Бесплатный фрагмент - Сон Атлантиды

Сон Атлантиды

Она проснулась оттого, что в дверь робко постучали. Про завтрак она забывала редко, будучи человеком организованным и ответственным. Пришлось немедленно выскочить из кровати, пшикнуть в рот освежителя, провести щёткой по волосам и накинуть полупрозрачный шёлковый пеньюар нежно-персикового цвета, подчёркивающий моложавый цвет её лица.

Вошел молодой человек приятной наружности с очень хорошо отработанными манерами и поставил поднос, содержащий легкий и полезный завтрак, на стол. После чего он наконец-то поднял глаза, довольно растерянно глядя на то, как она подписывает счёт, приплюсовывая в него чаевые (мелочь закончилась), таким взглядом, словно она была неодушевленным предметом.

— Dites, s’il vous plaît, si je peux vous être utile, Madame, je suis toujours à votre service, — произнес он явно дежурную фразу, почему-то, однако, слегка покраснев (видимо, наконец-то одушевил).

«Нет, полезен он быть никак не мог. Более того, он был явно непригоден для любых отношений. Кроме того, неравенство наше было столь очевидным, что я даже не решаюсь заглянуть в ту социальную пропасть, в которой он находится, а жаль, было бы очень кстати, ибо вот уже пять месяцев, как я не чувствовала захватывающе-упоительного ощущения слияния с мужчиной», — так, на удивление самой себе, думала она, медленно пережёвывая свой завтрак в превосходном минисьюте гостиницы MontreuxPalace.

Сейчас, сидя в своем суперсоблазнительном, но никого не интересующем пеньюаре, после ухода очередного потенциального любовника, она всё больнее переживала своё одиночество.

Солнце упорно пыталось прорваться сквозь плотные гардины, но она не пускала его. В этом царственном полумраке так хорошо мечталось.

«Милая моему сердцу, нежная, тихая, ненавязчивая, дорогая аристократическая простота. Как же я мечтала о тебе, сжавшись в тесной ванной вонючей трущобы, в некоторых странах именуемой отдельной квартирой. Как хотелось мне всё это увидеть, потрогать, ощутить, слиться с этим хоть разочек, хоть на какой-то миг! Но я понимала, что мечты эти нереальны…

А теперь я выглядываю в окно. За окном тихо и весенне. Поют какие-то крылатые, величаво стоят белые строения с колоннами и балконами, окружённые очень причёсанной зеленью, а дальше бирюзово манит Женевское озеро, отражая на своей глади суровые седоглавые Альпы. Над озером кружат чайки, возмущенно мяукая, ну чем не благодать, а из окна дорогого отеля смотрит уже не Ленка Иванова, моя первая ипостать, а совсем другой человек, благородная и богатая Элена фон Штольц, моё швейцарское воплощение».

Так думала она, начиная этот яркий и прекрасный день в одной из лучших гостиниц, одного из прекраснейших городов, одной из лучших стран мира, всё равно чувствуя, несмотря на эти обстоятельства, своё одиночество и невостребованность.

Всё это было странно и необъяснимо. Она и сама не понимала своих возможностей, не видела их пределов.

Однажды ещё неоперившаяся Ленка, начавшая наполняться весенними соками и тоской по чему-то неизведанному, ночью выползла из своей конуры, решив слиться с природой. Пройдя сквозь строй домов-близнецов — тонких изысканий советской архитектуры — она вышла в парк, где её ждали река, луна и много-много звёзд — пейзаж естественный, окрыляющий душу.

Эта земно-небесная полифония растрогала девушку, разбудила в её подсознании какие-то неведомые механизмы. Удивительное чувство благодати испытала она, пристально глядя на звёзды. Потом, сама не понимая почему, ласково прижалась всем телом к мощному дереву, растущему неподалёку. Тайные соки земли словно заструились по её венам вместо крови. Ей начало казаться, что звёзды закружились вдруг вокруг её головы, как вокруг центра мироздания, и стоит только протянуть руку, как они посыплются туда золотым песком. Но это ей только казалось, как и казалось ей, что у неё выросли, нет, не крылья, это слишком просто, у нее выросли особые органы, явно нечеловеческие. Эти органы были неощутимые, лёгкие, они не давали о себе знать ни теплом, ни болью, однако у них было предназначение: они служили для подъёма.

Ленка закрыла глаза и представила себе, что она летит, вернее, парит в воздухе, едва не задевая деревья, всё выше, всё легче, всё ближе к манящим звёздам.

Она открыла глаза, и первое, что увидела, даже не успев ощутить испуг, была она сама, одиноко стоящая под деревом с застывшими глазами, открытыми навстречу небу, а её вторая, бесплотная и полная света сущность поднималась вверх, сливаясь со звёздами. Пришло удивительное ощущение счастья, упоения и полной свободы. Совершенно потеряв, таким образом, всякое чувство времени и пространства, она всецело отдалась этому парению, замирая от страха и любопытства. Страшно любопытной девушкой была наша героиня.

Внезапно, сама не понимая как, оказалась она на каком-то подобии стыка времени и пространства. Место было необычным. Здесь она ясно увидела, как и в каких пропорциях, смешиваются прошлое, настоящее и будущее, переходя, или, вернее, перетекая из одного в другое, и открыла для себя Швейцарию, её страну обетованную, её будущую родину. Ленка так удивилась, что тут же очнулась, конечно, под деревом, и подумала, что мечты бывают на удивление реальными.

Это было началом всех тех необычных явлений, к которым ей впоследствии придется привыкнуть, смириться с их существованием и жить. Это и была её реальность, гораздо более явная, чем всё то, что она знала до сих пор. Именно благодаря своим способностям выходить из тела, путешествовать в космосе, колдовать, гипнотизировать, а также видеть будущее, простая девушка, Елена Петровна Иванова, смогла захватить в свои сети такую крупную акулу империализма, как швейцарский мультимиллионер, рыночный игрок и финансовый воротила, Фридрих фон Штольц.

Многие поколения коллекционеров денежных знаков, в изобилии украшавших портретную галерею фон Штольцев, позволили ему, отпрыску знатного, бережливого и ничем не гнушающегося рода, начать свою жизнь, как справедливо замечают швейцарцы, «с золотой ложкой в зубах».

Никогда, я повторяю, никогда, эта озолоченная и бездушная личность не женился бы на совершенно стандартной, ничем внешне не примечательной Ленке, если бы последняя не была сильнейшей ведьмой, для которой какой-то там фон Штольц был просто ерундой, ничтожной песчинкой.

В нашем мире существует великое множество типов стран. Различно и их участие в войнах, а также результат этого участия. Есть страны агрессивные, которые воюют и выигрывают, есть страны послабее, которые воюют и проигрывают, и есть, наконец, одна маленькая нейтральная и очень красивая страна, которая не воюет и выигрывает. Происходит это как раз из-за того, что все остальные вокруг заняты непосредственно войной, отдавая все силы для вожделённой победы. При этом совершенно не задумываясь о том, что они будут употреблять в пищу, во что одеваться, и прочих незаметных в пылу борьбы бытовых мелочах. Поэтому-то и приходится кому-то хладнокровному нейтрально решать эти проблемы вместо горячих голов. А в пылу борьбы даже не замечаешь, во что тебе обходится помощь со стороны. А помощники-то как раз и считают, и копят. Именно так и семья фон Штольц выиграла войну, значительно преумножив свои и без того нескудные капиталы.

Теперь же, в этой чудной, милой и красивой стране Ленка, или Элена, живёт, потому что там даже звёзды ближе и мечтать легче, так как там над природой не так издевались. Поэтому вода там прозрачнее, а воздух чище, и жители не так много грязных мыслей в космос выбрасывают.

Странной нашей даме там очень хорошо, её астрал (надолго ли?) уравновесился вдали от бурь страстей и борьбы за выживание. Она обрела покой и способность накапливать энергию. В астрал теперь она стала улетать всё чаще и чаще, открывая для себя всё разнообразие внеземных миров, с их непонятными человеческому уму структурами, с их странными красками и звуками, манящими и пьянящими. До чего же хорошо ей там было. Часто душа её словно растворялась в пространстве, необъяснимо громадном, но сжимавшемся для неё во что-то компактное, доступное, манящее. Она словно сливалась с бесконечностью, со скоростью, с музыкой звёзд, необычной и прекрасной, заполняющей всю её душу, которая словно соединялась со всей Вселенной. Она переставала быть человеком, формой, материальной структурой, становясь музыкой, светом, скоростью, частью невообразимого пространства.

Вчера Ленка гуляла по Монтрё, впитывала энергию волн, растений, ветра и очень сильных гор, которые радовали её тем, что энергия их была потенциальной, её можно было накопить, не испытывая энергетических перепадов — приливов то боли, то радости, то движения, то ступора, от которых она подчас очень сильно страдала. Здесь же, возле гор, у неё наступало непередаваемое ощущение единения со всем сущим, со всем земным, похожее на эйфорию.

Она опять отделилась от тела, оставшегося задумчиво сидеть на скамейке, и воспарила. Звёзды вихрем кружились перед ней, завиваясь в причудливые спирали. Вспыхивали удивительные световые змеи, они переплетались между собой, соединялись, разделялись, обменивались элементами и, сотворив нечто новое, расходились. Лене было удивительно хорошо, она понимала, что её тоже бросает, кружит, создает, меняет, снова пересоздает этот бесконечный танец созидания.

Внезапно она увидела цветущий сад, окутанный розовой дымкой. Запахи и звуки, доносившиеся оттуда были неземными, они были новыми, неведанными, прекрасными, они манили и влекли её с неодолимой силой. Она снова перестала быть собой, все мысли её куда-то исчезли, сознание отключилось, и лишь одно желание владело ей: соединиться с садом, слиться с ним воедино, навсегда, навеки. Сад манил её кажущимся блаженством.

Вдруг мысленный запрет — холодный, пробуждающий — пронзил её мозг, наподобие ледяной иглы, вызвав ощущение боли и ужаса, и она, ничего ещё не успев понять, вновь оказалась на скамейке.

«Мне, наверное, дано только видеть другие миры, а не оставаться в них, — с горечью думала Ленка, — а может, это сама смерть, горькая и манящая, раскрывала мне свои опиумные объятия».

Она постаралась избывиться от этих мыслей, объяснения которым никогда не могла найти. Вероятннее всего, в тех мирах она была лишь случайным гостем, чужой сущностью, которую не пропускали дальше и игнорировали. Елена, однако, была счастлива, что ей посчастливилось хотя бы издали увидеть и почувствовать их.

Конечно, осторожнейшая из Ленок никогда и никому ничего про эти полёты не рассказывала, понимая, что никто и никогда ей не поверит, не воспримет её рассказы всерьёз, сочтут их бредом больного ума. А уж если её признают невменяемой, то не видать ей миллионов семьи фон Штольц как своих ушей, а с миллионами, жизнь её была намного легче, прекрасней и удивительней. Жизнь без забот, вызывавшая у неё странное чувство вины, ощущение невостребованости, ненужности и оторванности от жизни, позволяла ей, тем не менее, лучше ощущать свой внутренний мир, сконцентрировавшись на своей душе.

Она вернулась в отель, где ей вежливо поклонился портье, стоящий у входа. Он, естественно, также был и швейцарцем или швейцаром, ведь именно так величала Екатерина Великая, Императрица всея Руси, охрану своего дворца, так красиво несущую службу; всех этих выходцев из нищей, отсталой, аграрной и ничем не интересной страны в центре Европы. Может, в языке того времени ещё не было слова швейцарец, а может, императрица ленилась такое длинное слово, обозначающее столь незначительный для неё предмет, произносить. Не знаю. Факт тот, что с тех пор так и повелось на Руси, всякого, кто на двери стоял, этим словом именовать. Не разобравшись до конца в его значении, жители одной шестой продолжали его применять. Но Елена фон Штольц, сама швейцарка, не могла позволить себе так неразборчиво обращаться к своим согражданам. Поэтому находила французское слово «портье», что можно перевести как «дверной», более к данному образу подходящим.

Рецепционист весьма любезно поприветствовал её со скрытой подобострастностью. Эта подобострастность как раз и нравилось ей тем, что была ненавязчивой, почти незаметной. В ней не было ничего от восточного коленопреклонения, столь уважаемого её бывшими соотечественниками, любившими таким образом отдавать должное тому, кто занимал более высокое положение.

В Швейцарии никогда не существовало рабства, поэтому почтение здесь выражали достаточно сдержанно, не теряя достоинства, без лишнего раболепия.

Она прошла в каминный зал холла и расположилась там в одном из уютных кресел, в изобилии расставленных повсюду. Тотчас неизвестно откуда перед ней материализовался официант в безупречной униформе.

— Est que Madame désire quel que choses? — любезно осведомился он, слегка наклонив голову.

— Un peu de champagne, vous est gentille, — максимально томно и аристократично ответила она.

Не прошло и нескольких минут, как перед её креслом возник небольшой старинный сервировочный столик из дерева вишни, украшенный инкрустациями тонкой ручной работы. В вазе из дорогого порцеляна красовалась нежная розовая роза, рядом, на подставке, серебряное ведёрко со льдом, накрытое салфеткой.

Она томно отпила из высокого тонкого хрустального бокала и прикрыла глаза, чтобы лучше ощутить вкус дегустируемого напитка.

— C’est bon, — наконец вынесла она свой вердикт, открывая глаза.

Пристальный взгляд одиноко сидящего на другом конце зала месье внимательно следил за каждым её движением.

Елена же не обращала внимания ни на кого, любуясь окружающей её обстановкой. Обстановка же была тем, что называется ненавязчивой роскошью: мягкие кресла и диванчики с обивкой из плотного шелка приятных неброских расцветок, с резными ножками тёмного дерева, низкие столики того же дерева, огромный, пылающий жаром камин тёмно-бордового каррарского мрамора, отделённый от зала золотистой витиеватой старинной решеткой. На камине, строго симметрично, стояли две великолепные вазы тонкого китайского фарфора, с затейливыми рисунками, расписанные непревзойденным мастером вручную. В глубине зала огромный старинный рояль таинственно подсвечивался свечами, стоящими в массивных бронзовых канделябрах.

Шампанское слегка пьянило её, голова кружилась, она все пристальнее смотрела на огонь, живущий в камине. Тёмные тени рождались внутри яркого пламени, с потрескиванием поднимались они всё выше вверх, пока с радостным облегчением не покидали свой плен, чтобы, вспыхнув на прощание, яркой кометой раствориться в темноте ночи.

Внезапно она вспомнила, что была когда-то жрицей храма, служительницей Огня. Именно ему посвящала она свои песенные молитвы.

Елена прикрыла глаза и вдруг ясно увидела тёмный храм, слабо освещенный чем-то фосфоресцирующим, свет этот был завораживающим, он шёл откуда-то сверху и сбоку, скрывая своды храма, под которыми облаком клубился дым благовоний. В центре храма стоял Великий Жертвенник — Хранитель Агни, Священного Огня, символа жизни, источника познания.

Множество людей, чьи лица были светлы и одухотворены, стояли, вскинув вытянутые руки вверх, на почтительном расстоянии от Великого Огня. Аромат благовоний вводил в экстаз, и вот уже и тело становилось неземным, невесомым, одухотворённым. Огонь словно жил одному ему известной жизнью, то разрастаясь пылающим цветком, то сжимаясь ярким змеем. Стройный хор голосов ритмично выводил молитвенную мелодию.

«О Великий Агни, — величественно-заунывно пропел жрец на языке, который Елена, к удивлению своему, почему-то понимала, — открой нам свои тайны, направь нашу судьбу, освети будущее…» — с этими словами жрец бросил в огонь щепотку какого-то порошка, разлетевшегося яркими разноцветными искрами. Густой дурманящий дым медленно заполнил зал тяжёлой пеленой. Огонь жертвенника извивался в чарующем танце. По сводам храма поползли спиралевидные судороги.

«Слава тебе, о Великий Агни.…» — высоко и чисто пропел жрец, прежде чем впасть в подобие транса. Люди вокруг тоже были опьянены происходящим. Они ритмично раскачивались, заворожённо глядя на огонь, протяжные звуки их песни-молитвы гасли где-то за высокими сводами. Голоса их были чисты, песнь до неземного прекрасной. Елена точно знала, что уже слышала эту мелодию, но никак не могла вспомнить, где и когда. Ритм нарастал — жрец выполнял сложные, гармоничные телодвижения, за ним повторяли их все люди, находившиеся в храме, всё более и более распаляясь и погружаясь в странное состояние единения с тайным. Елена словно кожей своей ощутила все те потоки священных энергий, которые, порождаясь каждым, сливались в общий, единый поток, крепли, изменялись, окутывали собравшихся, то удушая, то возвышая их.

Вдруг Властелин Огня резко выпрямился, подняв над головой руку. Пение мгновенно оборвалось. Все застыли, глядя на жреца, боясь пропустить хоть слово из вердикта.

«Мы уходим с этой планеты, — проговорил он с пафосом. — Мы не будем больше среди дикарей её. Небо, могучий Агни зовет свой народ!»

Она хотела почему-то протестовать, не веря в правильность его интерпретации и чувствуя собственную власть и силу даже над Жрецом, но не успела: видение исчезло.

Ещё какое-то время она сидела неподвижно, словно не могла избавиться от увиденного.

Наконец Елена с трудом подняла глаза и встретила взглядом несмелую улыбку ещё молодого мужчины.

— Vous permettez? — очень вежливо спросил он, жестом указывая на свободное кресло напротив Элен.

Она равнодушно и холодно кивнула.

— Je ne voudrais pas vous déranger. (Я не хотел бы Вас беспокоить)

Сравнительно молодой человек плёл всю ту вежливую чушь, которую обычно говорят люди, сконфуженные тем, что набрались наглости войти в чужое жизненное пространство без приглашения и повода. Элен почти не слушала его, зато внимательно разглядывала. Он был явно не из нищего и даже не из малоимущего сословия. Его костюм был безупречен, наверняка сшит известным кутюрье из отличной тонкой шерсти, галстук и рубашка безукоризненно подобраны к костюму, и все это ему чрезвычайно шло. Он был хорошо подстрижен, гладко выбрит и ухожен. Лицо его было открытое и живое, глаза большие, влажные и умные. Внешне его привлекательность была явно выше средней.

«Хорош, — думала Лена, — жаль, не в моем вкусе».

Он был, увы, как и большинство жителей этих мест, брюнетом, да и глаза его были скорее карие, а может, темно-зеленые, выглядели так в искусственном освещении, не суть, главное то, что он не был голубоглазым блондином, а наша героиня по необъяснимым даже ей самой причинам (кто сможет раскрыть тайны генетики?) почему-то любила только этот типаж.

Елена все-таки заставила себя прислушаться. Её собеседник, представившийся Алэном Бовэном, был адвокатом, жил в Лозанне, где и была его юридическая контора, а в Монтре проводил только week-end, отель «Монтре-палас» был его любимым местом отдыха с давних пор из-за тишины, уюта и великолепного обслуживания.

Лена при этих словах почувствовала к нему настоящую классовую ненависть, так как у неё самой в те самые давние поры таких любимых мест не было.

В нем чувствовалась сила, уверенность в себе, а также настойчивость, упорство, привычка добиваться своей цели. Он явно был страстен и горяч в постели. При этой мысли Элен почувствовала, что тёплая волна желания прокатилась по её телу, тоскливо и сладко сжавшись где-то внизу живота.

Madame von Schtolz, изголодавшаяся от одиночества, зажмурила глаза, пытаясь скрыть подобные мысли от продолжавшего вести светскую беседу адвоката.

Её бывший муж, слишком большой лентяй и эгоист, был слабым утешением для её женского нутра, а найти ему замену было делом нелёгким: известная фамилия фон Штольц защищала её почище пояса верности. Сначала Елена пыталась бороться с этим «машинально», заведя себе механического «дружочка», новомодного для неё, рекомендованного ей местными медиками на случаяй длительного воздержания. Однако вскоре она поняла, что ей нечем заменить руки, губы, телесное тепло — ласки, нежность настоящего любящего мужчины, внимательного и страстного, к которому так тяготела её вконец изголодавшаяся плоть.

Она что-то не задумываясь отвечала Алэну, понимая, что зря надеется на большее, что он скоро узнает, кто она, и почтительно исчезнет, наговорив кучу привычных любезностей, оставив её со сжатым от негодования животом, переполненным застоявшейся кровью. Эта мысль была невыносимой, но, увы, единственно правильной. Елена уже подготовилась к этой муке и этому разочарованию. Она уже решила, что отвлечется на какие-нибудь размышления, вспомнит что-нибудь, наконец. К сожалению, это состояние не позволяло её душе покинуть кипящее тело, она была вынуждена пережить, переждать это кипение, чтобы, успокоившись и одевшись в холод, снова парить в неизвестных и прекрасных мирах, совершенно забывая о том, что у неё есть тело.

Неожиданно для неё молодой человек пригласил её отужинать. Удивлению её не было предела. В уме призрачной надеждой вспыхнула доставшаяся ей из прошлого мужская поговорка о том, что «кто бабу кормит, тот её и „танцует“». С какой радостью и наслаждением она сейчас бы «пустилась в пляс».

Видимо, слишком уж поспешно дала она согласие, что и промелькнуло на лице Алэна радостным удивлением. Конечно, она ему понравилась, но он совершенно не надеялся на что-то большее, чем на приятный светский разговор: в Швейцарии обычно не спешили, страсти вспыхивали редко, да и вспышки эти обычно регулировались полученным светским воспитанием, особенно в высоких кругах. В лучшем случае можно было надеяться скорее на начало каких-то отношений, хотя обычным итогом подобных встреч был только вечер в приятной компании и пожелание спокойной ночи прежде, чем любезно расстаться, или перед объяснением, что место в сердце уже, увы, не пустует, а поэтому прощай, третий лишний. Или же долгим рассказом о том, что, возможно, всё бы и получилось, если бы не… а дальше называется одна из многих причин, символизирующих, по сути, вежливый отказ. Поэтому-то мужчины и не рассчитывали ни на что, искренне приглашая лишь познакомиться поближе за ужином, да и то без особой надежды на то, что приглашение не будет сразу же отвергнуто. Именно поэтому так и удивился её согласию наш адвокат. Как же удивился бы он, прочтя Ленкины мысли и узнав о тайных порывах её страстной натуры. Но этого узнать, к его же сожалению, он просто никак не мог. Кроме того, наша героиня права была в своих опасениях, узнай Алэн Бовэн в эту минуту, как её зовут, вряд ли бы стал он её приглашать: его репутация могла пострадать из-за связи с женой, хоть уже и бывшей, такого видного и знатного господина, тем более что их развод вызвал различные кривотолки в свете, и был даже не обделён, в свое время, вниманием скандальных страниц бульварной прессы. Что-что, а репутацию-то свою адвокат берег почище, чем когда-то берегли девичью честь. Но на радость всем участникам данной мизансцены, он не посмел спросить фамилию дамы.

Великолепно сервированный стол ресторана был строг и гармоничен. На изысканно белую скатерть из плотного хлопка с ткаными узорами цветов и листьев накрыли лиможский фарфор, белый, с ободками, имитирующими полудрагоценные камни. Приборы были из чистого серебра, а бокалы, грациозно стоящие на длинных ножках — из тончайшего хрусталя. Подававшие носили классическую униформу: черные костюмы, белые рубашки, галстуки-бабочки, длинные фартуки, были тщательно вышколены, быстры и предупредительны. Блюда приготовлены были таким мастером, что вкус их был просто уникален.

Наша разумная героиня всегда ела за ужином что-нибудь лёгкое, поэтому она заказала asperges на закуску и filetdessole aupetitslégumes в качестве основного блюда. Запивала это она Pouillyfumé. Тонкое французское белое вино только подчёркивало вкус и дополняло наслаждение от еды.

Елена почувствовала себя лучше, мысли о несчастной судьбе одинокой, никем не любимой женщины куда-то уплыли, на смену им пришли другие, почему-то из прошлого, калейдоскопом меняющиеся в её голове:

Вот школьницу Лену принимают в пионеры, а она все недоумевает, почему же Ленин — её дедушка, потому что она и есть Лена или же какие ещё тайные причины имеются.

Вот товарища Иванову исключают из комсомола за очередную прогулку по «Интуристу»: там в тот день была милицейская облава, в участок забрали всех подряд, ничего не желая сдышать о том, что она переводчик.

Вот Лена-невеста учит сопротивляющегося фон Штольца писать русские слова русскими же буквами, но не шутки ради, а по велению работников ЗАГСа, к другим языкам и алфавитам не приученным.

А вот и сама свадьба, точнее, обряд торжественного бракосочетания. Очень трогает наглухо заученное обращёние обрядовой старосты, которая сначала предупреждает о том, что «советская семья — это ячейка социалистического общества», а потом сдуру, сама не вдумываясь в текст, и не понимая, кому именно она его говорит, желает фон Штольцу с супругой отдать все силы построению светлого коммунистического будущего. Фон Штольц шуток не ценит и начинает решительно отказываться от великолепных перспектив на этом поприще, едва не сорвав церемонию.

Холодный, сверлящий взгляд работницы ОВИРа, никак не желающей смириться с завистливой мыслью о том, что импортный миллионер женился на какой-то там недо… Её же жалкие попытки отправить Ленку в Швецию. Вежливые намеки о существовании всё в той же Европе двух стран с похожими названиями, но различным местоположением и государственным строем. Географическое озарение работницы ОВИРа.

И, наконец, как итог всех мучений, государственная граница Союза Советских Социалистических Республик. Длинная полоса свежевспаханного поля, освещённая сильными, ищущими, лучами фосфорно-зелёных прожекторов, колючий мирораздел, комсомольцы на вышке.

Ленке стало смешно от собственных мыслей, что не укрылось и от адвоката, который с надеждой поинтересовался, а не он ли так развлек даму. Дама неожиданно призналась ему в своем запроволочном происхождении, и тут же почувствовала к себе экзотический интерес. Куча вопросов, ответы на которые она так старалась забыть, мучительно падали на неё, как холодные капли из незакрытого крана. Комната пыток, каземат номер восемь лабиринта, именуемого собственным мозгом, вот она — Ленкина болевая точка, вот она — её слабинка.

Стараясь не сильно волноваться и неприлично ругая себя за свои откровения, она прилагала все усилия, чтобы как можно скорее и лаконичнее ответить на вопросы, тщетно пытаясь сменить тему. Но, видимо, садизма месье в себе не таил, поэтому вскоре оставил в покое Ленкино прошлое и перешел к настоящему.

В настоящем его почему-то тянуло на пляски (опять все та же проклятая пословица надеждой промелькнула в мыслях Елены): он приглашал charmante Hélèna в эксклюзивный клуб на танцы. Сославшись на легкое опьянение (это от двух-то бокалов вина), а также на усталость (с чего бы это, ведь не делала ничего ровным счётом), она предложила заменить прогулку в клуб прогулкой в гостиничный бар. Её утешало уже то, что не следовало отпархивать так далеко от гнездышка (никогда не знаешь до конца своих способностей добраться до номера откуда-нибудь ещё после того, как что-либо пьянящее, как бы это помягче выразить, продегустируешь, что-ли). С истинно джентльменской уступчивостью, он вынужден был пойти на поводу её желаний.

В баре они пили коктейль из виски JackDaniels с кока-колой. Он считал, правда, что это не слишком дамский напиток, а она жалела, что находится в такой приличной стране, и таком приличном месте, что нельзя хряпнуть этот напиток залпом, а было бы очень кстати для её взволнованных нервов. Но, естественно, внешне она продолжала вести себя благовоспитанно, не спеша ведя беседу, достаточно холодно благодаря за вежливые любезности, своего кавалера.

С каждым выпиваемым глотком он нравился ей всё больше и больше. От этих мыслей она нервничала, краснела, смущалась, обливаясь предательским желанием, обвиняла себя в недозволенном поведении и начинала пить неприлично быстро. Она сама не заметила, как опьянела. Настроение у неё было возвышенное, ей казалось, что миллионы ярких звёздочек искрятся вокруг неё, радость и счастье отражались в них, а её глаза гасли в тёмных глазах её спутника, наполненных нежностью. Единственное, что она усиленно и отчетливо ощущала сквозь пелену алкоголя — было жуткое желание отдаться ему прямо в баре, за столиком. Она прилагала поистине титанические усилия, чтобы ничем не выдать страстей, кипевших в её теле так сильно, что она сама была уверена, что от неё исходит вполне видимый пар. Её спутник, казалось, ничего не замечал, только в глазах его иногда вспыхивали маленькие игривые бесёнки желаний.

Сама не понимая, каким образом она очутилась вдруг в своем номере, покрываемая нежными жаждущими поцелуями, властными и страстными. Волны энергии накатывали на неё, она вся дрожала, она вся горела, её тело, нежное и покорное, прижималось все сильнее к телу Алэна. Она страстно желала его, не веря ни в эту возможность, ни в реальность происходящего. Но он никуда не торопился. Он продолжал целовать её жаркие губы, щёки, уши и шею. Его руки, как две вездесущие змеи, проникали повсюду. Она чувствовала их на каждом сантиметре своего тела, которое отвечало им, как инструмент рукам маэстро. Она уже ничего не понимала, дыхание её стало частым и прерывистым, голова кружилась. Её руки гладили его тело, мягко идущее навстречу её ласкам, язык все страстнее сплетался с его языком. Член его поднялся и впился ей в живот, неся захватывающую волну нового, еще большего возбуждения. Так же, обнявшись, они дошли до большой и широкой кровати. Он нежно уложил её и начал медленно раздевать, целуя каждый участок вновь обнаженного тела. Она постанывала от удовольствия, истекая от нестерпимого желания. Он долго и нежно целовал, губами и языком, сосок каждой груди, набухший и вздыбившийся от его ласк. Его руки медленно скользнули между её ног и начали мягко массировать затвердевший клитор. Она вскрикнула от наслаждения. Тогда он припал к нему губами и начал, нежно посасывая, лизать клитор. Она громко стонала, нижние губы её набухли и раскрылись под его языком, как лепестки. Прозрачная роса, возбуждающе свежая и ароматная, стекала по ним, он слизывал её, продолжая гладить рукой её тело. Она нашла ртом его член и начала медленно водить языком вокруг головки. Член дернулся, напрягся, достигая максимальных размеров. Он был прекрасен, она жадно и ненасытно всасывала его внутрь. Это было божественно, их ритм гармонизировался, а стоны становились все громче. Внезапно он остановился, нежно высвободил член из её рта, плавно и медленно ввёл его в её горящую плоть. Она извивалась, кричала, стонала и плакала в его объятиях, освобождаясь от пяти месяцев мук, думая, что не выдержит, что сейчас умрет от этого безмерного наслаждения. Волны спадали с криком, поднимались снова, достигали апогея, сходили на нет. Бесчисленное число раз, пока он, не издав крик облегчения, оросил её нутро горячим фонтаном.

Они лежали, обнявшись, наслаждаясь радостью близости, не в силах шевельнуться, не смея посмотреть друг на друга. Потом он встал, не говоря ни слова, подошел к мини-бару, достал оттуда бутылку шампанского и два бокала, разлил пенящуюся жидкость и принес ей. Она, поблагодарив, взяла из его горячей руки холодный бокал и начала медленно пить. Холодный искрящийся напиток леденил её разгоряченную гортань и успокаивал её тело, столь жарко горевшее еще несколько минут тому назад. Он присел на кровать рядом со своей любовницей, нежно скользя рукой по ней, обнаженной.

«Как ты прекрасна, как мне хорошо с тобой», — нежно шептал он, не зная, разделяет ли она его чувства или нет.

Она промолчала, не желая иметь поспешных привязанностей. Опыт прожитых лет и прошлых романов навевал на неё глубокий пессимизм, запрещающий даже думать о возможной взаимности. К сожалению, они оба одинаково не верили в счастье, поэтому не могли быть счастливы, тем более вместе. Надежды их таяли от мыслей о грустной неизбежности расставания, которое каждый из них уже неоднократно пережил, поэтому старался не повторить горечи разочарования.

Судьба подарила им эту встречу и эту ночь для того, чтобы их жизнь не была лишена приятных сюрпризов.

Они мирно проспали вместе, обнявшись как можно крепче, словно боясь, что другой исчезнет, если разомкнуть объятия. Еще один приятный сюрприз она получила сразу при пробуждении. Ей, ещё не проснувшейся, казалось, что множество губ и рук стремительно и нежно приводят её чувства в состояние бодрости, пробуждая каждую эрогенную зону до тех пор, пока её дыхание не стало возбужденно перемешиваться со стонами, а горячая влага вновь не оросила её плоть. Тогда он снова нежно и неспешно вошел в неё, уже животно-рычащую от нестерпимого возбуждения, и, закружив её тело вокруг своего, был в ней, меняя ритм и позы, доводя её почти до полного изнеможения, снова и снова лаская её руками и языком, отчего оргазмы её учащались, а крики усиливались. Сознание её помутилось, сконцентрировавшись на точке между ног, откуда шла волна величайшего в её жизни наслаждения. Даже когда все это кончилось, замерев победным криком где-то под потолком, она продолжала чувствовать его как часть себя, больше всего желая, чтобы это длилось вечно, и меньше всего веря в это.

После, уже за завтраком, они весело щебетали, как две нежные птички о каких-то пустяках, не решаясь затронуть главную тему: их будущего. Обоим было страшно от мысли, что это может никогда не повториться, однако сделать шаг первым тоже никто не решался.

После завтрака он ушел, хотя особо важных дел у него не было. Он просто боялся помешать.

«Позвоню, я обязательно тебе позвоню», — страстно шептал он ей в коридоре, осыпая её жадными поцелуями.

Лена ему не верила.

«Смазливый самец, — думала она, — который к тому же отличный в постели, а значит, не может не нравиться самкам, а это обозначает только то, что у него их наверняка немало, то есть я — скорее правило, чем исключение, а это, скорее всего, значит только одно: сегодняшний случай для нас уникален и вряд ли повторим, а поэтому жаль, конечно, но стоит побыстрее вычеркнуть его из жизни по типу „мавр сделал свое дело, мавр может уходить“. И все-таки раз в пять месяцев лучше, чем раз в пять лет», — именно на этой оптимистической ноте и решила Ленка закончить свой едва начавшийся роман.

Всё-таки страх перед привязанностью, которая может принести боль, если станет любовью, был сильнее, чем любовь к сексу. И неважно, что эта ночь должна отметиться печатью легкомыслия, секс — это еще не любовь. Да и, честно говоря, с сексом в её жизни частенько бывали проблемы, оставляющие в душе лишь горькое уныние, а с любовью и того хуже — всякая влюбленность у неё быстро проходила, сменяясь почти отвращением, словно она искала какой-то, одной ей известный, идеал, который жизнь, скорее всего, так и не предусмотрела создать. Хуже того, измены она и вовсе не переносила, обиженно считая в таких случаях, что её опять недооценили, отнеслись к ней как к предмету серийного выпуска, раня её гипертрофированное самолюбие, снижая её глубокую веру в собственную уникальность.

К тому же, и что скорее всего, спустившись в рецепцию, герой-любовник поинтересуется, с кем же это он провел безумную ночь, и тогда от его героизма уж точно не останется и следа.

Однако, несмотря на кажущийся пессимизм, она совершенно не чувствовала себя жертвой, не страдала, не пыталась найти в произошедшем что-либо драматичное. Напротив, с лёгким сердцем выбежала она из отеля, спустилась к набережной и, в который раз, стала любоваться чудесной картиной — посыпанные снегом горы, выходящие из бирюзово-прозрачного озера, — которая никогда не надоедала ей, так как изо дня в день менялась: иначе раскрашивалась, иначе освещалась, иначе влияла на настроение. В каждое мгновение эта картина была по-своему прекрасной.

«Картина неизвестного художника, — мысленно пошутила она, — Елена Прекрасная, зачарованно любующаяся несказанными красотами родного края».

Вдруг Ленка почувствовала лёгкое головокружение, бессильно опустилась на скамейку и ощутила, что её душа опять выпархивает из тела. Это отделение, такое знакомое, каждый раз волновало и страшило её. Откуда-то с пальцев ног начинало распространяться тепло, оно поднималось все выше и выше, пока не накрывало полностью все её тело, по-особому щекоча позвоночник, и тогда она видела, как что-то светящееся и смутно формой её напоминающее, медленно отделялось от макушки и возносилось вверх, наподобие монгольфьера, растворяясь где-то в заоблачной дали.

Эта картина, виденная ею как бы со стороны, словно речь снова шла о горном пейзаже, а не о собственном, родном и близком, теле, восхищала и пугала. Пугала тем, что жизнь её словно замирала на какое-то время, и было неизвестно, вернется ли она когда-нибудь снова в осиротевшее и испуганно замеревшее тело, или останется бродить по вечным и бесконечным мирам, которыми так богаты небеса. Числа этих миров она не знала, но никогда за все годы ещё не попадала дважды в одно и то же место, что, несомненно, делало эти путешествия более приятными, хотя бы с познавательной точки зрения, и намекало на множественность миров. Если бы только не страх, это противное чувство, всякий раз на старте… Инстинктивная готовность к худшему, хотя никогда ничего плохого с ней не случалось.

Ленка знала, что в её конструкции заложена, скорее всего, какая-то неполадка, генетический сбой, что так быть не должно, что природа никогда не додумалась бы позволить её жить между жизнью и смертью. Но она была сделана именно так, да и привыкла к таким вещам, находя их интересными и увлекательными, испытывая удовольствие первооткрывателя. Несмотря на эти позитивные ноты, эта способность продолжала вызывать в ней страх — тёплый, животный страх, напрямую связанный с инстинктом самосохранения, который нельзя было пересилить даже любопытством.

Внезапно она увидела себя лежащей на ложе из шкур внутри какого-то храма, наполненного тайной, совершенной, как сама вечность. Воздух был опьянен неведомыми ароматами, чем-то отдаленно напоминавшими запах горького миндаля, смешанный с амброй и мускусом. Свет был тускл, но загадочно прекрасен, он слабо освещал комнату, в которой она находилась. Лена попыталась определить источник этого света, но не смогла. Он лился отовсюду и ниоткуда. Близкий к дневному, но в то же время немного другого спектра, он явно шёл не из окон, которых в помещении не было, а струился мягко и призрачно отовсюду сразу. Она огляделась: ничего подобного глаза её не помнили. Стены были странного цвета, что-то похожее на смесь золота с бирюзой, только очень бледных оттенков, а материал, из которого они были сотворены, героине нашей был совершенно незнаком. Обстановка была необычной: странные колонны, заканчивающиеся вазонами с невероятными цветами, то ли живыми, то ли искусственными; то матовыми, то прозрачными; меняющимися, но бесконечно прекрасными. Далее шли столики странной формы и не совсем понятного назначения, удивительной формы кресла, а также какие-то другие предметы совсем уж непонятного вида. Всё странное, всё чужое, однако почему-то удивительно знакомое и не страшное.

Одна из стен подсвечивалась странным интригующим светом, вызывая любопытство и желание подойти поближе. Когда же она подошла к стене, то поняла, что это подобие зеркала, хоть оно было каким-то тусклым. В нём она разглядела своё отражение, окруженное непонятной радужной дымкой. Её собственный вид поразил Лену ещё сильнее, чем всё ранее увиденное: одежда её, сделанная из чего-то лёгкого, мягкого и полупрозрачного была белой, но переливалась, словно перламутр, всеми цветами радуги нежнейших оттенков. На её щиколотках, запястьях, шее, пальцах, а также в ушах и на голове, были украшения из матово-жёлтого металла удивительного исполнения: змеи перемежались с цветами, с фигурами, чем-то напоминавшими птиц, переходивших, в свою очередь, в геометрические рисунки, спирали, звёзды и пирамиды.

«Да это же золото», — удивленно поняла молодая женщина. Много было золота, странным было место, непонятным было её пребывание в нём. Но, как ни парадоксально, её охватило удивительное спокойствие и умиротворение. Пройдясь вновь по комнате и даже не пытаясь из неё выйти, закричать, зовя на помощь, или затаиться, она увидела кубок, в котором искрилась золотистая жидкость, удивительно ароматная. Она почувствовала, что это её кубок, и смело отпила из него. Вкус напитка был непередаваемо великолепен. Легкое подобие опьянения от выпитого, пробежало приятной тёплой волной по её телу и, задержавшись в голове, вызвало целый ряд смутных воспоминаний.

Елена вдруг поняла, что она наконец-то у себя, в истинно её мире, что именно здесь она дома, что она хозяйка этого места, что здесь она в радости и в безопасности, что она в Атлантиде. Она ещё раз подошла к зеркалу полюбоваться своим отражением, которое показалось ей почему-то особенно прекрасным и каким-то необычным, хотя в чём состоит эта необычность, она не поняла.

Инстинкт или память подсказали ей подойти к стене и положить палец в одну из выемок, ранее казавшуюся ей неземным рисунком. Почти тотчас же одна из стен растворилась, и на пороге появился загорелый, мускулистый, златовласый юноша в полупрозрачной тоге того же материала, что и одеяние дамы. Он был высок и прекрасен, его огромные, несоразмерные с лицом глаза сияли ярким синим светом, делая все остальные черты малоприметными на фоне этого сияния, хотя ей удалось отметить их некоторую необычность. Поза его выражала внимание и готовность принять её. В ту же секунду Ленка поняла, что перед нею её муж, нежный, чувствующий, всегда способный понять все её желания, ибо они оба были, по сути, одним и тем же существом, двумя половинками единого целого, чьи тела разъединены, но мысли и души слиты воедино.

Именно таким был закон великой Атлантиды, закон соединения разделённого, закон возвышения и созидания, не знающий раздоров и противоречий.

Они не сказали друг другу ни слова, однако их взгляды смешались, наполняясь лаской и любовью. Мысли их снова стали едины, ликуя от этого единения, радуясь счастью вновь обрести друг друга. Это была любовь, большая, чем любовь, когда неведомы страхи, сомнения, неверие; когда твоя вторая жизнь и часть навсегда с тобой. Соединение душ и тел в вечной любви — величайшее из благ Атлантиды.

Ленка опять отхлебнула из лёгкого и прочного бокала, муж приблизился к ней, чтобы заключить её в объятия, дополняя духовную природу физической. Он был великолепно прекрасен и грациозен. Лицо его, очень красивое и гармоничное, выглядело, однако, несколько странным. Возможно, причина была в огромных, сияющих глазах, или же пропорции его лица были не такими, какие обычно бывают у людей. Елена точно знала, что никогда в её нормальной жизни таких лиц не видела, всё ещё не понимая, в чем же точно состоит необычность его, равно как и её, лица.

Она подняла руку, указывая на выход, и он стал её гидом, ведущим ко всем тайнам дворца и Атлантиды. Они прошли сквозь растворяющиеся стены по множествам комнат, каждая из которых была отлична от другой. Разноцветные кристаллы, каменное подобие цветов, становящееся то матовым, то прозрачным, но вызывающее ощущение живых; сложные монограммы стен, замысловатые рисунки пола — всё было Ленке чем-то знакомо, понятно, но одновременно ново и любопытно.

Она мысленно попросила своего гида вывести её наружу, и он повернулся к той стене, которая раздвинувшись, позволила увидеть бирюзовый океан, впитываемый голубой бездной неба. Идеально распланированный сад с растениями, которые, кажется, она видела уже где-то в других мирах, простирался у их ног; молча взирали на них каменные Сфинксы; искрились голубыми огнями, вырывавшимися из вершин, словно молнии, пирамиды. Несколько круглых летательных аппаратов срослись на какое-то время с пирамидами, замигали потоками впитываемой энергии, после чего взмыли вертикально вверх и погасли в небе голубыми звездочками. Пьянящие и интригующие ароматы напоминали тот розовый райский сад, в котором ей так хотелось остаться в одном из предыдущих полётов. Она мысленно приказала одному из аппаратов приблизиться…

Очнувшись, Ленка долго не могла прийти в себя, поражаясь увиденному. «Неужели я действительно жила там и мне были доступны великие знания, делающие меня могущественной», — с горечью думала она. Дурманящий аромат по-прежнему щекотал ей нос, и ей казалось, что состояние её остается возвышенным от сказочного напитка, выпитого в Атлантиде. Этот легкий дурман позволил ей острее почувствовать реальность. Сожаление о только что покинутом мире было слишком сильным, она заплакала. За несколько минут она выплакала всю обиду своих несостоявшихся любовей, всю радость от мимолетных, но вновь обретенных чувств. «Как же я люблю тебя», — думала она о своем Атланте, видение которого было ещё таким отчетливым, таким желанным. Это видение начало по-немногу исчезать, растворяться из памяти, смешиваясь с тоской и горечью утраты, самыми сильными и болезненными в её жизни. После этого путешествия она по-новому осознала всю свою теперешнюю жизнь, увидела наконец свой истинный идеал и отчетливо почувствовала гнёт одиночества.

Это, конечно, было полным идиотизмом — одиноко рыдать на набережной, привлекая внимание любопытных прохожих. Елена остро ощутила дисгармонию с происходящим, поэтому неспешно пошла в сторону отеля, тщетно пытаясь успокоиться и забыть то прекрасное, что она увидела в Атлантиде.

Как и раньше, несмотря на долгие месяцы пребывания в нём, отель поразил её своей величественной роскошью. Любуясь его красотой, она снова и снова, с острой болью ощутила себя прежней Ленкой, простой советской девушкой, плывущей по течению туда, куда укажет «совет старейшин». Эти мысли были особенно обидны для её нынешнего положения, потому что относили её к тому периоду, когда она действительно была никем, человеком массы, которого можно было безнаказанно унизить, растоптать, запугать. Самым обидным же было осознание того факта, что разницу в отношении к ней, определяли на этот раз не столько миллионы фон Штольца, сколько её местонахождение в Швейцарии, где люди уважали личность друг друга и свободу каждого, чего никогда не делали на её столь радостно покинутой родине.