Бесплатный фрагмент - Пропащие королевства

Третий сын

На самом севере Лукоморья, где светлые и приветливые волны Море-океана омывают теплые пески Сытного брега, расположилось Беловодье, благословенное царство Громослава II, справедливого царя, что прожил долгую жизнь и не знал поражений. И хотя его путь увенчали многочисленные победы, царство его столкнулось с новой бедой, какую не пожелаешь никому…

…из Пропащих королевств.

Своды тронного зала словно светились. Такое бывало только в первый час после восхода, когда солнце, поднимавшееся над Лысыми горами, заглядывало в широкие арочные окна дворца, расположенного на единственном холме вдоль всего течения Пучай-реки. В этот час белые камни, из которых сложен дворец, горели тем бледно-золотистым цветом, ради которого царь и любил встречать утро здесь, в одиночестве и тишине, вдали от правительственных забот и кошмаров родства.

Конечно, предки могли бы выбрать место для столицы и получше. На Сытном бреге или на месте поселка Добряны. Но именно Вельский холм позволял так обозревать просторы царства, чтобы и сам правитель чувствовал себя здесь по-настоящему царственно. Это было важно тогда, сотню зим назад, когда предки Громослава II отбили у зорянских племен Пучай-реку и земли на сорок верст за ней.

В этот день одиночество его закончилось рано. Набежавшие бояре уже полчаса как находились кто где: иные перешептывались под сводами арок, другие скучились у обширных полотен с елью — гербом Беловодья — позади трона, третьи с интересом столпились у трона, выслушивая громкие заявления Громослава Младшего, неназванного наследника престола. Считалось очевидным, что после смерти отца именно он наденет корону.

— Ты не мог решить проблему, и я, как воевода, взял это в свои руки, батец! — нервно произнес царевич. — Мы с дружиной окружили Дубовец и потребовали выдать Гостомысла и его ватагу. Старостой деревни значился его дядя. Он дал Гостомыслу уйти. Тогда мы схватили Новика, и он нам все рассказал!

Царь тяжело вздохнул.

— Под пытками небось?

— Ну конечно под пытками! — продолжил царевич. — Мы содрали ему кожу со спины и немного пощекотали красным железом. После этого он рассказал нам о связи Гостомысла с Яровратом, сыном Конопы. Когда мы вернулись в столицу, то сразу схватили Яроврата, а имущество погрузили на телеги и доставили во дворец…

Собравшиеся в зале загудели ульем. Все на тот же лад, на какой они очень любили это делать. Этим они очень нравились царю, но не производили никакого настоящего впечатления на Громослава Младшего.

— Яроврат — уважаемый человек! Боярин! — перебил его царский советник и волхв Еловет. — Он помог нам отстроить Северную заставу! Дал оружие чтобы подавить бунты в Шаромыгах!

— Ты не посоветовался с Еловетом? — удивился царь.

— Мне не нужны старые болтуны и любители травки чтобы делать то, ради чего ты и поставил меня над войском!! — практически закричал царевич. — Ты уже не отличаешь врагов от друзей, батец. А это трепло ссыт тебе в уши и скрывает как наши соседи присматриваются к нашим землям!

— Ну это уже слишком! — проронил молчавший до сих пор средний сын царя Благослав.

Его бы никто и не услышал, если б в перепалке царя, царевича и царского советника не возникла тишина. Его слова стихли в боярских шопотках, усилившихся и огрубевших.

— Что стало с Дубовцом!? — сменил тему царь.

— Мы его сожгли! — тут же ответил царевич, полностью уверенный в своей правоте. — Гостомыслу больше негде столоваться и хранить свое добро. Мы загнали его в лес и выставили посты в Полянах и Пчельнике. Рано или поздно он выйдет из леса, и мы оторвем ему руки в наказание за грабежи обозов и нападение на Дрохобычку.

Советник гневно потряс своим шестом, изящно вырезанным из молодой ольхи. Его слова не поспевали за жестами, полными отчаяния.

— Так это все из-за Дрохобычки!? Уж не там ли живут семьи бояр Муслая, сына Корева, и Травомира из Владимировичей?..

— Да, — выпалил кто-то из боярской толпы.

— …которые слишком уж подозрительно покровительствуют тебе!? — закончил мысль волхв.

Ноздри царевича раздулись, а на щеках заходили желваки.

— Когда я стану царем…

— До этого надо еще дожить! — не подумав как следует ляпнул Еловет. И тут же замолчал, сообразив, что сказал. Хотя сказать ему еще было что.

Стихли даже бояре в дальних углах зала. Присутствующие замерли и напряглись.

— Это угроза? — тихо уточнил царевич. Рука его легла на рукоятку меча.

Осторожно, неторопливым шагом Благослав, средний сын, вышел из второго ряда бояр по левую руку от царя — партии богатых, но не очень влиятельных — и приблизился к брату.

— Думаю, он хотел сказать, что…

— Ты не знаешь, что он хотел сказать! — бросил презрительно старший. — Нихера вы тут ничего не знаете! Посмотри какие помои тебя окружают, батец! Когда придет время, я наведу тут порядок!!

Властным жестом он отстранил от себя среднего брата, лязгнул крестовиной меча об ножны и направился к выходу из зала. Бояре и служки расступились перед ним, обеспечив довольно просторный проход, но не столь уж почтительный. Благослав последовал за ним на некотором отдалении.

Не успели они дойти до высоких ворот как те распахнулись и за ними появился младший брат, Лихослав. Он как следует размахнулся, сделал круг вокруг себя и изо всех сил швырнул то, что держал в руках, в центр зала.

Старший брат попытался оттолкнуть и его, освобождая себе проход, но младший увернулся, затем прошмыгнул на красную дорожку, ведущую к трону и шагом победителя смело направился к отцу в полной, гробовой тишине.

— Что, обгадились!? — залихватски воскликнул он.

На полу, пачкая красную дорожку лежала здоровенная голова козлоподобного существа в полтора локтя длинной и четырех-пяти ладоней шириной. Огромная спутанная и черная от крови борода обвивала один из толстых рогов. Из глазницы торчал обломок копья. Кривые зубы поцарапали дубовый пол.

— Что это? — спросил один из бояр по правую руку от царя, из группы влиятельных и очень старых родов.

— Это йейль, — уверенно произнес Еловет.

Он попытался своим шестом оттолкнуть голову подальше от трона, но та оказалась очень тяжелой для старика.

— Что-то вроде нашего козла, — добавил он чуть погодя, — но около косой сажени в холке. Живут в Лысых горах. Там, говорят, они с ведьмами сношаются и оттого у тех рождаются бесы с козьей бошкой и кривыми зубами…

Царь всматривался в добычу с интересом и удивлением.

— Я же запретил тебе приносить во дворец всякую пакость! — наконец произнес он.

— Откуда это? — практически одновременно с царем произнес Еловет и этим затмил царское недовольство.

Лихослав пожал плечами.

— Мы с братками в тридцати верстах к югу от Гнилова загнали. Спустился с гор, должно быть…

— Там еще можно охотиться?

— Нет, это уже Темная топь. На востоке болота дошли до Лысогорки. Да и сюда ехал, болота уже к самой столице подступили. Конь чуть не увяз под самой стеной…

Еловет хотел было что-то еще спросить, но царь тяжело махнул рукой, подавая сигнал о завершении Думы. С каждым днем собрания становились все короче — короче становился и век Громослава II.

Когда бояре покинули дворцовый терем, в зале остались только царь и его советник.

Солнце уже не освещало белые камни сводов, лучи падали под наклоном на пол, высвечивая старую мозаику, отражающую героические подвиги предков Громослава: битву с людьми-драконами, завоевание Почай-реки, убийство великого змия. На полу еще было место для того, чтобы запечатлеть здесь деяния нынешнего царя.

Трясущейся рукой царь оперся на Еловета и приподнялся. Спуститься с трона он смог только с помощью советника. Громослав еще был в рассудке, но тело его подводило. Старые раны, слабость и немощь, которую он презирал изо всех сил, наконец-то его догнали.

— Я хотел сегодня обсудить с боярской Думой кого из сыновей я оставлю править после себя, — сокрушенно произнес царь. — Должен править старший. Но он слишком много о себе думает. Но и средний не готов. Что про младшего — ты и сам все видел. Он напоминает меня в молодости. Отважен и лих. Но глупый. Не годится…

Царь шаркнул ногой по полу, где пыль скрывала изображение его отца, Велеслава II, с двумя детьми — им самим и его сестрой Несковьей. Тяжелые мысли подступили к нему, а руки затряслись сильнее.

— Ваша Светлость, — тихо произнес Еловет. — Дозволено ли мне спросить?

— Спрашивай, что уж… — ответил царь.

Они направились в боковую неприметную дверь справа от трона, за которой находились царские покои.

— Один вопрос волновал меня всю мою жизнь. Почему вы взяли меня тогда? Вы же знали, что я сделал со своим учителем.

— Больше всего наше царство нуждалось в мудрых и взвешенных советах, — не торопясь пояснил царь. — А самая главная угроза приходила не от соседей, а от древлянских колдунов-болотников. Я думал, что справлюсь с двуми трудностями разом. Когда порвали твою лисью шкуру и ты лишился сил, я получил в одном лице и мудрого человека, сведущего в тайных искусствах, и надежного соратника, который не отравит наш разум и не разрушит страну. Я защищал тебя от твоих соплеменников и дал возможность проявить себя. Ты оправдал мои надежды…

Еловет продолжал придерживать царя правой рукой, а левой открыл дверцу в покои. Из просторной комнаты сразу же донесся запах луговых трав, ароматы леса, свежие запахи чудных цветов.

Царь заглянул внутрь. По стенам были развешаны привезенные ночью и в полной тайне ковры, сплетенные из трав. Эта неописуемая красота сразу же заворожила правителя.

— В таком случае, — немного поколебавшись произнес Еловет, — есть у меня одна задумка. Не хотите ли ознакомиться с образцами?

Лихослав посчитал остроумным запрыгнуть на перила лестницы и съехать вниз, но свалился на середине, больно ударившись гузном о шишак, который крепил два пролета перил промеж собой и украшал парадный вход.

«Этого тут не было» — задумчиво пробормотал Лихослав, потирая зад. Дальше он спустился как и полагалось приличным людям.

Голоса братьев он услышал уже на втором этаже. Громослав и Благослав стояли аккурат под пролетом и о чем-то нервно перешептывались. Как заведено у братьев, младший приблизился и прислушался.

— Ты должен его отпустить. Он мне нужен, — настойчиво просил средний.

— Батец всегда считал тебя самым умным из нас, но ты водишься черт знает с кем, — отвечал ему другой. — Этот твой Яроврат — грязный хапуга и паскуда, каких поискать надо. Даром что боярин. Сдружился с разбойниками, напал на повозки серьезных людей, потом этот налет на деревню, принадлежащую Муслаю. Висельник, одним словом…

— Бояре будут недовольны! Уже назревает буча!

— Да бояре всем довольны. Это твои новые друзья недовольны. Что ты там с ними замышляешь? Ты там часом не на трон захотел? А то смотри. Я эти проблемы решаю быстро!

Благослав глубоко вздохнул.

— Слушай, вот чего ты хочешь? — начал средний царевич с другого конца.

— Сейчас или вообще?

— Вообще…

Громослав немного перевел дух. Он облокотился на поручни обеими локтями и попробовал занять как можно более расслабленную позу. Сразу этого сделать у него не получилось.

— Наши пращуры считали, что Почай-река — это край света. Наш прадед собрал дружину и вторгся в иной мир. Так считали его друзья. Теперь на реке стоит наш прекрасный Азъгород. Калинов мост — процветающий торговый город. А раньше мы называли его мостом в царство мертвых. Когда предок закончил завоевания, то отодвинул границу к Край-реке. И теперь уже про неё стали рассказывать, будто это она — край света. Наш дед устроил поход на север и отбил у колдунов-болотников земли вплоть до самого Златогорья. Поставил там столицу, ту, что теперь называют Старым дворцом. Наш батец тоже не успокоился, хотя мог себе править в тишине и довольстве. Его дружина захватила земли до Лысых гор на востоке и на юге почти до реки Граничка. И только там его остановили зорянские князья и странная магия.

— К чему ты это?

— Нам больше нечего захватывать, — пояснил старший. — Единственный наш враг — это князь-ублюдок в Керчнии. Златогорцы, ирийцы и лукоморцы тоже им недовольны. Если они разорвут Керчнию на части, мы будем окружены сильными врагами. Но если это сделаем мы, мы прирастим наше владение и обретем славу…

— Ты серьезно? — переспросил Благослав. — Все ради геройства? Князь-ублюдок — это вообще не проблема. Ширится Темная топь, Азъгород уже окружен болотами. Такого еще три года назад не было. Надо укрепиться на побережье, создавать торговые союзы. Наши купцы приходят без товара, пополнять казну нечем. Надо столицу переносить в Торгашуев…

— Так вот оно что! — прервал его Громослав. — Торгашуевские бояре тебе в карман отсыпают!

— Да не в этом дело!

— А кто на той неделе четыре корабля с тканями направил в Торгашуев вместо Добрян, а?

Благослав, пораженный осведомленностью своего старшего брата, хотел что-то сказать, но хлебнул воздух и издал горлом какой-то необычный звук.

— А ты что тут подслушиваешь? — кинул Громослав младшему.

Лихославу пришлось выйти из своего укрытия поприветствовать старших братьев.

— А правда? — вмешался Благослав.

— Батя просил вас найти. Они там с дядей Еловетом что-то для нас придумали. Хотят, чтобы мы немедленно во внутренний двор явились.

Средний рассудительно покачал головой и первым направился в сторону дворцового двора. Громослав пошел следом за ним. Лихослав пожал плечами и двинулся за ними последним.

На обширном дворе шагов эдак пятьдесят что вдоль, что поперек, их ждали трое: царь-батюшка, его первый советник Еловет и посаженник Лобля, недавно назначенный в оружейную палату. Отец сидел в кресле, остальные стояли неподалеку от него, возле стойки с тремя луками, выполненными на полянский лад — с обратным изгибом. Тут же у стойки стоял и прислоненный колчан, в котором виднелось около дюжины стрел, не больше.

— Мы пришли, — властно произнес Громослав, развернув руки в маховую сажень, словно даже эту простую просьбу отца он воспринимал как личный вызов на бой.

Средний благоразумно подошел к стойке с луками, сразу выбрал себе один, самый ладный, проверил туга ли тетива. Младший не сдержался и пустил ветры, отчего сам же единственный и рассмеялся.

— Царь желает возродить старый обычай и женить своих сыновей, — торжественно объявил Еловит. — Возьмите луки и пустите стрелу. Там, где она упадет, ищите свою невесту.

— Что ты мелешь? –произнес Громослав.

— Хватит вам меж собой собачиться и бошки горных козлов во дворец таскать! — подал голос отец. — Берете луки и стреляете. А кто не выстрелит, того к дедушке отправлю…

Угроза возымела действие. Старший и младший братья подошли к стойке и тоже взяли по луку.

Первым стрелял Громослав. Отличная подготовка в обращении с луком дала о себе знать: он резким рывком натянул тетиву, а затем плавно и быстро пустил стрелу на запад. Она исчезла из поля зрения с резким свистом. За ним принял стойку Благослав. Будучи искушенным в совсем других науках, он натягивал тетиву медленнее, дольше прилаживал стрелу. Когда он наконец пустил ее на восток, старший пошутил: «Неужели получилось?». Благослав толкнул его в ответ, но не сильно.

Третьим стрелял младший.

— А если малой какому-нибудь мордовороту из государствой стражи стрелу в гузно пустит, тот ему все равно будет произведен в царевичевы жены или как? — уточнил на всякий случай средний сын.

— Заткнись! — огрызнулся Лихослав.

— Ну это все-таки уже какой-то изврат, — добавил под руку старший.

Лихослав стиснул зубы, но рука его дрогнула, и стрела с нехарактерным визгом улетела на север, сильно правее того места, где жила Милана, нравившаяся ему еще с того лета.

— А теперь приведите жен! — скомандовал царь и глубже уселся в своем кресле.

Когда братья втроем выехали на своих лучших конях из ворот Азъгорода, Громослав пропустил вперед своего младшего брата и придержал среднего за рукав. Когда Лихослав скрылся из виду, он наконец обратился к Благославу.

— Слушай, ты же вроде на восток стрелял? Тебе в сторону Гостына надо ехать…

— Какая разницу куда я стрелял, — ответил средний царевич. — Главное, я знаю, кого привезу как жену. Мы с Любавой давно уже знакомы, и там за ней и приданное нормальное, и предки знатные. Мы все уже с ними порешили, я повод только искал с отцом это обсудить.

— А в чем проблема?

— Отцу они не нравятся, но теперь это не важно. Сам подставился с этим глупым испытанием. Теперь ее по-любому примет.

Громослав отпустил рукав брата и молча кивнул ему напоследок. Ведь и он с самого начала собирался поступить точно так же.

Лихослав не сразу сообразил в чем заключалась суть этой уловки. Обычно стрелы из полянского лука летели не дальше двухсот шагов — и это при хорошей погоде, когда лук не размачивает дождь и не сушит ветер. То есть стрела должна была упасть где-то в черте Азъгорода и, возможно, убить того, кто окажется в месте ее приземления. Но эта стрела взлетела так высоко, что ее унесло за городские стены. Возможно, все дело в попутном южном ветре, который отнес стрелу дальше в болота.

Расставшись с братьями, младший из них поехал в том направлении, куда и улетела стрела. Доехав до болот, отпустил коня, а сам углубился в топи, будучи полностью уверенным, что никакой жены в этой глуши он точно не обнаружит, но зато обязательно найдет что-то, что притащит во дворец и покажет бате. Причем покажет так, что тот навсегда отстанет от него с любыми предложениями женитьбы.

Сперва он добросовестно обходил болота, смотря под каждой кочкой, потом начал собирать грибы. Некоторые можно есть сырыми, что он с удовольствием и делал. Потом выбрался на сухую полянку и там уснул. Проснулся только к вечеру. Искать стрелу впотьмах уже бесполезно, так что он подстрелил мартлета, который на свою беду сел на кривую березу и начал щебетать. Птица оказалась жирной, так что он наелся и снова пошел спать, соорудив шалаш.

На утро проснулся Лихослав не рано и сразу же без завтрака продолжил поиски. Они увели его еще глубже в Темную топь. Уже там, где-то в двадцати верстах от городских стен, далеко за всеми разумными пределами, куда могла бы улететь стрела, он увидел блеск наконечника, отражающего случайный лучик солнца.

Приблизившись, он увидел, что его стрелу держит во рту здоровенная жаба длинною с локоть, да и весом на глаз в полпуда. Она смотрела прямо в глаза Лихославу и что-то пыталась в нем разглядеть.

— Ну твою ж мать, — пробормотал царевич, доставая из-за спины лук и прицеливаясь в жабу.

Жаба громко квакнула и бросила стрелу перед собой. Лихослав опустил лук и пригляделся. Стрела определенно была той самой, какой он и стрелял с царского двора.

— Ладно, давай сюда стрелу и разойдемся, — пробормотал он и направился к стреле.

Подняв ее, он повернулся к жабе спиной и по колено в воде направился в сторону города, но не успел он сделать и пяти шагов, как услышал позади себя человеческий голос:

— Ты ничего не забыл?

Лихослав резко развернулся и вскинул лук, но позади никого не было. Несколько мгновений он простоял, замерев как вкопанный, а потом медленно опустил оружие.

— Кто здесь? — спросил он негромко. Не то чтобы не вспугнуть невидимого собеседника, не то чтобы успокоить себя.

— Ты вроде должен был жену домой привести?

Царевич опустил глаза вниз. Перед ним сидела та самая здоровая жаба.

— Мне говорили какая дрянь у нас в округе водится, — пробормотал Лихослав. — Но, чтобы вот таааак…

— А что тебя не устраивает? — спросила жаба. — Ростом не вышла? Румянец не того цвета?

Лихослав пялился на жабу, жаба — на царевича. Повисла звенящая тишина, и она затянулась.

— Откуда ты знаешь про жену? — вдруг уточнил Лихослав.

— Догадалась по полету птиц…

— Тут в любом случае жены нет. И мне тут делать нечего.

— Правда?

Царевич убрал лук за спину, а обе стрелы — ту, которой целился, и ту, что нашел на болотах — поместил в колчан.

— А ты хочешь ее место занять, — сообразил он. — Боюсь, батя не поймет. Он у меня человек старых взглядов. Любит всякие традиции. Ему это сложно будет.

— Боишься, что дуба врежет? — спросила жаба. — Не он ли тебя стрелять заставил чтобы жену найти? Представь, как они там обалдеют, если ты с лягушкой во дворец придет? Еще долго будут при одной мысли об этом содрогаться. Все эти холеные и лощеные бездельники, которые с утра до ночи болтают о своих товарах, походах, соседних княжествах…

То, что Темные топи порождают только темную магию, Лихослав и так знал с самого своего глубокого детства по матушкиным сказкам. И что магия эта бессмыслена, беспорядочна и бестолкова — тоже знал. Но отказать жабе в здравомыслии он все же не посмел. Она говорила дело: в таком царстве и в его-то положении не выпендриться — спать не лечь.

— Тебе зим-то сколько? — уточнила жаба. — Шестнадцать? Пятнадцать?

— Пятнадцать, — признался царевич.

— Тебе ведь и не такое прощают, — добавила жаба. — Ну вот и это схавают.

Пораженный осведомленностью и мудростью жабы, царевич согласился на это форменное издевательство. Он вытряхнул из торбы грибы, что собрал по дороге, куски жареного мартлета и уже засохший хлеб, что брал в дорогу, на их место он посадил жабу и направился в сторону Азъгорода. Путь до него пешком занял чуть меньше суток.

Слово отца всегда было законом во всех землях вокруг Азъгорода и на двести пятьдесят верст в любую сторону. Поэтому стоило Лихославу явиться ко двору, как Громослав II объявил о свадьбе, что пройдет на третий день.

Придворных шокировало не то, что младший царевич притащил в тронный зал жабу, и не то, что он на потеху мужицкому сословию назвал ее суженной, и даже не то, что жаба иногда произносила слова очень уж похожие на человеческие — местный мудрец Еловет пояснил, что некоторые животные, русалки или птицы произносят иногда человеческие слова, но это не делает их столь же умными — шокировало их другое, что сам царь глазом не моргнув приказал поженить своего младшенького на гадине. Иные утверждали, что этим он хотел наказать оболтуса и разгильдяя за те годы, что тот позорил имя своего отца, оскорблял трон и всячески унижал своим поведением братьев. Другие молвили, что и без того непростые вопросы о престолонаследии легче разрешаться, если у младшего и вовсе не будет потомков, а самого его через какое-то время и совсем сошлют в Старый дворец с глаз долой. Там его дарования находить общий язык с болотной нечистью хорошо послужат делу короны. Может и Темную топь остановит.

В любом случае такого количества издевательств, которые выпали на его долю в эти три дня, Лихослав еще не терпел в своей жизни: ни от братьев, ни от бояр, ни от мужичья.

Как и было оговорено, все три свадьбы сыграют в один и тот же день. Празднования в честь Громослава Младшего и его избранницы Мстиславы, дочери Травомира начнутся утром, потом в полдень начнутся торжества по случаю свадьбы Благослава и Любавы из купеческих, а уже вечером с первой звездой состоится свадьба и Лихослава. Все сразу занялись делом, так что в те три дня, что шла подготовка к свадьбе у младшего царевича не было возможности поговорить с отцом по поводу своей незавидной участи и расплаты, которую он явно не заслуживал.

Лишь один раз он смог достаточно близко приблизиться к трону, где восседал его родитель. Тот о чем-то перешептывался с Еловетом, как это у них и было заведено. На сына он не обращал никакого внимания.

— Зубоскалят по поводу младшенького, но тут подумаешь кто оказался дураками, — нашептывал старый колдун своему господину. — Древние и влиятельные рода под старшего свою дочку подложили. Они теряют влияние в центре и на востоке княжества из-за Темной топи. Знал, собака, куда целился. А среднего на своей женили рода молодые и богатые, у них владения по морскому побережью. Поднялись на торговле с Княжеством Лукоморским и зорянскими князьями. А какие еще были возможности? Все местные красавицы наперечет и знамо чьи, а заморскую красавицу брать — так царство потеряем, будут нами чужие править…

Здесь стража преградила путь Лихославу и проводила за двери тронного зала.

На второй день царь наконец-то призвал своих сыновей к трону. Все они вышли в центр зала и предстали перед его ликом.

— Дети мои, все знают вас, ваш нрав и удаль с самого вашего рождения. О ваших женах мы знаем мало. Поэтому устроим испытание. Посмотрим, насколько они хозяйственны и умелы. Пусть завтра сошьют мне по рубашке.

И хотя традиция этих испытаний была такая же темная и дремучая, что и стрельбы из лука ради женитьбы, братья согласились пройти их.

Вернувшись в свои хоромы, Лихослав упал на кровать и накрыл лицо пуховой подушкой. Через стенку что-то бормотал его средний брат. Разговаривал он, судя по всему, со своей невестой.

— …странные обряды, которые только придумает! — закончила мысль Любава.

— Ему нельзя было отказать, — пояснил Благослав. — Положение старшего висит на волоске. Он пытается доказать, что все контролирует. Но чем больше он все контролирует, тем хуже у него получается. Если не получится с испытаниями, его преемство тоже окажется под вопросом. А младший просто ищет любви отца. Так опозориться с жабой — это в его духе. Но ставки очень высоки. И из этого колодца он долго будет выбираться. Его очередь и так была третьей — он вообще не соперник.

Раздосадованный этими грубыми словами, Лихослав швырнул подушку в стену, но даже удара не получилось — подушка зацепилась за балку, а потом, немного повисев, упала на пол.

— А ты боец. Смотрю, подушку одолел, — послышался жабий голос откуда-то снизу.

Лихослав сел на кровати и посмотрел на пол. Его невеста сидела подле него и смотрела на подушку, что валялась возле ее места, постеленного в дальнем углу комнаты.

— Что теперь делать?

— Ничего, — ответила жаба. А потом уточнила: — Ты ведь не умеешь шить рубашки?

— Нет.

— Значит и переживать не стоит, — кивнула здоровенной головой жаба. — Вообще не стоит переживать за то, на что не можешь повлиять.

На следующее утро Лихослав проснулся измученным и уставшим. Он не успел еще придумать никакой отговорки, хотя и знал их в великом множестве, как взгляд его упал на стул. Там лежала свернутая рубашку, изукрашенная золотом и серебром, с хитрыми стародревлянскими узорами, оплетающими плечи и грудь. А еще с костяными пуговицами и высоким косым воротом. Вокруг стула еще летали перья и пух из растерзанной подушки, которая так и осталась тогда лежать на полу, лишь только Лихослав впал в забытие и уснул крепким сном. Ветер гонял их по комнате.

— Что здесь произошло? — произнес он нервным голосом, подавляя волнение.

— Ничего особенного. Ты же рубашку хотел?

— Да! Но откуда?..

— Украла у твоих невесток, — нисколько ни смущаясь ответила жаба. И добавила: — Ты поторопись, там уже рубашки свекру дарят…

Лихослав быстро смотал подарок и бегом, не умывшись и не приведя себя хоть в какой-нибудь порядок, направился в тронный зал, где уже полным ходом шла подготовка к свадьбам. Заодно и вынесли обед: царь угощал бояр и гостей. Когда младший вбежал в зал, там и правда вручали ночные поделки.

Царь развернул первый подарок, что преподнес ему старший сын Громослав. Тот, склонив голову, передал отцу сверток, а затем спиной назад удалился от трона. Царь нехотя и без всякого особого интереса развернул полотенце, в котором принесли рубашку.

— Я ждал большего, — протянул царь, щупая рубашку старшего сына.

— Да вроде хорошая, царь-батюшка, — вмешался сидящий подле боярин Муслай, сын Корева.

Царь посмотрел на него так, как он умел это делать. Боярин смолк и для надежности запечатал свой рот жареной куриной ножкой.

— Может быть такое у вас и носят, но в моей семье она сгодится разве что для черной избы.

Не особо беспокоясь о чистоте изделия, царь отодвинул сверток, провезя его по столу, задев тем самым кубок с медом. Немного меда вылилось из кубка, но не на рубашку — на скатерть.

Благослав еще не успел вручить в свою очередь подарок, а уже успел нахвалить его:

— Отец! Лукоморский лён! Пуговицы из чешуи морского коня! Всю ночь шила — есть на что посмотреть!

С куда большей охотой царь развернул второй сверток, взял рубашку за плечи и расправил на весу. Работа и правда была добротной. Во всяком случае, мастера из Торгошуева или Шаромыг знали свое дело: приятно смотреть как аккуратно легли нити вдоль спины и на локтях рубахи. Крой тоже казался необычным и тем привлекательным. Такие рубахи носили послы Лукоморья и Керчнии.

— Что-то в этом есть, — кивнул Еловет.

— Думаешь? — уточнил царь. — Самое то для бани, как по мне. Тебе правда нравится? Хочешь — возьми.

Еловит отрицательно покачал головой. Царь же аккуратно сложил рубашку в сверток и с куда большим почтением отодвинул ее в сторону.

Когда очередь дошла до младшего, он положил сверток на стол, и сам его развернул. Работа сильно отличалась от того, что предлагали братья. Еловит потянулся к поделке, но быстро одернул руку, затем пристально посмотрел на Лихослава, а затем на жабу, появившуюся только что в дверях.

— Лысогорские иглы… — пробормотал он.

Лихослав проследил за его взглядом и тоже обнаружил жабу, что медленно входила в двери и отползала в сторону от прохода. Он готов был поклясться, что видел на ее губах улыбку.

— А вот эта хорошая! — заключил царь после пристального осмотра. — Ну, вот что надо рубашка — в праздник ее надевать можно.

Лихослав облегченно выдохнул и взглянул на отца.

— К завтрашнему дню проверим как ваши жены готовить умеют, — добавил Громослав II — Пусть сделают нам по караваю. Заодно и брагу на свадьбе закусить будет чем…

Вечером Лихославу не спалось. Он накинул на плечи волчью шкуру и тихо спустился в сад на заднем дворе дворца. На первый взгляд тут никого не было. Он пробрался к старой скамейке в восточной части сада, где часто бывал со своей матерью в детстве. Почти наощупь царевич нашел вырезанные на торце скамейки руны. В темноте не разобрать что написано, но он и так знал о чем они говорили.

Ночные птицы щебетали где-то возле идола богини Лады. А может и дальше, у могилы матери. Полный месяц выкатился из туч подобно огромному колесу телеги и нависал не только над всем городом, который большей частью виден с холма, но и над всей долиной Пучай-реки.

Разросшаяся полынь скрывала скамейку от остальной части сада. Ухаживать за цветами было некому — прошлый садовник отравился водкой, а нового так и не назначили. Лихослав укутался в шкуру и лег вдоль скамьи. Только в этот момент он услышал своих братьев, приближающихся с западной стороны от ворот для прислуги.

— …это не просто так. Здесь явно что-то не то, — послышался голос среднего брата. — Глаза могут говорить нам, что это просто здоровенная жаба. Но жабы не шьют рубах!

— Это Еловет что-то задумал, — подозрительно протянул старший. — Мы напрасно смеялись над женой полудурка: эта лягушка — какая-то хитрая уловка. А жену он где-то прячет. И все о ней знают, только нам не говорят!

— Слушай, — после непродолжительной паузы и куда более спокойным тоном произнес Благослав. — Все эти испытания никому не нужны. Отец просто хочет нас унизить. Но у нас еще есть шанс разделить власть как это сделал отец с Еловетом. Нам надо просто избавиться от полудурка, и у отца не будет выбора. А потом и с ним самим порешим…

Лихослав вжался в скамейку, стараясь не производить ни звука.

— Что ты предлагаешь?

— Для начала намекнем ему, что пора отойти в сторону. Ну знаешь… что-нибудь свиснем… что-нибудь подкинем…

— Ничего не хочу об этом знать, — оборвал Благослава старший брат. — Делай что считаешь нужным. Если все получится, можешь рассчитывать на мою благодарность.

Братья ушли в дальнюю часть сада, откуда доносилось только скверное бормотание, а через какое-то время и вовсе покинули сад. Видимо, направились в хоромы. Младший же царевич сполз со своей скамейки и вдоль восточной стены направился к парадному входу чтобы не встречаться с братьями.

Когда он оказался в своих покоях, то увидел на дубовом столе каравай, испеченный только что и источающий приятный теплый запах. По комнате летал пух из подушек, он оседал на кровати, столе, стульях, а легкий сквозняк гонял маленькие перышки по всему полу.

— Это здесь откуда? — удивился он.

Жаба запрыгнула на стол.

— Нравится? Мы постарались сделать как можно точнее…

Лихослав взглянул на каравай. На нем точно отображалась карта Беловодья. Без труда он нашел на ней Азъгород, Калинов мост, Торгошуев, Шаромыги, Добряны, Сытный брег, Гостын, Пчельник, Поляны, Лысогорку, Гнилов, Дрохобычку, Мужиловичи, даже Старый дворец. И все сделаны с воображением. Что ни поселок — то с местной достопримечательностью. Там, где Темная топь, там начинку видно. Где Почай-река, Край-река и Граничка, там медом намазано.

— Дубовец и Дубово перепутала… — произнес Лихослав. — Кто это сделал?

— Мы сделали, — ответила жаба, подбрасывая лапкой вверх лебединые перья из растерзанных подушек. — Ну знаешь, мамки-няньки…

— Кто!?

— Ты лучше отоспись, Славушка. А то завтра опять подарки отцу твоему вручать, а ты не выспавшийся…

Спать царевич лег, но так и не смог сомкнуть глаз. И лишь запели петухи, он поднялся с кровати, кое-как оделся и приказал служкам нести каравай в тронный зал, где продолжались торжественные мероприятия.

Кое-кто так и уснул вчера за праздничным столом, другие валялись под скамьями, а третьи только воротились на трапезу и уже поздравляли царя с грядущей тройной женитьбой его сыновей. Были тут и послы Керчнии, служилые люди и кое-кто из старой дружины отца, что добирались на свадьбу из дальних застав и лишь к третьему дню смогли приехать.

Первым каравай вручал Громослав Младший. Вместе с Мстиславой они вышли в центр зала, а служки вынесли каравай. Пах он не очень, да и на вид был на хлеб мало похож. Какой-то темный, неровный, но все еще сохраняющий форму.

Царь не стал пробовать сам, он подозвал жестом боярина Ратуя и также жестом повелел попробовать каравай. Тот вальяжно подошел к караваю, обошел его кругом, пристально присматриваясь, отложил в сторону свою трость, а затем жирными пальцами, безвкусно украшенными здоровенными перстнями, надломил край хлеба и попробовал на вкус.

Выражение его лица, сперва подозрительное, сменилось удивленным, затем настороженным, а затем благостно-спокойным.

— Чего молчишь, окаянный!? — не выдержал Еловет. — Как тебе каравай?

— Говно, Ваша Светлось, — ответил Ратуй, сын Конопы, отрывая и откусывая еще один ломоть.

Мстислава дернула старшего царевича за рукав.

— Чего? — тихо и резко ответил тот.

— Ты говорил — сработает!

Громослав вырвал рукав из рук супруги и пристально вгляделся в ряды бояр по левую руку от царя, где обычно любил находиться средний брат. Вскоре он нашел глазами царевича, а тот, перехватив грозный взгляд старшего, пожал плечами.

Гнев перекосил лицо Громослава. Он вынул из кармана какой-то можжевеловый оберег, молча швырнул его на пол и вместе с супругой удалился в сторону группы старых родовитых бояр по правую руку от царя. Оберег тот Лихослав узнал сразу. На нем была изображена жабья голова. Причем, вырезана была довольно точно.

— А что же второй сын? — громко произнес Еловет.

Благослав не заставил себя долго ждать. Он быстро вышел в центр зала, Любава едва поспевала за ним. Волевым жестом царевич приказал служкам вносить их стряпню. Этот каравай выглядел довольно прилично, хорошо пах, держал форму. Хозяйка даже постаралась его как-то украсить, смазав маслом, изукрасив разными хитростями: по бокам узоры печатные, сверху города с заставами. Получилось не очень изящно. Видимо, не так уж часто доводилось Любаве хлеб готовить. Но нельзя было не отметить старания, с которым каравай испечен.

— Дайте-ка я попробую!! — громогласно произнесла боярыня Вольмила, жена Корева из Дрохобычки, что стояла справа от царя.

Она подошла к караваю, чуть-чуть отломила от него, символически откусила кусок, а затем своим расшитым красно-черными узорами сапогом так лягнула поднос с караваем, что служки его выронили.

— Вы там у себя в Торгошуеве из навоза хлеб что ли печете!? — показательно возмутилась она. — Царя- батюшку отравить вздумали!?

Бояре справа разразились громким смехом, который не смогли заглушить проклятья, которыми кидались в них торговые рода с побережья. Все это превратилось в довольно веселый гвал, но до рукоприкладства не дошло, хотя боярин Моглов и дернул за бороду младшего сына Травослава из Гостына.

Царевич Лихослав не стал дожидаться приглашения. Он сам вместе со служками вынес свой каравай и воззвал к отцу:

— Батя, может такой хлебушек тебя устроит? — Он сдернул полотенце, что накрывало полную подробную карту Беловодья, выполненную в хлебе.

Брань практически сразу стихла, а царь самостоятельно поднялся с трона, медленно, в полной тишине спустился по ступеням к своему младшему сыну и внимательно вгляделся в изящный и искусно испечённый каравай.

— Такую красоту и есть жалко, — произнес он после продолжительной паузы.

— А ты с соседей начни, — не растерялся младший царевич.

Он быстрым движением отломил кусок Златогорья и протянул отцу. Часть бояр в обеих лагерях рассмеялась, послы Керчнии, до сих пор ведущие себя сдержанно, неодобрительно закачали головами.

Угостившись, царь, не обронив ни слова, взобрался обратно на свой трон и только там, неторопливо усевшись в него, приказал:

— Завтра явитесь чуть свет с женами. Получите главную награду.

Утром по совету жабы Лихослав явился к отцу один. Царь с сыновьями, с невестками, с гостями сели за столы дубовые, накрыли скатерти браные — пировать. В тронном зале собрался весь цвет Беловодья. Бояре, старшины отрядов лучников да копейщиков, иностранные послы, знатное купечество. И без того немалый зал сегодня казался особенно тесным. Иные сидели за столом и уже набрались пива да меду, другие же вели разговоры, держа на весу кто кружку с брагой, кто куриную ножку.

Тут же рядом со входом сидел гусляр, который щипал свой музыкальный инструмент и напевал:

У отца было три сына:

Старший умный был детина,

Средний был и так, и сяк,

Младший вовсе был дурак!

Братья с женами сидели с того краю столов, что считался почетным местом молодоженов — спинами к западу и ликами к Лысым горам на востоке, откуда и поднималось солнце.

Лихослав, предчувствуя чем это все закончится, решил не оттягивать свою судьбу и направился к тем двум стульям, что заготовили для него и его супруги. Они располагались прямо по центру, так, что сразу бросались в глаза, из каждого угла тронного зала эти места было хорошо видно. Слева от него располагалась чета среднего брата, старшего — справа. Сел он на то место, какое жениху было и положено.

— Что же ты без жены пришел? Хоть бы в платочке ее принес, — тут же поглумилась Мстислава.

— Где ты вообще такую писаную красавицу выискал? Чай, все болота исходил, — задорно поддержала ее Любава.

Громослав слегка подвинул стул ближе к младшему брату и хлопнул его по плечу.

— Не слушай ты этих дурех! — поддержал он царевича. — Нам с ними еще доведется хлебнуть, а у тебя все отлично. Мозги не выклюет, жаловаться ни на что не будет, голова не болит, ну и в крайнем случае вышвырнешь обратно на болото, там ей и дом, и корм — мух себе наловит и сыта, считай!

— Да-да, — буркнул Благослав, усердно расправляясь с куском сочной баранины. — И таскать удобно опять же. Весу наверное, полпуда. Даже лошадь не нужна. В коробченку засунул — и вези. А что до мужского дела, так это…

Закончить он не успел. Вдруг поднялся стук да гром, весь дворец затрясся. Гости напугались, повскакали с мест. Кто-то обронил кубок, кто-то закричал от страха. А один боярин откуда-то из-под Мужиловичей даже в окно выпрыгнул, сыпя проклятьями и визгом. Может что не то вспомнил?

Громослав схватился за рукоятку меча и вынул его на полторы ладони, готовый пустить оружие в бой:

— Это еще что за лихо!?

— Не бойтесь, честные гости: это моя лягушонка в коробчонке приехала, — пояснил младший царевич. — Ну вот сейчас и обгадитесь…

От удара словно тараном обе ставни входной двери отлетели так, что чудом никого не пришибли. Сразу же за ними в тронный зал ворвался туман из тех, что бывает в сырых местах по утрам. Из дубовых столов полезли корни, а на их ножках отпочковались ветки, зацвел шест Еловета, и тот его в испуге откинул. С потолочных подсвечников спустились на землю лианы словно веревки и закачались от звона, пронесшегося по всему помещению.

Вскоре туман как по мановению руки расступился, и из него вышла женщина: на лазоревом платье — частые звезды, на голове — серебряный месяц. Ее волнистые рыжие волосы свободно падали на плечи, желтые глаза излучали ту уверенность, какую Лихослав не видел еще ни у кого в своей жизни. Невероятной красотой она отличалась от всех, кто был в зале.

— Болотная ведьма! — крикнул кто-то из дальних рядов.

Громослав вскочил со своего места, прыжком перемахнул через широкий дубовый стол, полный явств, и преградил ей путь к царю, обнажая свой меч.

— Кто пустил эту дрянь во дворец!? — прокричал он.

Женщина слегка взмахнула рукой, и старший царевич, вскрикнув, бросил меч на пол. Из деревянной рукоятки торчали проросшие шипы наподобие тех, что бывают у розы или чертополоха.

— Меня зовут Василиса, — громко и уверенно произнесла она. — И я — жена Лихослава, сына Громославова, царя всея Беловодья!

Шум, гром, холодный туман и сырость, которые окутали тронный зал, заставили смолкнуть гостей, пораженных увиденным. Казалось, даже солнце поспешило спрятаться обратно за гору чтобы не подглядывать в дворцовые окна и не видеть то, что сейчас произойдет.

— Да твою ж мать, — тихо произнес Лихослав, выронив свой кубок с бормотухой и облив ей белые одежды Любавы. Но и невеста среднего царевича, завороженная увиденным, даже внимания на это не обратила.

Лихослав в полной тишине встал со стула, подошел к невесте, обнял ее одной рукой за талию, а другой за плечо.

— Уходим, — тихо произнес он. — Медленно…

— Ты уходи, — также тихо ответила ему невеста. — Братья боярышником отравили твою еду…

Лихослав попятился к выходу, и это привело в чувство стражу. Те двое, что стояли у трона, выхватили мечи и начали осторожно обходить ведьму по правой да по левой стороне.

— Схватить болотную суку! — крикнул боярин Лихай, сын Кряша.

Правый охранник, улучив момент, кинулся на Василису. Но та взмахнула рукой, и под ним разверзлось болото, украшенное пышной травой, в котором он увяз по колено. Когда кинулся страж слева, она сделала жест другой рукой — лианы, что свисали с подсвечников, спутали его по рукам и ногам и подвесили в воздухе. Тот от страха даже меч выронил и сапог тоже.

Не прекращая представления, она развела руки — и на полу развернулся ковер — изящной и тонкой работы — сотканный из болотных трав. Схватила кубок с бормотухой, что пил Лихослав, плеснула — и на полу разверзлось озерцо. Один из гостей даже в него упал, не успев сделать шаг назад. Кинула лебединую кость — из нее восстал настоящий живой лебедь. Или, во всяком случае, очень на него похожая птица, которая несколько раз издала странный могильный звук.

Пьяный в умат гусляр, поймав мотивчик, принялся играть. Тут же подключились и свиристели — парень с девушкой — у него за спиной.

Болотный туман пульсировал в ее руках — сгущался, расступался — полностью повинуясь ее воле. Загорелись болотные огоньки в воздухе. В точь-точь такие, как на гербе Мухоморского княжества. Казалось, даже кваканье лягушек, взявшихся неизвестно откуда, попадало в ритм музыки. Василиса делала взмахи руками, вытанцовывая в центре зала, и вот из костей складывалось все, что было подано на стол: утки, зайцы, бараны, вепри. Все они сразу же включались в вихрь и водоворот движения вокруг колдуньи.

Кто-то попытался прорваться через эти круги к Василисе, но корни дубового стола схватили его за ноги и повалили на пол. Он еще что-то кричал, когда по нему скакали только что, казалось бы, съеденные козлы и поросята, но его уже никто не слушал и помочь не пытался. Завороженные действом, а может быть одурманенные туманом, гости сами вовлекались в круговорот, срывали с себя кофтаны и шапки, бегали, прыгали, скакали вокруг ведьмы, превращая все это движение в устойчивый пульс танца.

Завораживающая музыка, топот и шум окончательно сводили с ума служек, боярынь, послов, военачальников. Они переворачивали столы, перепрыгивали друг через друга, кричали, визжали, хохотали, падали, вставали, дальше скакали. Вскоре уже все пришло в движение — люди, туман, звери, растения — и вращалось вокруг Василисы, танцующей и размахивающей руками в центре этого вихря.

Лихослав, пораженный явлением своей невесты в тронный зал в облике человека, до конца сам не мог поверить в то, что видел. Но и оставаться не стал. Послушав Василису, он бросился в свои покои и нашел там страшный бардак: перевернутую кровать, опрокинутые стулья, дрова, вывалившиеся из печной поленницы, и какую-то зеленую тряпку, брошенную на полу.

Он прошел к печи, подкинул пару поленьев в огонь. С появлением Василисы похолодало не только в тронном зале, но и в соседних комнатах. Царевич набросил на плечи козью шкуру и, вернув кровать на место, сел на ее край.

Его внимание снова привлекла зеленая тряпка.

После непродолжительных размышлений он поднялся с кровати подошел к ней и поднял. На ощупь ткань была холодной. Такой швейной техники он никогда не видел. Лишь только хорошенько вглядевшись, Лихослав понял, что это такое. Он отбросил жабью кожу в дальний угол и попятился. Стараясь избавиться от неприятного ощущения, он тер свою руку о штаны, бормоча известные ему проклятья.

Как и все в Беловодье он знал, что Темная топь на веку его отца поглотила целые деревни. И что жители тех мест кто утонул, кто превратился в лесное лихо, а самые способные к колдовству стали болотными ведьмами и колдунами, дурманящими разум и заманивающими путников на болота. Самые пугливые рассказывали, что те путников съедали или брали для всяких утех. Но в любом случае, их больше никто и никогда не видел.

Испугавшись уже как следует, Лихослав подбежал к жабьей шкуре, схватил ее и швырнул в печь, откуда уже поднимался белый дымок занявшихся сухих поленьев. Шкура вспыхнула ярким пламенем и затрещала как трещат мокрые сучья в огне.

В этот момент дверь в покои распахнулась. На пороге стояла Василиса. Едва переведя дыхание, она гневно произнесла:

— Что же ты наделал! Три дня! Надо было потерпеть всего три дня!! Мы не об этом договаривались!!

— С кем договаривались? — задал вопрос царевич. — О чем договаривались!?

Мощный взрыв заволок покои туманом. Брызги воды, разлетевшиеся во все стороны, залили стены, потолок, пол. Лихослав ринулся туда, где еще мгновение назад стояла Василиса, но ни там, ни в проходе, ни в сенях ее уже не было. Растворившись буквально в воздухе, она не оставила ему никакой подсказки, не дала никаких ответов.

Только где-то с получас после этого в покои царевича явился старик Еловет.

— Где она? — бросил он от дверей.

— Исчезла… — пробормотал Лихослав.

— Как это — исчезла? Что ты опять натворил?

Царевич кивнул в сторону печи, возле которой валялись куски недогоревшей жабьей кожи.

Еловет прошел к печке, подобрал обугленные лоскуты, внимательно осмотрел и нахмурил лицо, о чем-то очень глубоко размышляя — не то думал мысли, не то вспоминал что-то наипохабнейшее из того, что люди обычно стараются быстрее позабыть.

— Ты сжег? — спросил он.

Лихослав кивнул головой.

— Ой дурак! — проворчал он. — Ты же ее… ты же Василису Премудрую… Ой и дурак!!

Лихослав подошел к печи и хотел было взять кусок кожи чтобы внимательнее рассмотреть, но старик Еловет что есть мочи звезданул его по голове своим проросшим посохом, а затем схватил за шею и начал трясти.

— Это чуть ли не первый твой в жизни мужской поступок, дурачина! Оно, конечно, уважаю! — почти кричал он со слезой в горле. — И при том, что одновременно и невероятная глупость! Ведь ты ж тем самым не только Василису её магической силы лишил! Ты, дурак, свою жизнь царскую на корню подрубил! Одно дело — в жёнах иметь настоящую ведьму, и совсем другое — деревенскую лапотную девку, дурак ты безмозглый! Боярские дочки вас с ней теперь живьем сожрут, не подавятся!!

Лихослав вырвался, хотя и не особо сопротивляясь. Где-то внутри он чувствовал, что заслужил наказание. Не только за это, но и за многое в жизни. Он слегка отер то место, куда получил посохом.

— Да о чем ты говоришь, дядя Еловет!?

— Слушай сюда, дурачина, — уже спокойнее и куда собраннее произнес старик. — Будем считать, что жену твою похитил Кощей. Тот, что бессмертный. И похоже, что тебе надо ехать ее оттуда вызволять, значится. То, что так дело обернулось с Кощеем — это то, на что никто всерьёз из нас не рассчитывал. Но выхода, похоже, нету. Затея наша иначе всем боком выйдет.

Под конец он говорил уже скорее сам с собой, чем с Лихославом, почесывая задумчиво седую бороду.

— Так значит, к Кощею надо ехать?

— Да… — пробормотал старик. — Да… Ехать… Не идти… Не лететь…

Царевич понял, что большего из волхва не вытянешь, схватил меч, что стоял у кровати, лук, торбу и направился к царским конюшням, где стоял его коренастый конь конегорской породы и каурой масти, один из самых выносливых в царстве.

Одурманенных гостей разогнали быстро, и царь сидел в тронном зале, заваленном перевернутыми столами, пролитой брагой и рваными скатертями в совершенном одиночестве. Это если не считать одного стражника, который спал у разбитых створ двери. Двое стояли на карауле за ними, в проходе, но далеко. Царь их видел, но не обращал особого внимания.

Память как река. Хорошо помнишь то, что было совсем недавно, а то, что раньше было, уже давно этой рекой унесено. И возвращать это она не собирается. Где-то глубоко-глубоко он вспоминал как они с двоюродным братом отбивали Сухой лес. И как Гореслав радовался, окунув лицо в речку Граничку, в которой плавали тела сраженных им зорян. Как строили Восточную заставу. Как радовалась жена, разродившаяся третьим сыном. Вспоминал себя: как был силен подобно старшему сыну, не по годам умен, подобно среднему, открыт жизни и весел, как собственный младший.

Пытался вспоминать и другие подвиги, но память уже подводила. Да и эти гусляры-щупачи, которые переврали все его успехи и напридумывали небылиц, шляясь по деревням и бреша простодушному мужичью с три короба. Нет уже тех дней, когда он уверенно держал в руках меч, твердо сидел в седле, разил из лука алконоста с семидесяти шагов.

Зато недавние события вспоминались так же ярко, как словно они произошли сейчас же. Как месяц назад на пару с Еловетом и тройкой дружинников ездили в Старый дворец. Это он отлично помнил. Царь правил очень долго, и прошёл множество битв. Но всё же именно здесь была самая ответственная, самая сложная и самая рискованная игра в его жизни. Одно то, как он отдаст власть, стоит больше, чем всё предыдущее — и то, как за неё боролся в юности, и то, как осуществлял её в зрелые годы.

Память перенесла его к покосившимся стенам. Купол терема уже провалился от старости. Западная стена больше чем наполовину погрузилась в болото. Ни птицы, ни зверя. Стояла какая-то страшная тишина, которую не мог потревожить даже сильный ветер с Лысых гор. Десять дней дороги сильно подорвали царское здоровье, не хватало сил даже оценить странную красоту этого места.

Ратники остались снаружи несмотря на свои протесты, а Громослав и Еловет вошли внутрь полуразрушенного каменного дворца, бывшей столицы Беловодья, которой он был недолго.

Никто не встретил их ни во внешнем дворе, ни во внутреннем. Все здесь давно заросло крапивой, бузиной и болиголовом. Людская давно развалилась, в камнях ползали гады. Сени тоже превратились в груды камней, торчащие костями из-под сухих кустарников с кроваво-красными стеблями. Люди покинули это место давным-давно, когда Темная топь только начала шириться, но и царь, и волхв знали: в Старом дворце остался тот, кто не мог его покинуть.

— Местное мужичье, которому хватает глупости заходить так далеко в болота, называет меня Кощеем, — прозвучал глубокий трубный голос откуда-то сверху. — Хотя я не учинял никакого кощунства. И все семь человеческих жизней прожил добродетельно… Мало кто может даже близко этим похвастаться…

Громослав II поднял голову. В проломе свода, на небольшом уступе под самым куполом оперевшись на перила стояла темная фигура, укутанная в рваный кожаный доспех, отороченный мехом, да в ржавой короне с отломанными зубьями.

— А ты рад гостям, дедушка, — бесстрашно произнес царь. И добавил с нескрываемой издевкой: — Как и всегда…

Конечно хозяин Старого дворца не являлся дедом царю Громославу. Он был ему двоюродным прапрапрадедом. Или скорее даже просто темным напоминанием, преследовавшим род царский. Напоминанием о том, чем закончатся неистовые желания и куда они могут тебя привести.

— Когда я проиграл в схватке своему собственному брату, — произнес хозяин, — меня отправили в Круг болотных колдунов. Я жадно взялся учить новую науку, но не прошел испытания. Темные силы, о которых ты даже представления не имеешь, завладели моим разумом и моим телом. Они поймали меня именно на любви к жизни. Даже ты видишь, как я любил жизнь и больше всего на свете боялся смерти, будь то своей или чужой. Что, в итоге, меня и подвело. Рад ли я гостям? Мои гости — птицы, что слетаются в дыры купола. Мои гости — звери, что жрут полынь во дворе. Я лишь могу поделиться с ними проклятьем смерти, которое ношу в себе. Я рад гостям… они не рады найти меня в этих развалинах…

Еловет взмахнул жезлом, но мрак и сырость этого места не развеялись.

— Ты еще надеешься вернуть себе свои силы? — обратился Кощей к волхву. — Разве ты не потерял все, что мог, когда Марья Моревна разорвала твою лисью шкуру?

— Потерял… — ответил Еловет.

— Они умеют привязывать наши силы к вещам, — сокрушенно добавил хозяин дворца. — Я тоже не могу покинуть это место или умереть пока мои силы спрятаны в этих камнях и этих стенах.

Царь отстранил Еловета и сделал два шага вперед, выходя на первый план.

— Мы здесь по делу, дедушка, — произнес он.

— Я знаю зачем вы сюда пришли. Об этом шумели деревья. Об этом шуршала трава. Я слушал. Я еще кое-что умею. Царство твое разорвут твои подданные, растерзают вороны, а потом и сожрут крысы.

— Это и твое царство тоже…

— Я помогу тебе, — произнес Темный, скрывшись за одной из колонн на своем этаже. — Моя лучшая ученица может стать отличной партией для младшего сына. Ты же хочешь передать власть ему?

— Он не готов.

— Но ты хочешь подготовить. Что можно противопоставить боярским детям, за которыми власть и деньги? Могущественная ведьма. Без родни. Без родителей. Устрой испытания, унизь бояр, лиши своих старших никчемных детей их превосходства. Младший царевич, наученный ведьмой, с моей поддержкой легко потягается со всеми этими холёными боярынями и купчихами!

— А она согласится? — уточнил Еловет.

— Куда она денется? Какая у этой деревенской простушки тут может быть судьба? При всех её магических способностях единственное, что ее тут ждет — жить на болотах в доме на куриных ножках и варить мухоморы. Я помогу ей, вы поможете себе, она поможет царевичу, царевич поможет мне.

— Что ты предлагаешь? — спросил царь.

— Пусть стреляют, — Темный снова скрылся на мгновение за колоннами. — Василиса найдет стрелу на болотах. Она умеет искать потерянные предметы в топях. Поженишь их, а потом она разобьет своих и твоих врагов, займет трон подле твоего сына и приведет царство к процветанию.

— А она точно их разобьет? Что она умеет?

— Ты же видел те ковры, что я присылал. Но это шутки: она такое умеет, что все твои смешные и толстые бояре челюсти свои потеряют…

Царь хотел что-то ответить, но проснулся. Его настойчиво теребил за плечо старый волхв и советник Еловет.

— Царь-батюшка, не уберег!

— Кого не уберег?

— Невестку младшего не уберег! Да и сам царевич уже коня оседлал и скачет на север, — сокрушенно произнес Еловет.

— Ничего не понимаю. Объясни все толком!!

Советник перевел дыхание.

— Младший по дури шкуру василисину сжег, паршивец! Эх, навалятся на них теперь старшие! В пух и прах разнесут! Василиска-то теперь сил своих лишилась и к Кощею подорвалась! Кому она теперь-то без сил своих нужна! Магия ей преимущество давала, невестки выглядели круглыми дурами. Легко представить, что ждет девку, которая разучилась мановением руки на полу царских хором пруды с лебедями разводить. А больше ей предъявить-то и нечего! Вот какой ужас для неё спалённая жабья кожа! И в хоромах она у младшего оставаться уже не может!

— А малой чего?

— Так я ему по глупости ляпнул, что она к Кощею подорвалась. Я же говорю, он ее возвращать едет.

Царь Громослав приложил руку ко лбу, затем снял корону и отер виски от проступившего пота. Растить одному сыновей и раньше было делом не самым простым. Думал он не долго. И, как всегда в таких случаях, находил разумный и взвешенный выход.

— Мы на это пошли от безысходности, — медленно протянул он. — О чем бы мы ни договорились с Кощеем, нас это по-всякому не утраивало. Отдавать власть в царстве ведьме, которую направляет чародей, связанный цепями с самой Смертью — это в чём-то даже похуже, чем заморской принцессе или местной купчихе. Вот если бы наш оболтус превратился из сопливого пса в настоящего мужчину… Героя… Победителя, кому никто слова против сказать не сможет…

Еловет поморщился.

— Будем отбивать невестку? Войско соберем?

— Нет, не надо войска, — молвил царь. — Если и возьмем Старый дворец, это все еще будет моя победа. А победа должна быть не моя. Так что мы сейчас с тобой кое-что переиграем. Малой должен сам свое завоевать. Его теперь будет время.

— И не вмешиваться? — уточнил старый волхв.

— Пусть все идет своим чередом, — пробормотал Громослав II. — Пусть столкнутся лбами с Кощеем. А если ничего нам из этого не выклюется, то старшему царство всегда отдать успеем. И уж там-то пусть сам правит как знает, да со средненьким разбирается как сможет.

Царь поглубже укатался в свои одежды, водрузил корону обратно на голову и как-то даже глубже укоренился в своем троне.

— Да не смотри ты на меня так, Еловет. Понимаю я, что делом и словом послал сына едва ли не на верную смерть. Но и в сына я в глубине души по-настоящему верю, таким же в молодости был оболтусом. Ну и ты верь… А то со службы погоню…

Когда царевич добрался до поселения, солнце еще не взошло, хотя первые лучи уже освещали дальние высокие облака. Над всем поселением стояла какая-то дымка из смеси утреннего тумана и гари из печных труб. От нее щипало в носу и слезились глаза.

Лихослав спрыгнул с коня и хорошенько огляделся.

Гнилов, поселение, расположенное посреди Темной топи, только называлось городом. Городской частокол давно уже пустили на растопку. Половина домов стояли пустыми, иные уже обвалились, но и те, в коих жили, тоже выглядели не лучшим образом. Всего в этой деревне проживало душ двести. Коров пасли на болотах, кое на каких полосках земли растили пшеницу, были и пчелы, что собирали мед по полевому бодяку, сорняку страшному, что растет на околице. А осенний мед собирали с пердун-травы, что к тому времени поспевала.

Следы разрухи виднелись повсюду. Покосившиеся заборы, кое-где проломленные свиньями, а где пьяными селянами. Наклонившийся под своей тяжестью идол Мокоши: Лихослав с трудом узнал в нем богиню — местные топорами поубавили ей весу, отколов кое-что себе на дрова. Указатель, что должен был направлять в сторону деревни Поляны, съехал вниз и указывал разве что на здоровенную коровью лепеху, в которой копошились черви. Куры клевали свинячий помет. Пьяное мужичье валялось на скамейке, чуть ли узлом вокруг нее ни завязавшись.

Царевич подошел к ближайшему колодцу, достал ведро и сделал пару глотков, а остальное, что ведро из недр земли достало, плеснул себе в лицо чтобы проснуться. Где-то здесь начиналась Край-река, которая текла по всему Беловодью и впадала в Лукоморье. Во всяком случае, запах тут от воды был такой же, как и в среднем течение реки в районе Пчельника, и на вкус вода тут такая же железистая и маслянистая.

Сразу за колодцем начиналось кладбище. Маленькое и опрятное, но захоронений там меньше, чем за забором кладбища. Там хоронили самоубийц, блажных и упившихся вусмерть. По другую сторону козел тащил плуг без хозяина — по кругу. Зрелище жалкое.

Лихослав снял с коня притороченный меч, привязал животное к еще целому столбу дорожного указателя, определил опытным взглядом самый ухоженный дом и направился к нему. Разумеется, это была корчма.

Лишь царевич отворотил дверь, как из корчмы навстречу ему выскочил парень едва ли на пару зим старше него, и одет прилично, не то что местная рвань.

— Куда прешь! — крикнул он, отталкивая Лихослава.

Царевич увернулся.

— Ты кто такой?

— Не важно, — буркнул тот, мгновенно успокоившись. — Тут их тоже нет.

— Кого нет?

— Яблок тут нет. Эта тварь меня опять обманула…

— Да ты на дальней дороге посмотри! — продолжил Лихослав. — Я когда ехал, там дикие яблоньки видел.

— Пошел ты… — гневно произнес добрый молодец.

Царевич проследил за хамом, который двинулся в сторону большака. Там парень снова столкнулся с кем-то из местных. Но поскольку местный был, судя по всему, блажным, зацепиться языками у них не очень-то получилось. Добрый молодец скрылся за сараями, а блажной прошел мимо корчмы, о чем-то разговаривая со своими невидимыми друзьями:

— Я в своем познании настолько преисполнился, что я как будто бы уже тысячу тысяч лет проживаю в тысячах тысяч царств как на этой земле, — бормотал он вслух, — Мне этот мир абсолютно понятен, и я здесь ищу только одного — покоя, умиротворения и вот этой тишины, от слияния с бесконечно вечным, от созерцания великого подобия и от вот этого замечательного всеединства существа, бесконечно вечного, куда ни посмотри, хоть вглубь — бесконечно малое, хоть ввысь — бесконечное большое, понимаешь? А ты мне опять со своим вот этим, иди суетись дальше, это твоё распределение, это твой Путь…

Лихослав покачал головой ему вслед.

— А это что за чучело? — спросил он старуху, выходящую из корчмы.

— Да чего нам только из Златогорья ветром не приносит, — ответила она. И плюнула вслед.

— Это неправильно, — произнес вдруг ниоткуда взявшийся старичок-боровичок, что сидел на скамейке у входа. — Он не отсюда. Его тут быть не должно…

Царевич не стал разбираться, он зашел в корчму, нашел в темном углу корчмаря и, оглядев горшки да бутыли, бросил на стол пару медных монет:

— Водки…

Корчмарь от радости хрюкнул и полез на верхнюю полку за бутылью.

— Звать как? — спросил корчмаря царевич.

— Нах-нах зови…

В тесной, но уютной избе сидело да валялось человек дюжина. Взяв кружку, Царевич пошел искать себе место. Стоило ему отойти от стойки как гусляр, спавший до этого в углу, очнулся и затянул одну из старых песен, но не с начала, а с середины:

…дыханьем он сдувал дома,

Преследовал девиц,

Пытался съесть и колобка

Под пение синиц.

Большой лесной ужасный волк

С царевичем на ты.

И теремок построил он,

И солнце проглотил.

Историй может рассказать,

Он не простых кровей.

И мать его когда-то там

Вскормила двух детей.

Из схваток всякий раз

Он выходил шутя,

Его всегда спасал оскал

И серая броня.

Найдём его легко друзья

В легендах там и тут:

Бывало как-то окропил

У лукоморья дуб…

За первым столом сидели муж с женой и о чем-то знатно ругались. Лихослав по старой-доброй привычке прислушался.

— Да что я виноват что ли, — оправдывался мужик. — Как я тебе амбар поправлю, если аж цельный мир покосился!

— Амбар и до этого кривой был! Неча на мир пенять! — возражала жена.

Царевич прошел дальше. За вторым двое мужиков в кости играли. Не в те кости, на которых точки рисуют, а боги потом их правильной стороной при броске поворачивают, а другие — из пальцев, из коленей. В общем, что на том ближайшем кладбище, видать, накопали. Лихослав знал, что так в золотые тавлеи не играют, но тут, в Гнилове, свои порядки. Третий мужик спал под столом, на него кто-то пролил суп, а он даже не проснулся. Может, уже и не проснется…

За третьим столом никого, зато его заблевали. Лихослав прошел мимо.

Дальше три девки ворожили на ушате с водой и свечами. Суженого себе искали. Но и это понять можно. В таком месте только на приворот да гадания и остается уповать. За ними у окна валялся пьяный. Надувал он при храпе носом сопливый пузырь, а при выдохе аккурат сдувал. А еще дальше — другой. Штаны кто-то с него стащил — местные развлечения.

По другую же сторону — у выхода из корчмы два стола стояло. Один пустой, а за другим еще два землепашца на тарелку коровье говно положили. Но не ели, а разглядывали. Лихослав за пустой стол сел, отхлебнул водки и прислушался.

— Точно говорю, енто проказа, что падёжем скота закончится, — уверенно произнес толстый.

— Так ежели это проказа, почему в говнах черные ягоды? — возразил худой да кривой. — Это твоя Сивка чертополох жрала. Вот у нее и несварение. А про проказу ты старосте расскажи, если не боишься хлыстом по горбу получить. А то токма он осерчает, немедля прикажет высечь.

Лихослав сделал еще пару глотков. И только он осушил кружку, как тут же перед ним вырос тот старичок-боровичок, что до этого на скамейке у входа сидел.

— Здравствуй, добрый молодец! Что ищешь, куда путь держишь?

Царевич несколько даже опешил.

— Я, батя, жену ищу…

— Ну так дело правильное! Кто ж доброй жены не ищет? Только ты вроде как еще молод для этого. Но и так повсяк у нас девки есть хорошие. — Старик кивнул на гадальщиц.

— Не, бать, я свою ищу… Кощей, говорят, ее похитил. Иду в Старый дворец. Надо посчитаться.

Старичок почесал плешь, а потом отобрал у царевича кружку. Но водки там не было, поэтому тут же вернул ее обратно.

Гусляр к тому времени играл тише, а потом, казалось, уснул обратно, подергивая иногда пару струн.

— Эх, царевич. Тебе не к Кощею надо. Этот тебя сожрет — даже не подавится. Тебе к Йаге надо.

— Это еще кто?

— Травница наша, — хвастливо произнес старичок. — К западу отсюда живет на болотах верстах в десяти. Хвори всякие лечит, чирей с гузна может прогнать, заразу всякую с елды убирает. Они-де с Кощеем раньше были, а теперь он ее на болота отселил. Себе спокойней и нам на пользу.

Лихослав кивнул в благодарность старичку, поднялся со стола и неровным шагом направился к выходу из корчмы.

— Эх, Иван-царевич, зачем ты лягушечью кожу спалил? — услышал он вслед. — Не ты ее надел, не тебе ее было снимать…

— Ты-то откуда это знаешь, старик? — спросил царевич.

Но, повернувшись, он не увидел старичка-боровичка. Лишь пустая кружка стояла на столе, да двое крестьян за соседним столом ковырялись в коровьих говнах.

Лишь только к вечеру того же дня царевич нашел поляну посреди болот, окруженную деревьями и неприметную со стороны. Домик посреди поляны высился как бы над землей на деревянных ножках, совсем недавно окуренных так, чтобы исторгать неприятный запах, отгоняющий лис, волков и прочую лесную живность.

Зажав нос, усталый царевич взобрался по крутым ступеням и ввалился в помещение, где у печки копошилась худенькая благообразная старушка. Казалось, она не обратила на гостя никакого внимания.

— Старушка, старушка, стань по-старому, как мать поставила: к печи задом, ко мне передом!

Бабушка повернулась.

— Иж какой дерзкий! — выпалила она. — Зачем, добрый молодец, ко мне пожаловал? Дело пытаешь или от дела лытаешь?

Лихослав прислонил меч к дверному косяку, прошел к лавке подле окна и сел на нее.

— Ну и в глушь ты забралась, старая хрычовка! Я весь день домик твой искал. Ты бы меня прежде напоила и накормила, может и в бане выпарила, тогда бы и поговорили.

— Ну царскому сынку отказывать не пристало, — пробормотала она еле слышно.

— Чего-чего?

— Да, говорю, будет тебе чем поживиться! Сейчас только хлебушек испечется, а я и баньку справлю!

Ароматный дух наполнял комнату. Шел он из печи и успокоил царевича, который уже вторую неделю весь на нервах. Старушка куда-то исчезла с глаз долой, потом явилась с новой рубашкой, чем-то очень похожей на ту, что жаба подарила царю на испытаниях.

— А что, мать, вкусный у тебя хлеб?

Старушка отошла в сени и что-то оттуда пробурчала.

— …я такой же Василисой была, как и жена твоя. Деревенской простушкой, что к нему в ученицы вписалась. А когда он меня тайнам трав научил, много мы всего натворили…

— Что ты там бормочешь, старая?

— Да, говорю, хлебушек уже поспевает! — ответила старушка.

Она вернулась в комнату, лихо сунула в печь хлебную лопатку и достала оттуда каравай. Лихослав пригляделся — тот был украшен картой местности. Вот Гнилов, здесь — Темная топь, там — Старый замок.

— Где-то я это уже видел… — пробурчал царевич не то вслух, не то про себя.

— …состарилась сильно раньше Кощея, превратившись из лесной прелестницы в крючконосую старуху, — продолжала еле слышно бормотать Йага. — И раньше времени при том — из-за этих оборотневых штучек и прочих игр с обликом своим. Ну и начал милый тешить похоть с молоденькими. Я зубами скрипела, но терпела. И отплатил он мне ссылкой на болото…

— Да что ты там все мелешь? — бросил ей царевич, отщипывая кусочек от каравая.

Старушка суетилась, казалось, перекладывая одни и те же вещи с места на место. Он почувствовал, что дело не ладно только когда его начало клонить в сон. Прислонившись к стене, он еще попробовал сохранить рассудок и силы, но те неизменно покидали его, а глаза закрывались сами.

— …ну раз он решил своей девочке помочь в царский дворец прописаться, то и я мальчику тоже помогу…

Лихослав рухнул на пол, но совершенно не почувствовал ни удара, ни боли. Мир вокруг расплывался и тонул в болотном мареве.

— …вместе мы с ним это придумали, — продолжала хозяйка. — Я ему помогла иглу в яйцо поместить. Иглы — это извечная, женская магия. Что охранные вышивки, что обереги, что полотна с узором жизни. Если уж судьбинушку ткут, то достаточно просто правильную иголку надежно спрятать. Не выткешь судьбы — не пройдешь и земной путь…

Старушка нашла, что искала. Какой-то красный светящийся камень, спрятанный в одном из сундуков. Она взяла его в одну руку, а другую положила на голову царевича, стремительно теряющего сознания. Сил у него уже не хватило даже на то, чтобы сбросить костлявую кисть со своей головы.

— Запоминай хорошенько! — голос старушки сильно изменился, а глаза засветились болотно-зеленым светом. — Есть дуб, что растет тут недалеко с начала времен. И в его ветвях Кощей разместили кованный ларец…

С тех пор, как царь и его советник покинули Старый дворец, практически ничего здесь не изменилось. Лишь восточная стена наклонилась еще больше. Ну так все в этом мире немного наклоняется — сам мир уже лет двадцать девять как немного наклонился. Следом за этим наклонились и деревья, и дома, и у некоторых мозги тоже покривились. Во всяком случае, так думал сам Кощей, когда птицы донесли ему, что во внутреннем дворе его ждет Василиса, обессиленная, проигравшая самую главную игру в своей жизни.

Принять ее означало откровенно вызвать месть. И ладно бы со стороны царевича, а то, вполне возможно, что и со стороны самого царя. После такого злостного небрежения договорённостями у того был повод обрушить на Старый дворец всю мощь государства и снести его с лица земли вместе со всем его колдунством.

Конечно, он любил бедолажку по-отечески — и потому договаривался о ней с царём, выступая в роли своеобразного свата. Пожалел её и сейчас, когда та упала ему в ноги и попросилась назад. Но даже и после этого не было у него никакой веской причины не отдать её обратно Лихославу, если бы тот просто пришёл и попросил вернуть жену. Царевичу не было дела до ее способностей, когда та была жабой, не будет разницы и сейчас, когда его жена разучилась превращаться в жабу обратно. И когда через две недели в окрестностях Старого замка появился царевич, Кощей был убежден, что это все какое-то недоразумение, и его можно разрешить миром.

Царевич явился пьяным в умат, еле держался на ногах. Еще на подходе к дворцу он выхватил меч и начал им размахивать, чудом что не порезался. Изрядно покосив полынь вокруг, он нашел-таки пролом в стене, едва перелез через него и давай орать проклятья, коих Темный даже в своей жизни и не слышал.

На крики прибежала Василиса. Встреча их выглядела трогательной и до тошноты приторной. Хозяин дворца не хотел это смотреть, потому и пропустил тот момент, когда ученица вынула из кармана царевича яйцо с зачарованной лысогорской иглой внутри. Он спустился уже после того, как Василиса разыграла печальную и хорошо разученную сцену, а потом бросилась в свои покои под обвалившимся куполом, оставив малолетнего героя посреди внешнего двора, поросшего бурьяном и коноплей.

Когда царевич с Кощеем схватились, сразу стало понятно, что силы их не равны. Кощей, герой своего времени, могучий болотный колдун, нечаянно открывший для себя еще и тайны смерти, против придурка из дворца, не знавшего ни тяжестей походной жизни, ни настоящих побед. Предок дрался даже не вполовину, а вчетверть своей силы, отражая удары и изредка позволяя потомку промахиваться, терять равновесие и оттого безудержно материться.

Он понял свою ошибку очень поздно. Лишь когда Василиса подбежала к пролому в стене и вывесила на перилах второго этажа ковер из болотных трав, по которому той самой иглой был вышит жизненный путь самого Кощея. Его сердце сразу же остановилось: лишь только ученица вышила на ковре узор, его жизненный путь оказался пройден до конца.

Кощей лежал на земле и смотрел, как разворачивается болототканный ковер раз в семь длиннее обычного. Здесь нашли свое место и его родители, и ссоры с братьями, и главные ошибки жизни, столкновение с Марьей Моревной, и как он основал болотную науку, которой обучил Йагу, Василису — десятки учеников, и даже как они предавали друг друга и своего учителя. Наконец было тут и как приехал к нему царь Громослав II заключать ту сделку, которая состоялась только сейчас — через колдовство и смерть. Последний край ковра развернулся: на нем герой протыкал сердце черного повелителя в белокаменном дворце посреди Темных топей.

Лишь когда черный дым взвился над телом сраженного врага, тогда только красное сияние камня, которым старуха внушала Лихославу, рассеялось в его глазах. Свежий взгляд вернулся к нему вместе с головной болью.

— Да твою ж мать… — пробормотал царевич.

Василиса бросила ковер и бегом пустилась по полуобвалившимся ступенькам вниз к своему мужу.

— Все хорошо, дорогой! Все хорошо, миленький! — кричала она, обнимая его за плечи.

Герой поднял глаза на разрушающуюся постройку времен его дедов. Интересно, сколько чудесных вещей, волшебного оружия, зачарованных доспехов, перстней, стрел, ламп, зеркал, золота, в конце концов, скопил в своих покоях тот, чьим именем по всему Беловодью сызмальства пугали детей? Сколькими сокровищами он сам, младший сын своего отца, сейчас, по недомыслию и недомолвию прирастил совокупную мощь государства?

Его ноги подкосились, и Лихослав упал на вытоптанную бузину.

«Моего государства» — мелькнуло в голове.

Когда телеги, груженные доверху оружием, сундуками и мехами, въезжали через центральные ворота Азъгорода, вдоль улиц до самого дворца столпился любопытный люд. Они кричали, плакали, воздевали руки кверху — выражали чувства, которые и сами до конца не всегда понимали. За телегами, насколько это позволяла царская стража, бежали дети и собаки. С визгом и лаем они сопровождали повозки до самого внутреннего двора. Уже там внутри сына встречал старый отец.

Телеги сразу окружили бояре.

— А это что? — спросил один, вынимая из сундука перстень.

— Это позволяет видеть правду, — поясняла Василиса.

— А это что? — дворянка достала из-под настила темную диковинную шкуру.

— Это шкура полкана, — поясняла та. — Не трогайте, мы со всем еще разберемся. Я его научу пользоваться всем этим…

Тут же подтягивались какие-то бродячие гусляры и песнопевцы и, все переврав, наперебой распевали песни о подвигах Лихослава, героя, которому теперь сам чёрт не брат. Тут же вылез и сказитель с длинной неровной бородой, который под большой стакан больше придумал, чем на самом деле было:

— …ибо так все и случилось, народ! Вдруг, откуда ни взялся, прибежал медведь, и выворотил дуб с корнем. Сундук упал и разбился. Из сундука выскочил заяц — и наутек во всю прыть. А за ним другой заяц гонится, нагнал и в клочки разорвал. А из зайца вылетела утка, поднялась высоко, под самое небо. Глядь, на нее селезень кинулся, как ударит ее — из гузна утки яйцо выпало, упало яйцо в синее море…

Его тут же заглушили свиристели и еще один — с головой йейля. Они пустились в пляс, к ним присоединились кто-то из боярских детей.

Лихослав же, взяв свой новый меч, один из тех легендарных неразрушимых кладенцов, что нашел в кащеевых сокровищницах, оставил царя и советников у телег, а сам поднялся по главной лестнице, ведущей прямо в тронный зал. Здесь его уже поджидали у самого трона старший брат Громослав, средний — Благослав, их жены — Мстислава и Любава, бояре Муслай, сына Корева, и Травомир из Владимировичей, молодые и богатые бояре из числа купеческих родов, Еловет, верный советник царя-батюшки, послы Керчнии и Лукоморья, воеводы и волхвы — все те, кого созвали присутствовать в один из важных моментов истории государства Беловодного.

— Ну и что там с твоей женой? Больше не превращает кости в лебедей!? — крикнул издевательски старший царевич.

— Зачем ты этот мусор на телегах привез? — поддержала его Любава. -Тебе же батюшка запрещал всякую гадость во дворец таскать. Разве нет?..

В одно мгновение Лихослав выхватил меч-кладенец и рубанул так, что голова и рука Любавы отлетели на две косые сажени, расчертив мозаику на полу круговыми брызгами крови. Гости сразу стихли, лишь с улицы еще доносились возгласы восхищения. Лихослав же неторопливо прошел к трону, смахнул с меча кровь рукавом и уселся на троне. Лишь в этот момент в новых дубовых дверях появилась Василиса, жена и уже безопасная советчица, утратившая свои собственные магические способности навсегда — вместе с жабьей кожей. Она прошла мимо кровоточащего тела купеческой дочки, не обращая на него никакого внимания, приблизилась к трону, на котором сидел ее муж и заняла место подле.

— Стража! — не по возрасту ровным и уверенным голосом произнес Лихослав.

Четверо ратников в кольчугах и с копьями вышли в центр зала и встали рядом с уполовиненным телом Любавы.

— Да, царь-батюшка! — выпалил один из них.

— Схватить их…

На следующий день солнце так и не заглянуло ни в покои царские, ни в тронный зал. Либо не хотело мешать каменных дел мастерам укладывать мозаику на полу в честь правления Громослава II, а может — видеть, как на рыночной площади Азъгорода болтаются Мстислава, дочь Траваслава, бояре Траваслав, Муслай, сын Корева, Яроврат и Ратуй, сыновья Конопы, вместе с их интриганткой-сестрой, разбойник Гостомысл с несколькими подельниками, Новик, староста деревни Дубовец, боярин Лихай, сын Кряша и еще пара их друзей-купцов. Вместо этого дождь разразился. Крупные капли мерно стучали по крыше дворцового терема, да попадали в оконца с южной стороны, откуда и пригнал тучи холодный южный ветер.

Старый царь встал пораньше чтобы последний раз встретить утро на троне, как он обычно и делал. По пути из покоев к залу его настиг Еловет. Казалось, советник еще больше скрючился и уже с трудом переставлял ноги. Конечно, за последние месяцы дел было много, но и общая усталость от жизни, видимо, давала о себе знать.

— А я смотрю, ты и его тоже обманул, — без всякого положенного приветствия произнес царь. — И дочку пристроил…

— О чем вы, царь-батюшка? — уточнил советник.

Но эту хитрую рожу царь часто видел.

— А то ты думал, что я не догадаюсь? А? — двусмысленно ответил царь.

Вдвоем они дошли до новых дубовых ворот, ведущих в тронный зал. Там царь отпустил Еловета, открыл двери и вошел.

Лихослав уже здесьнаходился, он стоял у восточной стены, поглядывая как два мастера и подмастерье на коварянский лад выкладывают на полу лики самого Громослава II, его сестры, поход к реке Граничке, легендарный привал у Лысых гор, убитого вепря, битву в верховьях Почай-реки с войском Златогорья. Позади всех этих жизненных сценок из темного базальта выкладывали темную фигуру в гнутой короне, накрывающую всех ее участников своей черной накидкой.

Сегодня коронация. На голову Лихослава возложат корону и произведут в цари Беловодья. Но это ближе к обеду. А пока было время побыть одному. Или вдвоем. Или в одиночестве вдвоем.

Царь Громослав тоже подошел к восточной стене и выглянул в окно. Местное мужичье чинило идола богини Лады, неподалеку запрягали лошадей, а поодаль дети разыгрывали какие-то сценки. Неожиданно царь Громослав узнал в них охоту своего младшего сына на йейля. Ту самую — в тридцати верстах к югу от Гнилова. Жизнь текла своим чередом.

Старик хотел спросить о чем-то своего сына, но все, что он хотел знать, он уже знал от бояр. Старший сын сложил свои полномочия воеводы, и, хотя Лихослав еще не был царем, отправил своего брата на Восточную заставу. Кто ему запретит? Он победил Кощея и умножил мощь царства. Среднего же с небольшой дружиной, купцами и мастерами отправил в Старый дворец под предлогом борьбы с Темной топью и возрождением Гнилова. Теперь тот будет Кощеем своего поколения.

Царь прокашлялся от сырости. Лихослав повернулся к нему. Их взгляды пересеклись, но не обмолвились они ни словом: в тронном зале только стук молоточков и чириканье случайно залетевшего мартлета нарушали тишину. Сперва кивнул старый царь, затем ему в ответ кивнул молодой.

Где-то вдалеке грянул гром.

Так началось правление Лихослава I, царя Беловодья — справедливое и суровое. Бояре за годы его владычества приросли властью и влиянием, купцы — богатствами и связями. Удалось остановить Темную топь, отстроились северные земли, а южные города процветали от торговли по всему Лукоморью. Сам же Лихослав до сих пор правит твердой рукой своей долей мира…

…в Пропащих королевствах.

Золотое яйцо

Южнее Лысых гор, среди покрытых хвойными лесами холмов и солнечных долин Западного Дагарайта расположилось маленькое тихое зорянское княжество Берендея. Здесь, на плодородных землях южнее реки Граничка, вдали от пристальных взоров сильных мира сего, местные жители упражнялись в странной магии. И опасной…

…для всех Пропащих королевств.

С холма открывался прекрасный вид как на реку Ясенку, что текла к северу, так и на деревню Берендеевка, расположившуюся к югу. Должно быть, старика было отчетливо видно на фоне ясного неба, поскольку Прол, местный вечно обиженный и нередко пьяный кузнец, выйдя из дому и выплеснув из ведра помои, пригрозил тому кулаком. Старик только рассмеялся и отмахнулся от Прола.

Затем дед поправил шест в заборе, возле которого росла прекрасная яблоня, память о Хаврошечке. Дерево, посаженное над трупом коровы, словно брало силы из падшего животного. Яблочки на нем висят наливные, золотые листвицы шумят, веточки гнутся серебряные; кто ни едет мимо — останавливается, кто проходит близко — тот заглядывается. Старик потянулся к одному из красных яблок, но они, похоже, висели выше, чем показалось с первого раза. Он не дотянулся, но лишь похлопал по стволу яблоню, тяжело вздохнул и направился к огороду.

Там на грядках горбатилась старуха. Она уже прополола помидору и, засучив рукава, занялась укропом. Здесь же промеж грядок бегала и Жучка, ловила ящериц.

— Эй, старая, — крикнул он ей. — Польешь яблоню? Или мне самому?

— Я к этой коряге даже близко не подойду, сам ее поливай! — буркнула старуха. — Беды одни что от коровы были, что от девки той. С племянницами меня рассорила. Не хочу я к ней даже близко приближаться. Лучше сам и полей ее и яблок собери. А то мне их никак не достать. Совсем с прошлой зимы скрючило.

— Мне эти яблоки есть нельзя…

— Ну а на что она растет тогда? Сруби на дрова. Будет хоть чем зимой погреться.

Но старик не мог срубить яблоню. Он вернулся к дереву и погладил сероватую кору. Казалось, дерево плакало: из трещин в коре выступили капельки сока. Старик отер их и произнес только ему одну известные слова. От них листья на яблоне задрожали и стихли, а с верхних веток упало яблочко. Дед не успел его поймать. Яблоко покатилось вниз по склону холма куда-то совсем на юг — в сторону Ярилиной долины, очень теплого места, всегда залитого светом солнца.

— У нас тарелки чистой нету? — спросил дед.

— Накой тебе тарелка? Ты чего там опять удумал?

— Да есть одна затея, — ответил старик. — Если положить яблоко на тарелку… ну знаешь… и если это яблоко на тарелке по краю покрутить… В общем, мне кажется, тут может что-то получиться…

— Что получиться?

— Ну увидеть… всякое…

— А то ты и так всякого не видишь? — возмутилась старуха. — Мне потом это твое всякое огород топчет и по ночам шумит! Давай уж без яблока в этот раз.

Старик кивнул в знак согласия. Хотя соглашался он скорее сам с собой, потому что старуха его в этот момент не видела. Сам же он обошел покосившийся забор и оказался на южном склоне холма с видом аккурат на Ярилину долину.

Деревьев в долине росло мало. В основном одиночные деревья среди обширных залитых солнечным теплом лугов, на которых паслись лошади и коровы из поселка под тем же названием — Ярилина долина. Но и из Берендеевки тоже. И только в одном месте выросла небольшая рощица. У подножья холма, куда скатывались дедовы яблоки.

На днях в этой яблоневой роще слышали детские крики, а в небе видели стаю гусей-лебедей. Старику рассказали об этом вчера в Берендеевке, когда тот спустился к подножью холма чтобы купить свежей кротовухи.

— Слышь, мать, а ты вчера ничего не видела? Говорят, эти крылатые демоны вчера снова прилетали. Кто ими командует? Детей зачем похищают?

Старику никто не ответил. Тогда он продолжил, скорее размышляя в слух, чем что-то объясняя супруге:

— Но вообще если сделать чучело и обмазать смолой, может получится одного поймать. Ну там, выпотрошить… посмотреть… Мне-то они хлопот не доставляют, а вот местные боятся. Говорят, дети иногда пропадают. Детей очень жалко…

Сзади послышались шаги.

— Детей ему жалко! — запричитала старуха. — Это поди из-за твоего колдунства у нас своих-то и нету!

В общем-то она была права. И старик замолчал.

Молчать долго ему, правда, не пришлось. Вдалеке, там, где прямо по заливному лугу тянулся большак, замаячили красные стяги с желтым солнцем в центре и лучами, что волнами от этого солнца расходились во все стороны. Старик знал, что это за знак. В гости пожаловал князь Нежебуд со своею ратью. То, что они ехали к нему, старик даже не сомневался.

Через несколько часов молодой златовласый князь и двенадцать его друзей-дружинников появились на холме, где располагался стариковский хутор.

— Хозяин! — закричал князь лишь только слез с вороного коня. — Квасу не найдется? Устал с дороги!

У старика было чем накваситься. Он повелел старухе накрывать на стол, а сам вышел к гостям.

— Какими судьбами, княже? — удивленным, насколько это было возможно, голосом спросил он.

— Я был в Осельце, когда мне сообщили, что ты тут снова забавляешься!

— Помилуй, князь! Мы тут не трогаем никого, репу вот растим…

— А чью тыкву со светящимися глазами в низине видели? Просковью кондратий хватил. На той неделе схоронили.

На той неделе и правда кого-то хоронили. С холма это было хорошо видно. Старик даже думал навестить после заката могилку и посмотреть, пригодятся ли для чего полезного кости свежего покойника.

— Мой отец тебя уважил, — продолжал князь, — Разрешил поселиться, обзавестись хозяйством. Мы не спрашивали ни кто ты, ни твоего имени, ни какого роду-племени. А ты нам тут мужичье пугаешь и страх на деревенских баб напускаешь. Самому-то не стыдно?

— Стыдно, князь, — виновато произнес старик. — Да вы в дом-то проходите! В ногах правды нет.

— И правда нет, — согласился князь.

Они направились в дом, князь позвякивал большой не по размеру отцовской кольчугой.

Зима выдалась приятной. Солнце не давало разыграться морозцу, а снег что ни день все ярче искрился в его лучах тысячами тысяч самоцветов. На Коляды Берендеевка ожила: Прол сани мастерил для малых детей, баба Алена воду коромыслами натаскала да горку залила, а старый Ярош на реку Ясенку ходил да целую гору рыбы наловил — щук, окуней и целого пудового сома. Всем брехал, что ведром.

В тот день старик вышел из дому, потянулся как следует и вгляделся в снежные кучи, что нанес ветер в огороде. Что-то привлекло его внимание.

— Старая, неси горшок! — крикнул он жене. — Только не тот, куда по ночам ходишь. Другой, в котором картошку печешь, — уточнил он следом на всякий случай.

Зачерпнув немного снега в одном из сугробов, он поднял его над головой и дал прописаться в солнечных лучах. Затем опустил горшок, что бабка подала, добавил туда же по щепотки снега из других куч, пару капель с сосулек, что с крыши свисали, и снова обратился к жене:

— А что, старуха, кабы у нас с тобой была дочка, да такая беленькая, да такая кругленькая что снег в сугробах!?

Старуха в горшок глянула, головой покачала, да и говорит:

— Что же будешь делать — нет, так и взять негде.

Но старик все равно занес горшок в избу, накрыл ветошкой и поставил на окошко.

Когда на следующее утро взошло солнце, оно пригрело горшочек, и снег стал таять. Вот и слышат старики — пищит что-то в горшочке. Они подошли к окну — глядь, а в горшочке лежит девочка, беленькая, как снежок, и кругленькая, как комок. Старуха сразу же чуть дуба не врезала, а старик говорит:

— Может из этого что-то наконец и получится…

Старуха приняла ребенка как родного, но старик предупреждал ее чтобы не особо привыкала. Он боялся, что весной солнце растопит это маленькое чудо.

Но солнце оказалось милосердным. Ребенок выжил. И, если не считать маленького роста и то, как быстро этот плод рос, никаких странностей за ней не наблюдалось. Девочка уже к трем годам хорошо говорила, могла считать на пальцах и уже кое-что делала по дому. Во всяком случае, на нее можно было положиться в вопросах чистоты, а за садом она ухаживала словно с этой наукой и родилась.

Внешне она была человек человеком, если бы не белые волосы, светлая кожа и светло-голубые глаза. Во многом она походила на чудь белоглазую, что живет на севере Шмаргенроога к северу от Керчнии и к западу от Ирийского княжества. Но и для них она была очень уж светловата.

На четвертый год Снегурочка начала спускаться в Берендеевку и познакомилась с местной ребятней. Селяне и так знали, что на холме постоянно происходит что-то странное. Им часто доставалось, поэтому не раз и не два они пытались браться за вилы и факелы, но старику удавалось убедить их, что проблема не в нем, а в том, что есть какое-то недопонимание между теми, у кого в руках вилы, и теми, у кого факелы, и что местным надо сперва разобраться между собой, а потом уже идти к нему. Впрочем, местные дети отнеслись к Снегурочке без предубеждения, брали в свои игры и не слушали родителей, которые требовали держаться от нее подальше.

И на пятый год по весне шло у стариков все как по маслу: в избе чистота, на дворе порядок, скотинка зиму перезимовала, птицу выпустили на двор. Вот как перевели птицу из избы в хлев, тут и случилась беда.

Началось все с того, что в хлев забралась лиса и утащила двух кур. Птицы в этом году уродилось мало, поэтому старик не на шутку рассвирепел и прогнал со двора Жучку, которая проспала рыжего хищника. Пожалела собаку только Снегурочка, но и это той не помогло. Затем у амбара обвалилась крыша. А после того и за Снегурочкой начали водиться разные странности. То в тот день, когда она в Берендеевку спускалась, вода в колодце замерзнет, то окна инеем покроются, то костры на Именины Земли снегом занесет.

Уже к лету старик заметил, что девочка плохо контролировала свои силы. И когда стали ягоды поспевать, а подружки позвали Снегурочку в лес по ягодки, он уже был глубоко против этой затеи. Когда девочки стали обещать, что Снегурочку они из рук не выпустят, да и Снегурочка сама начала проситься ягодок побрать да на лес посмотреть, тут уже не выдержала старуха. Отпустили ее старики, дали кузовок да пирожка кусок.

Вот и побежали девчонки со Снегурочкой под ручки, а как в лес пришли да увидали ягоды, так все про всё позабыли, разбежались по сторонам, ягодки берут да аукаются, в лесу друг дружке голоса подают.

Ягод к вечеру понабрали, а Снегурочку в лесу потеряли. Стала Снегурочка голос подавать — никто ей не откликается. Заплакала бедняжка, пошла дорогу искать, хуже того заплуталась; вот и влезла на дерево и кричит: «Ау! Ау!» — но никто ее уже не слышал.

Когда девчушки вернулись в деревню и все рассказали старосте, тот собрал мужиков и отправился в лес Снегурочку искать, позабыв про всё предубеждение, что к ребенку испытывал.

Нашли ее только на третий день. Вернее, то место, где она на дереве сидела.

Оказалось, вышел из чащи на ее зов здоровенный медведь. Начал он дерево трясти и ветки ломать. И так бы и повалил старый ясень, если бы на помощь девочке не пришла Жучка. Оголодавшая, тощая, ослепшая на один глаз, искусанная насекомыми, она жила в том лесу. Услышала она крики хозяйки и кинулась выручать, сцепилась с медведем и билась с ним до последнего.

Когда же медведь перебил Жучке хребет, Снегурочка, и без того будучи вусмерть испуганной и в растрепанных чувствах, просто взорвалась, заморозив всю округу. Тут же лежали и Жучка, покрытая коркой льда, и медведь, что замерз в той же позе, в какой и стоял. Замерзло болотце слева от дерева, птицы вместе с гнездом в ветхой кроне осины, рыбы в ручье — на двадцать саженей вокруг все замерзло словно посередь зимы.

О том староста рассказал старику. Вернулся дед на то самое место, собрал останки Жучки, воротился на хутор и закопал у хлева. На том месте выросла молодая береза. Старик соорудил под ней лавку и часто сидел, вспоминая ту несправедливость, что учинил он по отношению к бедному животному. А к дереву тому еще и дети ходили — Снегурочку вспоминать. Но потом перестали постепенно.

На следующий год случилось так, что князь Нежебуд, уже возмужалый и окрепший, со своим войском ехал через Берендеевку в сторону Лысых гор. Они встали лагерем на Ярилиной долине аккурат в яблоневой роще. Сам же князь с парой своих ребят взошли на холм повидать старика.

— А кольчуга теперь впору, — произнес старик.

— Не о кольчуге хочу поговорить с тобой! — ответил князь. — Та тварь, что ты создал, мучает и гнетет леса под Гоствицей.

— Какая тварь?

— Да хлеб твой оживший! — Князь повысил голос. — Им самим никто не питается, а он сперва напал на обоз, что шел из Берендов в Вилковицу, потом растерзал стаю иппотрилов под Осельцом, ну и опосля охотники находили убитых и разорванных беорнов в лесу. Шкуры убитых лис видели, тела бортников находили. А две недели назад это чудище у Шелестун–реки напало на хутор. Никого в живых не осталось: ни детей, ни стариков!

Старик развел руками.

— Я-то здесь причем? Ну мы его испекли, конечно, но он от нас сам ушел. И вины нашей в том никакой нету.

— И кто должен за злодейства его отвечать?

— Никто за это не в ответе. Чудище как чудище, — ответил старик. — Дозоры кругом леса выставите, а как появится — разорвите конями. Вон у вас сколько бойких ребят в войске. Неужели без старика справиться не можете!?

Князь медленно обернулся и осмотрел с холма лагерь.

— Эти ребята мне на северной границе нужны, — пояснил князь. — В Беловодье что-то неспокойно. Тойный старший царевич с войском прибыл на Восточную заставу. Укрепления возводят, провизию подвозят. Не иначе к вторжению готовятся. Их Громослав — старший сын прежнего царя. Стал бы тот за просто так своего наследника в такую глухомань посылать? Послал бы мледшенького. А так ихний царь у нас в прошлый раз земли отвоевал от Край-реки до Гранички. Похоже и в этот раз злодеи к нашим землям присматриваются.

— Боитесь, что Рорку и Курлы набегом захватят?

— Боимся, — произнес задумчиво князь Нежебуд.

Старик понимающе покачал головой, хотя ему было все равно, войдут ли они в состав царства Беловодье или еще будут находиться под властью берендеевских князей. Здесь, с холма, всякая власть казалась далекой и паскудной.

— А что? Можно ли что-нибудь такое придумать, чтобы беловодцев от наших границ отогнать? — вдруг спросил князь.

— Можно подумать, — ответил старик.

— Ну ты уж подумай. А то живешь тут на отшибе, пирожки свои заговорами заговариваешь. Мог бы нам всем тут сослужить хорошую службу.

— Отчего ж не послужить!? И колобка мне простите?

Князь угрожающе потряс пальцем что аж кольчуга зазвенела:

— Ты смотри у меня! Не придумаешь, обвиню в том, что эту тварь создал и на честный народ напустил! В темницах царских тебе давно уже место нагрели!

Старик улыбнулся, а затем в знак согласия кивнул. На том и договорились, и по рукам ударили.

Впрочем, угроз своих князь так и не выполнил. Войско возвращалось в столицу уже к концу лета. Нежебуд пал в приграничной стычке. Боясь подготовки беловодцев, он с небольшим летучим отрядом пересек речку Граничку чтобы пустить царевичу Громославу по его землям красного петуха. Петухи, но уже не красные, а настоящие, и предупредили ихнего царевича о налете. Лучники расстреляли отряд, а сам князь Нежебуд был ранен в шею стрелой, смазанной говном. Рана от этого загноилась, и он преставился на второй день.

Дружина везла его тело мимо холма и хутора, так что старик имел возможность попрощаться с князем. Был у него соблазн что-то такое сотворить с покойником, но как-то возможности не представилось, да и сил из-за работ в огороде уже не осталось.

А с колобком тем вышла презанятнейшая история. Брат князя Нежебуда — Гожебуд — взял правление в свои руки. Первым же делом приказал разобраться с Гоствицким потрошителем. Прочесали лес, вспугнули чудовище и погнали его к восточной границе — в княжество Дагарайт.

С тех пор о нем не было ничего слышно, словно и сгинул пирожок в чужом княжестве. Но с купцами из тех краев вскоре начали приходить побасенки. Одна из них гласит, будто у тамошнего князя жены нету, а есть три дочери-тройняшки. И если бы между Дагарайтом и Беловодьем не было бы княжества Берендея, можно было бы и женить трех царевичей Громослава II на трех дочерях князя Дагарайтского Драгослава III. Но раз уж такого союза уже не заключить, а здоровье князя тоже уже было не очень, то можно было бы решить кто из княжен примет первородство и возглавит княжество — с мужем или без.

И когда князь Дагарайта это испытание удумал, призвал он княжен и спросил: «Какой голос громче всех слышен?».

— Да вот, батюшка, — говорит одна из сестер, — , намедни бычок за Шептун-рекой рычал, так у Хрипков на обедне слышно было.

Князь, говорят, назвал ее дурой и прогнал с глаз долой — конюшнями командовать. Другую подозвал и то же самое спросил.

— Петух у нас, батюшка, седни пел поутру, а в Фижнях у мамушки слыхали, Софоровна сказывала.

Князь только бороду погладил: с этой балды тоже многого не взять. Отрядил в посольский приказ гостей иностранных встречать. Ну и третью тоже самое спросил.

— Хлебный голос дальше слышно, — ответила третья сестра.

— Какой такой хлебный голос?

— А такой, батюшка, — ответила самая сообразительная и наученная печальным опытом сестер княжна, — если кто хорошо кормит, а голодного не забывает, накормит, согреет, утешит, про того далеко слышно.

Отец бы и эту дурой посчитал, но тут на столицу напал колобок. И так орал, что на всю округу ужас напустил. Пришлось князю согласиться, что хлебный голос и правда самый громкий. Хотя и не поэтому. Дочь назначил большухой, а потом и княжество ей передал. Но перед этим дружина князя загнала колобка, схватила и разорвала лошадьми, а останки и то место, где его казнили, от лихотьбы всякой солью посыпали.

Так и повелось с тех пор у северных зорян — встречать гостей хлебом и солью. Мы, мол, ради вас вот какую тварь укокошили, мы вас и взаправду уважаем!

Слухи и сказки от дагарайтских болтунов до старика не доходили, зато разговоры, будто дед на холме балуется с темной магией, уже давно разлетелись по округе. Купцы перестали останавливаться в Берендеевке, гусляры да сказители по всему Лукоморью сказывали сказки о старике с костяной рукой, который оживляет вещи и возвращает с того света умерших, а в деревню потянулся странный люд — кто на ведуна посмотреть, кто с просьбой покойника оживить, а кто и с прочими какими просьбами непотребными.

Были, впрочем, и те, кто деда жалел, помочь хотел и грешным делом кое-какой науке у него научиться. Так прибилась к ним сирота по имени Аленушка. Девчушка лет двенадцати. Старикам пришлось выдавать ее за внучку, так как княжеским указом запрещено было вступать со стариками в какие бы то ни было отношения и велелось держаться от хутора подальше. Правда, и этот указ иногда нарушали, за что селяне иногда получали по пять ударов плетьми.

Девушка помогала по дому, ухаживала за скотиной, а вечерами старик учил ее кое-какой науке, какую освоил сам из-за мрачной тяги разобраться в том, как этот мир устроен. Способницей она была не очень большой, так что получалось у нее все криво да косо, но внучка старалась как могла.

Старухе же совсем защемило поясницу, и она попросила деда хоть как-то помочь по хозяйству, раз уж он сведущ в тайных токах и движениях жизни. Дед поначалу отказывался, так как хорошо помнил прошлую историю с пирожком, из-за которого, как он догадывался, чуть не произошла большая война между Берендеей и Дагарайтом. Но в какой-то момент ему пришлось сдаться, и он помог.

В тот год одна из реп выросла такой, что ее стебли закрыли крышу дома, скрыли от солнца помидорные грядки, а в ее листве поселились крупные дроздицы, перебившие всех местных птиц и уже ставшие угрожать людям под холмом. Созрела эта репа быстро, и старик принял решение ее как можно быстрее выкорчевать и заготовить на зиму.

Но и ученица его, внучка нареченная Аленушка тоже без дела не сидела и решила свои силы попробовать в тех науках, чему ее старик обучил. Правда, начала она не с репы, а с бобовых зерен. И, зачаровав, как смогла, раскидала по огороду.

Она не знала, что бабка выпустила пастись в тот же день рыжую курицу Рябу и черного петуха Петю. Курочка Ряба клевала пшено, что бабка разбрасывала, а петушок Петя клевал все подряд и быстро. Иногда умудрялся и щепки глотать и камни мелкие. Вот и в тот день петушок все торопился, да торопился, а старуха знай себе да приговаривает:

— Петя, не торопись. Петя, не торопись…

Петушок быстро склевал, что к земле не было приколочено и перешел на бобовые зернышки в огороде, да второпях и подавился. Подавился, не дышит, не слышит, лежит не шевелится. Перепугалась хозяйка, бросилась к Аленке, кричит:

— Ты чего там по огороду раскидала, окаянная!? Мне сейчас всю скотину перетравишь! Маслица неси скорее, петушку горлышко смазать: подавился опять чем-то!

Кинулась Аленушка в дом, а масла нету. Кричит старухе, что нечем смазать, а та ей в ответ:

— Беги скорей к коровушке, возьми у нее молока, а я уж собью маслица.

Последнюю корову пришлось принести в жертву еще лет пятнадцать назад. На месте ее захоронения и теперь цвела яблоня, чьи яблоки достать было не так уж и просто. Поэтому Аленке пришлось бежать под холм — в Берендеевку. Бросилась она к ближайшему дому, а там к корове:

— Хозяева! Дайте скорее молока надоить, из молока бабка собьет маслица, маслицем смажу петушку горлышко: подавился петушок бобовым зернышком.

— Так не пойдет, — ответил ей кузнец Прол. — Ступай скорее к деду своему, пусть он принесет свежей травы. Ну а там покормим коровку, будет тебе молоко.

Бежит Аленка к старику:

— Дедушка! Дедушка! Дай скорее коровушке свежей травы, коровушка даст молочка, из молочка хозяюшка собьет маслица, маслицем я смажу петушку горлышко: подавился петушок бобовым зернышком.

Старик прислонился к забору и с подозрением произнес:

— Это неправильно. Все должно быть в другом порядке. Это не так должно быть…

— Что же делать!? — уже кричала от испуга Аленушка.

— Ты что-то напутала. Теперь другой порядок и конец тебе не понравится…

Аленка ничего не поняла, махнула рукой и побежала к Семомыслу, крепкому парню, которому когда-то нравилась Снегурочка. С тех пор он вырос, довольно ловко работал косой, но так ни на ком и не женился.

— Кузнец, кузнец, доставай косу, надо накосить травы. Прол даст коровушке поесть, коровушка даст молока, бабушка даст мне маслица, я смажу петушку горлышко: подавился петушок бобовым зернышком.

Кузнец достал косу и накосил травы, Аленка отнесла коровушке свежей травы, коровушка дала молока, бабушка сбила масла, дала маслица Аленушке. Смазала Аленушка петушку горлышко чтобы бобовое зернышко проскочило, но время было уже упущено. Курочка Ряба бегала вокруг тела петушка, удушенного бобом.

Старик подобрал петушка и кинул своей жене:

— Все равно уже сдох, сделай хоть похлебку…

Старуха сготовила петушка, получился отличный суп. Она вынула его из печи и давай разливать по плошкам. Тем временем репу уже давно надо было корчевать. Созрел овощ. И если селяне на ярмарках мерялись у кого тыква больше, то с этой репой старик планировал за раз их всех вместе взятых переплюнуть.

Подходил он то с одного боку, то с другого. Тут копнет, там подденет — не выходит из земли репа. Позвал он старуху.

— Достать репу из земли не трудно, — пояснил он, поддевая центральный корень лопатой. — Главное соблюсти порядок. Если что-то нарушим, бед потом не оберешься.

Старуха принесла мотыгу и давай ей поддевать. Но не справились они и вдвоем. Пришлось позвать Аленушку. Та взяла вилы — и ими давай репу поддевать. Репа неожиданно поддалась.

— Погоди, — остановил ее старик. — Что-то с репой не так…

— Да вроде поддалась, — попробовала успокоить его старуха.

— Нет-нет-нет… — Старик отложил лопату и попробовал качнуть репу руками.

От неожиданной догадки он весь побагровел. Повернувшись к Аленушке, он впился в нее гневным взглядом:

— Ты съела суп с петушком!?

Аленка отрицательно покачала головой.

— Не ври мне!

— Дедушка, я только чуть-чуть попробовала… — На глазах Аленки навернулись крупные слезы.

Она выронила вилы и побежала обратно в дом. В этот момент репа слегка наклонилась, а потом медленно-медленно пришла в движение и покатилась по холму в сторону Берендеевки.

В ту ночь хоронили семерых. Репа, прошедшаяся катком по деревне, снесла три дома, задавила пятерых берендеевцев, двоих зашибла, от чего они умерли к вечеру, разрушила три амбара, хлев, превратила в кровавую кашу трех коров, пятерых коз, барана, два десятка кур, уничтожила колодец, разрушила капище Ярилы, корчму и утлую хату вдовы Ярохны, которая пустовала в тот день, а еще причал, на котором женщины белье стирали. Лишь докатившись до оврага, она провалилась в него и лопнула.

Место то, где эта репа разбилась, с тех пор почитали как проклятое и детям играть там запрещали, да и сами взрослые тоже не ходили. Ярмарки тоже в тот год не было, отменили.

Плохо Аленка пережила те события. Слегла вскорости, но не померла, чего следовало ожидать, а захворала хандрой, умываться перестала и за собой следить. Старик же, быстро сменив гнев на милость, пытался и так и эдак ее подбодрить. Даже свозил ее (правда, на краденой лошади) в Курлы, где тоже ярмарка в это же время проходила. Хотя и рыбная. Единственное, что радовало девочку, так это коровы. Подходила она и к коровкам, и к бычкам, и к телятам, гладила их, что-то приговаривая им на ушко.

Возможно, именно это сподвигло старика снова обратиться к своим темным искусствам. А может быть и то, что когда-то давно была у него внучатая племянница крошечка Хаврошечка, которая очень уж сдружилась с коровой. События тех времен старик старался не вспоминать: как поссорились Хаврошечка с бабкиными племянницами, как пришлось забить корову, а кости закопать у ограды, как пришлось направить оставшиеся силы скотины в яблоню, что выросла на том месте. А еще как с горя Хаврошечка удавилась на той яблоньке, а бабке пришлось набрехать, словно мимо молодой барин ехал, глаз на Хаврошечку положил, да с собой увез после того как она его яблоками угостила.

Но лишь жизнь определяет жизнь. И дед снова засучил рукава, вспоминая древесное колдунство -старинное искусство древлян, что еще помнили эти земли, ныне принадлежащие уже зорянским князьям со всеми их огнями, солнцами, вспышками, кострами и всполохами.

Старик никогда не был силен в обработке древесины, но бычок, что он вырезал из павшего дуба, получился вполне хорош. Примерно, как большая собака: аршин в холке, большая рогатая бошка, глупый взгляд, хвост из веника. Оплел он бычка соломой, скрутил верёвками для прочности и вымазал смолой чтобы закончить творение жизни.

Аленка появилась только к вечеру.

— Внученька, у меня есть для тебя подарочек, — произнес он.

Аленка не обратила на него особого внимания, так как хандра ее делалась все глубже, а свет в глазах потухал все сильнее.

Старик вывел бычка из хлева, и прямо на ее глазах тот ожил! Не понимая, что происходит, бычок начал носиться по двору, брыкаться и ломать плетень. Только силой и правильными словами старик заставил животное успокоиться. Направил он бычка Смоляного бочка пастись на склон холма, а сам обратился к внучке:

— Это животное — дар наших богов. Он ничего не знает, всего боится и не признает тех, кто желает ему добра. Помоги ему…

Аленку тронули его слова. Она не торопясь пошла за бычком и вскоре исчезла из виду.

Как бы то ни было, расчёт дедов оказался верен. Девочка привязалась к бычку. Сперва накоротке, а потом все вдолгую начала она пропадать с самодельным животным, а иногда по вечерам он слышал ее веселый смех. Науку свою она забросила и целыми днями уже пропадала где-то в лесу или в Ярилиной долине со своим бычком.

Смола на нем так и не высохла, нагревал ее жар жизни, что горел внутри существа. Здесь сошлись древлянское колдунство и огненное ведовство зорян. Если не считать странное тело, бычок казался вполне живым. Он щипал траву, бегал по сырой утренней траве, мычал и грозил рогом старику, когда тот приближался к животному.

Смола на его боках имела и еще одно странное свойство. Гуляя по лесу, это чучело провоцировало диких животных на него нападать. Они вязли в его смоле, а потом тащились за бычком вплоть до самого хутора. Иногда это были волки, иногда лисы, однажды даже медведя привел. Какое-никакое, а подспорье по хозяйству. Сам старик был уже не в том возрасте, чтобы охотиться. Бычок выполнял всю работу. Дед добивал зверей сам, а старуха уже сдирала шкуру и разделывала туши.

Странно, но старика, своего создателя, бычок так и не признал. Относился к нему враждебно и отгонял деда от Аленушки. По навету ее или сам так решив — никто уже и не знает.

— А ягодка-то наша вон как расцветает, — заметила как-то старуха. — Уже и забыла про петушка и эту чертову репу!

— Не привыкай, — предостерег ее старик.

Как и в тот раз, со Снегурочкой, он где-то глубоко внутри чувствовал, что что-то обязательно произойдет.

В то время ехал через Берендеевку новый князь — Гожебуд — брат двоюродный прежнего князя. За свое правление его уже успели обозвать «Гажедубом» и за спиной зело насмехались. Его стяги дед заметил сразу как они появились над большаком, идущем вдоль ущелья реки Ясенки. Его войско не торопилось. Солнце село, когда тот с парой своих дружинников поднялся на холм, оставив остальных в яблоневой роще под холмом.

— Что-то у тебя роща внизу как на дрожжах растет, — сразу же бросил князь. — Приколдовываешь что ли?

— По утрам каждый раз как из хаты выйду — яблоньки те окропляю, — съязвил старик.

Князь ему сразу не понравился. Острые черты лица, кривой нос, не было пары зубов, а глаза что каленые угли из печки. Кольчуга на нем висела братова, но не подходила ему ни размером, ни по стати. Булава, что он приторочил к поясу, издавала противный скрипучий звук каждый раз, когда качалась и царапала кольчужные штаны. Знак солнца на груди у него тоже съехал в сторону, а само солнце, казалось, просто над ним насмехалось.

— Мне о тебе рассказывали, старик, — продолжил князь. — Говорят, от тебя очень много хлопот. Мы едем к границе с Дагарайтом. Я приказал сделать крюк чтобы посмотреть на твое искусство.

Старик помахал рукой своей жене. Та сразу поняла, что надо звать Аленушку.

— Будет война?

— Похоже на то, — подтвердил князь. — Ихний правитель давно искал с нами ссоры. Обвиняет нас черт знает в чем: в том, что его земли вода затопила, в том, что на его умалишенную дочку чары навели, даже в том, что его столицу колобок разрушил!

— Получится ли устоять и сдюжить?

— Сил у нас мало. Может ты нам подсобишь? Брат у тебя просил, я знаю.

Во двор вышла Аленушка, бычок Смоляной бочок был с ней, как и всегда. Испугавшись князя, девочка отбежала и спряталась за бочку, этим она вызвала смех у дружины. Бычок остался стоять посреди двора и вглядывался в лица гостей. Он словно хотел понять на кого стоит напасть первым.

— Что это за уродство? — спросил один из дружинников.

— Небольшая шутка для моей внучки, — пояснил старик. — Можно таких сделать несколько, поджечь и напустить на соседей. Смола горит пару часов. Когда они бычков изловят, уже весь город сгорит…

Аленка заорала из-за бочки: «Не дам Смолю поджигать!!» — выбежала и попыталась утащить за веревку бычка со двора. Бычок сопротивлялся, но не сильно. Уходил со двора скорее пятившись, продолжая смотреть на гостей.

— А ты занятный, — произнес князь. — Как тебя звать?

— Шутка времен твоего дедушки, — ответил ему старик.

— Ну и не говори, коли не хочешь. Знай только, что князь тут я, и перечить мне нельзя. Не понравится что-нибудь — прогоню отсюда. Я — не мой брат. Просить дважды не буду.

Расставшись на том, правитель ушел. Войско князя Гожебуда заночевало под холмом, а чуть свет собрало палатки и ушло на восток — в сторону Северодагарайтской равнины.

В тот же день пропала и Аленушка. Берендеевцы искали ее на Ярилиной долине, в Хмуром лесу, вдоль ущелья Ясенки, но девочки и след простыл. С ней куда-то делся и бычок Смоляной бочок. Селяне искали не так уж усердно, но и дед знал, что ничего из этого не выйдет. Бабка же проплакала себе все слезы, а потом и успокоилась.

Лишь однажды она вспомнила про внучку. Зима уже наступила. Спросила, не хочет ли дед сходить в Курлы или в Рорку и там допытаться о ее судьбе. Но дед на это ответил только одно:

— На этот раз надо попробовать с глиной…

Гончарное искусство давалось деду особенно сложно. Сколь изящным было полянское искусство в лепке горшка, столь же бестолковым было искусство дедово. Зима прошла прежде чем старик научился делать сносный горшочек, который бы и форму до закалки держал, а после и в печке не трескался.

Когда он прилег на печке пока горшок обжигался, приснился ему сон. Так он от этого сна с печки и свалился.

— Что случилось, старый? — спросила жена.

— Видел я море, — рассказал старик. — Вроде нашего моря — Лукоморья. Только не такое бурное. Или вроде другого моря — Грустного. Только не такое темное. А море это было словно ровная скатерть воды. Море бесконечного стекла. И я над тем морем стою — не падаю. Долго так стою, а под воду не проваливаюсь…

— Опять коноплю что ли жевал!? — вскрикнула жена и плюнула под ноги.

— Да ничего я не жевал, дура!

Пошел старик в амбар, где его гончарный круг стоял, и начал там мастерить глиняное яйцо. Вышло то яйцо большим и ровным, как настоящее, только размером с аршин. Понес его старик в печь: горшок вынул, а яйцо взамен того на лопатке и поставил. И давай обжигать.

— Это ты чегой-то удумал? — снова спросила жена.

— Царевич Гореслав из Беловодья лет сто тому назад как-то умудрился жизнь свою в яйцо спрятать. Вот и мне с яйцом поработать захотелось, — пояснил тот.

— С яйцом нельзя. С яйцом опасно!

— Ну вот некоторые умудряются и с яйцом справиться. Не разбив яйца, как говориться…

Пока они болтали, заслонка печки открылась и вышел из нее маленький глиняный человечек, скорлупу глиняную с себя стряхнул и закричал что есть мочи что есть хочет. Бабка от радости сразу прялку бросила и побежала по сусекам скрести и соленья-варенья открывать.

С глиняным ребенком сразу было что-то не так. Это бросалось в глаза. Он съел пять мякушек хлеба, потом молока пять кадушек, остальному старики и счет потеряли. Весь амбар выжрал, вместе с тем, что обычные люди и не едят даже. К вечеру уродец перешел на куриный помет, приметился к неспелым овощам, а ночь провел в Ярилиной долине, пожирая древесину и луговую траву. Пока он жрал, он рос. Когда под утро он вернулся на хутор, был уже две косые сажени ростом.

Старик думал поначалу, что это временная проблема. Мол, наестся и начнет что-то соображать. Но глиняный желудок оказался по-настоящему бездонным.

Лишь только положил Пыхтелка глаз на старуху, старик взял вилы и швырнул в него стог сена чтобы внимание отвлечь, а сам с бабкой сбежал с хутора. Пыхтелка тоже скатился с холма и направился в Берендеевку, где весь день гонял местных вахлаков.

Был уродец очень неповоротлив, и обычный люд от него успевал укрываться, но разрушений он учинил великое множество. Иным тоже не повезло. В какой-то момент Пыхтелка сообразил, что бесполезно бегать и хватать всех руками — проще прокатиться по земле, а потом собирать всех, кого передавил. Так он уничтожил бригаду древорубов в Хмуром лесу, затем дюжину косарей и немногим больше женщин-грабляниц в Ярилиной долине. В следующему вечеру перешел на скот, и тогда он уже был ростом в четыре косых сажени, а в ширину и того страшнее.

Не спавши две ночи, старик наконец придумал как остановить это чудовище. Собрав местных, он заманил Пыхтелку на лесозаготовки, где тот поскользнулся на круглых бревнах и свалился в речку Ясенку. В грязной илистой воде он уже не смог подняться, а бревна, что местные начали скатывать с холма прямо на уродца, отбили ему руки, ноги и проломили туловище. Разумеется, никого спасти не удалось. Река окрасилась красным от пережеванного им мяса и мусора.

Когда на хутор приехали князевы люди, старик рассказал, что по заказу оного пытался сделать чудище, которое на войне с Дагарайтом ему всподможет. Не сказать, что он бояр убедил, но тем и такого объяснения хватило.

После этого старик окончательно решил вернуться к работе с деревом, так как именно с деревом у него выходило лучше всего. Бычка Смоляного бочка так никто и не сыскал, но руки старика отлично помнили, что и как надо делать. И лишь сошел снег, взялся он снова за дело, засучив рукава.

Древесина нужна была не простая. И хоть ему было горестно, пришлось срубить ту яблоньку, что над трупом коровы выросла, да на которой в свое время Хаврошечка удавилась. Хотя и была это единственная память о его крошечке, отбросил дед сомнения и взялся за топор.

Необработанное дерево качала на руках старуха, завернув предварительно в пеленку. Затем старик вечерами придавал дереву форму. И вскоре получился настоящий маленький человечек, который начал подавать признаки жизни. Сперва он хватал все вокруг, затем начал пытаться вставать на ноги и даже произносить слова, которые складывал в чудноватые предложения. Имя ему выбрала старушка, назвав «Терёшечкой».

Мальчик рос не по дням, а по часам, развивался и себя в разных начинаниях пробовал. Сперва за вечер пятнадцать новых видов варенья придумал. Потом пробрался в огород к Пролу и так ловко его младшего сына голосом изображал, что тот даже не отличил, что не с человеком говорит, пятнадцать медяков удалось выпросить. После этого пробовал испечь пирог из говн и накормить им берендеевских детей. Позже повод и для тревог появился. Так, Терешечка начал мелкую живность ловить — сперва крыс да голубей, а затем котов да собак — потрошить их и во внутренностях копаться.

Затем и размышления от него пошли странные. Мол, есть мужики с бородой — те домовые, а есть другие, тоже с бородой — это лешие. И если девка за домового выйдет, то будет ей достаток и радость в доме, а если за лешего — то горе одно и несчастья. Мудрость отличать одних от других ныне утрачена, но сам он бород разных успел насмотреться, и, если надо — легко отличить одних от других по форме бороды за небольшую ежемесячную плату.

— Все-таки до чего этот искусный разум по разумению своему мрачный, — как-то обронил старик. — Там, где человек сам себе границы чинит, этот ни нравством, ни правилом не руководствуется…

Сам дед тоже внимательно рассматривал, чем малыш занимается, и у него понемногу тоже учился. Ибо то, что делало полено, выходило за всякие границы дедовского разумения. Этим знанием дед сам прирастал, да и свою темную тягу к знанию удовлетворял.

Мальчик тем временем рос-подрастал, науками заинтересовался. Старик сделал ему челнок, выкрасил его белой краской, а весельцы — красной. Терешечка в челнок тот сел и поплыл далеко-далеко, на середину реки Ясенки. Стал он рыбку ловить, а бабка ему молочко и творожок стала носить. Придет на берег и зовет: «Терёшечка, мой внучок, приплынь-приплынь на бережочек, я тебе есть-пить принесла!». Терешечка издалека услышит бабушкин голос и подплывет к бережку. Бабка возьмет рыбку, накормит, напоит Терешечку, переменит ему рубашечку и поясок и отпустит опять ловить рыбку.

Деда это устраивало, так как полено было далеко от людей и если кому по недомыслию могло навредить, то только местным карасям. И все же вечерами деревянный ребенок возвращался на хутор.

Однажды старик застал ребенка за изготовлением огородного чучела. Формы этого чучела показались старику больно уж знакомыми. Да и смолой бока у чучела Терешечка тоже как-то очень уж знакомо обмазывал. Дед спросил ребенка что тот делает.

— Ничего, деда, собираю чучело самодвижное. Хочу затею одну свою в жизнь воплотить, — ответил малец.

В ту ночь шум да гам поднялся. Дед с бабкой решили, что мир вконец наклонился, и все на нем вниз сползать начало. Они во двор и выскочили. А это терешечкено самодвижное чучело так достоверно ребенка изображало, что привлекло гусей-лебедей. Один из них в смоле увяз да к чучелу и приклеился. Совместными силами обуздали крылатую тварь и в хлеве заперли. На утро же Терешечка выпотрошил чудовище, разобрав его на косточки, разложил хитрой схемой во дворе и устройство внутреннее изучил.

Тем временем из северного Дагарайта пришла в эти края коварянская ведьма, которую преследовали люди королевские от самого Всеграда. Прошлась она и по полянским землям, и по царствам кругом Грустного моря, а теперь держала путь в Ирий, и путь ее пролегал через Берендею. Надобно было Лысые горы обойти. Их дороги с Терешечкой не пересеклись бы, если бы в тот день ребенок не пошел на речку чуть попозже, задержавшись в огороде, где он применял новую отраву против ворон, самолично выдуманную из настойки пердун-травы, конопляного масла и лежалого овечьего гороха с Ярилиной долины.

Увидев чудо-ребенка на берегу, ведьма начала звать его своим страшным голосом:

— Терёшечка, мой внучок, приплынь-приплынь на бережочек, я тебе есть-пить принесла.

Но распознавать голоса Терешечка первым делом научился. И понял, что голос это не бабушкин. Поэтому отплыл подальше и спрятал лодку в камышах.

Тогда ведьма побежала в кузницу и повелела тому перековать себе горло, чтобы голос стал как у терешечкиной бабки. Кузнец перековал ей горло. Ведьма опять пришла на бережок и запела голосом точь-в-точь родимой бабушки:

— Терёшечка, мой внучок, приплынь-приплынь на бережочек, я тебе есть-пить принесла.

Терёшечка голос не распознал и подплыл к бережку. Ведьма его схватила, в мешок посадила и побежала. Принесла его в лесную избушку и велит своей ученице Алёнке затопить печь пожарче и Терешечку зажарить.

Аленка работу старика сразу опознала. Руки-ноги, сочленения — все было сильно уж похоже на то, как тот исполнил ей в свое время бычка Смоляного бочка. Но из-за старых детских обид выдавать деда ведьме не стала. Зато вспомнила как дедушка хотел бычка спалить, так уж она его слова в детстве запомнила. И решила, что раз дед бычка ее сжечь хотел, то и она его новую куклу тоже спалит.

Когда ведьма опять пошла на раздобытки, Аленка жарко-жарко истопила печь и говорит Терешечке:

— Ложись на лопату.

Терешка сел на лопату, руки, ноги раскинул и не пролезает в печь. А она ему:

— Не так лег!

— Ты что, не видишь? Я же тупое полено! Вообще не разобрался даже как мир-то устроен! Я что, по-твоему, знаю как на хлебную лопатку ложиться? Это тебе мой старший брат нужен. Колобок на лопатку умел гузно пристроить!

— Знаешь, как кошки спят? Или как собаки спят? Вот так же свернись комочком — и ложись, — продолжала Аленка.

— Ты с пнем разговариваешь, — возражал Терешка. — Если тебе надо комком свернуться, то это тебе моя старшая сестра нужна. Снегурочка сама ледяной комок была — кому угодно холодом лютым в горле встанет.

Аленка оттолкнула Терешку и сама к печке подошла:

— Да чтоб тебя! Словно с деревом разговариваю! — пробурчала она. — Смотри, как надо.

Алёнка села на лопату, а Терешечка ее в печку и пихнул и заслонкой закрыл. А сам вышел из избушки и влез на высокий дуб чтобы свое положение на земле определить и направление до хаты стариков построить.

В этот момент и вернулась в хату коварянская ведьма. Зашла в дом, потушила печку, откуда уже смрад шел, отворила заслонку, вынула останки Аленушки, сразу сообразила, что произошло и кинулась на двор. Тут хату дважды обошла, следы на земле прочесть пробовала, принюхалась к воздуху. Нос ее как раз к дубу привел. Начала всматриваться в крону, а Терешка ей сверху крикнул:

— Что, гнида, сожрала уже свою ученицу?

— Не листья ли это шумят!? — крикнула ему ведьма.

— Смейся, смейся, тварь, — продолжал насмехаться над ней Терешечка. — Что за шлюха и на каких болотах такое из себя смогла выродить!?

Ведьма провела когтями по стволу дерева так, что раздался треск древесины.

— Так это ты, мелкий гаденыш, Аленку спалил?

— Если эта дурочка — все, на что вы, люди, со своим ведовством способны, то мне и добавить больше нечего!

— А ты слезь-ка лучше. Дай мне тебя получше разглядеть! — позвала его ведьма.

— И что, на это и правда кто-то попадается? — ответил тот из кроны дуба.

Ведьму обуяла ярость. Она кинулась в дом, открыла свои сундуки кованые и нашла там два стальных зуба верхних, да два нижних. Из тех, что во Всеграде потомственные кузнецы куют. Кинулась она грызть дуб. Грызла, грызла — два передних зуба погнула. Грызет — только щепки летят. А дуб уже трещит и шатается.

Достал из-за пазухи Терешечка вильчатую кость, что из гуся-лебедя в хлеву вырвал. Стукнул ею о ствол дуба, и разнесся по округе звук, что человеческое ухо не слышит, а всякой нежити это что звон-трезвон. Ведьма погрызет-погрызет, взглянет на Терёшечку, облизнется — и опять за дело. Так и не заметила приближение стаи.

Когда гуси-лебеди подлетели — закружили воронкой вокруг дуба. Терешка вилочку поднял и закричал:

— Сюда, крылатые демоны! Приказываю вам снять меня с дерева и отнести отсюда подальше!

— Куда ж ты собрался, псёныш!? — зарычала ведьма, вынимая гнутые стальные зубы из пасти.

— …а эту прикончить! — добавил малец.

Вскоре он исчез в крылатом вихре, а стая спустилась ближе к земле и растерзала ведьму, выклевала ей глаз, разгрызла кости, выжрала мозги. Больше с тех пор Терешку покамест не видел никто: ни в землях древлян, ни в полянских степях, ни у зорян. Не слышал никто о нем в те годы в Пропащих королевствах. А делся он куда — загадка загадок.

В Берендеевке тем временем поговаривали, что сожрала Терешечку коварянская ведьма, а в доказательство изжаренные куски мяса предъявляли. Мало кто из сельских вахлаков знал, что был мальчишка поленом. Старуха о том молчала и все больше плакала, а старик снова взялся за ремесло. И решил он начать с основы основ.

Горем своим старуха увлеклася и упустила из виду что там дед чинил. И лишь стоило курочке Рябе снести золотое яичко, тут все и понятно стало.

Вернулась старуха с огорода, глядит, лежит на столе дубовом яичко, да не простое, а золотое. Молвила тогда старуха:

— Ты что натворил, бестолочь окаянная!

Старик яйцо тряпицей отер и ответил:

— Изучил я что ученый народ насчет яиц думает, так и этак подступался, и вот готов все сначала начать.

— Дурак старый! — завопила старуха. — Нельзя с яйцом! Я терпела, когда ты над водой колдовал потому что ты неживое в живое превращал! Терпела и когда ты хлебушек мой оживил — потому что это пшеница была, которая живе росла, а потом в тесто пошла! Терпела и когда репу заклинал — то живая репа еще живее делалась. Бычка тебе простила, и Пыхтелку, и даже Терешечку нашего. Потому что это все из мертвой материи оживлено было. Но яйцо!..

— А что не так с яйцом? — спросил старик.

— Яйцо внешне мертвое, но внутри живое. И из мертвого жизнь рождает. А может и не родить. Но и тогда не мертвое. Так с яйца все начинается, яйцом все и заканчивается. Это как твойный кот в амбаре валяется и мышей не ловит — не понять жив он али мертв! И это яичко золотое — метка смерти нашей! Бей его! Пока яйцо целое, мы все под приговором ходим!

Только тут до деда дошло что он натворил. Схватил старый топор и давай молотить по яйцу, а яйцо гладкое — только направо-налево отлетает и не колется. Взялась старуха с молотком. Бьет яйцо — а оно только отскакивает. Так весь день провозились, а яйцо не разбили. И было уже на том успокоились.

Яйцо же треснуло в назначенный срок.

Сперва в хате стало душно и жарко, словно само солнце медленно в помещение протекать стало. Воздух стал густой и вязкий. Словно все события, что должны были случиться, но уже случились или еще не случились, тут же все столпились и часа своего ждали. Дрожь какая-то пробежала по стенам и окнам в доме — будто мир еще сильнее покосился. Тут-то яйцо и треснуло.

Предчувствуя скорый конец сущего, дед расплакался — не хотел, а остановиться не мог. Увидев деда плачущим и видя печальную судьбу яйца, бабка принялась метаться по дому и случайно перевернуло полено из печки. Огонь охватил стропила. Изба загорелась, дед выбраться успел, но старуха зацепилась за балку — так в огне и погибла. Видел то кузнец Прол, которого позвали с кузнечным молотом подойти и подсобить яйцо расколоть. Увидев, что дом горит, а в нем и бабка от пожара погибла, не придумал ничего лучшего, как только пойти в амбар и удавиться. Тут же рядом загорелась и береза, которая над костями Жучки росла.

Тем временем мимо горящего дома, мимо повесившегося кузнеца, обугленной старухи, обезумевшего от горя деда и разбитого яйца шли женщины-грабельницы да мужчины-косари. Спросили они у деда, что случилось, и так потрясены была его ответом, что от горя побросали на землю грабли да косы и пустились наутек кто куда.

Видя бегущих людей, а также что вдали на хуторе пожар занялся, дом горит, а пламя на хлев и амбар перекинулось, звонарь начал бить в набат. А после, видя, что никому до его звона дела нет, сам скинулся оттуда вниз и разбился. Увидев звонаря, староста Берендеевки бросился было народ звать, но ударился об косяк, на землю упал и умер.

Видя, что староста скопытился, вдова Ярохна как заорет, что от страха поросята завизжали, трепалка захлопала-застучала, сорока себе хвост оборвала, дуб ветви обломал, волы себе рога посбивали, река вздулась, и заходили на ней волны, старостина внучка ведра разбила, ее мать тесто раскидала, косарь Семомысл косой своей родного отца порешил, Яроша-рыбака здоровенная щука на дно речки Ясенки утащила, тесть Прола себе волосы оборвал, его кум и сват по деревне забегали, сами загорелись, от дома до дома носились чтобы народ предупредить, но случайно устроили пожар и спалили всю деревню.

Но и дальше беды пошли, словно весь мир начал по швам трещать: от деревни Хмурый лес загорелся, а от того речка Ясенка из берегов вышла и колотые останки Пыхтелки затопила. Огонь с водой вместе сошлись — вскипела вода и в пар обратилась. Солнце, призванное на помощь огню, ближе к земле спустилось и жаром своим воздух так накалило, что все под солнцем задыхаться начали, падать и в золу обращаться, что тойная Аленушка в ведьминой печке. И бычок Смоляной бочок, что из лесу наконец объявился, тоже как спичка вспыхнул.

Земля золотая — Ярилина долина — в миг обратилась пустыней. Яблони сгорели в огне, а ветер пламя и дальше разнес. Пожег луга, кусты и деревья. Хмурый лес в пепел обратился, что горячий ветер по земле гонять начал. Земля вся оплавилась и песком стала. Реки высохли паром и смешались с золою в небе. Пеплы те тучами стали и солнце закрыли, а жару не убавили.

Когда старик успокоился, он подошел к северному краю холма. Все, что он когда-либо видел, сгорало в лютом пламенном вихре, что носил ветер в полной темноте. Само солнце не хотело видеть то, что творилось у него под ногами.

Ожидая последних мгновений, старик помолился всем известным ему богам, а потом и сам сгинул в кошмаре, что творился вокруг.

Иногда так бывает, что в поисках власти или из темной тяги к знаниям мы пытаемся разобрать на части то, что потом не можем собрать обратно и в правильном порядке. Энергия, освобожденная разрывом мифа, разошлась ударными волнами по всей округе. Старик и сейчас стоит на своем холме, обращенный в соляной столб — в самом центре стеколизованной пустыни. Напоминание о том, что возле таких Событий, возможно, вообще нет никакого безопасного расстояния…

…особенно здесь, в Пропащих королевствах.

Против неба — на земле

На юго-восточном берегу Грустного моря расположилось великое Безрыбское царство. Царь его, Пшемыслав I, жизнь свою посвятил защите границ его и от захватчиков с севера, и от лиходеев с востока. Но главной же угрозой была беда другая — королевство в ином мире, по ком карты не прочерчены и дороги куда не проложены. Враг это был доселе невиданный и опасный…

…даже по меркам Пропащих королевств.

I

Долину вокруг Бздохска щедро заливало своими лучами летнее солнце. В эти дни оно было особенно злым: вокруг стояла сухая трава, земля кругом деревни потрескалась, высохли даже те лужи, которые не высыхали до этого годами. Небольшая же речушка Грусничка, достаточно полноводная чтобы ловить в ней осетра, вконец обмелела, и бабы из ближайших хуторов использовали ее только чтобы стирать в ней белье.

Сразу за ней, прямо напротив ворот, находилось местное капище богини Живы, куда те же бабы таскали подношения, а их дети эти подношения подворовывали. Представляло оно круг разноразмерных камней, в центре которого высился деревянный столб — обгорелый и потрескавшийся — на вершине трех сажней увенчанный безобразным лицом женщины. Во всяком случае, это было понятно из местных пересудов. А что там на самом деле ваял старик Колдыба, никому не известно. Может и жену свою, а может и кобылу. За капищем шел большак, ведущий в Старые Фырчи и Днищи, а следом за дорогой начинались бескрайние отцовские поля, тоже днесь иссушенные безжалостным солнцем.

Когда братья подошли слева, со стороны моста, к воротам, кузнечик, затянувший свою нудную и бесконечную песню, наконец-то заткнулся. Мимо пролетела здоровенная муха. Может, даже шершень.

— Слезай с конька, чучело! — крикнул средний брат Гаврило.

Младший слез с «коньков» старых распашных ворот, увенчивающих крышу над створами, как раз в тот момент, когда братья отворили ворота и прошли во двор. Отряхиваясь, он неудачно оказался на пути у старших, и другой брат, Данило, слегка оттолкнул его в сторону.

— Где были? — просил он.

— В поле опять появились круги, — ответил средний. — Батя был прав. Это в полнолуние происходит…

Данило и Гаврило сложили инструмент в амбаре и направились в большой дом, младший увязался за ними, хотя с самого начала планировал просто проваляться весь вечер на «коньках» ворот, наблюдая как бабы молят Живу, а сельские дети обжираются их дарами.

В хате оказалось так же сухо и жарко, как и на дворе. Братья зашли в помещение, поклонились вправо-влево, как и было заведено.

Отец сидел в углу под полками с различными выструганными им самим идолами, и осиновый стол так развернул, чтобы и там, в углу, оказаться во главе стола. Перед ним стояла огромная лохань кваса, осушенная на полведра. Весь хмель, что там был, уже блестел у него в глазах. Но без того былого озорства, как когда он предлагал пририсовать чуру Живы усы или насыпать перцу в ботинки деду Хазу. Руки его еле заметно тряслись, а по окладистой бороде текла слюна.

Он осмотрел сыновей взглядом исподлобья и молча жестом повелел сесть. Данило и Гаврило послушались, их младший брат слегка помедлил, и потом тоже сел. Как можно дальше от отца — на другой край стола.

— Царь Пшемыслав прислал к нам в Бздохск отряд своих ратников, — произнес он после затяжной паузы. — Говорят, потому что местные бояре совсем заворовались. Но в народе другое мелют. — Он взял чекушку, зачерпнул квас и выпил. — Будто тут занавес тоньше. И царь боится, что тут вторжение будет. А меж тем сами служилые дорогу податями обложили и всяк-повсяк воруют. Раньше мы радовались, что столица недалече от села. Там продавали пшеницу, деньги счетом принимали, а потом с набитою сумой возвращалися домой. Но теперь с той пошлиной, что на большаке, в Утащилово или Пьянищи везти дешевле будет. Да кто там купит? И эти круги на полях…

— Круги есть, бать, — перебил его Гаврило. — В эту ночь я ходил сторожить. Как полагается — с вилами, топором. Холодно было, я замерз весь.

— Видел чего? — спросил отец.

— Темно было и тихо. Если кто и шевелил пшеницу, я с сенника ничего не видел.

Отец нахмурился, снова зачерпнул чекушкой и отпил свое пойло.

— Ну не видел, так не видел, — ответил он после очередной паузы. — А что сторожить ходил — уважаю. — Он повернулся к младшему: — Ну а ты чего, Чудило? Пойдешь в следующее полнолуние сторожить поле?

Младшего звали, разумеется не «Чудилой». Но он не помнил как именно, так как все вокруг с его самого измальства называли «Чудилой» — в такт его старшим братьям. Так их и знала вся деревня: как Данилу, Гаврилу и Чудилу. Таким занятным образом они и в царских налоговых ведомостях указывались.