Сказки могут вести нас, как путеводная нить
Ли Виксен «Меня зовут Лис»
Туманная тропа
Луна была сегодня особенно яркой.
Если чуть смежить веки, опоясывающие кольца гало начинали переливаться всеми оттенками лазури. Однажды, взошла на небе голубая луна, — так няня обычно начинала свои самые страшные сказки.
Бездонная темнота вспыхивала то здесь, то там мириадами дрейфующих светлячков. Одни стояли на месте, как вкопанные, примерзнув к небу на веки вечные. Другие появлялись лишь мельком, будто внезапные гости, заскочившие на чашку чая. Но среди всех особенно выделялась одна — сияющая спокойным, голубоватым светом. Ханна, которая могла часами разглядывать звездное небо в старый отцовский телескоп, на сей раз не смогла узнать ночную незнакомку. Может, спросить у отца? Он знает все звезды наперечет, ведь лишь по ним можно отыскать дорогу домой, если затеряешься в открытом море.
Но Ханне лень шевелиться и совсем не хочется разговаривать. Лежать в отцовских руках куда удобней, чем сидеть позади. Мерно поскрипывает седло, от отцовского пальто пахнет лошадиным потом и табаком. А тяжелые кисти вязаной шали, в которую девочка закуталась почти что с головой, можно было украдкой заплетать в косы, чем она и забавлялась всю дорогу, пока не уснула под размеренный шаг коня.
— Не замерзла, дочка? — отец крепче прижал ее к себе. — Задержались мы с тобой. Как бы дождь не пошел.
Действительно, над лесом уже начинали собираться тучи, косматые, с седыми грозовыми подпалинами по краям.
А они все еще не добрались до дома.
Леса Ханна не боялась. Буковая роща подходила к самому дому, и девочка частенько сбегала от зоркой опеки нянюшки на залитую солнцем поляну, чтобы сплести себе венок-другой. Голубые колокольчики, золотистая календула и снежно-белые хлопья на тоненьких стебельках, от которых потом волосы, лицо и одежда были словно запорошены манной крупой. Но сейчас деревья обступали их сумрачной, молчаливой стеной и уже не выглядели теми приветливыми великанами, какими казались при свете дня. Как же не вовремя пришла на ум сказка, которую читала ей няня. О грозном лесном царе, пожелавшем забрать себе человеческое дитя.
Волей-неволей, а будешь ты мой…
Прижимаясь к отцу, Ханна старалась не смотреть на темные кроны, где то и дело угадывались очертания сурового лица с косматыми бровями. В той истории бушевала гроза с молниями. Сейчас же вокруг было тихо. Слишком тихо, хоть бы листик где шелохнулся. И почему-то от этой мертвой тишины становилось еще страшней.
— Еще долго ехать?
— Потерпи немного. Скоро будем дома, — с наигранным весельем отозвался отец. — Проголодалась, моя птичка? Няня наверняка уже накрыла на стол и ждет нас вместе с Пепе.
Пепе все рвался к ним в прошлый раз, и няня с трудом удерживала его за ошейник. Некогда жалкий скулящий щенок, подобранный в придорожной канаве, превратился со временем в громадного пса. Сущий цербер, — говорили соседи, с опаской косясь на косматую чернильно-черную морду. Пес внимательно следил, кто и зачем приходил в их дом, нещадно гонял со двора бродячих кошек и добросовестно пугал ворон, приноровившихся таскать кухонные отбросы. Ханна шутя клала ему в пасть ладонь, трепала за короткие, как у медведя, уши, а Пепе бережно носил за хозяйкой ее кукол, приносил брошенный мяч — и мощные челюсти, с легкостью разгрызающие купленные на базаре бычьи кости, еще ни разу не оставили на игрушках ни единой царапины.
Отцовский конь вдруг беспокойно захрапел, переступая с ноги на ногу. Сколько отец ни понукал его, тот наотрез отказывался идти дальше.
Может, почуял впереди волка или медведя?
— Не упрямься, Цезарь, — отец на всякий случай вытащил из-за пазухи тяжелый пистолет. Ханна побледнела и еще крепче вцепилась в луку седла. — Н-но, пошел!
Дорога вдруг принялась петлять, будто играя с заблудившимися путниками. За очередным поворотом путь преградили кованые ворота, а дальше, утопая в зыбком молоке, проступали очертания башенных шпилей.
— Вот незадача, — с досадой бормочет отец. — Наверное, свернул не туда…
Между бровей у него залегла глубокая складка, в голосе слышны тревожные нотки. Больше всего на свете отец не любит ошибаться. Тем более, на глазах у родной дочери, да еще и на дороге, по которой он ездил в порт несчетное количество раз. Когда же они пропустили нужный поворот?
Ограда казалась сотканной из цветов. Чугунные лилии, розы, обвитые плющом виноградные гроздья — настоящее кружево из металла. Изогнутые бутоны светились в темноте странным, мертвенно-голубым цветом, усыпанные почками побеги напоминали узловатые кисти рук. Вот холодные ладони раскрываются, тонкие пальцы тянутся к ней, каждый — увенчанный длинным когтем в золоченом наперстке. Ханне не страшно, она завороженно рассматривает токую филигрань на сверкающих перстнях. Когда тебе всего восемь, страхи легко заставить отступить, замаскировав их под красивую сказку. Девочка моргнула — и наваждение исчезло.
Но замок по-прежнему возвышался перед ними молчаливой громадой. Точеные шпили торчали из бледной пены арок и крытых переходов, указывая в небо костлявыми перстами. Вот в одном окошке мелькнул огонек свечи, затем в другом…
— Что ж, будем надеяться, что хозяева позволят нам переночевать. Иначе моя милая девчушка совсем замерзнет, — рука в перчатке не больно ущипнула ее за покрасневший нос. — Ты ведь однажды уже была в замке, помнишь?
Да, была. Местный дворянин, в благодарность за удачную сделку, пригласил отца в свой недавно обставленный дворец, и так Ханна впервые оказалась на балу. В ту ночь во дворе столпились нарядные экипажи, гремела музыка, а на парадной лестнице рябило в глазах от расшитых золотом нарядов.
Но замок, представший перед ними, был пуст и темен, с причудливыми каменными изваяниями, беспорядочно налепленными среди потрескавшихся стен.
— Готов поклясться, раньше его здесь не было, — Цезарь, понукаемый отцом, все еще недовольно фыркает, но покорно везет их за ограду. Ханна оборачивается, и ей кажется, что железные завитки вдруг приходят в движение, крепко-накрепко смыкая створки. Будто волшебный шиповник, кольцом опоясывающий сонный замок. А вдруг они и правда оказались в ловушке какой-нибудь злой колдуньи?
Справа послышался шорох, и из-за белевшей в темноте статуи им навстречу метнулась темная приземистая фигура. Конь чуть не встал на дыбы, и отец больно стиснул Ханну, опасаясь, как бы та не вывалилась из седла.
— Доброго вам вечера, — звякнули серебряные колокольцы на концах колпака. Шут почти сливался с ночной темнотой в своем бархатном камзоле, тронутые серебром вихры торчали в разные стороны, отбрасывая странные тени на лицо… нет, скорее, маску. Эта изображала гостеприимное радушие, еще две торчали у него под мышкой. Нарисованный глаз, тем не менее, умудрился подмигнуть Ханне.
— Никак в гости? Милости просим.
— Темно тут у вас… — спешившись, отец с сомнением оглядывался вокруг. Неподалеку виднелся фонтан; белоснежная композиция изображала охоту, и всадник в развевающемся плаще целился из лука в оленя, которого загоняла дюжина гончих.
Приятно было снова пройтись после долгой поездки. Под ногами у них хрустел гравий, складываясь в замысловатый серпантин. Завиток влево, завиток вправо — и так до самого крыльца с мраморной балюстрадой.
— Хозяева уехали. Один я остался, за главного! — хохотнул шут, выделывая толстыми ногами неуклюжее па. — Да вы не стесняйтесь. Будьте как дома!
Ханна во все глаза разглядывала дорожку. Может, просто игра теней. А может, и впрямь белые камешки сами собой складывались в картину: в центре красовалось солнце с длинными спутанными лучами, бледная луна хмурила высокий лоб и журила расшалившиеся звезды, что паслись вокруг нее стайкой крохотных цыплят.
— Дочка-то ваша, смотрю, совсем устала. Пора бы уже и баиньки? — понимающе протянул шут, наблюдая за ними во все глаза. — За лошадку не беспокойтесь, о ней у нас позаботятся, — он тихонько присвистнул, и Цезарь сам послушно направился в сторону конюшен.
Внезапно сплошной стеной полил дождь, будто подгоняя их.
— Уф, ливень какой! — прикрываясь своими масками, шут поспешил к крыльцу, на ходу оборачиваясь и нетерпеливо всплескивая руками. — Что ж вы не заходите? Промокнете до нитки, еще заболеете!
Не ходи, не ходи, не надо… — чудилось Ханне в шепоте ветра, а дождевые капли вторили: быть беде, беде быть…
Но перед ними уже распахнулись настежь темные двери. Внутри тотчас, как по волшебству, зажглись свечи, заиграла музыка. Потянуло таким ароматом жареного, печеного и сладкого, что в животе у Ханны предательски заурчало.
Проходя мимо шута, девочка поймала на себе его пристальный взгляд, от которого у нее сердце ухнуло в пятки. Или ей почудилось, будто за прорезями маски притаилась беспросветная пустота?
Внутри пол был выложен черно-белым кафелем, как огромная шахматная доска. Да и скульптуры, выстроившиеся вдоль стен залы, чем-то напоминали фигуры из слоновой кости и черного дерева, которыми отец иногда давал ей подержать и даже пытался научить играть по-настоящему.
Пахнущие воском двери плотно захлопнулись, стоило им повесить одежду на высокую вешалку. Глухо звякнул замок, как в расставленной мышеловке.
Попались.
Перезвон тишины
Чистить камины — то еще удовольствие. После них ладони и передник Ханны чернее черного, а на губах чувствовался привкус золы. Чтобы хоть как-то скоротать время, девочка представляла себя Золушкой, которую снова оставили дома одну.
Намели кофе на неделю, почисть камин, посади под окнами шесть розовых кустов…
— Пошевеливайся, мышь!
Шут возымел привычку появляться ровным счетом из ниоткуда. Его богатый бархатный камзол то и дело менял цвет, становясь то синим, то пепельно-серым, то черным, сливаясь с затаившейся по углам густой темнотой.
— Совсем разленилась. Смотри, сама пылью зарастешь!
И нарочно вешал на нее паутину, которую Ханна до смерти боялась. В последнее время характер у него стал совсем скверным. Может, это оттого, что к ним уже давно не заезжали гости?
В воздухе разливается аромат ночных цветов, слышится перезвон колокольчиков. Не тех, что нашиты на разноцветную одежду паяца, других. Заслышав их, шут заметно бледнеет, хотя лицо у него и без того отливает пудровой белизной. Ханне тоже жутко, но вместе с тем девочка рада: она не даст свою маленькую гостью в обиду.
Смахнув ошметки клейких нитей с волос, Ханна принимается еще усерднее натирать огромный каменный глобус на полу в библиотеке. У отца стоял такой же, только поменьше, из красного дерева. Девочка любила водить пальцем по изогнутым линиям границ, слушать отцовские рассказы о путешествиях. И с нетерпением ждала, когда ей исполнится двенадцать: отец обещал, что тогда она станет достаточно взрослой, а он подзаработает денег, чтобы вместе отправиться в кругосветное плавание.
Двенадцать ей исполнится уже через неделю. А она застряла здесь, в этой холодной, безжизненной сказке без конца и без края.
Украдкой девочка проводит ладонью по отполированному до холодного блеска содалиту. Им украшена большая часть шара, а земля похожа на лоскутное одеяло. Красные, бурые, желтые кусочки мозаики, волосяные узоры на камнях, названия которых Ханна не знает. И даже не догадывается, где на этом огромном шаре затерялась маленькая она. Одна.
После глобуса нужно было вскарабкаться на лестницу и протереть полки, все до единой. А их девочка насчитала около трехсот! По одной на каждый день года. И каждый день длится долго-долго, словно целый год.
Хорошо, что отец научил ее читать. При желании, можно и весь мир объездить, не выходя из комнаты, — любил повторять он в ответ на просьбы дочери взять и ее с собой. Вечерами Ханна отправлялась то к жарким берегам Африки, то на далекий континент, где деревья не дают тени, то вдыхала аромат свежескошенного сена и парного молока на уютной ферме.
Кожа на руках сморщивается от воды, но приходится терпеть. Приторно-сладкий запах все еще держится, следует за ней по пятам. Ханна боится его, хоть и знает, что именно он оберегает ее в этом мрачном месте.
В ту ночь комната тоже благоухала цветами, да так сильно, что Ханна проснулась. Кресло у камина пустовало, огонь погас. И сколько она ни звала, отец не отзывался. За окнами волком заливался ветер, бросался на стекла порывами дождя. Входная дверь была заперта накрепко, на массивный засов. Он даже не сдвинулся, когда Ханна повисла на нем всем телом.
А на рассвете на нее, заплаканную и замерзшую, чуть было не наступил спросонья шут.
— Как… ты… — вылупил он свои блеклые глаза. Теперь, при свете дня, без своих раскрашенных масок и грима, он казался обыкновенным стариком, обрюзгшим и не брезгующим выпивкой, судя по распухшему носу.
— Ты почему все еще здесь?
Где мой отец? — хотела спросить Ханна, но осеклась, заметив у шута на поясе подзорную трубу. Медь, чуть позеленевшая на завитушках вокруг тубуса, крученый кожаный ремешок — его отец прикрепил специально для Ханны: раз уж берет тайком, пусть хотя бы не выронит, когда будет высматривать гнезда птиц. Звезды они всегда разглядывали вместе, и для каждой отец знал свою особенную историю.
— Не хнычь, — поморщился шут, позевывая и почесывая небритую щеку. — Иди домой, нечего тебе тут делать.
Особо не церемонясь, он за шиворот выволок ее на улицу, как щенка. После вчерашнего дождя воздух был влажным, и пару раз Ханна зачерпнула башмаком воду из лужи.
— Еще с детьми мне возиться…
Вот тогда-то и появился этот звон. Ханна сначала подумала, что это звенит у нее в ушах. Но шут застыл как вкопанный, выпустив ее руку. Резная задвижка на воротах скользнула на место, внезапным порывом ветра качнуло ветви: не пущу.
Так она и осталась в странном замке, не то гостьей, не то служанкой. Первое время шут страшно злился, норовил украдкой ущипнуть, а работы давал столько, что под вечер девочка едва успевала добраться до кровати, чтобы провалиться в глубокий сон.
Отца она больше никогда не видела. Даже во сне.
Дни тянулись бесконечной чередой, не отличимые один от другого. Незаметно пролетел год. За ним другой, третий… Мало-помалу, Ханна перестала теряться в гулких галереях, обнаружила на первом этаже кладовку, доверху заполненную разной снедью. Копченые колбасы и окорока, свисающие со стен связки лука, корзины с сухофруктами, банки с засахаренными ягодами — поначалу Ханне казалось, что она попала в сказку. Можно было вдоволь наесться конфет и мармелада, а коробки все не пустели, и даже зубы не заболели ни разу.
Каждый раз под новый год на кухонном столе возникал огромный торт, украшенный взбитыми сливками и зажженными свечами. Ханна старалась пробраться на кухню раньше шута. Не потому, что хотела полакомиться нежным кремом. Просто каждый раз она загадывала желание. Одно-единственное, зато от всего сердца.
Раньше все ее желания обязательно исполнялись: и красивые куклы с игрушечными сервизами, коробки с лентами и даже маленький пушистый щенок — все обязательно оказывалось под елкой. А сейчас… Наверное, ворота не пускали Юль Томптена внутрь, и он не мог прочитать письма Ханны, которые она старательно нанизывала на каминную решетку вместе с сахарным крендельком.
Закончив с библиотекой, Ханна выходила в коридор. Здесь нужно было просто подмести залетевшие из окон сухие листья. Сгрудившись в углах, они о чем-то шептались, и девочка невольно вслушивалась в их едва слышный разговор. Где-то там, по ту сторону ограды, по брусчатой мостовой сновали скрипучие экипажи, женщины в белых передниках спешили на рынок с корзинками в руках, а на крыльце добротного кирпичного дома грустил черный косматый пес. Пепе, ее добрый Пепе… Он бы непременно примчался, стоило Ханне позвать. Но слишком далеко было до родного города, кричи, не кричи — никто не услышит.
Поблекшая штукатурка на стенах местами расцвечивается старой фреской. Нарисованные птицы смотрят как живые блестящими глазами-бусинками. За все годы Ханна не видела не то, чтобы птицы — даже мыши не водились в кладовой. А если и залетала в окно какая мошка, скоро оказывалась в липких тенетах паутины. Лишь пауки чувствовали себя вольготно в гулких покоях и щедро плели свое кружево прямо поверх посеребренных пылью гардин.
Тишина. И никого кругом.
Пожалуй, еще немного, и она примется разговаривать сама с собой, как шут. Тот целыми днями бездельничал, развалившись в своем кресле в компании огромной оплетенной бутыли с вином — тоже волшебным образом не иссякающим, судя по доносившимся из-за дверей пьяным песням и бессвязному треньканью на лютне.
Покрепче подвязав косынку, девочка снова принялась за работу. По левую сторону от нее выстроились в ряд двери. Почти все были заперты, а в тех немногих, что девочке удалось открыть, стояла лишь покрытая чехлами мебель. В конце коридора открывалась витражная дверь в сад. Отставив в сторону совок, Ханна прислушалась. Комната шута располагалась в другом крыле, но даже сюда доносился его раскатистый храп. Значит, бояться нечего. Запахнув шаль, девочка выскользнула на заросшее осотом крыльцо. Сад был запущенным, но в глубине еще осталась пара беседок, белыми ракушками утопающих в пряном багрянце. Вечная осень. И изредка, всего на пару недель — зима. Ни весны, ни лета.
Раньше Ханна любила поваляться на осеннем ковре и вернуться домой, с головы до ног облепленная разноцветными листьях. Няня тогда негромко ругалась, выбирая из волос ягоды рябины, а Пепе, тоже пестро-осенний и пахнущий лесом, смешно заваливался набок и протягивал старушке все четыре лапы. Просил прощения за себя и за свою маленькую хозяйку.
Дом, нянины сказки перед сном, ее собственная маленькая комнатка с разложенными на полу игрушками — со временем все это начинало казаться просто сном. А иногда наоборот, Ханне хотелось покрепче закрыть глаза — и проснуться, чтобы не было ни этого жуткого тумана у ворот, ни пустых комнат с седыми от пыли портьерами и высохшими букетами в вазах.
И бесчисленными статуями, среди которых Ханна однажды увидела одну, страшно похожую на отца…
Лицо — знакомое и в то же время чужое. Растрепавшиеся из-под треуголки волосы, даже свежая царапина на левой щеке — и та на месте. В то последнее утро отец торопился, а бритва, принесенная хозяйкой гостиницы вместе с кувшином горячей воды и пористым куском желтого мыла, оказалась плохо заточена. И хотя холодный мрамор оставался глух и нем к ее слезам, в погожий денек Ханне казалось, будто взгляд прищуренных глаз чуточку теплел, а щеки розовели закатным румянцем.
Полы пальто у статуи развеваются, одна рука заложена в карман, словно отец стоял на утесе, а заросли травы были бескрайним зеленым морем. Страсть к путешествиям была у отца в крови. Няня говорила, что его одежда насквозь пропахла морской водой, не отстирать. Жаль только, что теперь вместо бескрайнего моря отец вынужден был смотреть на заросший плющом фасад галереи.
Каждый день Ханна вырывала траву вокруг постамента, а наутро она отрастала вновь. Руки потом долго чесались, исколотые ползучими стеблями дикого шиповника и якорника. На расчищенное место Ханна клала пару овсяных лепешек. Дворцовые сласти приелись уже через пару недель, и девочка затосковала по домашним оладьям и хрустящим хлебцам, которыми любила баловать ее няня. Она учила Ханну готовить, штопать, целыми днями возилась с ней, когда отца не было дома. Надо было тогда внимательней слушать ее уроки! Среди тысяч книг в библиотеке ни нашлось ни одной кулинарной.
Сама кухня оказалась на удивление чистой, словно чья-то невидимая рука стирала пыль и начищала медные половники до блеска. Гнушаясь, впрочем, остальными комнатами. Отыскав в углу внушительного вида куль с овсяной мукой, Ханна провозилась у плиты весь вечер. Околачивающийся вокруг шут голодными глазами следил за каждым ее движением. В конце концов, благодаря ему удалось спасти большую часть изрядно подгоревшей стряпни.
Не спеша, Ханна отламывает кусочек за кусочком. Пока шут спит, можно не бояться очередного окрика. Спокойно поесть, запивая хлеб простой водой. Раньше вокруг непременно собралась бы стая гомонящих воробьев. А сейчас все живое обходило страшный замок стороной.
Зайдешь внутрь — ни к чему не прикасайся. Съешь хоть кусочек — и ведьма увидит тебя и запрет в чулане!
Наверное, те продукте в кладовой и впрямь были зачарованы, раз с каждым днем Ханна все больше забывала свою прежнюю жизнь. Косматую шерсть Пепе, постукивающие спицы в руках у няни, аромат миндального печенья и терпкий запах чернил от заваленного бумагами отцовского стола.
Поднимаясь, девочка старается не смотреть в застывшее лицо. Нельзя плакать. Она не любит слез. Зато любит цветы — особенно прозрачно-голубые колокольчики с серебристой каймой. Кажется, ими заросла добрая половина застывшего в волшебном сне сада. Ханна рвет целый букет, стараясь не вслушиваться в едва различимый перезвон. Проходя мимо ворот, привычно дергает резную створку — заперто. Видно, слишком много она успела съесть сахарных крендельков и пирожных.
В доме цветы начинают звенеть все громче, нетерпеливо вытягивая тоненькие головки. Темная дверь в конце коридора; все остальные вырезаны из красного дерева, а эта — из черного.
Внутри всегда горит неяркий свет, хотя Ханна не видит ни одной свечи. Окна занавешены, нет ни мебели, ни картин. Только одна единственная скульптура у противоположной стены. Статуя женщины, удивительной, пугающей красоты. Как ни заставляла себя девочка, ни разу не осмелилась взглянуть ей в глаза. И старается не коснуться холодной руки, когда вкладывает в ладонь цветы. Вчерашний букет, еще свежий, Ханна бросает на пол — и тот мгновенно растворяется, вплетается в малахитовый узор.
Она и есть главная в этом доме — и никто, кроме девочки не может входить в эту комнату. Принесенные шутом букеты превращались в труху, стоило им коснуться постамента. А цветы Ханны продолжали расти и под камнем.
Ханна пятится к выходу — слишком страшно поворачиваться к женщине спиной. Старается ступать как можно тише, но с каждым шагом пробуждаются нарисованные на стенах цветы. Их перезвон становится все громче, тени под ногами оживают — и вот уже девочка стоит посреди луга. Колокольчики и маки, лаванда и мята вырастают выше нее, кланяются на ветру, хлещут по спине, по ногам. Не выдержав, Ханна бросается бежать и со всей силы захлопывает тяжелую дверь.
Шут ухмыляется с подоконника, сдувает с рукава голубой лепесток. Лицо у него красное, опухшее от вина. А из-за двери еще долго слышен насмешливый звон бубенцов.
Каменные следы
Кровать в ее комнате была такой большой, что Ханна обычно забивалась в самый дальний угол и накрывалась тяжелым покрывалом с головой. Гобелен был украшен изображениями лилий, и всякий раз Ханна замечала новые бутоны на вытянувшихся за ночь побегах. Но старательно делала вид, что так и надо. Как в детстве зажмуривалась, когда видела что-то неприятное, и считала до двадцати: если ты этого не видишь, оно не видит тебя.
А вот за обувью, напротив, нужен был глаз да глаз: проснувшись спозаранку, она вечно находила один башмак одиноко висящим на каминной решетке, а другой — притаившимся под столом, и непременно другого цвета.
Но хуже всего обстояло дело с волосами. Раньше няня подолгу расчесывала ее льняные пряди, заплетая их в сложные косы или наматывая на папильотки. А теперь каждое утро Ханна просыпалась, окутанная водопадом блестящих локонов. Кто и когда пробирался к ней в комнату, если ключ в замке она поворачивала до упора, да еще и придвигала комод для верности — загадка. Устав от работы за день, Ханна успевала только коснуться головой подушки, как тут же проваливалась в глубокий сон, наполненный тонкими духами и чудесными сказками, которые так хотелось дослушать до конца.
За ночь тщательно протертая ей мебель успевала вновь запылиться, а камины всегда были полны еще горячей золы, словно невидимые жильцы просыпались и пытались нагнать упущенное за день время. Ханна с радостью поверила бы в домовиков, лишь бы не думать, что оставленные на туалетных столиках щетки, пивные кружки и трубки у каминов принадлежат потревоженным призракам тех, кто когда-либо решил заночевать в роскошных покоях.
Ближе к полуночи двор неизменно затягивало туманом. Сами собой, опять же, зажигались фонари вдоль аллеи, и замок ждал новых постояльцев. Каждый раз она пыталась подкараулить этот момент: крикнуть им, предупредить, пусть поворачивают назад.
Тщетно.
Как-то раз гости умудрились найти к ним дорогу задолго до сумерек. Мужчина и женщина, верхом на черных как смоль лошадях. Окна Ханны как раз выходили на парадный вход, так что она сразу услышала цоканье копыт о каменные плиты.
Броситься к двери — но створки захлопнулись так быстро, что чуть не прищемили ей нос. Ханна метнулась обратно к окну, забарабанила в стекло. Кажется, женщина ее заметила, что-то сказала своему спутнику. Но шага не замедлили, нет. Неужели не понимают, что их ждет?
Разбить стекло тяжелым подсвечником Ханна не успела — портьера сама собой опустилась, закрыв от нее гостей. К ним уже направлялся приплясывающий шут. Даже не глядя, можно было догадаться, что сейчас его маска ухмыляется до ушей.
Ткань гардин была слишком плотной и не поддавалась. А в конце пальцы девочки и вовсе наткнулись на штукатурку. Вместо окна во всю стену раскинулась цветочная фреска, и от обилия синей краски на ней в комнате стало заметно холодней.
Напрасно Ханна всю ночь прислушивалась и хлопала себя по щекам, чтобы не уснуть: снаружи все было тихо, только чуть различимо бренчал на своей лютне шут.
Наутро дверь, как и ожидалось, распахнулась сама собой. Но гостей уже и след простыл. Буквально. Темные следы изморозью тянулись по начищенному паркету, и кое-где уже начал проступать камень.
— Поспешила бы, а то потом дольше придется отмывать, — прошептал ей на ухо шут, заставив Ханну отпрянуть. Веселая маска заткнута за пояс, на ее месте красуется угольно-черная, с вышитыми серебряными слезами.
— Смотри, что мне вчера сделали, — делано захныкал шут, подворачивая располосованный рукав. От плеча до локтя тянулась длинная красная полоска. — Это за мое-то гостеприимство! Всю ночь их развлекал, а они вон как отплатили. Кто теперь зашивать будет, а?
Не говоря ни слова, Ханна повернулась к нему спиной. Раздосадованный шут в отместку бросил в нее апельсин — тот на полпути рассыпался охапкой снега, обсыпав плечо девочки морозной пылью. В воздухе предостерегающе запахло пряным. Шут зашелся кашлем столетнего старика, но девочка даже не обернулась. Не до него сейчас.
Каждый раз она до последнего отказывалась верить. Может, им все-таки удалось сбежать. Может, на сей раз волшебство не подействовало. Может…
Ханна крепко зажмурилась, когда наткнулась в галерее на две новые скульптуры. Мужчина казался спокойным и чем-то был похож на отца: такой же пристальный взгляд, тонкие поджатые губы. А на щеках женщины, словно оставленные искусным резцом, застыли мраморные слезы, и плащ развевался вокруг фигуры широкими складками. Будто бы резко обернулась, да так и застыла.
А ведь в сказках нельзя оборачиваться. Никогда.
Позже, натирая паркет и сгребая совком каменный лед с пола, Ханна старалась не думать о новых постояльцах, как их упорно называл шут. Зловещую галерею она как могла обходила стороной.
Возможно, она смогла бы повернуть волшебство вспять. Раз могла заставить увядшие бутоны цвести вечно. Но сколько Ханна не умоляла, сколько не плакала возле разряженной статуи, никто из гостей так и не покинул ворот замка.
А значит, и отца ей не удастся вернуть.
Подарок
В то утро вид у шута был какой-то странный. Он весь словно поник, заискивающе заглядывая Ханне в лицо. Не изводил насмешками, как раньше, не подсмеивался, норовя поставить подножку, нет. И почему-то упорно отводил взгляд. Боялся ее, что ли?
За все годы, проведенные в замке, она так и не смогла его понять. Даже имени его не знала. Шут не потрудился его назвать, а к ней обращался исключительно «эй, ты!«или «эй, мышь!». Он то гонял ее как собачонку, то вдруг вставал как вкопанный и подолгу смотрел, словно видел впервые. В такие моменты ей казалось, будто из-под маски текут самые настоящие, не нарисованные слезы.
— Иди, иди к себе. Отдохни, — участливая маска сочувственно цокала языком, глядя на ее истертые руки. — Можешь поспать часок-другой. И ладошки, ладошки-то потри мазью, я тебе на столе оставил.
Что-то новенькое, раньше он никогда не позволял ей бездельничать…
Ханна насторожилась, как зверек. Что-то здесь было нечисто. Во всем доме, в самом воздухе, казалось, застыло ожидание. В коридоре каждый шаг отзывался гулким эхом, когда девочка поспешила к себе. Еще никогда Ханна так остро не ощущала свое присутствие в этом доме. Эти молчаливые стены, звонкие зеркала, застывшие статуи — все они провожали ее взглядом, как публика на миг замирает в конце представления, чтобы затем разразиться шумными овациями. Потому Ханна не особо удивилась, заметив, что кто-то явно побывал в ее комнате.
И оставил сюрприз.
Платье, совсем новое. Скользящий атлас, кровь и слоновая кость, с вышитыми шелком белыми и черными маками, оборки из шуршащей тафты спускаются до самых колен. Пышные рукава испещрены ромбами серебряной парчи, жемчужные нитки крест-накрест живо напомнили Ханне бусы на праздничной елке, которую они с отцом наряжали каждую зиму. К платью полагался тонкий крученый пояс, перчатки и съемный воротничок. Какой высокий! Да ее тоненькая шейка совсем потеряется в этом ворохе кружев!
Все четыре года, проведенных в замке, зеркала запечатлевали ее превращение: нежная пухлощекая девочка мало-помалу исчезала, а вместо нее появлялся нескладный подросток с худыми, как узловатые жерди, руками и ногами, и осунувшимся личиком, на котором выделялись огромные серые глаза.
За все это время никого особо не волновало, что она ест, где спит и что носит. Откуда же такой подарок, и почему именно сейчас?
Подойдя к зеркалу, Ханна приложила платье к груди. Нежная ткань резко выделялась на фоне поношенных обносков. И хотя раньше ей казалось, что она выбрала лучшее платье из скрипучего шкафа в углу комнаты, теперь некогда ярко-желтая ткань казалась грубой запачканной мешковиной с полустертыми аляповатыми цветами на подоле. Руки, к слову, она тоже не успела помыть. Как бы не замарать подарок.
На сегодня у нее еще с десяток комнат в восточном крыле. Неизвестно, насколько долго продлится радушное настроение шута.
Бросив на себя в зеркало еще один взгляд напоследок, девочка со вздохом натянула надоевший грубый фартук и подвязала волосы рваной полоской ткани. И вскрикнула, когда нечаянно задела висок. Больно. Где это она умудрилась так удариться?
Синяк был тонким, едва заметная голубая прожилка на бледной коже. Но неожиданно твердым, даже холодным на ощупь. Она только коснулась его слегка — а руки уже свело неприятным холодком. Ханна бросила взгляд на ладони — и закричала.
Камень. Самый настоящий, холодный, гладкий. Ногти напоминали ледяные чешуйки, и мраморная бледность продолжала распространяться дальше.
А ведь она просто подержала ткань в руках. Что, если бы поддалась искушению и решила то платье примерить?
— Вот так и они застывают…
Шут склонился к самому уху Ханны, не сводя глаз с ее перепуганного отражения. — Медленно, по капле. Кто-то до последнего сопротивляется — таким в сто крат больнее. Куда легче просто сдаться, принять свой новый облик. Я так им и говорю, но мало кто слушает. Быть может, ты справишься куда лучше?
— С чем справлюсь?
— Красивое платье, — рука в перчатке небрежно тронула тонкую бахрому, словно серебристый песок заструился сквозь пальцы. — Помнишь, какой сегодня день?
Откуда ей было знать, ведь во всем доме не было ни календаря, ни писчей бумаги, а угольные метки, которые Ханна тайком ставила на кухне, троились и пускались в пляс, стоило ей отвернуться. Усмехнувшись, шут поднес кулак к самому ее носу и разжал пальцы: разноцветная стайка бабочек тут же вспорхнула к самому потолку, оставив пудровый след на лайковой коже.
— С днем рождения, Ханна! — маски на одутловатом лице сами собой переменились, будто движущиеся картинки праксиноскопа. Отойдя на пару шагов назад, шут склонился в дурашливом поклоне. — Ты стала совсем взрослой. Отныне встречать гостей мы будем с тобой вдвоем, так приказала она.
— Нет, я не хочу!
Пламя в очаге еще не погасло, но мало помогло, лишь немного отогрев закоченевшие кончики пальцев. Ханна была готова сунуть их в самый огонь, не замечая, как подпалились разлохмаченные манжеты. А потом прикладывала обжигающие ладони к лицу, отчего разводы сажи разрисовали лицо. Висок перестало ломить, только напряженно пульсировала под кожей жилка. Страшная белизна застыла, не ползла дальше. Вот только надолго ли?
— Подумай хорошенько, девочка. Впредь помогаешь мне, а не то… Ты же не хочешь украсить собой галерею, верно? Впрочем, — маска брезгливо поморщилась, — тогда ты хотя бы перестанешь хныкать. Терпеть не могу, когда разводят сырость на лице — от нее растекается макияж!
Изловчившись, шут больно ущипнул Ханну за нос и выбежал из комнаты. Бубенцы вовсю бренчали на концах колпака и по краям расшитого воротника, будто насмехались над ее горем. Следы сажи ей удалось отчистить, послюнив кончик шейного платка, но холодная отметина на виске не давала ей спать всю ночь.
— Три дня! — зловеще завывал шут под запертой дверью. — Три дня на раздумье. Не одумаешься к тому времени — пеняй на себя!
Мерцающие созвездия
В саду было много фонтанов, изысканных, украшенных белоснежными мраморными фигурами — и без капли воды. В первый раз Ханна проблуждала по замку не один час, прежде чем отыскала один-единственный источник: небольшой круглый бассейн во внутреннем дворе.
Здесь до нее впервые пришел истинный смысл фразы, которую любила повторять няня: время утекает сквозь пальцы. Под мерное капание воды можно было просидеть целый день. Вода ласкала ладонь и казалась в тени аркады совсем темной, как старинное зеркало. Если приглядеться, где-то там, в глубине, собирались и расходились сапфировые огни.
Но на сей раз девочке некогда было любоваться на танцующие звезды. Она извела все мыло и чуть не стерла кожу до крови, пытаясь оттереть следы камня с рук.
Бесполезно.
Тени на каменных плитах сгустились, воздух потяжелел. Запрокинув голову, Ханна безуспешно наблюдала, как прозрачная лазурь по цвету начинает напоминать парчовые занавески у входа в ту комнату.
— Никогда отсюда не уйдешь, навек останешься, — то и дело напевал шут при виде нее.
Остаться, чтобы завлекать ничего не подозревающих гостей в их роскошную мышеловку. А после молча наблюдать, как пополняются новыми скульптурами заброшенные комнаты. Или же целыми днями составлять компанию их мраморной госпоже, неподвижно сидя у ее ног.
Капли продолжали отсчитывать минуты. Перегнувшись через каменный бортик, Ханна уставилась на свое отражение. Дно было выложено мозаикой, отдельные фрагменты все еще белели из-под темных ошметков мха. Отражаясь в воде, лицо казалось пепельно-бледным, словно припудренным. Холодная вязь поблескивала на виске, первый штрих замысловатого макияжа. А волосы, и без того светлые от природы, сейчас светились холодным серебром.
Верно, так она здесь и состарится здесь, в этом замке…
В воздухе закружил ярко-желтый лепесток, опустился на зеркальную гладь. Деревья в саду круглый год красовались в багряных шелках, лишь изредка наряжаясь в снежные уборы — по настроению хозяйки. Весна в их замке не наступала никогда. Но раз в году в небе загоралась звезда, и Ханна знала: где-то там, в городе зажигали огни, наряжали маленькие ели в сусальное золото и слюду, прятали подарки под пушистыми ветвями. А накануне няня всегда оставляла на подоконнике миску теплых оладий, посыпанных сахаром. Чтобы и ушедшие могли отпраздновать Святую ночь. Ей же старушка всегда дарила ленты: ярко-синие и лиловые, под цвет фиалок.
Сейчас ее коса перевязана простой тряпицей. Но пахнет от нее тем же дурманящим ароматом восточной лавки, куда они изредка заходили с отцом купить пряностей.
Ханна распустила волосы и окунула голову прямо в водоем. Пусть пропадет этот запах, этот замок вместе с его тайнами! От холодной воды заломило шею. Зато было тихо, темно. и спокойно Взять и уснуть прямо здесь, дав себя убаюкать безмятежной звездной синеве…
— С ума сошла?
Шут подхватил ее, отбивающуюся и насквозь мокрую, под мышки, оттащил подальше от воды. Несколько раз больно отхлестал по онемевшим щекам, чтобы привести в чувство.
— Дуреха ты, — буркнул он, усаживаясь рядом. Парик его съехал, грим изрядно пострадал от воды, и даже глаза сейчас казались светло-карими, вполне себе человеческого цвета. — Дура, — повторил он, с досадой разглядывая порванный в битве чулок.
— Отпустите меня, — чуть слышно прошептала Ханна. Шут в ответ как-то странно дернул головой, отворачиваясь.
— Думаешь, я сам не пробовал? — процедил он сквозь зубы. — Отсюда не сбежать, если только она не отпустит.
Да и как уйти, если отец по-прежнему здесь? Если когда-нибудь ей удастся добраться домой, что она скажет няне — что бросила его одного в зачарованном замке?
Шут вскочил, заставив ее отпрянуть к стене. Поправил изрядно помятое жабо, вытащил из-за пояса золоченую маску-лорнет и приставил ее к носу.
— Бу!
Лунный свет посеребрил обсыпавшуюся пудру, тени сложились в замысловатые линии — сверкнув глазами из-за прорезей новой маски, словно заново выросшей на лице, шут заковылял прочь, выплевывая злобные трехстишия про девчонку, что посмела пнуть его в колено.
Поеживаясь от холода, Ханна подумала о теплой постели. Если завернуться в накидку, скоро под гладким шелковым покрывалом становилось тепло, как в палатке.
Часы между тем пробили полночь, мерным звоном отзываясь во всех комнатах, как несущие вахту дозорные. Ханна ускорила шаг. Еще никогда она не задерживалась так поздно. Ночью замок казался еще более пустым, полы чуть поскрипывали, а в сторону выстроенных в ряд статуй было страшно глядеть. Девочка шла, опустив голову, как на кладбище, и сердце ухало куда-то в пятки при каждом шорохе.
И тут впереди послышался звон. Размытое пятно в конце галереи шевельнулось, приняло знакомые очертания. Ханна не поверила своим глазам, но кто же еще мог разгуливать по замку в такое время?
Сомнений быть не могло — это она. Та, которой каждый день надлежало приносить свежие цветы, хотя белесые глаза даже не взглянули на них ни разу. Всякий раз хозяйка представала в разных образах: сегодня в роскошных одеждах императрицы, на которых ткани не было видно от драгоценной вышивки и лент, назавтра с точеных плеч свисали связки разноцветных бус, а в иной раз на голове красовалась тиара папессы или изысканная шляпа, словно доставленная из столичного магазина. При этом в комнате не было ни гардероба, ни сундука, и самому шуту путь в заветную залу был закрыт. Куда девались старые наряды, откуда брались новые? Кто, наконец, одевал статую, что целыми днями неподвижно сидела у стены и глядела в пустоту?
Но сейчас она шла по коридору — даже не шла, плыла, и звенящие украшения на запястьях вызванивали ту самую мелодию, под которую Ханна столько раз засыпала одна в холодной комнате. Нежная хрупкость хрусталя, колыбельная звезд. В свете луны лицо куклы казалось почти живым, под мраморной кожей бились голубоватые жилки. Струящийся шелк — невесомый и прозрачный, как крылья стрекозы; сверкающими камнями убраны не только шея и руки, но и ноги до щиколоток.
Внезапно статуя остановилась, как раз напротив портьеры, за которой спряталась девочка. Каменные веки закрыты, легкая улыбка на тонких губах. Чуть склонив голову, кукла протянула руку — и поманила Ханну к себе.
Намывая полы в покоях, Ханна выучила расположение комнат наизусть. Скользнуть вдоль стены к боковому проходу — там узкий коридор, ведущий в кладовку. Оттуда по шаткой скрипучей лестнице наверх, на второй этаж. Резко вправо, чтобы запутать, сбить наконец с толку преследующий ее звенящий аромат.
Наконец она вбежала в каморку под самой крышей. Дыхание у нее сбилось, один башмак слетел и затерялся где-то в темных переходах. Неизвестно, удастся ли ей завтра его отыскать. Если… если оно наступит, это завтра.
Заперев дверь на хлипкую защелку, Ханна для верности подперла ее валявшимся тут же деревянным бруском. В комнате было всего одно окошко, свет едва проникал сквозь облепленные паутиной тусклые стекла. Умывальник в углу, колченогий табурет и кровать, такая узкая, что спать на ней пришлось бы на одном боку.
Жаль, что сюда ни разу не добиралась ее метла: Ханна чуть не расчихалась, пытаясь втиснуться в узкую щель между кроватью и стеной. Кто бы ни заглянул в эту комнату, побрезговал бы замараться о насквозь пропылившийся соломенный матрац. Замерев, девочка прислушалась: никого, ни звона бубенцов, ни шагов в хрустальных браслетах. Только где-то на стропилах тихо-тихо пиликал сверчок, невесть как оказавшийся в этом заколдованном месте.
Буря
Утром Ханна проснулась в своей постели под густо-синим парчовым балдахином. От белья тонко пахло лавандой. За все время она ни разу не осмелилась спать на дворцовых простынях: слишком уж они казались холодными и скользкими, а запах плесени не выводился даже кипячением в огромном чане на заднем дворе. Но сейчас ткань казалась теплой, словно по ней только недавно прошлись утюгом, и снежно шуршала при каждом движении. Башмаки, против обыкновения, оба стояли перед кроватью, а босые ноги чувствовали тепло грелки, заботливо завернутой во фланель.
Точно не шут постарался, нет. Недоброе предчувствие кольнуло льдинкой.
Ханна с трудом выбралась из-под перины — будто в сугроб провалилась. На грудь ей упала коса — с нежно-голубой лентой, окаймленной серебром. Вот только дотронуться до нее не получилось: пальцы окаменели почти наполовину.
С криком заметавшись по комнате, Ханна наткнулась на манекен — отшатнулась, сперва приняв его за пресловутую статую. Уже знакомое платье сидело как влитое, дополненное тонкими кружевными перчатками. И маской, аккуратно пристегнутой к поясу, такой ажурной и невесомой. Кто-то настойчиво желал заполучить ее в вечные помощницы.
Бежать отсюда,. Бежать, как можно дальше.
Ханна не помнила, как добежала до двери. Сад встретил ее пронизывающим ветром. Привычная тропинка долго плутала, пока наконец-то не вывела к заброшенной беседке. На траве еще лежала пара лепешек, блеснула роса на румяном яблоке, которое она приносила отцу.
А сама статуя исчезла.
Девочка обошла беседку по кругу раз десять. Может, она ошиблась местом? Нет, слишком часто она приходила сюда, могла бы найти дорогу с закрытыми глазами. Однако на месте скульптуры осталась лишь примятая трава. Ханна опустилась на корточки и до боли закусила ладонь.
Слезами горя не избудешь, — любила приговаривать няня. Шут изводил девочку издевками каждый раз, когда замечал ее покрасневшие глаза. Так что за все время во дворце Ханна почти разучилась плакать. Но сейчас было слишком, слишком тяжело…
Шурх, шурх.
Клубок палых листьев рядом с ней вдруг развернулся. Из-под колючек показался и спрятался влажный носик. Кажется, ежи тоже не любят, когда разводят сырость. Ханна попыталась было погладить ощетинившуюся спинку, но еж недовольно фыркнул и затрусил в сторону ворот. И откуда только он здесь взялся?
— Эй, подожди!
Еж оказался довольно шустрым, да и трава сильно разрослась. Дыхание сбилось, как и кружевной невесомый чепец, который она поначалу даже не заметила. Когда Ханна подбежала к воротам, ежика уже и след простыл. А в чугунном кружеве, у самой земли, красовалась прореха — достаточная, чтобы сумел пролезть шустрый зверек, но слишком маленькая для нее. По краям виднелись высохшие ниточки повилики, которые рассыпались, стоило Ханне к ним прикоснуться — и чугунная решетка тут же отросла вновь, едва не защемив девочке пальцы.
Может, ей почудилось?
Ханна снова и снова осматривала ворота. Та часть, где только недавно зияла дыра, чуть-чуть отличалась по цвету и сияла, будто новенькая.
Есть на свете трава воров. Кто ее получит, тому не страшны никакие преграды. Любой замок вскроет, отворит запертый клад, — вспомнился нянюшкин рассказ. Но ведь то была сказка, выдумка, и на самом деле чудес не бывает.
А что, если бывает?
— Вот и наша новая госпожа, — раздался со спины голос шута. Тот, как всегда, подкрадывался незаметно в своих мягких бархатных туфлях. За последние пару дней шут заметно сдал, словно постарел разом лет на десять. И не сводил глаз с ее рук и лица.
— Конечно, я-то хозяйке больше не нужен. Молодая кровь лучше!
Даже маска у него сегодня была злобной, с презрительно перекошенным ртом. Шут сплюнул, намереваясь отпустить еще какую-нибудь колкость, но между ним и Ханной уже предостерегающе заиндевела земля.
Бог с ним, с шутом. Ханна мучительно пыталась вспомнить, как же выглядела та чудо-трава, что сумела разорвать железные путы. Тонкий гибкий стебель; листочки острые, как иголки. А был ли цветок?
— Что это ты ищешь? — подозрительно спросил шут, держась однако на почтительном расстоянии. Не обращая на него внимания, Ханна обошла каждую заброшенную клумбу, заглянула под каждый куст. Помнится, ей попадалась запущенная грядка с лекарственными растениями. Может, поискать там?
Кажется, ее несколько раз окликнули, но девочка притворилась, будто не слышит. Она так увлеклась поисками, что не заметила, как небо потемнело. Холодный дождь забарабанил по листьям, все сильнее и сильнее…
— Что ты делаешь? Бегом в дом, не зли ее! — изловчившись, шут ухватил ее за руку, но порыв ветра заставил его покачнуться. Ханна вырвалась, вот только внизу уже невозможно было что-либо разобрать. Ветки деревьев так и норовили ее хлестнуть, пару раз она упала, зацепившись за торчавший из-под земли корень. Те змеями выпучивались из земли то тут, то там, норовя подставить подножку. Сверху неистово грохотал гром, сыпалась холодная крупа.
Кое-как, ослепленная снегом, с разодранными в кровь руками, она добралась до своей комнаты. Следом глухо ухнула захлопнутая шутом дверь, заскрежетал засов. Погода за окном продолжала буйствовать еще часа три.
Но теперь у Ханны появился пусть и крохотный, но лучик надежды.
Подземелье
Разрыв-трава — так назывался чудесный цветок в сказках. А какое имя у него было на самом деле, Ханна не знала. Но все-таки перелистала все-все ботанические атласы в библиотеке в поисках хоть какой-то зацепки.
Ничего.
Но под конец, когда расстроенная Ханна уже собиралась уходить, с самой верхней полки ей на голову свалился старый, потрепанный томик сказок. Картинки в нем были раскрашены вручную, довольно небрежно. И все же, когда девочка наугад раскрыла книгу посередине, она готова была скакать от радости.
Вот он, цветок, что разрывает любые засовы и отворяет клады.
С бледно-лиловыми опушенными лепестками и жесткими иссеченными листьями, которые превращались в острые лезвия, стоило им соприкоснуться с железом. Наконец-то она сможет сбежать из опостылевшего замка!
Всю ночь Ханна не смыкала глаз, вспоминая подходящие места в замке. Дома няня держала на подоконнике горшки с землей, выращивала ароматные травы для супа. Здесь на кухне тоже сохранился деревянный ящик. По весне из него выстреливали лиловые стрелки первоцветов, но обычная почва явно не годилась для волшебного цветка.
В сад дорога была закрыта: массивная дверь не поддавалась, а за окном погода грозно хмурилась и сыпала снегом с раннего утра. Шут, мрачный и невыспавшийся, ходил за девочкой по пятам, что-то недовольно бурча себе под нос.
Железа вокруг было хоть отбавляй: сверкающие доспехи в коридоре, статуи обращенных друг к другу гончих у парадной лестницы, серебро в серванте… Но нигде Ханна не заметила ни крохотного росточка.
Вооружившись для отвода глаз щеткой, девочка последовательно обошла все покои в восточном крыле и добралась до запущенной западной части дворца: часть кровли здесь обвалилась, и сквозняки свободно гуляли по стылым залам, гоняя ворохи сухих листьев. Покрепче запахнувшись в шаль, Ханна добралась до конца коридора и потянула на себя стеклянную дверь с запыленными витражами. В нос ударил резкий пряный запах, к которому примешивался затхлый душок стоячей воды.
Неизвестно, как уцелела оранжерея, и кто все это время поддерживал нужную влажность — быть может, через потрескавшееся стекло проникали капли дождя, или же вода поступала как-то иначе, по скрытым от глаз желобам. Но предоставленные сами себе растения разрослись так пышно, что напоминали скорее кусочек тропического леса, а не изысканный зимний сад.
До конца дня Ханна бродила среди расставленных кадок и подвешенных на длинных цепях кашпо. Отец часто рассказывал об Индии, показывал ей картинки — и сейчас среди многообразия пальм, смокв, папоротников и орхидей она заметила ярко-алые сережки акалифы, джамбу с похожими на крохотное сердце плодами и пышные розовые соцветия индийской сирени.
По центру когда-то росло дерево, вокруг которого и возвели постройку. А сам ствол превратили в замысловатую лестницу, и девочка завороженно водила пальцем по чугунным завиткам. В отличие от ворот, здесь художник изобразил всевозможных сказочных существ: хрупких альвов, косматых баги с цветами на голове и еще каких-то многоруких полуобезьян-полулюдей.
Сверху сад выглядел как пушистый зеленый ковер с прожилками дорожек из красного гравия. Своды потолка были из стекла и напоминали прозрачные стрекозиные крылья. Отражаясь в водоеме с лотосами, потолок добавлял месту света и пространства, хотя снаружи, Ханна помнила, постройка была совсем небольшой. Вода казалась порталом в другой мир, сказочный и прекрасный, так не похожий на темные коридоры колдовства.
Шут пристроился тут же, на качелях, курлыкая очередную песню чепухи из несвязных бессмысленных фраз.
— И чего тебе на месте не сидится? — нарочито зевнул он, косясь на Ханну одним глазом. Маска лени, его любимая, красовалась на раздутом носу. Остальные до поры до времени торчали из-за пазухи.
— Тут прибралась — осталось подземелье. Темное и страшное, — дурашливо завыл он, норовя ущипнуть девочку. Но Ханна ловко извернулась, выхватив у него одну из масок. Ту, на которой был нарисован смеющийся рот от уха до уха. Маска мгновенно приросла к лицу, и вот уже шут забыл, кто он и зачем здесь. Дурашливо хихикая и пожимая плечами, он принялся спорить с растущим неподалеку апельсиновым деревцем, а Ханна тем временем смогла незаметно ускользнуть.
Странно, но в последнее время она почти перестала его бояться. Наверное, от того, что появился кое-кто гораздо страшнее и опасней.
Подземелье, значит? Что ж, делать нечего. Последнее место, где она еще не искала. И пока Ханна медленно спускалась по истертым ступенькам вниз, сердце ее замирало. Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть случится чудо…
Понемногу глаза девочки привыкли к темноте, и она различила внизу очертания колодца, вырытого прямо посреди подвала. Изогнутая ручка ворота мерцала начищенным серебром. Ханна было удивилась такой растрате, но подойдя поближе, поняла: это и не металл вовсе. Цветы из ее сна — бутоны раскрылись, стоило ей к ним прикоснуться, а оплетенная стеблями ручка рассыпалась ржавой крошкой. Повиснув, цветочные гирлянды коснулись воды — и девочка ахнула, увидев в колодце… звезды!
Как так, ведь над ними — каменная кладка, и взгляд Ханны затерялся среди мрачных темных сводов. Однако вода искрилась, будто и вправду впитала в себя все волшебство лунного света. Опомнившись, девочка успела сорвать тонкую извитую плеть с полупрозрачным бутоном на конце.
И вовремя.
В воздухе уже чувствовались тревожные нотки жасмина. Снаружи в дверь начал ломиться сообразивший что к чему шут. Судя по доносившимся ругательствам, смеющуюся маску он сорвал давным-давно.
— Заперлась? От меня не спрячешься!
Спрятавшись в стороне, Ханна прикоснулась цветком к засову. Массивный брусок сначала словно заледенел, а потом, когда шут в очередной раз насел на дверь, разлетелся вдребезги.
Дверь распахнулась настежь. Следом, не удержавшись на ногах, кубарем скатился по ступенькам шут. Пока он охал и кряхтел, потирая побитые бока, Ханны уже и след простыл.
А тем временем, цветы на воротах зашевелились, почувствовав приближение нового гостя…
Чужак
Очарованный, околдованный зимой, лес стоял в своем белоснежном уборе. Совсем как в том стихотворении, что неумолимые наставники заставляли его твердить наизусть. Четырнадцать строф — но даже они не могли бы в полной мере передать строгую молчаливую красоту вокруг.
Тончайшее кружево — матушкины фрейлины обзавидовались бы, кружевницам потребовался бы не один год работы, а мороз всего за ночь нарядил в сахарный шелк понурившиеся ели и скромные осины.
Пока светило солнце, все вокруг казалось морозной сказкой. Но стоило спуститься сумеркам — и лес мрачнел. Прежде завораживающая красота становилась холодной, пробирающей до дрожи. Где-то в глубине рождалась песня стужи: чуть слышный заунывный напев, будто ледяная невеста оплакивала своего очередного жениха.
— Ну и холодрыга, — егерь, ведущий под уздцы их лошадей, громко высморкался. Чем, конечно же нарушил всю торжественность момента. Свейн с укоризной взглянул на слугу, но продолжил путь.
— Может, повернем уже назад? Ведь и матушке вашей не сказали…
Ей только скажи. На прошлой неделе ударил такой мороз, что охотники потом откапывали замерзшие тушки зайцев и куропаток прямо из сугробов. Во дворце извели половину годового запаса дров, пытаясь прогреть заледеневшие комнаты. В городе одна торговка упала под лед, неудачно поскользнувшись на мостках. Потом ее, замерзшую вместе с корзиной, показывали на потеху людям. Королевскую семью тоже пригласили, предварительно расстелив на льду ковер. Развевающиеся белые космы с запутавшимися плодами шиповника, острый крючковатый нос, подернутая серебром сморщенная кожа. И ярко-алые яблоки, вывалившиеся из корзины и застывшие вокруг своей хозяйки.
Кушай яблочко, мой свет…
Зловещая картина еще долго стояла у Свейна перед глазами. А отцу хоть бы что, даже приказал художнику написать со старухи портрет — олицетворение зимы, для своей галереи, где уже выстроились на стене Весна, Лето и Осень. Но мать отговорила, выдала пожертвование на помин души, чтобы не навлекать проклятье на семью. Добрая, набожная — и вечно считающая, что единственный сын так и должен сидеть у ее подола, играясь оловянными солдатиками. Что ж, на сей раз им удалось ускользнуть спозаранку.
— Чего мы хоть ищем-то?
Хотел бы он сам знать. Сосульку из бороды Деда-трескуна? Ледяную сережку Снежной невесты? Свейн понятия не имел, что же заставило его выбраться в такую погоду, но упорно продолжал идти вперед.
Мороз крадучись перелетал с дерева на дерево, прищелкивая языком. А выбравшись на свободное место, летел, распуская сыплющий снежной крупой плащ. Лицо приходилось прятать в шерстяной шарф — все лучше, чем после щеголять потом перед придворными дамами отмороженным носом.
— Тут недалеко сторожка. Там отогреемся и пойдем назад.
В неразборчивом ворчании за спиной можно было разобрать нотки облегчения. Наверняка парень уже сто раз пожалел, что связался с взбалмошным принцем. Остальная прислуга сейчас попивала пунш, собравшись в тепло натопленной людской, и играла в карты дни напролет.
Запорошенные инеем ресницы смерзлись — не поэтому ли он пропустил нужный поворот? Егерь тоже хорош: плетется в хвосте вместо того, чтобы показывать дорогу.
— Ларс? Где это мы?
Холодный лес стоял стеной. Поземка старательно заметала следы, будто их и не было. Егеря с лошадьми было не видать — да принц и руки своей вытянутой не видел. Лишь под ногами чувствовалась тропинка — такая узенькая, что по ней смог бы пройти разве что придворный учитель танцев в своих тесных балетных туфлях.
Только приложившись об лед в третий раз, он сообразил, что пробирается по руслу замерзшего ручья. В овраге хотя бы не так было заунывного плача вьюги. Однако, стоило разгрести рыхлый снег, и Свейн увидел такое, отчего внутри все заледенело.
Старуха. Та самая, с бурыми яблоками, застывшими в ледяных складках передника. Пустые глаза его не видели, но костлявой рукой торговка манила его к себе, шамкающий рот шептал о россыпях серебра и прочих сокровищах, спрятанных там, внизу…
Зачем он кричал, ведь никого во всей округе не было? Наверное, чтобы расколоть эту гнетущую, давящую тишину. Метель внезапно прекратилась. Деревья вокруг ждали, застыв в своих ледяных мехах. Ждали, что он поддастся, сожмется, как побитая морозом вишня. Останется зимовать, лягушкой вмерзнув в лед. Один, среди холодного леса…
Звонкий детский голос ему ответил. И доносился он из-за решетки ограды, видневшейся между деревьями. В пурге он и не разглядел, что ходил кругами возле замка — откуда тот взялся в отцовских владениях, Свейну было уже наплевать.
— Нет, не подходите!
Худенькая девчонка в лохмотьях — больше похожа на нищенку, чем на служанку.
— Если войдете, они вас погубят!
Даже издалека из распахнутых дверей тянуло запахом поленьев в очаге, прожаренного на вертеле мяса и терпкого старого вина. Если хозяева столь радушны, почему же заставляют прислугу ходить в рубище?
— Мерзавка, обмануть меня хотела?
Шут ковылял по заснеженной дорожке, на ходу поправляя съехавший колпак. Лицо его перекосилось от злости, отчего радушная маска с широченной улыбкой никак не хотела надеваться.
— Бегите же!
Ворота под хрупкими тоненькими ручонками и правда начали ломаться. Один прут распался на две половинки, как порванная струна, второй побег упал к ногам девочки, осыпаясь резными лепестками. И из каждого выросло еще по ростку, стоило им коснуться земли. Железные путы-змеи охватили ее ноги, накрепко приковали к месту. Еще один, с цепкими колючими листьями, потянулся к опушенному мехом плащу Свейна.
— Куда же вы, господин? И не останетесь на ужин?
Ухмыляющийся шут отвесил девочке такую пощечину, что та не устояла бы на ногах, не удерживай ее тугие чугунные кольца. Кажется, шут ударил ее еще раз, и еще, но этого Свейн уже не разглядел — ворота словно ожили, надвигаясь на опешившего путника лязгающей массой гибких ветвей. Пятясь, он услышал за спиной фырканье и цокот копыт по обледеневшей дороге.
— Куда это вы запропастились, господин?
Егерь испуганно отшатнулся, когда принц дрожащими руками ухватил его за грудки. Лицо белое, глаза безумные — всего-то стоило отойти на пару минут по нужде, а хозяин уже успел и заблудиться, и чего-то испугаться до полусмерти.
— Там… там девочка, ей нужно помочь! — губы не слушались, да и земля отчего-то уходила из-под ног. Но трясущимся пальцем Свейн упорно указывал в сторону ворот — вернее, туда, где они были всего мгновение назад.
На месте замка белела пустошь. Ни кустика, ни деревца. И девчонки больше не было слышно. Только жалобно завывала вьюга, да вторили ей вдалеке почуявшие добычу волки.
— Пойдемте-ка, принц, подобру-поздорову. А то еще приключится с нами чего… — боязливо озираясь, егерь взгромоздил всхлипывающего господина на коня и поспешил убраться из проклятого места.
Хрустальные слезы
Вчера падал снег, а сегодня в воздухе вовсю кружились душистые лепестки. Не весна, нет. Просто очередное колдовство.
Устроившись на широком подоконнике, Ханна просидела так весь день. Новые руки были белоснежными, сияющими. А лицо — подобную тонкую красоту Ханна видела только в игрушечной лавке. Фарфоровые куклы сидели в ряд, притягивая к себе восхищенные взгляды. Такие же холодные, безмолвные, в своих воздушных сверкающих нарядах. Подаренное платье она разодрала в клочья. Но на следующее утро на манекене уже красовалось новое. Темно- синий шелк, черное кружево. И гневно нахмуренная маска, вышитая серебристым стеклярусом.
Фарфоровые пальцы, как ни странно, чувствовали шелковистость ткани гораздо лучше прежних рук, огрубевших и покрытых мозолями от нескончаемой работы. Но надевать наряд Ханна не спешила. Боялась. Знала: согласишься — и обратно дороги уже не будет. А надежда еще теплилась, билась где-то глубоко в груди, заставляла каждый день смотреть в окно: вдруг тот гость вернется, приведет с собой помощь?
Не вернется, — шептали цветы. Ими теперь заросли все стены, каждая дощечка начищенного паркета, каждая полка в библиотеке. — А если и появится, госпожа его больше не пустит…
От аромата жасмина горчило в горле.
Надо бы открыть окно, но ее новые глаза — большие, ярко-синего цвета, Ханна всегда о таких мечтала, — уже не различают привычные вещи. Вместо оконной задвижки мнится тонкий чешуйчатый хвост. Змей Ханна всегда боялась, а потому покорно оставила все попытки сбежать, и даже не думала подходить к входной двери, которая казалась сейчас огромным осиным гнездом.
Остальные покои тоже выглядят иначе. Даже в полной темноте, если прищуриться, из-под отросших, неимоверно длинных и пушистых ресниц можно было увидеть серебристую радугу. А в ней мошкарой мельтешили не то живые снежинки, не то цветочные бутоны. Сами вещи меняли свой облик, как заблагорассудится: вместо окна могло оказаться зеркало, вместо зеркала — дверной проем, за которым полупрозрачные силуэты каждый вечер готовились к очередному торжеству. Завидев Ханну, тени окружали ее плотным кольцом, посмеивались над потрепанными юбками, что-то шептали на ухо, но пока их голоса казались шорохом сухой листвы, стрекотанием сверчков.
— Видишь их?
От шута несет винным перегаром. Кажется, он днем и ночью не расстается с любимой флягой. За ухом у него красуется бумажная лента. Свернув ее в трубочку, шут дунул — и протянул Ханне прозрачный леденец на палочке. — Скоро тоже станешь как они.
Кто бы говорил. Ханна глядит на него и не верит, что когда-то шут казался ей огромным, страшным, а от звуков его голоса хотелось зажать уши. Тот бледнел и хирел с каждым днем, но держался. Пытался по-прежнему паясничать, только выходило не очень.
Но Ханне уже все равно. Камню не страшны булавочные уколы. Она равнодушно поворачивается к шуту спиной. Пусть шипит и ругается, сколько душе угодно. Все равно ей ничего не сделает, не посмеет.
Во сне она теперь каждую ночь видела одно и то же: огромное цветочное поле, синие маки вперемежку с белыми. Под ногами — зеленый шелк травы, теплый ветер треплет волосы. Она тоже рядом. В теплой шали с кистями, клетчатом переднике, как у мамы. Девочка льнула к ней, вдыхая родной запах. Отшатывалась, когда холодная мраморная рука касалась ее лица — и просыпалась.
Лунное молоко серебрится на паркете. На небе, прямо над головой у Ханны, загорается звезда. Яркая, с голубоватым ореолом — не она ли привела ее в этот замок тогда?
Девочка дышит на стекло, царапает мраморным ногтем завитки. Порой ей казалось, что у нее и слезы уже стали холодными, как стекло.
Если не открывать глаза, кажется, что все как прежде. На ощупь новая кожа мягкая, как шелковая. Вот только веки заметно потяжелели. Закроешь глаза — и наступает беспросветная ночь, даже если все вокруг залито солнцем.
Лучше уж смотреть на небо. Хоть этого ей пока не запрещают.
Звезда все сияла ровным, мягким светом. Глядя на нее, не хотелось думать ни о чем. Может, и правда сдаться? Перестать сопротивляться, позволить нарядить себя в лунный шелк и присоединиться к тем танцующим парам в парадном зале?
На запотевшем стекле выступил морозный узор, виток за витком начала вырисовываться серебристая вязь. Ханна безучастно смотрела, как из листков показалась прозрачная завязь, раскрылись опушенные тончайшими ворсинками лепестки…
Нет, это не сон.
Мраморная кожа пошла трещинами.. Стало щекотно, словно по рукам забегали муравьи — не сдержавшись, Ханна принялась тереть зудящую кожу, и та осыпалась каменной крошкой. А стоило ей сорвать цветок, распалась на две половинки приросшая к лицу маска — и разлетелась фарфоровыми черепками, ударившись о паркет.
Ханна замерла. Казалось, в доме стало подозрительно тихо. Но из зеркала на нее смотрело ее лицо, прежнее, с широко распахнутыми глазами. А в руке переливался ключ, что откроет любую дверь, пусть даже ту защищают самые темные чары на свете.
Не нужно ждать до рассвета. Нужно бежать. Бежать сейчас!
Тень отца
Цветочный вихрь ворвался в комнату, стоило ей чуть приоткрыть дверь. Ханна едва не задохнулась от обрушившегося на нее света и музыки, что сотрясала весь замок до основания. Разрисованные деревьями стены ожили, пустили корни и простерли ветви, вытесняя ее туда, где в воздухе кружилась разноцветная мишура, где толпы танцующих, смеющихся гостей поднимали в ее честь бокалы с игристым вином. А посреди зала стояла фигура. В соломенном чепце, из-под которого выбивались льняные локоны, в переднике, на котором они когда-то все вместе играли в шахматы, приспособив под фигуры опавшие шишки и желуди. Мама…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.