-то приезжаю. Дома, хотя и нет родителей, но всё равно очень хорошо, уютно; тётя Валя такая милая, домашняя; обутым, конечно, никто не ходит, и я очень рада; но прямо с порога — начинаются разбирательства:

— А чего ты так визжала, а: «па-ап, па-ап»?

Для начала — я довольна, просто счастлива, я — дома! А что я так обрадовалась?! По телефону голоса легко спутать, я думала, это папа, извините, Семён Романович!

— Не в том дело, и неважно, кто это был, а чего уж так визжать-то!

Отрываюсь от этого трудного диалога-препирательства, оставляю за нашими гостями последнее слово, и перехожу на правильный внутренний торжествующий монолог: а вот нет у Вас, Семён Романович, дочки, и Вы, наверное, завидуете, что можно так радоваться папе даже по телефону!

Семён Романович нечаянно услышал то, что вовсе не ему было предназначено.

Ясно, что никто не знает и даже не догадывается о моём приезде, и я решаю, что надо сообщить об этом папе и маме! Только не по телефону, конечно; что за разговор по телефону, если я приехала домой! После чая и краткого рассказа про свою жизнь в Москве я иду к маме на работу, потом на забойный пункт, остаюсь там немного «посортировать», ведь это моя будущая специальность!

Поздно вечером мы с папой приходим домой; тем временем мама и тётя Валя нажарили ароматных сочных котлет, а Семён Романович сходил в магазин за водкой. Но как неудачно они приехали! Нам нельзя пить никакую водку! Обычно пишут заранее, мол, мы приедем к вам в гости в такое-то время, и уж мамочка моя не затруднилась бы сформулировать, почему хорошо приехать в любое другое время, кроме ноября — папа работает допоздна и без выходных.

Ко времени моего приезда Твердохлёбы гостили у нас уже, наверное, с неделю.

За это время тётя Валя умудрилась заболеть: она отравилась тем, что попробовала сырой фарш, достаточно ли он посолен. И зачем я, Таня, так сделала, никогда раньше я не пробовала фарш; да чёрт бы с ним, пусть бы он был недосолен, в сердцах сетовала она мне потом, много лет спустя, когда мы много говорили о той их поездке. И правда.

Моё неожиданное появление почему-то словно подливает масла в огонь; весь вечер разговор не мирный, а какой-то беспокойный. Я рассказываю тёте Вале о своей жизни, например, так: «Вернулась в общагу…» По-другому я сказать не могу, и даже не замечаю, как говорю, но её буквально передёргивает: «И маме тоже так говоришь?! И Любе?! А может быть им неприятно будет такое от тебя слышать!» Я с размаху не могу понять, кто такая Люба… И маме, и папе, конечно, тоже так говорю, отвечаю я про себя; мама меня внимательно слушает и никогда не исправляет, не перебивает, никогда не делает мне замечаний; уж тем более так сердито.

Утром они решают уехать. Так же неожиданно, как приехали; всё, нагостились. Мы все идём провожать их на трёхчасовой автобус.

Какое солнце сияет! Как снег скрипит! Какой приятный лёгкий морозец! Папа приходит на автобусную остановку прямо с работы, он торопливо снимает перчатки, закуривает, жмёт руку Семёну Романовичу и говорит ему тихонько, но я слышу: «Спишем! Спишем!» Это он так завуалированно извиняется. Дождавшись отъезда автобуса, папа быстро идёт не домой, а снова на работу; мы с мамой провожаем его задумчивыми взглядами.

Со спины кажется, что он очень молодой — плечи расправлены, шагает энергично, по-солдатски; на самом деле, я знаю, что папа чувствует себя как бы хозяином всей этой деревни, а забой — это не что иное, как уборка урожая, как любят писать в стенгазетах и всевозможных агитлистках. И до конца забоя ещё очень далеко, работы много, расслабляться рано.

Мы с мамой какие-то усталые и опустошённые медленно идём в библиотеку, но на крыльце клуба у самых дверей мама неожиданно решает, что вдвоём там делать совершенно нечего, я и одна замечательно справлюсь.

Время «на работе» идёт медленно, тягуче, я почему-то не могу найти себе книжечку хорошую почитать, а всё, что написано в журналах и уж тем более в газетах, мне абсолютно неинтересно. Читателей нет.

Наконец приходит Женя Прасолов и, глядя на меня, говорит:

— Градислава Павловна. Здравствуйте. Можно журналы почитать.

— Можно! Проходи Женя! — отвечаю я.

Почему Женя так говорит? Да он привык, ещё в дверях скороговоркой выдаёт готовую формулу, никак не ожидал меня увидеть. Женя снимает шапку и варежки, кладёт их на стул, расстёгивает пальто, из-под тяжеленной подшивки «Правды» (при этом у меня слегка отваливается челюсть…) аккуратно вытаскивает подшивку журнала «Вокруг света», убирает закладку и жадно погружается в чтение.

После его прихода мне почему-то делается ещё скучнее, ещё тоскливей, и от нечего делать я вспоминаю Жениного старшего брата Сергея Афанасьевича, как он у нас уроки рисования вёл. Это было в пятом классе, я один урок ярко-ярко запомнила, но, конечно, не один урок был. Сначала учитель поставил на учительский стол табуретку, на неё — графин; велел всем этот графин рисовать. У меня получилось красиво, но немного несимметрично. Улыбнулся, чуть подправил, четвёрку поставил с маленьким минусом; все окружили учительский стол и внимательно ревниво смотрели: чего доброго не поставил бы мне учитель пятёрку.

Тема следующего урока была — создание эскиза обложки к роману Пушкина «Дубровский». Я никак не ожидала, что смогу нарисовать обложку к роману, растерялась, и совсем ничего не рисую. Помню, что я сидела одна на самой первой парте, на третьем, у стены, ряду; развернулась и смотрю внимательно: кто что делает. Конечно, Сергей Шипулин хорошо рисует, он какие-то тонкие линии карандашом проводит, не спеша и стирает, откинулся на спинку стула, рассматривает свой рисунок; учитель лишь кивнул ему, тот и доволен. Можно себе представить, как здорово получается у Сашки Ливенцова; вот бы посмотреть! Ему ничего не стоит нарисовать женскую фигурку в белом платье, а я бы тоже хотела Машу нарисовать, но так красиво у меня не получится. Он весь ушёл в это рисование, кажется, даже песенку тихонько напевает… Марина, сестра Сергея Афанасьевича, наклонилась низко над партой и рисует очень старательно тоже.

Моя мама на последней парте в первом ряду у окон так просто сияет, довольная: какой урок замечательный, потом долго что-то пишет; я даже не заметила, когда она вошла. Мне и невдомёк, что мама пишет отзыв об этом уроке, и что Сергей Афанасьевич проходит в своей школе педагогическую практику. Неожиданно он останавливается у моей парты и говорит мне как-то одновременно и строго, и хорошо; совершенно без упрёка, мягко; не очень громко — не на весь класс, не резко, но и не так тихо:

— Таня, а ты почему не рисуешь!

Учитель наклоняется и кверх ногами на моём альбомном листе даёт несколькими штрихами красивые собачьи головы; гончих, конечно, с длинным носом и с очень красивыми мягкими ушами; затем говорит мне: а на втором плане у тебя может быть усадебный дом Троекурова, с белыми колоннами, нарисуй сама; смотри, как на доске. Я удивлённо смотрю на доску: а там уже какой замечательный рисунок, я и не видела, когда он успел нарисовать!

Сергей Афанасьевич распрямился от моей парты и теперь обращается ко всем нам сразу: ребята, вы не должны просто срисовывать с доски, на доске представлен лишь один возможный мотив, или вариант; а у вас у каждого должно быть своё представление о том, какую можно создать иллюстрацию к обложке этого романа. Тема псовой охоты занимает в романе «Дубровский» важное место, поэтому можно изобразить гончих, но не ограничивайтесь, пожалуйста, этим, вспомните, подумайте, что ещё можно нарисовать, продолжает он. Пистолеты!!! — азартно слышится со всех рядов, но учитель строго качает головой, он теперь медленно ходит по рядам и смотрит, у кого как получается; этот урок проходил в третьем кабинете — кабинете истории; окна выходят на школьный, весь колючими акациями по периметру заросший садик, а в садике, как известно, — настоящая небольшая метеоплощадка.

Он учился у моей мамы.

Неожиданно вспомнив тот далёкий, на редкость необычный интересный урок, я спрашиваю у Жени: где работает Сергей Афанасьевич? «Серёжка?» — уточняет-переспрашивает он; улыбается: пошутил! Дак его же не взяли тогда в нашу школу, он хотел в нашей школе работать, Тань, он в Тогучине сейчас работает, ему квартиру уже дали! Он берёт со стула свою шапку и подбрасывает её над головой и хвалится: «Я был уже у них!!»

Женя не сразу возвращается в чтение, а встаёт и долго разыскивает на дальней полке ещё какую-то нужную ему подшивку журналов.

* * *

К моему приезду красивые берёзовые веники почти все благополучно съедены кроликами. Я стараюсь без упрёка в голосе заметить, что я бы их тогда как попало связала для кроликов, а не ровно и аккуратно. Не обрубала бы старательно топориком на чурке кончики веточек, а они-то и есть самые тонкие и, наверное, для кроликов самые вкусные…

Но папе абсолютно нечего сказать мне по этому поводу: с началом забоя он каждый день скармливал им ровным счётом по одному красивому ровному берёзовому венику. Да и осиновых веточек добавила бы, жёстко думаю я про себя. Кролички любят осинку. Почему бы и нет?

Вспоминаю свои очень долгие, как мне сейчас стало понятно, первые летние каникулы: что-то я была далека от всего простого, трудного, будничного и прозаического; всё было чересчур празднично, невесомо, весело; родители просто не могли на меня нарадоваться-наглядеться!

А сейчас папа жадно и вместе с тем как-то искательно смотрит на последний берёзовый веник; всем своим видом он показывает: париться в бане — баловство, в парилке и без веника всегда очень жарко, и зачем зря замачивать в банном тазике такой хороший веничек, а вот кроликам важна клетчатка, но ему совсем некогда заняться тем, чтобы выписать и привезти сена; теперь уже только после забоя. И чтобы я не стала возмущённо прятать последний оставшийся веник, папа говорит мне отвлекающе-примирительно:

— Таня, а пойдём-ка, я тебе покажу чудо природы! Ты такого ещё не видела!

Мы заходим в дровяной сарай, где вдоль бревенчатой стены стоят кроличьи клетки, большие, бывшие старые соболиные, и папа открывает одну из них. В стороне от гнезда сидит крольчиха, важная и толстая. Она сосредоточенно смотрит прямо перед собой, как египетский сфинкс; на наше вторжение никак не реагирует. Папа держит ладонь над гнездом, и я вижу, как крольчата, все в пуху, начинают подпрыгивать: они думают, что это мамаша пришла покормить их. Папа доволен фокусом:

— Давай, Таня, твою руку, ты удивишься! Видишь, как крольчата подпрыгивают! Они чувствуют человеческое тепло!

Тоже держу руку над гнездом, и крольчата тоже начинают подпрыгивать! Без сожаления отдаю важной мамаше, у которой такие грамотные крольчата, берёзовый веник, что я держала-прятала за спиной, и она с удовольствием шелестит сухими листочками, так же бесстрастно глядя перед собой, только носик у неё чуть-чуть двигается. Мы смотрим на неё внимательно.

Потом папа говорит ей: дак тебе, наверное, много будет одной-то, там ещё одна самка у меня есть, и снова открывает дверцу и делит веничек на две части, вторую часть забрасывает соседке. Все рамки клеток исписаны таинственными надписями мелом, означающими, скорее всего, даты покрытий и окролов крольчих. Я спрашиваю: кусаются ли эти важные толстые крольчихи, и папа даёт мне урок кролиководства: нет, Таня, они не кусаются, в крайнем случае они могут лишь окарябать, если им что-то не понравится; у них очень сильные передние лапы; вон та меня немного оцарапала, дура. Он презрительно показывает на клетку с глупой злой крольчихой; потом засучивает рукав, и я вижу две царапины, но не тонкие, как оставляют кошки или даже норки, а серьёзные очень неприятные царапины.

Но в целом эта отрасль ЛПХ развивается у нас не так успешно. «Ринит, — говорит папа мне сокрушённо. — „Мокрая мордочка“. С фермы занесли. Ветврач сказал, надо делать здесь полную дезинфекцию».

…В один из своих приездов, летом, я слышу, как мама напоминает папе — а то он забыл! — что я приехала: «Папка, ведь Таня приехала! надо приготовить что-нибудь вкусное! Забей-ка кролика!» Папа отвечает очень смешно, мне смешно; тоном назидательным:

— Животных нельзя убивать!

Но, конечно, он согласен, что тушёный кролик с картошечкой — это неплохо, и выписывает у директора 2,5 кг кролика и велит мне прийти к нему на работу ровно в четыре часа без опоздания. Но директор не любит кроликов нам выписывать, жадится почему-то, так что это бывает крайне редко. Папа рассказал мне, как сказал на это однажды ему в сердцах что-то такое, чтобы он не жалел для своего главного зоотехника кроликов. А то в совхозе тоже будет мало кроликов, зашантажировал однажды мой папа этого экономного директора.

Слушайте, я вспомнила один интереснейший разговор, который происходил при мне в зоочасти; когда именно это я его слышала, не могу припомнить. Но неважно, а важно, что в тему. Из Зверопрома прислали замечание, что в годовом отчёте о работе кроликофермы, в графе «внутрихозяйственное потребление» стоит большая, по мнению Москвы, цифра, и этот недочёт подлежит непременному исправлению. Нина Петровна Мамонова поднимает от бумаги голову и спрашивает задумчиво:

— Геннадий Александрович! Так как написать-то? Что ответить им?

Папа тихонько постукивает пальцами по столу и отвечает ей серьёзно и тоже очень задумчиво: ответить надо, ты знаешь, Нина Петровна, по-еврейски… Я тут же мысленно перевожу с еврейского на русский: как странно, что и далеко от Москвы, в деревне, люди тоже любят вкусно покушать, как это удивительно для Москвы!

* * *

Мама сетует, что во время забоя папа приходит с работы поздно, фонарей в деревне почти что нет (лишь прожектор светит от клуба), совершенно ничего не видно, и не встречала ли я в магазинах фонарики. Да, в Белоярке зимой по вечерам принято ходить с фонариками; у нас были раньше, конечно, разные: и с круглыми батарейками, и с плоскими; но всё когда-нибудь ломается, вот фонарики и сломались; и я с жаром обещаю маме купить фонарик.

Изрядно поездив по Москве, вскоре я куплю его — красный, очень мощный, на шести круглых батарейках, для автолюбителей; а тех, маленьких, старых, настоящих карманных уже нет почему-то во всей Москве. Пошлю этот фонарик в очередной посылке, чтобы родители не ходили понапрасну по темноте; но он совершенно не приживётся у нас, и потом благополучно и как-то безнадёжно сломается.

Возвращаюсь в Москву, как и не уезжала никуда. Становится известен результат той самой «перфорационной» предпраздничной контрольной по агрономии: в основном двойки, в том числе и у меня. В нашей группе реакция на это ожидаемая — ноль эмоций, фунт презрения, а все рассказывают друг другу, кто как побывал дома.

Помню разговор-спор один, состоявшийся в нашей группе на агрономии. Разговаривала-шумела вся группа, преподавателя, как всегда, не было. Сначала староста решил время зря не терять, а кое-что для себя выяснить: у Воронцова кое-что уточнить по его многочисленным пропускам-прогулам, у Тошки, двух дружочков… Я хочу было сказать старосте, что он всем надоел уже своим высокомерным занудливым тоном, что я не хочу его слушать, чтобы другое время нашёл воспитывать их; но нечаянно взор мой падает на Лену Рассказову. Я вдруг вижу, что ей тоже противно нашего громкого старосту слушать, но она ни за что не скажет об этом. Ленка низко наклонила голову, что-то пишет, но она буквально сжала губы и всё прекрасно слышит! Мне тоже надо больше помалкивать, думаю сокрушённо я, и вспоминаю, что в школе (вот ещё школу помню!) меня то и дело упрекали, что я «невыдержанная». Надо быть выдержаннее, брать себя в руки, брать с Ленки пример, думаю я сокрушённо. Как бы мне это сделать?! Между тем спор о нашей дисциплине не утихает, а разгорается с новой силой: они было заоправдывались, но вдруг сменили интонацию на наступательную.

— Мельничук, да ты так и умрёшь над своими сводками, журналами, рапортами, я так и вижу, как тебя закапывают, а сверху на тебя так и сыпятся «нб», «нб», «нб»…

Это Тошка, а Воронцов неожиданно, словно отвечая на мои мысли и на моё молчание, добавляет меланхолично: а Танюшка Норкина сверху ещё добавляет… Мне их всех не видно, только слышно, мы сидим на втором ряду; я не оборачиваюсь. Все ждут моей реакции, эти славные люди словно приглашают меня в свою компанию, если можно так выразиться, но я думаю про себя, а зачем они мне нужны, заступаться за них перед старостой, сама я никогда не пропускаю.

Странно, как со стороны мы иногда производим совсем не то впечатление, на которое рассчитываем. И я решаю поменьше выступать, быть потише. С Ленки брать пример — молчать; мало ли что не нравится — надо молчать! Ленка — генеральская дочка, какая сильная, думаю я уважительно. Было бы о чём говорить! Почему это Воронцов Н. М. думает, что мне это так важно: за них за всех заступаться, быть для них хорошей! Как же он ошибается!

* * *

На очередной лекции по биохимии Инна Фёдоровна высказывает нам своё видение проблемы холестерина. Некоторые учёные утверждают, говорит она, что это жироподобное соединение является вредным. Но о больших количествах речь у нас и не идёт; холестерин является продуктом реакции с участием лецитина — важного соединения, участвующего в жировом обмене. Тут и выплывают на свет божий с прошлого года четыре жирорастворимых витамина. Омётова замолкает, отворачивается к доске и освобождает место для новых записей.

— Не слышу, — говорит она своим красивым глубоким артистическим голосом.

В ответ громко и тихо несётся со всех концов аудитории: A,D,E,K! Инна Фёдоровна, как всегда, исписывает формулами всю доску, мы старательно переносим до чёрточки, до буквы, в свои тетрадки. Будем воспроизводить эти формулы на занятиях, на контрольных, на зачёте и на экзамене… Я мотаю на ус: яичница из одного яйца в день не вредна, в ней как раз содержится столько лецитина, сколько положено.

И вообще — питаться надо разнообразно!

В связи с физической культурой и сдачей норм ГТО не прекращаются всевозможные необычные мероприятия. Теперь мы едем в бассейн; командует парадом Л. И. Краснов. Мы должны проплыть «без учёта времени» столько-то метров, тем самым доказать, что умеем плавать. Ближайший, надо полагать, к нам бассейн находится на станции метро «Текстильщики», и мы дружно и весело едем туда бесплатно на 75-м троллейбусе, который отходит от спортмагазина, где у него конечная остановка. В бассейне я впервые в жизни, но это никак не мешает мне полагать, что мне всё-всё здесь понятно. Длина дорожки 25 или 50 метров, не упомню, глубина в начале её совсем нормальная, обычная.

Умею ли я плавать?! Из истории ветакадемии известно, что я выросла на великой сибирской реке Обь. Летами мы много времени проводили на берегу, но вода довольно холодная и течение было очень сильное даже у самого берега, поэтому плавать я научилась только в 8-м классе; помню, в последний день лета.

Конечно, свои 25 или 50 метров я спокойно проплыла, и решила в конце дорожки немного передохнуть, встать на дно… А Леониду Ивановичу и не надо было никуда отлучаться, а он, как назло, отлучился и даже не видел, как девочки с ветфака подали мне руки (они сидели на бортике бассейна очень красиво, как птички на веточке, и внимательно наблюдая за нами). Почему это, интересно, я должна знать, как устроен бассейн?! На белом свете много всего; всё знать невозможно!

На ветфаке девчонки сильные, ловкие; у меня на запястьях появились и долго потом не сходили синяки.

Зато Наташу Леонид Иванович хвалит:

— Григорьева неплохо (он называет стиль, но я не помню; брассом?), можно заниматься плаванием.

Наташа от такого предложения в лёгком шоке:

— Сюда ездить?

В ответ преподаватель безразлично пожимает плечами.

В другой раз нас заставят идти в тир и стрелять по мишеням непристрелянными винтовками, по кучности. Тир находится совсем недалеко, в подвале школы, что за 19-м таксомоторным парком, и мы гурьбой отправляемся туда. У Наташи плохое для такой стрельбы зрение, и в её мишень со своего места незаметно стреляет Леонид Иванович. Потом он сердится и бурчит:

— Григорьева — великий стрелок…

Меня же по выходе из тира неожиданно осаждает моя «землячка» Колчина Наталья из первой группы; она хвалится мне, как она в Новосибирске занималась стрельбой в тире: что за Оперным театром, знаешь, в самом центре. Я удивляюсь, как мне это малоинтересно. Кто не живёт в общежитии, тот интересует меня постольку поскольку. И потом, я не люблю, оказывается, вести бесцельные пустопорожние разговоры.

* * *

Существуют разные транспортёры для уборки навоза: скребковые и ещё какие-то; непрерывного поступательного и возвратного действия. Прямо на лекции Рафкат устраивает «эвристическую беседу», он это любит. Какие, по-вашему, более рациональные? Ребята впадают в размышление, девчонки начинают тихонько шептаться. КПД транспортёра непрерывного действия намного меньше 50%, половина времени тратится на то, чтобы скребки под полом снова вернулись к исходной точке. В таком случае, возвратные, конечно, лучше, авторитетно считает аудитория. Рафкат Гафарович только этого и ждал: режим работы этого транспортёра таков, что он постоянно включается и выключается; а вы изучали физику?! В ответ на этот неожиданный вопрос мы всем курсом дружно смеёмся, и чтобы не смеяться вместе с нами над Имшинецкой, лектор отворачивается к доске, что-то стирает.

Поскольку писать ему уже негде.

Он оборачивается к нам серьёзным и страшно строгим: какой из законов Ома применим в данном случае?! Пусковой ток каждый раз требует повышенного напряжения, это создаёт огромную нагрузку на трансформатор; на практических занятиях вы выполните работу на опытных стендах и сами убедитесь, какая из систем навозоудаления наиболее оптимальна.

— Да все плохие! — уверенно заканчивает лекцию за Рафката кто-то из студентов.

В выходной день мы с Наташей решаем съездить в бассейн «Москва», поплавать. Только и слышно вокруг: бассейн «Москва», бассейн «Москва»! Все наши уже были там. А мы чем хуже!

Гуляя с мамой по Москве, я невольно обратила на этот бассейн своё пристальное внимание: мы прошли рядом, и теперь я объясняю Наташе, что прекрасно знаю, как к нему пройти. В кассы неправдоподобная очередь, моя подруга рассердилась, а я этого не люблю, оставляю её ждать, а сама ужом пролезаю к кассе без очереди. С трудом выдираюсь обратно с двумя билетиками в руках. Наташа медленно-медленно отходит, а в воде и вовсе, наконец, веселеет. С дорожек бассейна видны все пять рубиновых звёзд:

на Спасской,

Никольской,

Троицкой,

Боровицкой,

Водовзводной (Беклемишевской) башнях.

Это, пожалуй, единственное место такое в Москве: все пять звёзд прекрасно видны, совершенно очарованная, думаю я. Пытаюсь понять, какая из них — какая; но они, все повернувшись по ветру ко мне на своих подшипниках, смотрятся как на плоскостном рисунке времён раннего-раннего Возрождения — на чёрном фоне большие и маленькие ярко-красные звёзды, но все на одинаковом от зрителя расстоянии. Здорово! Как красиво!

Наплавались-накупались. Как незаметно пролетел час! Время. Нас поторапливают, и мы выходим уже последними. На улице и в метро не сливаемся с толпой — удивительное ощущение! Мы были там, где никто сегодня не был: в бассейне под открытым небом! На обратном пути говорим только о бассейне и о воде. Так и заходим в общагу — совершенно отсутствующие.

* * *

В аудитории на механизации Тошка сначала ходит кругами вокруг большого общего стола, за которым мы все сидим, как на дипломатических переговорах, и наконец выбирает себе место рядом со мной. Сначала он долго задумчиво перелистывает мои лекции, даже внимательно читает их, потом тихонько спрашивает приличным тоном:

— Ты что-то поправляешься… (Я и правда что-то поправилась, но уж никак не ожидала, что это заметно и тем более кем-то пристально наблюдается…)

— Ну и что! Подумаешь! Я похудею! — дерзко отвечаю я.

Но Тошку такой простой ответ явно не устраивает:

— Да брось! Наверное, мало двигаешься…

Я тихонько хихикаю: на секцию хожу! Ты же видел меня вчера! На лыжах бегаю!

Но Тошка привязался ко мне, как Остап Бендер, как я его себе представляю:

— Много ешь!

— Нет, ты знаешь, мы что-то последнее время плохо питаемся, почти перестали готовить.

— С голоду пухнешь… — догадывается мой сердобольный земляк.

Тошку все любят: обаятельным людям можно всё! Я как-то раз проспорила ему бутылку вина, пошла и купила. (Помню, о чём именно (пустяк!) был спор; если поступит вопрос, то я на него отвечу.) А он проспорил мне однажды шоколадку, так не мог уж купить батончик за 55 копеек, огорчалась за него, помню, я.

Но, оказывается, вино покупать надо не какое попало, а «Мурфатлар» и «Котнари». Это замечательные венгерские вина в очень красивых эффектных бутылках с длинным узким горлышком, вполне доступные студенческому бюджету: 2р. 90коп. Между собой я их по вкусу, впрочем, хоть убей, не различу. Это Таня так и сказала мне как-то, даже мечтательно: «Мурфатлар», «Котнари»… И я сразу же эти вина стала повсюду видеть, например, в кондитерском отделе ближайшего к общаге магазина, на самой верхней полке… Рядом кубинский ром «Habana Club» за 6 рублей, но мы его ни разу не купили: он очень крепкий!

А на занятии речь идёт в том числе и о ДУКе; существуют разные модификации, в самых старых дезраствор подогревается простой печкой, она топится дровами; видели, с трубой?! Да, конечно видели, в учхозе, там вообще, всё есть!

— Как можно перемешать дезраствор в цистерне? — спрашивает нас преподаватель.

Но его никто почти не слушает, и в ответ лишь повисает тишина. Поехать, а потом резко затормозить, и так несколько раз — выкладываю я свой вариант. Он смотрит на меня совершенно удивлённо, потом спохватывается: да, да, конечно; или специально поездить по колдобинам дороги. Мы вспоминаем учхоз и улыбаемся: да там все дороги такие, для ДУКа как раз очень хорошо.

Практика по механизации, как я сейчас могу доосмыслить, всегда в расписании была первой парой, и это обстоятельство было как ножик в сердце тем, кто не жил в общаге. Начало занятия представляло собой всегда одинаковую развлекуху; стук в дверь, например, это Лёшка Владимиров, такой басище, как у негра: можно войти?

— Нужно!

Это, конечно, Воронцов Н. М. ехидничает, больше некому; он обращает внимание как преподавателя, так и Мельничука, что вот он, Воронцов Н. М., уже давным-давно, уже целых полторы минуты, сидит как дурак на занятии. А кто это видит и ценит? А он так ехал!! Обидно!

Лена Рассказова тоже то и дело опаздывала на занятия.

Однажды она совсем не приехала; потом рассказала мне: бабушка будит её, и она отвечает, что ей сегодня не надо на занятия, так и спала до обеда! А меня ни разу в жизни бабушка не будила, мы жили всё время далеко от бабушек.

Мама добуживалась меня не сразу. В 8—00, ровно за 30 мин. до звонка, мама громко спрашивала, мне это очень не нравилось: Таня, пойдёшь сегодня в школу? Я отвечала длинно: не знаю ещё, может быть и пойду; снова засыпала и видела сны. Мамочка приходила второй раз: ну, если пойдёшь, то вставай. Но просыпаться я не хотела, и через минуту-две мама говорила мне презрительно: ну, всё, Таня, ты опоздала, можешь теперь и дальше спать. Наконец я резко сбрасывала одеяло, вскакивала, перезаплетала свои косы, перекладывала в сумке тетрадки и учебники и ровно в 8—23 выходила из дома.

Улица пуста — все уже прошли.

* * *

Вязаный тёмно-красный Розкин жакет неизменно восхищает меня, вы такого, я точно знаю, никогда не видели. Длинный; большие эффектные в тон пуговицы, накладные карманы, поясок; качество шерсти — совершенно непревзойдённое, капиталистическое. И вот на рукавах появляются дырки, сначала на правом, а затем и на левом. Я говорю подруге, что смогу связать на дырки такие заплаты, что никто не догадается, что я что-то связала. Она смотрит на меня радостно-недоверчиво: как мне это удастся?! Такой пряжи в Москве нет, об этом можно не переживать; в Москве вообще никакой пряжи никогда нет.

Беру поясок и еду в центр, в специализированный магазин на улице Кирова, подбираю нитки 100% хлопок буквально этого же цвета и вывязываю заплаты такой же вязкой, какой связан жакет — этот секрет мне удаётся без труда разгадать. Розка в восторге, но я стараюсь никому не рассказывать, какая я небывалая мастерица — мне кажется, что если очень внимательно смотреть, то всё же видно, что это заплаты. Поэтому пусть лучше никто и не знает. Роза снова носит свой починенный жакет много и с удовольствием: он красивый и очень тёплый.

И вот однажды я вижу свою подругу в толпе студентов на центральной лестнице: она идёт немного впереди меня. Я хочу прилично негромко позвать её, чтоб идти вместе, но неожиданно обе мои заплатки бросаются мне в глаза. Надо сказать, что прошло изрядно много времени: полгода или даже год. Не верю тому, что вижу — жакет отдельно, ровные прямоугольнички на локтях — отдельно; темнее. Мне кажется, вся академия видит эти заплатки, и все, конечно, знают, что это моих рук дело. Мы уже пришли в аудиторию, и я прошу Розочку снять жакет, не могу же я на ней рассматривать. Она нехотя повинуется: «А, Таня, ладно… Теперь уже всё…» Но почему так?! Стирала, что ли, спрашиваю я строго мою кубинку. Да, уже несколько раз, отвечает она изумлённо.

Стирать свои два красивых белых свитера (один с капюшоном, второй — БЕЗ) — её любимое занятие, неожиданно вспоминаю я первый курс, и как мы все вместе жили в 31-ой комнате; Розка стирала свои абсолютно чистые свитера постоянно. «Rosy, — говорю я ласково-ласково, она в тот день была чем-то расстроена, — смотри, насколько короче станет поясок, если я распущу его немного!» Связать заплатки можно только из этих же ниток, теперь мне это предельно ясно. А светло-красная моя шерстяная кофта, которую я связала себе по описанию в листочке настенного календаря ещё в девятом классе, совсем немного не подходит по цвету, да и по качеству ниток тоже; я привезла её в Москву и теперь постоянно собираюсь распустить и связать что-нибудь другое.

После занятий мы с Наташей идём в 4-е общежитие. Белый день, обед — какой-никакой — но прошёл, до ужина далеко, и мы даже не сидим, не пьём чай. Как-то редко мы теперь у Розы в гостях, а она у нас и того реже; как мне не нравится эта сложная серьёзная жизнь; но что поделаешь! Мы накоротке разговариваем, и я забираю жакет.

Аккуратно удаляю тряпичные заплаты; на их месте теперь зияют огромные, чуть не во весь рукав, дыры. Специально полюбоваться моим творчеством и немного попортить мне настроение и поприкалываться приходит Лена Харина: она объявляет, что я не смогу починить такие большие дыры, и зря я всё это затеяла, только всё испортила. Испортила Розкин жакет! А он был такой хороший! Но у неё ничего не выходит; я самоуверенно улыбаюсь: знаю, что смогу не так, так эдак починить рукава, поскольку деваться мне теперь некуда! Ленка спокойно советует, как можно будет связать заплатки, но всё это я и сама знаю.

Выполнив работу, я собственноручно правильно стираю вязаное изделие: решила подстраховаться и посмотреть на поведение своих заплаток. Но получилось даже лучше, чем я ожидала; они прекрасно прижились-вписались!

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.