Бесплатный фрагмент - Проклятый Рай

ПРОЛОГ

В XXI веке слово «писатель» звучит как некий анахронизм или в лучшем случае просторечие. Всякий, кто хоть как-то работает со словом, скорей назовет себя фрилансером, smm-щиком, сценаристом или копирайтером. Людям нравится, с одной стороны, ощущать себя в этом маркетинговом, театральном флере или гриме, если хотите; с другой стороны, называя себя так, они избавляются от ответственности, которая с давних пор идет об руку с призванием «писатель». Поэтому если ты себя называешь им или хочешь показаться таким, люди вполне справедливо требуют от тебя доказательств. «Вот ты, копирайтер, что стоят все твои поделки без грандиозного труда? Что толку, что ты напишешь блестящий рекламный текст, описание, аннотацию, отзыв или комментарий, который закрепят в топе тысячью лайками? Все мы, как известно, немного лошади, а лошади не пьют мутную воду. Либо дай нам действительно произведение искусства, либо не смей себе присваивать то, что тебе не принадлежит». Что ж, да будет так.

Я начал думать над текстом и продумал только около года. Я понимал, что написать книгу не трудно; надо написать именно хорошую книгу, книгу, которая может быть близка широкому кругу лиц. Поэтому мой выбор пал на художественную литературу. Разнообразный набор инструментов уже маячил у меня в глазах. Осталось только разобраться с материалом — выбрать глыбу, которую можно скрупулезно обтесывать, или взять стену и превратить ее в скалодром. Таким материалом стало популярное в нашем городе видео, на котором парня напичкали наркотиками и накормили кошачьим кормом. Я задумался и стал мысленно набрасывать картину. Но чем больше я размышлял, тем сильней погружался в глубь нашей эпохи, пересказ которой вот-вот начнется.

1

Первое, что почувствовал Гуес, проснувшись в своем старинном просевшем кресле, — это нестерпимый холод. В общежитии отопление включили в конце осени — тогда его вполне хватало. Впрочем, и спустя месяцы хватало многим, но Гуес был не из их числа: не столько из-за отсутствия хоть какого-нибудь обогревателя, сколько из-за подгнившей негодной оконной рамы. К тому же комната Гуеса находилась на девятом этаже, откуда можно было не щурясь разглядеть полгорода: сразу пробивает дрожь от лихорадочных ветров, нескончаемо шмякающихся о скорлупу стекла и шумно стачивающих угол парапета. Эти обстоятельства в совокупности только подпитывали друг друга, словно объединившись против общего врага. Второе, что ощутил проснувшийся, — это подсохшую струю слюны, берущую исток из уголка рта, след от которой также остался на подушке в виде мокрого пятна, какие нам обычно показывают на ассоциативных карточках в психологии. Он нехотя отер щеку рукавом и перевернулся на другой бок, лицом к тюлю, за которым смутно отражалась комната, подсвеченная включенным телевизором.

Пришла пора вернуться в реальность, козявочка. Уже стало привычным просыпаться в вялом обморочном состоянии, точно после наркоза. Чувство жертвы незаконного или случайного эксперимента, как те персонажи из комиксов. Комиксы… Казалось бы, бесполезный суррогат литературы, характеризующий, однако, действительность гораздо правдивее и убедительней, чем большинство художественной литературы, несмотря на все фоновые сверхъестественные побрякушки и суперспособности. Это общежитие — один сплошной комикс, верней, недокомикс, потому что в нем нет героя. Зато злодеев хоть отбавляй. Будто существуешь в отвратительной заброшке на самом краю мира, где скапливаются одни отбросы, готовые размозжить друг другу башки за метр личного пространства. Голое бетонное строение для врожденных социопатов и преступников, где зароком безопасности служит лишь власть. Черт, какая все-таки холодина.

Гуес стащил коричневое покрывало к ногам, встал и пошел в другой конец комнаты, воткнув ноги в свои любимые ременные тапочки. Подойдя к шкафу, что стоял у выхода в секцию, Гуес вытащил плотную и ворсистую изнутри толстовку с капюшоном и тут же занырнул в нее. Затем он дернул дверь и, убедившись, что ни у кого не получится к нему вломиться, пошел обратно, глядя на поблекшую от времени лакированную тумбочку, стоявшую в ногах кресла. Надо было по осени заставить Говнюка затыкать раму ватой и заклеивать скотчем, как это безуспешно принуждали делать в техникуме его самого. А этому-то, наверное, сейчас тепло: за него все папаша сделал. Карло. Карлос. Вообще если хочешь убедиться в порядочности и адекватности человека, нужно спросить у него, кто такие Мурилу Бенисиу, Джованна Антонелли, Вера Фишер. Всякий уважающий себя человек держит в памяти этих людей.

Тем временем экран оживлял комнату радужными всполохами, но хозяин почти никогда не обращал на него внимание. Этот телевизор, как и многие другие, работал не по назначение; главная его функция заключалась в том, чтобы создавать иллюзию течения жизни и участвующего в ней зрителя. Проще говоря, его неуемное навязчивое бормотание и красочное мерцание оберегали Гуеса от погружения в себя и страха разрастающегося одиночества, крадущегося тенью по темнейшим участкам комнаты.

Гуес сел с краю кресла, потянул за ручку ящика, тряхнув тумбочку, и погрузил в него руку по плечо. Надо сказать, что тумбочка была излюбленным предметом его интерьера. Он уж и не мог вспомнить тех дней, когда существование этого комнатного деревянного куба его ничуть не интересовало. Безыскусное изделие, хранилище барахлишка, слежавшегося в виде сора прошлого, которое заставляет зло любить себя; смотри украдкой и день за днем тяни к нему руки, как тонущий к человеку со спасательным кругом, не желающему помочь. Вытащив наружу пакетик с марихуаной, Гуес просунул руку во внутренний карман толстовки и достал оттуда курительное приспособление — пипетку, черную от гари. Затем, обхватив пластмассовый наконечник губами, макнул стеклянную трубочку в зеленое крошево и глубоко вдохнул. Рот разъедал тошнотворный привкус. После нескольких таких всасываний трубочка закупорилась и надобность в пакетике пропала. Гуес положил его обратно, а сам сложился в бирманскую позу, как Будда, посередине кресла. Осталось дело за малым — добыть огонь. Может, во время оно, то есть трута и огнива, достать его и считалась трудоемким занятием, но только не в двадцать первом веке. В окне тускло отразилась вспышка от крохотного язычка пламени, смешавшись с другими радужными тонами, и там же померкла в калейдоскопическом отсвечивании. Затем в сверкающей тьме поползла дымная тучка, за ней вторая и наконец третья. Поначалу они были так густы, что казалось: они никогда не рассеются. Но через несколько мгновение их аморфные тела начали редеть, в итоге исчезнув в противоположной стороне комнаты.

Закалка бывалого курильщика позволяла Гуесу стойко переносить наркотическую эйфорию во всех ее проявлениях, что, однако, его не особо радовало. Раз за разом эффект от употребления марихуаны сглаживается и, как следствие, мытарство наслаждения постепенно скрашивается легким возбуждением. В таких случаях многие наркоманы переходят на сильнодействующие препараты вроде всяких порошков и жидкостей в шприцах, но Гуес пока обходился тем, что есть. В крайнем случае добывал курево покруче.

Положив пипетку на тумбу, он накинул на лодыжки покрывало и, облокотившись, полулежа смотрел перед собой. Примерно через минуту его тело впитало дух довольствия и умиротворения. Он стал чувствовать себя неотъемлемой частью огромного гармоничного мира, наклевывающимся открытием человечества. Захотелось пошевелить ногами, чтобы убедиться, ему ли они принадлежат. По той же причине вздумалось положить руки на подлокотники. Бедняжке казалось, что собой он объял весь мир, а мир поглотил его, и они стали неразрывным целым. Захотелось подняться осмотреть все, словно он был в новом месте.

Встав с кресла, он побродил босым. Присел на корточки посередине комнаты. Взглянул на кресло. Хм, довольно занятная манипуляция. А что если посмотреть с кресла туда, где он только что сидел? Он попробовал. Вот поди ж ты! Нечто экстраординарное. Затем его взгляд набрел на телеэкран и он окаменел на десять минут, словно узрел медузу Горгону. Неутомимый говор и гипнотическое вспышки казались крайне интересными и непонятными… Далее впечатлительный исследователь бросил взгляд на дверь. Кажется, в нее кто-то постучался? Нет, он никого не ждет. Кто это может быть? Соседка пришла попросить соли или недруг насолить? Ему пришли насолить! Но он ни у кого соли не просил, она ему и даром не нужна. Снова постучали. Нет, с таким упорством соли не выпрашивают! Гуес подпер дверь плечом, но тут же охладел из-за нахлынувшей депрессии.

Бедняжка внезапно почувствовал себя не частью совершенного мира, а одним из тысячи блоков в кладке общежития, совсем недавно именовавшегося им в мыслях «недокомиксом» с кучкой злодеев, которым никто не противостоит. Каменно свело скулы, появился металлический привкус. Разве мир может быть совершенным, если где-нибудь, пусть даже в его паршивом городке, высится леденящее душу здание, полное порочной нечисти? Как же так? Либо ему это чудится, либо окружающие этого нарочно не замечают.

Он вернулся на кресло. Он был задумчив. Он подпирал кулаком висок, но ничего не мог придумать, как бы ни силился. Но вдруг в его голову проникла блестящая идея — Гуес будет противостоять всему мерзкому и пошлому, что за долгие годы скопилось на девяти этажах! Он обрадовался. Он запрыгнул на подоконник, ловко проскочив под тюлем и нацепив его плащом на плечи. Перед ним в окне простерлась белая бездна с множеством домов-коробок, разделенных жирными линиями дорог, а также штрихи черных стволов с ежовыми кронами и расплывчатое озерцо света на парковке с десятком полузаснеженных машин. Стекла он перед собой не ощущал, даром что оно и было покрыто виньеткой инея и кое-где испачкано. Словно не существовало никакой комнаты, а была только аскетическая пещера в высоких отвесных скалах, где нечем дышать из-за свирепых вьюг и разреженной атмосферы, — единственный приют для изгнанника и инакомыслящего. Да, сейчас он чувствовал себя покорителем Эвереста, эмоции лавиной просились наружу, но никак не облекались в форму. Это сродни детскому лепету. Однако вдруг, сам того не ожидая, он перевоплотился в одного из популярных героев комиксов — Роршаха — и с хрипотцой возвестил один его монолог, который знал наизусть. Перекинув край тюля через голову и заткнув его за уши (таким образом, синтетическое забрало и капюшон сращивались в полноценную маску), Роршах сел на корточки и замер.

Собачья туша в переулке поутру, след шин на разорванном брюхе. Этот город боится меня. Я видел его истинное лицо. Улицы — продолжение сточных канав, а канавы заполнены кровью, и, когда стоки будут окончательно забиты, вся эта мразь начнёт тонуть. Когда скопившаяся грязь похоти и убийств вспенится до пояса, все шлюхи и политиканы посмотрят наверх и возопят: «Спаси нас!». Ну а я прошепчу: «Нет». Теперь весь мир стоит на краю, глядя вниз, в чёртово пекло. Все эти либералы, интеллектуалы — сладкоголосые болтуны, и отчего-то вдруг никто не знает, что сказать. Подо мной этот ужасный город. Он вопит, как скотобойня, полная умственно отсталых детей, а ночь воняет блудом и нечистой совестью.

Примерно через пятнадцать минут к нему полностью вернулся рассудок. На экране озорничала реклама: показывали колбасу, шоколадные батончики и прочую пищу. «Однако нехило меня накрыло», — подумал он, игнорируя урчание в животе. Разнородный пласт тканей с покрывалом сверху все никак не мог его согреть, заставляя думать о начале простуды. Можно представить, какой будет морозильник, оставь он комнату проветриваться. А проветривать было нужно, иначе чего доброго кто в секции учует, хоть это и маловероятно. Н-да, давно с ним такого не было. Что-что, а здравую дурь Минога доставать умеет. Роршах… Благо еще в окно не вывалился. Ни тебе подвигов, ни славы, и кайф обломался. Резкие заголовки интернет-новостей: очередной торчок сгинул в водовороте реальности, нахлебавшись гадости похоронного быта. Черт возьми, сколько можно ловить себя на мысли, что в здравом уме невозможно находиться в собственной комнате? Достаточно взглянуть на этот засаленный тюль, и сразу чувствуешь себя овощем, насмерть лечащимся в какой-то психушке, в одиночной палате. Или что там у них? Карцеры, вип-комнаты таблеточного отпевания? Ах, дорогуша, как на тебе хорошо сидит смирительная рубашка, так и хочется с ложечки покормить!

Он встал и прошелся по комнате, чтобы как-то раскачаться и наметить план действий. В голову ничего не приходило — может быть, из-за того, что намечающийся писк мысли заглушало нескончаемое урчание? Итак, на повестке дня (он достал из джинсов айфон, чтобы посмотреть время), верней, вечера стоит, точней, лежит этакая запеченная туша, фаршированная яблоками, посыпанная петрушкой-лаврушкой и прочей зеленью. Прямо чтобы как на картинках в рецептах: свинина с золотистой корочкой и наливным яблоком в пасти. Ммм. Смеагол хочет кушанькать. Да только, увы, ничего подобного он в жизни не увидит, хоть и не перестанет ежедневно заглядывать в холодильник в надежде выявить в нем способности Скатерти-самобранки или Мельницы-вертельницы. Н-да, помнится-помнится, как они уссывались накуренные, когда дед со всей своей лесной братвой нудил эту песенку. Мельница-мельница-мельница-вертельница, опля!

Надев свои кожаные ременные тапочки, он прошаркал по комнате, выглянул в секцию и тут же скрючился под увесистым снопом света, точно вампир. Тому виной служил неестественный распорядок дня: днем Гуес либо спал, либо истерически блаженствовал, запершись и занавесившись, а ночью уже бодрствовал. Немудрено, что от света как такового он отвык. Если бы, допустим, засвечена была лишь часть кругозора, третья или четвертая, как при фонарном освещении ночью, — это было бы еще терпимо. Однако с таким солнечным цунами даже самый что ни на есть нормальный человек, только что отошедший ото сна, не встретился бы без колебаний. Холодильник «Днепр» тихонько скрипнул, прогремев, и застенчиво продемонстрировал проголодавшемуся всю скудность своего внутреннего мира. Пластмассовые полочки, треснутые и грязные, были почти пусты — кое-где валялись непонятные заскорузлые объедки и крошки — чем тебе не еда? Но рядок аптечных пузырьков в дверце, старых и тайных, брякнувших при открывании, слегка отбили аппетит у Гуеса, тем самым выручив бедняжку на мгновение. Кстати, может быть, именно поэтому он до сих пор не выбросил их в помойку.

Н-да, дело дрянь. Впрочем, на что он надеялся? Где-где, а в этом общежитии точно чудес не сыскать. Хотя всяких матерых фокусников тут хоть отбавляй.

И тут, по своему обыкновению, он уставился в дверь напротив с забавным рифовым ковриком и пушистыми тапками-рыбами. Хозяйка этих глубоководных вещиц — студентка филфака с рыжеватыми волосами, тонкими линиями лица и лисьими глазами — звалась Эллой. Писала стихи, которые выкладывала в социальные сети, экспериментировала с макияжем, носила трилби, позиционировала себя альтруисткой с бисексуальными наклонностями, а также яро защищала гомосексуалистов. «Где есть любовь, там нет ничего противоестественного и уж тем более противоправного», — говорила она. На однажды заданный Гуесом вопрос, почему она не поселилась в студенческом общежитии, Элла ответила, подмигнув, что с ней трудно ужиться. Вообще, несмотря на то что Элла поселилась рядом совсем недавно, они как-то сразу нашли общий язык, хоть и не гнушались порой в раже пререканий едких издевок друг над другом. Что касается морских атрибутов у ее порога, то это была всего лишь безобидная причуда. В момент депрессии, выраженной катастрофической нехваткой моря и осознанием, что в ближайшее время по множеству причин бризом все равно не повеет, Элла попросту утешилась подобным способом, регулярно обмакивая ножки в махрово-лазурные мини-ванночки.

Ременные тапочки Гуеса зашлепали, словно некто защелкал пальцами, и грациозно смолкли возле безмятежных рыбок, смяв аккуратный газон ворсинок-водорослей. Затем раздался стук и, не дождавшись отклика, Гуес попытался заглянуть внутрь. Заперто.

— Эй, Элла?

Отклика не последовало. Тогда гость схитрил.

— Слушай, твои рыбки от тебя слиняли, кажется. И, походу, кто-то заглянул в твой холодильник и стащил оттуда пачку йогуртов.

— Офигел? — эхом отозвался голосок. — Блин, уйди, я занята. И не смей ничего трогать.

— Ах, что-то подобное я уже слышал, — шепнул он в замочную скважину. — Впусти меня, и я заставлю тебя расщедриться.

— Ха-ха, — прозвучало совсем близко, и Гуес ощутил встречное дыхание. — То есть если я тебя впущу, ты обязуешься беспрекословно исполнять все мои пожелания?

— О да. Ты исполнена жгучим желанием и хочешь беспрекословности. Впусти меня, и я буду няшным кексиком, поддающимся на все капризы, податливый, точно капитошка.

— Прости, капитошка, этот мир слишком непримирим с податливыми. Так что бай-бай. Может быть, ближе к полночи договрим.

Последняя фраза ее прозвучала так мягко и сладко, что Гуес чуть не съехал на колени в блаженстве, словно учуяв аромат манны небесной. Он перевернулся и смиренно сел на бризовый коврик. «Бум-бай-бум-диги-бай-бай. Чертовка», — на выдохе сорвалось с его уст.

— В таком случае хотя бы один йогурт. Пожа-алуйста. Ты же прекрасно знаешь, как я умею благодарить. Ужасно голоден. Если ты и в этой мизерной просьбе мне откажешь, тогда я прогрызу дыру в этой дряхлой двери и съем тебя.

— Боюсь, у тебя заноз будет полон рот. Так и быть, бери один и отвяжись.

Гуес незамедлительно поднялся, хлопнул холодильником Эллы, что, конечно, был поновей предыдущего, но современным назваться отнюдь не мог, и пошлепал восвояси, распечатывая выклянченное лакомство. Это простушка еще не знает, что живет бок о бок с супергероем. Вечно так. Как же она завопит, когда он прикроет ее своей грудью от выстрела. Или что там они делают? Он всегда больше обращал внимание на злодеев: они более изобретательны и утонченны. Впрочем, Роршаха правильным парнем не назовешь. Роршах, ах! Никак не пойму: то ли у тебя голова забинтована, то ли маска такая, то ли обычный трехрублевый пакет. Извини, Гуес, на этот раз ролевые игры не удались. Занавес.

Он остановился у своего стола, чтобы найти чайную ложечку. В первом ящике, застеленном газетой, кроме пары-тройки луковиц в слое шелухи и нескольких черных катушек ниток, ничего путного не было. Во втором пылились ножи да батарейки, опутанные разными проводками вроде зарядок и наушников. На полках ниже красовались горки фаянсовой посуды — такой округлой и крупной, что в ней чувствовалось усердие древнего гончара. Пришла очередь навесного шкафа — там покоились только пара подносов и десяток кружек над ними. Ясно. Двадцать три года отдал этой пещере, а она ему и чайной ложкой отплатить не может. Окей гугл, как съесть йогурт без ложки? Благо оставался последний день обещанного платежа. На экране сразу высветилось нужное видео, где некто полторы минуты скручивал бумажную ложечку из этикетки. Между прочим, находка имела около шести тысяч пятисот просмотров и ста лайков. Отсюда Гуес с радостью заключил, что он не единственный, кто попадал в такое безвыходное положение, и не так уж бездарен. Кое-как смастерив требуемое, он пожалел, что не сделал это накуренным (так бы было гораздо увлекательней и быстрей), проследовал в комнату и принялся ужинать.

Теперь его мысли, жужжа, кружились мошкарой над падалью — бедностью и бессилием. В свои двадцать три года он настолько беден и бессилен, что вымаливает продукты у своей соседки. Счастье что она почти его сверстница и снисходительно ко всему относится. И он ужаснулся тому, что не испытывает при этом ни капельки стыда. Бедность и нужда заставляет позабыть о совести и гордости, обостряя инстинкты и притупляя рефлексию. Становится интересно, чем живет сытый и беззаботный человек? Видимо, тем, что сопереживает бедным, с превеликой заботой спешит их всех взять в охапку, точно малютка коллекцию свои плюшевых мишек, шаря по карманам, а на ушко колыбельные напевая. Забавно смотреть, когда все эти выскочки, распиаренные звездочки, лощеные нувориши снисходят до благотворительности. Смотрите: он считает подвигом то, что вернул вам им же сворованное. Спасибо вам, благодетель, спасибо, можете нас повторно обчистить, чтобы вновь триумфально вернуться. А если вы вдруг задержитесь, то ничего — пост всегда на благо. Главное — дорогу назад не забудьте.

Разумеется, одного йогурта никак не могло хватить, чтобы хоть на чуточку забыть о еде. Вернуться к Элле — значило бы повести себя крайне низко и неправильно, а между тем красочная реклама, хрустящая и шелестящая, подтрунивала над незавидным положением Гуеса. Сколько радостных цветов и волшебных вспышек по всем каналам. Такое впечатление, что он наблюдает за идиллически-пасторальным развитием параллельного мира. Почему ни один канал не хочет вещать о подноготной всего этого блеска? Взяли бы да привезли сюда команду репортеров — они бы столько чернухи наснимали, что хватило бы на несколько передач, а материала — на год вперед. Впрочем, кому интересно копошиться в посторонних проблемах? Упадачничество никогда не станет достоянием страны. Суетитесь да пищите в своем девятиэтажном логове, пока в конце концов не вымрете, поубивав друг друга, а мы, так и быть, подотрем за вами и заманим, приукрашивая, очередных несчастных на убой. Самый эффективный и выгодный способ решить проблему. Взорвать к чертовой матери этот вонючий «13 район», и дело с концом. На хрен сюсюкаться со всяким отребьем, тошнотворным социальным дном?

Гуес вытащил айфон и ткнул на контакт «Минога». Примечательно, что носитель данного прозвища понятие не имел, откуда оно взялось и по какой причине. Тем не менее словечко в здешних краях было редкое и потому привлекало мистической необычностью и неким коварством. Можно только догадываться, в связи с чем к нему пристала данная кличка: из-за страшного рыла, вредительского поведения, гнилых зубов? Кстати о зубах. С течением времени, крепчая и наглея, он все-таки не уберег их, потеряв в каком-то проулке в зверской схватке и окропив землю кровью. Однако прозвище уже цепко впилось в его сущность, ни за что не давая себя вытравить чем бы то ни было, несмотря на буйно выбитое подспорье, о чем Миноге, в сущности, и жалеть-то не доводилось. Также ему не довелось обзавестись новыми зубами, хоть некоторые поползновения в данном направлении и были: однажды его очень воодушевляла идея поблескивать золотой коронкой — дешевым аналогом ныне популярных гриллз. Но ни руки, ни ноги, в конечном счете, так и не дошли до кабинете стоматолога.

Через шесть гудков динамик айфона воспроизвел визгливую голосину:

— Алло?

В трубке слышался многоголосый шум: то ли музыка, то ли телевизор. Также были отчетливо слышны распирающие смешки Миноги.

— Вичка, дай Миногу, — проговорил Гес.

— А повежливей? — деланно возмутилась она.

— Пожалуйста, дай Миногу. Мне позарез надо.

— Оу, позарез. А ты знаешь, что Миногу повязали. Менты сказали, что его сдал ты. Что ты на это скажешь, бесеныш?

В трубке раздался треск и сдавленный хохот. Гуес уже представлял картину в общих красках. Худосочный Минога навалился на расплывшуюся Вичку, и они на пару смешно откашливаются в сторонку.

— Что за бред? Если бы его повязали, ты бы вряд ли рассказала мне об этом по его же телефону.

— Ты что, сопляк, понять отказываешься? Хочешь сказать, ты не ввалишь нас при первом же случае? У тебя на лбу написано, что ты фуфло слабохарктерный.

— Рот закрой. По крайней мере, я побольше тебя в деле и пока что никаких нареканий со стороны его величества общества.

В ответ визгливая голосина уже собралась было брызнуть матом, как трубку перехватили.

— Вы, две пташки-несушки, не выставляйте напоказ свои яйца. Вы же знаете, как в нашей стране любят наушничать. Ча-ча-чайники.

«Борзая тварь, грошевая подружка. Два сапога пара. Разъярила диванного орка. Накрылись все мои планы медным тазом и обернулись истощением».

— Слушай, братан. Третий день толком ничего не ем. На мели. Может, подкинешь деньжат на майонез и булку? А я твой старый должок забуду.

Интуитивно Гуес понял, что последняя фраза была лишней. Но Минога никогда не делил куш поровну, а осыпал крохам своих подельников, словно рисом на свадьбе молодоженов. Этот человек силился подстроить мир под себя. Вообще фраза «под себя» характеризовала его целиком и полностью.

— Какой должок, а? Какой должок, м? Ты мне по гроб должен. Я тебя поднял вместо твоего папаши, забыл?

К вкрадчивому голосу подмешалось визгливое вяканье.

— Я тоже весь день не жравши, братан, — продолжал Минога. — Если ты прямо сильно хочешь хавать, да, сгоняй мне в магаз за пельмешками, а на сдачу тяпни себе мороженку. Как тебе вариант, а?

— Не, братан, пусть твоя подруга тебе за пельменями бегает. Если на то пошло, я лучше вынесу полприлавка.

— Ты тупой, я не понял? Я ж сказал: о важном по телефону ни-ни. А так, молодчик. Я тебе помог понять, что твоя проблема не так серьезна, чтобы занимать кэш и тупостью тревожить старших, да? Ну, бывай. Наберу при случае.

— Гребаный мудак, — вспылил Гуес, прервав разговор и швырнув айфон к спинке кресла. И в какой подворотне он отыскивает себе таких шмар? С ней быть вежливым что к поросенку ластиться. Впрочем, приготовь того как следует, он бы сейчас не то чтобы ластился — приник к нему, словно к роднику, устами алыми.

Вскочив, Гуес подошел к шкафу, надел поношенный пуховик и, прыгнув на выходе в угловатые полукожаные ботинки с подкладкой, похожие на дезерты, по окружной направился в холл, скользнув взглядом по двери Эллы. Идя по коридору мимо санузла с кафельным полом, таким же мутным, как побелка над двумя слитыми умывальниками, душевой и нужником, расположенными параллельно, он вспомнил одну сцену из детства.

Возвращаясь навеселе домой с гулянки, он точно так же искоса посмотрел в сторону умывальников и, помимо всего прочего, узрел там ссутуленую Донару Васильевну, ныне вторую соседку. В тапочках и халате, закинув ногу на ногу, что сплелись подобно древесным корням, она затянулась не смотря на него, выпустила уголком рта дым и сказала непритязательно:

— Как дела?

Гуес, возбужденный после веселых игр с друзьями, ожидал нечто вроде этого вопроса и поэтому незамедлительно начал делится впечатлениями.

— Играли мы, короче, сейчас в догоня. Ну, бегаем, бегаем, кричим, прячемся, все как обычно, — он засмеялся. — Блин! Сколько же ему повторяли: завяжи ты ботинки, дурак! Бежим мы, короче, с приятелем от «воды», бежим и чувствуем, что нас вот-вот догонят. И мы как давай друг друга хватать за плечи да прижимать. И что вы думаете? В итоге он отпихнул меня назад, а сам возьми да навернись с лестницы через два шага! Ха-ха. Хорошо бы теперь разобраться, кто от этого выиграл.

— Дома. Как дела дома? — повторила женщина, подходя к собеседнику.

— Эм… хорошо, — последовал ответ.

— Ну-ну, — буркнула она и, погладив Гуеса по голове, прошла мимо. Тот еще миг простоял в молчании, вновь улыбнулся и последовал за ней. Как только он ступил за порог в секцию, до его слуха донесся непонятный шум, исходящий откуда-то справа. Именно в том направлении находилось его комната. Сначала было он ничего не понял, точно где-то громко звучал телевизор или хрипел приемник, но потом вдруг нахмурился и настороже подкрался к двери.

— Ты не только меня оскорбляешь, но и моего сына, всю семью. Хотя тебе, видимо, до этого нет никакого дела.

— Тебе зато до всего есть дело. Даже до того, что тебя ну никак не касается.

— Меня касается абсолютно все, что затрагивает честь моей семьи.

— Формулировка что надо, бесспорно. Лучше не скажешь.

— Это уже перешло все границы. Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы я забрала сына и съехала от тебя?

— Ха-ха. Куда? На кудыкину гору? Похоже, ты так привыкла слушать всякие бредни, что сама неволей в них поверила и предпочла их близким. Оставлять тебя с сыном наедине — вот что будет оскорбительно с моей стороны.

— Господи!.. — раздался голос, и пространством за дверью овладела зловещая дрожь шороха и шарканья. Гуес в тревоге отпрянул от двери, что тут же перед ним распахнулась, явив плавный силуэт матери. В глазах реял какой-то воинствующий огонь. Она не плакала и даже не казалась усталой, но тут же тяжело опустила руки, внезапно увидев сына перед собой. После краткого молчания она закрыла лицо руками, по-прежнему оставаясь в прикрытых дверях, затем провела ими по голове, собирая свои недлинные русые волосы воедино, и села рядом на стул. Далее руки Гуеса послушно легли в раковину ее ладоней, и она зашептала: «Ничего страшного. Мы слегка поссорились с твоим папой. Так бывает в каждой семье». И Гуес бы поверил ей, обязательно поверил, не встрянь до этого Донара Васильевна со своим «ну-ну».

В холле Гуеса снова окутала темнота, слегка рассеявшееся в широком сквозном проеме, квадратом отрезавшем часть лифта и контур лестничной площадки. Было несколько кратких периодов за все существование общежития, когда пусть даже бросовая лампочка на девятом этаже, но все-таки горела. На Гуеса из них пришелся только один, и то он быстро закончился. В ноздри сразу въелась слезоточивая вонь. Причиной тому служила свалка мусора на чердаке, у приступка с дверью на крышу. Будучи ребенком, Гуес часто слышал, как оттуда доносится храп и бормотание. Приятели Гуеса по-разному воспринимали этот феномен: первые, особенно смелые, хотели растормошить ужас, затаившийся там, с целью дознаться до истины; вторые склонны были думать, что это происки привидений и чудовищ, и не под каким предлогом не хотели туда носа казать; а третьи держались весьма равнодушно, упоминая безыскусных бомжей и пьяниц. Так как идти на будоражащий зов любопытства было если не страшно, то противно, единого мнения достичь не удалось.

Что касается холлов, то у них была своя исключительная история. Ходили слухи, что в прошлом, годах этак в 80-х, эти застеленные простоватым паркетом этажные площадки как только не служили жителям общежития. Время от времени самые почитаемые энтузиасты и активисты устраивали здесь всяческие турниры вроде шахматных и шашечных. Со всех этажей на условное место стекалась ребетня и бодрые старички, чинно восседали за сдвинутыми столами и играли по таймингу, внимательно записывая ходы в тетрадь. Болельщики строго поглаживали усы в сторонке и никогда не задумывались, интересно ли им это. Музыканты устраивали концерты, поэты читали стихи, а даты проведения их выступлений прописывались в заранее вывешенных объявлениях. Кто не приходил без уважительной причины, перечень которых был весьма мал, неминуемо попрекался. Жизнью таких безучастных начинали сразу серьезно интересоваться, и если выяснялось, что они холодны ко всему происходящему, говоря официальным языком, без уважительной причины, клеймили нравоучением и именовали отщепенцами. А клейменым в свою очередь это казалось пустым делом: зачем мне наблюдать то, что меня не привлекает? Не лучше ли заняться собой? Также слухи воспевали дружность тогдашних свадеб. Когда в каком-либо холле накрывали свадебный стол, к нему мог присоединиться каждый зевака. Особенно свадебные дни любили студенты, так как сварливая, непреклонная вахтерша преклонного возраста покидала свой пост, и они вереница за вереницей проникали к своим друзьям-рабочим и устраивали бардак. Усталая старушка к вечеру забывалась сном в специально отведенной ей каморке, а молодежь неусыпно продолжала кутить. Но эти слухи давно уже перешли в разряд преданий и, понятно, Гуесу они были знакомы только понаслышке. Однако у него тоже было, что вспомнить, что он непосредственно ощутил на себе.

Кто в трико и толстовках, кто в комбинезоне, кто в спортивном костюме — и как загалдят все хором, как понесутся по ступенькам сломя голову. В такие моменты общежитие ходуном ходило, словно избушка на курьих ножках. Иной раз вызовут лифт на первом этаже, а из него, точно из вагона, выскакивает по шестеро-семеро озорников, наперебой кричащих что-то жуткое и нелепое; а сверху, спотыкаясь, подворачивая ноги и кряхтя от боли, уже сбегает «вода» по лестнице, занеся руку с плотным бумажным шаром в ладони, склеенным скотчем. Раздается ор. Дети прыгают, как обезьяны, с ужасом и сумасшествием в лицах, стараясь увернуться от белого хлесткого комочка, будто от камня. Бах! Едва-едва услышав хлопок, все ухари срываются с места, различая по жгучему воплю выбитого, что тут же бежит вдогонку, жаждая так же ошпарить кого-нибудь. Можно представить, какая шумиха стояла во время этих невинных забав и набегов и как горько было желать спокойной ночи близкому своему.

Вскоре в общежитии стала скапливаться вся окрестная ребятня — стоит отметить, не только благодаря набравшей популярность игре. Служившая когда-то наиважнейшей целью, теперь она была всего лишь поводом для очередной подростковой сходки. С увеличением числа пришлых становилось и увлекательней, и в то же время тревожней, так как один от другого зачастую настолько отличался, что не терпел его присутствие рядом. Подростки в плане взаимоотношений менее сговорчивы и более откровенны, чем взрослые, — таким образом, при помощи противопоставления себя кому-то и неприятия его отличительных черт, они подчеркивают свою индивидуальность и оттеняют собственные привлекательные особенности.

Почти для каждого в итоге наставал момент, когда носиться по лестницам становилось неинтересным. Происходило это, конечно, не разом для всех. Один за другим ребята начинали отказываться от сборища и распределялись шайками по разным этажам, образуя, так сказать, группировки со схожими взглядами. Как правило, первые столбили самые выгодные места — без сквозняков, с нормальным освещением и батареями, на которых дружно ютились. Запоздавшим приходилось довольствоваться менее выгодными условиями. Проводя большинство свободного времени на условно закрепленной точке, всякий старался оставить следы своего пребывания — броские и неповторимые. Однако средства, с помощью которых демонстрировалась неповторимость той или иной компании, зачастую оставались одинаковыми. Впрочем, о каком разнообразии может идти речь, когда ты, точно хомячок в трехлитровой стеклянной банке, огражден ледяным слоем бетона? Все, что есть, — однотонная стекловидная гладь стен, бесхитростная конфигурация безжизненных глыб, в продолговатой полости которых теплились сотни жизней. И что же, если не граффити, могло взволновать эту каменную стихию, заставить ее струиться с помощью нанесенной рябью краски, на которой временами так нежно поблескивало солнце, просачиваясь сквозь окна и дырки фанер, местами заменяющих стекла? Куда ни взгляни, все пестрело разноречивыми надписями с пририсованными украшениями в виде коронок, подчеркиваний и вензелей, а также эпическими зарисовками сюрреалистического свойства, что многие непосвященные прохожие спешили назвать мазней и хулиганством. Впрочем, относительно некоторых подростковых детищ уместнее и приличнее определения не подберешь. Большинству местных так мозолила и застила глаза эта похабщина, что они сквозь её мутный поток никак не могли рассмотреть золотые россыпи действительно драгоценных творений. Да и хотели разве? Когда кое-как пол-общежития договорилось о капитальном ремонте, всё подчистую замазали, даже творение анонимного талантливого граффера «Заточение» между четвертым и третьим этажом, на котором трое оборванцев в пепельной мгле смотрели в окно, забрызганное лакомым соком радуги.

А ведь граффити было не единственным, чем увлекалась тогда ребятня. На период начала 2000-х годов приходился телефонный бум: мало-помалу особо продвинутые люди стали обзаводится мобильниками и находили это весьма респектабельным и удобным. Иногда, конечно, какие-никакие трубки перепадали счастливчикам-детям, что тут же устраивали соревнования друг с другом по характеристике и ценности своих завидных приобретений. А вам когда-нибудь случалось хвастаться камерой в один и три мегапикселя? Если да, то вы, конечно, знаете, что значит быть известным и обожаемым. А также вам известно, что такое ИК-порт и что шестьдесят четыре полифонии — это уже MP3. Телефоны становились совершенней, функциональней и миниатюрней. Люди со всех уголков планеты начали обмениваться информацией, что в конечном счете просочилась и в общежитие. Несмотря на то что к тому времени «железный занавес» давно рухнул, был наскоро скручен и аккуратно унесен за кулисы, по телевизору всего подряд не показывали, особо того, что могло заинтересовать подрастающее поколение. Вот тут-то и приходилось лезть в карман за своей электронной драгоценностью, или девайсом. Теперь общежитским межэтажным пространством, в большинстве своем принадлежащем русскоязычному населению, вдруг овладели незнакомые наречия с необыкновенными интонациями. В моду входили широкие джинсы, в простонародье «трубы», и всякого рода спортивные причиндалы вроде напульсников и кроссовок. Следом за любителями зарубежной музыки появлялись и те, кто научились здорово под нее танцевать. Впрочем, только лестничными площадками здесь дело уже не обходилось. Конечно, последствия у этого слепого увлечения зародившейся где-то вдали уличной культуры были крайне неоднозначные: с одной стороны, поклонники сильно расширили свой кругозор, становясь лучшими в потоке нового культурного веяния, а с другой стороны, они познали обратную сторону медали, связанную с дурными пристрастиями. Одним из которых, например, стали наркотики

Подойдя к лифту, Гуес нажал кнопку, и вскоре перед ним, взвыв, раскрылись металлические дверцы. А он еще помнил их деревянными с резиновыми шнурами. Если вы готовы задержать дыхание секунд на десять (примерно столько времени хватало спустится на лифте с девятого на первый этаж), то можете поехать с Гуесом. В противном случае, вам придется не дышать минуты полторы, чтобы сойти пешком. На лифтовых стенках, казалось, чистого места не найти: разноцветные надписи перечеркивали друг друга и вторгались в границы посторонних изображений, напоминая черновик сумасшедшего. Подсветка, защищенная закоптившейся решеткой, померкла, а такие кнопки на панели управления, как «помощь» и «стоп», необратимо впали.

На первом этаже Гуес встретил знакомого, но сделал вид, что не узнал его, глядя себе под ноги. Сейчас ему ни с кем не хотелось разговаривать. Судя по всему, знакомому тоже. Соскочив с крыльца, Гуес направился ближайшей дорогой к универсаму. Жесткий рассыпчатый снег забивался ему под джинсы и утрамбовывался в задниках, а лицо нескончаемое щипало. Накануне весь вечер свирепствовала метель, словно марлей накрыв общежитие, и непроизвольно возникали дикие мысли, что до оттепели общежитие не покинет ни одна живая душа.

Проходя тенью мимо последнего подъезда соседней пятиэтажки, Гуес заметил двух парней, беседующих под козырьком крыльца. Один из них, в шортах, пуховике и сланцах, чуть ли не стокилограммовый, хихикал подобно рехнувшемуся клоуну из фильма ужасов.

А, знакомые лица. Два малолетних идиота. Нет на свете существа более глупого и уязвимого, чем подражающий молокосос, мнящий себя пупом земли. Инстинкт самосохранения выключен, а рубильник вырван к чертовой матери. Смолят и жрут днями напролет. Такие приходят к барыге за чем-нибудь «поубойней», а им дают таблетки анальгина. Те и рады-радехоньки. Экстези! Экстези! Уссывются себе на дому, что такие дебилы и деньги на ветер выбросили. В мамкин настенный ковер ныряют, узрев в нем явление зрительных образов из компьютерных медиапроигрывателей. Можно назвать это обратным эффектом Плацебо: чуваку внутривенно вводят глюкозу, а тот сопли пускает, воображая себе нехилый приход. А у этого мамонта, похоже, уже здоровенные расстяжки подмышками.

Оказавшись у дороги, Гуес повернул направо по тротуару и в конце квартала скрылся в универсаме. На входе его встретила весьма недоброжелательным взглядом единственная кассирша, и тут же из-за стойки со сладостями выглянула прославившаяся охранница. А слава новоиспеченной радетельницы порядка в форме заключалась в том, что ни один скользкий воришка, хозяйничавший в ее отсутствие, не смог продемонстрировать при ней свою ловкость рук. Если кто и успевал запихать себе что-нибудь в капюшон или за пазуху, все равно досматривался ей на выходе. Причем, то ли по интуиции, то ли по жизненному опыту, она всегда знала, кого остановить. Под глухой перестук турникета Гуес пошел, скрываясь за стойкой с коробчонками и упаковками, по правой стороне к прилавкам в конце зала, чтобы снять с себя фокус. Однако охранница славу свою обрела недаром: как только Гуес исчезал за очередным углом, она бросала вслед ему сдержанный взгляд и как ни в чем не бывало выглядывала с другой стороны. Казалось бы, метод оскорбительно прост. Но если он действенный, зачем вымучивать детективную хитрость? Положение осложняло еще то, что у Гуеса в карманах, кроме прорех, ничего не нащупывалось. Это внушало к нему подозрение вдвойне. Заходя в магазин и пробыв там достаточно времени, человек попросту не может уйти с пустыми руками — таково общественное представление. Сделать что-то наперекор устоявшемуся пониманию — значит повысить внимание к своей персоне.

— Что-нибудь будете брать? — вдруг восстав из-под прилавка, сказала женщина в целлофановом берете.

— Эм… Сколько стоит эта пицца? — ответил Гуес, глядя на лоток сверху витрины и снимая перчатки.

— Сами посмотрите. Ценники для кого вешают.

Н-да, заработался сотрудничек. А дома еще куча дел. Детям надо помогать, маме лекарств купить. Муж со дня на день изменит, если уже не… Ох-хо-хо.

— Спасибо. Стоп. А на ней, похоже, нет ценника.

— Как это нет? Что вы мне рассказываете?

— Да вот так. Мистика, не иначе, — разведя руки, ахнул покупатель.

Лицо женщины судорожно дрогнуло. На виске молнией набухла жилка.

— А ну-ка, дайте сюда! — буркнула она.

— Пожалуйста, — слюбезничал Гуес и, резко протянув руку, обронил товар.

— Ой, прошу прощения, — подобострастно продолжил он.

Женщина в немом ворчании потонула за прилавком, а Гуес принялся скоро запихивать в просторный рукав первые попавшиеся мучные изделия. План его, собственно, строился на ходу и на тернистую сложность не претендовал. Нужно было всего лишь уйти из-под слежки охранницы, обратив на себя более неискушенный взгляд, и разыграть маленький скандальчик, чтобы недовольный персонал нерадивого покупателя сам выпроводил с радостью. Однако женщина в форме оказалась куда проницательней, чем Гуес думал, и наблюдала за всем из засады. Как только тот начал нашпиговывать рукав, она подошла к злоумышленнику вплотную и, одернув его за плечо, отчеканила: «Пошел вон отсюда». К тому времени подоспела и женщина в целлофановом берете с укором: «Вы что, ослепли? А это, по вашему, что? Плесень?» И тут она, глядя на поубавленную кучку продовольствия и на сотрудника в форме с грозным лицом, поняла что к чему.

— Мерзавец! — остро изломались ее набрякшие губы, четко выговаривая каждую букву.

Гуес подарил ей напоследок взгляд, полный холодного сожаления, и зашагал прочь, надевая перчатки.

Мимо гудя и притормаживая с протяжным звоном проплыла озаренная кабина троллейбуса. В волнистом сгустке мрака, расскачивающим вслед за ней всю свою клубящуюся океанскую толщу, эта машина ни дать ни взять маленький застекленный ковчег прибыла увезти продрогших, измотанных людей в землю обетованную. Только было уже слишком поздно. На остановке ее никто не ждал, отчаявшись и смирившись с участью выживать в мерзлой серости каменных построек. Так никого и не приютив, кошачья персидская мордашка, навострив железные ушки-рожки, снова вклинилась в леденящую даль в поисках ждущих и неуклонно надеющихся. Несчастные, несчастные люди! И земля обетованная вам не нужна, и друг другу вы не нужны, и теплая грязь вам дороже стылой небесной влаги. Впрочем, небесную влагу на хлеб не намажешь. Что человеку этот сакральный, ритуальный, мифическтй путь, когда он вот-вот сдохнет от голода? Обидно будет умереть, еще даже не собравшись, а тем более — на полдороге. А все-таки какой-никакой крючковатый беляш своровать Гуес сумел. Гребаная охранница так растянула его монжету, что голова бы запросто убралась. Но один, по-видимому, самый юркий и удалой пирожок, хорошенько промасленный и пикантно приправленный, не желающий, подобно своим сородичам, наживать себе пролежни, поспешил скатится по лазейки рукава прямо к ненасытной утробе голодающего. Светлая тебе память, хлебушек.

Подставив ладонь, Гуес оттопырил резинку другой рукой, и, согласно расчету, запеленутый объект упал точь-в-точь в назначенное место, придавив четыре главнейшие линии хиромантии. Обертка тут же стала ненужной и без зазрения совести была выброшена, а содержимое оказалось на плахе языка, со смаком разделяясь надвое и соскальзывая в урчащую пропасть. Затем туда же ухнула вторая половина. Скушал залпом! А все-таки он дурак. Надо было есть маленькими кусочками, тщательно разжевывая.

Гуес старался идти не попадая под расплывчатые световые круги фонарей, что хищно нависли призраками. Тротуар, узенький, заледенелый, частично виднелся из-под снега и дважды ответвлялся вправо. Оба поворота одинаково вели к общежитию, только, в отличие от второго, первый не обещал посыпанного песком асфальтового покрытия, зато гарантировал маленькое приключеньице по гаражным дворикам и замысловатым проулкам, в одном из которых некогда Минога утратил несколько зубов. Черные-черные, точно обугленные, деревья недвижно дышали, заиндевели неприглядные оконца деревянных домиков, над которыми высились крыши краеугольных каменных собратьев.

Н-да, на планете много места есть, только мало личного пространства. Быть другим, быть нравственным, добрым, великодушным, гребаным шоколадным зайцем, подсолнухом в слюнявчике здесь невозможно. Невозможно одной каплей белой краски разбавить банку черной, только даром себя погубишь. Невозможно быть человеком, сахарным ангелочком, сопливой неженкой, когда вокруг сплошной мрак и разврат. Эти стены калечут, закаляя, так же, как розги, пытки, как та же смирительная рубашка, как всякая дрянь. Рано или поздно все равно становишься частью этого вирусного безобразия. Это непреодолимая сила. Невозможно.

Что касается голода, то он утих. Но Гуес наверняка представлял, насколько кратковременна его сытость. Стоит ему только вернуться домой, Эллин холодильник сразу раскрутит зеленоватое, как в мультфильмах, лассо аромата и заарканит его, беспомощного, сиротливого… И тут начнется: Эллочка, солнышко, рыбонька золотая, сжалься! А Эллочка устало пожмет плечиками и в ласковом остервенении пошлет попрошайку… спать. Еще и колыбельную затянет вдогонку. Н-да, она может, чертовка.

На перекрестке Гуес перешел дорогу и повернул на людную улицу под названием Строительная. У него созрела идея, и оставалось найти того, кто поможет ей осуществится. Уже вскоре он оглядывался в заставленных автомобилями дворах, симметрично подчищенных снегоуборочными машинами, мелькнул под нагромождением балконов, миновал снежно-вощеные цветники. Очень плохо, что пуховик у него светлый, — оттеняет другие тряпки и рост. Впрочем, все, чем озабочены в такое время пешеходы, — это как бы не поскользнуться да не ушибиться. А тут еще и мысли всякие! Совсем красота. Пока гром не грянет. Скальные здания еще посвечивали рядами и столбцами окон, кое-где темноту вспарывали всполохи ксеноновых фар и торчали мужские головы в салонах, будто в нимбовой подсветке. Вот из подъезда вышла женщина и… села в машину. Через пять минут другая женщина сделала то же самое. Голод вновь понемногу начинал давать знать о себе, но сейчас Гуеса больше волновала опасность обморожения: ни мешковатый капюшон, ни вместительные карманы не помогали согреться. Он по-ребячьи надеялся, что в универсаме все пройдет гладко, и у прилавка грезил о триумфальном возвращении. Увы, без помарки не обошлось, и подоспели томные сумеречные шатания. Жаждая скорейшего результата, он подступил ко второму двору, перейдя дорогу, и двинулся наискосок натоптанной тропинкой. Спустя минуту невдалеке наконец замаячил желанный женский силуэт. Гуес, конечно, встрепенулся и ускорил шаг, думая, успеет ли до закрытия? Универсам, кажется, закрывается в одиннадцать, а сейчас не больше половины. Он пошарил пальцами и понял, что забыл айфон. Впрочем, еще одной встречи с радетелем порядка он сегодня не перенесет, похоже. Да и бежать придется где-то поблизости, судя по всему. Лучше в ларек. Плевать, что там все гадко и тухло.

Когда Гуес перебрался на тротуар, в нем вдруг вспыхнул огонь от искры мысли, что вот-вот ему пригодится вся ловкость, сила и — обязательно — скорость. Нужно было только выбрать момент, и Гуес его не упустил, заметив на углу большой участок незанесенного асфальта. Не хватало ему навернуться в столь знаменательный миг. В руке женщины, как маятник, гипнотически покачивалась сумка, с которой следопыт не спускал глаз. Мало-помалу он сокращал дистанцию, слегка поглядывая по сторонам, чтобы избежать явных свидетелей. Как ни странно, женщина, видимо, вообще ни о чем не подозревала, несмотря на то что Гуес пару раз шаркнул, стискивая зубы. Все, что она сделала за время слежки, это перенесла сумочку с правой руки на левую. Это лишь подпитывало самоуверенность преследующего.

Мушка жужжала,

В клетку попала,

Не плачь и не ной —

Скоро станешь едой! —

вспомнил он стишок Голлума. Глядя — разумеется — накуренным «Властелин колец», а именно отрывок в пещере у Шелоб (громадного паука, если вы помните, превратившего Фродо в «вареную рыбу»), Гуес просто шарахался в ужасе по комнате, пятерней придерживая челюсть, чтобы та судорожно не щелкала. Липкая жирная паутина восьминогой твари свисала прямо с его рук мокрыми тряпками, и он безуспешно пытался избавиться от этой смрадной слизи, стараясь обтереть ее обо все подряд. А визжал он хуже самого Голлума. Сцену с исподтишка вонзающимся жалом он так и не понял, зато чуть не блеванул, когда у бедняги пошла пена изо рта. Надо сказать, что, придя в трезвую память, он еще долго сравнивал общежитие с Мордором. Орки рисовались по трафарету его крайне нелюбимых знакомых, а урук-хаи вообще походили на среднестатистического люмпена. Когда, по фильму, их выкапывали в оболочке из каких-то ржавых мочажин, распарывая пузыри, Гуес в экстазе бил себя по ляжкам и строчил восторженную рецензию на «Кинопоиске». Что касается Смеагола, то он сочувствовал ему подобно Фродо и даже чуть не прослезился в конце фильма.

Напоследок окинув взглядом местность, он резко набрал скорость и, молниеносно огибая жертву, свирепо дернул за кожаные ручки. Вдруг все пошло не по плану — Гуес, естественно, осознал это потом. Мало того, что женщина почти удержала сумочку, так еще и ухитрилась прыснуть что-то в область лица неприятелю. Переизбыток адреналина не дал нападавшему опешить, и, зловеще прокричав: «Ах ты сука», тот бросил наотмашь левую руку и помчался прочь. У него ужасно слезился левый глаз, а правый, прикрытый мехом капюшона, что, по-видимому, спас налетчика от кратковременной слепоты, предательски застила рябь. Гуес тут же оголил затылок. Мгновенно оставив позади торец здания, беглец ринулся вдоль фасада и тут же полетел ничком, теряясь в пространстве. За эти секунды он испытал столько эмоций, сколько подарил ему первый лакомый косяк. Вскочив, Гуес узрел перед собой ошарашенного паренька, что, кряхтя, поднял голову и под аукающийся визг женщины вперил взгляд в злодея. Благодаря лампе в плафоне на козырьке подъезда Гуес различил черты пострадавшего и, чтобы тому не удалось сделать то же самое, снова понесся куда глаз глядит по хлопчатой наледи. Чем дальше он убегал, тем больше становилась следующая за ним тень. Осознание чего-то ужасного неотвратимо нагоняло его, изо всех сил бегущего в сторону дома, еле дышащего и напуганного. Правая рука, в которой болталась на редкость тяжелая сумка, мертвецки онемела. Показываться с краденым дома было отнюдь не лучшим вариантом. Отбежав на безопасное расстояние, он швырнул ношу на землю, сел рядом на корточки и вывалил все ее содержимое. Затем махом нашел кошелек, вытащив все купюры, в неистовстве пнул его куда-то на дорогу и исчез в темноте. Стоит ли упоминать, что о чувстве голода он забыл напрочь?

В невероятно матовый фон небосвода врезался девятиэтажный прямоугольный параллелепипед с лезвийными гранями и оконными насечками. Прослойка воздуха, круто обрамляющая его, трепетала и трепетала, словно внутри пылал громадный беспламенный очаг. Все дорожки, переулки и размытые ходы извилистыми щупальцами примыкали к этому исполинскому блочному организму. Казалось, он присосался к плоти земли; казалось, его фундамент — это гадкая пасть. Над ним, как над темным царством, вечно нависала кошмарная инопланетная ночь, а вокруг все скукожилось, что осенние листья, подло лишилось соков жизни и увяло, увяло. Под напускным чадом успокоения там творился гнусный шабаш, пировала гадкая нелюдь, паясничали кровпийцы…

Левый глаз до сих пор слезился, садня, но уже четче воспринимал действительность. Несколько горстей снега основательно помогли ему в этом, впитывая щиплющую соль боли и непроизвольную красноту покаяния. Вмиг отдышавшись на крыльце, чтобы не делать этого в зловонном лифте, и бегло прокручивая в мыслях случившееся, полуночник приставил домофонный ключ и, кусая губы, зашел внутрь. Кстати сказать, теперь многие входили не как положено — просто хорошенько тянули за железную ручку, и дверь открывалась из-за ослабленного магнита. Причем сил не хватило бы разве что ребенку и безнадежно пьяному. Желтый маслянистый свет сразу прыснул в глаза Гуесу. Окрашенные мутные стены, что вековечные скалы, таили в себе дух прошлого, тяжелейший отпечаток времени. Следы от перегородки вахты и кабинки таксофона зарубцевавшимися шрамами исполосовали камень. Еще совсем недавно заводная ребятня названивала с него во все комнаты, где, конечно, был телефон, прося сойти счастливчиков вниз для получения внезапного приза — то ли лотерейного, то ли пожертвованного. Откуда он взялся, их не особо волновало. Да и тех, кому предлагался, — в большинстве случаев тоже. Слишком рвано и больно это ушлое в прошлое, точно после пожара, а действительность пропахла плавленной пластмассой декораций. Когда-то проходную дверь в общежитии запирали на ночь и никто уже не мог попасть внутрь до рассвета. На огражденной девятиярусной кровати сотни человек забывались сном, сладко причмокивая в куколках своих одеял. А тем, кто по каким-либо причинам не успевал до закрытия, приходилось дожидаться утра на крыльце или искать ночлег у знакомых вне общежития. «Семеро одного не ждут,» — словно кодовое слово говорили они приютителям, что повинно застилали запоздалым на полу.

Когда мощные лифтовые дверцы раскрылись на девятом этаже, из кабины вышел тот же парень, что и вчера. Сейчас он был не столько напуган, сколько смущен. Получасовой давности происшествие слегка оттаяло в его душе, границы растеклись, и осталась какая-то одна нудящая неловкость. В конце концов Гуес был отнюдь не новичок в игре с законом — разумеется, в административных рамках. Нечто подобное уже с ним случалось: тоже схватывала нервная горячка от некоторых давних проступков, что, однако, никак не влияла на их повторяемость. Это сродни принятию наркотиков: раз за разом отношение к ним становится все холоднее, словно это вовсе не вредный и запрещенный препарат, а тот же самый перец. Самый что ни на есть обычный перец в перечнице.

Гуесу было приятно вновь оказаться в сажевом мраке холла, окунуться в эту черную воду, в бессильном оцепенении стираясь в неосязаемом иле до полного самозабвения. Если бы не люди из соседних секции с их жестоким поверхностным взглядом на вещи, пошлой прямолинейностью и смелостью в высказывании якобы очевидных вещей, он бы сел прямо здесь, в углу, и так же бы уютно посапывал себе, как под балдахином. К тому же сейчас не стоило привлекать внимание разных болтливых зевак-лунатиков. Старый замок стукнул два раза и глухо защелкнулся за вошедшим. Справа складно пылилась бесполезная куча хламья; спереди, над входом в секцию, косо соприкасались разные дверцы самодельной навесной полки, сделанные из мебельных обломков. Сама полка являла собой предшественницу нынешней проходной деревянной двери, что тоже, наверное, была бы не прочь оставить свою изматывающую работенку, судя по скрипящим суставм-петлям. Сняв перчатки и приложив ладонь к пострадавшему глазу, Гуес пошел в свою комнату, но был окликнут на полдороге.

2

Это случилось в 1992 году. Счастливые молодожены руками своих любезных соседей и дорогих знакомых накрывали свадебный стол в секции. Стены украшали красочные плакаты с поздравлениями, мишура и пара-тройка подарочных венков. На балконном подоконнике, прикрытом узорным тюлем, в хрустальных вазах красовались букеты цветов, в основном тюльпаны и мимозы, а в окне на балконе было видно двух парней в рубашках, дружно склонившихся над мангалом. Запах шашлыка, сплетаясь в косички с прелостью сочного летнего ветерка, наплывал в секцию через открытую нараспашку дверь, баламутя душистую заводь свежеприготовленных блюд, что смиренно ожидали своего часа на белоснежных скатертях под замысловатой светотенью тюля. Пришлось сдвигать несколько столов, чтобы не обидеть всех званных и незванных гостей, придавая произведению более или менее сообразную форму прямоугольника. Откуда-то из угла тянулся хриплый звук кассетного магнитофона «Панасоник» и отскакивала дробь танцоров-любителей. Невеста Елена, в бигуди и с оттопыренными пальчиками, большую часть времени проводила в комнате, окруженная вниманием везде успевающих подруг, и время от времени, точно вдруг резко прибавлялась громкость, оттуда вырывались восторженные вскрики и смешки, когда очередная собеседница выходила помочь в приготовлении застолья. Народу то прибывало, то убывало. За ходом каждого уследить было невозможно, хоть девочкам и было поручено примечать гостей по допустимому знакомству и наличию приглашения. В крайнем случае надлежало смотреть на физиономию и внешний вид. Однако фактически за всеми новоприбывшими следил только Вадим, кружившийся в диком танце с очередной деревенской приятельницей невесты. Когда организм требовал перерыва, они садились друг возле друга на лавочку и в истоме закуривали. Вадим доставал из джинсов пачку «Marlboro» и выколачивал две сигаретки. Далее он вытаскивал потасканную кассету и при помощи карандаша отматывал любимую песню, чтобы вновь искусно воссоединиться с жаркой напарницей в пылком танце. Странно, но им не надоедало делать одно и то же из раза в раз, чего не скажешь о команде накрывающих на стол девушек в разнообразной униформе, поневоле следящих за разгоряченной парочкой.

— Два сапога пара. Переключите уже эту дрянь — уши закладывает! — сказала Людмила — самая деловитая и бойкая из них.

— Да ты что, Люда! Это же они сегодня свадебку справляют, — подтрунивала Аня.

— Да уж. Видимо, ни одна свадьба не обходится без новоявленных голубков, обещающих друг другу назавтра же обручиться. Шла бы лучше нам помогать! — обратилась в конце Людмила к сачкующей подруге, опоясавшей Вадима.

— Слышишь? Вот так невинное счастье влюбленных уязвляет грубые, не способные на возвышенные чувства натуры, — громко прошептал Вадим своей напарнице.

— Не обращай внимания, Вадичка. Зависть и не то с людьми делает, — так же интимно ответила ему партнерша.

— Ой-ой-ой, Вадичка! Расплевалась бы, да, боюсь, в оливье попаду, — откликнулась Людмила.

— Да куда уж нам, простушкам, ползать рожденным! Где же нам еще любовь-то такую увидеть — пижонскую да необузданную, непременно с первого взгляда возникшую. Не иначе, как только в кино.

— Ах, Вадичка, а ведь ты и на самом деле пижон! И одежда у тебя такая эстрадная, и сам ты ни дать ни взять эстрадный артист, — с придыханием сказала напарница.

— Артист! — усмехнулась Люда. — В наше время таких нахальных позеров называли чуточку иначе — фарцовщиками.

За Людой зародился девичий хохот.

— Подожди меня минутку, ненаглядная моя, — сказал Вадим, еле-еле оторвав взгляд от подруги, и пошел к столу.

— Ах, я без ума от него! — выдохнула в спину Вадима она и наконец переключила песню. Слушателей захлестнула волна успокоения.

— Да что ты знаешь о фарцовщиках, дорогуша? Насколько мне известно, ты с младенчества начала зубрить книжки и ничего дальше их не видела, — протягивая руку к бутерброду со шпротами, отрезал Вадим.

— Мне достаточно знать то, что они были спекулянтами, то есть преступниками, — ударив по волосатой руке, сказала девушка.

— Эй! Что за грубости? То, что у меня прекрасные вещи, еще не значит, что я преступник. Скорее ты со своими дикими замашками на него походишь.

— А ну-ка, пошел прочь. В жизни ничего не произвел, не вырастил, а рот раскрывает больше некуда. Тунеядец. Будь моя воля, я бы для таких, как ты, отдельный стол с комбикормом поставила.

— Зато рубашка у него с цветочками, понимаешь? И ботинки ковбойские. Как хоть называются? — отведя взгляд от подруги, спросила Аня.

— Как хоть называются, — передразнил Вадим. — Казаки.

— А почему «казаки»? — спросила Аня.

— Дураки. — вмешалась Людмила. — А потому что засланному казачку ничего другого носить не положено.

— Брехня. Засланные казачки скорее похожи, вон, на Аню, чем на меня. Такие же мышки серенькие, за глаза обворовывающие всю страну, — пятясь, возразил Вадим.

— Ты что, проклятый, оборзел? Сейчас запущу в тебя чем-нибудь, — возмутилась она.

— Чем угодно, только не селедкой. Я ее целый час разделывала и столько же руки мыла после, чтобы запах отбить, — прозвучал голос где-то.

Аня неспешно отвела тяжелый взгляд с неприятеля и вновь обратилась к заставленной кухонной утварью столешнице. Со стороны казалось, что все эти облепившие полукругом отдельный стол девушки, где непрерывно все щелкало, грохотало, звенело, в конце концов приготовят нечто необыкновенное, чудесное. Или просто всем так хотелось есть? По традиции или по житейской смекалке, многие приглашенные на этот праздник не завтракали и не обедали, чтобы хорошенько насладится пищей на торжестве. Вадим сразу возвратился к напарнице, что-то пошутил, и они снова принялись за былое — танцевать да курить.

Тем временем на балконе увлеченно общались два друга, один из которых был женихом. В отличие от своей жены, блистающей перед зрителями в комнате, он пока что был в повседневной одежде — брюках и серой майке. На втором же сочились тучные «варёнки» и клетчатая рубашка с длинным рукавом. К тому же лицо его украшали черные пышные усы над всей длиной верхней губы. Они слегка неуклюже смотрелись на худосочном лице носителя в силу своей как раз таки чрезмерной пышности.

— От перестройки, будь она проклята, одни проблемы. Я, допустим, вообще до недавнего времени не понимал, что в стране происходит. Еще и толком никто не мог объяснить, что к чему, а в телевизоре вечно — бла-бла-бла. И встречаю, в общем, на днях я своего знакомого-раздолбая, который кое-как из школы выпустился и которому всякие умники вроде школьных учителей прочили шикарную жизнь в грязи и дерьме. Ну, поприветствовали друг друга — конечно, не без доли неловкости с моей стороны. Слово за слово, и я ему как давай жаловаться: «Что с нами происходит? Нам на фабрике выдают зарплату продукцией. При том для кого-то это не так печально, кто, допустим, работает на мясокомбинате. А что делать, например, с коробкой обуви или ведром гвоздей? Это, конечно, намного хуже: приходится ту же самую обувь кому-то продать, чтобы купить себе последнюю буханку хлеба». И все в этом духе. А он, некогда беспросветный двоечник, по уверению многих, принялся уже было мне что-то рассказывать о приватизации и ослаблении власти, но тут же смекнул, что я дуб дубом. «Давай, — говорит, — встретимся в моем ресторане и поговорим более обстоятельно». Сейчас, понимаешь ли, он говорит более обстоятельно, когда как раньше серьезному диалогу предпочитал весомую зуботычину. И что ты думаешь? Назначает он, в общем, мне встречу на выходные по определенному адресу. Благо года два назад, что ли, я там был с приятелями и сразу понял, что речь идет о столовой «Заря». Какое имеет отношение ресторан к столовой, спросишь ты меня? Именно таким же вопросом я задавался до момента встречи. Итак, по прибытии в условное место я, как ни странно, не замечаю никакой «Зари», а вижу лишь электрическую вывеску «Золотое руно». Захожу, подхожу к барной стойке (да, там была барная стойка) и спрашиваю: «Здесь раньше была столовая?» Мне отвечают: «Да». «В таком случае, — говорю, — можно мне увидеть Филиппа Эдуардовича? Меня зовут Алексей, мы здесь условились встретиться». «Присядьте туда». Я сажусь, смотря по сторонам, и ловлю себя на мысли: обстановка просто шоколад! Еле-еле челюсть удерживаю. Наша мебель просто ширпотреб по сравнению с той. В общем, вскоре приходит Филипп в костюме, за ним официантка с двумя бокалами шипучего на подносе. И тут он начинает мне объяснять. «Скоро, Леша, судя по твоим жалобам, твои фабрики и вовсе закроются. Пойми: сейчас государство не способно управлять подконтрольными ему предприятиями и поэтому продает их за бесценок. А покупают их люди весьма разные по своему характеру. Есть такие, как я: у них в приоритете дальнейшее развитие и выгодное сотрудничество. А есть и другие, которым важна сиюминутная прибыль. Проще говоря, они из работников выкачивают все, не давая ничего взамен. Один хороший человек помог мне приобрести эту столовую и преобразить ее. Следуя его примеру, я хочу пригласить тебя сюда на роль администратора. Это не взбалмошная прихоть, а строго продуманное решение. Ты меня хорошо знаешь, да и я тебя не забыл — старым знакомым легче сработаться, поверь мне. Итак, выбор за тобой: стать успешным сотрудником моего ресторана или дальше пресмыкаться на своем бесперспективном предприятии». Я, конечно, был ошарашен, но он мне дал время подумать, поднимая бокал за встречу. Мы выпили и разошлись. Такие дела.

Алексей покрутил шампура и добавил:

— Скоро готовы будут. Скажешь что-нибудь?

— Хмм… Даже не знаю. В стране разруха, люди потуже пояса затягивают, а он ресторан открывает. А кто ходить будет? Подозрительно это все. И неправильно.

— А мне откуда знать? Мое дело не зазывать персонал, а следить за его обслуживанием.

— То есть ты согласен?

— Думаю, да. Может, эта удача? Мы живем как нищие, а там шелка и палисандр. Ведь мне даже и денег занять не у кого. Вы, допустим, тоже с хлеба на воду перебиваетесь. Еле-еле на застолье наскребли — спасибо родственникам со всех уголков нашей необъятной страны.

— Это да. Родственники нас здорово выручили. А что если и тебе к своим обратиться?

— Смеешься? Им бы самим кто помог. Небось, и меня неблагодарным выродком считают, — сказал он и облокотился на стуле, закинув ноги на перила. — А девчонок-то сколько, друг мой. Назови мне того кретина, который не благословит ваш союз после такой вечеринки, и я испепелю гада.

— Кретином будет тот, кто не отдохнет сегодня как следует, — хлопнув друга по плечу, сказал Дмитрий.

— Намек понял. Сделаю все, чтобы эта свадьба, свадьба, свадьба пела… Пир на весь мир!

— Вот кого я зову настоящим другом!

Алексей нагнал аромату себе под нос.

— Хорошо! — сказал он. — Давай-ка лучше поспорим, кто из нас больше унесет шампуров.

— Полноте, моська. Я одной своей рукой могу охватить твою голову.

Алексей посмеялся.

— Что-что, а твои долгопалые кисти в хозяйстве просто незаменимы. Раньше они удовлетворяли потребности всего общежития, а теперь — только одной-единственной.

Вооружившись десятком шампуров, они зашли в секцию, внимая летящим навстречу сладкоголосым ахам.

— А ну, посторонись, стряпухи и кухарки, подоспели элитные яства, о которых умалчивают все поваренные книги планеты, — брякнул Алексей.

— Ой, это о шашлыках-то? Да их сейчас всякая бестолочь сможет приготовить. Тяп-ляп и готово, — раздался голос Людмилы.

— Это у вас тут тяп-ляп да готово. Нарезали продукты да развалили по столу. А весь вкус пищи, если хотите, заключается в сознательном обрядовом подходе к ее приготовлению, в тончайше выверенном рецепте и, конечно, мастерстве повара. К счастью для вас, у нас все соблюдено, — возразил Алексей.

— О, это мы посмотрим, — вмешалась Аня.

— Пожалуйста. Я с наслаждением буду наблюдать, как вы, стараясь изо всех сил, так и не сможете скрыть мимично блаженное послевкусие, как после бокала прекрасного вина, — ответил Алексей.

— Что-что он там промычал? — поинтересовалась Людмила.

— Мимичная послевкусия. Если мне не изменяет память, так называется в биологии редкая бактерия, заводящаяся в мозгах у людей, отличающихся кошмарным красноречием, — пояснила Аня.

— Ах, да. Что-то припоминается, — поддержала Людмила.

— А мне нет. Видимо, этот урок я прогулял, — поддержал друга Дмитрий.

— Видимо, на шашлыках был, — подсказала Людмила.

— В точку, — сказал Алексей и, схватив что-то съедобное со стола, пошел в сторону Вадима с напарницей.

Все это время Дмитрий стоял сбоку и посмеивался. Когда же друг ушел, он еще немного побыл с девушками, слушая отчеты о заготовках, и скрылся в комнате довольный.

В хлопотной суматохе протекал этот знаменательный день, что, естественно, и указывало на его особенность. Почти все что-то спешили сделать, порадовать молодоженов остроумной находкой или прибауткой. Кому-то (Вадиму, если верить слухам) даже удалось одолжить у знакомых резной патефон с пластинкой в виде красной звезды. Особенно невеста очень обрадовалась этому сюрпризу и в сердцах принялась всех обнимать. Жених же больше сиял от раздобытого Алексеем в соседней секции фотоаппарата Polaroid. Хозяин, преклонного возраста мужчина, работавший на празднествах фотографом, свою новую любимую игрушку, конечно, пожертвовал недаром — за приглашение и хорошую подачку сверх того. В большинстве своем приносимые в секцию авоськи пополняли запас пищи и выпивки. Много кто, не смея напрашиваться на застолье, приходил с поздравлениями, останавливался поболтать либо покурить и в конце концов исчезал. Всем уже поскорее хотелось окольцевать стол, а стрелки на настенных часах еле тикали.

Когда же настало время садится пировать, в секцию вошли еще две девушки — одна из них, Вика, приходилась невесте подругой. Они познакомились на дискотеке, ежемесячно проходившей на первом этаже общежития. Нужно сказать, эти молодежные танцы пользовались большой популярностью в округе и нередко помещение было забито до отказа. На эту тусовку всякий тащил что мог: один — колонки, другой — музыкальный центр, остальные — разные музыкальные инструменты, кучу бутафории, снеди и выпивки. Охраной выставляли самых рослых хмырей, и они за копейки вручали билеты, словно кондукторы. Здесь перезнакомились чуть ли не все семьи в общежитии и соседних домов: пятиэтажек, краснокирпичных бараков и деревянных хором. Дмитрий и Елена — не исключение.

Итак, в секцию вошли две девушки. Гости готовы были пропесочить всяких зудил, препятствующих веселью, но девушек оберегало их обаяние. Вика была в каком-то экстравагантном костюмчике с галстуком и остроносых туфлях. На второй красовалось темное платье в белые горошек, а в черных струящихся волосах виднелся замшевый ободок. Со смуглой кожей, стройными чертами лица и ладной фигурой, она держалась как-то очаровательно непринужденно.

— Всем привет. Я — Вика. Это — Донара, — сказала подруга невесты.

— Ой, будет время познакомиться. Прыгайте за стол, — заголосили гости сообща.

Алексей заметил, что у Донары очень красивые густые брови и карие глаза. Девушки сели по правую руку от него — сначала Вика, потом Донара. После краткой прелюдии, исчерпывающейся несколькими перекличками, остротами и замечаниями, собравшиеся наконец взялись за стопки.

В окне слабо и томно стоял вечер, небо мало-помалу намокало. Узорчатый тюль едва шевелился под дуновениями ветерка, а с улицы не было слышно ничего, несмотря на большую дорогу, находящуюся на спуске. Секция пестрела разными оттенками, сглатывала зычное эхо смешков и хлесткие слияния голосов. Радость не сходила с лица невесты, то и дело целованной поздравляющими и, конечно, любимым мужем. Звучали тосты, и стихотворные, и импровизационные, и по бумажке, но желалось, разумеется, почти всегда одно и то же: счастье, благополучие, здоровье, согласие и бесконечная любовь. Много счастливых слез впитала в себя белая скатерть. Внимание каждого было рассеянным, эмоции словно плескались посредине стола. Правда, были и те, кто внес в этой чудесную суматоху наименьший вклад — речь об Алексее. Странное рассудительное настроение товарища заставляло негодовать Дмитрия, что, иной раз проходя мимо, хлопал друга по плечу. Да и некоторых других, кто знал его веселый нрав, как говорится, посещали смутные сомнения. В то же время аккуратные, соразмерные телодвижения Донары почти никого особым образом не волновали: то ли сочли ее занудно сдержанной, то ли чересчур серьезной. Да и сама Донара не спешила вливаться в общий разговор: пока все спешили блеснуть, она пристально озиралась. Алексей невольно изучал ее взгляд, которому придавал какое-то сакральное значение. Вот тут-то он и погрузился в себя среди всего этого шума, гама и хохота. Что тут высматривать, казалось бы? Чай, не музей, не замок. Да и люди все как один разные. Но Алексею казалось, что он ее уже встречал на дискотеке. Может, даже танцевал с ней. Хотя по ее осанке и не скажешь, что она вообще с кем-то станет танцевать. Держит себя как какая-то леди. Пацанка с аристократическими наклонностями. Удивительно. Нет, здесь не «Мираж», а Майя Кристалинская. Алексей за последние года, казалось, не пропустил ни одной общежитской дискотеки и, когда это было возможно, организовывал квартальные рауты. Подбор музыки, конкурсов и игр ему доставлял удовольствие. Очевидно, он прочил себе роль конферансье и почти все заочно его в этом поддерживали. С каждой удачно проведенной тусовкой, в чем небезосновательно он видел и свою заслугу, статус ведущего все сильней давил на его плечи, что переросло в привычку их сикось-накось разминать. Одни этого не замечали, вторые воспринимали это как фарс и «фишку», третьи — как жалкую игру усатой блудницы: посмотри, как плечиками играется да подмигивает. Дайте веер еще для пущего образа.

Единственным человеком, с кем Донара успела обмолвиться буквально десятком слов за прошедший час, являлась заигрывающая со всеми Вика. И Алексею как прожженному щеголю, каким он себя считал, было чрезвычайно интересно, почему это был не он. Возможно, в ней и не было ничего интересного, но ее опять-таки аристократическая выдержка и невозмутимость мудреца говорили об обратном. В конце концов наблюдатель пришел к двоякому выводу: либо ей скучно в компании якобы посредственным людей, либо она сама еще та посредственность, которая скуку наводит. И он со своим подчеркнутым пышными усами-щетками и миловидным лицом принялся предлагать Вике и ее подруге разные закуски и подливать вино, а получал в ответ взгляд хоть и благодарный, но отрешенный. В конце концов, жаждая хоть как-то узнать незнакомку, Алексей предпринял крайние меры.

— Своеобразная подруга у тебя, Вика. — шепнул он на ухо. — Будто сама себе на уме. Я раньше ее не видел, кажется.

— О, это немудрено, хоть пару раз она и была со мной на дискотеке. Она колдунья, у нее все родственники слегка не от мира сего.

Алексей недоуменно обнажил свои ровные зубы.

— Ха-ха, колдунья? Вроде Вольфа Мессинга или той, что в бульон кидает вороньи лапки и коровий скальп?

— Ты шути-шути, пока можешь. Но не удивляйся завтра, что проснулся в ее объятьях, хлебнув накануне приворотного зелья из рюмки.

— Вот только не надо присваивать себе чужую магию. Алкоголь издавна славится своим приворотными свойствами, или афродизиаками. Сдается мне, ты рекламируешь мне какую-то мошенницу.

— Честно говоря, Леша, я ничего о ней не знаю, только какие-нибудь небылицы, которыми она не прочь поделится. У нее, наверное, не такой легкий нрав, как у меня, но по жизни мы с ней идем одинаково. Ищем где бы погулять да переночевать. Всякое бывает: бараки, сквоты, комнатушки да избушки. Каких только зданий и помещений не нанизали мы на нить нашей жизни. Впрочем, ты вгоняешь меня в уныние. Налей нам вина!

Алексей наполнил их бокал и заодно налил себе.

— Донара, лапочка моя! Знакомься. Это — Алексей. Алексей, это — Донара, или Донна, как я люблю ее называть.

Донара протянул ручку собеседнику, и тот приложил ее к губам.

— Донна! Это что-то невообразимое. Верите ли, Донара, я измучил вашу подругу расспросами о вас.

— Чем же я заслужила такого внимания, интересно? В любом случае это так приятно, — ответила Донна, кольнув его взглядом и слегка склонив голову набок.

Тут у Вики вдруг появились какие-то дела, она что-то пролепетала и вышла из-за стола. Алексей тут же пересел на ее стул, и к ним подошел старичок с фотоаппаратом, давая понять, что сейчас вылетит птичка. Собеседники обернулись друг другу лицом и слегка склонились, глядя в объектив. Щелчок, и вскоре на свет появилась фотография, которую фотограф сразу убрал в наплечную сумочку. Видимо, снимки служили залогом получения денег.

— Дай хотя бы на фотографию взглянуть, отец! Вот…

Старичок ушел не моргнув, а Донара улыбнулась.

— Кстати, что это за аромат такой дивный? Духи?

— «Chanel No. 5»

— Умопомрачительно. Что-то невообразимое, если учесть, что большая часть здешних пропитаны «Тройный одеколоном». Причем даже есть такие почитатели, что дарят его запах своим внутренностям.

Донара скуксилась.

— Прошу, дай еще раз им насладиться? — сказал Алексей и сложил ладони перед грудью. Затем этими ладонями он взял запястья Донары и поднес их к носу, касаясь губами ее рук.

Тем временем веселье продолжалось. Все были чем-либо озабочены и заинтересованы, пока невеста не предложила потанцевать под проигрыш патефона. Всеобщее ликование вдруг всколыхнуло и без того волнуемое пространство. Алексей немедля, будто потанцевать была его идея, взял собеседницу за руки и вывел из-за стола. Бурные планы на предстоящее застолье, которые любят угадывать молодцеватые парни, и последующий за ним ночной кутеж просто отсохли в одночасье, и стало не понятно, что вообще делать дальше. Чувство необъятности мира, постоянной свободы вдруг сузилось до таких размеров, что начало вымещать само себя, и все вокруг перестало иметь значение, кроме одного-единственного волшебного образа. Алексей знал, что это, и потому не вел себя подобно теленку, как это было впервые. Патефон зажевал «Марш Мендельсона», Вадим вставил нужную кассету, и секцию обволокло газовой вуалью хита «Белые розы». Алексей положил руки на осиную талию своей подружки и пошел по кругу.

— Что Вика обо мне рассказала? Я заметила: вы с ней долго шушукались.

— Прямо-таки шушукались. Я выводил ее из себя расспросами о тебе.

Донара прищурилась игриво.

— Так и что же она сказала?

— Что ты чудесная девушка, и это истинная правда!

— А еще?

— Что ты любишь активный образ жизни.

— Что она под этим подразумевала?

— Боже мой, Донна. Откуда я знаю? Тебе нравится «Ласковый май»?

— Да, — посмотрев в глаза собеседника, сказала Донара. — Я слышала: состав группы — одни сироты. Это добавляет лиричности этой песне.

— Серьезно? Не знал, — шепнул Алексей в ответ, когда она положила голову к нему на плечо.

Примечательно, что празднующие танцевали кто во что горазд. Одни умело использовали поддержки, другие выбирали классические танцы, третьи — современные. Донара с Алексеем вообще, допустим, решили станцевать «медляк». Впрочем, самое главное, что всем было весело, а веселье разницы не чувствует. Вскоре все снова расселись. Пошли поздравления и подарки: наборы посуды, постельного белья, занавески и прочие вещи, нужные в хозяйстве. Кто-то, конечно, дарил и деньги в открытках, в частности Вадим. Он произнес коротенькую поздравительную речь, из-за которой у Елены вдруг хлынули слезы, и она обняла его. Затем последовала череда конкурсов: попадание карандашом в бутылку, кормление мужа с завязанными глазами и т. д. Гости были настолько раззадорены, что помирали со смеху от всякой ерунды и сидели красные как раки. Уже хмельной и слегка туповатый, Алексей смекнул, что пресытился этими ходовыми жирными эмоциями, переполненными пустотой, и потому обратился к Донаре, что держалась по-прежнему бодро.

— Со слов Вики я так и не понял, где ты живешь. Она представила вас какими-то гастролершами, что ли.

Донара улыбнулась.

— Это все ерунда.

— Так где?

— Такое ощущение, что ты хочешь меня спровадить.

— Что ты! И в мыслях не было. Я это к тому, что если твой дом находится далеко, тебе не обязательно отсюда уходить, по крайней мере сегодня.

Донара снова игриво улыбнулась и отпила чуть-чуть вина из своего бокала. Алексей, боясь неосторожно оброненного слова, поспешил переменить тему.

— Что ж, и как тебе здесь?

— Довольно мрачно и в то же время просторно. Есть, где разгуляться и что посмотреть.

— Я уверен, что могу показать тебе то, что ты до сих пор не видела, — слегка наклонившись, сказал Алексей.

— Что же это?

— А вот… Сюрприз.

— Звучит интригующе. Думаю, я бы взглянула на это место, — спокойно ответила Донара. Тонкие губы ее чуть поблескивали, и Алексею приходилось сдерживать себя, чтобы не поцеловать их.

Старичок-фотограф стал настолько подвижен и изобретателен, что его с легкой натяжкой можно было перепутать с женихом. Фотоаппарат его уже гулял по рукам так же, как и фотографии с наплечной сумки. Вадим слонялся по секции с этой привлекательной игрушкой и снимал что ни попадя. Всем хотелось сфотографироваться на балконе, но возникла одна проблема — требовалась новая кассета, а у развеселого старичка попросить было нельзя, не озадачив его. Вадим порылся в сумке и нашел запасную кассету, которая ввиду материального дефицита, по мнению врио преклонного возраста фотографа, требовала мгновенной окупаемости. Таким образом, каждый последующий снимок приносил Вадиму от пятидесяти копеек.

Все речи, высокопарные и низменные, нитка по нитке сматывались в один клубок, судьба которого была пролежать без дела вечность в пыльном чулане; незримый, неуловимый счетчик показывал такую баснословную цифру страсти, что даже все общежитие, будь оно здесь, не могло бы ее оплатить. Сотрапезники упивались каждой секундой как могли, словно такой день мог больше не повториться. В ход пошли какие-то вульгарные издевки, перетирание костей и слезная ностальгия. Магнитофон транслировал европейские хиты, а вместе с тем и ощущение удавшейся, салатовой жизни. Кое-кто посетовал, что нужно было накрывать свадебный стол в холле, и тут на него со всех сторон, точно камни, посыпались упреки и увещевания. Дескать, кто бы стал всех кормить на халяву? Родители молодожёнов, и те постеснялись приехать. Всплакнули в загсе, и все тут. Вдруг Донара, безучастно наблюдая торжественное зрелище, ощутила на плечах нежное прикосновение чьих-то рук. Ей хватило мгновения, чтобы понять, чьи это руки.

— Похоже, тебе здесь не очень-то и нравится. Может, пора взглянуть на что-нибудь поинтереснее, — шепнул Алексей ей. Та махнула рукой в сторону выхода и приняла прежнее положение. Алексей обогнул стол, продекламировав сомнительную шутейку схваченным обручем фразерства и заигрывания пирушникам, и вышел вон. Через пару минут так же, правда молча, поступила Донара.

В санузле стоял гам и сигаретный дым колыхался кисеей. Ребята, сидевшие там, спорили о бытовых грандиозных безделицах, и в лице каждого читалась гордая непримиримость. Алексей с лицом сумасшедшего подбежал к Вадиму, вырвал у него фотоаппарат и скрылся в тени. Как только Донара показалась в дверном проеме коридора, он, улыбаясь, попятился в холл, сантиметр за сантиметром разбавляя пространством свой силуэт, и под конец поманил указательным пальцем. Да, он уже был изрядно пьян, и реальность, конечно, казалась ему той игрой, в которой он был самый что ни на есть ас. В свою очередь Донара просто вышла за ним, чуть растянув губы в уголках рта.

— Пойдем. Я покажу тебе весь мир, — величественно сказал он, озаренный светом лампы накаливания, точно святой на картине, и протянул руку. Донара дала вывести себя на лифтовую площадку и провести вверх ко входу на крыше. Слежавшиеся кучки мусора и пары мочи источали вонь, стимулирующую рвотные позывы. Донара, кашлянув от вдруг перебитого дыхания, резко зажала нос и хотела было вырвать руку.

— Сдурел? Что это за гадость?

— Прости-прости. — Он схватил ее за обе руки. — Но это того стоит, поверь. Задержи дыхание и бегом на крышу. Считай, это наши тернии к звездам! Правда, сейчас они не столько колки и непроходимы, сколько отвратительны.

Он дернул ее в сторону дверцы на приступке с арматурной лесенкой, ведущей на крышу, но спутница высвободила руку и побежала к лифу.

— Ничего хуже я даже вооброзить не могла, — отозвался обиженный голос снизу.

— Черт! Дурная моя голова, — сбегая вслед за спутницей, затараторил Алексей. — Прости. Я облажался. Просто там крыша, небо, высота, город как на ладони, понимаешь? Статическое парение над всем мирским.

— Никакое парение не стоит того, чтобы пробираться к нему сквозь лужи шлака и груды отбросов.

— Но здесь иначе нельзя… — начал было настаивать Алексей, но Донара дала понять, что о минувшей неприятности больше и заикаться не стоит. — Забудем. Ты права. Это мерзкое и глупое пристрастие. Черный романтизм. Давай лучше пройдемся по этажам.

Они бок о бок зашагали по лестницам, ненадолго останавливаясь на лестничных площадках, чтобы полюбоваться сонным и теплым видом за окном. Тихие, тихие кроны безветренно молчали, словно нарисованные, а по улицам растекалась мутная вечерняя дымка, закругляя углы домов и скрашивая резкие тона. Казалось, будто красочное пространство внизу течет и вращается, но так неуловимо, что об этом можно было только догадываться. На этажах уже были заметны следы распада: непонятные обломки, разнородные пятна и сквозняки… От перил в большинстве своем остались одни крепления. Донара и Алексей все спускались и спускались по лестнице, не обращая внимания на встречных людей и их беседы. Она расспрашивала его о новобрачных, а Алексей, взяв ее под руку, говорил о себе и интересовался ей. Когда Алексей упомянул, что ему предлагают работу администратора в ресторане, Донара открыто заинтересовалась.

— И что же ты ответил? — слегка дернув рукой, сказала она и приостановилась.

— Не знаю. Для меня это слишком ново, что ли. Всех вокруг я уверял, что это золотая жила, денежный фейерверк и легкий престиж, и даже, кажется, сам в это поверил, но почему-то теперь мне это совершенно безразлично.

— А по-моему, здесь и думать нечего.

— В смысле?

— Не к каждому так благосклонна удача, и будет глупо поступиться ее дарами. В конце концов продолжи ты сейчас идти проторенной дорожкой, жить старой жизнью, все равно будущее останется для тебя неясным и непредвиденным. Сказать по секрету, меня всегда преследует страшная мысль, что на смертном одре я окажусь в числе несчастных, осознавших, что они впустую потратили жизнь, и обвинивших в этом обстоятельства. Ужасно по прошествии долгого времени осознать, что когда-то у тебя был шанс сделать нечто важное, а ты списывала это на помутнение рассудка.

— Странно слышать такие слова от девушки, — сказал Алексей, разглядывая профиль напарницы.

— Мне кажется, в душе я далеко не девушка и по своим сокровенным масштабным устремлениям не уступлю и прославленному кровожадностью тирану.

— Именно нечто большее ты и заслуживаешь, думается мне. В тебе есть эта искра сумасшествия, которая толкает людей на громкие поступки и свершения. Помимо этого, еще характер, обаяние и магия. Боевой комплект.

— Магия! Любишь ты что-нибудь сказать для красного словца. Впрочем, я, как и все нормальные девушки, в свое время гадала на всякой ерунде. Ну, еще, если верить моим крайне смутным воспоминаниям, бабка моя владела парочкой заклинаний и знала там всякие привороты. Но, согласись, объективно это ничего не может значить. Ну а если не согласишься, мне придется превратить тебя в жабу.

— В жабу? В жаб превращаться прерогатива царевен. Если в кого и можно меня превратить, так это в ленивца, причем для этого даже магия не потребуется. Щекотка меня парализует и превратит в овоща, — пролепетал Алексей и скрестил с подругой пальцы.

— Прерогатива… Царевны… Парение над всем статическим… Черный романтизм… Откуда такая высокопарная лексика в столь холодном месте? — улыбаясь, сказала Донара. — И с чего ты взял, мой красноречивый друг, что твоя пресловутая магия является чем-то добрым и светлым? Ты же ее отметил как достоинство?

— Какая бы она ни была, она в тебе есть, и мне это нравится. Думаю, я вне опасности.

— Ни магии, ни волшебства, ни чудес не существует. Прости, что открываю тебе глаза на мир.

— Что ж, здесь еще поспорить можно, кому все-таки придется открыть глаза. Это нормально — не замечать магии, не ощутив ее однажды, — возразил Алексей.

— Ой, ты меня утомляешь.

Тут Донара остановилась и засмотрелась на крапчатую с зайцами реку — очередной рукав Волги-матушки. Возле моста даже был пляж размером с парковку. Дальше — покатые берега и обрывы с буграми, клубнями сорняков, трещинами и норами, откуда выползают на охоту ящерицы — эти треклятые вараны для насекомых. Рядом, в зеленоватых от вереска и кувшинок заводях, за ширмой тростника и метлицы, жуирует семейство уточки и носятся непотопляемые водомерки. А дальше не то чтобы пройти, и заплыть нельзя. Несколько километров берега съедено верфями и фабриками, не то заброшенными, не то разрушенными. На волнах покачиваются заплесневелые, утлые рыбацкие суденышки и сносные катера, которые иногда брали напрокат. По краям затона груды бревен, которые перетаскивают здоровенные краны.

— Может быть, на пляж? Такая чудесная ясная погода, до дрожи теплый вечер, — попытался Алексей, коснувшись ее талии. Она чуть-чуть помолчала, а потом кивнула.

— А теперь представь, какая панорама открылась бы тебе с крыши! Дыхание бы захватило. — Тут он передал ей фотоаппарат, кторый доселе тоскал без дела, сказав: — Он нам еще понадобится. Вадим сказал: кассеты еще на полдюжины фото хватит. Один момент! Я только за покрывалом и фруктами сбегаю.

Алексей на радостях чмокнул подругу в щечку и побежал что есть мочи.

Липкое топленое солнце тонуло за кромкой горизонта, увлекая за собой шлейф подтаявших туч, безутешно омрачая необъятную плоскость неба. Какая-то завидная печаль таилась в этом сгустке иссякающей энергии, словно она вовсе и не убывала, а, точно вода, стекала в одну громадную емкость. «Редко когда увидишь такой закат, особенно если вообще не привык отрывать глаза от земли, от быта и всяких легендарных мелочей», — нечто подобное маячило на задворках сознания у Алексея, когда он прогуливался с Донарой по этажам. Рыжеватая краска на стенах, позолоченная солнцем, теперь напоминала как бы медную фольгу, и все ее трещинки, темные пятна со сколами казались незначительными. Так глядят на свою старую, поношенную любимую вещь, от которой приходится отказаться. Молниеносно оставив ступеньки позади и ворвавшись в секцию, в голосовую круговерть и брызги запахов, Алексей иронически ухнул и, прежде чем исчезнуть с краденым, приостановился в коридоре.

Там расположилось четверо товарищей, трое из которых были обращены к Вадиму, опирающемуся на умывальник и зычно цедящему слова вперемешку с сигаретным дымом.

— Слушай, а молодцы все-таки наши молодожены. Ты посмотри: тут тебе и водка, и селедка — чин чином. Я уже три раза успел наесться и столько же отрезветь, — сказал один из них по имени Гена, сутуловатый и тощий, перестав разглядывать кафель меж колен. У него был такой напряженный вид, словно он чувствовал себя обязанным вклинится в диалог.

— Кто о чем, а этот все о своем брюхе. Лучше бы помалкивал себе, увалень…

— А и вправду, — перебил Вадима увалень, — откуда все это великолепие, а? Столько еды… Водка! Врешь! Ни у кого водки нет — антиалькогольная кампания, черт бы ее побрал. Либо это сон, либо рай. Проклятый рай.

Тут же его слова потонули в хохоте собеседников, дружелюбно приобнявших его.

— Эх, бедолага. В сердцах позволил себе лишку.

— Лишку, говоришь? Угу… А может, это они себе позволяет, говоря твоими словами, лишку? Если тебе деньги девать некуда, то не надо, я считаю, щеголять и бахвалиться там и сям. Тогда у кого-нибудь и вопросы лишние могут повозникать, — исподлобья прошипел он.

На мгновение все замолчали, и стали отчетливо слышны не умолкающие поздравления в секции. Вадим подмигнул товарищам, намекая пропускать мимо ушей ядовитое негодование бражника.

— Тоже мне водка! Самогон с броской оберткой. Сейчас производства нет. Теневая экономика, подполье, Содом и Гаморра. Какой-нибудь фраерок поставляет питейным сивуху, а они ее раскрашивают каждая на свой лад. Кхе-кхе, вспомнил я тут шутейку одну, — энергично вставил он. — «Какой стала наша печать после гласности? Она стала как мини-юбка: показывает все, но скрывает самое главное».

Слушатели, конечно, шутку оценили, и в особенности потешился увалень Гена. Он вдруг нервно расхохотался и принялся демонстративно бить себя по ляжкам. Согласно слухам, его больная мама нуждалась в медицинских препаратах, а отец — в круглосуточном опохмелье. А сынок оказался не из лучших помощников: дай бог хоть копейку родителям подаст, а не спустит на вздор и сор. Вслед за этим о нем поползла дурная слава, что должник он ненадежный и ко всему прочему на руку нечист. Но отворачиваться от него не хотели, так как это могло повлечь окончательное озлобление Гены на весь мир и, как следствие, отмщение надуманным недругам, в одночасье бросившим его. В пьяном угаре он всегда напевал: «За что вы бросили меня, за что?», отчего еще больше нагонял уныния своим присутствием. Прохохотавшись, он вперил свои мыльные глазенки в Вадима и спросил игриво:

— А ты-то, небось, под своей юбкой тоже что-нибудь да утаиваешь, да? Посмотри на себя, фат расфуфыренный: остроносые ботинки, штаны поношенные каким-то боровом и футболка с городским рисунком. И что-то мне мерещится, что этот город ну ни капельки на Москву не похож, верно?

— Проницательный малый, японский городовой! — воскликнул Вадим, хлопнув в ладоши. — Это таинственная страна зовется Эльдорадо, что на острове Пасхи. В общем, дело обстояло так: моих предков выслали оттуда соплеменники за то, что моя родня, подобно тамошним каменотесам, не стала высекать исполинских истуканов и поклоняться им как божествам наперекор всеобщему остервенению. Она осмеливалась говорить вождям, что глупо даром израсходовать камень и приносить жертвы рукотворным истуканам, когда как представители твоего племени ссохлись из-за голода до такой степени, что не в силах поднять собственного годовалого ребенка, а их хижины разваливаются при первой же непогоде. Конечно, с ней никто не стал церемониться, и уже наутро никудышная семейка инокомыслящих отправилась путешествовать по океанской толще. Далее семейная легенда прерывается вековым многоточием… Да только известно, что вскоре многие мореплаватели замечали чудесный остров с большими каменными постройками, над ним вечно стояло солнце, рассеивая над крышами позолоту, а на дивных лугах паслись сахарные барашки и зефирные козочки.

— Что? Что ты несешь, балабол? Ты иди вон эти сказки кашолкам рассказывай. Недаром тебя Лена к едрене фени вышвырнула. Ты же за ней приударивал, правда? Что, Дмитрий опередил? — проканючил Гена. — Ты что мне лапшу на уши вешаешь, демиург!

Вадим пошатнулся, но тут кстати вышел из укрытия Алексей.

— Надеюсь, предки не сглупили и оставили тебе карту, по которой будет легко туда добраться? — вмешался Алексей. — А то я не прочь приобрести две путевочки в сию землю обетованную. Впрочем, как говорят мудрые, «с милой рай и в шалаше».

— Увы, дорогой мой приятель Алексей Небожитель, сын Авангарда Металлурга. Сей город невозможно отразить на карте. Подобно зрелому чувству, он открывается только высоко развитым людям, которые уже давно канули в лету и поросли коралловым рифом.

— А он мне весь день глаза мозолит! Маячит, словно радуга на горизонте, представляешь? Стало быть, я действительно небожитель!

— Он надо мной издевается, — пожаловался Гена соседу, что приобнял его, а сам смотрел на Вадима с улыбкой от уха до уха. — Черт побери, вы все здесь гребаные истуканы, — вспылил он, толкнув соседа в бок и вскочив на ноги. — Ты своим подругам можешь втирать эти мелодичные байки, сказочник из Усть-Пердуйска. Расталкуй-ка мне нормальным языком лучше то, откуда у тебя все это бросовое тряпье и фальшивые цацки, а?

Алексей и так оттянул достаточно времени, изнывая от штрафа волнения. Он хлопнул Вадима по плечу, усмехнувшись, и пошел прочь.

— Уж точно не мама на день рождения подарила, — намекая на вязаные свитера собеседника, обронил Вадим.

— Знаю, знаю, что не мама. — Гена ткнул указательным пальцем в визави, а затем схватил его за футболку. — Она бы вообще от тебя отвернулась, если бы узнала, что эти дрянные шмотки ты содрал со всего государства. Разве твоя мама этого хотела, когда отдала тебя в спортивную школу? Разве она знала, что, разъезжая по всей стране, где проходили соревнования, ты вместо того, чтобы забивать свою спортивную сумку трофеями и медалями, за бесценок покупал всякие финтифлюшки на казенные деньги и продавал их по приезде домой втридорога всяким простофилям?

— Что ж… — как бы сдирая маску с лица, вполголоса продолжил Вадим. — Я продавал, а ты обчищал. Ах, злыдень ты наш умильный, пойми, что все, кто тебя сейчас окружает, честно говоря, общаются с тобой из жалости. Ведь ты же, тупая твоя голова, даже не понимаешь, что со дня на день вылетишь из общежития пинком под зад, и к кому ты пойдешь, если не к нам, презренным лицемерам и преступникам? Такому мерзкому гостю, как ты, не один адекватный человек рад не будет. Впрочем, кое-где тебе все-таки будут рады… Удивительно, но такое место и впрямь существует. Вадим скрестил четыре пальца у его носа.

— Чуть что, вместе там окажемся, запомни это! Как ты смеешь угрожать мне вылетом из собственной комнаты, подлец! Я ее кровным трудом заработал, вот этими руками, — завопил Гена. К нему уже подскочили два напарника и стали придерживать ему руки, хотя и готовы были вот-вот прыснуть со смеху.

— Ой, да брось, в мире нет такого места, где бы мы оказались с глазу на глаз. Разве что… — Вадим усмехнулся. — Ладно, довольно с тебя.

Гена, поведя головой, встрепенулся и ринулся было вперед, елозя и тормоша руками, как его тут же подхватили за локти два наблюдателя и по-актерски прижали к стене.

— Хватит, Генчик, нельзя буянить, если перепил, — сказал один слева.

— И вправду, Гений, не стоит оно того, остынь, — сказал второй справа.

— Да вы что, отпустите! Он же издевается надо мной, смеется, подтрунивает!..

— Подзуживает! — добавил Вадим сзади.

— Подзу… Недомерок!

— Да отпустите вы его. Много чести. Катись отсюда, — свысока сказал Вадим.

— Сам катись, — ответил Гена, указав на него, и добавил: — В свою Эльдораду. Иван Федорович Крузенштерн.

Наблюдатели вновь дружелюбно приобняли Гену: дескать, вот так Генка! Минуту назад был пьян вусмерть, а сейчас трезв как стеклышко.

Вадим усмехнулся и прошел мимо, задев плечом неприятеля. Геннадий тут же взъерепенился, но быстро успокоился.

— Не можешь ты, Генка, дружно жить. Зачем-то ищешь виноватых ни за что ни про что.

— Ага, нос задираешь, как школьник…

— Да что вы понимаете? — огрызнулся Гена. — Вы в этом видите банальную склоку, а я — гражданский протест.

Приятели захохотали.

— Ох, Гений, побольше бы так шутил!

— А между прочим, мы тут все веселье пропустим!

— Экая потеря! — возразил Геннадий.

Приятели взяли его под мышки.

— А что, Генчик. Приглянулся тебе кто-нибудь из девчат, ась? Вот эта, как бишь ее, Люда — очень даже ничего, не находишь? Охохоюшки. Простоушка-хохотушка. Разве можно желать большего?

Так, говоря друг с другом, они вернулись в секцию, где уже творилось что-то невооброзимое.

3

— Привет, — как бы не веря своим глазам, подголоском прощупала Донарава Васильевна. — Вид у тебя какой-то потрепанный и расторопный, точно у загнанного зверька. Подрался, что ли?

В ярком и колком желтом свете сухое лицо Донары Васильевны казалось высеченным из материи пространства. На ней был бежевый слежавшийся халат, в котором она выходила в секцию уже на протяжении многих лет.

— Да ерунда, все в порядке. Просто я пешочком поднимался, — не сразу ответил он, приостановившись.

— А что, лифт не работает?

— Да нет, работает. Это чтобы крепче спать, так сказать…

— Ну-ну, — проговорила она. — Подойди ко мне.

Гуес, помешкав, подступил к ней. Она не спеша потушила окурок в банке из под кофе, заменившей ей пепельницу (теперь в секции она была единственным курильщиком сигарет), встала, приосанившись, и начала легонько поправлять воротник и капюшон на пуховике Гуеса. Он чувствовал, как отдавали тленным дымом ее костлявые руки, что так аккуратно скользили по его рукавам; видел ее опустошенные глаза, словно обласкивающие каждую складочку на его одежде, замечал ее то ли скрытую, то ли вздрагивающую улыбку.

— Спасибо, все в порядке, — нехотя отшагнув, сказал он. — Я хочу спать.

— У тебя точно все хорошо? Не забывай: ты можешь мне спокойно рассказывать о всех своих проблемах, какие бы они ни были.

— Нет-нет-нет. Я устал. Все в порядке.

— Ну, тогда спокойно ночи, дорогой мой.

Он приветливо кивнул ей в ответ и, пятясь, боком вошел в секцию. Из-за большой протяженности секции казалось, что лампочка здесь светит тусклее, чем в санузле. К тому же сквозь окно на балкон вмешивался платиновый, холодный лунный свет. На минуту Гуесу показалось, что за окном идет странный ледяной дождь. Он ниспадал не каплями на землю, как это обычно бывает, а округлыми киселевидными прослойками, обволакивающими все выступы и выемки ребристых структур зданий, бальзамируя их окаменевшую плоть. Нездоровая, ирреальная действительность; сущий сюрреализм. Все предметы в секции, будь то старый набор обшарпанных стульев с насиженными подстилками и крохотными трещинами или громоздкий стол на четырех брусьях-ножках, под одну из-под которых была подложена картонка, сложенная вчетверо, — съёживались в смоге безвременья и вневременного распада. Посуда, допотопная и безыскусная, стояла кучками, кое-где виднелись календари с давно прожитыми датами, жирно лоснились мебельные плоскости с вкрапинами наклеек и еле заметных надписей и пылилась разное хозяйское барахло вроде швабр и металлических вёдер. Казалось, что в какой-то момент жизнь оставила это место и обрекла его на скорбное бессмертие, на вечную непреодолимую муку. Даже рифовый коврик Эллы и ее забавные тапочки не могли скрасить серую обстановку и скорей представляли собой некое недоразумение.

Одной каплей белой краски не разбавить банку черной… Узнал или нет? Ночь. Визг. Растерянность. Не, вряд ли. Хотя… Блядский зазнайка. Мамка вратарскую сетку порезала. Надо было наглухо мячом по коляске. Узнал. Нажалуется. Месть в генетический код заложена.

Сдернув ботинки, Гуес зашел в комнату, закрыл за собой дверь на замок и сбросил пуховик у порога.

Приветствую тебя, ненавистный уголок, кошмар очей, фамильный склеп, студеный чад прогорклых воспоминаний! Горклых… Голлум, хе-хе. Итак, что там у нас в иллюминаторе? Гуес вгляделся во мрак заледенелого окна. Ни-че-го. Сорри, пассажиры, но наш корабль затерялся в космическом пространстве. Тем не менее волноваться не стоит, ибо к нам на подмогу уже вылетела смерть. А что Земля, капитан? Ходят слухи, что когда-то она была пригодна для жизни. Говорят, подобно человеческому организму, она состояла на семьдесят процентов из воды — такой многотонной, то есть многоцветной, непроницаемой, глубинно-мудрой и животворящей. Говорят, на этой планете были растения, что, подобно зеленым фонтанчикам, выплескивались из почвы душистыми лозами и золотистыми побегами. Говорят, им помогали размножаться всякие букашки-малютки вроде пчелок и природные страсти, именованные ветром. А теперь там владычествуют одни роботы-мусоросборники. Йо-хо-хо, — ответствовал капитан, — неужто вы верите в пришествие робота Валли, что, согласно мультфильму, подарит людям второй шанс на жизнь? Даже если это и правда, было бы лучше, чтобы он утаил эту жизнь от нас и остался жить-поживать да добра наживать в своем шарообразном гнездышке на пару со своей соблазнительной девицей Евой. Отныне наша Земля — борт корабля «Аксиома»! — и, напевая: «Земля — корабль! Но кто-то вдруг за новой жизнью, новой славой», почепал в грузовой отсек.

А телевизор все мерцал и мерцал, подмигивал, ежесекундно сбрасывал кожу, смешивая свои жидкокристаллические краски. Сев на кресло, Гуес наигранно скорчил гримасу и, приподнявшись, вытащил из-под себя айфон. На экране высветились пропущенный звонок и сообщение «что ж ты, фраер, сдал назад» от Эллы. К контакту была прикреплена винтажная фотография, добытая Эллой, очевидно, на фотостудии и загруженная в качестве аватарки в социальные сети. Оттуда-то Гуес ее и скачал. Не выпуская из рук телефон, он высунул ящик тумбочки, а затем — уже знакомый нам пакетик. Прелесть, мятная амброзия, пятилистный клевер древнего знахаря, сиречь трынь-трава из достопамятной земельки Ирий, ляг корпией на его тревогу, впитай во все члены растительную гармонию и да позволь узнать твой извечный древесный дух. «Постскриптум: раз пошла такая пьянка, укрепи и удобри корни волос моих — хочу себе дреды, как у Боба Марли. А беретик я уж как-нибудь сам свяжу».

В этот раз Гуес забил себе совсем немного, чтобы не разгуляться на сон грядущий. Парная тучка расплылась перистыми облаками на фоне радужной телевизионной подсветки; Гуес растянулся на кресле не раздеваясь и повернулся на бок, глядя на экран айфона, откуда на него с взаимной симпатией глядели лисьи глаза Эллы.

Через какое-то время в окне забрезжил свет. Елейная кипучая магма небосклона — малиновое варенье — надавила на стекло, обвивалась вокруг шеи пунцовым шарфом, распыляя резкий приторный вкус, который бы пришелся по сердцу всякому парфюмеру-сладкоежке. К счастью, юноша, что курил свой RICHMOND с шоколадным вкусом где-то на лестничной площадке, был одним из них. На спине его висел светлый ранец со значками мультяшек, оттеняя бордовую рубашку с высоким воротом и запонками в виде обнаженной Джессики Реббит. Схожего с рубашкой оттенка сидели на нем джинсы с коричневыми заплатками. Обуви же на нем не было… Босыми ступнями он попирал холодный, щербатый, грязный, как проходная, бетонный пол. Ему на лоб свешивались локонами каштановые волосы, а на его глазах прозрачней горных родников застыли слезы, в которых остро посвечивал полуночный зимний месяц. Слезы эти застыли угольными пузырьками, капельками туши, в которых отразилась ни дать ни взять боль мирового масштаба. Касанием извне мертвый пейзаж снизу подбирался к раме окна, карабкаясь черными загребущими ручищами по дрожащим шероховатым каменным блокам, словно сообща подставившим спины. Постепенного прозрачная гладь стекла начала сужаться, заливаясь теменью, пока не превратилась в еще одну монолитную стену.

Где-то внизу раздался лютый лай и треск разбитой бутылки — видимо, соска пёсе не приглянулась. Лапа моя, лапа, носа моя, носа, на-ка осколком в шею — только заткнись, пёса. А ведь кто-то пожертвовал… Н-да, таких обходительных болванов здесь хоть отбавляй. Всяк с превеликой благодарностью и бескорыстно готов подсадить ближнего своего в мир иной. Легко быть бескорыстным, когда твоя ослиная благодетельность порождает лишь черную благодарность. Безвозмездное членовредительство! Благодарю вас, любезнейший, — судя по свету в конце тоннеля, в первый и последний раз.

«О Мадонна! Не будь тебя здесь, сей закат был бы бесценен, я бы провожал это солнце, словно мамка призывника, со слезами на глазах! Твои сахарные ангельские глазки запечатлели его при рождении, позволяя мне наедине с тобой чувствовать себя таким же небожителем, — лепетал юноша, обращаясь к граффити женщины, и мягко обхватывал губами сигаретный фильтр. — Не знаю, дорогуша, что бы я без тебя делал, как бы выживал в этой помойке. Быть может, тот пришлый граффер, чьи творческие мановения сродни творению заклинания, был и не человек вовсе? Быть может, Мадонна, это был ангел, мой драгоценный ангел-хранитель? Вот так вот, знаешь, взял да и слетел на бренную землю, помахивая своими крохотными крылышками, точно колибри-херувим, окутался человеческими обносками, прикрыл свои клокочущие золотые кудри грубым домотканым капюшоном, тайком пробрался в наше общежитие, впорхнул на этот этаж и сотворил тебя здесь по своему образу и подобию? Знаешь, глядя на тебя, я всегда об этом думаю — о возвышенном, о вечном… Но только стоит мне оторваться от тебя, неминуемо взглянуть вокруг, душа моя источает отвращение и злобу, а взгляд спешит спрятаться во тьме. Смешно, барахтаясь в дерьме, представлять хрустальные лазурные источники, сказочные зефирные водопады…»

Громоздкое здание внезапно вздрогнуло, сыпля штукатурку и хрустя простенками, круто накренилось, подобно кораблю, и задрожало, задергалось, точно копилка в ребячьих руках. Казалось, происходило что-то ужасное: не то землетрясение, не то обвал — здание рушится, как карточный домик, наслаивая друг на друга бетонные плиты, но это не вызывало никакого сожаления.

Гуес открыл глаза. Гуес открыл глаза и сразу пожалел об этом. Денек стоял погожий. В тесную комнатушку ломился сербряно-нежный свет. Он отер щеку рукавом, думая: «Да когда же это прекратится», и перевернулся на другой бок. Он начал корчиться: его изнуренное тело нисколько не отдохнуло, все конечности ломило, будто его вот-вот четвертуют, а одежда электризовано пощипывала кожу. Захотелось поскорей раздеться, но в комнату подселился неуступчивый холод. Черт возьми, он еще жив! Только на кой черт, спрашивается? Словно подслеповатый котенок, он уткнулся носом в ложбинку между подушкой и подлокотником, почуяв тепло. Правая щека прочувствовала на себе ломкую ткань подушки, словно та заледенела или очерствела. Ноздри защекотала осевшая пыль.

Гуес разблокировал айфон и, через некоторое время смахнув фотографию Эллы, набрал контакт «Говнюк». Ответа не последовало. Гуес дал приятелю второй шанс, но тот и им не затруднился пренебречь. Гребаный задрот, за уши от компа не оттащишь. Тем временем в секции слышались частые легкие шаги — без сомнений, это была Элла. Принцесса, заточенная в темной башне под стражем свирепого дракона, он бы тебя спас, если бы ты его выручила! Гуес поднялся с кресла, посмотрелся во фронтальную камеру, поймав себя на мысли, что очень даже зря, поправил свою черную послушную шевелюру и пошел проходить запоздалый утренний туалет. Как только он ступил за порог, хмуро глядя под ноги, к нему почти беспристрастно обратилась Элла:

— О Боже! У нас в секции йети! А ну признавайся, снежный человек, что ты сделал с моим плюгавым добросердечным соседом? И не заставляй спрашивать, почему у тебя такие большие зубки!

Она была в невысоких сапожках с квадратным каблуком, в колготках (по-видимому, с начесом) и подкупательно-простоватом синем платье с белыми рюшами, которые на любой другой девушке смотрелись бы вульгарно и смешно. Волосы ее были аккуратно забраны, а лицо с минимумом косметики выражало притягательное целомудрие, хоть и не без толики позёрства.

— Слопал! То есть скушал. Залпом, — он улыбнулся, потягиваясь. — Ты на очереди, потому что я вечно голоден.

— Ах, господин пещерный человек, мы это знаем не понаслышке.

— До-о, а разреши полюбопытствовать, милая девочка, куда ты путь-дорогу держишь в таком потрясном одеянии.

— За охотниками, — приподняв подбородок и сжав руки в замок, ответила девочка.

— Прости, что вчера так и не заглянул в назначенный час. Роковые обстоятельства заставили меня задержаться кое-где, а вломиться к тебе и минутой позже я не мог себе позволить. Плюгавость плюгавостью, а галантность никто не отменял, — взяв девушку за руку, промурлыкал он.

— Да ничего страшного. Я и сама забыла об этом, — улыбнувшись и отняв руку, ответила она и вернулась в комнату.

А, конечно, забыла, только перед тем, как позабыть, уведомила весточкой. Так, чисто случайно.

Зайдя в комнату, Элла увидела в глазок, как Гуес зашлепал в туалет по коридору. Она, задумчивая и возбужденная, резво выпрыгнула из полусапожек, плюхнулась на диван, стянула колготки и выскользнула из платья, повесив его в шкаф. Затем надела свой домашний свитшот с цветочным принтом и облегающие штаны. Блин, не надо было раздеваться и так быстро уходить из секции. Может, он подумал, что она уходит на свидание? Она легла ничком на диван и стала копаться в айфоне. Инстаграм, ютуб, вконтакте — десятки, а то и сотни просмотренных страниц и вкладок. Тысячи отфильтрованных фотографий с разновидными мехами в разгаре меловых снегов и различными хештегами наподобие «погуляшки», «обедушка», «winter», «счастье_есть!» Напоследок она прочитала несколько лестных отзывов о своих лирических стихотворениях на литературном сайте, с довольно постным лицом поблагодарила всех пользователей и, перечитав несколько собственных произведений, заблокировала айфон. Взглянула на дверь. Встала, выложила из сумки пару учебников и тетради, одна из которых ничуть не походила на учебную: в ней были выразительно изображены разные части тела с татуировками. Малую часть из них Элла рисовала, представляя на себе, а большую — на мужчине. Она наскоро перелистала все рисунки и, встав и поглядев на дверь, сняла с полки каталог с духами. Ей нравилось подбирать ко всем своим эскизным детищам разные ароматы, но к последней татуировке — изуродованные ангельские крылья во всю спину — ничего не подходило. Вполне возможно, что в данном случае гармонировал бы какой-нибудь оксюморонный запах, например смесь мокрого белого мрамора и нечто вроде жженого ладана, а попадалась все одна труха: древесно-каминно-каньячно-фруктово-слащавый букет, которым отдавали все ее предыдущие рисунки. А может, назвать эту татуху Жан-Батист Гренуй, который не имел своего запаха? Элла закусила губу и, положив тетрадь на колени, снова посмотрела на дверь. Блин, почему он не приходит?

Любопытство взяло верх, и девушка не спеша подошла к двери, чтобы поглядеть в глазок. Секция пустовала. Она понаблюдала еще с минуту и, сгорая от нетерпения, хотела было выйти, но тут же замерла, подумав, что Гуес хочет ее напугать. «Что за глупости,» — сказала она себе под нос, но все-таки решила подстраховаться, разыграв адресата.

— Ой, наш капитошка решил поиграть в прятки. Судя по всему, и маску «Очень страшное кино» надел. Вылезай из-за холодильника. У тебя ноги торчат, наперсник Гая Фокса.

Она притворила дверь, отшатнувшись, поглядела по сторонам и, недоумевая на себя, вышла в секцию. Из туалета не доносилось ни одного звука и слева, где жила Донара Васильевна, — тоже. Вообще Элле нечасто приходилось с ней разговаривать и по большому счету она никогда не замечала умудренную жизнью соседку, несмотря на то что иногда с ней сталкивалась. Они не были знакомы друг с другом, и, по-видимому, это обеих устраивало. Однако время от времени Элла бросала на нее неприхотливый и испытующий взгляд, мысля, почему она вечно одна, вечно суха, вечно однообразна, молчалива, скрытна и т. д. Порой вполне серьезно девушка думала, что ее соседка глухонемая и получила комнату от государства в рмаках специального федерального закона; и чем дольше Элла жила по соседству, тем сильней в этом убеждалась. Зимней обуви Гуеса на половике не было; и, чтобы точно убедиться в его отсутствии, она, залезши в свои махровые тапки-рыбы, едва подошла прислушаться, как дверь тут же распахнулась, выставив наружу понурого хозяина.

— Что, опять лазила в мой холодильник в надежде чем-нибудь поживиться? А я-то думаю, почему он вечно пуст.

— Что-о? — возмутилась Элла. — Самый закоренелый и беспринципный вор, невзначай заглянув в твой недохолодильник, горько бы расплакался и пожертвовал тыщенку-другую.

— Плохо ты знаешь воров.

— Ой, да и слава богу. Этого только не хватало.

Гуес медленно достал ключи из кармана, побренчал ими, улыбнувшись, так же медленно вставил один из них в замочную скважину и с особым усердием провернул два раза.

— Ну ты и придурок. Не ожидала от тебя такого, — зашаркав подошвами, попятилась она.

— Что ж, а я от тебя ожидал и не прогадал.

— И чего же? — она остановилась.

— Сама знаешь, — неуверенно буркнул он и пошел прочь.

— Что знаешь? Хах, да пошел ты, инфантильный притворщик. Строит из себя альфа-самца, а сам, наверное, взаперти на ромашке гадает.

— За последнее время это лучшее, что ты выдала, — уже из коридора крикнул он и хлопнул входной дверью.

Элла, фыркнув, вернулась в комнату, сбросив тапки как попало. «А я думала, это со мной трудно ужиться,» — мелькнуло у нее в мыслях. Она легла и попыталась было взяться за тетрадь, но тут же поняла, что ни написать, ни нарисовать сейчас ничего не сможет. В ее сумбурных мыслях мало-помалу, словно просачиваясь, начало проступать лето, когда она с пакетом и сумкой на колесиках впервые вошла в общежитие. Подруга Света, у которой она жила до этого и с которой вместе училась, наконец нашла себе парня и, спустя неделю, пригласила его жить к себе. Чтобы задобрить сожительницу, уже хлопочущую об отъезде, Света на пару со своим ухажером поднатужились и отыскали, облапав кипы газет и изучив десятки интернет-объявлений, Элле отличный вариант — уютненькую комнатушку в общежитии, за которую сверх квартплаты брали символическую сумму. Причиной тому служило долгое простаивание недвижимости, выставленной на продажу. Хозяин, приобретший ее бог знает когда, согласился по доброте душевной заселить Эллу при условии, если та будет соблюдать порядок в комнате и в любой момент при сообщении о продаже соберет вещички и без всхлипываний оставит помещение. Находка, конечно, пришлась по нраву не только друзьям Эллы, но и ей самой. Собственное жилье, где ей ни с кем не придется ни считаться, ни договариваться, ни делить хозяйство на неравных правах! Собственное жилье, где можно отгородится от всего мира, забаррикадироваться, если хотите, уйти в себя, медитативно считывать свою индивидуальность и воплощать по мере возможностей. Пусть эта комната будет временной, зато она в твоем распоряжении. Словно жизнь.

Элла вспомнила, как ухажер Светы любезно помог ей донести сумки до лифта, как она даже слегка позавидовала осчастливленной подруге, хоть ее «бойфренд» и не вызывал у нее повышенного интереса; как она поднималась в лифте, дыша в ладошку… Но особенно ей запомнилась сценка, которая ждала ее по выходе на девятом этаже. В джинсовом пиджаке, молочной блузке, в удлиненных шортах и легких туфлях, она вышла на площадку, звучно тарахтя колесиками сумки, и вдруг услышала: «Что, красавица, тяжело?» Голосок был какой-то вызывающий, издевательский; она повернула голову направо, ожидая увидеть там какого-нибудь гопника, и, воспроизводя первое впечатление, столкнулась с экстравагантным общежитским домовым. Лицо его было чересчур игривое, полное, не в пример окаменевшему худосочному телу в потрепанном балахоне, который наполовину скрывал серые баскетбольные шорты, сочетавшиеся со сланцами по цвету. Девушке показалось, что ее обдало поволокой дурацкой самоуверенности.

— А что? — раздражительно ответила она.

— Ниче, — сложив брови домиком, ответил он и зашел в лифт, зачем-то придерживая дверь.

— Идиот… — казалось бы, негромко констатировала она и направилась к условному месту, как вдруг услышала вдогонку.

— Сама иди.

Она повернулась посмотреть еще раз на обидчика и, предположив, что у него не все дома, фыркнула и пошла дальше. Сделав пару шагов, Элла в вдруг встала в ступоре. Стоп. Это что, баян? Мемчик воплоти? К тому времени раздался корёжащий скрип секционной двери и в полуметровом промежутке показался некто в хлопковой рубашке со словами: «Хэй, Говнюк! иди сюда!» Элла, поморщась, повернулась и усмехнулась, глядя на «домовенка» в лифте. Тот, в свою очередь, послал неприятеля и выбросил фак напоследок перед тем, как закрылись двери лифта.

— А он и вправду говнюк, — подметила Элла с неподдельным азартом, где-то в подсознании дивясь такому бесцеремонно-теплому примечанию.

— Еще тот. Может, помочь или подсказать что-то? — кивнув на сумки, проговорил Гуес.

— Нет, не надо…

— Ну ладно, — ответил он, сужая промежуток со скрипом.

— Ой, стоп-стоп. Кажется, мне именно сюда.

Скрип замер. Элла быстро зашагала и, открыв ногой дверь нараспашку, что резко издала чудовищный рев, зашла внутрь, стиснув зубы.

— Очень любезно. Хоть бы сумки взял, а не стоял как вкопаный.

Гуес на это только развел руками.

— И дверцу бы смазать не помешало. Верещит, как калитка огородная.

— Эй, что за претензии? Ты вообще кто? Пришла и бубнит что-то, как старушка.

— Ах да, я — Элла, судя по всему, ваша новая соседка.

— О-о… Кажется, за неуплату в этой секции выселение грозит только мне. Позволь спросить, в какую именно комнату ты заселяешься?

— В 40, кажется.

Она указала ладонью на визави, как бы припоминая имя.

— Что? — сконфузился Гуес.

— У меня есть два варианта, как тебя называть: либо неистовый погонщик говнюков, либо стойкий безымянный швейцарик.

— Слушай, а наш с тобой знакомый тебя ничем не угостил случайно?

— Ничем, кроме посредственного баяна, безымянный швейцарик.

На мгновение все затихло. Затем Гуес сдержанно засмеялся, приложив ладонь ко лбу, а милое личико Элла сделалось по-ребячески дерзким.

— Баян, говоришь? О мой бог!

Гуес зачем-то взял руку Эллы.

— Что? — она всем телом подалась назад, словно вот-вот упадет.

— Давай сумку уже.

— Да не надо уже, спасибо, неистовый…

Гуес назвал свое имя и выхватил пакет у новой соседки.

— Итак, если не ко мне и не к Донаре Васильевне, значит, в потайную комнату. Говорят, последний житель, что там прозябал, в один прекрасный день заперся изнутри и вскоре вышел в окно. Такие дела.

Элла фыркнула.

— Ты серьезно? — глянув искоса, спросила она. — Хочешь сказать, это комната самоубийцы?

— Вполне.

— Откуда ты это знаешь? Мне об этом не говорил квартиродатель.

— Еще бы он тебе сказал. Об этом повествуют страшилки и легенды этого общежития. Я тебя в большее посвящу: говорят, оно построено на кладбище. Ну, знаешь, как Петербург на костях или Беломорканал. Правда, в большей степени это выражение понимается буквально, что тоже, кстати, имеет место.

— Что за фетиш — увлекаться всякими небылицами и легендами? — спросила студентка филологического факультета. К тому времени они уже стояли у нужной комнаты.

— Ты можешь мне по-нормальному сказать, что здесь случилось? Все-таки ты здесь побольше меня живешь, — продолжила она.

— Сравнительно побольше. Но не настолько, насколько тебе хотелось бы. Я тут уже как три месяца снимаю комнату напротив. Работаю барменом, так что меня ночью почти никогда нет дома, а днем я сплю-ю. Про эту комнату мне Говнюк рассказывал. Но, знаешь, этому типу вовсе не стоит верить на слово. Этого олуха хлебом не корми — дай в любом, пусть даже в самом ничтожном разговоре вставить свои пять копеек.

— Да?.. Это мой стол? — между прочим спросила Элла, стремясь попутно в беседе разбирать сумку.

— Получается, твой.

— А где вы познакомились и почему у него такое странное прозвище?

— Хе-хе, в рок-н-ролл баре «Горцующий пони». Я уже там работал, когда он, подвыпивший, залюбовался на мой флейринг и попросил научить его так же виртуозно жонглировать бутылками.

— Ах, вот как это называется…

— Да-да. А Говнюком его назвали такие же, как он, завсегдатаи этого бара. За полночь в «Горцующий пони» начинается ярый раздрай: налакавшись и растанцевавшись, особо драйвовые ребята начинают слэмиться (надеюсь, тебе знакомо это слово). Зачинщиком этого месива по традиции, конечно, становится Говнюк. Что он там вытворяет, матерь божья! Уму не постижимо! Скачет, мечется, топчется, бодается, падает, рычит — ну сущий гарцующий понь!

— А я смотрю, ты его поклонник!

— Да. Только ему об этом не говори, а то зазнается. Через минут десять, когда народ уже начинает подтягиваться и Говнюк люто, я бы даже сказал, по-варварски начинает отстаивать каждый сантиметр своего личного пространства, пихаясь и толкаясь, двое вышибал выкидывают его вверх тормашками покурить на улицу, и он там остывает, остывает да такой степени, что готов поговорить с первым встречным о житье-бытье до самого утра.

— Ой, как это мило. Не то что всякие страшилки…

— Н-да… Вот он мне и подкинул наводку на комнатку… Ну ладно, ты, наверно, устала, а я тут все языком чешу. Очень рад нашему знакомству.

Гуес улыбнулся и, оттолкнувшись от холодильника, который отслужил ему в качестве подпора, зашлепал своими ременными тапочками.

— Хипповые шлепки! — сострила вдогонку Элла.

— Да, что надо, — отозвалось ей эхом.

Затем начались долгие-долгие вечера задушевных разговоров и непроизвольных касаний. Тысячи блаженных минут, тысяча радужных нитей, сплетающихся в одну грустно-лучезарную картину, как тот закат, который они частенько видели с балкона. Когда топкий зной спадал с первыми тонами сумерек, словно холодным придыханием остужавших землю, и мякотный клубок солнца медленно соскальзывал за горизонт, необъятная закатная тень мифически кралась по фасаду общежития до самого парапета, будто ладонью смежая веки этажных окон. Гуес и Элла тогда наблюдали, как в конце концов и к их балкону на девятом этаже подступала эта сумеречная вода. Город бездыханно утопал, здания чешуйчато отсвечивали последние лучи, а тоненькие проулки и дорожки переставали рябить, оборачиваясь непроглядными океанскими впадинами. В такие минуты они говорили, говорили без умолку, издевались и даже кощунствовали, но как только закатная тень захлестывала их с головой, скрадыая улыбки и солнечные блики в глазах, они затихали, задумывались, хоть и сидели по-прежнему рука об руку. Элле тогда казалось, что Гуес для нее самый близкий человек на свете, а сама она для него — отнюдь нет. Она рассказывала ему о себе всё, а он хоть и жадно слушал, но ничем сокровенным делится не хотел — только отшучивался да кривлялся. Однажды весной, когда они засиделись у нее в комнате, листая альбом с татуировками, Элла принялась было рассказывать о последнем наброске (изуродованные ангельские крылья), который ей пришел в голову по приезде в общежитие, как Гуес остановил ее шепчущим поцелуем на полуслове об аромате. Затем время точно расплылось в помешательстве: свет выключился сам по себе, волнистые трепетные тела слились в снежные одеялах на льдине кровати, что, покачиваясь на стеклянных волнах, уплыла куда-то на край света в жемчуге Полярного сияния. С той ночи в память Эллы врезалось его жилистое, бледное тело и впитался необыкновенный привкус гари — исповедь увядания, угасания, исчезновения…

Поутру Элла стала расспрашивать Гуеса о родителях, о прошлом и о будущем, о желаниях и намерениях — словом, попыталась сблизиться на духовном уровне. Но тот ответил, что она умеет выбирать неподходящие дни для серьезных бесед и поцеловал ее в шею. В другой раз он сделал то же самое, и стало непонятно, когда вообще наступит это призрачный день откровений? Элле удалось выявить некоторые, как ей казалось, противоречия в мире соседа: ведет он себя временами непотребно и даже весьма глупо, но при этом обнаруживает широкие познания; комната его пуста и мрачна, как грот, живет он впроголодь, а сам ходит с айфоном и в довольно-таки неплохих вещах. Ну и что же тут, казалось бы, удивительного, если он снимает комнату? Не обставляться же ему мебелью по феншую, чтобы вскоре уехать — хм — и пустить весь ремонт насмарку? Только загвоздка была в том, что Элла сомневалась, что Гуес именно снимает эту комнату: слишком уж он много знал об этом общежитии, слишком уж много теплых и веских слов срывалась с его уст в качестве обмолвок. Да и Донара Васильевна, эта сухопарая и скрытаня злюка, слишком доверительно и даже… нежно, что ли, к нему относилась. То невзначай вытрет пыль с его стола, то по головке погладит. Да и тот не особо сопротивляется.

Сейчас Элле ничего больше не хотелось, как разговориться с Донарой Васильевной по душам. На мгновение это желание переросло в манию и фанатично электризовало все тело. Она слезла с дивана и пошла в туалет. Там никого не оказалось. Девушка вернулась в секцию, примкнула к столу и стала начищать до блеска голубовато-клетчатую клеенку, что намертво прилипла к поверхности, аккуратно переставляя посуду из угла в угол. Блин, да когда же она выйдет покурить? Ее же без сигареты представить нельзя. Может, постучаться и попросить соли? Ну, и что дальше? Она выползет, укажет своим костлявым пальцем на солонку и как ни в чем не бывало повернется к лесу передом, а к ней задом. Элла вдруг швырнула тряпку и, недовольная, скрылась в комнате.

Комната Эллы — сторожевой вагончик, подвешенный на высоте двадцати семи метров, — ничем, конечно, не отличалась от остальных других в этом общежитии, и девушка исключительно редко пристально всматривалась в ее детали. Сначала она изучила фотографию с ее изображением на сайте, а после, как раз по приезде, — свиделась с оборванцами-пенатами. Но не в тот и не в следующий раз её абсолютно ничего не подкупало ни в планировке, ни в интерьере: самое что ни на есть обычное помещение, куда приходят переночевать и собраться с мыслями. Тем не менее из-за того, что раньше она жила совместно с подругой, деля в лучшем случае отдых и покой напополам, ей было предостаточно этих будничных условий. Элла остановилась на пороге у шкафа и стала присматриваться к белесой пежине на войлочном ковре, выеденной молью, и мало-помалу весь интерьер отчетливо предстал в её глазах трехмерным карандашным рисунком. Выцветшие обои с королевской лилией, беленый потолок с мутными следами от подтеков (нередко в дождливую погоду крыша протекала, и это было мучением для всех тех, кто жил на девятом этаже, ведь иной раз приходилось ставить аж по пять-шесть ведер под течи), плинтуса и неподъемная, как валун, чугунная батарея с королевством из сора и паутины. Элла стала думать, что могло здесь произойти, когда — допустим — некий житель этой комнаты решился покончить с собой. Наверно, это был обычный день Ивана Денисовича. Или волшебный мир, который изо дня в день ждал его с распростертыми объятиями на крыльце, ни с того ни с сего отвернулся, опрокинув чернильную тень и заставив беднягу ходить вслепую. Помнится, ей были по душе подобные истории с суицидальными мотивчиками… Впрочем, какая бы девочка не пожелала умереть, отвергнутая первой любовью? Или, например, узнав, что ее ненавистная одноклассница выиграла конкурс красоты?

Элла схватила айфон, в чехол которого вцепился кот в очках с компьютерной мышкой в пасти. Хозяйка называла его Гарфилд — по крайней мере, были такие случаи. Она вновь зашла на свой сайт с творчеством, где прочитала последнее стихотворение:

«Из опыта: мир жалок и убог!»

А он саркастичен…

И даже тех, кто с ним остаться б мог,

Не любит по привычке.

Он все способен высмеять, чтоб не

казаться уязвимым,

но слышен рев в задорной хохотне

и страшно нелюбимым.

Под ним было несколько комментариев и отзывов, но больше всего Эллу позабавили два последних — получасовой давности. «Автор, пишите еще! У вас дар поэта! ВЫ МОЖЕТЕ СМОТРЕТЬ НА РАССТОЯНИЕ ТЫСЯЧИ СВЕТОВЫХ ЛЕТ И РАЗВЕИВАТЬ МРАК РУКОЙ ТВОРЦА. ВАШИ СТИХИ СТАНУТ КЛАССИКОЙ. Однажды я спросила друга-поэта Алеко: что было раньше: курица или яйцо? И знаете, что он мне сказал? СЛОВО! В начале было слово и оным же все и закончится. Слово может исцелять и вдохновлять на подвиги. Однажды моего Алеко окликнула цыганка и предложила погадать на руке. А тот вознес десницу с шуицей к лику своему и сквозь пальцы молвил: мол, на рукаве своем повешусь да под лай собачий похоронят. А та ему: „Бог с тобой, неприкаянный! Держи червонец и иди… своей дорогой“. Это я к тому, что истинный поэт своего добьется во все времена. Посткриптум: на случай, если личность Алеко вас заинтересовала, прикрепляю ссылочку. Всего доброго, творческих успехов, и дай вам Бог ножки Терпсихоры!!!» Элла, конечно, по ссылочке переходить не стала — бог их знает, что у них там за парнасская секта. Чего доброго, еще графоманов вирус подхватит.

Вообще к своим стихам Элла относилась довольно прохладно: она была убеждена, что пишет посредственно и больше на потребу публике, как и многие современные именитые и недооценненные поэтессы. В одиннадцатом классе она не на шутку увлеклась поэзией Ахматовой, выступая где это было возможно с прочтением ее стихов, и во многом благодаря ей поступила на филфак и принялась кое-что пописывать. Кстати, когда-то она сочиняла даже фанфики, но, увы, они остались в прошлом и сгинули в пучине интернет-пространства. Только-только прочитанный отзыв анонима заставил ее задуматься о перспективах поэзии как особого типа текста. И действительно, найдет ли себе место лирика в скором будущем, в мире высоких технологий и вечно занятых ими людей?.. Найдет. Быть такого не может, что не найдет! Ведь музыкальные тексты еще никто не отменял! «Кроме всего прочего, юродивую падчерицу всегда можно заставить заниматься грязной работой? Как? Как, как… принимать дюфалак,» — не сказать что с радостью заключила Элла, пробегая взглядом последний отзыв, адресованный анониму. «Когда я спросил у отца, что было раньше: курица или яйцо? Он ответил: раньше, сынок, люди добрее были, никто никого не обижал, дома по уходе оставляли открытыми не боясь, что обворуют. Медицина бесплатная была, а на рубль от живота наедались…» Элла улыбнулась, смахнула все вкладки и, прислушиваясь, заблокировала айфон. Кажется, за стенкой наметились какие-то признаки жизни? Девушка, закусив губу, приложила ухо к стене и, словно промычав «эврика!», едва выбежала в секцию за кружкой, как вдруг увидела слева Донару Васильевну и пискнула, опешив. Женщина как ни в чем не бывало вдевала ступни в ссохшиеся тапки, выставив узловатое колено в прорезь халатной полы, и чуть побалтывала жилистыми кистями, хищно посматривающими из раструбов рукавов, словно клювы.

Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. Не чета обломовским обноскам.

— Здравствуйте, — вырвалось у Эллы.

— Здравствуй, Элла, — невозмутимо ответила женщина, глядя под ноги.

— Вы знаете мое имя?

— Как не знать. В одной секции живем, — направившись в санузел, ответила Донара Васильевна.

— Хах. Вам, наверное, наш сосед сказал, да? Ведь ваше имя я от него узнала, хоть это, может быть, и неправильно… — увязавшись за женщиной, продолжала Элла.

— Почему же?

— Ну не знаю. Кажется, если люди хотят познакомиться, то они сами должны это сделать.

— Тебя что, ни разу ни с кем не знакомили? — пригубив сигарету и пуская дымок оползнем по халату, испещренному катышками и зацепками, спросила женщина. За все это время она даже не поглядела на Эллу.

— Знакомили. Знакомили только с тем, кого я видела вживую. Нас же друг другу не представили.

— А в этом была необходимость?

— Нет, естественно. Просто мы уже сколько времени бок о бок живем, а заговорили только сейчас, спустя столько дней.

— Ну-ну. Нет ничего плохого в том, деточка, что некто в беседе упомянет имя постороннего человека, если то не осквернено контекстом. Изо дня в день ты слышишь тысячи незнакомых имен, до которых тебе нет и не должно быть дела.

Непринужденный фамильярный тон даже не смутил Эллу — по крайней мере, она не выказала возмущения.

— Спорное утверждение. С чего вы взяли, что нет?

— Если ты кем-то интересуешься, значит, у тебя на него определенные виды, тебе от него что-то нужно.

— Если вы понимаете под «видами» участие и дружелюбие, то вы правы.

Несмотря на то что женщина делали глубокие затяжки, раз за разом испепеляя по три-четыре миллиметра бумаги, у нее еще оставалось полсигарты. Он вдруг ткнула бычок в банку, давая понять, что задушевной беседы не получится, и Элла решила действовать нахрапом.

— А вообще странный этот тип — наш сосед, да? Подозрительный. Всю жизнь здесь прожил, а ни добра, ни семьи не нажил. Родители-то хоть есть у него?

— Что ж ты у меня спрашиваешь? Я вас, кажется, не знакомила.

Нечто вроде улыбки сбило лицо Донары Васильевны. Да уж, сводня из тебя никудышная.

— Ну дак вы, я уверена, знаете его как облупленного — видели, как он под стол пешочком ходил.

Выдержав ощутимую паузу испытывающим молчанием, вызывающим взглядом, Донара Васильевна робко посмотрела на Эллу и проговорила еле слышно:

— Чего я только не видела.

Затем она встала, распылив пепел, сунув пачку сигарет в карман, и зашаркала к себе в комнату.

Сиплая хрычовка в совдеповском дезабилье! Такие потому и молчат, что выдают себя каждым звуком. Ноготки-обрубки, лохмы напомаженные, взгляд вороватый — того и гляди вылетит из рукава монтажка в газете, промасленной селедкой, и упадет тебе на голову. Помнится, была у них в садике воспитатель Вилена Игоревна. В глазах стоят ее подусники, когда сердце от страха замирает. Элла! Что за имя такое гадкое! Вырастешь — будешь бабочкой ночной порхать, ребенок солнечный. Вечно тошнило от этих желтых запеканок. Блин, какая же она дура! Что она наделала…

Элла подошла к умывальнику, включила воду, что гортанно забурлила у решетчатого слива, закупоренного всяким сором, и омыла свое чистое лисье личико. Из зеркала на нее посмотрело влажно отфильтрованное угрюмое отражение с немо застывшим вопросом на устах, о котором можно было только догадываться. Вот еще — загадочная улыбка Мона Лизы. Ты думаешь, что знаешь обо мне все, а на самом деле ты просто куцый щенок, пытающийся прикусить собственный хвост. Гав-гав, проклятье, ты вечно в шаге от цели, в одном мгновении, что равносильно целому веку! А что бы было, если бы она родилась в этой комнате? Возможно, разношерстные страшилки давно бы прославили ее имя, так как до сей поры она бы не… Суицидальный мотивчик.

4

— Макс, просыпайся. Мы почти приехали, — положив руки на плечо партнеру по танцам, проговорила Вика. Они возвращались с провальных соревнований на машине родителей девочки.

— Да я не сплю. Просто в окно смотрю, — кротко ответил партнер.

— Что ты там увидел? Снег? Ничего же не видно, — отрезала Вика.

— Оставь мальчика в покое, — вмешалась Екатерина Сергеевна, мама Вики. — Дай ему отдохнуть. В кого ты такая задира.

— Я не задира, я умница. Правда, папа?

— Правда, милая.

— Во-от. Побыстрей бы уже приехать, умыться и прыгнуть в кровать. Я так устаала. Ноги гудят.

— Потерпи, милая.

— Терплю-ю, — сложив губки бантиком, ответила дочка, и, помолчав, шепнула на ушко соседу. — Знаешь, что меня еще поразило? На улице зима, жуткий мороз, деревья трещат, машины скользят, собачка к подбородку примерзает, а этот шут автозагаром намазюкался. Ты видел? Как из жира вылеплен. Поганый Чунга-чанга испортил нам весь номер!

— Это я виноват: растерялся. Из-за меня проиграли. Надо же было столкнуться… — глядя в окно, сказал Макс.

— Да плюнь вообще. Знаешь, сколько у нас этих соревнований впереди? Скажи, мам.

— Уйма.

— Уйма! — подхватила Вика. — Тем более эти выезды даже и соревнованиями не назовешь. Так, межрегиональные пляски.

Макс усмехнулся.

— Тогда перспектива у нас так себе, если и межрегиональных плясок выиграть не можем, — повернувшись к соседке, сказал Макс. — В который раз убеждаюсь, что танцы не для меня. И зачем меня мама только туда отдала…

— Ой, начинается. Ты такой зануда, когда тебе что-то не удается. Сразу начинаешь отворачиваться и ковыряться в своих ногтях!

— А ну-ка, цыц, дети мои! Хватит капризничать, — сказала мама.

— Ну да, мне не фиолетово, когда все идет наперекосяк. Не понимаю, как можно быть постоянно навеселе: и в победе, и в поражений. Идиотический оптимизм.

— То есть ты хочешь сказать, что я идиотка? Между прочим, проиграли мы не по моей вине…

— Перестаньте. Ни к чему хорошему ваши переговоры не приведут. Что случилось, то случилось. Улыбнулись и пошли дальше.

Макс покосился.

— Похоже, именно этого он и не может сделать, мама, — деликатно подметила Вика.

Затянулось неловкое молчание.

— Максим, тебе надо срочно выплеснуть негативную энергию! — смекнула находчивая Вика, схватив партнера за руку. — Психологи советуют орать в подушку. Как придешь домой, обязательно возьми свою мягонькую подушечку и накричи на нее как следует.

— О да, психологический треп. Тоже начиталась всякой чепухи в пабликах?

— Между прочим, это ничуть не чепуха! — опять вмешалась мама.

— Во-от. А еще можешь помедитировать. Но, думаю, это явно не для тебя. Ты — мужчина серьезный, а серьезные мужчины выходят покурить на лестничную площадку, — прильнув к партнеру, проговорила Вика.

— Кто тебе такое сказал? — недоуменно спросил Макс.

— А что, ты — несерьезный мужчина?

— Что серьезные мужчины выходят покурить на площадку? — раздражительно пояснил Макс.

— А что, неправда? Вон у папы спроси.

— Правда, милая.

— А что делать тем мужчинам, которые не курят? — озадачился Макс.

— Некурящие мужчины — несерьезны! На заметку, — подмигнув, заключила Вика.

Макс расхохотался.

— Что ж, тогда мне пора перестать лицемерить!

— Да нет же, просто улыбайся, бука! Улыба-айся, улыба-айся… — нараспев продолжила Вика.

— Я не нуждаюсь в утешении.

Автомобиль уже двигался по городу, то и дело ловя на себе ближний свет от фар встречных машин. Улицы пустовали. Улицы тихо стушевывались в белоснежном мраке, врезаясь в сознание выцветшими черно-белыми фотографиями. А дорога, обрамленная грязными кряжами сугробов, все не кончалась и не кончалась, виляя и разветвляясь. На Центральной площади огромный циферблат, водруженный на гостиницу с десятком гирлянодовых колец, угасающих вслед за уходящим годом, показал «22:15». Здания, только что красовавшиеся в конфетти рекламных вывесок и светодиодных подсветок, постепенно сменялись однотипным домами с потухшими окнами и разваливающимися кирпичными заборами. Вскоре на аллее, в центре двух освещенных колоннад деревьев, показалась вереница людей, что, по-видимому, шли с катка, через минуту скрывшихся за углом очередного фасада. Еще через минуту показалось несколько двориков с нависшими плетками оголенных крон, а затем — теневой хаос парка, смазанного, переплетенного, в центре которого высился бюст Ленина на постаменте.

— Я не понял, Дима, мне тебя подкидывать до дома или чего? — поинтересовался папа Вики.

— Нет, не надо, отец должен дожидаться меня около вас.

— Мне одной не понятно, к чему все эти пересадки? Нам ничего не стоило бы подбросить тебя до дома. Да и вообще существует так называемый Тихий переулок. Здесь дойти — два раза упасть, или тебе страшно там появляться в такую поздноту? — как всегда непрошено влезла Вика.

— Да ты с ума сошла? — вмешалась мама. — Наш темный район отнюдь не располагает к сумеречным прогулкам. В одиночку идти в такое время без газового баллончика или собаки под рукой — глупость.

— Почему? Мои одноклассники, я уверена, сейчас преспокойно ошиваются на школьнике. Ну и странное же у них занятие — ежедневно собираться на полянке у турников, чтобы попросту убить время в пустых разговорах.

— Ах, это еще цветочки. Лучше уж никчемно коротать вечера, чем во вред обществу. Вспомни-ка, без какой рубрики наши региональные новости не могли бы существовать? Правильно — преступления. То и дело в каждом эфире слышишь: здесь кого-то избили, там кого-то обокрали, наркотики, мошенничество, вымогательство и т. д. Детка моя, это ли не указывает на то, что предпочтительнее стабильно перестраховываться, нежели один раз пренебречь рассудком и горько поплатиться? Благо жили бы мы в центре города, а не с краю. Впрочем, нынче и на людях злодействуют, и никто ухом не поведет.

— А вот такая детка, как я, ни за что бы не испугалась пройти там даже в одиночку! Да и Макс, кажется, не слабак, правда? — дразнила Вика.

— Определенно, раз до сих пор не сменил напарницу, — сказала Ирина Алексеевна.

— Ой, ой, ой, можно подумать, я без него ничего не достигну.

— Достигнешь, конечно, но вдвоем вы достигнете много больше.

— Значит, едем сразу к нам? — осведомился Евгений Васильевич.

— Да… Да, — ответила жена мужу и продолжила наигранно. — Между прочим, Евгений Васильевич, я на днях тоже чуть жертвой какого-то проходимца не стала. Возвращаюсь себе домой вечером по Строительной и вижу: увязался бамбула за мной в капюшоне. В голове сразу: насильник, маньяк. Смотрю по сторонам: не видать ни зги, кирпичи да асфальт. Растерянная, испуганная, полезла в сумку за телефоном, как вдруг шумно засквозило позади. Оборачиваюсь, а там это бедолага ничком лежит, корежится и пьяно присвистывает. Смешного мало, если учесть то, что на его месте мог оказаться один из злоумышленников, орудующих у нас в районе.

— Да… все они одного помета: забулдыги, воры, хулиганы, разбойники. Это, в сущности, очень серьезная проблема, и чем мы больше над ней шутим, тем больше от нее страдаем.

— За дочкой моей знакомой тоже однажды следил один извращенец. И когда он уже почти подошел вплотную — боже мой! как представлю, плохо становится, — она развернулась и возьми да завизжи: хвала Советскому Союзу! Вставай, проклятьем заклейменный и т. д. Счастье что он либералом оказался…

Александр Витальевич рассмеялся.

— Что ты смеешься? Я как представлю…

— Почему либералом? — поинтересовалась Вика, ткнув в бок напарника, пожимающего плечами. — И что было дальше?

— Наверно, потому что ушел по-английски, — ответил папа. — А дальше, доча, по-видимому, случился распад Советского Союза. Девушка думала, что произошло и что ей удалось избежать.

— Ерунда какая-то, да, Макс? — отрезала Вика.

— Ага. Обычно кричат: караул, помогите, пожар и т. д.

— В том-то и соль, что в необычной ситуации надо кричать по-особому, — уведомил папа.

— А как же закричать по-особому, если до этого ты, можно сказать, даже в обычных ситуациях не оказывался? — озадачился Макс.

— Не знаю, Максим. Эта способность проявляется у всех индивидуально. Например, когда я оказался в необычной ситуации, я закричал так: «Ирина, золотой гвоздь в дереве души моей, я люблю тебя!» — папа осклябил рот, навострив боковое зрение.

— О-оу… — мама запрокинула голову.

— Ой! Папочка-пикапочка, как это мило!

— Золотой гвоздь в дереве души моей? — встрепенулся Макс. — Серьезно?

— Да, Максим, возьми на вооружение. Девчонки с ума сходят от подобных откровений.

— Ну уж не с ума… — поправила мама.

— С ума-а! — поддержала дочка.

— Папочка-пикапочка? — почти про себя вопросил Макс.

— Ах, как же я вас люблю! — проснувшись между передними сиденьями, сказала Вика, за что была поглажена мамой по голове.

Вдруг Макс невольно прильнул к двери — автомобиль поворачивал на улицу Борьбы, — и в окне замаячила изжелта-белая вывеска не столько продуктового, сколько виноводочного магазина «Фавн», также именовавшегося местными «ларьком». Сколько бы ни судачили об этом пристанище всего мифического, сколько бы ни поносили его преданных посетителей, а оно все стояло и стояло, как кость в горле. Но почему, собственно, назрело такое неприятие? Как и многие посредственные магазинчики, он не отличался хорошим качеством товаров, чего не скажешь о их цене. Да, на ценники там смотрели, как на ювелирные изделия! К тому же нередко покупатели обнаруживали некоторые махинации, проводимые тамошним персоналом со своей продукцией. Случалось, например, что на некотором товаре срок годности был указан наперед. Также данное помещение запятнало себя, помимо всяческих обидных мелочей вроде недостачи, волосков в пирожных и т.д., продажей алкоголя и сигарет несовершеннолетним. Что-что, а это уже терпеть в округе не могли. Писали заявления в полицию. Полиция приезжала. Полиция брала подмышки первого встречного подростка и, вербуя, указывала на невысокое крылечко с покатым козырьком. Подросток, конечно, соглашался. Подросток, конечно, понурив голову, взбирался по ступеням, исчезал за дверью, но, увы, возвращался ни с чем. А все почему? Да потому, что сам принадлежал к достопочтенному ордену бравых фавнов, что скорее откусили бы себе язык, чем донесли на беспринципного виночерпия в сказочном трактире.

— Наконец! — вскрикнула Вика, когда машину свернула на колею, ведущую к подъезду. — В ванну! Теплая водица, нежное эфирное маселко, пенные кружева… А потом баиньки! Я так устала. — Вика прижалась к плечу Макса прежде, чем выйти.

— Ну и темень на улице, хоть на ощупь иди. Аккуратней, особая просьба к танцорам: не поскальзываемся!

— Папа! Ну я же просила: танцовщики! Танцоров — тысячи, танцовщиков — единицы.

— Прости, милая, — открывая двери и помогая с сумками, сказал папа.

— Судя по всему, мы не из этих счастливчиков, — пронудел Макс.

— Кто-нибудь слышал, что он там опять промямлил? — сказала Вика.

Кроме шорохов и снежных скрипов, ничего не отозвалось.

— Макс, ты опять за свое. Нужно проще смотреть на вещи.

— Чем проще смотреть на вещи, тем сложнее с ними справиться. Если бы я был толстым и нестрого соблюдал диету, я бы никогда не похудел, — пробурчал Макс, замыкая ряд, скрывающийся в черном проеме подъезда.

— Ты — зануда и ворчун. Таким обычно об истощении приходится беспокоиться, — уже с лестничной площадки прозвучал голос, стихая за скрипящей домофонной дверью.

К счастью, квартира находилась на первом этаже, и все четверо с нетерпением переступили через порог, пропустив вперед Вику. Та, дурачась, небрежно сбросила верхнюю одежду в прихожей, кое-как разулась и, вскачь пересекши гостиную, закрылась в своей комнате. Следом зашла Ирина Алексеевна, что подобрала и повесила куртку дочки, вложила кроссовки в обувницу и, наконец, спешно раздевшись и приняв сумку у Евгения Васильевича, скрылась за перегородкой гостиной. Евгений Васильевич предложил Максу чаю.

— Нет, спасибо, отец с минуты на минуту приедет.

— Э, да полноте. Что ты как не родной, — хлопая по плечу парня, увещевал Евгений Васильевич.

— Да серьезно. Что вам со мной возиться, поздно уже, отдыхайте. А я пойду на дорогу, а то папа полчаса дом и подъезд искать будет.

Какая-то жалобная улыбка мелькнула на лице Макса.

— Не понимаю, к чему все эти ужимки. Ну ладно, раз такое дело, пошли вместе.

— Да что вы, не надо, говорю же: отец с минуты…

— Это не обсуждается, дорогой мой. — Он помолчал и, выгнув указательный палец, схватил левой рукой за ручку туалета со словами: — Одну минуту.

— А-а… Хорошо. Если что, я снаружи. До свидания, Ирина Алексеевна! — И не дожидаясь ответа, Макс вышел из квартиры, прикрыв дверь.

Подъезд. Подчищенный, отремонтированный, заунывно тихий тепловатый подъезд. Каких тысячи. Металлические двери, полукруглые деревянные перила на гнутых железных прутьях, в холодном свете отливающих вороненой сталью. Но Макс знал, что этот трафаретный налет порядка покрыл несколько слоев предшествующих времен, спрессовал образцы прошлой жизни, утрамбовал в нем тысячи человеческих судеб, стирая следы пребывания. Кое-где на стенах виднелись выемки, на сколах которых явственно различались разные виды краски, попадались надорванные коврики, обитые косяки, треснутые стекла и обломанные подоконники. Это уже не говоря о высыпаниях разных рисованных загогулин, на которые, очевидно, обращали внимание в первую очередь при ремонте. Правда, в одном месте до них никак не могли добраться и они роились там, словно насекомые, — на исподе козырька. В подъезде даже, по словам Евгения Васильевича, горело резиновое колесо — результат разборок каких-то малолеток, что постоянно галдели между этажами. Тогда пожарные залили все пеной и было черно, как в шахте. А Вика рассказывала, как нарисовала маркером на своем почтовом ящике смайлик размером с яблоко, когда как остальные подчистую испытали на себе пшики баллончиков и липкость наклеек и переводилок из-под жвачек.

Макс вышел из подъезда и взглянул на козырек, подсвеченный лампой в плафоне. Да, он никогда не понимал этой дикой культуры, воспетого вандализма, первобытной примитивности и самовлюбленного скудоумия, хоть и рос в гуще всего этого. В раннем детстве, уходя в хореографическую школу, говоря словами Ирины Алексеевной, деткой, он видел, как в холлах парни постарше танцуют нечто невразумительное и до спазмов в конечностях резкое — брейк данс. Так они его называли, эти брейкеры. Стояли на руках, крутились на голове, падали с полутораметровый высоты камнями и крутились на спине волчками. Дико! Как это понимать? Лихорадка? Разве можно назвать танцем нервную тряску, где каждое движение предвещает открытый перелом или, например, сотрясение головного мозга? А впрочем, о чем речь? В таких случаях говорят: отмирание клеток головного мозга. Курить и пить модно. И какого искусства еще можно ждать, если стимулировать себя изо дня в день всякой гадостью?

Спереди на дороге, в метрах пятнадцати, за преградой машин на обочине, в фонарных всполохах клубился морозный пар. Улица — враждебная дремучая расщелина — была нема и недоверчива. Где-то вдали слышался шум машин, и ничего более. Макс, уже слегка озябнув, втиснул руку во внутренний карман и достал телефон, чтобы позвонить отцу. Как долго еще ждать в конце концов? На экране показался один пропущенный вызов. Макс перезвонил.

— Да, да. Прямо и заворачивай направо… Прямо на середине квартала пятиэтжка… На дороге… да… рукой помашу… В общем, давай я к «Фавну» подойду. Будь там.

Евгений Васильевич не торопился выходить. По-видимому, заседал. Макс подумал, что уйти, не предупредив, будет неприлично. А вдруг Евгений Васильевич примется его искать по округе? Еще тревогу поднимает… Пойти предупредить его? Переминаясь с ноги на ногу и подпрыгивая, Макс смотрел вперед, на дорогу, покорно ожидая. Как вдруг откуда-то справа, за углом, раздался надрывистый женский визг. Возглас был настолько невнятный, что скорее напоминал сирену. Оглушенный, взбудораженный, Макс рефлекторно кинулся в сторону звука и внезапно был тяжело сбит с ног, словно жертва обвала. Хлопок. Темно-белый мазок пространства в глазах. Колко-льдистая влага снега на левой мочке уха. Какой-то силуэт позади… Сначала было Макс подумал, что это его тело, из которого вышибло дух. Но, приподнявшись, заметил светлую куртку и джинсы — хорошая новость, это не его вещи! Силуэт, судя по позе (некто стоял почти на четвереньках), тоже испытал нечто вроде ураганного обморока и даже, кажется, прокатился кубарем. Оба что-то вскрикнули и на мгновение уставились друг на друга. Затем светлое пятно задрожало, съежилось и исчезло во мраке. Макс с трудом поднялся, отряхиваясь и подтаскивая свою спортивную сумку. Зычный визг зловеще нарастал, приближаясь, и вот из-за угла здания выплеснуло ревущую женщину, держащуюся за голову. Сначала она было остолбенела, а затем неуклюже бросилась на Макса, схватив его за грудки.

— Ты! Подлецы! Мерзавцы! Как вы смеете? — она говорила задыхаясь, поэтому трудно было понять, что она хочет.

Макс оторопел и облокотился на стену.

— Я вызываю полицию.

Она перехватила Макса за капюшон, а сама начала было хлопать себя второй рукой по карманам, как вдруг взвыла на всю улицу:

— Вызовите кто-нибудь полицию, глухие людишки! Низкие душонки… Проклятые отбросы! Все украли: ни телефона, ни денег, ни документов.

Макс, словно стоя на поводке, начал трепыхаться подобно нашкодившему школьнику.

— Но что вы делаете? Я тут не при чем… Отпустите меня. Я сам пострадал.