Бесплатный фрагмент - Птицы

Когда проснусь, тебя уже не будет.

Пусть силуэт темнеет у окна —

я здесь один.

День жизни смерть отсудит —

я растворюсь.

Ты тоже здесь одна.

И вместе с этим — более чем двое

отбрасывают тени на паркет.

На нас взирает воинство немое,

и нам с тобой пред ним держать ответ,

ведь этот взгляд — единственная совесть,

что нам, бесплодным, довелось зачать.

Когда нас двое — нас всегда не двое.

И потому — заранее прощай.

Эпилог

Отражения и тени

1.

Мы придумываем тех, кого любим —

лучше б нам никогда их не видеть,

и не знать, что на самом деле

всё не так, как нам бы хотелось.

Мы придумываем одни болезни,

чтобы ими прогнать другие.

Удивляемся будто дети

тому, что жар не спадает.

И в бреду мы рождаем образ,

мы даём ему жизнь невольно,

продолжая любить картинку,

и теперь их уже двое.

Отсюда и все страданья,

ночные сны и дневные.

Мы придумываем тех, кого любим,

лучше б нам никогда их не видеть.

2.

Мы берём от того, кого любим,

всегда что-нибудь на память:

фразу, странную полуулыбку,

упрямо вздёрнутый подбородок,

любовь к музыке или танцу,

тягу к физическим нагрузкам,

покашливание, жест, привычку,

манеру слова коверкать.

Обрастаем, как камень в море,

и растём, как внутри моллюска

вырастает песчинка в жемчуг,

слой за слоем, пока над нами

штиль со штормом сменяют друг друга.

Невозможно забыть, что было

и за годы тобою стало.

Мы берём от того, кого любим,

всегда что-нибудь на память.

3.

Невозможно забыть, что было

и за годы тобою стало.

Но когда, по весне оттаяв,

река разливает воды,

я всегда прихожу на берег,

посмотреть, как кружатся ветки,

листья, перья и прочий мусор

в завихрениях под обрывом.

Моя тень скользит по теченью,

становясь на меня похожа,

на того, кто не знал болезни,

на песчинку, что не попала,

ещё между створок моллюска,

что зовётся обычно жизнью.

И тогда я всё забываю,

становясь на время собою.

Бутон розы

Я пытаюсь подхватить простуду.

Мальчик с ранцем строит запруду

на мартовском коричневом ручье.

Господ таксистов мелькают куртки,

и грязный ручей несёт окурки.

Вода всю грязь забирает себе.

Стою, затаив, как дурак, дыханье

и стараюсь не спугнуть воспоминанье —

мне девять лет и такой же март.

И я, вот так же, запруду строю.

Жизнь моя, я ещё не знаком с тобой,

я ещё мне сданных не видел карт.

Тебе кажется — стоит вернуться

и все струны в душе отзовутся.

Но назад вернуться нельзя.

Всё уносит ручей весенний.

Жизнь — как карта землетрясений.

Возвращенье — не наша стезя.

Тщетно ищешь родное место.

Здесь теперь неуютно и тесно,

словно влезть пытаешься в кокон.

Перезрел, перерос и сбросил

где-то здесь, между рек и сосен,

деревянных лестниц и окон.

Ты всё помнишь, ведь память — глина.

А ты лепишь из пластилина,

но себя не обманешь, брат.

В кутерьме этих слов и жестов,

песен, реакций, любви, протестов

только ты и бывал виноват.

По диагонали

Переходя проспект наискосок,

я наступаю с пятки на носок.

И в тьме июльской ночи растворяясь,

я становлюсь ни низок, ни высок.

Дома сомкнули строй вокруг меня,

дворы как бухты, от валов храня,

как бабушка, сиренью надушившись,

спешат в свои объятия принять.

Слепые окна смотрят на восток,

стремясь увидеть солнечный росток.

Мой путь проходит по диагонали.

Я делаю затяжку и глоток,

стараясь раствориться поскорей,

хотя и знаю, свет души моей, —

я выпаду в осадок у подъезда,

кристаллизуясь прямо у дверей.

Так хочется остаться в этой тьме,

не видеть больше этих утр и дней,

ни этот мир, невыносимо новый,

ни жизнь, принадлежащую не мне.

Туда и обратно

Мы — две паутинки в лесном ветерке,

засохшие травы.

Ты — маленький палец на левой руке.

Я — маленький палец на правой.

Цепочка мышиных следов на снегу:

туда и обратно.

Снежинка в сугробе, иголка в стогу,

пескарик в ведёрке у брата.

Ты — зеркало с трещинкой на уголке,

плохая примета.

Рябина под снегом. Плотвичка в реке:

блеснула на солнце — и нету.

Пустая страница в моём дневнике,

заката отрава.

Ты — маленький палец на левой руке,

Я — маленький палец на правой.

Сумерки

Засыхает росток на изломе,

легендарной становится быль,

на поверхности в дремлющем доме

опускается пыль.

И пространство становится шире,

незаметнее времени бег —

на поверхности в дремлющем мире,

опускается снег

промедлением сумерек ранних.

Тонут наши слова и следы

в наступающем море молчанья

и замёрзшей воды.

Словно стала фрегатом квартира,

но закован во льды её киль.

На поверхности спящего мира

опускается пыль.

Найти покой

Если б можно было по желанью

возвращаться в бывшее давно,

пробуя на вкус воспоминанья,

словно ароматное вино,

я бы возвращался не в мгновенья,

прожитые в счастье и борьбе,

а в простые дни поры осенней,

в те, что я не думал о тебе.

С небом, ясным и пустым до боли,

строгими ветвями тополей.

Радость и печаль всегда неволят,

отрешённость делает вольней.

Я ходил бы по дорожкам скверов,

и вдыхал октябрь как эфир.

Мы смеемся и грустим без меры,

и не замечаем целый мир.

Я б вернулся в тот прозрачный вечер

с одинокой бледною звездой,

постоял бы на мосту над речкой,

не искал бы дом молчащий твой,

ведь от ярких снов и вин пьянящих

ра́вно просыпаются с тоской.

Жить бывает трудно настоящим,

но ещё трудней найти покой.

Ясность

Становятся длиннее тени.

Кристальной ясностью осенней

пропитан ныне каждый миг,

как вечер — запахом костровым.

И эхом отдаётся крик

вороний в пропасти дворовой.

Пока что жёлтый и зелёный

сосуществуют удивлённо,

и воздух в кронах тих и стыл.

Но ветер дунет, безучастный,

и вот — чуть больше пустоты,

свободы, глупой и напрасной.

Мой друг, как всё это банально!

Осенней ясностью кристальной

переполняется эфир,

и сквозь проём оконной рамы

в переднюю вступает мир,

преображая наши драмы.

Я удивлён тому, как мало

тебя я знал, меня ты знала.

Да полно, всё — одни мечты,

лишь отражение и эхо.

Ах, почему грустнеешь ты?

Я помню, было много смеха,

я помню классы, коридоры,

и помню наши разговоры.

Но время рушит все мосты.

На лужах лёд, и света мало,

и льдинкой ускользнула ты,

и вот — тебя совсем не стало.

Немного больше пустоты.

Синичка и рябина

Зима штурмует мокрые улицы,

не объявив войны.

Машины буксуют, дворники хмурятся,

сновидящий видит сны.

Меняют обличия парки и рощицы,

дома, деревья, кусты,

люди, собаки, проспекты, площади,

линованные листы.

Синичка-мальчик с Рябиной-девушкой

странный ведут разговор.

Она покачивает макушкой

и молча отводит взор,

его слова не то что плаксивы,

просто полны тоской:

— Рябина, правда, вы очень красивы,

но я обещан другой.

А вы обещаны снегопаду.

Но знаете, кроме того,

мы очень разные, это надо

учесть наперёд всего.

Ваша судьба — чернеть и осыпаться

под тяжестью холодов.

Моя же — прыгать, чирикать, мыкаться,

в пространстве стальных садов.

Вы нравитесь мне, говорю без лести,

но, знаете, вместе с тем,

даже если мы будем вместе…

Послушайте. Я же вас съем!

Снег всё сильнее, но мокрые улицы

позиции не сдают.

Глотают снежинки грязные лужицы,

как будто из неба пьют.

Рябина, вздрогнув как от укола,

вздыхает и говорит:

— Что ж, все деревья давно уж голы,

а мой огонь всё горит.

Со снегопадом у нас, пожалуй,

что-то вроде родства.

Он укрывает меня одеялом,

холодным, как ваши слова.

Весной же снова я расцветаю,

отпив от его воды.

У нас не всё хорошо, я знаю,

но лучше уж так, увы.

Ах, что там, летите себе, синичка,

вы всё решили давно!

Знаете, есть ведь другие птички.

Для вас же — чьё-то окно

с рассыпанным на подоконнике хлебом,

знакомой яблони ствол:

ещё не родился тот под небом,

кто от судьбы ушёл.

А я простою ещё пару неделек,

тогда лишь гроздья мои

чёрными станут, как голый берег

какой-то чужой земли.

Хотя, всё равно б целиком, Синичка,

вы съесть меня не смогли.

Таким вот образом распрощались,

и вновь всё идет, как шло.

Он улетает туда, где ждали,

туда, где пока тепло;

она остаётся, конечно, на месте,

но даже не смотрит вслед.

И в этом, право, не много чести,

когда даже следа нет,

ведь снег побеждает этой порою,

следы замести спешит.

Проснёмся ли будущею весною?

Время решит.

Здесь могли быть твои драконы

Здесь могли быть мои драконы –

мысль отдыха не дает.

Вместо них — по полям вороны,

ты и осень. Вы с ней синхронно

пустошите моё житьё.

Из себя – не ретироваться.

Листобой потрошит сады.

Ты же, в кровь исколов все пальцы,

мой тенáр растянув на пяльцах,

оставляешь на нём следы.

И ползут, задевая кроны,

как дредноуты облака.

Всё ушло, точно в тыл вагоны.

Здесь могли быть твои драконы,

а осталась одна труха.

Всё ушло, и мой взгляд недвижен.

И октябрь с четырех сторон 

входит в край, что как будто выжжен.

Как же мы умудрились выжить

в этом пиршестве для ворон?

Касательная

За этим февралём я вижу март

и точки птиц, стремящихся обратно,

и на полях темнеющие пятна,

и ветви лип на фоне голубом,

и солнцепёк, внезапный, как фальстарт,

и плеск воды под детским сапогом.

И словно скрип зазубренных колёс,

что совершают ход неутомимо,

движение весны неотвратимо,

покуда солнце наше не умрёт.

Но и тогда, среди далёких звёзд,

Всё это повторится в свой черёд —

и точки птиц на фоне голубом,

а может статься — изжелта-зелёном,

и гнёзда их на чём-то вроде клёна.

И старый лист, прозрачный как стекло,

собой напоминающий о том,

что всё когда-то было и прошло.

Но глупо думать, будто нас с тобой

ответственность за этот круг минула,

что линия окружность обманула,

пожертвовав двумерностью кольца.

Ведь наша жизнь — лишь точка на прямой,

лишь остриё на тросточке слепца.

Идея

Нет у неба голоса, лишь песнопенья птиц.

У меня — тебя, только кто мне тебя заменит?

Колесо вращается, движутся стрелы спиц,

в никуда стремясь сквозь удушливый ряд затмений.

Нет у неба глаз, лишь проёмы в ветвях берёз.

Ты осталась в месте, где все мы когда-то будем.

Я иду сквозь осень, устал и совсем замёрз.

Я иду один, и поэтому путь мой труден.

Небо смотрит вниз, и всё больше его глаза.

Я иду в то место, откуда когда-то вышел,

или изгнан был. Я по кругу иду назад.

Небо шепчет что-то, но голос его всё тише.

И я знаю, ты посылаешь оттуда свет,

проливая золото скупо на дно колодца.

Проступают лица в толпе проходящих лет,

в них — твоё лицо, словно в капельках блики солнца.

И тогда сентябрь принимает меня теплей.

Да простит мне небо, ведь ты лишь — мое виденье,

слышу я — тебя в стаях плачущих журавлей,

и тебя я вижу в проёмы в ветвях деревьев.

Напролёт

Текут безразличные воды, и в них — огни.

И в них растворились короткие наши дни.

Тепло ли тебе этой ночью? Надеюсь — да.

В моей — только пегое небо и провода.

Я вижу влюблённых, целующих вязкий дождь.

Я знаю, что ты, как и я, без себя живёшь.

Я вру, что не больно. Но боль — слишком частый гость,

как в горле застрявшая накрепко рыбья кость.

Я знаю, тебе, как и мне, не прогнать её,

покуда ложатся дожди на оград литьё.

И дверь отворилась. И клеть, что за ней, пуста.

И вверх за спиною взмывает пролёт моста.

Добрые пожелания #2

День прошёл, ускользнул из рук,

как же быстро несётся время.

Мы проводим его не с теми,

заливая вином досуг,

заполняя его трудом.

За неделей неделя маршем;

мы привыкли, мы стали старше,

и не стоит грустить о том.

Если видится силуэт

за балконным стеклом в полуночь —

отвернись и писать не думай.

Не включай для меня свой свет,

если помнишь меня — забудь.

Ночь оскалилась звёздной пастью.

Я желаю тебе лишь счастья,

а себе — поскорей уснуть.

Трава

Будет в апреле трава прорастать. По плану

воздух наполнят бегущие строки птиц.

Зимнее войско оставит в полях капканы —

неба осколки — для наших с тобою лиц.

Сочною станет в июле трава, тяжёлой,

птицы осядут на ветках и проводах.

Спешно, пока зелены рукава камзола,

запоминай, переписывай каждый знак.

Всё прогуляет октябрь, что копили летом.

Часты дожди, но для нашей травы они —

что с запозданьем исполненные обеты.

Фразы короче: "родная, не плачь, усни".

Вытрет декабрь непокорные междометья,

лишь отпечатки останутся на листе,

стягом истлевшим осыплются сны о лете.

Память в ничто обращается в пустоте,

песнь одного заглушается хором стаи,

смысл растворяется в сотнях печатных фраз.

Снова сереют травинки, и время тает,

там, где осколками неба изранен глаз.

Зимнее войско оставит их отступая. 

В лужицах этих увидит ли кто-то нас?

Весне вопреки

Весна настала раньше, чем всегда.

С земли сошла замёрзшая вода,

наполнив реки до краёв собою.

Ещё сыры леса, суха трава,

пронзительна над ними синева,

пока не оттенённая листвою.

На серые дворы нисходит свет,

и кажется, что зла под солнцем нет,

есть только волны тихие покоя.

Но, разбиваясь о́берег, волна

приносит часто грязь и муть со дна.

Ты, к сожаленью, видела такое.

Поскольку люди, вопреки весне,

становятся лишь только холодней,

а тени их — длинней, а не короче.

Мы поднимаем грязь и муть со дна

и забываем наши имена,

которых никогда не знали, впрочем.

Весна настала раньше, чем всегда,

наградой за холодные года,

а может быть — предвестием чего-то.

С земли сошла замёрзшая вода.

На светлых небесах видна звезда

И белая полоска самолёта.

Так тихо. Только где-то — детский плач:

свидетельство начала неудач,

а может — просто мелкая обида.

Вот мальчик у разлившейся реки.

Его глаза светлы, шаги легки…

Но он уже скрывается из вида.

Половодье

Привет

Привет тебе из декабря.

Здесь снег идёт, и тает в лужах,

и Петроград, всегда простужен,

напоминает мне тебя

своим нахмуренным лицом,

своим надломленным дыханьем,

презреньем к плачу, оправданьям

страдальцев, трусов и глупцов.

Я, без сомнения, таков;

живу, с ним не соприкасаясь.

И время в Малой Невке тает,

стекая слякотью с мостов.

Пишу тебе в последний раз,

но отправлять письма не стану.

Слова — что мелочь из фонтана,

лишь трата воздуха для нас,

лишь мусор, проще говоря,

и мы не будем мелочиться.

Привет тебе, моя синица,

привет тебе из декабря.

Тень

Этот город похож на тяжёлый

сон про всё, что ты знал или слышал.

Здесь дома заполняют пространство,

точно монстры из разных эпох.

Здесь река — словно профиль гиганта,

что туманом предутренним дышит,

и проходит, нахмурясь, неспешно

меж одетых в асфальт берегов.

Здесь из центра расходятся кольца,

будто бог бросил камень на землю,

и из камня пророс белый ясень

с позолоченною головой.

Его корни простёрлись далёко,

в них, свой хвост закусив, мерно дышит

старый змей. Он во сне видит блики,

слышит топот лавины людской.

И, сходя в его чрево, я знаю —

ад и рай существуют едино,

в каждом камешке, каждой травинке,

в темноте за вагонным стеклом.

И в глазах, что взирают в пространство

впереди машинистской кабины,

и в усталых руках пассажира,

что уснул и проехал свой дом.

Он вернётся по кругу обратно,

и проснётся, и встанет, и выйдет,

и увидит, что всё изменилось,

пусть немного, но — стало чужим.

Он проснётся во сне этом странном,

сне, где всё, что он знал или видел,

изменяется ежесекундно

и в конце превращается в дым.

— — –‒––– –‒––– –‒––– –‒

Рай и ад существуют едино,

ускользая от взглядов и строчек,

словно тень, что невидима в полдень,

но всегда остаётся с тобой,

как частица одной непрерывной,

всех связующей длящейся ночи.

Словно змей, что таится под шумной

и спешащей куда-то Москвой.

Война

Сто лет назад, в пятнадцатом году,

пока в краю далёком шла война,

она себе готовила еду,

а он курил и видел из окна,

как звёзды тихо падают в канал

и тают на поверхности воды,

как сглатывает звуки и следы

слепое время. Видел и молчал.

Потом она оделась, собралась

и будто бы покинула тюрьму.

И там, внизу, где пропадает связь,

она смотрела сквозь стекло во тьму.

И золото волос как листопад

кружилось под гитарный перебор.

И мысленно она ткала узор

путей. И ни один не вёл назад,

туда, где он курил возле окна,

пока в краю далёком шла война.

Большая стрелка на его руке

нарезала за тысячу кругов.

И год семнадцатый, и город на реке

четырёхбуквенной. И незабудки слов,

и лица, и сердца, и имена —

все перетёрли жернова времён.

«Их» больше нет, а есть она и он.

Осталась неизменной лишь война

в краю далёком с чуждым языком.

Но отзвуки её уже трясут

брусчатку под тяжёлым сапогом

солдата в Александровском саду.

И вот, пока он вешает бельё

в квартирке в Петроградской стороне,

звук выстрела напомнит вдруг о ней,

и он, к стене склонившийся, замрёт,

увидев тот же самый Петроград

в пятнадцатом году, сто лет назад.

И сей же час в дождливой Normandie

(не в Этрета́, так, может быть, в Онфлёр),

вдруг вскрикнет птица с жёлтым на груди,

и смолкнет на секунду разговор.

И тенью тени в комнате пустой,

на двух концах Европы промелькнёт

тревожное «когда произойдёт,

я не узнаю». Но встряхнёт главой

и он, подумав: «что произойдёт?»

и та, нахмурив брови: «да о чём?»

И время неуёмно потечёт,

над кружкой кофе, над сырым бельём,

минуя эту странную весну,

и звуки сгладит, и сотрёт следы

и звёзды на поверхности воды,

оставив неизменной лишь войну.

«Мне не узнать, что станется с тобой».

Полдневный залп растает над рекой.

Все спят

Все спят уже. И только мы не спим,

прокладывая курс нетерпеливо,

туда, куда мы сами захотим,

не внемля безразличию прилива,

что бесится в припадке за спиной,

расшвыривая камни и обломки.

Под вспоротой октябрьской луной

предметы по-особенному ломки,

черты лица — неясны. Рвётся ткань,

расходится под пальцами на нити.

Ты хмуришься и шепчешь «перестань»,

то жаждешь, то пугаешься открытий,

которым нет числа. И карты нет,

и глобус опустел, с него опала

материков листва. Неяркий свет

струится сквозь окно на одеяло.

И хрупко всё, о чем мы говорим,

и ново всё, чего мы ни коснёмся.

Все спят уже, и только мы не спим.

И впереди туман. И сзади — дым.

Но сквозь него, невидное другим,

восходит странное, иное солнце.

Дым

Вокзалы, пассажиры, электрички

и губы так уставшие от слов.

Когда-то мы использовали спички

и го́ловни пылающих костров,

и, веря обещаньям и приметам,

наперебой рассказывали сны.

Теперь мы зажигаем сигареты

от тлеющей над крышами луны,

и знаем — всё, что может нам присниться,

не будет длиться дольше, чем рассвет:

как дым от сигареты растворится,

так смоет время, будто волны, след.