Бесплатный фрагмент - «Профессор, снимите очки-велосипед!..»

Моей внучке Марике с надеждой на понимание

Вместо предисловия

Профессор, снимите очки-велосипед!.. С такими словами поэт Маяковский обращался к некоему умозрительному профессору «идущих светлых лет», полагая, что сам лучше, «Во весь голос», расскажет о времени и о себе. С того времени минуло без малого сто лет… Не пристало ли мне, скромному провинциальному профессору, сняв с носа те самые очки-велосипед, рассказать о своём времени (светлом ли? — пусть судит читатель) и, на минуточку, о себе?

Ближний круг у каждого свой. Пятая из десяти заповедей гласит: почитай отца твоего и матерь твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы ты долго жил на земле. Значит — родители (1); далее — жена, сотворённая как плоть от плоти мужа своего, ради которой оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут как одна плоть (2); и, само собой разумеется, дети — наследие и благословение от Господа… награда от Него (3). От себя добавлю: и другие родственники, если хватило ума попридержать амбиции и не рассориться вдрызг (4); конечно же, и те, кого сам назовёшь — учитель (5); и друзья, с тех ещё давних школьных лет (6)…

Дальний круг — остальные, свои и чужие, с кем свела судьба. Все они, за редким исключением, заслуживают благодарности: кто за добро, а кто и за горькие уроки (важно, чтобы понапрасну ни зло, ни добро не пропало)…

О родителях я уже написал в почти повести «Еврейское счастье», что-то (что знал со слов родителей) о дедах и бабках, больше — о тётке, сестре матери и о дядьях, братьях отца; немного о своих сёстрах (увы, они не пополнили ряды почитателей мной написанного); больше — об учителях, кому благодарен, как говорится, по гроб жизни, и друзьях, что с самой школы… Остались жена и сын с внучкой… С них и начну.

БЛИЖНИЙ КРУГ

Что-то лёгкое, стрекозиное…

Оказывается, мы встречались лет за десять до нашего знакомства. Ещё в том, предыдущем своём, то ли гражданском браке, то ли и не поймёшь чёрт те в чём, я принимал участие в какой-то конференции на филфаке местного пединститута. Это сейчас он носит смешное название ПИ ТОГУ (несомненно, одно из высших достижений изощрённой бюрократической мысли), а тогда без затей — ХГПИ. И пришёл я туда совсем не по разнарядке или ради какой-то там отчётности о проделанной работе, а с желанием людей посмотреть и себя показать… Как ни как, альма матер! Встреча оказалась вполне дружеской, а принесённый мной документальный фильм обсуждался с не меньшим интересом, чем заранее объявленная тема. Всё это располагало к большей откровенности, чем обычно бывает на подобного рода мероприятиях. Настя воспоминала о тогдашнем своём впечатлении: большинство мужчин говорят о своих жёнах безо всякого энтузиазма, а тут — интерес, какое-то даже воодушевление (вот тебе и не поймёшь чёрт те в чём); и что тогда же она подумала: а почему бы не со мной быть этому мужчине?

Время спустя, проживая уже на общих метрах в законном браке, она рассказала мне о своём сне, аккурат накануне знакомства: Кухня. За столом — трое: она, её сын Игорь (тогда ещё школьник) и большой кот, вроде кот-человек. С котом по домашнему тепло, уютно… Он ухаживает, что-то подкладывает в тарелку… и они едят из одной тарелки… Гадать, кого Настя, интуитивно прозревающая астральные миры, разглядела в коте, не приходится. Да и я непротив: на кухне, в силу наследственной предрасположенности от отца и моей бабки Сурки (Сары), я провожу едва ли не больше времени, чем в силу своих профессорских обязанностей и литературных заморочек за письменным столом. Люблю, чтобы все! — сыты и довольны. А приготовить хорошее блюдо — сродни написать-придумать. И чтобы, не хуже…

Так вот, на той филфаковской конференции, я, конечно же обратил (не мог не обратить) внимание на интересную особу. Но, как тогда мне показалось, для меня слишком молодую, да и сердце, как говорится, было занято другой…

И вот по прошествии лет Э.М. (названный в другом моём рассказе еврейским ангелом) знакомит меня с моей теперешней супругой. До этого момента я уже слышал от него о некой филологине, по его образной рекомендации — то ли «ленинградской интеллигентке», то ли «выпускнице парижской Сорбонны». Мы встретились в большом зал «Гиганта» для просмотра очередного киноклубного шедевра: сокрытая за грузной фигурой Э.М. с сидения неожиданно поднялась дама в больших и круглых, по тогдашней моде, стрекозиных, очках, светловолосая, с модной стрижкой. Да и во всём её облике было что-то лёгкое, стрекозиное, слегка, как показалось, надменное — с её слов, скорее, от растерянности.

Из зала вышли все вместе. На улице было хорошо как часто бывает у нас в самом начале осени. Повсюду горели фонари. Мы остановились, обсуждая фильм. Подходили и уходили знакомые, здоровались, что-то говорили, прощались. Дольше задержался наш общий с Э.М. друг. В общей беседе мы незаметно разбились на пары. Моей визави оказалась, конечно же, она. Здесь и возник повод познакомиться по-настоящему. Обычные в таких случаях вопросы: где училась? где работала? где сейчас работает? Выясняется, училась в Томске, который ещё в позапрошлом веке то ли Семёнов-Тян-Шанский, то ли князь Вяземкий (тоже известный путешественник) называли Сибирскими Афинами. Там же — аспирантура, кандидатская, и — восемь лет работы на университетской кафедре. Уже потом — Хабаровск: и к родителям ближе, и с ребёнком полегче. Не удивительно, с таким послужным списком место в Хабаровском педе нашлось быстро. И последующие десять лет работы — это, как говорится, не кот начхал: по мнению коллег — одна из лучших. Удивительно другое: как тогдашний их директор этого самого ПИ (что при ТОГУ) росчерком пера, не глядя, подмахнул заявление об увольнении (были причины). А что, хороший повод навсегда покончить с исчерпавшим себя, как тогда казалось, преподаванием в вузе. Новые времена открывали новые возможности. Ну чем, к примеру, риелторская контора не повод начать жизнь заново?

Поприще агента по недвижимости она покинула два месяца спустя: без выходного пособия и дыркой в кармане… Я слушал печальную повесть воспитанницы сибирских Афин с нарастающим гневом, восклицаниями и инвективами в адрес невежественного чиновника, хама и моветона. Был ли вызван мой гнев равнодушием столоначальника или возникшей, тогда ещё не осознанной, симпатией к собеседнице в стрекозиных очках? Скорее всего, и то и другое… Во всяком случае, по прошествии лет, разворачивая в памяти свиток прошедшего, я написал несколько неумелых строк:

Не уснувших желаний возврат,

Обжигающий кровью тугой,

А во всём был тогда виноват

Разговор наш случайный с тобой.

Твой печальный рассказ,

И внезапный мой гнев…

Всего несколько фраз —

И, уже присмирев,

Я ловлю твой усталый растерянный взгляд…

Что скажу? Ничего. Всё понятно и так.

Как бы то ни было, острое желание как-то посодействовать возникло сразу и определённо. Время спустя, я таки и посодействовал, позвонив к заведующему филфаковской кафедрой, давнему знакомому, с которым нас связывали воспоминания о близких обоим нам людях. Он охотно принял несостоявшегося риелтора в прежнюю должность. Думаю, здесь, в некотором смысле, завершилась история профессионального выбора Насти. Но отнюдь не наша личная с ней история. Но это, как любит выражаться свой брат писатель, сюжет для другого рассказа…

Марика

Любительский снимок, по выразительности не уступающий пикассовской «Девочке на шаре» — он и она. Какой-то великан из сказки и крошечная девочка, доверчиво и без страха покоящаяся на его могучей груди. Оба спят, не ведая ни забот, ни печали. Сила и хрупкость, объём и миниатюрность, основательность и почти невесомость…. Он — мой сын, вернувшийся с ночной смены, она — его новорождённая дочь, моя внучка Марика. Эта беззащитная хрупкость ещё долго будет её «визитной карточкой».

По праву рождения Марика — израильтянка, но не меньше, чем дедушки-бабушки и что-то там ещё, её связывает с нами белый снег России. Именно снег: глубокий по пояс и хрустящий при каждом шаге, в который можно было падать без малейшего страха с ощущением абсолютного счастья… А ещё это незабываемое прикосновение морозного пощипывания и тающие снежинки на разгорячённом лице…

Её привозили к нам несколько раз. Сначала, когда ей едва исполнилось полгода. Тогда её родители, не помню уж по какой причине, застряли в Хабаровске почти на год и искали, чем заработать на жизнь. На специально приобретённой тележке Митя развозил собственноручно приготовленные обеды и что-то к чаю по многочисленным периода «разгула демократии» офисам. Кончалась осень. Впереди была зима — первая в жизни девочки. Когда выпал снег, в целях закаливания и крепости духа, бабушки с обеих сторон принялись усердно выгуливать безмятежно спящую в коляске внучку. Уверен, что именно эта зима навсегда отпечаталась в бессознательных и никому неведомых глубинах детской психики.

Следующая её хабаровская зима случилась года через полтора. Экипированная в заблаговременно приобретённые непромокаемые штаны и позаимствованную у родственников длиннополую куртку, она шагнула в русскую зиму. Как когда-то её отца, я за ручку водил Марику в городской парк. И, путаясь в полах превышающих её миниатюрные габариты стёганной куртки, эта дитя жарких субтропиков на своих ещё слабеньких ножках с восторгом и до полного изнеможения бегала по его заснеженным аллеям. Как-то после одной из таких прогулок я, перемежая скорый шаг семенящим бегом, возвращался в спасительное тепло дома с избегавшейся и уставшей внучкой, висящей наподобие перемётной сумы на моём плече; а она потом рассказывала обеим бабушкам, как медленно подмерзал её не прижатый ко мне бок. С того времени минуло уже как шестнадцать лет, а те впечатления всё ещё живы. Может быть, от того, что такая зима была в её жизни всего лишь один раз.

Лето больше подходят для длительных путешествий. И вот года через четыре она у меня в гостях. Жил я тогда после развода в общежитии для преподавателей, и из моего окна открывалась грандиозная «марсианская» панорама нефтеперерабатывающего завода с причудливым переплетением труб, вышек, похожих на гигантские космические ангары нефтехранилищ, и негасимых газовых факелов. Наблюдая всю эту урбанистическую техногенную красоту, я рассказывал внучке о живущих где-то там и извлекающих из под земли огонь сказочных гномах. Ещё только собирающаяся в первый класс она слушала меня с широко раскрытыми глазами и всё сказанное принимала как и должно — всерьёз. Перед сном она даже что-то там «проколдовала», и ждала от этих гномов соответствующего ответа.

Примерно через год я оказался в Израиле по обстоятельствам форс-мажорным, хотя и не смертельным. Митя тогда болезненно переживал развод, и я (как уже писал) летел спасать его. Но и это не помешало нашему общению: теперь уже вполне себе взрослая шестилетняя Марика, меня взяв за ручку, повела в местный зоопарк. У самого входа, сделав страшные глаза и театрально воскликнув «О ужас!» она указала на два торчащих за стеклом шланга, впоследствии оказавшихся наполовину вылезшими из земли червяками невиданно гигантских размеров.

В следующий их приезд, уже школьницей, она посещала какую-то художественную студию, и по вечерам я забирал её оттуда.. А для работы на пленэре даже изготовил некое подобие палитры и коврик, чтобы ей с кистью в руках было удобнее садиться на какой-нибудь там лесной пенёк. Несколько рисунков той семилетней давности до сих пор хранятся у меня в тубусе на антресолях, и мы обязательно в следующий её приезд достанем их оттуда… Последний раз они были у нас в 2016 году на 90-летнем юбилее моего отца — Митиного деда и прадеда Марики. Неожиданно она оказалась высокой и повзрослевшей, и Настин тринадцатилетний сын по такому случаю даже прогуливал её по амурской набережной. Тогда же на почве общих интересов ко всему загадочному и иррациональному между Марикой и Настей сложилось особое взаимопонимание. Дошло до того, что Настя предложила читать вслух «Пиковую даму» (!). К моему удивлению это вызвало интерес одиннадцатилетней слушательницы, и они с увлечением обсуждали зловещую мистику пушкинской повести.

Через год мы сами прилетели в Израиль. От этой поездки осталось много воспоминаний. Одно из них — несколько дней в Эйлате. Запомнились совместные завтраки, обеды и ужины, обжигающие прикосновения холодных (!) волн Красного моря, ленивая нега на морском берегу…, но более всего — ранний восход солнца. Чтобы его не пропустить, Марика решила не спать. Во всяком случае, когда в пять утра мы осторожно постучали в дверь её номера, она сидела в ожидании напротив большого окна во всю стену. Гигантский пылающе-алый диск на тёмно-синем без единого облачка небосводе поразил наше воображение. Ничего подобного ни до, ни после этого ближневосточного восхода ни мне, ни моей жене видеть не пришлось…

Ещё несколько лет, и вот моей изрядно подросшей внучке (ещё недавно — худенькому цыплёнку, робко прячущемуся за тяжёлой шторой от любопытствующих и галдящих родственников) в День святого Валентина исполнилось 16. Она уже решила: по окончании школы — сначала армия, потом — вуз. Из-за ковидной эпидемии, а теперь и иных причин, мы не смогли, как хотели, прилететь в Израиль на её шестнадцатилетие. Но ведь, как известно, всё течёт и ничего не стоит на месте. И мы ещё обязательно к ней приедем…

PS. Я написал об этом в начале зимы 2022. Сейчас — начало лета 2024. И опять время для визита не самое подходящее: уже восемь месяцев там — война. Страшная. На выживание. В ещё такой короткой жизни моей внучки — эта война шестая (всего за 77 лет существования современного Израиля их было шестнадцать). В первую неделю после объявления военного положения в страну без каких-либо воззваний и принуждения возвратилось около 170 тысяч отсутствующих там по разным причинам военнообязанных мужчин и женщин.

В этом году Марика заканчивает школу. Как и большинство молодых израильтян наш некогда «худенький цыплёнок», наденет на себя военную форму. В это трудно поверить! Немного успокаивает, что в Армии обороны Израиля девушки редко (за исключением отдельных спецподразделений) оказываются на передовой. Их берегут. Там борются за каждого поштучно. И они знают об этом. В готовности молодых израильтян «встать под ружьё» есть что-то очень подлинное и трогательное. Патриотизм — дело тихое. Интимное.

Митя, отец Марики и мой сын, обязательно будет на присяге. Я верю, что у моей внучки всё будет хорошо; верю, что на землю, завещанную народу Израиля Богом, наконец-то придёт настоящий мир.

Мальчик, которого я в детстве за ручку водил…

Мой сын родился «по залёту».

Сегодня много говорят, ещё больше пишут, о планировании беременности, планировании ребёнка. Конечно, и хорошо и правильно обратиться к специалисту, пройти обследование и подготовку к зачатию; принять во внимание образ жизни, наличие болезней, особенно хронических; сообщить врачу о прошлых беременностях, абортах и способах контрацепции; посетить терапевта, стоматолога, лора, аллерголога; сдать анализ крови и мочи, определить свой и партнёра хромосомный набор… и, наконец, перейти к главному и, кажется, наиболее приятному — самому процессу. Но вот боюсь, что в конце этого пути, безусловно, важного с точки зрения здорового образа жизни, желания приступать к нему поубавится, а то и вовсе сойдёт на нет. Когда же всё происходит, как в откровениях о свойствах страсти у Пастернака: в беззаконьях и грехах, /бегах, погонях, /нечаянностях впопыхах, /локтях, ладонях, то это и есть — «по залёту». Короче, мой сын родился «по залёту» аккурат к выпускным экзаменам, т.е. внепланово, по страсти и, может быть, поэтому, его, в отличии от Кисы Воробьянинова, всегда любили девушки.

Имя выбрал ему я — Митя. В то время Митя Карамазов Достоевского — между «идеалом Содомским» и «идеалом Мадонны» — был для меня неким откровением. Помню реплику Н.П., читавшую курс русской литературы второй половины 19 в.: «Только бы не с таким характером и страстями как Митенька Карамазов». Ну, по поводу характера и страстей Мити (а не Димы как называют его друзья и знакомые) повод поговорить ещё представится. Но лучше — по порядку…

По окончании института мы как молодые специалисты получили направление в восьмилетнюю школу села Красивое Еврейской автономной области. Нам полагалась половина деревянного дома на двух хозяев — с разными входами и печным отоплением. На носу — зима, на руках — малолетний сын, которому к тому времени не исполнилось и трёх месяцев. А дом был новым и требовал хозяйской руки. В помощь для обустройства (я уже писал об этом в «Персоне нон грата») из Хабаровска приезжает отец. Деревенский по рождению, он, прежде всего, предложил обнести дом завалинкой. Но даже и сколоченная вкруговую из хорошего материала и засыпанная опилками, она не спасала плохо утеплённые стены, потолок и пол от промерзания: в тридцатиградусные морозы вдоль плинтусов под кроватями и по углам вырастали шершавые пятаки инея. Время, когда наш подрастающий сын должен был, как и все дети, осваивать способ передвижения по полу на четвереньках, пришлось как раз на эту первую нашу зиму. От четверенек пришлось отказаться.

В ту зиму в промежутках между сном и кормлением он обычно стоял в своей кроватке и, крепко сжимая её боковую перекладину, старательно удерживал шаткое равновесие. При этом пел свои детские песни, и не зная ещё слов, вполне обходился слогами, вроде на-на-на и та-та-та. И пел он их так простодушно и самозабвенно, что приходившие к нам люди ни сколько не сомневались, что заговорит: скоро, много и выразительно. К концу зимы нетвёрдо ещё стоящий в кроватке ребёнок вместо ожидаемых «мамы — бабы» в присутствии посторонних неожиданно отчётливо по слогам и громко произносил: «Э-лек-три-фи-ка-ци-я». Эффект был потрясающим: оказавшиеся, по случаю, рядом вздрагивали от неожиданности. Конечно, здесь не обошлось без моего участия. Но каков ученик! Интересно, что по прошествии времени, будучи уже школьником, он поутратил свой орфоэпический дар и даже слегка прикартавливал. Впрочем, эта фонетическая подробность не внесла, думаю, каких-либо серьёзных корректив в его дальнейшую судьбу.

Делая свои первые шаги, так и не научившись ползать, он падал на пол, не подгибая колен. А это значит, с раннего детства активно познавал на себе действие закона всемирного тяготения. Как известно, Ньютону для этого понадобилось всего лишь в нужное время оказаться в нужном месте, т.е., в саду в период полного созревания яблок; да плюс наработанная годами наблюдений за движениями небесных светил мощная теоретическая база. Ну о каких яблоках, пусть даже кислых и твёрдых, как горох, ранетках, могла идти речь в разгар зимы в селе Красивом? Да, признаться, и с теоретической базой было тоже не очень. Оставался лишь испытанный веками способ — нелёгкого эмпирического познания. Уверен, что именно это обстоятельство стало прочным фундаментом постепенно складывающейся в сознании моего сына естественнонаучной картины мира. Вот вам неоспоримый аргумент: по окончании занятий ясным морозным днём я возвращаюсь из школы, что в нескольких минутах ходьбы от дома. Тихо стучу. Худенькая и шустрая Галя, девчонка-пятиклассница, оставленная присматривать за ребёнком, пока его мама на короткое время в школе, заслышав стук и не рассчитав последствий, оставляет стоять на стуле отнюдь не худенького и неторопливого Митю и бежит открывать дверь. Утратив опору, несколько мгновений он удерживает равновесие и… падает вниз своей большой как у всех младенцев головой. Отчётливо слышен звук падающего тела. Тишина взрывается плачем. Мы бросаемся на помощь. Успеваю лишь подхватить сына с пола, а уже в дверях — его мать, мечущая громы и молнии: ведь женщины всегда интуитивно чувствуют, когда их ребёнку что-то угрожает.

Как утверждают психологи, в первые два года закладываются основы личности. А он пошёл, не научившись ползать… Ни в этом ли отправная точка его, нередко, чрезмерной самостоятельности и несговорчивости, даже и во вред себе самому, во взрослой уже жизни? Но что можно сказать по поводу индивидуального выбора, пусть даже и собственного сына? По совести — лишь то, что выбор этот, как правило, логическому толкованию не поддаётся и не рационализируется. Здесь я, кажется, несколько увлёкся: ведь рассуждая подобным образом, рискую быть заподозренным, как чеховский телеграфист из «Свадьбы», в суетном желании «свою образованность показать».

Очень скоро выяснилось, что не промерзающие пол, потолок и стены были главным испытанием для делающего первые шаги Мити. Известно, все дети подвержены простудам. Очередная его простуда затянулась, и поселковый фельдшер для перестраховки вводит пенициллин. Тело сразу пошло красными пятнами. И уже испугавшись по-настоящему, она ставит предварительный диагноз — менингит: ребёнка срочно надо везти в район, где есть и терапевт и инфекционист. Несколько часов на переговоры с местным руководством и поиски машины — на обещанную помощь директора школы рассчитывать не приходилось. После обеда жена с ребёнком на руках сидела в кабине грузовика, доставившего их в районную больницу. Вечером прибежал какой-то школьник:

— Вас зовут в школу, вам там звонят…

Что я должен был подумать на стометровке между нашим деревенским домом и школой? В трубке — вперемешку с плачем голос жены:

— Они говорят что надо брать пункцию… есть менингит или нет… Я должна подписать согласие…

При подозрении на менингит для исследования спиномозговой жидкости на наличие инфекции пункционную иглу вводят между позвонками до семи сантиметров в глубину у взрослых и до двух у детей. Я хорошо знал, чем всё это может закончиться: много лет назад во время такой вот процедуры был задет позвоночный нерв, и мой дядька на всю оставшуюся жизнь становится инвалидом. Я слышал: сейчас, мол, научились… Но разве мог кто-то что-то гарантировать? Риск оставался. Но решать надо было сейчас…

— Если нет другой возможности, соглашайся.

После уже выяснилось, что никакого менингита не было и риск был неоправданным, тем более, что на операционном столе был ребёнок, которому не было и года. Причиной всему оказалась реакция на пенициллин: молодой медработник впопыхах всего лишь забыла сделать пробу на совместимость. То, что фельдшер Таня по неопытности поставила менингит под вопросом, понять можно. Но как дипломированный врач районной больницы принял сомнение испуганной фельдшерицы за руководство к действию объяснить трудно.

Уже затемно я вошёл в больничную палату. Маленький Митя, засыпая, по своему обыкновению убаюкивал себя, раскачиваясь с боку на бок под звуки своих слоговых песен. Страшное слово менингит, вместе со спиномозговой пункцией и пункционной иглой остались в прошлом как пережитый ночной кошмар.

В конце учебного года директор школы с видимым облегчением подписала наши заявления о досрочном возвращении в Хабаровск. На этот счёт, помимо прочего, у неё были собственные соображения. Но ни для нас, ни, тем более, малолетнего нашего сына они нисколько не интересовали.

Стало ли повозвращении в родной город жить веселей и лучше? Ушли старые хлопоты — пришли новые заботы. Ну, разве могло Крайоно (краевой отдел народного образования) примириться с таким наглым попранием обязательной трёхгодичной повинности молодых специалистов!? Они были крайне удивлены, когда на требование о возвращении, пусть и в другое место, по другому адресу, последовало решительное «нет». Реакция аппарата была скорой и несправедливой: в нарушение законодательства росчерком пера разгневанного председателя ко мне была применена санкция запрета на работу в городских школах. Не меньшей головной болью было совместное проживание с родителями. Такое на общих метрах существование требует особого такта и терпения. Да где ж их взять, если две матери — твоя собственная и твоего сына — ни в одном пункте не совпадают. К счастью, молодость не ведает страха (хотя, как посмотреть), и проблемы разрешились: запрет на профессию был преодолён моими энергическими действиями и стечением обстоятельств, а «квартирный вопрос» решён переездом на съёмную квартиру. Точнее, в большую комнату «сталинки». При ней был просторный коридор, и наш сын любил кататься там на велосипеде. Кататься долго не получилось. Хозяйкой квартиры была хитрая и, вместе с тем, глупая старуха… Следующая, уже отдельная квартира, а не комната была при школе на окраине города, где я подрядился ночным сторожем. Для школы это была двойная удача: вместе с непьющим сторожем с учительским дипломом в кармане школа получала и учителя литературы в лице жены сторожа. Здесь наш подросший сын пошёл в детский сад. К этому времени он уже крепко стоял на ногах, а вскоре представился случай убедиться и в наличии характера. Я имею ввиду отнюдь не обычные детские капризы, сопли и слёзы. Был вечер, и был разгар бабьего лета. Уже были видны зажжённые фонари и светящиеся там и сям окна домов. Митя неожиданно вспомнил об оставленном в детском саду то ли пистолете, то ли машинке. Никакие уговоры: мол, сад закрыт, и ничего нельзя сделать… на упрямца не действовали. Видя, как загораются недобрые огоньки в глазах жены (конец дня, усталость, стопа непроверенных ученических тетрадей, заботы на завтра и проч.), я перехватил инициативу:

— Мы не пойдём, а ты, раз не хочешь подождать до утра, иди сам.

Мой расчёт был прост — возвращаться одному по темноте он не захочет (к тому времени ему не было и пяти). Выходит, я плохо знал своего сына: через минуту-полторы он был на улице. В глазах его мамы недобрые огоньки сменились тревогой.

— Не волнуйся, пойду тихонько следом.

Митя без каких-либо колебаний пересёк хорошо освещённый школьный двор. Дальше — хуже. Вначале он шёл, потом — бежал не оглядываясь, как любят выражаться спортивные комментаторы, по пересечённой местности. В высоких кронах тополей, не предвещая ничего хорошего, шумел ветер. Темнота сгущалась, и он бежал всё быстрее. В какой-то момент начал тихонько подвывать — ему было страшно. Добежав до запертых железных ворот и завывая уже в голос, как-то даже запрыгнул на них и начал трясти изо всех сил. Но лишь огромный висящий замок жалобно позвякивал в ответ. Так же быстро, не оглядываясь, проделал обратный путь. Ужин прошёл в тишине без вопросов и претензий. Так же тихо, без напоминаний, лёг спать. Видимо он что-то понял детским своим умом.

Всегда интересно наблюдать, как взрослеет твой ребёнок. Вот он повторяет твои слова, поступает, как ты его научил… Какой отец не раздувался от тщеславного чувства, вновь и вновь обнаруживая в растущем сыне собственный свой портрет или хотя бы отдельные его штрихи: реальные или мнимые, достойные или не очень… Какая в сущности разница!? Главное, чтоб были. Но ещё интереснее (это ты начинаешь понимать позже, сам взрослея и мудрея) наблюдать пробуждение каких-то наследственных, родовых и, одновременно, только ему и присущих чёрточек, из которых на твоих глазах в конце концов и отольётся неповторимая и уже практически неизменяемая (на всю оставшуюся жизнь) индивидуальность. Один только эпизод, в котором долгие годы я видел одну лишь комическую сторону: соседка, сующая свой нос везде, куда не приглашали и достающая замечаниями нашего пятилетнего сына (конечно же во благо и родителей и его самого) просит у нас что-то (что именно –не вспомню) на время попользоваться:

— Два дня, от силы– три, и я верну…

— Пожалуйста, пожалуйста, берите… если понадобится, и больше…

В этот момент открывается дверь спальни. Оттуда выходит Митя. С насупленными бровями и абсолютной уверенностью в своём праве голоса:

— А я не разрышаю!..

Новое нравоучение, готовое сорваться с губ соседки, я упредил словами:

— Хорошо, Митя, мы подумаем…

Ведь я сознательно, как только он встал на ноги, культивировал в нём это право. Он вырос, и уверенность на право голоса, даже в чём-то гипертрофированная (как и у меня самого), стала одной из главных черт его отнюдь не ангельского характера.

Психологи, утверждают, что в большинстве случаев мать любит своего ребёнка безотчётно (т.е., ни за что), её любовь словно запрограммирована генетически. Любовь же отца традиционно связывают с успехами и достижениями ребёнка, особенно, если ребёнок — сын. Безотчётная материнская любовь, стремящейся заполнить собой всё жизненное пространство и нейтрализовать все возможные (как реальные, так и мнимые) угрозы, фактически обрекает любимое чадо на роль маменькиного сынка. И лишь попадая в большой мир (школа, «двор», подростковые группы), где оценка собственных успехов и достижений всё более зависит от мнения других, и стремясь вырваться из пространства всеохватной материнской опеки, изрядно уже подросший ребёнок более всего нуждается в отце. Повседневный опыт большинства людей подтверждает — это так. Это — норма. В таком случае я был не совсем нормальным отцом и уже с самых ранних лет водил его за ручку: в кино на детские утренники, на прогулки, в гости к друзьям; летом — на дачу, зимой — в служебном автобусе вместе с коллегами на лыжную базу…

К тому времени, когда Мите предстояло стать первоклассником, мы жили уже в отдельной квартире: неожиданно обнаруженная (наследственная или по обстоятельствам жизни) способность дело делать позволила мне разменять родительскую трёшку на две двушки (!) так, что вовлечённые в сложный обмен стороны — и хваткие «волки», и кроткие «овцы» — в накладе не остались.

В детском саду ребёнок — как муха под стеклянным колпаком: жужжит, машет ручками, сучит ножками, бьётся в прозрачную стенку, а улететь не может. Ведь его одновременно «пасут» мамы и бабушки, воспитатели и няни, а иногда — и совершенно посторонние люди:

— «Нельзя!», «Опасно!», «Я кому сказала!», «Только попробуй ещё раз!..».

А ребёнок, особенно мальчик, и должен пробовать, делать первый шаг, рисковать… Иначе никогда и не научится шагать самостоятельно. А будет «мамин сын» до сорока лет. А дальше… Дальше — область психоанализа и клинической психиатрии. Не дай Бог! Вот тут отец и должен быть «на боевом посту»:

— «Можно, но осторожно», «Опасно? — на руку», «Шагай, попробуй — а я тут внизу подстрахую…».

Уже в первом классе все эти «можно-нельзя» пробуются на зуб и требуют корректировки. Причём, по самым разнообразным, но совершенно конкретным поводам. Так с первых дней школьных занятий в классе объявился своеобразный лидер — низкорослый, но крепкий шкет из так называемой «неблагополычной семьи», из-за врождённого дефекта не выговаривающий ни одной согласной. Сильно пьющая мать бросила его чуть ни сразу после рождения на отца, занимающегося «воспитанием» сына в короткие промежутки между «отсидками». Откинувшись в очередной раз, он вечерами гулял на районе, пугая припозднившихся прохожих, — такой же низкорослый, крепкий и косноязычный, как и его сын. По меньшей мере, чему научил этот забулдыга-сиделец своего сына, так это бить сразу, не дав «противнику» опомниться, и желательно — в морду. Игорь, так звали шкета, был достойным сыном своего отца, и науку побеждать усвоил в лучшем виде: он задирал своих товарищей-первоклашек (забегая вперёд, скажу: далее были другие перво-, следом — второ-, третье- и четвёрто-. Так он держал всю начальную школу). Наконец очередь дошла и до Мити. С детства он был крепким парнем и всегда мог дать сдачи как нормальный пацан. Так же знал, что человека бить по лицу нельзя. Когда первый раз после уроков он пришёл с выдранными пуговицами и разбитым носом, жена, наслышанная о подвигах малолетнего вояки, начала лихорадочную подготовку к утреннему визиту в школу:

— Еще не хватало, чтобы этот уличный засранец избивал моего сына!..

Меня не устраивало такое женское решение вопроса:

— Никуда ходить не надо. Твоё вмешательство ничего не даст, а Митю начнут травить как маменькиного сынка. Они должны решить сами… Пожалуйста, не мешай мне с этим разобраться.

Чуть позже состоялся разговор с сыном:

— Митя, теперь Игорь будет тебя всё время бить, пока ты не сдашься, как другие мальчики. Ты должен с ним драться… Ты не боишься, нет?

— Не боюсь, но он сразу бьёт по лицу…

— Митя, раз твой противник никаких правил не знает, надо драться и руками и ногами, и бить по лицу… Пусть не сразу, но ты должен победить…

Признаюсь, потребовалось немало усилий, чтобы удержать разъярённую мать от решительных и необдуманных, вплоть до физической расправы над этим (перво) -классным бойцом и задирой, шагов, наблюдающую, как изо дня в день в течении недели её сын возвращается из школы растерзанным и расхристаным. Следует признать, что мой педагогический замысел, подкреплённый памятью дворовой чести и принадлежностью, всёж-таки, к сильной половине рода человеческого, блестяще (что случается, увы, не всегда) оправдался: к исходу недели Митя побил своего обидчика и супостата. Вернее не побил, а, по его же собственному рассказу, свалив его с ног, крепко прижал к земле и держал до тех пор, пока тот не запросил пощады. (Став взрослым, Митя по обстоятельствам жизни научился одним ударом в челюсть отправлять противника в нокаут. Но он до сих пор считает, что удар по лицу — крайняя степень самозащиты)

— Молодец. А завтра после школы приведи Игоря к нам в гости.

— ?

— Да, Митя, приведи, мы, хотя бы накормим его по-человечески. А то он вечно шляется по улицам и голодный и никому не нужный.

Игорь бывал у нас. Удивлялся простой домашней еде, о существовании которой иногда просто не догадывался. Он не был ни выродком, ни садистом. По сути, неплохой, иногда до смешного наивный мальчишка. Но «уроки» отца и ранний опыт без-призорного уличного существования научили его бить на опережение. Через год-полтора отца Игоря лишили родительских прав, а его самого определили в спецшколу или интернат. Он появился у нас ещё пару раз. По его рассказам, был вполне доволен новой своей жизнью: по крайней мере, там регулярно кормили и одевали. Ему даже сделали какую-то операцию по исправлению речевого дефекта. О его дальнейшей судьбе ни мне, ни сыну ничего не известно. Очень надеюсь, что знакомство с нашей семьёй смогло как-то повлиять на его дальнейшую жизнь.

С первым учителем Мите повезло. Она была похожа на тех из лучших, что стали прототипами для многих советских фильмов. Может быть, поэтому четыре года промелькнули как-то уж совсем незаметно. На исходе брежневского застоя, о котором многие мои беспамятливые соотечественники вспоминают сегодня с ностальгической грустью, с переходом в пятый класс под звуки песни «Учительница первая моя…», закончилась беззаботное детство. Вместо одного учителя — почти мамы — предметники. Досуг ли им детские печали? А тут на носу половое созревание и остальной набор подростковых проблем. Как отец со стажем и дед взрослой уже внучки (шестнадцать лет — это вам не хухры-мухры, не шутка, не фунт изюму…) скажу, что никакого такого переходного возраста я в сыне не наблюдал. Зачастую — это проблема не подростка, но его родителей. Это они, взрослые и самодовольные мужчины, потеряли его доверие и утратили с ним контакт. Или мамы, что никак не возьмут в толк, что сын их давно уже не зайчик и котик; скорее, волчонок и у него режутся зубки. Я же с детства за ручку водил его там и сям, беседовал о том и сём, отвечал на вопросы те и се. Потом уже не за ручку, рядом, и беседы — покороче. Зато и вопросы — потруднее. Настоящие же трудности начались потом, когда окончил школу. Но то дома. А в школе пришли страсти-мордасти и прочие напасти. Приглашает родителей в школу Митина классная. Иду я. А классная — молодая, и с выбором профессии, видать, поторопилась:

— Ваш сын мешает учителям вести уроки, отвечает без спросу, не даёт другим ответить…

— Согласен, это мешает учителю. Но ведь ему интересно, он хочет отвечать, а терпения ждать не хватает… Всё же учителя — профессионалы… Может они найдут как и куда направить эту энергию?

— Учитель один, а их — много. Он не может работать с каждым индивидуально.

— Ну, хорошо. Вот сейчас много говорят о школьном самоуправлении. Предлагаю создать его в школе. Я готов принять участие. Позовём туда самых активных и неудобных. С их энергией…

— Вы бы лучше думали о поведении вашего сына, а не самоуправлении!

Продолжать разговор дальше смысла не имело.

К тому времени, избыв свою двухгодичную замполитскую повинность и отработав год завучем СПТУ, я был методистом Краевого института усовершенствования учителей. Никогда и впредь не пользуясь служебным положением, я тогда, как любят щегольнуть чиновники средней руки, «включил административный ресурс». Митя был переведён в другую школу с профильными классами. И вот тут ему повезло уже с классным руководителем, немаловажно — классным филологом. В содружестве с ней и несколькими другими прогрессистами мы и учинили там Школьный совет. Наличие такого (в духе перестройки и гласности) совета автоматически делало директора школы лишь исполнителем его решений, тогда как его членами были учителя, родители и старшеклассники. Не все, конечно, а лишь те, кто всерьёз воспринял идеи горбачёвской гласности.

Желать демократии и быть демократом в стране (имея ввиду весь предшествующий опыт) победившего авторитаризма, как говорится — две большие разницы. Ну о каком, на трезвую голову, школьном народовластии может идти речь, если заточенные под план министерства и ведомства требуют отчётности от нанятого и назначенного ими же (а не каким-то там Школьным советом) директора, при том, что властная вертикаль всего лишь чуть-чуть и на время ослабила вожжи и слегка (и тоже на время) добавила громкости в радиоприёмники на интеллигентских кухнях. Но даже и не имея никакого опыта гражданских свобод, нельзя было, в конце концов, не увидеть некоторой игрушечности и странной двойственности Школьного совета. И всё-таки, было бы несправедливым думать, что он существовал исключительно в статусе английской королевы, которая царствует, но не правит. По меньшей мере, кроме некоторых решений по расходованию средств, пусть и весьма скромных, и оптимизации в неизвращённом министерскими чиновниками смысле учебного процесса, в конфликте учителя-предметника и ученицы (между прочим, члена школьного совета) мы приняли трудное решение, обязывающее педагога принести публичное, в присутствии всего класса, извинение. Этот опыт, и эта память сегодня чего-нибудь да стоят. Совершенно очевидно, что главной причиной столь активного личного участия в жизни отдельно взятой школы было то, что в ней учился мой сын. Сам же он, не отягчённый бременем семейного и социального принуждения, хоть сколько-нибудь заметного участия в деле установления подлинного школьного народовластия не принимал. С завершением разгула демократии (к тому времени Митя уже окончил школу) Школьный совет прекратил своё существование.

В 1993 г., преодолевая скепсис заведующей кафедрой Мировой художественной культуры РГПУ им. Герцена по поводу возрастных и обременённых соискателей научных степеней из провинции, я был зачислен в заочную (в очную я уже не проходил по возрасту) аспирантуру. Но лишь через два года после зачисления я вновь оказался в Петербурге, уже застряв там надолго. За эти два года в судьбе моего сына произошло, по меньшей мере, два важных события: он окончил школу и поступил в вуз.

Если попытаться (и не более) быть объективным, то окажется, что в 1994/95 гг. сложилась некая равнодействующая свободы, неожиданным бременем свалившейся на плечи россиян, и криминально-бюрократического беспредела, ставшего прямым следствием неумения этой свободой распорядится. В настоящее время место шаткого равновесия заняла стабильность, достигнутая путём подавления свободы. Подавлена ли вторая составляющая этого двучлена? Об этом мне ничего не известно. Или, скорее, известно, к сожалению, очень хорошо… Стабильность в понимании большинства — синоним безопасности, которую может обеспечить лишь сильная рука государства. В своей 1941 года (!) работе «Бегство от свободы» Эрик Фромм утверждал, что в выборе между свободой и рабством большинство всегда выбирает рабство (т.е. всегда готово переложить ответственность за происходящее на плечи государства, жертвуя свободой в обмен на стабильность). Очень бы хотелось возразить, но пока, увы, нечем. Но не в этом тогда были Митины печали: разве будет молодость заморачиваться на статистическом большинстве, когда свобода, подчас, иллюзорная — естественный её атрибут. И что с того, что «всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет», если ты молод и твоя «горячность молодая и жить торопится, и чувствовать спешит»?! И тем не менее именно 90-е предопределили всю его дальнейшую судьбу.

Не требуется большого ума для понимания, что объявленная свобода автоматически никого свободным не делает. Скорее, она предельно обнажает сложившиеся заблуждения ума и стереотипы сознания. Первыми, кому государство, демонстрируя новое мышление и приверженность идеалам демократии, приоткрыла маленькую дверь в стене большого железного занавеса, были евреи, получившие долгожданное право возвращения на историческую родину. Так началась массовая алия советских (далее — российских) евреев. Но, вопреки ожиданиям «истинных» коммунно-православных патриотов России, «почти все евреи, — по свидетельству 16-й страницы „Литературной газеты“, — уехали, а жить лучше не стали». И будь ты хоть трижды простым русским парнем с широкой русской душой, русской мамой и замашками гуляки, фамилия Брейтман как огненный знак (а то и жёлтая звезда Давида) «пылает на твоём челе». При всём уважении к «Литературке» тех лет, необходимо уточнить: уехали, да не все. И этих «не всех» было столько, что государство Израиль, как известно, деньги на ветер не бросающее, завело, да ещё и на законных основаниях, целое Еврейское агентство в России со штаб-квартирой в Москве — «Сохнут» (Ни дать, ни взять — сионистское гнездо в самом сердце нашей родины). Там, кстати, в своё время работала Дина Рубина, русскоязычный российско-израильский писатель, чьи книги переведены на 40 языков мира, включая эсперанто. Митя, тогда ещё не помышляющий ни о какой исторической родине (почему бы тогда не Киевская Русь?), и был «уловлен» в сети этого по сегодняшним временам коварного инагента. Но «уловлен» отнюдь не по идейным, скорее, прагматическим соображениям: послушать доселе неслыханных израильских умников, поучаствовать в невиданных еврейских праздниках, а главное — совершенно бесплатно отправиться в ознакомительную поездку по неведомой Земле обетованной. Заканчивая 10 класс, он неожиданно заговорил о репатриации, но, вняв моим увещеваниям, тогда попридержал коней:

— Митя, что ты поедешь без образования, без диплома? Сразу в армию? Ты именно этого хочешь? Думаю будет правильным закончить институт и получить профессию. Потом сам решишь…

В том, что мой сын стал студентом института культуры, есть, конечно, и доля моей «вины». Речь — не о пристроить. Туда пристраивать не надо. Место это (в виду перспектив) — не хлебное. Но, как говорится, не в том радость, что в кармане густо, а в том, что в руках искусство. Мой расклад был таков: ни в инженеры, врачи, тем более, учителя (достаточно, мамы с папой — педагогов) ты сам не пойдёшь. По тебе, скорее, ХИИК «плачет»… Не в смысле — петь, танцевать или на трубе играть (хотя представляться он всегда любил, и в студенческих капустниках был среди первых, а много позже так даже в кино как типаж «мачо» засветился). Тут другое: в духе времени в непрактичном институте открыли профиль «Мененджер-экономист социально-культурной сферы». Вот туда-то Митя и подал документы и, конечно, был принят. А как не принять, когда в педе да в кульке (так попросту называли многочисленные институты культуры, разбросанные по городам и весям нашей необъятной родины) мужчин всегда было негусто. Пожалуй, это было самое счастливое, беззаботное время в его полной событиями жизни. Пока живёшь с родителями, о хлебе насущном голова не болит. А ты при этом молод, весел и свободен. А что? Отец, хоть и горяч, да либерал: с учёбой не напрягает, в личную жизнь — не лезет. Через год вообще в Питер отъехал. А мать. Что мать? Тут кричи не кричи: сгребёт её в охапку и отнесёт в другую комнату.

Конечно, и в «кульке» на первых порах не обошлось без заковык и загогулин. А как же без них. Как и было заведено (привет СССР из 1994 г.), учебный год будущих менеджеров-экономистов начался трудовым семестром «на картошке». И место было выбрано удачно — село Ленинское Еврейской автономной области. Помимо крайне малочисленного еврейского населения, Ленинское и окрестности славились бескрайними полями дикорастущей конопли, которую никто не сажал. Выросла сама. Кто-то даже попробовал: всё ж будущие актёры, музыканты да модные тогда менеджеры… одним словом, артистическая «богема», вольная и на соблазны падкая. Но причины заковык и загогулин трудового семестра были в другом — в той самой молодой горячности, что и «жить торопится и чувствовать спешит». А как же иначе, когда вам восемнадцать, а кругом природа, лёгкое дыхание, невиданная доселе свобода… и романтические отношения возникают сами собой из этого вольного воздуха… Но ведь кому эта свобода — и мать родная, а кому и мачеха нелюбимая, да постылая… С такой свободой известно — много не наработаешь. Вот и взялись суровые педагоги-комиссары за наведение порядка. Цель она, конечно благородная, да вот беда, сами то комиссары с педэтикой были не в ладах. То, что закладывали за воротник, что называется, по-чёрному, в том полбеды (известно: без супружеской узды и мерин — жеребец). Беда, когда, заложив, рейды, ночные да утренние, по девичьим комнатам взялись проводить. Дабы предотвратить разврат и шатания среди подведомственных им первокурсников, заглядывали в шкафы, под кровати, а то и под одеяла — не прячется ли там юноша бледный со взором горящим. Может быть всё бы и обошлось, да больно усердствовал главный с фамилией Гафт. С такой фамилией на подмостках блистать, а не девкам под одеялы заглядывать. Но, как говорится, не фамилия красит человека… Преподающему хореографию Гафту, с копной волос и рыжеватой бородкой, очень хотелось закрепить за собой некий полуартистический псевдоним-прозвище — демон. Но обозначившийся пивной животик и придающие некоторую двусмысленность всему его облику развитые бёдра танцора мешали осуществлению заветной мечты. И, видимо, желая придать своему демонизму «законный толк и вид», он так горячо взялся за дело, что и руки в ход пошли. Тут Митя ему возьми да и скажи:

— Ещё раз попробуешь — уложу на месте.

Нашла коса на камень — и выбор оказался не в Митину пользу. И попёрли его (и ещё двух нарушительниц) из совхоза с рекомендацией на отчисление. История, как известно, повторяется дважды: первый раз как драма, второй — в виде фарса. Недели через две-три ректор своею ректорской рукой вернул изгнанника на прежннее место. Гафт же упёрся рогом, типа, усрамся — не поддамся…

Спустя неделю Митя как неисправимый девиант изгоняется вновь. В ожидании подорожных, он ещё неделю живёт у какой-то местной старушки, активно, за стол и кров, помогая ей по хозяйству.

Выезды «на картошку» в России сошли на нет в первой половине 1990-х в связи с отменой системы принуждения и общей деградацией колхозно-совхозного хозяйства. В дальнейшем совхозная заковыка с отчислением, благодаря вмешательству завкафедрой («у меня каждый парень — наперечёт; да ещё и из лучших»), никаких дурных последствий не имела. Загогулина же возникла года через два по получении диплома. Проводилась очередная встреча выпускников. Ректор, за назначение которого ещё три-четыре года назад так ратовали преподаватели (они очень скоро в этом раскаялись), слегка покачиваясь, по хозяйски двигался по длинному коридору. Видимо, с учётом происходящего, приняв на грудь, был несколько возбуждён. Столкнувшись нос к носу с излишне независимым бывшим студентом, разглядывающим расписание, и помня какие-то давние провинности, схватил его за грудки:

— Как ты, мол, наглец, смел появиться в моём вузе?!

— Я уже давно не ваш студент, — отрывая и ставя на безопасное от себя расстояние вузовское начальство, ответствовал оторопевший выпускник — ещё раз попробуешь, отвечу. Мало не покажется.

Упомянутая выше завкафедрой (в дальнейшем мы с ней долго водили дружбу и даже сотрудничали) инцидент оценивала однозначно:

— Дал бы ему <начальству> как следует, чтоб впредь был умнее…

Конечно, в три аспирантских года я бывал дома. Летом. На каникулах. Встречая знакомых коллег-преподавателей из кулька, женщин по преимуществу, постоянно слышал от них:

— Поговорите, что ли, с сыном. Звенит звонок, пара началась, а он — в коридоре у окна в окружении блондинок…

— Конечно… хотя, разве это так плохо — в окружении блондинок…

Ну, не объяснять же им, что это мои нереализованные мечты он воплотил в жизнь.

Увы, за всё в этой жизни, а за блондинок, думаю, в первую очередь, надо платить. И Митя заплатил, хотя, если по гамбургскому счёту, то, вроде бы, никому и не задолжал. Но, так думали, как выяснилось, не все.

Давно прошли времена, когда в первый раз по темноте он не пришёл домой ни в 10, ни в 11: вот уже «упал двенадцатый час, как с плахи голова казнённого», а его всё не было… и ты не знал, какому богу молиться, чтобы пронесло… Что уж говорить о его матери… И в этот раз, он не ночевал дома, а пришёл лишь поздним утром. Просто сказать пришёл — значит ничего не сказать. До дому он добрался с трудом. Ему было плохо и тошнило. Пришедший по вызову врач засвидетельствовал сотрясение мозга. При осмотре обнаружил на теле ссадины и кровоподтёки. Было понятно, что это побои, а не следы случайных падений. А произошло следующее: уже затемно, после танцев в парке Гагарина, поехали к знакомой (назовём её М*) Выпивали, слушали музыку. С нами был К*. Митя знал его раньше. Не помню: учился ли этот К* с Митей, или был отчислен, или просто был чьим-то знакомым? М* была ещё та штучка: двух по возрасту гиперсексуалов, разгорячённых танцами, музыкой, вином, близостью сексуального объекта, да ещё и в ночь, явно столкнула лбами. Больше внимания всё же уделяла Мите. К* нервничал. Но открыто затевать ссору боялся… Кончились сигареты, и Митя решил сходить за ними в ночной магазин во дворе. Когда возвращался, в подъезде, как только вошёл, погас свет. Сделал пару шагов вслепую. Чем-то тяжёлым ударили по затылку. Резкая боль… Очнулся уже под утро на площадке первого этажа под лестницей… Голова раскалывалась. Встать не мог. Прошёл ещё примерно час. Начал понимать, что пролежал там без сознания несколько часов и никто не вышел, не помог. Потом всё же поднялся… Как добрался до дому помнил смутно. Оставались ли тогда у него деньги? На чём ехал? На такси? Автобусе? — я тоже сейчас сказать не могу. После обеда пришёл следователь в погонах: о происшествиях с подозрением на криминал врач обязан сообщать в соответствующие органы. Он подробно записал всё, что Митя ему рассказал. Уходя, оставил номер телефона и сказал, что пришлёт повестку, когда К* будет задержан и даст показания. Через несколько дней пришла повестка. К тому времени Мите полегчало. По указанному адресу мы поехали вместе. Там мы застали К*: он скрывался, но был задержан с помощью М*, которую следователь пригрозил привлечь за соучастие и сокрытие. В присутствии задержанного Митя ещё раз рассказал о случившимся. Затем нас попросили подождать в коридоре и подумать: будем ли мы передавать иск в суд. К* грозила реальная статья и реальный срок.

— Митя, беусловно, К* — подонок, и срок он заслужил. И если бы он попал в тюрьму — не жалко. Туда и дорога. Но я не хочу, чтобы этот подонок, отсидев, искал возможность отомстить. Или его дружки… Ты видел его. Он боится, в глазах — страх. Вёл себя заискивающе. Шакал он и есть шакал… Я думаю, тебе надо сказать следователю, что ты судебный иск подавать не будешь.

От суда Митя отказался.

В последующие год-два до окончания вуза что-то, конечно, в его жизни происходило — мне судить трудно. Но определённо могу сказать: с завершением этого «криминального» эпизода завершилась беззаботная юность моего сына. До описываемых событий в его жизни, практически с первых шагов, вольно или невольно действовала моя «направляющая рука». С началом же этого учебного года я уехал в Питер для работы над первой своей диссертацией и прожил там почти три года, бывая в Хабаровске лишь наездами. В 1997 г. после успешной защиты я вернулся домой. В этом же году произошло ещё одно важное, но исключительно внутрисемейное, событие — давно назревающий развод. Мы долго, вроде как скрывали от сына этот факт: мне казалось, что это может больно его задеть. Но оказалось, что он знал об этом почти с самого начала: по какой-то причине ему понадобился мой паспорт. Там он обнаружил соответствующую запись. Он даже тогда удивлялся, почему мы не сделали этого раньше. С Митиной мамой мы расстались мирно, без битья посуды и дележа имущества: я ушёл в общежитие для преподавателей, а они остались проживать по прежнему адресу. (Она живёт до сих пор в этой же квартире. На протяжении уже двадцати пяти лет мы поддерживаем с ней отношения, основанные на дружбе и взаимопомощи. С теперешней моей женой они приятельствуют). Эти два события (моё трёхгодичное отсутствие и развод с моим переездом в малосемейку) не могли, хотя бы на какое-то время не отдалить нас друг от друга. Через год с вручением диплома специалиста социально-культурной сферы, он начал самостоятельную жизнь.

Митин профессиональный старт, по крайней мере, на первый взгляд, оказался удивительно удачным и, что немаловажно — по профилю диплома. Генеральный директор Краевого киновидеообъединения, где в 1989—1990 гг. я работал штатным лектором, предложил ему, по знакомству, должность директора большого кинотеатра «Хабаровск» с испытательным сроком (в те годы посещаемость кинотеатров упала до критической отметки):

— Пусть попробует. Мы работаем по старинке, по-советски, а их учили по-новому. Получится, возьму в штат.

Это был последний отголосок «моей руки» в его выборе.

Мой сын хорошо смотрелся в директорском кресле. Правда в тощие годы — не до самолюбования. И он пытался: кого-то привлёк, с кем-то заключил договор, даже, кажется, кого-то уволил… Но, увы, тучные 90-е, с их жадным интересом к ранее недоступному коммерческому кино из-за «бугра», минули безвозвратно. С директорством не задалось, и Митя перешёл на работу в КНОТОК (Краевое научно-образовательное творческое объединение культуры) в отдел организации выставок и конкурсов. Помню, как включился он в подготовку краевого этнографического конкурса творчества детей-инвалидов, а потом плавал с ними за старшего на теплоходе. Потом был куратором выставки картин двух художников из Владивостока: совсем ещё молодой кореянки и её отца. Но и в культуре долго не задержался: уж слишком символическими были зарплаты её работников. В начале двухтысячных в соответствии с духом времени переквалифицировался в охранника какого-то военного склада, днём; а ночью — строящихся высоток в прибрежной зоне. С 2002 г. был приглашён на работу в уже упомянутый мной Сохнут. Событие это во многом предопределило всю его дальнейшую жизнь. К тому времени он уже имел кое-какой еврейский опыт: за его плечами были курсы начального иврита и истории Израиля, участие в мероприятиях к датам еврейской истории, ознакомительная поездка в Израиль по молодёжной программе, наконец, личное обаяние, дар слова и умение за короткое время расположить к себе собеседника. А если учесть, что ему было поручено молодёжное направление, то лучшего нельзя было и пожелать. Не знаю, проявлялась ли каким-либо образом в общении с начальниками и подопечными другая, уже упомянутая, черта его характера — вспыльчивость. Увы, такими, наверное, были и его ушедший из семьи прадед; и дед, не признающий в гневе ни возражений, ни доводов; да и отец, не раз коривший себя за сказанное сгоряча… Таковы, в конце концов все, кто носит эту фамилию. Ведь Брейтман — от немецкого breit — широкий (а может быть, безудержный?), brait — яркийи (а может быть, горячий?); ну и mann — человек.

Так, если что, виноват не я. Это всё дедушкины гены.

В 2004 г. ему, молодому и перспективному, предложили продолжить образование при Московском институте изучения иудаизма. И хотя на момент отъезда пришёлся самый пик его романа с некой И*, Митя согласился. Но не идеи сионизма о возвращении евреев на историческую родину были тогда побудительной причиной такого решения. А хотел он, оказавшись в Москве, подписать договор на работу в одной из европейских стран. В те годы были очень популярны такие сезонные поездки по сбору клубники где-нибудь, например, в Чехии или Венгрии. Заработать денег. Вернуться. И создать семью с И* (насколько мне известно, к тому времени она ещё не была в официальном разводе с отцом своей дочери). Перелом в сознании произошёл в Москве, на занятиях по еврейской истории. Именно там на фоне российской постперестроечной безыдейности для него вдруг открылся смысл сионизма, вобравший в себя страстную двухтысячелетнюю мечту многих поколений евреев о возвращении на свою историческую родину… И даже, несмотря на досрочное (увлечения, пропуски занятий и что-то там ещё, а главное — уже не раз упомянутая вспыльчивость) возвращение, он ещё какое-то время сотрудничал с Еврейским агентством и даже вёл там занятия по еврейской (по сути — библейской) истории. Уезжая в Москву в полном раздрае мыслей и чувств, он вернулся с твёрдым решением о репатриации.

Из опыта предшественников было известно, что ехать нужно с женой. Тамошние невесты предпочитают мужей из местных: с хорошей квартирой и заработком. Это всё вполне понятно. А вновь прибывшие вдвоём (одному пройти весь путь трудно) своими руками строят свой дом. И лучше, если жена — еврейка. Конечно, русских жён и русских мужей в Израиле хватает. Просто будет меньше проблем с получением гражданства, пакета абсорбции и пр. Эта задача, после решения об отъезде — наиважнейшая, решилась неожиданно просто. Что-то покупая на продовольственном рынке, Митя разговорился с продавцом — нестарой ещё женщиной, небольшого роста и выразительными еврейскими глазами; в прошлом — школьным учителем музыки. В те времена, как известно, творческая интеллигенция среднего звена (а это — преимущественно женщины) в целях простого физического выживания переквалифицировалась в младший медперсонал, уборщиц, рыночных торговок и пр. Она то и познакомила его со своей дочерью — будущей женой моего сына, матерью его дочери и моей внучки…

В первые часы после приземления прямо в Бенгурионе чиновник из Министерства абсорбции вручил им документы о гражданстве. Родившаяся там их дочь становилась гражданкой Эрец Исраэль автоматически. Первый год адаптации они прожили в кибуце. Затем, найдя работу, Митя перевозит семью (с ними тёща — та самая, с рынка) на съёмную квартиру в Петах-Тикве. Петах-Тиква — Врата надежды… Символическое название для новых репатриантов. К сожалению, не всё происходит так гладко как хотелось бы. Казавшийся таким удачным брак, через несколько лет дал трещину, а затем окончательно распался. Митя съехал в какую-то клетушку, а его, теперь уже бывшая, жена вышла замуж за местного и состоятельного. Через несколько лет, уже родив от него дочь, младшую сестрёнку моей внучки, она находит себе третьего, с загородным домом, мужа… (Да, права была Фаина Раневская, утверждавшая, что красота — страшная сила).

Первый раз я был в Израиле в 2012 г. Но тогда у моего сына были трудные времена: он болезненно переживал развод, и я летел спасать его. Возвращаясь, я наказал ему во дни сомнений и тягостных раздумий читать Ивана Бунина, собрание сочинений которого я купил у одного русского еврея, хозяина гигантской распродажи русской классики — последнего, как тогда казалось, оплота русского духа в мире наживы и чистогана. Во второй раз, поменяв свободу, за семнадцать лет успевшую стать постылой, на новый брак, я прилетел с женой навестить сына и внучку. Уже в аэропорту, слыша там и сям раздающиеся звуки русской речи (в Эрец Исраэл более1/4 русскоговорящего населения) и передав полученный багаж сыну, мы почувствовали блаженное расслабление: появилась возможность, возложив полноту ответственности на принимающую сторону, отключить мозги и перейти с плохого английского на разговорный русский. Я чрезвычайно благодарен сыну, посчитавшему неоправданно расточительным наше проживание в каких-нибудь частных апартаментах (мы просили его подыскать для нас скромное жильё) и уступившим нам свою маленькую, в одну комнату, квартирку. Он так решил сам и поступил, если честно, так, как, мне бы хотелось думать, и должно поступать сыну. Ночуя у друга (что, конечно, не прибавило комфорта ни тому, ни другому), он был для нас лучшим и незаменимым экскурсоводом по городам и весям Земли обетованной.

Поездка в Эйлат была для нас сюрпризом:

— Я не был на вашей свадьбе, пусть это будет вам от меня подарком.

Тем более, что с нами была и внучка. Ей тогда было лет двенадцать. Для проживания был снят шикарный номер из трёх комнат. По отдельной досталось нам (и понятно — отец с супругой) и внучке (тоже понятно — юная леди), сам великодушно поселился в проходной. Прекрасно было всё: и совместные завтраки, обеды и ужины, и неторопливые, в тенёчке, беседы на морском берегу, и обжигающие прикосновения холодных волн Красного моря…

На земле пророков мой сын не стал ни праведником, ни святым. Как и мы все — он человек, и ничто человеческое… Спор вышел отнюдь не по пустякам. К тому времени, уже как больше десяти лет Митя был гражданином Израиля, но при этом сохранялось и гражданство российское. А вместе с ним и какие-то недосказанные слова, недоказанная правота, неоплаченные (какой из сторон?) счета… В общем, не отболело, не отсохло и не отпало. Он — что-то сказал, я — что-то ответил… спор по нарастающей перешёл в гневную перепалку. О чём могут спорить два еврея (один, правда, наполовину русский), волею судеб оказавшиеся в Земле обетованной? Ну, конечно же, о России. Я никогда не был сторонником этого непомерно разросшегося государственного монстра, в безумии своём, пожирающего собственных детей. И сегодня многое из происходящего принять не могу…

— Я там живу, и никуда не уехал. И не уеду. Это — моя страна. Мой народ… Но и в уехавших я камня никогда не брошу… Понятно, иногда — это просто единственная возможность выжить. Но поносить страну с безопасного расстояния большого мужества не требует. Или молчи, или наконец научись видеть разницу между государством — аппаратом чиновников — и страной. А у тебя не вызывает сочувствия народ, что не раз спасал и страну и этот самый аппарат… а потом этим же аппаратом измордованный и в единый строй поставленный?..

Мы оба горячились, спор нарастал. В моей речи всё более обнаруживалось нешуточное знакомство (тут тебе и слободское детство, и филологическая подготовка) с русской лексикой за пределами литературной нормы… Внучка молчала: она знала и видела гневливость своего отца, но не знала, что и учёный дед может быть таким же. Жена же смотрела на отца и сына расширенными глазами, не смея вставить слово. Хлопнув дверью, Митя покинул номер. Наконец она обрела голос:

— Саша, я думаю нам нужно вернуться в Петах-Тикву и снять номер в гостинице. После этого мы ведь не сможем оставаться у него…

— Не думаю, что всё так серьёзно…

Я вышел из номера, спустился на первый этаж. В вестибюле было пустынно и тихо. На диванчике у стенки, сцепив за головой руки, лежал Митя. Я подошёл и заговорил: о чём не помню. Митя отвечал, что зря мы затеяли этот разговор, что он сожалеет, и чтобы я не обижался. К удивлению своих родных, наверх мы поднялись вместе, мирно беседуя. Чтож, иногда просто необходимо выпустить пар. Главное — вовремя перекрыть клапан.

Уже почти четверть века мой сын живёт своей головой, и всё, что произошло в его жизни за это время: и выбор работы, и выбор жены, и решение об отъезде, и его взгляд на страну, где родился и вырос, и, главное, всё, что случилось с ним на земле Израиля — это его выбор. Ещё совсем недавно я думал о том, как несправедливо распорядилась жизнь: я — здесь, а они — там, за тридевять земель. Теперь и это преодолено. У каждого — своя жизнь.

На земле Авраама, Исаака и Иакова мой сын живёт уже 18 лет. От «земли, текущей молоком и мёдом» он ничего не получил на халяву. Он был кибуцником, то есть буквально «питался от плодов рук своих»; работником турфирмы на русском направлении, рабочим на заводе детской игрушки во вредном цехе; санитаром в отделении для инвалидов (и стариков и детей) с полным пакетом услуг за неходячими больными; рабочим фармацевтической компании; охранником, в том числе, в ночных и горячих местах отдыха молодёжи, руководил там здоровенными, прошедшими войну, мужиками. На одном из таких охраняемых объектов случилось нечто, дающее представление не только об уже упомянутой горячности, но и пришедшей с опытом трезвости и расчёте изрядно повзрослевшего Мити. В футболке с надписью SECURITY он с удовольствием наблюдал за танцующей молодёжью: к тому времени (где-то за 30…) он ещё не забыл притягательность подобного рода развлечений. Как известно, в Израиле кроме евреев проживают арабы, прямые потомки египтян — копты, армяне, чернокожие выходцы из Африки и просто не евреи, т.е., иудеи, мусульмане, христиане… Вот один такой «христианин» из Африки, явившись, говоря языком полицейского протокола, в состоянии алкогольного опьянения в ночной танцпол, начал хватать танцующих девушек за все места. На замечания охранника реагировал неадекватно, оскорблял его по национальному признаку, угрожая, при этом, физической расправой. В сложившейся ситуации охранник произвёл адекватные действия… Короче говоря, пославший охранника агрессивно настроенный и размахивающий кулаками горячий чернокожий парень в условиях пресловутой политкорректности был уверен в полной своей безнаказанности. Так бы оно и было, будь на месте Мити привыкший исполнять букву закона коренной израильтянин. Митя же, имеющий за плечами опыт плохо освещённых улиц Хабаровска, отреагировал адекватно: всего лишь долей секунды упредив противника, прямым ударом в челюсть восстановил порядок на танцполе. (В дальнейшем при осмотре был диагностирован перелом челюстной кости). Один из руководителей заведения, втайне одобряя решительные действия охранника, посоветовал ему, пока суть да дело, на время уехать куда-нибудь подальше. Так, успев только сменить прикид охранника на летние шорты и майку, он оказался в Черногории, задержавшись там к полному своему удовольствию на целый почти месяц: местные жители, лишь заслышав русскую речь, приглашали его в гости на вино и шашлыки. А обычай не запирать двери пустой квартиры оставил в его душе неизгладимый след. По возвращении из Черногории Митя, по здравому размышлению, от карьеры security решил отказаться.

Он так и не стал, как хотел ещё будучи студентом, администратором или директором большой современной гостиницы, хотя для этого (и не только) имел, и до сих пор не растерял, все основания. Причин достаточно. Но можно сказать и проще — не случилось. Он давно уже считает Израиль, с населением 9,5 млн. человек, территорией — чуть более 22000 кв. км, занимающим 96-е место в мире по численности и 148-е по территории, своей родиной. И не только считает, но и готов (несмотря на препятствующую карьерному росту проблему с глазами), если придётся, защищать её с оружием в руках. И это не пустые слова: уже не раз в инициативном порядке он проходил военные сборы, участвуя в ликвидации завалов и спасении людей, включая и страстно ненавидимых им арабов-боевиков…

Посвящая рассказ сыну, понимаю, что подвожу какие-то свои итоги. Но даже и не полагая, что это надо сделать непременно сегодня (типа, завтра будет поздно), всё равно итоги, пусть и не окончательные, подводить надо. А ему, моему сыну, пока рано. Впереди у него большая жизнь, и в ней ещё многое может произойти. И принимать решения и брать на себя ответственность за их последствия будет тоже он.

Мой сын по-прежнему живёт в Петах-Тикве. Значит Врата надежды для него открыты.

Гал Анатол

В моём телефоне Галина Анатольевна (слово тёща из-за многочисленных, чаще дурного тона, анекдотов не люблю и использую его крайне редко) проходит под ником Гал Анатол. В нашей семье эти слоги, слившись в одно слово Галанатол, стали её кодовым обозначением.

Знакомство наше состоялось в лето 2014 года от рождества Христова. А дело было так: Настя, с которой мы были знакомы, что называется, без году неделя, позвала меня проведать матушку, которая в то время после операции находилась в санатории на реабилитации. «Раз надо, так надо» — подумал я и стал собираться в дорогу. Ну, во-первых, сострадание к ближнему и всё такое… А во-вторых, я ничего не имел против знакомства: намерения мои относительно Насти были самыми серьёзными. Тут требовалось действовать решительно и безотлагательно. Правда при этом я ничего не знал о намерениях Галины Анатольевны: я то до сих пор вижу себя «юношей бледным со взором горящим», а вот что разглядит во мне она, было скрыто во мраке надежд и упований…

Выручил случай. Была зима, и для благополучного возвращения в далёкий и холодный Комсомольск моя будущая тёща нуждалась в тёплой одежде. Это был тот самый случай, когда судьба даёт тебе шанс — и я предложил ей… своё исподнее. Дело оно, конечно, деликатное, да и бельишко, признаться, не новое. Правда чисто выстиранное и, возможно, даже подштопанное заботливой настиной рукой. Но ведь ложка хороша к обеду, а бельишко, известно, — в стужу. С тех пор мы и дружим. Скажите мне, господа хорошие, что может быть прочнее родственных отношений, скреплённых простым человечески, в буквальном смысле этого слова, теплом. Как человек чести Галина Анатольевна, прибыв в Комсомольск, тут же начала возвращать мне эту пару, но по моему настоянию подштаники оставила себе. Мало ли какой случай выпадет, а зимы в Комсомольске лютые…

Время от времени мы бываем друг у друга в гостях. Гал Анатол при (пре) бывает в вечной Юности сообщением «Комсомольск-Хабаровск». В шесть утра я встречаю её на перроне. В её багаже — то банки варений и солений, то замороженный судак, а то и изрядный кусок осетрины. Под стук трамвайных колёс или мягкий шелест такси мы подъезжаем к нашему дому: из окна нам машет рукой Настя. С тяжёлым грузом на второй этаж мы поднимаемся лифтом. В роли дворецкого у раскрытых дверей нас встречает кот Ерёма. Объятья, возгласы, смех. Распаковка багажа, и опять — объятья, возгласы, смех. Душ. Наконец мы проходим на кухню и садимся за стол. С Гал Анатол мы выпиваем по стопке армянского коньяка или, на выбор, односолодового шотландского виски (при этом Настя делает вид, что ей совсем не хочется присоединиться к нам), закусываем чем Бог послал и ложимся досыпать. Живи не хочу!

У моей тёщи, как человека образованного и до жизни любопытного, широкий круг интересов. Тем более, женщина: сегодня — то, а завтра — сё… И только кухня всегда отдельной строкой. Неизменно — ревизионный порядок и непременно — кулинарный разгул. Первого ждёшь с напряжением: как бы не лохануться; второго — с нетерпением. Но вот металлическому чайнику возвращён первоначальный блеск, хаосу кастрюль, тарелок и кружек придан строгий, стройный вид и правильный порядок… и по квартире уже витают томительные ароматы, вызывающие внезапные пароксизмы обильного слюноотделения… В этом месте моя рука, дрогнув, замирает… Здесь требуется перо побойчее моего — гоголевское…

Долг, как известно, красен платежом. И вот мы — в Комсомольске с ответным визитом. Те же объятья, возгласы, смех, распаковка багажа. Душ. В той же последовательности: кухня, пьянящие ароматы, на выбор: водка из холодильника, коньяк из серванта или домашний виски от подруги. (Настя продолжает делать вид, что ей совсем не хочется присоединиться к нам). Короткий утренний сон. Оклемавшись и оглядевшись, интересуюсь: что там прибить, прикрутить, заменить? Тут ведь главное что — не испортить до конца…

А то бывало в первых числах февраля возвращаемся после лечения на водах из Тумнина проездом через Комсомольск. Гал Анатол так же в шесть утра по холодку в -30 встречает нас на перроне. Те же, только в укороченном формате, объятья, возгласы, смех… Передача дорожного пайка, разговоры в купе, прогулка по перрону, прощание. Наконец, отправление. Вскрываем паёк: курица — мне, рыба — Насте, водка — поровну. Настя, продолжая делать вид, что ей совсем не хочется присоединиться к восхвалению Бахуса, великодушно отказывается от законных подорожных ста пятидесяти с прицепом в мою пользу. В итоге хороший аппетит и не менее хорошее настроение обеспечены усталым путникам на весь оставшийся промежуток пути.

С настиной мамой у нас много общих интересов. Ну об выпить и закусить я уже упомянул. К тому же нам обоим нравится проза Дины Рубиной. Казалось бы, что врачу из российской глубинки особенности существования московского отделения еврейского агентства в России? Но вот мы, вспоминая приколы и мульки из рубиновского «Синдиката», смеёмся и радуемся так, словно сами присутствуем в конференц-зале Московской хоральной синагоги во время выступления большого Лица, сопровождающегося неприличными выкриками и комментариями из зала. Мы оба любим смотреть профессионально рассказанные и закрученные детективные истории… Но более всего нас объединяет любовь к Насте — объекту, требующему постоянной заботы и внимания. Но мы не ропщем, мы смиренно несём и исполняем. Честно сказать, не так уж эта ноша и тяжела, как бы не пытались нас убедить в обратном «проплаченные госдепом инагенты». Это ведь своя ноша, а она, как известно, не тянет. И ещё нас объединяет забота об Игоре, внуке Гал Анатол. Но, кажется, и этот рейслер выкатывает на своём беймиксе на какую-то важную для всех нас прямую.

Так что, Галина Анатолььевна, мы с вами отнюдь не лишние на этом празднике жизни. А значит поступай — как хочешь, делай — что должно, и пусть будет, что будет!..

Лох

Было бы натяжкой и даже ненужным реверансом в сторону очередного молодёжного новояза утверждать, что он «развёл меня как последнего лоха». Тут скорее подходит старое и доброе «купил», просекая уступчивость и интеллигентскую щепетильность в новом мамином знакомом. Хотя, сказать по совести, именно этим и определяется «лох» в сознании generation «П» 2010-х.

Он — это Игорь, его мама — уже как восемь лет моя жена, а мамин знакомый и на минуточку лох — ваш покорный слуга. В этом есть правда, но не вся. Поэтому, лучше по порядку.

Пришёл я с ним знакомиться, когда ещё эким гогелем в женихах ходил. Были, конечно, опасения, что пацан взревнует мамашу к пришлому мужику: рос без отца, двенадцать лет, переходный возраст, то-сё… Но продвинутый тинейджер, оседлавший тандем ТВ–ПК и покоряя виртуальное пространство-время, лишь, соблюдая приличия, поздоровался. «Для начала не так уж и плохо», — подумал я и остался с ночёвкой. Но не ревность бесбашенного подростка угрожала мне в тогда, а присутствие кота Ерёмы, чьё место в постели хозяйки я занял той ночью. Эта проблема решилась довольно просто: благодаря моим решительным действиям, Ерёма в самые короткие сроки обрёл в квартире достойное кота место — отведённый ему угол. Не то Игорь. Здесь требовался другой педагогический инструментарий. Прикинув все «pro» и «contra», я пообещал к грядущему его тринадцатилетию стереонаушники, о которых страстно мечтал давно прописавшийся в виртуале доморощеный геймер. «Не более двух тысяч», — строго наказала ему мать, в то время как я полагал лишь тысячу.

И вот мы в магазине электроники:

— Показывай, какие выбрал…

— Вот эти.

— … твою мать…

На этикетке жирным шрифтом была пропечатана цена.

«Но и кто ты после этого, — думал я, оплачивая покупку, — пускающий пыль в глаза жених или познавший сладость победы и горечь поражения наивный профессор, которого таки и „развёл“ на 6000 продвинутый тринадцатилетний тинейджер?»

Дальше больше. Обратив пламень сердца своего на обустройство нового гнезда, Настя ослабила воспитательную хватку. Вскорости у неё появились серьёзные основания пожалеть о своей опрометчивости: отпущенный на свободу мальчик в суете переездов с квартиры на квартиру втихаря и оперативно освободил себя на полгода от посещения школы: сначала старой, а затем и новой. По завершении переезда Игорю досталась отдельная комната, а с установкой в ней кондиционера (как и в нашей спальне) его равные с нами права были реально подтверждены, чего он, конечно, не мог не оценить. Да при таком раскладе и у куда более зрелого мужа закружится голова. И что же я вижу: совсем потерявшуюся мать и сына, вьющего из неё верёвки последние года два-три. Оставаясь в роли благородного отца семейства и подателя благ, на первых порах я не вмешивался в их давно сложившиеся отношения. Белоголовый и голубоглазый мальчик и не сомневался, что так будет и впредь. Но тут он жестоко просчитался. Да и откуда ему было знать о моём слободском детстве и юности в бандитской микрашке? В очередной раз наблюдая, как на грани нервного срыва моя собственная жена, пытаясь пресечь его ночные зависания в интернете, с безуспешным отчаянием вырывает (в который уже раз!) из розетки шнур, я устыдился своей столь удобной для употребления позиции невмешательства. Проснувшись по известному делу глубоко заполночь, сквозь дверное стекло я разглядел свет в Игоревой комнате. Зашёл не скрипнув ни дверью, ни половицей. И что же: перед включённым компьютером в подаренных мной стереонаушниках сидит Игорь. Потихоньку наклоняюсь к самому его уху:

— Ты чё тут сидишь? Уже три часа…

— Да у меня тут небольшая забостовочка…

Кровь ударяет мне в голову, слова захлёбом застревают в глотке:

— Ах ты б… дь такая!.. Значит мать ради тебя выкладывается до полусмерти…, а ты ей, курва, забастовочки…

Лишь отчасти играя в нарастающий гнев, я судорожно шарю рукой в поисках ремня или палки поувесистей… А где же И…? Стул, на котором только что сидел наш мальчик, пуст. Накрывшись с головой, он лежал под одеялом одетый, но с закрытыми глазами в ожидании экзекуции. Так же тихо как и вошёл, я покинул комнату, прикрыв за собой дверь. Период невмешательства завершился. Этого требовали интересы семьи…

Воспитание подрастающего поколения, как известно, дело хлопотное, требующее времени и изрядных усилий. Оправившись от потрясения той бурной ночи и понявший, что бить не будут, Игорь решил стоять насмерть. Возобновились ночные бдения и командные игры в виртуальной стране дураков, где продвинутый тинейджер (и иже с ним) оказывался в роли того же деревянного мальчишки с пятью золотыми в кармане и коротенькими мыслями в голове под водительством виртуальных же кота Базилио и лисы Алисы. Дважды в дисциплинарных целях под громкие крики и обвинения в жестокости мы выносили Игорев компьютер из дому под надёжное хранение. Дабы предотвратить третий вынос, Игорь запер свою дверь где-то найденным и никогда до этого не используемым ключом от поворотной дверной ручки. В сложившейся ситуации требовался радикальный способ прекращения эскалации внутрисемейной войны. И он был найден: в два удара обухом топора круглая ручка со всей её требухой со стуком вывалилась на пол. Там она и пролежала до возвращения Игоря с вечерней прогулки. Теперь дверь радовала глаз сквозной круглой в 10 см. прорезью, а ключ был уже просто ни к чему. Обух топора, конечно, аргумент. С этим не поспоришь. Но чем реже его применяешь, тем он эффективнее. Дело требовало завершения, своего рода, консенсуса.

— А чё Саш, без этого нельзя?.. Я в своей комнате не могу закрыться?..

— Можешь. И если бы к тебе пришла девушка, или бы, даже, вы жили с ней в этой комнате, я бы сам вставил тебе замок… Но ты же сидишь ночами, играешь на компьютере… Между прочим, проигрываешь деньги, а сам ещё не зарабатываешь…, то есть, просишь у мамы… Потом пропускаешь занятия, втихаря утром возвращаешься, когда мы уходим, и отсыпаешься… Мы поэтому против замка…

— Но я же всё равно буду играть… Мою игру вон оценила московская команда… Они профи и написали, что возьмут в свою команду…

— Ты что, б… дь, не понимаешь, что это развод, и тебя держат за лоха… Вспомни, сколько ты уже проиграл… (вскоре Игорь остыл к коллективным играм). — И вообще, пока ещё в этом доме я старший, и зарабатываю на жизнь нас всех в основном тоже я, то и решения принимать тоже буду я… Вот когда я стану старым, выживу из ума, и ты будешь содержать нас на свои крутые заработки, то возьмёшь меня за шкирку и выставишь за дверь, а то и совсем на улицу…

В этой беседе мы не достигли видимого согласия и не ударили по рукам. Но позиции были обозначены, и с этим уже нельзя было не считаться. Понятно, что далеко не всё, что мы ему говорили, он слышал, ещё меньше принимал.

— Это приколы из вашей прошлой жизни, — как-то почти афористично он выразил своё отношение к нашим советам и опыту, которыми мы пытались с ним поделиться.

В отличие от компьютерных страданий мобильные телефоны во всём их модном многообразии особых проблем не создавали. Разве их стоимость, что росла в геометрической прогрессии вместе со всё более изощрёнными наворотами понтов корявых. Но и в этом, учитывая бабушкины инвестиции, не было большой беды. Вспоминается лишь странная потеря дорогого и особо желаемого, особо навороченного, и поэтому особо ценимого телефона. В тот раз мы услышали душераздирающую историю (подобных историй, правда по другим поводам, и раньше хватало) о потере мобилы. Типа, они с Саньком и Мишей влезли на какую-то закрытую стройку или зону… Собаки, заходясь в лае, долго гнали их по территории, и, добежав до ограды, он чудом избежал покусания. В пылу погони засунутый в задний карман джинсов телефон выпал. Игорь чрезвычайно сокрушался об утрате и, вроде бы даже с тем же Саньком на следующий день они подходили к той ограде, вызванивая Игорев номер. Более того, вроде бы, даже были слышны ответные позывные. Но и, типа, привлечение к поискам районного участкового результатов не дало. Действительно ли телефон достался собакам или причины его отсутствия были иными? На этот вопрос ничего положительного я сказать не могу.

Куда более серьёзное беспокойство было вызвано другим увлечением беспечной юности. Как-то, находясь в туалете, я разглядел на полу какой-то подозрительный коричневатый, к тому же липкий дурнопахнущий кусочек. Уж не дерьмо ли, — подумал я грешным делом. Сказать по совести, был не так уж далёк от истины — это был снюс, широко рекламируемая, вначале открыто, потом — нелегально, жевательная смесь на основе табака. Уж не знаю какие ароматизирующие вещества входят в её состав, но эта пахла дерьмом. От кого-то слышал, что среди прочих составляющих — куриный помёт. Хотелось бы верить, что шутят… В комнате Игоря таких дурнопахнущих кусочков оказалась целая металлическая коробочка. Далее: разговор по теме, признание, семейное посещение психолога…

Опыт подсказывает, что и те, компьютерно-андроидные, и эти, обонятельно-осязательные обострения — всё же, своего рода, детские болезни наподобие ветрянки. При нормальном протекании для молодого и растущего организма большой угрозы не представляют и поддаются коррекции. По-настоящему не могло не беспокоить лишь одно — отнюдь не безобидные «хакерские» наклонности этого самого организма. Как и все молодые люди пубертатного периода, Игорь нуждался в деньгах. Тех, что он получал от нас, учитывая пристрастие к молодёжному прикиду с лейблами модных фирм и уже упомянутые виртуальные развлечения, ему явно не хватало. Проблема непростая, а решать надо…

Кому неизвестно: бизнес, по большому счёту, знает лишь один критерий — успешность. Всё остальные соображения, типа хорошо — плохо, для него лишь словесная форма для служебного пользования. Короче наш «компьютерный гений», без особого труда вскрыв все банковские шифры и коды, получил доступ к платёжной карте наивного профессора. Остаётся лишь гадать, как скоро, пребывающий в иных эмпиреях хозяин этой самой карты заподозрил неладное? Если честно, то профессор не был таким уж наивным. Рано или поздно левые платёжи в игровые сервисы обнаруживались. Несколько раз переоформлялись банковские карты. Но каждый раз принятых мер оказывалось недостаточно… И каждый раз по вновь открывшимся обстоятельствам велись серьёзные и даже весьма бурные беседы:

— … ведь, когда ты просишь, это я даю тебе деньги, даже если мама против… и ты же у меня воруешь. Это также, как вытащить из кармана… Ты крадёшь у своих… Что может быть позорнее!..

— Я знаю… это стыдно… я даю себе слово больше не делать этого… Но вот нужны деньги… я знаю код… а это искушение…

— … наконец то, б… дь, и от меня хоть какая-то польза: ты теперь знаешь слово «искушение»…

В сложившейся ситуации бесед было явно недостаточно. Тут требовались другие инструменты. Но какие?

По меньшей мере, мы не сидели сложа руки. Уже в девятом классе Настя перестала контролировать, как это делает большинство мамаш, Игореву успеваемость. Во-первых, надоело; а во-вторых, результат — нулевой, а то и отрицательный. Вольно-невольно отвечать за «успехи» в школе приходилось самому школьнику. Хотя в целом, как и прежде, наш Игорь продолжал пинать балду, а его пребывание в школе носило, скорее, формальный характер. По нашей инициативе в следующем году он был переведён в техникум, где преподавала моя двоюродная сестра. Всё ж техникум не школа, и спрос там построже. Меры оказались своевременными, но недостаточными. Перелом наступил уже по инициативе самого Игоря; и именно в этом я вижу залог успеха совместного нашего предприятия. Уже будучи студентом техникума, раскатывая на своём бесконечно ремонтируемом и трансформируемом велосипеде, он примкнул к велосипедистам-экстремалам от 14 до 18, практикующих на своих беймиксах различные трюки и прыжки с трамплина. Это травмоопасное, требующее мужества и постоянства (не входивших, как мне казалось, в число главных добродетелей Игоря) занятие неожиданно для всех коренным образом изменило его дальнейшую жизнь. Встречи с новыми друзьями, точнее, с командой, куда он был принят, постепенно превратились в регулярные и добровольные (что важнее прочего) изнурительные тренировки. Они же (побочный, но важный эффект) положили конец бесконечным ночным компьютерным бдениям. Отснятые на телефон ролики с первыми достижениями восхищали и пугали одновременно. Но переход от инфантилизма и лихорадочной до истеричности мамкиной опеки к самостоятельности, особенно первые шаги, — всегда риск. На этот счёт ни у меня, ни у Насти сомнений не возникало. И всё же, когда Игорь заговорил о переводе в Краснодарский техникум ради своих профессиональных тренировок (зимой там тренируется даже сборная России по БMX), я был крайне удивлён согласием Насти. Отпускать безбашенного восемнадцатилетнего сына в свободное плавание в южном городе — не безумие ли это?

С переводом в Краснодарский техникум по родственной специальности у Игоря началась новая жизнь. И хотя ещё оплата съёмного жилья и прожиточный минимум ложатся на мамины (естественно, и мои) и бабушкины плечи, он пытается шагать самостоятельно. Сразу оговорюсь, что не каждый такой шаг– золото, бывали и косяки, у самой, что называется, опасной черты. Последнее требует отдельного разговора.

Первый такой, далеко не самый опасный, косяк возник сразу по приезде. Помню, ещё в Хабаровске он с ходу отверг моё предложение обратиться к знакомым (или к знакомым знакомых) в поисках жилья в Краснодаре. Зачем, если всё можно сделать по прибытии через компьютерную сеть. И правда: кто не знает, что компьютер — лучший друг молодёжи! Прибыв с таким же правильным пацаном в найденный по интернету офис (стол — два стула) и оплатив за месяц вперёд, два усталых путника потом долго искали несуществующий адрес несуществующего жилья… За это время исчез и сам «офис», как исчезают химеры с первыми лучами утреннего солнца.

Второй — поставил под сомнения успех всего предприятия. Снятая (на сей раз «без дураков») квартира была всем хороша: и ценой, и удобствами, и близостью к месту учёбы… По прошествии какого-то времени звонок от Игоря: сбивчивый голос, неподдельное волнение… Как оказалось, «удачно» снятая квартира расположена в эпицентре ночных молодёжных тусовок — месте и неспокойном и небезопасном: шум, незваные гости, «интерес» местных пацанов к чужакам, попытки недружественного проникновения… Так накануне, разбуженный звуками, он, вдруг, понимает, что с верхнего этажа кто-то пытается проникнуть в квартиру через открытые фрамуги… пока поспешно закрывает одну, открывается другая… видит, как через образовавшиеся щели в комнату опускаются верёвки, и по ним вот-вот начнут спускаться какие-то бандиты-злодеи… он в панике мечется от одного окна к другому…

Такого ужаса, по его собственным словам, он не испытывал никогда в жизни. Он говорит ещё и ещё… Наконец и мне удаётся вставить слово:

— Игорь, а где же в это время был товарищ, с которым вы снимаете эту квартиру?

— …? … Он лежал там… спал… в своей кровати…

— И что, он не слышал всего этого шума?

— … ну он спал… и ничего не слышал…

— А так может быть?

Понимая, что леденящая кровь история похожа на какой-то бред и что-то здесь что-то не так, я спросил:

— А где вы сейчас?

— У родителей А*… Мы сразу утром к ним приехали (оказывается, они купили в Краснодаре дом, но их сын решил пожить с Игорем) у него такая хорошая мама… она врач…

— Ты ей рассказал, что произошло?

— Да, мы с ней долго разговаривали…

— Может ли она взять трубку? Я хотел бы поговорить с ней… Как её зовут?…

Из разговора с мамой А* я понял, что они приехали утром на такси. Игорь был напуган, рассказал о происшествии… Она говорила осторожно, не договаривая…

— О.Л., мы взрослые люди. Давайте начистоту… То, что рассказывает Игорь очень похоже на наркотический бред… Вы заметили?

— Да…

И уже по-медицински без прикрас она подтвердила худшие мои опасения

В дальнейшем, когда разговор начистоту (с использованием уже другого лексического ряда) состоялся с Игорем, и он признал, что решили попробовать, первый раз…, но потом сразу легли спать…, он никак не мог поверить, что верёвки и бандиты — лишь плод его бредовых галлюцинаций…

— … твою мать, тебе что, непонятно: у твоего друга крепкая психика, и он просто вырубился, а у тебя начался бред… у тебя такая нервная система… Ещё пару раз, и психушка — твой родной дом.

С «нехорошей» квартиры Игорь сразу съехал, оставив там даже кое-какие свои вещи. Возвращаться не захотел… При этом уверял, что после пережитого, о повторении опыта и речи быть не может. Дай-то бог!

Третий косяк (хотелось бы надеяться, такого рода — последний), для Игоря, в силу неотлагаемых на будущее последствий, мог завершиться весьма печально. Снова телефонный звонок: срывающийся голос с затаёнными слезами… лихорадочные интонации…

— … меня поймали с пакетиком… с наркотиком…

— Ты что, опять? Тебе того раза было мало? Или ты совсем…

— Да нет. Это не для себя. Я должен был доставить как курьер… в одно место… положить в тайник… тут полиция подъехала и меня арестовали… надо сто тысяч, чтобы меня отпустили…

Первой мыслью было: опять разводит меня на деньги. Но уж слишком острой выглядела ситуация, и о слишком большой сумме на этот раз шла речь. А хуже всего в этом деле — присутствие органов правопорядка… Сейчас я не готов изложить на бумаге то, что тогда я сказал, вернее, прокричал, проорал в ответ… Да и не смог бы, при всём желании, восстановить последовательность слов и выражений спонтанного, за пределами литературной нормы, монолога, вызванного вулканическим выбросом неконтролируемой ярости…

По всему, наш мальчик, нуждаясь в дополнительных доходах (Краснодар — южный город, соблазнов — много), решает «срубить» денньги по-лёгкому. Находит в интернете предложение по курьерской доставке дури в пакетиках по индивидуальным заказам. Способ передачи — закладка или тайник. (А чо, безопасно, главное, не из рук в руки…). На закладке его и взяли. Он звонил мне из уазика патрульно-постовой службы.

— Ты можешь дать трубку кому-то из полиции… Кто у них старший?

— Даю…

— Я отец Игоря. Всё, что он мне рассказал, это так и было?

— Да, он был задержан при закладке в тайник пакетика с наркотиком в виде белого порошка весом более 0,2 граммов…

— И что ему за это грозит?

— Мы его доставим в отдел, там будет заведено уголовное дело… Потом суд… и он может получить реальный срок… Он молодой… зачем ему жизнь ломать…

— Он сказал, что можно решить по-другому…

— Да, высылайте ему на карточку 100 000…

Прошло минут пятнадцать, и Игорь позвонил:

— Саша, они меня отпустили… большое тебе спасибо…

— А ты что, б… дь, не понимал, когда искал себе лёгких заработков в интернете, что эта подстава для таких как ты лохов!? Что местная милиция, бл… дь, устроила себе бизнес на идиотах и долб… х, которые кроме компьютера, ничего не знают и не умеют!?…

Уже потом, поостыв, я понял: так вот для чего, боги! мои боги! мне был уготован китайский грант с его морокой и терниями — чтобы было чем заплатить за свершения нашего компьютерного гения.

                                       * * *

Думаю, что за последние два года Игорь приобрёл опыт, который может получить лишь человек, выдержавший (пусть и с нашей помощью) искушения и испытания южного города. По крайней мере, он начал прирабатывать (до настоящих заработков дело, видимо, не дошло), сначала мойщиком машин в «крутом» автосервисе, теперь как рекламный агент, ищущий в веб-сетях покупателей той или иной продукции. Он даже кое-что заработал на короткий отпуск на море с подругой. Конечно, ещё не время для окончательных суждений, но, как говаривал Великий комбинатор: «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» Более того, выплыв из мутных виртуальных вод на сушу и встав на твёрдые колёса своего беймикса, он чуть по-новому посмотрел на «приколы нашей прошлой жизни». Некоторые из них пригодились и ему самому, например, в отношениях со своей подругой, которую так легко потерять.

Переход из беспечной юности во взрослую жизнь, как правило, сопровождается тем, что Ницше называл «переоценкой ценностей». Недавно завершая телефонный разговор, он сказал Насте, что гордится такими родителями. Он не уточнил: какими такими. Но и того, что сказано, вполне достаточно. Что же что касается БМХ, то Игорь, проявляя и терпение, и мужество, тренируется. Да так успешно, что вместе с друзьями получил приглашение выступать в одном из китайских цирковых шоу. Ждёт вызова.

Но это, как говаривали в былые времена, сюжет для нового рассказа…

PS. Китайская «телега», учитывая дветысячепятисотлетний опыт даосско-конфуцианско-будистской созерцательности и неторопливости, катится медленно. Но верно. Покрывая бюрократические ухабы бездорожья, она всё же докатилась: четырём беймиксрайдерам пришёл вызов. Так же неспешно (куда спешить? ведь впереди вечность) оформлялась виза…

Теперь они артисты циркового шоу где-то на юге Китая. Тренируются. Выступают. Зарабатывают на жизнь. «Выписывают» из России своих подруг. Наш мальчик даже собрался возвращать долги. Что ж, пришло время становиться мужчиной.

PS.PS. Недавно мы были у него в гостях. Так удачно сложились карты: в приёмную ректора университета, где я работаю уже более тридцати лет, пришло письмо с приглашением профессора Брейтмана в качестве консультанта… Дело в том, что моя удачно защитившаяся китайская аспирантка официально, по научному гранту, пригласила меня вместе с женой стать гостями ведущего университета Китая Цинхуа в Пекине. Визит визитом, но, завершая его, мы завернули к нашему мальчику. Правда не обошлось без дополнительных расходов, но было бы глупо не воспользоваться такой буквально свалившейся на голову оказией… В общем мы были у него в гостях. Наш беймиксрайдер до последнего не верил, что такое вообще возможно. Он был искренне рад нашему приезду и старался принять нас наилучшим образом в меру весьма скромно отпущенной ему эмоциональной отзывчивости и чуткости. Что ж, и это, в чём мы имели возможность убедится воочию, наживается в опыте невиртуального общения… Главное, чтобы не пропадало желание такого общения…

Юра, прими…

Ответственным за литературоцентричность, «отравившей» на рубеже 60-х — 70-х всё моё дальнейшее существование, я назначаю учительницу литературы, которой, по гамбургскому счёту и что называется по гроб жизни, благодарен за умение сформулировать и возможность выразить то, что хотел сказать я. Как говорится: не было счастья… С несостоявшимся изгнанием из школы, заменённым (благодаря слезам так и не сумевшей оценить по достоинству всей педагогической тонкости директорской мысли моей «наивной» матушки) на «оставить с испытательным сроком переводом из „А“ в „Б“», в мою жизнь вошла Анна Николаевна Масюкевич.

Аня была родом из Житомира. Город на северо-западе Украины граничил с Польшей и практически с самого начала оказывался на линии фронта. Да и не было тогда никакого фронта, а был приказ из ставка Главного Командования Вооружённых Сил СССР: «Огня не открывать, на провокацию не поддаваться». До полной оккупации Житомира оставались считанные дни — шла спешная и бестолковая эвакуация. В год начала войны Ане исполнилось шестнадцать. Её, хорошо знавшую родной город, прикрепили провожатой к одной из беспорядочно отступающих частей. В числе других, в первоочередную эвакуацию попадали семьи партактива и военнослужащих: воюя и умирая, последние должны были быть спокойными за своих близких. Ане предложили фиктивный брак с офицером Красной армии. В роли жениха выступал лейтенант Антипов: невысокий, коренастый, серьёзный. Знакомство было коротким. Вместе с другими Аню сразу увезли вглубь страны, а лейтенант Антипов, конечно, воевал. Довоевал до победы, остался жив и приехал к Ане: она была хороша собой, и в ней была видна дворянская стать. Приезд фиктивного (хотя и законного) мужа немало её удивил. К тому времени девушке исполнилось двадцать. За эти годы она сильно подросла и была почти на голову выше Антипова. Но как-то сладилось, и брак из фиктивного превратился в настоящий. Георгий Иванович Антипов (Аня всю жизнь называла его Юрой) был старше своей жены. Крестьянские корни и опыт войны обеспечивал непререкаемость его авторитета во всех житейских делах. Но так было лишь поначалу. Мирная жизнь налаживалась. А по окончании университета Аня оказалась прирождённым лидером: волевым и умным…

В новой школе, где она была завучем, я учился класса с четвёртого, может быть, пятого. В её высокой, крупного сложения (тут подошло бы устаревшее — дородная) фигуре, строгом и, казалось, недовольном лице — во всём просвечивала упомянутая дворянская стать. Её «боялись» и ученики и учителя. Тем не менее, за глаза мы называли её Анушкой. В этом прозвище было что-то располагающее, даже ласковое. Согласитесь, для очкастой грымзы придумали бы что-то похлеще. Ещё до моего судьбоносного перемещения из «А» в «Б» нас свёл случай: тогда она защитила меня от «праведного» гнева беснующегося трудовика. Теперь же на её уроках я наконец обрёл вожделенное право голоса: она не только давала мне слово, но даже не прерывала, когда я брал его сам. А это уже было полной (и для меня и для других) неожиданностью. Ей даже удалось поселить надежду в сердце моей матушки:

— Не переживайте Р.Г., он у меня хороший ученик… Я бывает что-то забуду, всё же возраст, а он с места подсказывает… и помогает мне…

Так с 9-го класса она стала моей (любимой) учительницей по литературе. Впервые мне было интересно на уроках: здесь истоки той самой литературоцентричности всего моего последующего бытия… Но уроки Анушки были не только литературными. Помню короткий разговор во время перемены на лестнице между вторым и первым этажами: мы с одноклассниками спускались, Анушка — поднималась. Видимо, уверенный в своём праве «любимца», я как-то панибратски повёл себя и — получил то, что заслужил: лишь на мгновение остановившись и глядя на меня сверху вниз, она коротко (слов я не запомнил) обозначила дистанцию. Юноше, обдумывающему житьё, подобный урок был не менее важным, чем разговор о жаждущем славы князе Андрее или бегущем людской суеты Илье Ильиче Обломове…

С окончанием школы формальная дистанция исчезла, остались уважение и острый интерес к общению. Став студентом филфака местного педвуза, я пришёл на практику, сначала пассивную (без проведения уроков), потом, через год — активную, к Анушке. Закончив вуз и отработав год по обязательному распределению, мы с женой (в первом ещё браке) и сыном вернулись в Хабаровск. В начале 80-х (как раз тогда были некоторые бытовые послабления) Антиповы становятся владельцами 6-ти дачных соток, разрешённых советским гражданам добрыми чиновниками в целях простого физического выживания. Сам хозяин дачи, потомственный крестьянин, мог не только хорошо и надёжно починить, отпилить, прикрутить…, но знал когда и как садить, собирать, выхаживать… Анушка же, даром что дворянских кровей, по украинскому своему обыкновению была мастером засолок и варений на зиму.

У Антиповых была дочь — Валя. И что нас всегда удивляло, так это её непохожесть на родителей. Мать — высокая и статная; отец, что называется, — коренной русак. Валя же — тёмная лицом, черноволосая (кажется, армянский след), коренастая, с коротким и крепким телом… из тех, что неладно скроено, да крепко сшито. Как мы узнали позже, её девочкой взяли в дом после смерти родителей: то ли дальних родственников, то ли соседей. Анушка, понимая её особенности и непохожесть на других, ещё на пороге юности объяснила, что не каждому повезло родиться красавицей да умницей, и чтобы та была готова… Процедура была, безусловно, болезненной, но уберегла дочь в дальнейшем от куда более горьких разочарований. Вместе с тем, в неё с самого детства были, что называется, вбиты понятия о порядочности. Валя закончила школу. Сколько мы помним, работала на кондитерской фабрике и знала все секреты конфетно-шоколадного производства. Пришло время, и родители захотели как-то устроить её семейную жизнь. Были и знакомства и даже что-то вроде сватовства. Первый из «женихов» — то ли с польскими, то ли с еврейскими корнями — Крулевец, ничтоже сумняшеся взявший курс на кровать, при том, что в Вале угадывался жгучий восточный темперамент, был с негодованием отвергнут. Воспитание. Второй — тихий лесной житель. Лесной — по образу жизни, по склонности, по здоровью. Он то и стал законным отцом вскоре родившегося Юрки. Попервости Валя даже жила с мужем где-то у чёрта на рогах. Приезжала к родителям. Всё дольше задерживалась. Потом вернулась окончательно: слишком непривычным и томительным оказалось житьё на отшибе и безлюдье. И хотя тогда у нас с родственниками завелась своя требующая труда и времени дача, мы часто бывали в их «Антиповке». Юрка был сверстником нашему Мите, и мальчишки, пусть и не ставшие закадычными друзьями, были дружны с детства.

Был у наших друзей и сын, лицом в мать, т.е., в Анушку. Инженер-строитель. Закончив вуз, женился. С красавицей женой уехали на север. Хорошо зарабатывали. Родили детей. Анушка долго утешала себя мыслью, что сын близок ей по духу. Потом честно признала, что это не так. Настоящей же её и заботой и любовью были работящая Валя и вечно болеющий Юрка. Как и его мама, он был мало похож на бабушку — не те гены. Ни дедовы наставления, ни бабушкины уроки победить их не смогли. Слава Богу, маленький Юра вырос во взрослого дядю, и с ним всё в порядке. Просто не в бабушку.

Они старели, я был молод и старался им помогать в меру сил. Эти годы, несмотря на мою нелюбовь к советской власти (теперешнюю я не люблю так же) и двухгодичный, против воли, призыв на политработу в стройбат, я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Тогда я и не помышлял ни о докторской степени, ни о профессорской должности. И всё было впереди. Теперь же, вспоминая свою школьную учительницу литературы, я думаю, не будь её, в моей жизни могло бы и не случиться филфака, а не будь филфака — не было бы и приглашения на кафедру философии ХабИИЖТа обеспечить на волне гуманитаризации 90-х невиданную в наших палестинах культурологию, и больших четырёхмесячных курсов по Мировой художественной культуре при РГПУ им. Герцена тоже бы не было, а значит и аспирантуры, и докторантуры, и дальше, дальше, дальше…

Я любил беседовать с ней. У нас не было запретных тем, что в условиях торжества передовой идеологии было возможным лишь при полном доверии. Она знала о сталинских репрессиях, ей далеко не всё нравилось и в современном руководстве, вместе с тем, она была советский человек с присущим ему от рождения набором идеологем. Но трезвый ум, широкий взгляд на вещи, а подчас, и простой здравый смысл, спасал её от нерассуждающе-оптимистического идиотизма повседневности. Как-то мы заговорили, уж и не припомню по какому случаю, об Украине и Богдане Хмельницком. Естественно, я, знавший по школьной истории о Великом воссоединении Украины с Россией и о той роли, что сыграл в этом передавшийся в подданство московского царя гетман запорожских казаков, считал его героем украинского народа. Анушка же, начисто лишённая и тени какого-либо украинского национализма (она была чистой воды русским интеллигентом советского извода), сказала, вдруг, что всё не так просто, и что она с детских лет помнит какие-то народные песни со словами: «Ой, Богдане, Богдане, что же ты наделал…». Воспитанная в духе советского интернационализма и дожившая до православного возрождениято в новой России 90-х, что бы она сказала сейчас об украинском национализме 2000-х?

Были и вполне личные истории, из которых не каждую поведаешь и близкой подруге, особенно с замороченными моральным кодексом строителя коммунизма мозгами. (Бывают ли в принципе у умной женщины подруги? — чего не знаю, того не знаю). У Анушки же был, что называется, мужской склад ума и отменное чувство юмора, направленное, в том числе, и на себя самоё. Однажды ей довелось как лучшему то ли завучу, то ли филологу (возможно, то и другое вместе) быть командированной во Владивосток. Спутником её оказался Н* — доктор очень важных школьных наук из местного пединститута. Н* был обходителен, образован, слегка ухаживал. Возвращались тоже вместе. Через несколько дней по приезде, он оказался у неё в гостях. Естественно, в отсутствие мужа, бывшего, в свою очередь, в своей командировке. Пился чай, вилась беседа. Начальная скованность незаметно рассеивалась. Н* чувствовал себя свободнее, знаки внимания становились откровеннее. Это приятно волновало. Но, учитывая все вводные, не более того. Когда, провожая гостя, встали из-за стола, Н*. неожиданно обхватив, стал заваливать (именно так она выразилась) её на диван. И это бы ничего, дело известное. Подвёл тот самый мужской ум:

— В тот момент я будто со стороны увидела, как он заваливает меня, большую, толстую, на этот самый диван… и не могла удержаться от смеха. Я смеялась, а он растерялся и не знал, что делать. Так и ушёл…

Смешно. Но отчего-то и грустно немного.

Как ни странно, более всего мне запомнилась вполне бытовая, даже не история, а так, «на полразговорца» эпизод. Я помогал им на даче: Анушка что-то подавала, я куда-то переносил, складывал:

— Я дома вчера достаю с верхней полки книгу, подаю Юре –«возьми»… И тут мы стали думать «возми» — действие незаконченное… и что с этим сделать дальше тоже непонятно… Тогда как? — «держи», «бери»… ещё непонятнее и незавершённее… Мы остановились на «прими», т.е. «возьми и положи или отнеси куда надо, на своё место»…

Потом я не раз слышал в её исполнении: «Юра, прими…». Мне нравилось и само это слово, и то что они вместе искали его, и то, что нашли… Если подумать, окажется, что более всего нас и связывала любовь к слову. К слову вообще, и к слову, как таковому…

Мы до самого конца были с ними дружны. Георгий Иванович по причине несговорчивого характера получивший лишь перед самой отставкой звание подполковника, ушёл из жизни раньше своей Ани. Его хоронили за счёт военного ведомства. А ей ещё было суждено пожить, и мы продолжали бывать у них. Потом я уехал то ли на большие курсы, то ли в аспирантуру в Санкт-Петербург.

Она умерла в моё отсутствие. Это произошло там же на даче, и Вале пришлось ехать в город, искать машину… Перед смертью, по рассказу Вали, мама хотела меня видеть, звала… Я ведь долгие годы помогал ей, а в тот раз — не смог… Конечно, по советским меркам они прожили большую жизнь. Оставили о себе хорошую память. Всё так…

Иногда, как много лет назад, мне очень хочется услышать: «Юра, прими…»

Деда Петя

…и аз же тебе глаголю, яко ты еси

Петр, и на сем камени созижду церковь

мою, и врата адова не одолеют ей…

(Мф. 16:18)

Тесть моей двоюродной сестры Пётр Михайлович или, как звали его внуки (в том числе, мой маленький сын), деда Петя, на вид был ничем не примечательным: росту небольшого, сложения крепкого, внешности обыкновенной. Одним словом, мужик как мужик. Правда чем-то сродни шукшинским чудикам. Была в нём точно какая-то неподражаемая странность: и говорил наособицу и делал, и вообще, был сильно себе на уме. То ли время не разобрав, то ли боясь опоздать, мог прийти в гости сильно до назначенного часа. Но, застав хозяев врасплох, не тушевался, разговоры с ними не разговаривал, а, разглядев на полке Белинского в трёх томах, мог погрузиться на час-полтора в чтение толстенного фолианта:

— Санька, а вот Белинский умный был мужик и с Пушкиным дружил?

— Про «дружил» не знаю, но сильно любил и восхищался, особенно «Евгением Онегиным»…

— А, тогда всё правильно… А то ведь я давно думаю…

Я так и не успел узнать, что думает не кончавший академиев дед Петя о Белинском с Пушкиным… Пришли гости, всех позвали к столу, и тут было уже не до умных разговоров.

Единственный брат пяти или шести девок большой деревенской семьи откуда-то из-под Воронежа, он, оставшись за старшего, долго не женился, пока замуж всех сестёр не выдал. Был рукастый и головастый — жизнь научила. На войну не пошёл по брони — такие мастера были необходимы заводу, выполнявшему военные заказы. Может быть поэтому и живым остался. Выйдя на пенсию, занимался домашним хозяйством и подрабатывал сантехником в соседней школе. Туда же (за квартиру при школе) я был принят ночным сторождем. Сантехник и сторож — хорошая пара. Да ещё и сторожева жена учителем русского языка и литературы там же, впридачу. Таким «семейным подрядом» мы прожили года три. А что? Удобно, и для школы большая удача. Ведь ночной сторож по выходным и по праздникам, по сути, и.о. директора; к тому же, родственник сантехника. В задачу последнего, в числе прочего, входил запуск отопления к началу зимы. Вот я и вызвался помогать старику:

— Санька, держи мешок с инструментами… Давай за мной! — бросил он мне по ходу движения.

Мешок с разводными и газовыми ключами, какими-то приспособлениями для экстренной блокировки системы, гайками, заглушками был тяжёлым. Громко стуча кирзачами по ступенькам лестничных маршей, дед Петя стремительно перемещался с этажа на этаж (благо, их было всего три) … Я за ним едва поспевал:

— Санька, щас главное — запитать систему… Я в подвал… там манометр… давление должно быть максимум пять атмосфер <именно так, с ударением на втором слоге, он произносил это слово> …а ты давай на третий этаж… смотри, чтобы не рвануло…

Беготня с мешком с первого на третий (+ подвал) продолжалась часа три… Что ж, я сам тогда навязался к деду в помощники. К тому времени ему было никак не меньше 70, а мне — едва ли 30. Вот тебе и старик!

И всё же основной заботой деда Пети было не дышащее на ладан и целиком от него зависящее слесарно-столярное благополучие школы, но его собственный деревенский дом и собственное же придомовое хозяйство: бычок, поросёнок, куры… Наш ребёнок, открывая для себя неведомый деревенский быт, любил приходить туда. А хозяин любил по-крестьянски беззлобно подшутить над простодушным гостем. Вот увлечённо, почти с восторгом, рассказывает наш пятилетний сын, какой чудесный бычок живёт в сарае у деда Пети: он ходит по двору, и как увидит на земле упавшую монетку, слизывает её своим длиным языком. Все монетки хранятся у бычка в кошельке, что висит у него под хвостом между ног. Деда Петя даже разрешил потрогать этот кошелёк… Он такой горячий и уже полный…

Долгие годы мы совместно с моей многочисленной роднёй были владельцами дачи на левом берегу Амура. К тому времени деревенский дом, попав в зону новостроек, был снесён, хозяева переселены в квартиру с удобствами, и дед Петя, умеющий практически всё и по слесарке и по столярке, на первых порах принимал активное участие во всех наших делах. Потом, не терпя нашего «распизд… ва» (на земле надо работать, а не чаи распивать да лясы точить), стал единоличным хозяином участка неподалёку. Время от времени, всё же, приходил обедать, и даже, иногда, чаи распивать. Так вот, сидя за столом, я как-то заметил, что он давно не стрижен (у него была совершенно седая, белая без примесей, голова и крепко загорелая лысина величиной с блюдце), и, помня свои юношеские опыты, предложил ему свои услуги. Моё предложение деду Пете пришлось по душе: летом время всегда в дефиците, да и экономия какая-никакая… На следующий день, коротко пообедав, он установил табуретку на пяточке перед дачным домиком:

— Санька, давай стриги, время уходит…

Расчёска у него была своя, а ножницы я предусмотрительно захватил из дому. Минут через пятнадцать он встал, оборвав на полуслове наш было наладившийся разговор:

— Всё, мне ещё тележек двадцать-тридцать земли надо навозить…

Но иногда за чаем, а то и за стопкой, разнежась и захорошев, пускался в воспоминания о нравах и забавах давно прошедшего.

Из дачных рассказов деда Пети.

деревенская коррида