Бесплатный фрагмент - Протоколы урожая

Файл 1: Приказ о командировке

Пневматический почтовый терминал на углу полированного красного дерева стола прошипел коротко и зло, выплюнув латунный патрон на зелёное сукно. Кирилл Верещагин не вздрогнул. Он ждал этого звука. Ждал весь день, с самого утреннего разбора у Главного, где его отчет по делу «Воздушных пиратов Сибирского Тракта» был разбит, растоптан и предан анафеме.

В кабинет заглянул мальчишка-курьер, торопливо выкрутил капсулу, положил на стол тяжелый, кремового оттенка бланк и тут же испарился, словно боялся, что воздух вокруг этого стола может оказаться заразным. Еще вчера сюда входил личный секретарь Главного Редактора, ступая по персидским коврам с должным почтением. Сегодня — веснушчатый мальчишка из службы доставки. Падение было стремительным.

Верещагин взял бумагу. Плотная, дорогая, с водяными знаками двуглавого орла, держащего в когтях не скипетр и державу, а молнию телеграфа и шестерню паровой машины. Он заставил себя читать медленно, вникая в каждую букву, отпечатанную с бездушной четкостью.

***

ИМПЕРСКИЙ ВЕСТНИК

Санкт-Петербург, Эфирный проспект, д. 7

ПРИКАЗ №117-К

О СЛУЖЕБНОЙ КОМАНДИРОВКЕ

Корреспонденту Отдела Нравов, Верещагину К. П.

В связи с производственной необходимостью и для углубленного изучения положения дел в отдаленных аграрных секторах Империи, а также принимая во внимание неудовлетворительные и приведшие к финансовым и репутационным потерям для Редакции результаты по предыдущему редакционному заданию (дело о «Воздушных пиратах Сибирского Тракта»), приказываю:

— Командировать корреспондента Верещагина К. П. в родовое имение Суздальцевых (Суздальская губерния) для подготовки серии репортажей о текущем быте и нравах означенного Рода.

— Срок командировки — до особого распоряжения Главного Редактора.

Главный Редактор

Статский Советник, А. Ф. Лыков

***

Под подписью расплывалась жирная, вдавленная в бумагу гербовая печать.

Глаза Кирилла не отрывались от двух фраз, которые въедались в мозг, как кислота. Упоминание «Воздушных пиратов» — публичная порка. И приговор, вынесенный без суда, — «до особого распоряжения». Ссылка. Бессрочная. В грязь, в навоз, к выродкам, лишенным технологий.

Он не заметил, как его пальцы сжались. Бумага издала сухой, злой хруст, превращаясь в бесформенный комок. Желваки на его скулах окаменели. На мгновение мир сузился до этого скомканного приказа и тупого, пульсирующего в висках гнева.

Но лишь на мгновение.

Кирилл заставил себя разжать кулак. Медленно, ноготь за ногтем, он развернул изувеченный документ на полированной поверхности стола. Разгладил его ладонью, тщательно выравнивая каждую складку, каждый залом, словно пытаясь вернуть не бумаге, а себе самому видимость контроля.

Приказ лежал перед ним, мятый, но несломленный. Как и он сам.

Файл 2: Личная аудиозапись (отбытие)

Механизм портативного фонографа зашипел, восковой валик начал медленное вращение. На заднем плане слышался мерный, убаюкивающий перестук колес — чугун по стали, стык за стыком. Время от времени сквозь дребезжание оконного стекла в купе первого класса прорывался протяжный, басовитый гудок паровоза, теряющийся в бескрайних просторах Империи.

«Верещагин, Кирилл. Личное дело семьсот тридцать четыре. Запись первая. Отбытие.

(Пауза. Слышен тяжелый вздох.)

Итак, почетная командировка в задницу Империи началась. Статский Советник Лыков, чтоб ему эфирный двигатель в одно место, лично провожал меня на вокзале. Взглядом. Из окна своего кабинета на пятом этаже. Уверен, он даже помахал мне вслед моим же приказом, свернутым в трубочку. Благодарю за оказанное высокое доверие, ваше превосходительство. Отправьте лучшего репортера по высочайшим интригам описывать, как доят коров. Это так в духе нашей эпохи…

(Снова пауза, стук колес становится громче.)

Впрочем, винить стоит себя. Дело о «Воздушных пиратах». Я был слишком уверен. Слишком понадеялся на аналитические машины, на перехваты телеграмм, на всю эту новомодную технократическую дребедень. А нужно было просто взять пару старых сыщиков из Охранного, напоить их коньяком и слушать. Они бы раскололи этих архаровцев за неделю. Но нет. Я хотел быть самым умным. Получил пощечину. Звонкую.

И вот моя награда. Суздальцевы. «Развоплощенные». Овощи на грядке. Бывшие люди, лишенные не просто титулов, а самой сути нашего века — технологий. За что? За «геомантию». Я читал подшивку. Салонное шарлатанство, за которое этих идиотов и вышвырнули из приличного общества. Они всерьез верили, что можно «слушать» землю и управлять урожаем силой мысли. Ну что ж, теперь у них есть возможность практиковаться. Интересно, чего они там наслушали за эти годы? Шепот червей?

(Слышен шелест перелистываемых бумажных страниц.)

Папка, которую мне выдали, толщиной с мой палец. Скука смертная. Так… Ярослав Суздальцев, глава Рода. Возраст — семьдесят два года. Бывший член Промышленного Совета. Лишен всех титулов и привилегий. Вероятно, старый маразматик, который и заварил всю эту кашу.

Далее… Анастасия Суздальцева, внучка. Возраст — девятнадцать лет. Образование — домашнее. Особых примет нет.

(Пауза. Только стук колес.)

Девятнадцать лет. Деревенская девка. И что я должен о ней писать? Как она коровам хвосты крутит? Или как хороводы водит на праздник урожая? Объект для изучения, не иначе…

(Резкий, сухой щелчок. Запись обрывается.)

Файл 3: Телеграмма (инструкции)

Поезд выдохнул пар с усталостью обреченного кита и замер у низкой, вросшей в землю деревянной коробки с выцветшей надписью «Урочище». Воздух ударил в лицо запахом гнили, креозота и какой-то первозданной, влажной тишины, незнакомой жителю столицы.

Станционный смотритель, небритый, в засаленном мундире, вынес телеграмму на перрон, держа ее двумя пальцами с тем смешанным почтением и страхом, с которым в глуши относятся к вестям из большого, непонятного мира.

— Правительственная. Вам, господин корреспондент, — прошамкал он.

Кирилл взял тонкий, желтоватый бланк. Пропечатанные с механической безжалостностью заглавные буквы складывались в ледяной приказ.

***

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА ТЧК СРОЧНО

СТАНЦИЯ УРОЧИЩЕ СУЗДАЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ ТЧК ЛИЧНО В РУКИ КОРРЕСПОНДЕНТУ ВЕРЕЩАГИНУ К П ТЧК

В СВЯЗИ С ПРЕДСТОЯЩИМ ЗАСЕДАНИЕМ АГРАРНОГО КОМИТЕТА ИМПЕРСКОГО СОВЕТА ТЧК ВАШ РЕПОРТАЖ ДОЛЖЕН ОТРАЗИТЬ ПОЛНОЕ УМИРОТВОРЕНИЕ И СМИРЕНИЕ РОДА СУЗДАЛЬЦЕВЫХ ТЧК ПОДЧЕРКНУТЬ БЛАГОДАТНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСКОННЫМ КОРНЯМ И РУЧНОМУ ТРУДУ ТЧК КАТЕГОРИЧЕСКИ ИЗБЕГАТЬ ЛЮБЫХ УПОМИНАНИЙ О ЕРЕСИ ГЕОМАНТИИ И ПРИЧИНАХ РАЗВОПЛОЩЕНИЯ РОДА ТЧК ЭТО НЕ СЕНСАЦИЯ А ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ВОПРОС ТЧК

ЛЫКОВ ТЧК

***

Верещагин пробежал глазами текст, и кривая усмешка тронула его губы. Аграрный комитет… Какая топорная работа. Пастораль для столичных гостиных. Благостные дикари, обретшие счастье в труде и отказе от прогресса. Дешевая агитка для тех, кто никогда не видел настоящей грязи.

Он уже собирался скомкать и эту бумажку, как вдруг его взгляд зацепился за последнюю фразу. Он прочел телеграмму еще раз. Медленно.

«ЭТО НЕ СЕНСАЦИЯ А ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ВОПРОС».

И внезапно вся картина перевернулась. Тупая злость, кипевшая в нем со вчерашнего дня, испарилась, сменившись холодным, ясным азартом. Это был тот самый зуд в кончиках пальцев, который он чувствовал, когда нападал на след чего-то по-настоящему крупного. Профессиональный азарт охотника.

«Аграрный комитет — это дымовая завеса, — пронеслось у него в голове. — Но главное не в том, что они велят писать. Главное в том, о чем они велят молчать. Ересь геомантии… Если мне так настойчиво велят не совать туда нос… значит, копать нужно именно здесь».

Он не скомкал ее. Он медленно, с хирургической точностью, сложил тонкий листок, выравнивая края, и убрал во внутренний карман пиджака.

Эта телеграмма больше не была унизительным приказом. Она стала уликой. Первой нитью.

Ссылка перестала быть наказанием. Она превратилась в задание. В его глазах погас огонь обиды, и вместо него зажегся другой — холодный, хищный огонь расследования.

Файл 4: Путевые заметки

Телега, ждавшая меня у станции, была не просто транспортом. Она была приговором. Два грубых колеса, сколоченный из неотесанных досок кузов, застеленный прелой соломой. И одна лошадь — тяжеловесная, лохматая тварь с печальными, всезнающими глазами, которая лениво отмахивалась хвостом от слепней, ничуть не впечатленная прибытием столичного гостя.

Возница, бородатый мужик в холщовой рубахе, молча кивнул на солому. Не было ни «добро пожаловать, ваше благородие», ни подобострастной суеты. Лишь молчаливое приглашение занять свое место в этом ковчеге унижения. Я с брезгливостью поставил свой саквояж из тисненой кожи на грязное сено. Контраст был почти неприличным.

Когда мы отъехали от станции, мир начал меняться. Сначала пропали звуки. Привычный, едва уловимый гул эфира, низкочастотная вибрация, которой была пропитана вся жизнь в Империи, здесь, в километре от железной дороги, просто исчезла. Наступила абсолютная, оглушающая тишина, нарушаемая лишь скрипом колес и хриплым дыханием лошади. В этой тишине собственный пульс в ушах казался оглушительным.

Я ожидал увидеть запустение. Умирающие поля, чахлый лес, свидетельства лени и безнадеги. Но то, что я видел, противоречило всякой логике. Дорога шла сквозь лес, густой и здоровый, с неестественно сочной, темной зеленью. Деревья стояли так плотно, что их кроны сплетались в сплошной зеленый купол. Когда мы выехали на открытое пространство, я увидел поля. Земля была жирной, угольно-черной, влажной даже под полуденным солнцем. Рожь стояла стеной — высокая, упругая, с тяжелыми, налитыми колосьями.

Я искал подвох. Тайные ирригационные каналы. Следы химических удобрений, которые должны были бы оставлять характерный белесый налет на почве. Ничего. Воздух пах не аммиачной селитрой, а прелой листвой, влажной землей и чем-то еще, пряным и незнакомым.

«Либо они используют запрещенные агро-стимуляторы, контрабандой доставленные из-за границы, — записал я в блокнот, — либо климат здесь — уникальная аномалия, которую столичные ученые просто проглядели. Третьего не дано».

Деревня появилась внезапно, словно выросла из леса. И она тоже была неправильной. Дома — крепкие, из толстых, просмоленных бревен. Но почти без металла. Ни жестяных водостоков, ни железных петель на дверях. Вместо этого — сложная резьба по дереву, с плавными, растительными узорами, которые, казалось, повторяли изгибы ветвей. Крыши были покрыты толстым, бархатным слоем живого мха, который дышал и испускал легкий парок.

Люди, работавшие у домов, останавливались и смотрели на нас. Не с раболепием или страхом. Их взгляды были спокойными, долгими, изучающими. Взгляды хозяев, которые оценивают приблудное животное. Впервые за многие годы я, Кирилл Верещагин, лучший репортер «Имперского Вестника», почувствовал себя не хищником, а добычей.

Телега остановилась перед самым большим домом — длинным, приземистым, с резным крыльцом.

— Приехали, — хрипло бросил возница. Это было первое слово, которое я от него услышал.

Я спрыгнул на землю. Она была непривычно мягкой под тонкими подошвами моих столичных штиблет. Я стоял один посреди этой чужой, тихой, неправильной деревни, и впервые за долгое время мой профессиональный цинизм сменился чувством глубокой, тревожной растерянности. Я приехал разоблачать шарлатанов, а вместо этого нашел загадку.

Файл 5: Видеозапись (текстовое описание)

(Камера активирована. Запись начата. Изображение чуть подрагивает, синхронизируясь с шагами оператора.)

Описание: Деревянное крыльцо большого дома. Резьба на опорных столбах изображает переплетенные стебли и листья, выполненные с почти живой пластикой. Скрипнула тяжелая дубовая дверь.

В проеме появилась девушка. Анастасия Суздальцева. Камера мгновенно фокусируется на ее лице.

(Личный комментарий оператора: Не похожа на доярку. Совсем. Ни грамма забитости или деревенской простоты. Спокойное, почти строгое лицо, высокий лоб. И глаза. Прямой, изучающий взгляд без тени подобострастия. Глаза, как у столичной курсистки-нигилистки, которая прочитала всех модных философов и теперь презирает весь мир. Она не кланяется. Не улыбается. Просто смотрит. Оценивает.)

Она молча отступает в сторону, пропуская меня внутрь.

Камера медленно панорамирует по комнате. Это не крестьянская изба, а скорее трапезная палата опального боярина. Низкий потолок с массивными, потемневшими от времени балками. В центре — огромный, грубо отесанный дубовый стол, способный вместить человек тридцать. Справа — исполинская беленая печь, от которой исходит ровное, сухое тепло. В воздухе густо пахнет не нищетой, а сухими травами, пчелиным воском и дымом. Свет льется из нескольких больших, безупречно чистых окон, заставляя плясать пылинки в солнечных лучах.

В дальнем конце стола сидит старик. Ярослав Суздальцев. Седая борода, глубокие морщины, но спина прямая. Он не замечает меня. Он сосредоточен на маленьком куске дерева в своих руках, из которого его нож вырезает сложную фигурку птицы. Он заставляет меня ждать. Идти через всю комнату под его нарочитым невниманием. Тонкий, унизительный силовой прием. Я останавливаюсь у стола.

(Голос оператора, официальный, с легким столичным высокомерием):

— Корреспондент «Имперского Вестника» Верещагин. Прибыл для подготовки репортажа о вашем… быте.

Старик медленно откладывает нож и фигурку. Поднимает голову. Его глаза, выцветшие, почти прозрачные, смотрят прямо в объектив. Прямо мне в душу.

(Голос Ярослава Суздальцева, спокойный, но с едва уловимой стальной ноткой):

— «Имперский Вестник»… Вы приехали посмотреть на зверей в клетке? Описать, как мы тут одичали без эфира и паровых машин?

Я опешил от такой наглости, но быстро нашелся.

(Голос оператора):

— Напротив. Мне предписано подчеркнуть ваше благодатное возвращение к исконным корням и ручному труду.

Из-за моей спины, от печи, раздается чистый, ироничный женский голос.

(Голос Анастасии Суздальцевой):

— В столице очень любят говорить о корнях. Особенно когда рубят деревья под новые мануфактуры.

Старик медленно поднимается. Он невысок, но в его фигуре чувствуется несокрушимая сила. Он не спорит, не оправдывается. Он ставит условия.

(Голос Ярослава Суздальцева):

— Вы хотите написать правду, журналист? Или агитку, которую вам приказали? Если агитку — мы будем молчать, а вы придумаете все сами. Если правду — тогда живите среди нас. Ешьте наш хлеб, дышите нашим воздухом. Работайте с нами в поле. А через месяц напишете то, что увидите. Если осмелитесь.

Камера неподвижно смотрит на Ярослава. Я молчу. Меня загнали в угол. Отказаться — признать, что я приехал за агиткой. Согласиться — потерять контроль и подчиниться их правилам.

Анастасия без слов кивает, приглашая следовать за ней. Я иду. Она приводит меня в небольшую, аскетично чистую комнату. Свежевыструганная деревянная кровать, стол, стул. Ничего лишнего. Окно выходит прямо на поля.

Камера поворачивается к окну. Последний кадр — бескрайнее, живое море ржи, колышущееся под ветром до самого горизонта.

(Щелчок. Запись остановлена.)

Файл 6: Аудиозапись. Первый разговор с главой Рода, Ярославом Суздальцевым

(Щелчок. Запись начата. Голос Верещагина, ровный и деловой.)

«Запись вторая. Разговор с главой Рода, Ярославом Суздальцевым».

(Наступает тишина. Долгая, почти невыносимая. На фоне слышен ровный, успокаивающий треск дров в печи и далекий, едва различимый скрип колодезного ворота. Затем — тихий звон глиняной посуды. Это Анастасия поставила на стол чай. Слышно, как кто-то медленно отхлебывает горячий напиток. Тишина длится почти минуту, и напряжение в ней нарастает. Наконец, Верещагин, не выдержав, начинает сам.)

(Голос Верещагина, чуть более напряженный, чем в начале):

— Ярослав Игнатьевич, расскажите о вашей жизни здесь. Как проходит ваш день? Чем вы занимаетесь?

(Снова короткая пауза. Затем звучит голос Ярослава. Он негромкий, чуть скрипучий, как старое дерево, но в нем нет ни слабости, ни заискивания.)

— Мой день, господин корреспондент? Он проходит так же, как у этого поля за окном. Зимой — спим. Весной — просыпаемся. Летом — работаем. Осенью — отдаем.

(Голос Верещагина, с ноткой нетерпения):

— То есть, вы занимаетесь сельским хозяйством…

(Голос Ярослава, твердо):