Бесплатный фрагмент - Провинциальная богема

Смех

Рассказ

Полумрак царил во всех уголках комнаты. Тусклая маленькая лампочка светила из-под абажура, который был накрыт чёрным платком. Направленный свет падал ярким круглым пятном на закрытые белым саваном ноги покойника. Гроб с усопшим — рабом Божиим Иваном — стоял посреди комнаты на двух табуретках, скорбно возвышаясь над скудной обстановкой комнаты, а смерть вызывающе соприкасалась с затихшей вокруг жизнью.

Свет обрывался с кромок гроба и отпечатывался мутными оттисками пыли на выщербленном, вымазанном толстым слоем краски полу.

Была глубокая ночь.

Вдова покойного сидела поодаль, забившись в угол меж голой стеной и уродливым коробом шифоньера. Её звали Анной. Она дремала и, изредка вздрагивая, открывала усталые, с красными ободками век, глаза.

Когда она задерживала взгляд на кончиках ног, бугорком возвышающихся над досками гроба, обитого красным ситцем, то с трепетом начинала прислушиваться. Безмолвного дыхания ночи не было слышно, а угнетающая тишина давила на уши. Начинала кружиться голова. Там, в закоулках сонного сознания, кровь пульсировала и стучала по вискам с нарастающей силой, всё громче и громче. Бум-бум-бум… Анна закрывала глаза, слух начинал притупляться, и она вновь погружалась в сумрак полусна.

Женщине было около сорока лет. В траурном шёлковом платке она выглядела старше, но на смуглом лице не было ни единой морщинки. У неё был правильный прямой нос, узкие губы, проницательные выразительные глаза под сводами бархатных ресниц. Прядка русых густых волос вывалилась из-под платка и легла вразброс на лоб.

О любви с Иваном при его жизни говорить как-то не приходилось. И чувства были — не понять — привычные какие-то, отстранённые даже, что ли. Но сам факт вторжения в её жизнь этого мрачного события, этой тревожной и призрачной ночи и двухсуточного бдения будоражил её усталое воображение. Она дремала беспокойно, просыпалась и вновь проваливалась в короткий тревожный сон. Событие, связанное со смертью мужа, скорее, не обескуражило её. Анна флегматично относилась ко всему, что происходило в эти дни вокруг. Не было ни рыданий, ни стонов над телом Ивана — бесцельно бродила или сидела рядом с гробом безучастно. Организацию похорон отодвинула от себя и не чувствовала желания заниматься этими печальными хлопотами. Не сказать, что это было равнодушие, но Анна не испытывала ни чувства одиночества, ни страха.

За стенкой, в спальне, отдыхала её соседка Вера, вызвавшаяся помогать ей в период похорон.

Покойник при жизни был мал ростом и худощав. После кончины его тело вздулось. Оплывшее серое лицо покрылось волдырями, веки провалились в глазные ямы, лоб покрылся неестественно рваными глубокими морщинами. Острый кончик носа прилип к вздёрнутой и потрескавшейся сизой губе. Кисти, стянутые белой тесьмой, лежали скрюченными на груди. Шея была гладкой, как цилиндр, а при жизни — жилистой, розовой…

Иван отличался своей безотказностью и добротой. Все знакомые мужики любили его за весёлый нрав, но жалели. Жалели за то, что любил он свою жену, преклонялся перед ней и как-то спускал ей все грубости и пренебрежение, с которым она с ним обращалась. А она имела над ним власть и порой жёстко пользовалась ей. Был случай, когда Иван ходил с сочным литым синяком, а мужики возмущались меж собой:

— Иван вчерась законно с нами остограммился, а для Аньки закон не писан!

— Закон ей что дышло!

— Совсем вожжи опустил — и напрасно… — понуро укоряли Ивана одни.

— Вот вожжами бы законы ей и расписал!.. — отвечали решительно другие.

— А что ж вы ожидали — результат вашей попойки на его лице!.. — «выстреливала» женская «артиллерия» из-за палисадника.

Коротая время с шумной компанией, Иван только засмеялся и махнул рукой: мол, пустое, нелепый случай. Мало ли, с крыльца сковырнулся…

Накануне, после похмелки, Иван присел на лавочку у дома, где сидели соседки, лузгая семечки. Анна вдруг взбесилась, глядя в осоловелые глаза мужа. Трёпку задала шумную, долго кричала, остервенело и принародно. Впоследствии и сама не поняла, какой комар её укусил, бывало, и пьянее терпела. Схватила за шиворот и отчаянно пнула, да так, что Иван с ног слетел долой. Перед всем миром, перед бабами… Из громкой истерики запомнилось Ивану нечто новое:

— Ненавижу тебя! Да чтоб ты сдох, ирод!..

Иван скрылся в доме: зацепили эти слова по самую селезёнку. Прилетело как обухом по голове, когда, казалось, цветы жизни начали расцветать, когда с чувствами к ней, казалось, ещё больше приник…

Вскипело всё внутри. Взял денег, рыбацкие снасти, палатку и сел в свой четыреста второй «Москвич». Окатив клубами дыма соседок и жену, пробуксовал колёсами землю и исчез с глаз долой. Уехал к друзьям.

Иван до хруста в пальцах вцепился в руль, забегали желваки на лице. Педаль газа с силой задавил в пол. Он любил скорость и отводил этим душу. Несмотря на то что последнее время редко водил, автомобилем управлял легко, как игрушкой. Он с детства изучал технику, не один год шоферил…

Друзья снарядились на рыбалку быстро, хотя и удивились столь позднему и авральному сбору. Они с тревогой смотрели в ошалелые глаза приятеля и засомневались в надобности поездки. Тот в запале выдохнул:

— Избавьте меня от неё хоть на ночь!..

Они сообразили, что надо ехать хотя бы ради друга.

Иван редко обращался к ним с такого рода предложениями, а уж если сказал, то, значит, допекла…

Друзей было двое — двоюродный брат Пётр и его сосед Геннадий.

Пётр был здоровый, как гора, дышал объёмной грудью, как паровоз, а бодрость и задор, казалось, не покидали его никогда. Геннадий был худ и высок, как бамбук. Лицо, как тёсаная бакулка, угловато и сурово. Характер смурной и резкий.

Иван гнал «Москвич» так, что от скорости визжал ветер, закладывало уши, машина вибрировала и гудела, как самолёт на взлёте. Приятели притихли, уставившись на дорогу, слушая заунывные звуки ветра. Дух захватывало, но они в напряжении молчали, давая другу отвести душу.

По дороге сделали остановку в деревне. Закупили водки, консервов, мяса для шашлыка и вновь тронулись в путь.

Добрались до места. Вышли из машины, покачиваясь и тряся отяжелевшими головами.

— Иван, остаканься, чтоб обмяк! — с ходу предложил Пётр, держа в руках гранёный стакан и бутылку водки. Налил и сунул его Ивану.

Тот выдохнул и слил содержимое в рот, как в сифон умывальника.

— Теперь охолонешь и из головы дурное вон. Всё проходит, всё не вечно! — хохотнул Пётр, глядя на брата. На лице того ожили глаза, разгладились морщины, на бледных щеках появился румянец.

— Мать её в душу!.. — выдохнул Иван вроде решительно, но в то же время без твёрдости в голосе.

— Охолони, братка. Лишь бы душа твоя запела, а бабий норов хлипок, только точку приложения найди…

— Вот за эту точку-то и срезала! — посетовал Иван.

— А ты не так прямолинейно. Душа, брат, бабья не к одному месту пришита — она у них сквозная, по всему телу шныряет, а в ушах открыта!..

— А лучше взять эту душу прямо за горловину и удавить, как гидру какую! — влез в разговор Григорий.

— Ты радикал, Гриша, оттого и безобразия по жизни творятся. Негоже так, дружище, себе дороже обойдётся! — остепенил его Пётр. — Как-никак в единой цивилизации мы обитаем с ними. Чего уж там…

Место друзья выбрали на сухой песчаной косе протоки. За отмелью, вдоль порожистого берега, тянулась узкая полоса толстых, коренастых и лохматых ив. За ними видны сочной зеленью шелестящие бескрайние луга, смешанные с зеркальным блеском озёра, а белая дымка вечернего тумана накрывала их невесомой вуалью. Ветерок приносил пьянящий аромат лугового разнотравья, отчего было привольно, легко и сладко. Протока была неширокой, метров пятьдесят, и её спокойное, мерное течение несло журчащее плескание воды за далёкий плёс, иногда клацая гребешками у берега и замирая до следующей волны. На противоположном берегу, почти вплотную касаясь воды, свисал понуро лохматым стеблем гибкий тальник и, уходя за сумеречный, пылающий на закате небосвод, обрывался в его синюшной дали.

У палатки громко потрескивал языкастый костёр, а мужики, вальяжно развалившись подле него на покрывалах, жевали шашлык, парящийся на свежем, волглом воздухе, и смачно крякали от изобилия выпитого. По лицам красновато-жёлтыми блеском гуляли миражи, глаза воспламенялись зарницами, то тухли, проваливаясь в тень призрачной ночи.

— Да, жизнь — каверзная штуковина, — чавкал толстыми губами Пётр. — Только ухватишь её за вожжи, как не тут-то было. Вертит хвостом, как рыба, и норовит тут же выскользнуть — покуражиться, поиграть судьбой! Вот хотя бы я. Чего ещё надо? С Галкой сами себе хозяева, мало зависимые друг от друга. Хочу — я гуляю, хочет — она… Пожалуйста — вольному воля. Так сказать, свободная любовь… А так порой тошно и мерзопакостно становится, хоть на стенку лезь.

— Один чёрт, потолок помешает — всему своя крышка, — многозначительно вставил Геннадий, сверкая осоловелыми глазами.

— Бывает, Гена. Чего уж там… Но не может жизнь быть вечным праздником, хоть я и хорохорюсь, — причмокнул языком Иванов брат, глядя на Геннадия. — Не так всё идёт, как хочется. По сопливой молодости думал: вступаю в вечный рай, ан нет, не туда… Скажу так: жить надо проще! Терзаем, понукаем себя и других, ни с кем и ни с чем не желаем считаться — весь мир хотим под себя подмять, иной раз и растоптать. С пеной у рта кричим: делай как я! А кому мы нужны? Каждый нужен сам себе. Это мир нас ломает, а не мы его. Заткни уши, не пяль глаза на всякие непонятные для себя явления — легче станет! И сразу! Жить надо, а если жить — то в радости! Сделал кто-то «козу» тебе, а ты смейся — изгоняй из себя злобу… Пусть тебе будет неприятно, зато зальёшь весельем душу свою! Пороки человечьи не перебороть, над ними смеяться нужно. Вот лекарство от душевной боли!..

Звякнули стаканами вновь.

Геннадий заскрипел зубами.

— А я смеяться не хочу! — заявил решительно он. — Разве ты, Иван, по-мужицки живёшь? Да я свою в порошок сотру, если выписывать такие кренделя будет. Пусть стану каторжным сидельцем, но удавлю суку! И тебе совет дам: отмутыскай её хоть раз в жизни — глядишь, и паинькой к тебе приластится! Проверенное средство — вековечное средство! Глянь на себя — сопли развесил. Эх, волюшка бы моя! Места мало бы было. Бабы любят кулак, а не сказки про белого бычка!..

Он говорил словно с размаху, как забивал гвозди, а Иван был неподвижен и пьян. Смысл слов до него почти не доходил. Глаза налились влагой, будто морской солёной водой щипало их. Не хотелось пить, не хотелось что-либо думать. Пусть думают друзья — они большие философы перед чужой бедой. Он лежал на покрывалах, откинувшись на спину и всматриваясь в устланное звёздами небо. Звёзды расплывались в глазах слезливым мутным мерцанием.

Он хотел знать, что там, за ними, в дальней дали, но не находил ответа. Чёрная безмолвная пустота неуловимо пряталась за блестящим полотном неба.

А мужики всё хорохорились, надсадно шевелили свинцовыми языками, выплёскивая бессвязные сиплые ноты голосов.

Потом все успокоились, легли спать и заклокотали хоровым гортанным храпом.

Иван поднялся и пошёл в сторону реки. Там всей тяжестью тела рухнул на корягу, которая лежала рядом с водой, и застыл.

Голова гудела, как высоковольтный провод, лицо стянула маска скорби, из желудка полз обжигающий змей огня, глаза покрылись мутной влагой печали.

«Зачем любовь? Зачем эта никчёмная, бестолковая жизнь? К чему эти страдания и как пробить стену непонимания? Как обрести вновь юношеские грёзы чистой любви?» — частоколом вставали в голове Ивана неразрешимые вопросы.

Он смотрел на идеально гладкое, мерцающее в отблесках звёзд зеркало воды и, кажется, различал под пеленой этой глади слепую темень глубин. Там мир тоже существовал, но своей обособленной, ещё более унылой, ещё более дикой жизнью. Там не царствует власть любви, но там тоже страсти, эмоции и зло…

— А где же тот рай души, что тешил с детства своими яркими красками и добрыми образами? — шептал Иван, кусая губу в кровь.

— Нет его здесь, — ответил кто-то.

— Знаю! — подтвердил шёпот, выпавший из уст его.

Слабый ленивый валик воды плюхнулся о песчаный берег и зашуршал монотонно и жалобно в своём исходе. Ш-ш-ш-ш…

В песке глубоко сидит древо закидушки, и леска с колокольчиком мерно, в такт исчезающей волне, колеблется, натягивается как струна, потом покорно ослабевает.

Иван вдавливает подбородок в ладонь и закрывает одеревеневшие веки. Всё тело проваливается в какую-то яму и зависает в её бездне…

Его слух режет пронзительный звон колокольчика. Спросонья рыбак интуитивно тянется к нему. Раздаётся всплеск, голова падает в воду. Иван чувствует освежающую прохладу на горящем лице. Становится приятно. Вскоре он начинает задыхаться, делает глубокий вдох, но вместо воздуха рот наполняется водой. Он хрипит, давится ей и откатывается на спину. Он слаб и бессилен…

***

Сквозь сон Анна изредка слышала хождение людей. Сон захватил её стальным обручем, из которого вырываться не хотелось, и ей стоило большого усилия, чтобы поднять отяжелевшие слипшиеся веки. Она перевела дух…

Перед ней по-прежнему стоял красный гроб, а безжизненное лицо мужа было обращено в потолок, будто что-то искало там, наверху, не на земле.

За окном вставал рассвет. Зачирикали горластые воробьи, затявкали то здесь, то там цепные псы. Наступил последний день — день похорон.

Вера суетилась по хозяйству, заготавливая обед на поминки. Ещё две соседки бегали то в магазин, то на рынок за продуктами и активно поддерживали кухонную суету.

За окном послышался рокот двигателя и свистящий звук тормозов. Приехал Пётр. С ним был Геннадий. В эти дни они занимались организацией ритуальных дел. Заказывали гроб, памятник, оформляли документы о смерти, покупали венки и прочее.

Всякий раз, когда Пётр появлялся в доме, Анна вздрагивала, ожидая чего-то неприятного, какой-то агрессии от него. Она не только чувствовала его неприязнь, но опасалась его тайной ненависти, которая, казалось, сидела глубоко в его душе.

Когда Пётр вошёл в комнату, Анна напряглась. Ей казалось, что её начало потряхивать, она ждала от деверя всего чего угодно. Женщина стояла перед ним маленькая и беспомощная, а глаза её были полны скорби и страха. Пётр знал, что она дерзкая и что никого никогда не боялась. Однако этот случай заставил её трепетать, нервничать. Но не из боязни смерти мужа, не из боязни перед людьми и собственной совестью, а перед ним — свидетелем смерти. Она не могла защититься от Петра и опасалась жестоких укоров, резких слов или невесть каких вычурных поступков. Хотела спрятаться улиткой в свою скорлупу, замкнуться. Но Пётр хранил молчание и этим озадачивал. Какая-то незримая власть устанавливалась над ней. А он хотел невесть чего, то ли чтобы его молчание было для неё занозой и пыткой, то ли как женщину брал на слабо.

Пётр бросил усталый взгляд на брата. Казалось, тот спал безмятежным младенческим сном. Из непостижимого и далёкого бытия явилось ему видение, когда брат был живой, близкий и родной…

Траурное убранство полупустой комнаты и терпкий запах оплавленного воска возвращали к реальности. Горько было смотреть на располневшее лицо Ивана, на приоткрытые холодные и скрюченные руки, притянутые на грудь, на крупные бугры век, скрывавшие его добрые ещё недавно глаза. Пётр мялся, под сапогами скрипели лениво половицы, а Анна томительно ждала его дальнейших действий. Начинала злиться, а он всё стоял, непредсказуемый и опасный.

— Как с могилой и машиной? — с трудом выдавила она из себя, наконец найдя повод для разговора, чтобы прекратить напряжённое укоризненное молчание Петра.

Тот с высоты своего роста взглянул на неё потухшим взором, развернулся к выходу и ответил:

— Сейчас еду… Всё порешаем…

Когда он вышел из дома, Анна перевела дух и, посмотрев вслед удаляющемуся автомобилю, пробурчала: «Гадина!»

Вскоре пошёл народ.

Анна сидела у изголовья покойника, недвижимая и съёженная, уставившись холодными глазами в жалкий лик мужа. Она ловила на себе порой недобрые взгляды соседей, родственников и чувствовала, как взгляды эти прожигают не только её тело, но и душу. Все жалели Ивана, а она, живая, их не занимала, просто не существовала для многих, потому что в ней они не видели сердечности, которая всегда была у того, кто лежал сейчас рядом с ней. Причина произошедшего была в этом — так им хотелось думать.

Анна боялась поднимать лицо — хотела выглядеть несчастной и жалкой. Она не рыдала, хотя все ждали от неё этого, но слёзы забыли это лицо, как бы она этого сейчас ни хотела. И она отрешилась от присутствующих, забылась в себе…

А были соседи, что сострадали ей. Они жалели и Ивана, и Анну, печалясь, что жизнь их не сложилась, мало того — распалась так несуразно и случайно.

Бабки жалобно нашёптывали:

— Поплачь, Анна, поплачь… Легчее станет.

У Анны лишь иногда, как порыв ветра, всплывала невесть из какого далека ностальгическая тоска. Она укоризненно щемила сердце, но вскоре отпускала… Женщине было тяжело физически. Сидеть часами перед людьми неподвижно, как на смотринах, выглядеть подавленной и горемычной — несладкая для неё участь.

Усталость вызывала раздражение от всего: от любопытных, испытующих взоров соседей, от ноющей боли в пояснице, от лёгкого трупного запаха и всей этой траурной обстановки. А длинный, бесконечный день надо было превозмочь: и похороны, и кладбище, и суетные поминки! Мучили досада и печаль. И не сбежать никуда от этих тягучих, угрюмых ритуалов.

Она всматривалась в опухшие губы покойника и вспоминала о том, что этот обезображенный смертью человек её любил! Он любил, а она не знала, что это такое. Что есть любовь? Это было неведомое и не испытанное ею чувство. Становилось жаль его, жаль утраченную свою молодость, жаль того, что жизнь непослушным пасынком пробегает мимо неё. А придёт ли взамен что-то новое, желанное, о том думать не хотелось, да и приходилось не к месту…

***

По лесу двигалась траурная процессия. Тридцать человек шуршали подошвами по сухой мягкой земле, разгребая в стороны увядшую, пожелтевшую хвою. Величественные сосны раздвинулись вдоль дороги, принимая в объятия своих корней очередного усопшего. Меж их стволов нашли приют сотни таких же бывших людей, как Иван. На память об их земном существовании остались надгробные плиты, деревянные почерневшие кресты да покосившиеся ветхие ограды.

Красный с чёрными рюхами гроб плыл, как по реке ладья, к последней своей пристани, где суждено было Ивану кануть в Лету. Все понимали, что это заключительный реверанс прошедшей жизни от безмолвного тела, и в ужасе мысленно примеряли это мгновение и к своим исходам…

Солнце скрывали тучи. Кладбище дышало на людей промозглым, холодным ветром, они ёжились и вздыхали, словно на них обрушилась поздняя ноябрьская осень. Казалось, сама прохлада эта была мрачной. Однако лето ещё было в разгаре.

Анна шла в этой процессии первой за гробом и сосредоточенно смотрела на раскосый, зловещий крест, выбитый на могильной плите, которая лежала на борту грузовой машины впереди гроба, покачиваясь на волнах кривой колеи и побрякивая. Анна боялась обернуться, не желая встретиться глазами с деверем. Он шёл в двух метрах от неё, и она спиной ощущала жгучее прикосновение его сверлящего взгляда. Эта дорога, казалось, тянулась бесконечно, и этот тяжёлый взгляд, словно могильная плита, что брякала в машине, давил на её хрупкие плечи, становилось невыносимо и жутко.

Когда представитель предприятия, где трудился Иван, произносил речь о невосполнимой утрате, Анна безучастно смотрела на лысую его голову. Ей вдруг стало казаться, что голова эта, будто череп, клацала челюстью, а шум потустороннего мира разлетался по всему лесу…

Когда последний кусок дёрна уложили на могилу, Анна снова ощутила на себе то ли грозный, то ли насмешливый взгляд Петра. Она не смогла выдержать его внутреннюю силу — отчаянно зарыдала, и слёзы у ней полились впервые…

***

Анна проснулась встревоженная и уставшая. За окном брезжил рассвет. Утренний полумрак успокаивал, однако тяжёлое чувство, порождённое сновидением, не исчезало. Тело её налилось свинцовой тяжестью, ноги тянуло от кончиков пальцев ноющей струной. Она лежала с открытыми глазами и пыталась разгадать тайну страшного сна. Происходившие там события касались её непосредственно и с долей издёвки. Она видела их как участница, как тайный свидетель этого потустороннего процесса. Объяснить такое было невозможно. Хотелось отрешиться от этой иллюзорности, но что-то значительное и важное скрывалось за подобным наваждением.

Как относиться ко сну, она не знала, как не ведает это никто. Что означают сновидения? Лишь гадалки толкуют их и в меру своих способностей сочиняют различные сонники, придумывая нелепые советы.

Этот источник фантазий похож на отражение действительности возбуждённым сознанием. Наверное, сновидения — тайный взгляд в неведомый мир, за черту разума и жизни. А может, это результат воспалённого воображения — предвестника страшных событий? Но для Анны было очевидно, что она воочию видела происходящее за роковой чертой, которая разделяет два измерения человеческого существования…

В тот день Анна чувствовала себя за прилавком магазина невыспавшейся, обессиленной. Отпуская покупателям продукты, она с трудом ориентировалась в весе, ценах, отвечала невпопад. Всё валилось из рук. Она не могла собраться, привести себя в порядок. Многие её не узнавали и списывали это на постигшую утрату. Хотя известно было всем об их отношениях не совсем гладких и сомнительных, но как судить? Чужая душа — потёмки…

С очередью мало-помалу справилась. Наступила передышка.

И вдруг появился Пётр.

Он стоял в торговом зале, как скала, закрывая собой дневной свет, падающий из окна, а его могучая тень легла на прилавок тёмным пятном. Неподвижные глаза сурово и прямо, но с каким-то странным прищуром смотрели в бледное лицо Анны и, казалось, безжалостно сверлили глубины её сознания.

Она делала робкие попытки избежать пересечения взглядов. Колени подрагивали, всё тело охватывало робкое волнение.

Пётр приблизился вплотную к прилавку.

— Здравствуй, что ли, сноха! — сказал он, и его губы замерли в кривой усмешке.

— Здравствуй, Пётр! — выдавила она, не услышав своего голоса.

— Как в одиночестве коротается?

Анна опустила глаза и ответила:

— Сны плохие вижу…

Пётр самодовольно хмыкнул:

— Вот и ко мне Ванька во сне стучится… Требует тебя удушить!.. Вот хожу и думаю: как быть?..

— Неправда! Он меня любил!.. — мгновенно отреагировала она, и в глазах её навернулись слёзы.

Пётр, казалось, вновь заглянул ей в душу.

— Теперь ему не до того, коли ты не рядом. Так-то вот… — закончил он разговор и отправился к выходу.

День был окончательно испорчен. Работа встала. Вскоре, не дожидаясь обеда, Анна ушла домой.

***

На следующую ночь она проснулась с криком. В голове всё ещё стучали слова:

— Ан-на! Приди ко мне, Ан-на!

Сон и бессонница перемежались, и было непонятно, где явь, а где небыль.

Воспалённые глаза бегали по сумраку комнаты. Только что Анна так ясно видела какую-то грешницу по имени Марья там, в аду, и отчётливо слышала её голос, что начинала верить в её странные призывы. Эта несчастная женщина говорила ей о Боге, о том, что исцеление можно найти в любви и покаянии. Странное переплетение видений, чувств и слов подвигало Анну то ли к неосознанным порывам, то ли к мутным мистическим страхам.

Ночные кошмары повторялись. Измученная этими ужасами, терзаниями ушедшего мужа и тем, что его там окружало, она явственно слышала магический его зов оттуда. А философствующая с ним Марья, вызывающая и недоверие, и настороженность к потаённым смыслам её слов о таинственной сути бытия и небытия, стали последними каплями, переполнившими уставшее терпение Анны.

Она никогда не верила в потусторонние миры, но с тех пор, как не стало Ивана, вопреки своей воле, жила в соприкосновении с ними. Ей было страшно. Анна не только приблизилась к черте, отделяющей светлый мир живых от мрачного мира мёртвых, но и заглядывала в своих снах за неё. Она понимала, что если не менять ничего, может исчезнуть она сама, сорвавшись с той невидимой и роковой черты в бездну…

Женщина противилась намеченному судьбой исходу и желала бороться за себя.

Яркий свет луны врывался сквозь проём окна, разрывая мрачную тьму комнаты.

Анна поднялась с кровати, облитая брызгами этого света. Белая ночная рубашка отражалась в глянцево-грязном провале зеркала, а себя она увидела в нём измученной, потрёпанной и жалкой. Её былые густые снопы русых волос были осыпаны множеством седеющих прядей. Глаза, покрытые красной сеткой сосудов, смотрели на жалкий силуэт в зеркале и гасли за шторками век.

Вздох Анны нарушил тягостную тишину дома.

Что делать дальше, как успокоить своё взбудораженное сознание, расстроенные нервы, она не знала. От этого угасал мир вокруг, а стержень жизни был так же невидим, как иллюзорное будущее…

Не понимая зачем, Анна оделась, будто какая-то сила извне подтолкнула её, взяла с собой деньги и вышла на улицу.

Ночь стояла тихая. На тёмном небосводе звёзды, рассыпанные повсюду мелким бисером, словно играли озорную сонату мерцающего безмолвия. Бледные тени домов кривыми извивами углов падали на пыльную корку дорожной колеи. Ей казалось, что каждое строение, каждый столб, каждое дерево — всё, что было вокруг, существовало во множественных измерениях, как и она сама.

Анна начинала понимать, что это не плод её болезненного воображения, а что существует многообразие ведомых и неведомых нам иных измерений. Будь то измерение земной жизни, в которой привычно мы обитаем, будь то сон, который тоже сопричастен с нашей действительностью, и от этого не уйти никуда. А те же рай или ад — они тоже реальны?! Значит, существует некая незримая, но прочная нить между смыслами всех измерений. Связь эта, как законы природы, нерушима!..

В том сне права была грешница Марья, сказав: любовь к человеку — это дар Божий, а любовь к Богу — сила величия человека!.. И величие наше — в познании всех измерений и возвращении нашего существа к истокам сути своей!..

Она шла, превозмогая волнение и веря в это открытие.

Прохладный воздух освежал её лицо, оно румянилось, а душе было жарко. Анна горела желанием встречи с Иваном не в потустороннем мире, а здесь, в своём измерении, потому что жизнь продолжалась для неё.

Вскоре она вышла на автотрассу, которая была пустынна и от отсутствия фонарей темна. Ночь была в зените. Анна шла пешком. Она шла к нему.

Каблуки босоножек стучали по асфальту. Её не страшила бесконечность полотна ночной дороги. Она была решительна и готова идти хоть на край света, лишь бы осуществилась и исполнилась связь измерений и сути.

Рядом с ней остановился легковой автомобиль.

Усатый толстый водитель приоткрыл дверцу и спросил с ухмылкой:

— Вам куда, дамочка?

Анна торопливо откинула дверцу шире и села.

Мужик бросил на неё изучающий взгляд и, хмыкнув в усы, нажал на газ.

— Мне на кладбище… — сказала она, когда автомобиль набрал скорость.

— А вы шутница! — заулыбался водитель.

— Какие шутки среди ночи, мне не до них, — парировала Анна. — Везите на кладбище! Я хорошо заплачу.

— А-а… А что вы там будете делать?

Она почувствовала, что усатый струхнул, но поддался повелительному тону пассажирки и смекнул, что деньги на дороге не валяются. В глазах его читались вопросы: «А зачем?.. Что там делать? А вдруг?»

— Ты будешь светить фарами, а я буду разговаривать…

Водитель больше не задавал вопросов. Он был напряжён и озадачен. На Анну изредка бросал косые взгляды и мучил себя гаданием: «Сумасшедшая?.. А вдруг — ведьма?»

Въехали на территорию кладбища. В свете фар, вырезающих темноту, перед глазами поплыли сосны, кустарники, кресты, памятники.

Анна нашла могилу Ивана. Вышла.

На небольшом холмике земли, уложенном по краям дёрном, стояла лёгкая надгробная плита с карточкой мужа.

— Иванушка! Зачем меня терзаешь? Зачем зовёшь сюда? — полушёпотом вопрошала она.

Её пересохшие губы дрожали, помутилось в глазах от слёз. Лицо Ивана на карточке, казалось, пришло в движение. Он, как живой, с немым укором смотрел на неё и молчал…

Не выдержав томительной паузы, Анна упала на колени, потом легла, обхватив холм руками.

— Отпусти, Ваня, я не хочу туда.

В ответ — всё та же загадочная и томительная тишина.

Вскоре, словно порывом ветра, словно шелестом листвы, донёсся его голос издалека:

— Аня, я знаю. Я всё знаю!..

— Вот и хорошо, — ответила она. — Ты больше меня не зови… Мы останемся вместе навсегда. Связь измерений нас не отпустит… Только думай о самом важном! И я буду думать…

Всё стало тихо… И на душе тоже…

…Как-то однажды столкнулась Анна с Петром, и он сказал:

— Я просто уныло смеялся, но смеялся не над тобой, а над ужасом жизни…

А дальше жизнь покатилась привычной чередой, со всеми своими ухабами и причудами…

ноябрь 1996, 2022 г.

Собачья жизнь

Рассказ

Зимняя спячка заканчивалась. С крыш зазвенела капель. Весеннее солнце, заиграв, отражалось в глянцевых волнах журчащих ручейков и вспыхивало ослепительными бликами, словно фееричное мерцание праздничных огней. Воздух наполнялся испарениями, становилось тепло и весело после тягот зимнего времени. Жизнь пробуждалась, и казалось, весь живой мир приходил в движение.

К оттаивающему мусору фекальных стоков, что находился в отдалённом углу территории насосной станции, подошёл огромный чёрный кобель.

Крупная беспородная собака с мутными, мрачными глазами приблизилась к куче волглого, преющего мусора и беспристрастно, машинально задвигала челюстями. Она ловила обвислыми губами и истёртыми почерневшими клыками куски полусъедобных отходов. Кобель доживал свой четырнадцатый старческий год. Его дряхлеющее существо приносило с собой не оживающую радость весны, а унылую, скорбную призрачность ночи. Хозяин у него был, но старость убога, и тот с раздражением ожидал, когда же собака подохнет. Привечал и кормил её мало. Добавку к еде пёс искал здесь, где можно набить себе брюхо хоть чем-то.

Работники станции прозвали его Шерханом.

Склонившись над отходами и перемалывая их слабеющей челюстью, он с пустым равнодушием смотрел на людей, которые ходили по территории. Они ловили его сумрачный взгляд и с надменным видом морщились и презрительно отворачивались. Он понимал, что унизительно и больно питаться всякой падалью, но он не человек и даже не волк, который может добыть себе кусок кости со свежим мясом.

Он просто собака — а жить хочется!

Мужик в потрёпанной, застиранной робе взял палку и бросил в кобеля с криком:

— Пошёл, сволочь вонючая!

Шерхан прекратил жевать, взглянул внимательно на буйного мужика и понял: надо уходить. Он чувствовал, что его эти люди опасаются, и тем не менее неуклюже развернулся и пошёл прочь — на выход к воротам.

Шерхан ненавидел этих людей за то, что им не дано понять, почему ему хочется кушать, что у него нет места, где можно спрятаться от дождя и мороза. Он безнадёжно скитался по разным углам, лишь изредка прибиваясь ко двору своего хозяина-алкаша.

Он никогда не убегал, когда его гнали, а с достоинством и гордостью покидал людей, оставляя их в своей пустой ярости и жестокости. Шерхан имел отличительную черту своего облика: передние лапы были значительно короче задних. Его воспринимали как уродца, как оскорбительный плевок природы. Однако же, когда его прогоняли, вид он приобретал от степенности гордый, от низко приспущенной головы — злобный. Он, не меняя размеренного шага, сверкал предупреждающим взглядом, задирал нос к горизонту и нёс в себе какую-то дерзкую безутешную обиду. А обыденная поступь его выражала скорбь, муку и страдание.

Как-то Шерхан пришёл не один. Он, как всегда, степенно волочил своё грузное тело, которое тяжело и монотонно раскачивалось. Позади него легко и шустро семенил лапками чёрненький смешной кобелёк. Это был забавный щенок, месяца три от роду. Куцый хвостик играл в ритме сумасшедшего танца, а взъерошенная щетинка волос на хребте стояла неизменно гребешком. Несмотря на младенческий возраст, эта потешная собачонка с мордочкой суслика уже испытала с лихвой все прелести собачьего бесправия и унижения. Возможно, Шерхан из симпатии или жалости взял с собой этого маленького пострелёнка, возможно, какие-то дворовые связи объединяли их, но оба были беспородные и разные. Необычный вид имел щенок: длинные лапки, короткое, как бы обрубленное вместе с хвостом, тельце, подвижные, наполненные страхом глазки и острые беличьи ушки. В его повадках просматривался какой-то неугомонный норов дикого зверька. Люди назвали его Чернышом, а потом приклеили вывеску «хмыренок».

Когда ему исполнился месяц, он был отстранён от материнского тепла и отправился искать своё счастье по улицам и чужим дворам. Его поймали мальчики и долго выкручивали голову, лапы, хвост. Он визжал во всю щенячью мощь и пытался укусить игольчатыми зубками за пальцы и ладони таких же несмышлёнышей, как он. Одному мальчику он прокусил палец, и у того брызнула жидкая алая струйка крови.

Мальчик отомстил ему — избил, а потом отрубил топором ему хвост…

Он тоже ненавидел людей, но если Шерхан только ненавидел, то Черныш ещё и истерично боялся их. Он боялся всего: людей, собак, кошек и даже мышей. Но больше всего у него был страх перед людьми. Эти громадные существа внушали ему своим видом ужас, отчаянный ужас. Он трепетал и ёжился в страхе, когда кто-то случайно мимоходом оказывался с ним ближе десяти шагов. В такие мгновения он терял над собой контроль и бежал куда глаза глядят, где нет даже их духа.

С Шерханом он подружился — прибился к нему, как к берегу брошенная в открытое море щепка. Ходил за ним по пятам и больше никому не верил. Шерхан стал для него и матерью, и отцом, и Вселенной.

Две собаки — огромная чёрная с белым галстуком на груди и маленькая с чёрной до блеска шерстью — медленно взошли на кучу гниющих отходов и начали что-то жевать. Черныш вдруг встрепенулся, навострил уши, бросил искромётный взор в сторону людей, повертел головой с беспокойством по сторонам. Потом торопливо выхватил из кучи какой-то съедобный кусок, обежал Шерхана с другой стороны и спрятался за его крупное брюхо. Уши его, как две подвижные антенны, напряжённо вертелись на затылке, длинные кошачьи усы, как медные оборванные струны, топорщились по сторонам, а узкая мордашка тыкалась лихорадочно в грязную жижу. Шерхан стоял как вкопанный, лишь только его большая пасть медленно перемалывала всё, что туда попадало, и еле слышно чавкала.

Процедура продолжалась минут десять. Потом кобель сошёл с кучи и направился не спеша в сторону ворот — восвояси. Черныш, повертев головой, кинул взор на людей, встрепенулся и пустился вдогонку за кобелём. Пристроился к его длинному, вечно торчащему трубой хвосту и засеменил короткой поступью за ним.

С весенней оттепелью подобные посещения-демарши продолжались ежедневно. И вот на насосной станции произошло событие…

По водоотводящим каналам широким бурлящим потоком устремляются фекальные стоки в приёмный резервуар насосной станции. Вода кипит, стихийно бродит, разбиваясь о стальные решётки, и с гулким шумом изливается водопадом в смрадное озеро подземелья.

Работница предприятия включает установку, и грабли со скрежетом счищают мусор с решёток. Стальные зубья граблей впиваются в полости решётки и выныривают из мутного потока, волоча на своих клыках огромные клочья мусора и отходов. Ворох бесформенной массы устремляется по эскалатору решёток вверх и сбрасывается граблями в приёмный короб — мусоросборник.

Раздаётся пронзительный визг, разрывающий шум водопада, и женщина, к немалому своему удивлению, видит в коробе барахтающийся мокрый комок живого существа.

Щенок визжит и лупит ошалелые глаза на человека, ожидая над собой дальнейших смертельных испытаний. Женщина в нерешительности смотрит на маленькое перепуганное явление и бормочет себе под нос:

— Вот так номер?! Живёхонький!..

Собачий инстинкт самосохранения опережает нерешительность действий человека. Щенок, исполнив прыжок, вываливается из короба и быстро, прихрамывая, убегает под разделочный металлический стол. Женщина видит только два глаза, наполненных ужасом, и слышит затухающий стон беглеца.

Она поднимается по крутой металлической лестнице и исчезает из этой железобетонной ямы. Щенок немного успокаивается, в глазах у него ещё устойчиво стоит водяной свирепый водоворот. Наконец этот ад выпустил его из своих скользких объятий, но тревога его не проходит. Он не знает и не понимает, что ещё предстоит ему испытать от этой женщины. Человеческую ласку он уже почувствовал, оказавшись в клокочущем море фекалий.

Он помнит, как какой-то мужик вытащил его из-под стола и унёс наверх, на улицу.

— Раз выжил — значит, живи! — изрёк мужик.

А женщина долго вертела его, перепуганного, под краном холодной воды, потом в тазу с красной, с резким неприятным запахом, водой. Вытерла и уложила его на тёплый асфальт, под знойное яркое солнце. Он пригрелся, успокоился и уснул детским безмятежным сном.

Щенок полутора-двухмесячного возраста оказался сучкой. Маленький круглый комочек дымчатого цвета с белыми лапками и живыми большими глазками людям приглянулся. Его стали кормить, играть с ним. Назвали Капой.

Народ на станции постоянно менялся, и все были разные. Однако она быстро узнала их и радовалась каждой новой смене. Подхалимка была хоть куда и летала ласкаться ко всем без исключения. Но хорошо усвоила, кто лучше её принимает, кто холоднее. Капа быстро поняла свою обязанность и с рьяным остервенением, прилежанием охраняла территорию от посторонних. Она героически облаивала до хрипоты всех незнакомых ей людей, кошек, собак и знала, что её хозяевам это нравится.

Целый месяц Капа мучилась от раздражения кожи. Приступы зуда нападали на неё часто, и она отчаянно задними лапами драла своё тело. Но скоро недуг прошёл. Она стала себя чувствовать счастливой и свободной.

Первое время Шерхан и Черныш делали свои визиты с обычной периодичностью. Однако, познакомившись с Капой, они смекнули, что люди её прикормили, оставив при себе. Собаки начали заинтересованно обращать взоры на людей в надежде, что их могут приветить.

Шерхан стал думать о том, что, может быть, люди не так уж ненавистны, как считал ранее. Он начал делать робкие попытки лакомиться остатками Капкиной еды. Люди гнали, запрещая это делать, но если он видел в миске что-то съестное, то набычивался, принимал невозмутимый, даже угрожающий вид и завладевал едой. Его наглая, спокойная поступь — морда вниз, хвост трубой — вселяла неуверенность в действия людей, и он получал что хотел.

Черныш приспособился другим образом. Если Капа поела, он, воровато крадучись, приближался, потом стремительно выхватывал из чашки какой-либо лакомый кусок и, видя ревнивое внимание людей, стремглав бежал прочь.

Так эти две мусорные собаки стали завсегдатаями и обладателями обобществлённого блюда. Надо сказать, что Черныш больше не уходил отсюда, а Шерхан продолжал появляться в разное время набегами. Голод гнал его на поиски пищи, и он вспоминал о своих новых друзьях. Но люди относились к нему брезгливо и не хотели кормить это грязное дряхлое животное. Черныш же был, почитай, ровесником Капы, им разрешали вместе резвиться, играть, но еды Чернышу не давали. Жил он как бы воровством, а недостаток в еде восполнял на мусорной куче.

Людей он так же боялся и не подпускал близко. Уши держал востро, глаза подвижно бегали, движения были суетны и порывисты. Вёл себя как заяц в предчувствии опасности. Для людей его смешной образ прижился в сознании, и они стали его воспринимать благосклонно. Но за всё лето никому из них не удалось в порыве тёплых чувств погладить его. Он с интересом и удовольствием резвился с Капой, но при этом не забывал об опасности, всегда исходящей от людей. Более того, он был взрослее Капы, но и её стал побаиваться. Когда она подросла и начинала злиться, он взлетал в прыжке, как заяц, и кидался наутёк.