Бесплатный фрагмент - Про людей

РАССКАЗЫ

Двадцать

Здесь было темно. И много народу.

Мы толкались локтями.

Полная темнота и паника.

Судя по выкрикам никто — и я в том числе — не знал, как мы тут оказались, я слышала вокруг женские голоса, возмущающиеся или вопрошающие. Мы находились вплотную друг к другу, помещение было очень маленьким. Какая-то маленькая комната-коморка.

Прошло несколько минут, я поняла, что в комнате находятся одни только девушки.

— Почему мы здесь? — громче всех спросила одна из нас, я назвала ее про себя Бойкой. — Кто здесь?

В ответ ей раздался гул голосов.

— Подождите, без истерик! — крикнула она, — тут только девушки? — мужчины не отозвались. — Кто-нибудь помнит, как здесь оказался? — никто не смог ничего внятно объяснить.

Бойкая продолжила:

— Давайте посчитаемся! Каждая подаст голос один раз, так мы сможем узнать, сколько нас человек!

Путем долгих подсчетов выяснилось, что нас в комнате двадцать. И все молодые девушки.

Становилось душно. И страшно.

Не видно было ничего.

Мы лишь ощущали тела друг друга. Отстраняясь от одной девушки, я прижималась к другой и пыталась тут же отпрянуть и от нее.

В левом углу комнаты у одной началась истерика.

Я стояла, закрыв глаза. Пыталась абстрагироваться от шума и собраться с мыслями. Я ничего не помнила из своего прошлого, силилась припомнить и не могла. Кто-то успокаивал Истеричную, постепенно она, наконец-то, замолчала.

«Спасибо, Господи».

Вокруг девушки тихо переговаривались.

Внезапно нас ослепил яркий свет — это в нашей коморке открылся полудверь-полулюк, я прикрыла глаза ладонью. Ближайшую ко мне девушку схватили за талию и выдернули наружу. Люк захлопнулся.

Все произошло столь стремительно.

Гробовая тишина. Внезапно Истеричная снова закричала.

Мне и самой стало страшно.

— Куда ее забрали? Вы видели? Что там снаружи, вы видели? Зачем мы здесь вообще?… — Истеричная, видимо, толкала девушек в левом углу, нас всех закачало.

Каждый и сам себе задавал эти вопросы. И никто из нас не знал, как на них ответить.

— Спокойно! Замолчи, пожалуйста! Без тебя тошно. Давайте ощупаем стены! Нам надо отсюда как-то выбираться.

По указанию Бойкой мы начали наощупь осматривать комнату. Стены были абсолютно гладкими. Мне показалось, что стены пахли новизной и клеем. Потолок низок, чуть выше нашего роста. Сама комната-коморка вытянутой продолговатой формы. Единственным выходом из нее был тот самый злополучный люк.

— Послушайте, — сказала Бойкая, — раз нас здесь собрали, наверное, не зря. Может быть, за нас попросят выкуп?

— За ту пропавшую что-то ничего не просили! — крикнула другая девушка.

— Мы не можем знать наверняка, может, с ней или ее родственниками договорились еще раньше!

— Или не договорились….

Истеричная возобновила всхлипывания.

— Ну, что реветь? — спросила ее Бойкая. — Вот как тебя зовут?

После некоторого молчания Истеричная сказала, что она не помнит своего имени.

Оказалось, что никто ничего не помнит. Ни имени, ни родственников, ни обстоятельств, при которых мы здесь оказались.

— Ничего… — уже не так уверенно продолжила Бойкая. — Может быть, нам дали какие-то препараты. Может быть, память вернется постепенно.

— Это ужасно, ужасно, — произнесла какая-то девушка.

— Что с нами будет? — жалобно спросила другая.

Одна девочка смутно помнила страну Кубу. Почему тогда мы все говорили на одном языке? Разве мы все были кубинками?…

Я так устала.

Устали все. Постепенно воцарилась тишина. Лишь изредка кто-то переговаривался.

Я прислонилась к гладкой стене и задремала на какое-то время, поддерживаемая со всех сторон телами девушек.

Проснулась от криков и плача — забрали сразу еще двух.

— Где твои «переговоры»? — кричала Истеричная Бойкой. Она снова толкалась, мы получали тычки со всех сторон, пытаясь удержать равновесие. — Какой выкуп? Куда нас всех забирают? Причем забирают без разбора!

Все молчали.

От люка было невозможно отодвинуться — он открывался по всей длине коморки, никто был не застрахован.

Бойкая молчала. Да и что она могла нам рассказать? Она так же, как и мы, была в заточении.

Истеричная снова завыла. Ее паника передалась и другим.

Вскоре вся комната рыдала.

Я и сама всплакнула, но от всего этого у меня только заболела голова. Я стерла слезы и снова прислонилась к стене, закрыв глаза.

Одна из девочек сказала:

— Вы видели, когда он открыл дверь, я заметила, мы все одеты в одинаковые платья.

— Да, точно… — ответила ей другая. — Белые длинные платья.

— Может, это ритуал какой-то?… Что за странные одежды?

Люк распахнулся снова, но теперь мы смотрели не наверх, а друг на друга: каждая была наряжена в белое узкое платье, мы все были очень стройны и высоки, наши фигуры были идентичны. Одну из нас забрали. Ту, которая помнила Кубу. Я в последний раз взглянула на нее, вытаскиваемую мужскими руками из комнаты, она исчезла с выражением ужаса на лице.

«Куба-Куба… Почему Куба? Почему она здесь оказалась? Почему с нами?…»

Люк захлопнулся, комната опять погрузилась в темноту.

— Точно… ритуал… Может, кто из нас девственницы?

Но и этого тоже никто не помнил.

Даже Истеричная молчала. Мы все очень устали.

В коморке к этому времени стало свободнее от того, что нас становилось все меньше, но это не радовало.

— Неохота умирать… — произнесла кто-то из девочек.

— Не думай об этом, — ответила Бойкая. — Мы еще не знаем наверняка.

— Ага, наверное, нас на бал забирают…

Кто-то громко вздохнул.

Кто-то опять заплакал.

Сказать друг другу нам было нечего. Мы не помнили прошлого, не имели предположений о будущем. Мы просто по какой-то причине оказались в одном месте.

Я не чувствовала времени. Сколько его прошло? Пять минут или три часа? Ни пить, ни есть не хотелось. Мне не было ни холодно, ни жарко.

Было просто страшно.

От того, что я ничего не помнила, я не хотела вернуться домой или, например, к любимым людям, или вообще оказаться в каком-либо дорогом мне месте. Я не знала сейчас такого места. Я даже не хотела выйти отсюда, потому что неизвестно, что ждет снаружи.

Из нас забрали еще троих.

Я смотрела на остающихся девочек в краткие моменты открытия люка, у всех была печать страха на лице. И усталость.

В комнате стало еще свободнее. И от этого еще страшнее.

Забирали из разных углов комнаты, поэтому прятаться куда-либо было бесполезно.

Мы отодвинулись друг от друга. Мне не хотелось прикасаться ни к одной их них. Я их не знаю, они совершенно чужие мне люди.

Надеюсь, эта история закончится как можно скорее. Возможно, я даже буду вспоминать все произошедшее с улыбкой. Должно же быть какое-то разумное объяснение.

Я снова уснула.

Внезапно коморка снова осветилась, значит, люк открыт. Я, сощурившись, осмотрелась, нас осталось примерно девять.

Истеричная и Бойкая здесь, я успела это увидеть.

Кто-то спит, кто-то с надеждой смотрит в люк, но он снова захлопнулся и мы погрузились в темноту.

Истеричная заплакала.

— Ну… — Бойкая, видимо, подсела к ней, — не плачь… Это в любом случае скоро закончится…

— И что? «Лучше умереть не уставшей»? … ну, ты утешила… — однако Истеричная замолчала.

Вдруг у меня самой заколотилось сердце.

А ведь, и правда, в любом случае нас становится меньше, скоро придет очередь каждой. Страх неприятной волной пробежал по затылку и спине, я оцепенела. Мне стало жарко и в ушах зазвенело.

Мы снова сидели молча.

Я считала секунды, занять себя было нечем. Но и разговаривать с другими девушками мне не хотелось.

Мне не о чем было помечтать. Мы все еще ничего не помнили. Что же нам такое дали, что мы до сих пор в беспамятстве? Хотя чувствовала я себя хорошо. У меня ничего не болело. Я ощупала себя. Руки, ноги, шея, бедра. Платье туго обтягивало меня. Тело было очень стройным. Может быть, я спортсменка. Или мы все спортсменки. Зачем же мы все-таки здесь?

Следующей забрали Истеричную.

Она, изменив себе, не издала при этом ни звука. Только протягивала руки и обескураженно смотрела на Бойкую, когда ее вытаскивали. И даже попыталась ободряюще улыбнуться.

Теперь реветь было некому.

— Уроды! — подскочила Бойкая в темноте. Она начала долбить кулаками в люк, — откройте! Зачем мы вам? Куда вы нас забираете?

Естественно, ей никто не ответил.

Она шлепнулась на пол, и я услышала ее негромкие всхлипывания. Так плачут от бессилия, и звучит такой плач как-то даже по-звериному, не плач, а корчащиеся звуки из глотки.

У меня и самой навернулись слезы. Я и хотела бы, но не могла подобрать слов, чтобы ее утешить. Постепенно она успокоилась и только неровно и шумно дышала.

От ее слез нам всем стало лишь еще страшнее.

Забрали еще пятерых.

Остались трое: я, Бойкая и еще одна девочка.

Мы сбились в кучку и сидели рядом в одном углу.

Я чувствовала их плечи по обе стороны от себя. Их тепло придавало мне ложной уверенности.

Я замерла, сцепив пальцы, и думала, что осталось уже совсем немного времени.

Люк открылся. Мы посмотрели друг на друга.

«Кто же следующая?» — пронеслась у меня мысль.

За подмышки схватили Бойкую.

Она, похоже, не собиралась просто так сдаваться. Заорала и согнулась, мешая ее вынуть. Она отчаянно цеплялась руками и ногами за стенки и крышку. Однако, ее дернули настолько сильно, что она, застряв под крышкой люка, неестественно сложилась телом напополам. Вскрикнула от боли. Белое платье порвалось посередине, и обнажилось ее смуглое тело. Хрустнули кости. Я это услышала. И она исчезла за дверью.

Девочка, сидевшая рядом, отвернулась с гримасой ужаса на лице, я обняла ее и закрыла ей глаза ладонью.

Мы сидели не двигаясь и не в силах что-либо сказать друг другу.

Я явственно слышала стук ее сердца. Она, вероятно, так же слышала мое.

Я поняла, что очень устала. Осталось только одно желание — чтобы все это побыстрее закончилось. Память так и не возвращалась. Да мне было уже все равно. Внезапно всплывшие воспоминания могли запросто оказаться еще страшнее всего происходящего с нами. Такое равнодушие, наверное, испытывают все люди, подвергающиеся мучениям.

Девочку забрали тоже. Вырвали из моих объятий. Я упала, резко отцепившись от нее. Она была здесь последним живым существом, с кем меня связывало общее несчастье. Мы не проронили с ней ни слова, коротко обменявшись взглядами. Я с отчаянием посмотрела в ее испуганные глаза.

Я осталась одна в темной коморке.

Я сидела, обхватив колени руками.

«Зачем я здесь. В этом непонятном наряде. Последняя из нашей странной группы. Что они там делают за пределами нашей коробки? Живы ли они все? Увижу ли я их еще когда-нибудь? Может быть, это всего лишь чей-то глупый неудачный розыгрыш? Ищет ли меня кто-нибудь сейчас? Дорога ли я кому-нибудь? Что будет, например, хотя бы завтра? Я когда-нибудь вспомню, кто я, чем я занимаюсь, где я живу, кто мои близкие? Может быть, я в чем-то виновата и не зря здесь оказалась? Случайно ли я оказалась последней или нет?».

Страх и безразличие накатывали поочередно по мере изменения мыслей.

Я была измотана морально и физически. Я не могла ни нормально выспаться, ни толком размяться.

В конце-концов я задремала.

«Вот бы хорошо так и не проснуться…» — было моей последней мыслью перед тем, как я провалилась в сон.

Люк открылся снова.

Теперь почему-то мне не было страшно. Мне было любопытно.

Руки протянулись и за мной. Меня подняли аккуратно. И не было больно.

Я оглянулась назад на нашу комнату, небольшой дом, его тут же сломали, смяли.

Передо мной было лицо мужчины. Он бережно меня держит.

Какое-то время он рассеянно смотрит на меня. Зачем я ему? Кто он такой? Что меня ждет?

Потом он меня поджигает пламенем из его руки. Мне не больно. Сквозь пламя мне тоже видится Куба. Табачные листья. У меня нет других воспоминаний. И их не может быть. Я просто последняя сигарета из пачки.

Верта

Я сидел под лавкой в вагоне электрички, ноги и руки затекли, но нужно было доехать до нашего Бескудниково, а билетов у нас с братом, естественно, не было.

Камиль сидел рядом, его черные глаза блестели как пуговки.

Я устал. Мы много сегодня гуляли. Мать не разрешала нам ни уходить далеко от дома, ни, тем более, ездить в электричках. Но мы не можем весь день сидеть в четырех стенах. Мы катались и шлялись целыми днями в окрестностях Москвы, матери ничего не говорили.

— Аслан, сейчас будет Бескудка, приготовься, — прошептал мне брат.

Электричка зашипела, затормозила, закачалась, мы схватились за ножки лавки, чтобы не выкатиться внезапно из-под нее. Наконец, вагоны встали, поезд пыхнул последний раз, двери разъехались в разные стороны, мы выпрыгнули между ног возмущенных пассажиров и выскочили из электрички.

После вагонного тепла уличный воздух показался жутко морозным. Осень уже близилась к концу.

Камиль успел схватить у какой-то бабки в вагоне из корзины яблоко, и мы съели его, шагая по дороге от станции.

— Идем быстрее, — сказал мне Камиль, жуя яблоко, — мамка скоро вернется.

Я знал, что если мы не успеем прийти домой раньше мамы, нам влетит.

Мы вприпрыжку доскакали до нашего микрорайона. На улице совсем стемнело.

Вот и наш дом, мы забежали на третий этаж, заколотили в дверь.

Нам открыла Катя, заворчала, что мамка нам всыплет, но мы заскочили в нашу комнату и закрылись. Мы шумно дышали и смеялись.

В этой квартире проживало много народу. Мы с мамой Айсель и Камилем занимали одну комнату. В другой жила Катя — двенадцатилетняя девочка — с мамой Аллой Санной. В третьей жил старый алкоголик Колян, к которому все время приходили друзья. Квартира была старая и замученная, впрочем, как и все жильцы этого дома.

Мы услышали, как в коридоре снова зашумели — это пришла наша мама. Мы с братом принялись растирать щеки и уши, чтобы они согрелись.

Мама с сумками в руках вошла в комнату, улыбнулась нам. Потом внимательнее на нас посмотрела, подошла к Камилю, потрогала его холодное лицо и залепила ему пощечину. Он схватился за щеку, но ничего не сказал. Мама со злостью посмотрела и на меня, замахнулась, я закрылся руками, но меня она не ударила, я был младший, и мне редко влетало. Мамка кричала Камилю по-азербайджански, что он старший и отвечает за меня, а она запрещает нам гулять в такое время, и что, наверняка, мы таскались в таких местах, которые она бы, мягко говоря, не одобрила. Брат пробовал оправдаться и говорил, что мы только обошли наш дом, потому что устали сидеть весь день в квартире. Мамка плюнула и ушла на кухню.

Через два часа, конечно, мама нам все простила, она накормила нас, теперь мы сидели на продавленной панцирной кровати, привалившись к ней с двух сторон, она пела нам азербайджанскую песню. Кривой бордовый абажур неярко освещал нашу маленькую комнату. Мы подпевали как могли. Колян стучал в стенку и кричал, чтобы мы в редкий час его сна «не выли» свои тарабарские песни.

Я согрелся и устал. Витиеватые узоры на обоях будто нарочно гипнотизировали. Я склонил голову на плечо маме и уснул.

Каждый день нашей жизни был похож на предыдущий.

Мы с Камилем были предоставлены сами себе.

Я не знал точно, что делала мамка в Москве. Иногда она говорила про каких-то своих «хозяев», возможно, она работала уборщицей в каком-то доме. Иногда она привозила гладкие толстые журналы, пестревшие нарядными довольными женщинами, которые совсем не были похожи на нашу маму Айсель. Еще она привозила что-нибудь вкусное, например, несколько кусков торта в коробке. Один раз привезла открытые жестяные банки с черными и красными шариками. Они лопались на языке и были солеными на вкус, назывались «икра»; мне они совсем не понравились, но мама отнеслась к ним благоговейно, поэтому и я с уважением проглотил несколько этих кругляшиков.

Мама кормила нас утром и уходила, а мы, для порядка открыв книжки, которые мама нам велела читать (мне очень плохо давалась эта наука), склонялись над ними минут на пять. После чего с чувством выполненного долга занимались своими делами.

Из всех жильцов квартиры нам нравилась Катя, она была приветлива к нам, назидательно-снисходительно рассказывала что-нибудь любопытное, что узнавала в школе. Она давала нам печенье и любя называла нас «чернявыми». Мы часто сидели с ней на кухне, пока не приползал замученный жаждой Колян, он разгонял нашу компанию.

Мы с Камилем одевались и тихонько (чтобы Колян или Алла Санна не нажаловались матери) выскальзывали из квартиры. Бродили по району, играли палками в лужах, разбирали какие-нибудь свалки, пялились на редкие витрины. Нам всегда приходилось избегать компаний местных мальчиков. Один раз мы влипли с Камилем, и, если бы не случайный великодушный прохожий, не известно, с какими потерями мы бы вышли из драки.

Самым увлекательным были наши «путешествия» на электричках. Мы приходили на станцию, брат долго стоял у карты, сверял направления и потом номера поездов. Я был мал и не мог их понять или запомнить.

Потом Камиль вел меня на перрон, мы запрыгивали в электричку, прятались по вагонам от кондукторов. Иногда нас ссаживали с поезда. Мы ждали другого. Пару раз вернулись очень поздно, мамка отругала нас как следует.

Отъехав от города на электричке, мы выходили там, где это считал нужным Камиль. То ли он видел в окне электрички что-то примечательное, ради чего стоило с нее сойти, то ли он выбирал остановки наугад, или мы выходили на всех станциях, где еще не были, — я не знаю.

В основном картина на каждой станции была одна: перрон, небольшое здание, служащие которого все как один смотрели на нас неодобрительно; недалеко деревня, дорога, лес. В лесах мы и гуляли, потому что из поселков нас выгоняли, как попрошаек. Хотя мы ничего и не просили. Могли украсть яблоки или что-нибудь еще, чтобы погрызть. Иногда нас пытались сдать в милицию, тогда нам приходилось быстро бежать.

Я немного помнил Азербайджан.

Это были самые лучшие мои воспоминания.

Солнечные, теплые.

Мне часто снились сны про мою родину.

Наверное, мать переехала сюда для заработка.

Я проснулся утром, еще помня свой сон.

Наш дом, еще живой отец, мать и Камиль. Наши соседи. В саду солнце пробивается сквозь плетеную крышу. Мы ели алычу. Дул теплый ветер. И я был счастлив.

Мама посмотрела на меня с улыбкой, погладила по голове. Она уже почти собралась на работу. Она повязала на голову платок.

Я умылся, мы съели с Камилем яичницу и проводили маму.

Я достал карандаши и покрасил книжку, которую мама принесла мне на прошлой неделе.

Камиль поболтал с Катей не кухне, потом сказал мне:

— Поехали покатаемся.

Я обрадовался, это значило, что мы снова поедем путешествовать.

Камиль взял с собой пакет вареной картошки. Мы оделись, вышли на улицу и побрели в сторону станции.

День был на редкость солнечный.

Как обычно, мы влезли в какой-то вагон, выбранный Камилем. Потом перебегали из вагона в вагон, даже по улице — из одной двери в другую. Один раз присели за дверью у рюкзака какого-то дядьки, и контролер нас не заметил. Дядька читал газету, исподлобья взглянул на нас, но ничего не сказал.

Наконец, Камиль сказал, что мы выходим.

Мы спрыгнули с высокой лесенки.

Камиль огляделся.

— Пошли туда, — он махнул рукой в сторону уже полулысого леса.

Мы шли, болтая о том о сем, распинывая листву. Брат пел старую песню, слова которой я уже почти забыл, живя в России.

Я рассказал Камилю свой сон. Он только усмехнулся в ответ. И я обиделся.

Мы зашли в лес. Камиль смотрел на деревья, запоминал дорогу. Он знал стороны света и рассказывал мне, как определять северное направление. Мы рассматривали мох на пнях и деревьях, прутиками толками мурашей, которые сновали туда-сюда.

Камиль залез на старую березу и качался на ней, повиснув на руках, пока она не треснула посередине, и Камиль свалился вниз в муравейник. Я смеялся над ним, а он грозил мне кулаком, но тоже смеялся.

Нам попался грибник в длинном плаще и с корзиной. Он спросил, откуда мы, чьи и куда идем, но мы убежали от него. Он что-то кричал нам вслед.

Мы прогуляли несколько часов. Иногда выходили к поселкам, но возвращались обратно в чащу.

Потом мы уселись на поваленную сосну, Камиль достал картошку, холодную и синюю, но вкусную. Мы съели ее напополам, улеглись на сосну, удерживая равновесие. Я смотрел в небо и думал, что небо везде одинаковое — здесь и в Азербайджане. Сегодня оно чистое и голубое, с редкими облаками. Я задремал, и через некоторое время Камиль разбудил меня, столкнув в сосны.

Мы побрели по лесу. Я шел, зевая спросонья.

Внезапно Камиль схватил меня за руку.

— Стой!

Я даже присел, испугавшись его жуткого шепота.

Камиль тоже присел, и мы поползли в направлении, которое он указал.

Я поднял голову, пытаясь рассмотреть, что он мне показывает.

Наконец, я увидел мужчину, он лежал на земле.

Может быть, она спал.

Мы приблизились еще. Приподнялись повыше.

Мужчина лежал на земле между деревьев. Рядом с ним на боку лежал какой-то четырехколесный мотоцикл.

Мы подошли и вовсе близко.

Мужчина был одет в черную спортивную одежду, на коленках и на локтях у него были приделаны черные пластмасски. А на голове одет шлем.

— Эй! — крикнул Камиль.

Мужчина ничего не ответил. И вообще, лежал он неестественно, голова слишком вывернута.

Я задергал брата за рукав: — Камилька, он неживой… Неживой… Мертвяк, Камилька, пошли скорее отсюда, пошли! — громким шепотом говорил я.

— Да погоди ты! — Камиль выдернул рукав из моих цепких пальцев, поднял прутик и подошел ближе к дядьке.

Я тоже подошел, лишь бы быть поближе к брату.

Незнакомец не отвечал. Из-под шлема виднелись светлые завивающиеся на шее волосы. Стекло шлема было опущено, лица не видно.

Камиль протянул руку и прутиком потрогал мертвяка за шею. Он не откликнулся, но из-под шлема выбежало несколько мурашей, сбежавших в траву.

— Камиль, пошли, пошли! — заныл я.

— Сейчас пойдем! Погоди, Аслан…

Рядом с мужчиной валялся рюкзак.

Камиль поднял его, стянув лямку рюкзака с руки мертвяка. Рука свесилась вдоль его тела.

— Не трогай! — опять крикнул я.

— Да тише ты, вдруг тут что есть…

Камиль вытряс содержимое рюкзака на траву. Из него выпал кошелек, фонарь, листы бумаги с записями, две банки газировки, упаковка жвачки, кофта, какие-то железяки и провода.

Я выхватил у Камиля из рук голубые банки с газировкой и зашвырнул подальше: — Мы не будем пить воду мертвяка!

— Дурак ты, — сказал Камиль, но спорить не стал. — Это тебе, — он протянул мне фонарь.

— Не надо мне ничего от мертвяка! — крикнул я.

— Да что ты орешь… не надо, так не надо, себе заберу.

Камиль рассматривал вещи.

— Камиль, давай ничего брать не будем, ну пожалуйста.

— Ладно-ладно… — рассеянно сказал брат. Вытащил из кучи железяку, приладил к ней один из проводов. — Вот это только возьму.

— Бери! Только пошли отсюда скорее.

Камиль поднялся, спрятал находку запазуху. Взял меня за руку, огляделся вокруг и сказал:

— Нам туда!

Мы долго шли к станции, ничего не говорили друг другу.

Сели в электричку.

Я спросил:

— А мы кому-нибудь скажем про мертвяка?

— Дурак что ли… Да нам никто и не поверит. А если и поверят, еще и нас виноватыми сделают!

Я молча согласился.

Домой мы успели до матери.

Я очень устал. И мне все еще было страшно. Я то и дело оглядывал пол нашей комнаты, боясь в углу обнаружить того мертвяка.

Пришла мама, сразу заявила мне, что я болен. Она очень расстроилась. Уложила меня в кровать, напоила невкусными микстурами и дала выпить таблетки. Потом она звонила «хозяевам» с телефонного аппарата в коридоре, говорила громко из-за плохой связи. Сказала, что не придет завтра. Потом причитала нам, что ей не заплатят за эти дни.

Потом она села на табурет, сложила руки и с грустью смотрела на меня. Долго смотрела, я иногда открывал глаза, когда мне в полудреме мерещился мертвяк.

Так я проболел несколько дней.

Выздоровление наступило скоро.

Мама стала уходить на работу. Камиль сидел со мной, недовольный, что гулять мы не можем, пока я окончательно не выздоровлю. Мама отругала его, что он не доглядел за мной и я заболел.

Я играл машинкой, гоняя ее по узорам пододеяльника.

Я мог сказать Камилю, что я хочу пить и, если не попью, у меня будет приступ кашля. Тогда он злился, но поднимался и плелся на кухню за кружкой. Мы было приятно, что все уделяют мне внимание. Даже Колян вчера заглянул и сказал: «Выздоравливай, маленький узбек».

Мертвяк мне почти не снился.

Камиль смотрел на мою игру машинкой и подошел:

— Машинка — это тьфу. У меня вот что есть!

Он вытащил из кармана гладкую стальную железяку с кнопками и стеклянным окном. Это был телефон. Я вопросительно посмотрел на него.

— Это телефон того мужика, которого мы в лесу нашли, — шепотом сказал Камиль.

Я отдернул руки, но Камиль усмехнулся и снова мне протянул.

Я взял телефон в руку, он был железный и от того непривычно тяжелый, моя слабая рука его не удержала, он упал на одеяло.

— Ну-ну! Поаккуратнее…

Телефон был красивый. Гладкий как снаряд. Теплый, так как долго пролежал в кармане у Камиля. Стальной, приятно тяжелый.

Я долго его рассматривал и вертел.

— Нравится? — с гордостью спросил брат.

— Агааа….

Он нажал на кнопку и экран засветился ярким белым светом. Потом появилась надпись.

— Он пишет, что нужна сим-карта.

Я не стал вслух высказывать свои предположения о картах сокровищ, так как слово «сим» было мне неведомо, я вопросительно посмотрел на Камиля.

— Это такая маленькая штучка, ее надо купить… Тогда он заработает.

— Купить… — повторил я, никаких денег у нас не было.

Я повертел телефон еще в руках. На обороте корпуса была надпись из пяти букв.

— А что написано?

— Мне Катя перевела, я ей буквы на бумажку переписал… Она в школе такие буквы учит. Тут написано «Верту».

— Верта… — снова повторил я.

Камиль забрал у меня из рук телефон, спрятал в карман.

— И никому не слова! Понял? И Кате тоже. Мамке особенно.

— Понял… А где деньги взять на… на карту?

— Будем искать…

Следующие несколько месяцев Камиль собирал деньги для этой карты.

Собирал любую мелочь, какую находил. Продал соседскому мальчику фонарь.

Даже у Коляна украл из кармана оставленные им деньги. Колян долго возмущался, но по причине пьяного беспамятства не стал спорить с жильцами квартиры, что сам их и потерял.

Камиль теперь все время думал о сборе этих денег. Со мной играл мало. Когда мамка уходила, он приносил свою Верту (надо сказать, он закапывал ее, завернутую в полиэтиленовый пакет, в небольшой роще за домом, под деревом, чтобы мамка дома не нашла), заряжал проводом, включал, чтобы светился белый экран.

Однажды он листал принесенный мамкой очередной модный журнал, замер, увидев рекламную страницу с такой же, как у него, Вертой. Он радовался так, будто увидел в журнале фотографию нашего родственника дяди Абульхайра.

Камиль вырвал страницу и носился с ней, пока мамка ее не выбросила.

Однажды наступил день, когда Камиль мне сказал:

— Все! Деньги накопил!

— Ого, — сказал я и стал ожидать появления этой самой карты.

У Кати в комнате висела карта, она тыкала пальцем в какую-то кривую фигурку и говорила, что это Азербайджан. При всем моем уважении к Катиным знаниям и думал, что она дурочка. Просто никогда не была в Азербайджане.

Камиль договорился с одним Катиным взрослым другом, который уже получил паспорт, что тот за небольшое вознаграждение купит нам эту штуку.

Мамка ушла на работу, Камиль сидел как на иголках, ожидал Катю, которая, наконец, принесла ему заветный конверт.

Мы открыли конверт, там были листки с писаниной и маленький пластиковый квадрат, вообще никакая ни карта, мелкая пластмасска.

— Чо это? А где карта? — спросил я.

Камиль меня не слушал, заряжал свою Верту, да с таким лицом, будто ракету запускал в космос.

Тупой нож вставил в поворотное устройство на обороте корпуса, открыл крышку, кое-как мы сообразили, как и что в него всунуть. Верта попросила написать волшебный код. Код был написан на листке из конверта, мы ввели его. Тут экран изменился, повылазили какие-то картинки, буквы, каждая клавиша открывала другие надписи, мы тыкали пальцами во все подряд.

— Ну-ну! — сказал Камиль, — тут разбираться надо.

«Что-то много проблем с этой Вертой… — подумал я. — Лучше бы в игру поиграли».

Ничего примечательного. Пфф.

Уже пахло весной на улице.

Камиль с заговорщицким лицом (всегда, когда в кармане носил Верту, делал такое лицо) гулял со мной во дворе. Мы давно не катались на электричках, в лесах было сначала снежно, а теперь — кое-где и слякотно.

Гуляли мы эти три дня втроем — я, Камиль и Верта. Он держал ее в руке в кармане, часто говорил о ней и даже с ней. Звонить ему было некуда и некому, так что Верта была просто светящейся железякой.

А я все ждал настоящего тепла. Чтобы мы снова могли кататься и играть в летние игры. Еще мне нравилось, когда на улице долго не темнело.

Мамка сегодня задерживалась (об этом она нам сообщила по шипящему телефонному аппарату, стоящему в коридоре), и мы решили гулять допоздна, не удаляясь далеко от дома.

Я захотел в туалет, но нам было лень заходить домой. Камиль велел мне идти в кусты, я сопротивлялся, но уж очень хотел писать, поэтому влез в темные ветки и расстегнул штаны.

— Камиль? Камиль… — услышал я мужской голос.

— Что за мужики? — шепотом спросил я.

Из-за дома вышли две мужские фигуры и направились к Камилю.

— Сиди тихо! Не выходи! Ни слова! Держи ее, — сказал мне Камиль. Он бросил мне в кусты Верту, я присел, чтобы быть незаметным в кустах в темноте.

— Камиль! — снова крикнул мужик, — стой, я знаю, что это ты.

— Что вам надо? — спросил брат, отходя от кустов и уводя их с собой.

— Серегин телефон у тебя? — спросил он.

— Какой телефон?

— Не тупи, я знаю, что телефон у тебя, мы отследили. Где Серега? Что с ним? Быстро говори, сука мелкая!

— Я ничего не знаю! — повторил несколько раз Камиль.

— А вот мы сейчас хорошенько у тебя спросим…

Я увидел, что один мужик схватил Камиля за шиворот. Подъехала из-за угла машина, они втолкали Камиля внутрь, сели в нее и уехали.

Я остался один в темноте в кустах на темной улице. Я сидел очень долго. Где мой брат? Как сказать маме? Я поднял с земли эту дурацкую Верту, она равнодушно светила мне в глаза своим белым светом. Я спрятал ее в карман.

Я не помню, как вернулся домой. Я все переживал, что будет с нашим Камилем.

Когда пришла мамка, я со слезами бросился к ней и сказал, что Камиля увезли какие-то люди.

Следующие несколько дней были кошмаром.

У нас дома были милиционеры. Они осматривали квартиру, подъезд, опрашивали соседей и меня — больше всех, конечно.

Я сказал обо всем, кроме Верты.

Они говорили моей маме, что не видят никакого мотива.

Они нашли дома провод от Верты, спрашивали меня, что это такое, я сказал, что не знаю. Милиционер сказал моей маме, что это зарядное устройство от дорогого телефона, мама расплакалась еще больше.

Мамка плакала целыми днями. На работу не ходила. Уходила на почту, звонила в Азербайзджан. Расклеивала объявления. Ходила в милицию.

А я все верил и ждал, что Камиль вернется.

Я тоже плакал.

Вы не поверите, я даже совершил одно путешествие в одиночку. Я знал, как выглядят реки на карте. Неимоверными расследованиями на станции я выяснил, куда и на чем мне уехать. Я поехал в электричке так же, как мы когда-то ездили с Камилем. Прятался по вагонам, зажав в руке Верту.

Я вышел на станции, спросил, где река.

Добрался до нее. Весь перепачкался в грязи.

Стоя на мосту, я достал Верту. Она больше не светилась, ведь провод от нее забрали милиционеры. Я в последний раз взвесил ее, тяжелую, в руке, погладил пальцами ее рельефную поверхность. Зашвырнул в реку, она булькнула и исчезла в мутной жиже.

Я вернулся домой.

На следующий день мама сказала, что мы едем в Азербайджан.

Я очень обрадовался. Потом спросил:

— А Камиль?

Мамка помолчала.

— Камиль уехал у папе…

«Уехал к папе… Умер, значит». Мамка всегда про умерших мне говорила, что они куда-то уехали. Не хотела меня расстраивать, наверное. Если б все они уезжали в одно место, там было бы уже не протолкнуться. Даже мертвяк на мотоцикле был бы с ними. Тогда бы уж он рассказал, куда ехал и как умер, врезавшись в дерево.

Я еще поплакал.

Мы собрали свои немногочисленные вещи. Попрощались с Коляном, с Катей и Аллой Санной, они тоже плакали эти дни. Даже как-то тепло попрощались.

Мы уехали на вокзал.

Я в последний раз видел этот город и нисколько не жалел, что мы его покидаем.

Я хотел думать, что Камиль просто остался здесь жить навсегда.

Мы уезжали в наш теплый Азербайджан. Там солнечно и есть алыча.

И я почти счастлив.

Вверх и вниз

— Нина Михайловна, у вас вызов на Горького, дом четыре.

«Горь-ко-го че-ты-ре», — с ужасом произнес внутренний голос Нины Михайловны. Восемь букв и цифра адским пламенем горели в ее воображении.

Плечи поникли, глаза округлились.

В этом доме проживал бывший муж Нины Михайловны с его новой женой. Дом обходился стороной, да еще какой дальней стороной.

«Я так боялась, что меня туда вызовут… И вот!».

Нина Михайловна участковый врач, и ее участок, к ее несчастью, охватывает и пресловутый дом четыре по улице Горького.

«Улетела бы я подальше, хоть на Луну, только на какие шиши».

До пенсии оставалось совсем чуть-чуть, менять больницу и коллектив не хотелось. Да и бывший супруг вряд ли бы воспользовался бесплатной медициной, особенно в лице бывшей супружницы. А вот дедушка — ровесник Бородинской битвы — из дома «Горького- четыре» жаждал лицезреть государственного врача.

«Дедушка, будь ты неладен».

Нина Михайловна со страхом представила, что придется, мало того, что к ненавистному дому приблизиться, так еще и войти в него.

«А если я вдруг встречу кого из святого семейства, меня вообще удар хватит!».

Она закрыла лицо руками и думала, как же ей набраться сил туда пойти. Все события развода пронеслись перед глазами как вчерашние.

— Нина Михайловна, с вами все хорошо? — добрая медсестричка положила руку на плечо.

— Да, спасибо, нормально все. Устала что-то.

Голова и ноги стали такими тяжелыми и ужас, ужас снова сковал затылок. Такое состояние уже было ей испытано: в день, когда не приняли в институт, в день, когда умер ее отец, и в день, когда муж объявил о разводе.

«А ведь всего лишь вызвал пациент», — с кривой улыбкой подумала она.

Свинцовыми руками она собрала сумку, еле надела чугунную куртку и пудовыми ногами отправилась на вызов.

Как во сне прошла путь в пару километров.

«Боже, за что же…».

Она подбадривала себя как могла: и напоминаниями о клятве Гиппократа, и мыслями о малой вероятности встретить мужа или его нынешнюю жену.

Какими бы мелкими ни были шаги, дом вырос перед ней.

«Насмешка судьбы… дедушка-сосед… дедушка, ты не мог обратиться в платную клинику, проживая в таком-то доме?».

Нина Михайловна с печалью вспомнила свою косую пятиэтажку, взирая на новый красивый дом, обнесенный витиеватым забором.

Дедушка ждал, и ей надо было прорваться за забор.

«Вот бы сейчас дед позвонил и отменил вызов? Вот бы чудо было».

Но из больницы не звонили, вызов не аннулировали.

Нина Михайловна увидела, что из калитки в заборе выходит женщина с коляской, собралась с духом и побежала ей навстречу с криком «подожди-и-ите».

Оказавшись во дворе, она быстро нашла второй подъезд и позвонила в домофон. Дедушка все еще не потерял надежды ее увидеть и открыл дверь.

«Чего я волнуюсь, может, это вообще не их подъезд».

Лифт отвез наверх.

Дедушка уже встречал ее в дверном проеме.

«Редкий мужчина в моей жизни ждал меня, как ты, дорогой дед… По крайней мере, первая часть пути преодолена, какое счастье. Сейчас его реинкарнирую и быстро обратно пробегу».

Дедушка боялся за свое давление, к приходу врача он был уже очень неплох.

Нина Михайловна уверила, что он вполне бодр для очевидца отмены крепостного права. Выписала ему некоторых таблеток, отказалась от чая, потому как рот был таким же чугунным, как ноги, совершенно не хотелось вливать чай в чугунный рот.

«Я и так как в тумане».

Нина Михайловна представила, как сейчас прибежит домой, доест оладьи и будет читать книжку, пока не уснет. А завтра выходной, можно пересадить фиалки и даже отдать два куста соседке.

С этими мыслями она опять надела свинцовую куртку, вызвала лифт и со вздохом облегчения поехала вниз.

Вздох облегчения был прерван остановкой лифта — зашли женщина с мальчиком.

Поехали ниже, но недолго. Внезапно лифт замер.

— Да что такое, — сказала женщина, — уже третий раз за неделю!

«Застряли что ли?! — оцепенела Нина Михайловна, — только застрять не хватало в этом вонючем доме!».

Ее соседка по лифту судорожно тыкала кнопки.

Мальчик начал хныкать.

Нина Михайловна взглянула на него, мальчику было года три. Она улыбнулась, чтобы ободрить его, но он заныл еще громче.

«Видимо, теперь я успокаивающе действую только на дедов».

Дама в лифте без устали жала на кнопки, эффекта пока не было.

Загробным голосом с эхом как из ведра, наконец, ответил диспетчер, и женщина крикнула ему:

— Это уже третий раз за неделю, вы издеваетесь? Мы застряли в лифте с больным ребенком!

«Че же болен? Не Эболой же?!» — Нина Михайловна снова покосилась на мальчика. Он выглядел нормально.

«Белки глаз нормальные, взгляд фокусируется, поза устойчивая. Мамаша, что с сыном?».

Мать ребенка продолжала беседу с диспетчером:

— Срочно пришлите кого-нибудь! Мы спустились в аптеку на пять минут за лекарством, а тут такое. Мы совсем не можем ждать! За что мы платим?!

Нина Михайловна с сожалением подумала, что придется стоять в лифте вместо того, чтобы отдыхать дома.

«В доме с таким адресом все вкривь и вкось… и жильцы дрянь!» — злорадно подумала она.

Мамаша нервничала и обнимала сына.

Нина Михайловна посмотрела на ее лицо и чуть не упала навзничь:

«Это же наша новая жена!!!»

Нина Михайловна сглотнула, отвернулась и замерла с остекленевшим взглядом.

«Мымра, мымра, это же ты! Откуда ты тут взялась именно сейчас? Еще и с вашим сынком. Не могли на пять минут раньше или позже выйти? Боже мой…».

Она запустила руку в сумку, зачем-то вытащила солнечные очки, надела их.

«Зачем я надела солнечные очки в лифте?? Вот дура…».

Нина Михайловна подумала, что сейчас она стоит как терминатор.

Но чугунная рука не могла подняться снять очки и убрать их обратно.

«Пусть думает, что хочет. Мне ярко светит эта тусклая лампа. Действительно, как будто этой дуре есть дело до моих очков. Ей не было до меня дела, даже когда развалился мой тридцатипятилетний брак. Живет теперь с моим муженьком. Ездит в лифтах».

В голове всплыли события пятилетней давности — как гром среди ясного неба ударило сообщение мужа о встрече любви всей его жизни. Нина Михайловна считала, что она и есть вот эта самая любовь. Оказалось, что есть более новая и более любовная. «Как нечестно… а у меня нет никакой новой любви. И что теперь делать?». Делать ничего и не пришлось — Нина Михайловна осталась в их квартире, муж удалился в свою счастливую жизнь. Взрослые дети поддержали как могли — оберегали («Следили, чтоб не повесилась?») и опекали, но все же жили своими заботами. Дневные ужасы Нины Михайловны разбавлялись работой и были не такими изнуряющими, как ночные ужасы. Ночью страх одиночества бросался на нее, запрещал спать и велел-таки повеситься. Так и пролетело пять лет.

Как же это легко произнести — «пролетело пять лет».

Нина Михайловна подумала, что очень хорошо, что новая жена не знает, как выглядит старая жена.

«Лифтер дорогой, жду тебя даже сильнее дедушки, ожидавшего врача государственного поликлинического отделения».

Мальчик ныл, мамаша причитала, Нина Михайловна с претензией на Оскара играла роль статуи.

«Адский лифт. Просто кабина сатаны».

— Женщина, — вдруг обратилась к ней мамаша, — дайте телефон, пожалуйста, мне нужно позвонить! Мы выскочил на пять минут за лекарством, я забыла телефон дома.

— У меня нет.

«Мужа нет и нет телефона!».

Мамаша просто не поняла, что Нина Михайловна нынче статуя.

— Как нет?

— Телефона нет.

«Блин, я точно робот. Еще и очки эти идиотские. Она заметила очки?!»

— Как нет? У всех есть телефон.

«Дура, очки могу дать. Боже, катапультируй меня отсюда хоть как-нибудь, умоляю… я просто хотела доесть свои оладьи. А вот это все вообще не хотела!».

— А у меня нет, — и добавила, — я тоже забыла.

— Вот черт… у Саши астма, мы вышли за лекарством!

Мамаша уже сидела на полу и сама ревела, мальчик разнервничался и уже довольно шумно хрипел.

«Долбаный случай… А в моем саквояже участкового врача, клявшегося Гиппократу, как раз есть то, что вам надо! — ингалятор. А вы лежите на моем участке, границы которого заботливо очертил Минздрав! Разве у Бога нет чувства юмора?!…».

Нина Михайловна решила, что сегодня она больше терминатор, чем врач. Терминатор хоть кого-нибудь спас хоть раз от астмы? Нет.

Мальчик сполз на пол под причитания мамаши, его дыхание стало свистящим. Он сидел, наклонившись вперед, оперся локтями на колени, поднял плечи и ловил ртом воздух.

Лифтер так и не являлся.

Нине Михайловне казалось, что прошло трое суток, как они здесь закрыты.

«Какое счастье, что они не всей семьей к фармацевту пошли! Я бы замертво упала, мои нервы бы не выдержали».

Мамаша долбала рукой по кнопкам лифта, громко переругиваясь с диспетчером. Мальчик стал синюшным и кашлял.

Нина Михайловна понимала, что ему нужно помочь как можно скорее, каждая минута на счету.

Однако чугунная рука не может ни снять очки, ни вынуть лекарство. Чугунная не только рука, чугунная вся Нина Михайловна. Очугунела лет пяток назад. Откуда тут взяться состраданию или профессиональному долгу.

«Мамаша, твоя смерть еще недавно была пределом моих мечтаний. Про ребенка твоего мечт не было. Ну, почему, почему именно здесь, именно сегодня так здорово мы с вами собрались? И почему я в силах вам помочь? Почему я стою перед этим выбором? Боже, дай мне исчезнуть отсюда».

Ей казалось, что ручка саквояжа горит в руке.

В подъезд из кабины доносились ужасные звуки: хрипы, вопли и стук по кнопкам.

Лифтер пришел, наконец.

Нина Михайловна уже была готова причислить его к лику святых.

«Скорее же. Скорее, пожалуйста».

Лифтер раздвинул двери лифта, Нина Михайловна первая быстро выпрыгнула на пол.

«Гори все синим пламенем».

Она сбежала по лестнице до первого этажа, толкнула подъездную дверь.

Сердце бешено стучало.

«Это же надо было такому случиться? Надо же?!».

Внезапно она остановилась в нерешительности, сделала шаг назад, потом опять вперед. Потом чертыхнулась и понеслась обратно наверх. Добежала до лифтера, блокирующего двери лифта. Мамаша все еще сидела внутри.

Руки и ноги перестали быть чугунными, Нина Михайловна вытащила ингалятор из сумки и бросила мамаше внутрь лифта.

Мамаша подняла на нее удивленный взгляд, но Нина Михайловна была уже далеко.

Наследие ЮНЕСКО

Я вышел из клуба изрядно навеселе. Мы с приятелями выпили очень много. Я подумал, что мне уже достаточно, расплатился с барменом и вот, пошатываясь, иду по дороге. Не скажу, что горжусь собой, но, снова дав себе обещание, что это в последний раз, я сел за руль своего «Мерседеса». Чертыхнувшись, я еле попал ключом в замочную скважину, автомобиль зарычал.

Я аккуратненько вырулил с парковки, фокусируя взгляд на машинах и пешеходах. Я частенько катался пьяным, без зазрения совести. Этот раз ничем не отличался от предыдущих.

Я небыстро покатил по знакомым дорогам, зная, что обычно на них нет полицейских. Я уже представлял, как сейчас брошу машину на улице, чтобы не лавировать на тесной парковке, постою под струями теплого душа, выпью аспиринчика, задерну шторы и упаду в мягкую кровать, просплю завтра до обеда и проведу день в легком похмельном мандраже.

Я выехал на мост через реку. Я был пьян. Наверное, руль не очень слушался меня. Последнее, что помнил — мой полет с моста.

Щека очень затекла. Я погладил ее и поднял голову.

На щеке оказался песок. Я его стряхнул. Откуда песок?

И вообще было очень жарко, сверху нещадно палило солнце. Откуда такое солнце в октябре? Я посмотрел на небо. Голубое, без единого облачка.

Опустил взгляд и увидел пирамиды. Египетские пирамиды, я был однажды около них на экскурсии.

Пирамиды здесь? Я уже не сплю.

Я осмотрелся.

Как в советском фильме улетел «вместо Толика»? Не смешно.

Я попытался встать. Постепенно меня обступили какие-то люди, они наряжены будто в карнавальные костюмы египтян — ноги голые и короткие юбки-латы, в руках копья. Я не понимал, что они говорили, потыкивая меня копьями.

— Эй, осторожнее, — я оттолкнул палки.

Я не понял, что они говорят.

Я спрашивал их по-английски, но они только кричали, я поднял руки, не сопротивляясь. Я не понял, на каком языке они говорят, не немецкий, не английский. Египтяне, мать их. Это что, дурацкий фестиваль? Что за отношение к иностранным туристам?

«Пора бы прекратить этот розыгрыш», — я оглянулся по сторонам, чтобы увидеть организаторов или хотя бы палатку с газировкой, очень хотелось пить.

Но моему взгляду открылась лишь пустыня и пирамиды, ни одного автомобиля и даже ни одного продавца воды. Более того, люди выглядели странно — все в костюмах. У пирамид стояли несколько верблюдов. Никаких следов автомобильных шин. Да что происходит?

Окружавшие меня смуглые парни не успокаивались, тыкали в меня копьями и не начинали говорить по-английски.

Я прикрикнул на них, но получил только тычки в спину, они толками меня в сторону верблюдов.

— Что вы делаете? What are you doing? — я отталкивал их палки и смеялся, но, казалось, они-то не шутили. Я потрогал свои карманы, достал сотовый телефон, связи не было. Я поднял его на вытянутой руке, пытаясь поймать сигнал.

Они вдруг закричали, схватили меня за руки, отобрали телефон. Я возмутился, но они не реагировали, связали мне веревкой запястья и потащили. Я матерился и еле поспевал за ними.

Я шел, оглядываясь, но не видел ни одного следа цивилизации. Я бросил взгляд на сфинкса, его нос был на месте! Что, египтяне приделали нос сфинксу? Почему именно сейчас? Как на это смотрит ЮНЕСКО? Но никто не внял моим жестам, парни равнодушно оглядели сфинкса.

— Я буду жаловаться в посольство! Что вы себе позволяете…

Но они только накинули мне на голову мешок. Еще не легче.

Не знаю, сколько меня так вели на солнцепеке. Я шел как баран на веревке. Я сорвал голос и больше не пытался качать права. Когда-то же это должно закончиться, уж тогда я им устрою.

Я слышал, что вокруг идет много народу, вели не только меня.

И хоть бы одно английское словечко. Все болтали на каком-то тарабарском языке. Я попытался заговорить с рядом идущими людьми, но меня снова начал толкать в спину парень с копьем. Я выругался и обреченно пошел дальше.

Было очень жарко, я весь вспотел. Я шел и мечтал о душе. А для начала нужно разобраться, чья из моих друзей эта неудачная шутка? Кто меня сюда отправил? Как выбраться из Египта? Паспорта у меня с собой не было.

Этот розыгрыш затянулся и начал меня утомлять. А может быть меня похитили?..

Я был просто изможден, когда нас, наконец, остановили. Судя по свету, который перестал ярко пробиваться сквозь мой мешок, солнце клонилось к закату.

Я вновь пробовал возмущаться, но мои мольбы остались без ответа.

Был слышен шум воды, грохот и гул голосов.

Нас загнали на какой-то корабль. Я матерился и не хотел удаляться от места своего прибытия сюда. Наконец, усадили на пол и я уснул.

Я просыпался несколько раз, мы поплыли. Меня тошнило, но я терпел. Не хотелось наблевать в мешок, который надет тебе на голову.

По моим ощущениям прошло много часов.

Меня подняли и опять куда-то погнали, я шел с толпой так же небыстро идущих людей. Мы сошли с плавсредства по импровизированному трапу и поплелись по пескам. Снова шли довольно долго. Судя по гулу, прибыли в какое-то поселение.

Меня толкнули на землю, и я сел, прислонившись к горячей стене.

Я сидел и сидел, все вокруг суетились, кричали и топали мимо. Я очень хотел пить. Я подремал. Меня разбудил толчок в бок.

— Да что меня весь день толкают? — крикнул я, меня дернули за руки, я поднялся. Меня опять куда-то повели.

— Отпустите же меня… Где полиция?…

Покрытие под ногами с песчаного сменилось на каменное. Передо мной и моими сопровождающими открывались засовы на воротах и закрывались за нами. Звуки стали гулкими, я понял, что мы зашли в помещения, видимо, такие большие, что в них слышалось эхо. Здесь вкусно пахло какими-то благовониями и едой. Я очень хотел пить и есть. Шуршали одежды, слышалось много и женских голосов. Да где же я?

Наконец, с моей головы сдернули мешок, меня на время чуть ослепил яркий свет. Я прикрыл глаза рукой.

Я стоял в огромном зале. Вокруг сидело и стояло много народу, мужчины и женщины, все были наряжены в карнавальные костюмы египтян, в том числе и мои сопровождающие. Я молчал и разглядывал зал. В чашах горели разведенные костры.

Довольно мило и богато. Но что я здесь делаю?

Вдруг один из сопровождающих меня парней что-то громко гаркнул, я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Что ты орешь.. — вырвалось у меня.

Второй снова ткнул меня копьем, я со злостью оттолкнул копье за металлическое острие.

Они оба обозлились, нанесли мне несколько ударов под дых, отчего я скрючился, еще по спине и голове, я закрывал ее руками как мог. Они наставили на меня свои палки. По залу прокатилась волна возгласов.

«О, какой я страшный враг, с похмелья, в запыленных от вашей пустыни кроссовках, что я вам могу сделать…».

Я сел прямо на каменный пол, скрестив ноги.