Бесплатный фрагмент - Призраки летнего сада

Возможно, и мы… возникаем только время от времени. Подчас мы просто исчезаем, растворяемся, а потом внезапной судорогой, внезапным усилием, соединяя на минуту распадающееся вместилище памяти… на день становимся собой…

Станислав Лем, «Расследование»

ЧАСТЬ 1. СУМЕРКИ НАД НЕВОЙ

Путаница

Если бы князь Меншиков из соображений экономии не саботировал устройство каналов на Васильевском острове, а его верная подруга Марта — к тому времени императрица Екатерина — не приказала засыпать уже прорытые, тогда бы план Трезини осуществился, и сейчас Лёсик, возможно, плыл бы к метро на гондоле. Хотя, учитывая угрозу наводнения, метро в этом случае вряд ли бы построили. Но ведь именно каналы должны были избавить остров от стихии воды! И подражание Венеции являлось скорее прагматичным шагом, а вовсе не завиральной идеей русского царя, как это трактовали его недруги…

Лёсик шёл проходными дворами на седьмую линию. Не любил он суету Среднего проспекта, столкновения с потоками пассажиров, заминки на светофорах. Его высокую, характерную фигуру можно было узнать издалека: голова с развевающимися волосами, острый кадык, выступающий из воротника чёрного пальто, и руки в карманах. Всегда руки в карманах, там им и место.

Вот сейчас он пройдёт последнюю арку, за ней будет тихий двор со скамейкой, можно присесть на минуту перед броском в подземелье. Обдумать положение.

Утром едва не поругался с матушкой, и всё из-за проклятой учёбы! Из гимназии, скорее всего, вежливо попросят. Ну и правильно, зачем им такой ученик?! По трём предметам на экстернате — чтобы учителям не досаждал — остальные посещает время от времени. И не важно, что с отметками порядок, он там — не ко двору, это факт.

Было ещё кое-что, о чём Лёсик старался не думать. Все стычки с преподавателями… он не помнил о них, узнавал потом из рассказов ребят, в основном, дружка Ванича. Хотя после того, как узнает, что-то вспоминалось. Но только с позиции свидетеля. Сам бы так никогда не поступил, чтобы там ни говорили одноклассники, азартно поддерживающие этого выскочку, Леона.

Лёсик уже перешёл пятую линию и, направляясь к арке проходного двора, огибал детскую площадку. И тут боковым зрением зацепил нечто странное. В глубине двора рабочие возились с кабелем, собираясь, видимо, его закладывать в штробы на стенах. Тут не было ничего особенного, скорее, его внимание привлекло какое-то резкое движение. Лёсик мог бы поклясться, что секунду назад видел человека, точнее, высокого мужчину в кожаной куртке, с дипломатом в руке. А сейчас его нет. И проскочить пространство двора за это время он не мог. За бухтой кабеля, что ли, спрятался?

Он хотел уже двинуться дальше, как вдруг заметил открытый люк. Сопоставив промельк фигуры и расстояние до люка, он понял, куда делся мужчина. Рот мгновенно наполнился рвотной горечью, как это бывало в минуты испуга. В мозгу стучало: что-то не так, что-то не так… Работяги могли и не заметить, но мужчина ведь должен был закричать. Хоть раз крикнуть, даже если потерял сознание от удара.

И тут же увидел: к открытому люку направляется женщина. Лёсик знал эту женщину, вернее, часто видел у метро. Она продавала семечки, всегда весёлая, задиристая. Рабочие по-прежнему были заняты делом: раскручивали и отмеряли кабель. Один, видимо, бригадир, держал в руках блокнот и ручку.

Лёсик крикнул… он потом не мог вспомнить, что кричал. Вроде: осторожно, люк открыт! Но никто и головы не повернул в его сторону, работяги возились с проводом, бригадир отмечал что-то в блокноте, а женщина продолжала свой гибельный путь. Вот она уже занесла над люком ногу и беззвучно скрылась. Будто снимали фильм, и ей там, на дне люка, был приготовлен пружинящий матрас. Эту спасительную мысль опровергало отсутствие съёмочной аппаратуры.

В следующую секунду Лёсик уже стоял рядом с бригадиром, зачем-то глянул в раскрытые записи и с изумлением прочёл: 9. 24 — мужчина с дипломатом, 9. 31 — продавщица семечек.

— Вы что тут делаете? Почему у вас люк открыт? Туда же люди падают!, — закричал Лёсик, но бригадир будто не слышал его, хотя смотрел внимательно.

— Всё, двое уже есть, — крикнул он, повернувшись к рабочим. Тот, кто измерял провод, недовольно откликнулся: «Нам что, тут целый день торчать?». И продолжил работу.

Отчаявшись вразумить работяг, Лёсик останавливал прохожих, но все торопились и пробегали мимо. Тогда он кинулся на шестую линию, в ближайшее отделение милиции. И там сжато, но убедительно рассказал дежурному, как люди проваливаются в открытый люк, а рабочие, прокладывающие кабель, вместо того, чтобы огородить это место, ведут учёт пострадавших, не оказывая им никакой помощи. Дежурный недоверчиво ухмылялся, но на всякий случай решил направить по указанному адресу наряд. Тут, к радости Лёсика, в отделение заглянул Михаил Егорович, участковый, живущий с ними на одной площадке.

— Стругацкими увлекаешься? — с улыбкой спросил дядя Миша, выслушав сбивчивый рассказ. Лёсик мгновенно потух лицом и, не отводя удивлённого взгляда, кивнул. А потом ещё раз кивнул, горестно вздыхая.

Такое с ним уже случалось. С раннего детства, читая запоями, Лёсик с трудом отрывался от выдуманных обстоятельств, и подчас ему требовалось время, чтобы осознать, где он и что происходит вокруг. Окружающие над ним посмеивались, но когда подошла его очередь провести обзор новостей за неделю, и он принялся рассказывать про «Летучего голландца», классная дама встревожилась. В школу была вызвана Дарина, и Лёсик признался, что про исчезнувшую с корабля команду он узнал вовсе не из вечерних новостей, а прочёл в книге. Говорил с вызовом в голосе, как будто тот факт, что события произошли три века назад, не имел особого значения…

В тот раз дальше разговоров и насмешек дело не пошло, а тут чуть не взбаламутил отделение милиции! Вечером Михаил Егорович зашёл по-соседски и на кухне за чаем расспрашивал Дарину Александровну, чем сын занимается, есть ли друзья и как со здоровьем. Лёсика не позвали, и он из своей комнаты слышал лишь интонации, по которым понял, что матушка очень встревожена.

На другой день они поехали на консультацию к Лине Белецкой. Лина была семейным доктором Дарьиной архитектурной мастерской. Пациенты держались за неё крепко. Причиной этого было горячее участие в их делах, почти дружеское участие. В любое время дня и ночи можно было набрать её телефон и получить ценный совет. При надобности Лина могла и на дом приехать на своей серебристой Хонде.

Консультация проходила в парке возле её дома. Лёсику очень понравилась Лина, чуть насмешливый взгляд её голубых холодноватых глаз, умение совсем не обидно говорить малоприятные вещи. Он старался как можно честнее отвечать на вопросы и даже рассказал про Леона, выпрыгивающего временами, как чёртик из табакерки. Правда, матушка считает, что у всех есть альтер-эго, просто нужно держать себя в руках. Но в том-то и дело, что он не замечает этого перехода и не всегда помнит, что произошло.

Лина посоветовала вести более активную жизнь: путешествовать, заниматься спортом, знакомиться с девушками, побольше ходить пешком. Из всего этого Лёсик выбрал лишь последнее, но зато возвёл в принцип — городским транспортом почти не пользовался. Матери было велено сына не дёргать, разговорами не докучать, а на выходные вывозить куда-нибудь на природу, менять обстановку. Это возрастное, пройдёт со временем, подвела итог Белецкая.

Пешие прогулки сделали своё дело. Лёсик окреп, у него появились любимые маршруты. Выходя из дома, он шёл по первой линии Васильевского, потом по набережной, мимо здания Двенадцати коллегий, с Дворцового моста поворачивал налево, проходил вдоль Эрмитажа и, огибая Летний сад, направлялся через Марсово поле в обратный путь. Но в Летний сад почему-то никогда не заходил. Смотрел сквозь прутья ограды на белеющие скульптуры, и этого было достаточно, чтобы представлять гуляющих дам в кринолинах с кавалерами в завитых париках…

История с падающими людьми теперь вспоминалась, как кошмарный сон. Проходя мимо станции метро, Лёсик с боязливым любопытством поглядывал на продавщицу семечек, будто она каким-то образом могла пострадать от игры его воображения. Но каждый раз, услышав шутливое: «Пощёлкай, пощёлкай, соловушка!», — успокаивался и на время забывал про падение в люк. И двором тем частенько проходил, щели в стенах уже были заделаны, из чего Лёсик заключил, что рабочие ему не пригрезились.

Как ни странно, советы Лины помогли. В событиях и временах он почти не путался. Только чаще задумывался, прежде чем что-то сказать, «тормозил». А потому предпочитал одиночество. Общение ограничил до минимума: раз в неделю навещал отца в его мастерской, где иногда встречал сводного брата Гриню, с которым обычно проводил лето на даче в Борках. Но после серьёзной размолвки стал его избегать, так что этот еженедельный родственный визит сошёл на нет. Была, правда, ещё двоюродная сестра Ленка, с которой они в детстве носились с общими тайнами, вымышленными странами, где Ленка превратилась в Ленон и на своё настоящее имя отзываться не хотела. Но детство прошло, и теперь они встречались очень редко.

Самым близким человеком оставался школьный друг Ванич. Вдвоём они наматывали километры, обходя питерские дворы-колодцы. Вели «дворовый реестр», который насчитывал более шестидесяти единиц и содержал описания, обмеры и фотографии. Но проходные дворы один за другим закрылись, и «научные изыскания» пришлось оставить.

Однако собранного материала вполне хватало на издание книги, и Дарина уже придумала ей название: «Дворы Петербурга. Запретная зона», в которой фразы типа «Чтобы навестить Родиона Раскольникова, надо зайти во двор Столярного переулка, подняться на четвёртый этаж…», — были оставлены намеренно, ради исторического духа. И только сам Лёсик отлично помнил, как несколько дней подряд пытался застать Родю, и лишь один раз ему это почти удалось: он успел разглядеть худого и мрачного студента, на миг приоткрывшего засаленную дверь своей каморки.

Из дневника Лёсика

24.09.199… г.

Вот что мне сегодня приснилось. Помню так ясно, что решил записать: вдруг пригодится в будущем. Потому что во сне я был намного старше, и даже об этом подумал тогда же: вот, мне уже двадцать лет.

Зима, и я в каком-то парке. Вдоль длинной аллеи будок наставлено, вроде деревенских туалетов с продушинами в виде сердечек. И все заперты — я подходил, за ручку дёргал. Вдруг смотрю: в конце аллеи люди с носилками появились. Останавливаются возле каждой будки, один ключиком дверку открывает, а другой оттуда палки какие-то вынимает и на носилки кладёт.

А мне почему-то идти туда не хочется, вроде как боюсь увидеть что-то неприятное. Тот, что дверки открывал, крикнул мне: помог бы лучше, а то нам до темноты не справиться. Что делать-то, спрашиваю, а сам подошёл и на носилки смотрю: там костей полным-полно, и все белые. Пригляделся, а это части мумий, даже ткань и волосы местами сохранились. На что вам это, спрашиваю, а они молчат, в глаза не смотрят. А тот, что звал, вдруг бросил мне в руки связку ключей и знак своим подаёт: мол, пошли отсюда. Так я с этими ключами один в парке остался. Снег идёт, быстро всё вокруг заметает, но мне нельзя уходить. Не знаю почему, но нельзя.

И вот ещё что. Во сне я не догадался, а утром вспомнил, на кого этот мужик, что ключи мне бросил, похож. На Стаса, старого матушкиного друга.

Приступ

В конце девятого класса с Лёсиком произошёл тот самый знаменательный случай, после которого начался в его жизни обратный отсчёт. Но это потом стало понятно, что отсчёт начался, а тогда казалось, что случился временный сбой, единичный и потому не очень существенный. Хотя дальнейшие события должны были насторожить, только они поначалу не связывались в единую картину.

Была суббота, и Дарина затеяла уборку, стирку, готовку на неделю вперёд, чтобы, не отрываясь на приземляющий быт, править своим архитектурным царством. И вдруг — звонок домофона. Без предварительных договорённостей к ней никто не приходит, Лёнчик с пятницы у отца, да у него свой ключ. Значит, какая-нибудь служба: почта или сантехники. Пустила без вопросов — пусть идут. Через некоторое время — звонок в дверь. Посмотрела в глазок — темно, лампочка на лестнице перегорела, но видна высокая фигура, вроде бы мужская. Только хотела спросить: «Кто там?», — как за дверью протяжно завыло каким-то потусторонним голосом: «Мма-а-м…». Сердце так и ухнуло вниз, в висках застучало. И опять: «Ма-а-ама, это я-а-а…». Вгляделась получше: рост, волосы длинные… «Лёнча, это ты?», — а сама уже открывает и вся трясётся.

Сын стоит на пороге, прислонившись к косяку. Смотрит и улыбается, а взгляд проходит насквозь, и губы чёрные-чёрные. Пальто грязное, брюки, ботинки тоже в грязи, как будто валялся в канаве. Руки как в саже, и ногти обломаны. Потянула за рукав в прихожую — он так на пол и повалился. Силится встать, на локте приподнимется и опять соскальзывает.

Надо «скорую» вызвать. Только подумала, тут же сын ей враспев: «Не на-а-а-до ско-о-орой…». Вмиг мелькнуло: наркотики. Тогда «скорой» действительно не надо, а нужна Лина. Её номер и набрала дрожащей рукой. Пока Лина добиралась, удалось перетащить сына в спальню. Он едва передвигал ноги, всё время падал, увлекая мать за собой. Пропитанное грязью и водой пальто сняли в прихожей, а ботинки в спальне. Лина потом ругалась, что вообще трогала, надо было оставить лежащим, как есть. Но тогда Дарине казалось, что достаточно ликвидировать видимые неполадки — и всё само собой начнёт выправляться.

По большому счёту, почти так и произошло. Когда она сняла всю грязную одежду и обувь, обтёрла лицо и руки мокрой губкой, а потом чистым полотенцем — бледные щёки чуть потеплели, чернота с губ ушла. Правда, тут же обнаружились многочисленные ссадины и царапины, до сих пор скрытые под грязью, но ни одной сколь-либо серьёзной. Отмытый Лёсик снова стал похож на человека, даже каши поел и забылся неровным сном.

Лины всё не было, и Дарина уже пожалела, что не вызвала «скорую». Сын то просыпался, то вновь засыпал. Временами приходил в себя, но явно ничего не понимал. Открывал глаза и начинал сбивчиво, растягивая слова, рассказывать о своих злоключениях. В какой-то момент его речь переходила в бормотанье, он замолкал и вновь погружался в беспамятство. Очнувшись в очередной раз, ничего из рассказанного ранее не помнил и с любопытством слушал свою историю в изложении матери. Зато припоминал другие эпизоды, никак не подходящие к первым.

Общая картина выходила совершенно несуразной. Вчера в два часа они должны были встретиться в мастерской отца с Гриней. Сандро их давно помирить хочет: хоть и сводные, но ведь братья! Лёсик пришёл, а Грини всё не было. И в четыре не было, а в шесть Лёсик отправился домой, но почему-то очутился у Грининого приятеля Ромки.

Вот тут в рассказе появился первый сбой. Ромка жил в районе Ржевка-Пороховые. Путь от мастерской на Марата не близкий. А по словам Лёсика — он только мост перешёл. После очередного пробуждения эта картина смылась начисто, действие перенеслось к дому Грини. Лёсик вышел из парадной в раздражении. Брата он застал дома, они с Ромкой курили травку и были дураки дураками. Неудивительно, что Гриня забыл про встречу у отца. Он и Лёсику предложил курнуть, но тот отказался, обозвал Гриню придурком и отбыл, сетуя на потерянный день. Последнее, что припомнилось, как он идёт в сторону метро по одному из проходных дворов, а на него озадаченно глядит пожилой дядька в немодном плаще болонья.

Потом пошли разрозненные отрывки. Подвал… он ползёт, обдирая руки о каменные выступы… вот откуда обломанные ногти!.. натыкается на кучи разного хламья. Незнакомая лестница… женщина в испуге отшатывается: «Наркоманы проклятые!»… он силится сказать: не-е-ет, — и вдруг оказывается на крыше. Смотреть вниз совсем не страшно… он наклоняется, чтобы разглядеть малюсеньких человечков, игрушечные машинки… Держится за антенну и качается вместе с ней… Бабку припомнил — это уже у метро — она суёт ему в рот чёрные таблетки, а он лежит на скамейке, рядом народ гомонит: вроде живой… надо скорую… милицию…

Тут появилась Лина, как всегда открыто-позитивная, пахнущая французскими духами, в платье с глубоким вырезом. Дарине так и представилось, как после телефонного звонка она тут же ринулась к шкафу, перебирая наряды, а потом в ванную — наводить марафет. В этом вся Лина — она обязана быть сногсшибательной при любом раскладе. Это входит в программу лечения, производит психотерапевтический эффект. Даже Лёсик, выплывая в очередной раз из глубин беспамятства, при виде Лины заулыбался, руки к ней протянул вроде как обниматься, но в последний момент передумал, стал крутить ладонями, будто дежурному санитару показывал их чистоту.

Лина, болтая и кокетничая, измерила пульс, давление, достала блестящий молоточек, постукала по голым Лёнчиным коленкам, поводила перед глазами. Дарина пересказывала похождения сына, тот слушал с интересом, потому как сам опять ничего не помнил. «Так, может, ты всё-таки курил травку?» — вполголоса спросила Лина, припомнив историю с глюками и походом в ментовку. Но Лёсик спокойно и убедительно отрицал — нет и нет, и вообще — никогда! Она достала ампулы, шприц и сделала Лёнчику два укола, после которых он вскоре спокойно заснул.

И только уходя, почти в дверях, поправляя закрученный вокруг шеи модный шарф, успокоила: «Теперь должно быть всё в порядке. Это типичная картина сумеречного сознания, может иметь разные причины. Надо показать в Институте мозга. Я позвоню, когда договорюсь».

Лина оказалась права: наутро Лёсик проснулся совершенно здоровым. Но ничего не помнил, в том числе и визита Лины. В Институте мозга ничего определённого сказать не смогли — энцефалограмма отклонений не показала. Надо было сразу, в тот же день обращаться, посетовали медики. «Они конечно же думают про наркотики, сейчас это сплошь и рядом», — сказала Лина после посещения светил.

Лёсик же думал об этом постоянно, и про тот случай во дворе тоже. Только это были явления разного порядка: там он видел то, чего не было, и отчётливо помнил малейшие детали, в этот раз что-то действительно с ним происходило, только он всё забыл. Даже когда Дарина пересказывала от него же услышанное, воспринимал как сюжет психологического триллера.

Со временем кое-что из случившегося стало в памяти проступать, как фото в проявителе. Звонок Ромки: по телефону нельзя, надо лично, встречаемся у плотины Охтинского завода. Это недалеко от его дома. Скорее всего, Лёсик доехал на электричке, но уверенности нет, тут по-прежнему был провал. Зато Ильинскую церковь, мимо которой проходил, вспомнил чётко.

Именно там к нему подошёл мужчина необычного вида — высокий, в суконном плаще с капюшоном и застёжкой у ворота в виде двух якорей — и спросил, не Батищев ли его фамилия. При этом в лицо почти не смотрел, а всё оглядывался по сторонам, как бы кого-то поджидая или опасаясь. Лёсик подтвердил, и мужчина, впервые заглянув в глаза, сказал, что имеет поручение препроводить его к Якову Вилимовичу.

Такого не знаю, ответил Лёсик, смутно чувствуя в этом имени что-то знакомое. Мужчина отступил, потом резко приблизился и чуть не в самое ухо произнёс шепотливой скороговоркой: «Как это вы не знаете? Яков Вилимович Брюс, генерал-фельдцейхмейстер, глава Берг-коллегии!».

Ну да, и командующий русской артиллерией времён Петра Первого. Но при чём здесь?..

— Ведь вы сержант Яков Батищев, верно? — отрывисто и почти неприязненно спросил незнакомец.

— Не Яков, а Леонид, и уж всяко не военный, как вы могли бы заметить, — ответил Лёсик, невольно впадая в политесный слог «посланца», но тот лишь досадливо махнул рукой и быстрым шагом пошёл прочь. Лёсик было дёрнулся его догнать, но как раз подошёл Ромка, и они направились к плотине.

Пока Ромка излагал причину, помешавшую Грине прийти в мастерскую отца, Лёсик всё размышлял об этом необычном человеке, которому велено было отвести его к Якову Брюсу, политику и инженеру, два с половиной века как умершему. Не его, конечно, а некоего Якова Батищева, тоже, видать, давно покойного…

Из дневника Лёсика

02.06.199… г.

Нашёл в районной библиотеке статью про Тульских оружейников, там о Якове Трофимовиче Батищеве сказано: самоучка-механик из глубинки, строил в Туле оружейные водяные заводы, создал станок-полуавтомат для вытачивания ружейных стволов. Во как! Станок-полуавтомат! И это в начале восемнадцатого века! «Как это осуществлялось, сейчас установить невозможно. Но станки Батищева надолго превзошли иностранные станки того времени». Вот с кого списан Левша, подковавший блоху!

Вчера раздобыл книгу «О мастерах старинных», там целая история о Якове Батищеве и постройке «Охтинской пороховой мельницы». Оставаясь в сержантском чине, он не только к строительству завода имел отношение, но был назначен комиссаром, то есть директором завода. Народу нагнал, сам впрягся, лишь бы замысел царя исполнить. Потом, правда, его несколько раз отстраняли, да опять звали — никто не мог справиться. После смерти Петра след Батищева вовсе затерялся.

Вполне возможно, мы с ним родственники. Иначе как объяснить, что меня за него приняли? Я уверен: это была не галлюцинации, не бред, это было на самом деле. Ромка, правда, клянётся, что никакого мужика в плаще не заметил. Но вот что меня настораживает: причина нашей с Ромкой встречи явно надумана. Предположим, он знает про ссору и пытается Гриню выгородить. Только зачем затащил меня к Охтинскому заводу, если мог всю эту галиматью по телефону выложить?

А затем — с «посланцем» встретиться. Обрусевший шотландец Яков Вилимович Брюс этот завод и строил.

Света

Лёсик и Ванич очень подходили друг другу. Оба тихие, неконфликтные. То бродят по городу, открывая новые для себя улочки, то у Лёсика дома в шахматы играют или за компом гонки устраивают.

Той осенью, впервые после летних каникул, Лёсик заявился к Ваничу домой. В проём открывшейся двери Света увидела, что входит кто-то длинноволосый, на голову выше Ванича. Никак сын обзавёлся подружкой, решила она. Только почему такая верста коломенская? И в ту же секунду поняла: это Лёсик. За полгода, что они не виделись, он преобразился до неузнаваемости. Возмужал, весь угловато вытянулся, как Святой Себастьян кисти Эль Греко.

Видимо, на лице Светы отразилось удивление, возникла неловкая пауза. Лёсик, отвернувшись, молча снимал своё легендарное чёрное пальто, которое он носил зимой и летом. Тараторил один Ванич. Белый пух его волос сияющим нимбом стоял над ушами, рядом с Лёсиком он напоминал игривого щенка. Наконец, Света пригласила их на кухню, и тут каждый чем-то занялся. Лёсик принялся за своё любимое дело: заваривал чай, а попутно неторопливо и с большим юмором рассказывал, как они с матушкой застряли на финской границе.

Он то и дело поднимал на Свету искрящиеся смехом глаза, оставаясь при этом невозмутимым и серьёзным. И глазами же задавал вопросы: я другой, ты заметила? я уже взрослый, правда? мы ведь друзья? мы понимаем друг друга? И Света отвечала ему — тоже глазами — да, да, да.

Именно с этого дня Лёсик стал часто появляться у Ванича. А потом, когда оставил школу, ездил на Моховую помогать Свете в реставрационной мастерской. Догадывался, что об этом её попросила матушка. Но думать об этом не хотелось. Лёсик был уверен, что нужен Свете, так же, как ему нужна она.

Все дни Лёсик проводил в маленькой комнатушке под лестницей, которую гордо именовал кабинетом. Работа ему нравилась. Он расчищал забитые многовековыми наслоениями глиняные таблички из раскопок степных курганов Причерноморья, а потом ручным сканером проходил над расчищенной клинописью. Мог сидеть за этим занятием часами, изредка бросая на Свету короткие вопрошающие взгляды: всё ли в порядке? можно ли продолжать? А поздно вечером, уже дома, дорабатывал сканы в компьютере. Получались точные чертежи для документации, которую готовила Света.

Его работу заметили, неофициально приняли лаборантом и даже купили немецкий 3D-сканер. С тех пор чертежи стали трёхмерными. Надев белые нитяные перчатки, осторожно помещал в чрево сканера находки экспедиций, выставлял режимы. Глаза его принимали то особое выражение, которое Света называла «скальпель», взгляд становился въедливым и чутким, запоминал малейшие изгибы и шероховатости.

Подобного в отчётах археологов не было. Он представлял, как Света будет гордиться, когда её коллеги сначала с недоверием, а потом молчаливо одобряя, станут рассматривать и сопоставлять предметы и чертежи. Если задание было срочным, задерживался допоздна, и Дарина не протестовала. Сын вырос, вносит вклад в семейный бюджет, а не бездельничает. Истинной подоплёки такого старания она и представить не могла, да и Лёсик ни на что не надеялся. Ведь у Светы есть Джордж, они скоро поженятся и уедут в Лос-Анжелес.

Но время шло, а Джордж застрял в Штатах. Он затеял новый проект в сфере общественного транспорта, закладывал камень их общего со Светой будущего. Проект имел международный статус, инвестировался из МВФ и был рассчитан на ближайшие пятнадцать лет. Джордж ни о чём другом не мог говорить, так что после дежурных вопросов о Ваниче, здоровье и погоде к телефону звали Лёсика, перед которым Джордж разворачивал свои планы.

Нельзя сказать, что Лёсику они были в тот момент так уж интересны, но его познаний в английском и умения слушать хватало для полноценного общения. К тому же с некоторых пор он чувствовал себя виноватым, ведь Света была невестой Джорджа, но именно он, Лёсик, проводил с ней массу времени. Считалось, что Света и Джордж любят друг друга, собираются пожениться, воспитывать вместе Ванича и вскоре уехать в Штаты. На деле они жили порознь, каждый в своём мире, со своими интересами. Ванич сильно вырос и не годился уже ни для какого воспитания, а переезд в Штаты всё откладывался.

О том, что билеты на самолёт куплены, а Джордж обставляет новенький уютный домик, готовит любовное гнёздышко для Pretty bride, Света умолчала, и даже Ванич долгое время ни о чём не подозревал. Они жили как раньше, как будто не было планов отъезда. И Лёсик перестал об этом думать. Работа в мастерской поглощала будни, выходные, благодаря стараниям Дарины и Светы, превращались в турпоездки «на четверых», так что ничто не напоминало о разлуке.

Пока не было точной даты отъезда, Лёсик почти не беспокоился. Он вообще не терял надежды, что эта тема как-то рассосётся, и жизнь потечёт по-прежнему. Представить, что Светы не будет рядом никогда, он не мог. Она тоже не хотела покидать страну, свою мастерскую, общение на родном языке. Как бы создавая препятствия, поставила Джорджу почти невыполнимые условия: двойное гражданство для себя и Ванича, работа в реставрации, собственный дом. Джордж прилагал неимоверные усилия, кое-что получалось. Лёсик ревновал, прекрасно понимая, что у него самого нет никаких шансов. Духовно они со Светой были очень близки — но и только. Сумасшедшая разница в возрасте усугубляла проблему.

Как-то раз — дело было зимой — они втроём поехали в Орехово кататься на лыжах. Ванич никак не мог наладить крепления, Света, помогая ему, не сразу заметила, что Лёсик совершенно беспомощен на лыжне. Она осознала это, когда было поздно что-либо исправить — на прямых ногах, с летящими волосами, Лёсик пулей мчался со склона. Ему кричали: присядь, наклонись вперёд! — но всё было напрасно. Его занесло на повороте, замелькали соскочившие лыжи, палки летели по сторонам. К нему подкатывали лыжники, Света тоже кинулась, с замирающим сердцем вглядываясь в распластанную фигурку.

От спортивной базы уже бежали двое мужчин с носилками. К счастью, ничего особо страшного не произошло: несколько ушибов, растяжение лодыжки и ссадина на лбу. Лёсика доставили в медпункт, туго забинтовали ногу, пластырем заклеили лоб, что-то вкололи, а потом все вместе пили чай с бутербродами. Всё же небольшое сотрясение он получил, и Света повезла парней к себе домой на такси.

Лёсик остался у них на целую неделю — матушка уехала в командировку — и откровенно радовался полученной травме. Света была в отпуске, и они целыми днями разговаривали и обсуждали всё подряд, кроме того, что по-настоящему волновало Лёсика. Ведь о чём они говорили? Про находки из раскопов, каталожные карточки, про метод датирования наскальных рисунков по катионному показателю. Они говорили о патине, о содержании в ней оксида титана, но ни слова о них самих! Лишь когда Света бинтовала ему ногу, он чувствовал слабые токи, идущие от её рук и видел, как дрожат её пальцы.

Лучше ни на что не надеяться, просто быть рядом с ней, пока это возможно. Засыпая, каждый раз представлял, как тихонько открывается дверь, и Света подходит к его дивану, садится рядом на корточки, её губы оказываются вровень с его губами. А он лежит с закрытыми глазами и делает вид, что спит, но чувствует её дыхание и ждёт… Иди к ней сам, говорит Леон, будь смелее, будь мужчиной! И, вздохнув, презрительно отворачивается к стене.

Из дневника Лёсика

22.02.199… г.

Вот уже третий день, как я по-настоящему счастлив! Просыпаюсь утром, вижу сиреневые шторы и понимаю, что я у Светы. И впереди — только я и ты, да только я и ты, да ты и я… только мы с тобой, да только мы с тобой, да мы с тобой… Эту песню Света постоянно мурлыкает. Но что поражает! Последнее время я слышал её многократно: в фильме, что шёл вчера по телеку, и в машине, когда Света возила меня на рентген. Как будто весь мир знает про нас!

24.02.199…

Вчера ночью произошло что-то невероятное. Меня разбудили голоса: на кухне явно ссорились. Мне показалось… нет, я точно услышал: «Да мне плевать на твой возраст, и на свой тоже!». Но что самое странное, это было произнесено знакомым голосом, только чьим — не вспомнить! Поначалу зарылся в подушки, чтобы не подслушивать, и даже вновь закемарил, но тут услышал сдавленный крик и соскочил с дивана. Добравшись до кухонной двери, долгую минуту стоял с колотящимся сердцем, потом всё же решился и заглянул в приоткрытую дверь.

Кухня была освещена множеством свечей, от которых исходила духота и марево. Любимое Светино кресло, выдвинутое на середину и заваленное какими-то тряпками — я разглядел халат Джорджа, его банное полотенце — стояло спинкой к двери, я видел только выставленное колено. Белёсо-голое. Женское. Светино. А на колене — голова с длинными растрёпанными волосами.

Я резко отпрянул, голова дёрнулась, развернулась ко мне лицом, и хотя спутанные волосы закрывали глаза, рот с ассиметричной улыбкой проступал чётко. Губы складывали слова, но я их не слышал — мне заложило уши, в висках стучало, на лбу выступил холодный пот, ручейками бежал по шее, груди. Кухня накренилась, и вдруг всё провалилось, погасло, будто выдернули из розетки.

Когда мир проявился знакомыми предметами, я обнаружил, что лежу на диване. Встал, обошёл все закоулки — никого нет. И никаких следов ночного события, только пустые подсвечники с потёками воска.

Я совсем уже вознамерился убраться из квартиры — не хотелось ни с кем встречаться — как замок входной двери щёлкнул, и на пороге возникла Света с букетом жёлтых хризантем. Света прошла к столу, стала пристраивать в вазу цветы. Я глядел, не отрываясь, и понимание чего-то свершившегося повергло меня в покорное бездействие. Как будто всё уже решено, и мне не о чем волноваться, не о чем жалеть. Да ведь меня больше нет, теперь кто-то другой распоряжается моим телом, поступками. Я должен, просто обязан ей всё рассказать. Иначе она будет думать, что я такой… Сбиваясь и путаясь, поведал Свете о своей двойственности, как до поры держал всё под контролем, а теперь побеждён и больше ни в чём не уверен.

Я не знаю, что это было, я не помню, выговаривал я непослушными губами, а Света гладила меня по голове как маленького и только повторяла: не волнуйся, всё утрясётся. Ты мне веришь? Ты не бросишь меня? — спрашивал я и тут же понимал, что не произнёс ни слова, лишь мычал, обливаясь сладкими, лёгкими слезами.

Двойная утрата

Отъезд Светы с Ваничем в Штаты стал для Лёсика той судьбоносной вехой, от которой отсчитывают года и события, добавляя: это было года за два до… или мы сделали ремонт сразу после… Особенно мучительным стал последний день. Накануне Лёсик, видимо, простыл, или накатила сезонная аллергия. Нахохленный, со слезящимися глазами сидел на большом диване, односложно отвечая Джорджу, но больше молчал.

Ванич вдруг впал в истерику, напился сухим вином, стал поливать Америку, отказывался собирать вещи. В общем, раскис и всех выбил из колеи. Уговаривая его, Джордж переходил с английского на слишком правильный русский, расписывал новую школу, обещал поездку в Канаду, собаку и миллион красивых девушек, живущих неподалёку, но Ванич плохел прямо на глазах. Лёсик в разговор не вступал, только хмуро поглядывал и, пока друг заливал внезапно подступившее горе кисловатым слабеньким Мерло, прихлёбывал зелёный чай из своей любимой китайской чашки с узорами на просвет.

Света смотрела в список того, что ещё необходимо взять, и злилась. На эти затянувшиеся сборы, на психоз Ванича, на Джорджа с его абсолютно мёртвым и неубедительным русским. Но больше всего её бесил именно Лёсик, который безучастно наблюдал за всеми, хотя мог бы так же, как они, готовиться к большим переменам. Мог бы! Он имел точно такую же возможность уехать в Штаты или в Англию — учиться в Кембридже. Дарина прилично зарабатывала и могла позволить ему (или себе?) такую роскошь.

Ванич валялся всё на том же диване, весь красный от вина и возбуждения, а Лёсик, отодвинув пустую чашку, кошачьим движением вынырнул из-за стола и с интересом стал разглядывать неслабую кучу вещей, образовавших в прихожей подобие пирамиды. Света как раз пристраивала очередную коробку, сокрушаясь, что маловато отправила с контейнером, и теперь придётся раскошелиться на оплату лишнего багажа.

Переступая с ноги на ногу, Лёсик задумчиво изрёк: «Мне бы не хотелось вас отпускать. Есть ощущение, что мы больше не увидимся». И так глубоко заглянул в глаза, проник на самое дно, что у Светы даже голова закружилась. Она что-то лепетала типа: «Не болтай чепуху, летом к нам приедешь, понравится, так останешься, с Ваничем вместе учиться будешь…», — а сама глядит неотрывно, потому что читает в его взгляде…

Я не могу без тебя, ты разве не видишь, что мне без тебя будет очень-очень плохо. Ты разве не чувствуешь то, что я чувствую? Я ничего не понимаю, но если ты сейчас уедешь, у меня остановится сердце…

Провожать Лёсик не поехал: в такси не было места, и по сути он уже расстался со всеми. Света, бледная, но спокойная, шепнула ему, садясь в машину: «Я не прощаюсь, слышишь, не прощаюсь», — и поцеловала куда-то в ухо…

С их отъездом ничего не изменилось. Лёсик пропадал целыми днями в бывшей Светиной мастерской, возвращаясь домой только поспать. Он с радостью оставался бы на ночь, перекантовался на том самом продавленном диванчике, на котором они со Светой обсуждали детали работы либо просто молчали. Но это, к сожалению, было запрещено, мастерскую на ночь опечатывали.

Зато в восемь утра, как только ночной сторож сдавал смену, Лёсик был уже на месте, так что у всех создалось впечатление, что он вовсе не уходил. Это было почти правдой и помогало пережить боль утраты. Света словно ненадолго вышла, но предметы, к которым она прикасалась, записи, инструменты продолжали окружать Лёсика, создавая эффект её присутствия. Порой, забывшись, он отвечал на телефонный звонок: «Её нет на месте», — потом спохватывался: «Сегодня уже не будет». Возможно, завтра, — добавлял он про себя и сам верил в это. Он с нетерпением ждал ночи, надеясь во сне увидеть Свету, почувствовать её дыхание на своей щеке, тепло руки. Но снилось что-то обыденное, незапоминающееся.

Так прошёл год. Постепенно финансирование мастерской стало сворачиваться, люди подолгу не получали зарплату, увольнялись, а в один из весенних, солнечных дней пришёл директор, Василий Семёнович, и удивился, застав Лёсика на рабочем месте. Видимо, от удивления он стал рассказывать ему, рядовому лаборанту, о грядущих переменах, но Лёсик мало что понял из его рассказа. В тот момент его очень заботила одна насущная проблема: довольно хорошо сохранившаяся каменная чаша из раскопок в долине Пазырык Южной Сибири не помещалась в сканер, и надо было что-то придумать. Поэтому он делал вид, что внимательно слушает директора, а сам прикидывал, не отнести ли чашу в Военную Академию, где, по его сведениям, воякам для каких-то непонятных дел куплен здоровый трёхмерник — томограф.

От этих мыслей его отвлекло упоминание имени Светы. Директор сказал, что Светлане Васильевне это бы не понравилось. Но что именно ей могло не понравиться, Лёсик прослушал. Василий Семёнович принял его заинтересованный взгляд как согласие и уже в дверях уверенно произнёс: «Так что поможешь всё погрузить и не забудь документацию убрать в сейф. Я на тебя рассчитываю». И в тот же момент Лёсик явственно услышал Светин голос: «Только моих вещей им не отдавай». Он даже вздрогнул и взглянул сначала в тот угол, где стоял её рабочий стол, а потом на директора, но поймал только его уходящую спину.

Через три дня пришла крытая брезентом машина, и Лёсик вдвоём с охранником осторожно погрузили туда имущество мастерской, включая все археологические артефакты, которые Лёсик заранее упаковал в пупырчатую воздушную плёнку, перетянул скотчем и промаркировал наклейками. От слишком осведомлённого, слегка подвыпившего охранника он узнал, что помещение мастерской куплено какой-то крупной фирмой, как, впрочем, и весь ближайший квартал, что имущество списано и по остаточной стоимости продано Васильку, то бишь директору, на дачу которого сейчас и отправится.

О чём же он мне тогда говорил, что должно не понравиться Светлане Васильевне? И тут же понял: всё. Ей всё это никак не могло бы понравиться. Хорошо, что он отнёс домой её инструменты, а заодно три глиняные дощечки, над которыми они со Светой работали перед отъездом. И сразу перестал мучиться угрызениями совести за припрятанного воробья — каменную фигурку из раскопок в хакасских степях. Этого воробья вместе с десятком костяных гребней год назад принесли для документирования, но так и не забрали. Так уже случалось: сегодня это ценим и охраняем, а завтра, глядишь, разрушено и на помойке лежит.

Когда машина отъехала, а охранник, гремя ключами, закрыл и опечатал дверь мастерской, Лёсику показалось, что его выгнали из дома. Только сейчас, стоя в одной рубашке под густым весенним ливнем, он с пронзительной, ошеломившей его болью понял, что Светы больше нет. Не важно, что она где-то ходит по земле, возможно, смеётся или готовит еду, но здесь, в его мире, она уже никогда не появится. Не пройдёт задумчиво под окнами мастерской, расстёгивая на ходу джинсовую куртку, не закурит украдкой у чёрного хода, пряча сигарету в кулак, не улыбнётся в потёмках проходного двора, показав на миг перевёрнутый полумесяц белых зубов.

И уже не радовался он заныканному воробью, возраст которого перевалил за две тысячи лет, и трём глиняным дощечкам, вовсе бесценным. Не чувствовал он себя уж таким предусмотрительным и ловким за то, что догадался — ещё перед отъездом Светы — копировать свою работу на домашний компьютер, сохранив около полусотни объёмных моделей, прошедших через его руки…

Лёсик двигался в сторону дома, но почти не осознавал, что делает. Настолько был переполнен чувством утраты, причём свежей, только произошедшей утраты, что не заметил, как на втором этаже, в окне кухни, загорелся свет, а из-за неплотно задёрнутой занавески за ним наблюдает мужчина, чёрная с сильной проседью шевелюра которого смахивает на шкуру полярного волка.

Из дневника Лёсика

17.05.199… г.

В Борках хорошо спится. В городе заснуть по-настоящему удаётся часа на три, а тут сон накрывает незаметно, стирая грань с явью. И тогда приходит Света. Она возникает откуда-то издалека, но её присутствие чувствуется сразу. Сначала появляется мягкий, как под водой, свет, колышутся зелёные тени. Потом я слышу её смех. Вернее, кажется, что слышу, потому что сны здесь наполнены звуками из сада. К птичьему теньканью порой присоединяются аккорды питерского, слегка расстроенного пианино. Потом набегает волна, и я вмиг узнаю Светин голос. Такая радость теснится в горле, что хочется плакать…

Я уже различаю под окнами её шаги. Она огибает дом и заходит через садовую дверь. Надо досчитать до двенадцати — и Света появится на пороге комнаты. Она приникает ко мне, я чувствую родной запах — лёгкая смесь выветрившегося табака и её постоянных духов, кажется, Кензо. Я смеюсь, целую Светины ладони, ловлю ускользающие руки, обнимаю за плечи и погружаюсь в жерло вращающейся воронки. Кричу так громко, что слышу свой крик издалека.

Вернее, его слышит Леон и не преминет утром бросить с ехидной ухмылочкой: «Нормальных женщин, что ли, нет?».

Авантюра

Закрытие реставрационной мастерской застало Лёсика врасплох. Он уже привык обращаться с предметами, возраст которых напрочь уничтожал привычные понятия о возрасте. Привык, бережно держа в руках, мысленно переноситься то в дикие Хакасские степи, то в городище Шаштепа, от которого в Ташкенте остался только холм, а когда-то, чуть не три тысячи лет назад, там жали ячмень бронзовыми серпами. Один из этих серпов провёл неделю в Светиной мастерской и остался в компьютере Лёсика в виде фотографий и трёхмерного чертежа.

Теперь его руки касались обыденных вещей, но и среди них попадались пусть не такие древние, но «старинные», хранящие запахи и образы ушедшей жизни. Бо́льшую часть «раритетов» он добывал на помойках. Для этих памятных вещиц не находилось места в новых панельных квартирах, куда расселяли жителей домов, идущих на капремонт. У Лёсика уже вошло в привычку обходить окрестные свалки, и редко когда обходилось без находок. Прислонённые к столбу навеса или аккуратно развешенные на перилах ограждения, эти вещицы, некогда полезные и любимые, а ныне выдворенные из квартир, сиротливо ждали своей участи.

Именно там Лёсик нашёл синий эмалированный чайник, будто специально выложенный на газетку под натюрморты Петрова-Водкина, и кожаную коробку с оторванной крышкой, из которой графитовыми рёбрами торчали шеллаковые грампластинки. Он забирал свои находки и по дороге домой разговаривал с ними. Ну, что, старик, протекаешь? Это ничего, исправим. И ржавчину выведем… А с тобой, моя кружевная, — сообщал он покрытой плесенью полочке, — придётся повозиться, видать, в ванной сто лет висела…

Любовь к разному безобидному старью подтолкнула Лёсика на его реставрацию, и он научился склеивать разбитый фарфор, обновлять красочный слой деревянной росписи, закреплять ветхую пряжу и волокна истлевшей ткани. Порой, когда прах рассыпался под руками, просто восстанавливал утраченные детали. Предметы для него были живыми. Лёсик верил в реинкарнацию вещей и предвидел за ней будущее (past in the future). Может быть, всё-таки для воссоздания декораций своего невозвратного детства?

Пребывая через эти материальные пережитки в прошедшем времени, он вывел рабочее правило, которое гласило, что достойная копия проявляет черты оригинала, получив повторное воплощение. Об этом он часто спорил со Светой, которая всегда чуяла подделку, и как бы та ни была мастерски исполнена, не признавала за копией большой ценности.

— Ну, это зависит от многих факторов, — холодно возражал Лёсик, забывая в этот момент о своих чувствах к Свете, — Если методика сохранена, и копирование не преследует цели наживы, то со временем…

— Да причём здесь нажива?! — горячилась Света, — копия без-ду-шна.

— Ну, так и я о том, — как бы соглашался Лёсик, понимая, что не умеет словами передать свою тонкую, как ему казалось, мысль.

После отъезда Светы Лёсик решил воспользоваться своим архивом и что-нибудь восстановить по трёхмерным чертежам. Благо муфельная печь в мастерской имелась, и пора было её опробовать. Выбрал две вещицы из раскопов Херсонеса: керамическую чашу с треугольным сколом на ободке и глиняную плакетку в форме птицы. Провозился с этим неделю. Формы получились безупречными, но сначала не мог найти подходящую глину, потом не удавалось подобрать температуру печки.

Когда же чаша и плоская большеглазая птица, наконец, получились ровно такими, какими их создавали для паломников античных храмов, Лёсику стало грустно. Да, Света права. Имея формы, можно отливать предметы сотнями. Хотя цели наживы нет, но копии мертвы, и со временем ничего измениться не может… Он унёс поделки домой и засунул на шкаф, удивляясь, как мог верить в жизненность того, что штампуется без усилий творца. Попутно забрал муфельную печку, которую за ненадобностью выбросили при ликвидации мастерской.

Появление в его жизни Стаса — Стани́слава Богуславского, ударение непременно на и! — всё изменило. Сколько лет они не виделись? Года три, наверно. А ведь когда-то Стас частенько приходил к Дарине, и Лёсику нравились его чёрные, с белыми мазками седины, волосы. И слегка пугали разноцветные глаза: один карий и как бы тусклый, отливающий синевой, практически без зрачка, другой — стального цвета, пегий от рыжих точек возле радужки.

Из его рассказов можно было составить приключенческий роман, и не один. Хотите посмеяться? — и тут же выдавал обойму анекдотов из стажировок в Свердловском меде. По душе приключения с элементами триллера? — пожалуйста: служба по контракту в Чечне, в войсках особого назначения. Или мог часами вспоминать о съёмках на Ленфильме, где после армии подвизался каскадёром.

Одно время Лёсик надеялся, что Стас насовсем к ним переедет, но этого не случилось. Правда, матушка его появлению обрадовалась, но держала на расстоянии. Лёсик завёл было разговор: пусть бы жил с нами, ведь были когда-то планы, — она давай про одну реку, в которую нельзя ступить дважды. Далась ей эта река!

Прошло чуть больше месяца, как объявился Стас, а Лёсик, можно сказать, возродился. Они быстро сошлись на интересе к истории и всему, что она смогла донести до сегодняшних дней в предметах материальной культуры. Лёсик рассказал о своей работе в Светиной мастерской и, сам не зная, зачем, достал со шкафа чашу и птицу. Стас вмиг стал серьёзным и отрывисто бросил: «Формы остались?».

Нет, формы он ещё тогда решил уничтожить. Чтобы не было соблазна. И, заметив на лице Стаса выражение досады, зачем-то брякнул: «Но есть точная трёхмерка». А потом добавил, чувствуя, что говорит уже вовсе лишнее: «Делал для археологических отчётов». Но Стас вдруг перевёл разговор на будущее Лёсика, необходимость освоить профессию и, как бы между прочим, заметил, что увлечение копиями может иметь спрос. А через несколько дней поинтересовался, есть ли в запасах Лёсика что-нибудь из Северного Причерноморья. Так вот же — чаша и планкетка — это оттуда, и ещё двенадцать предметов. Стас на миг задумался, потом широко улыбнулся и со словами: «Значит, я был прав», — попросил распечатать весь список.

Теперь Лёсик с нетерпением ждал прихода Стаса. Они обсуждали последние открытия археологов, пополнения музейных коллекций. Дарина поначалу лишь прислушивалась к их беседе, но, когда речь зашла о зарубежных выставках, подключилась со знанием дела. Музеи бедны, им раритеты не потянуть, да и страховка подлинников обходится дорого. А возить надо, только выставки за рубежом дают нормальные деньги.

— Вот тут-то и пригодятся дубли, — подхватил Стас, подмигнув Лёсику.

Оказалось, что он уже прощупывал почву, и Керченский музей готов сделать заказ для майской экспозиции в Гамбурге. Хотят получить кое-что из посуды и шесть керамических театральных масок, которыми музей не обладает. Стас назвал примерную цену, от которой Лёсик прямо обалдел. Если так платят за копии, сколько же должны стоить оригиналы? Он вспомнил о грузовике, отправленном на дачу к Васильку, о глиняных табличках и каменном воробье, лежащих на антресолях между старыми занавесками. Это же целое состояние! И тут же сказал себе: стоп! Это не продаётся, это бесценный кусок его жизни…

Лёсик немедленно взялся за работу и перестал замечать время. Отливки масок рыжеватыми раковинами лежали на столе и совсем не были похожи на древние приношения в Боспорские храмы из благодарности или по обету. Но только поначалу. Потом, когда он воспроизведёт весь микрорельеф, все трещинки, когда затонирует, состарит, они вспомнят свои корни. Самая трудоёмкая работа — старение. С этим Лёсик возился дольше всего, ведь посетители выставок должны увидеть подлинные предметы из раскопов.

Когда все заявленные вещицы были готовы и, переложенные полипропиленовыми шариками, упакованы в шестнадцать фанерных ящичков в ожидании отправки, Стас вдруг исчез. Прислал сообщение, впрочем, ничего не объясняющее: «Образовалась небольшая проблема, срочно пришлось уехать». Дарина стала звонить — телефон «выключен или вне зоны». Ни адреса, ни места работы они так и не удосужились узнать. Лёсик кинулся было к Михаилу Егоровичу, их бывшему участковому, но Дарина остановила словами: «Он ушёл, понимаешь, совсем ушёл…», — и закрылась в своей комнате.

Заказ вскоре забрали, за ним приехал немногословный водитель, велел Лёсику подписать бумаги, но никаких денег ни тогда, ни позже, он так и не получил.

Из дневника Лёсика

11.05.199… г.

В эту ночь мне, похоже, опять не заснуть, так что запишу то, что случилось. Возможно, тогда смогу во всём разобраться. Хотя уже сейчас понятно, что мы со Стасом влипли в какую-то дикую историю. Вернее, я влип, потому что Стас как сквозь землю провалился. Некоторые детали, ещё недавно смущавшие своей нелогичностью, сейчас становятся понятны. К примеру, зачем старить те части предметов, которые не видны зрителю? Стас что-то говорил о композиции выставочного стенда. Всё равно не ясно, на кой чёрт возиться с основанием чаши, если его ни в каких ракурсах не видно?

Вчера объявились двое: один седой, вежливый, представился коллегой Стаса, всё расспрашивал, что я знаю про Станислава Богуславского. А что я мог сказать? Ведь ничего о нём, считай, не знаю. Даже фамилию впервые слышу. Откуда приехал, где живёт, он мне не говорил. Так и сказал: извините, мужики, ничего не знаю… А они: на фига нам твои извинения, и ушли. Но, видимо, не совсем. Когда выносил мусор, видел, что эти деятели сидят за столиком у кафе на углу. Караулят, значит. Теперь ясно: они ищут Стаса и никакие копии их не интересуют. Поэтому Стас так резко сбежал и дело до конца не довёл.

Матери ничего не собирался рассказывать, да вышло всё по-дурацки. Этот прохвост, Леон, наговорил ей про Стаса разных мерзостей. Проходимец, мол, он и мошенник, наделал делов, а сам смылся с деньгами. Пришлось его обрывать и даже пару раз двинуть, но Леон был невменяем. Бедная матушка! Она заплакала, а когда я пытался её обнять и утешить, отстранила меня и сказала, что нам пора жить раздельно, что я уже вполне взрослый, состоявшийся человек. И теперь очень холодна со мной. Вот, что мне устроил этот паразит! Матушка ведь не видит между нами разницы, в этом проблема.

Леон

Половину лета Лёсик провёл на даче в Борках. С отцовским стареньким аппаратом Зенит облазал все уцелевшие постройки в радиусе полусотни километров: церкви, барские усадьбы, купеческие двухэтажные дома с каменным низом и деревянным верхом; хозяйственные дворы из пиленого камня, связанного раствором, секрет которого утерян; подвальные камеры, облицованные песчаником, завезённым из Грузии; заросшие парки с остатками прудовых каскадов и дубовых аллей, обрушенные подземные ходы и развалины крепостных стен.

Вернувшись из очередного вояжа, шёл прямиком в заброшенную библиотеку, книжный фонд которой располагался в просторной, ветхой избе с не протекающей крышей. Там в свободном доступе — абсолютно свободном, потому как ни библиотекаря, ни замка́ на двери не было — доживали свою давно уже не блестящую жизнь остатки книг из семейной библиотеки рода Добужинских. Эта сокровищница, пригодная, по мнению местных мужиков, лишь для растопки или сворачивания цигарок, не раз выручала Лёсика, открывая ему малоизвестные факты истории края. После целого дня походов хватало сил только наскоро поесть и прочесть несколько страниц.

Но лето подошло к концу, пора было возвращаться к городским делам. Последний день перед отъездом Лёсик провёл в библиотеке, спасая намокшие книги: крыша в нескольких местах всё же прохудилась. Часть фолиантов он забрал домой, понимая, какая участь им уготована. Уходя, навесил на пробой двери старый замок, а ключ оставил в сельсовете у секретарши.

Добравшись стопом до въезда в Питер, Лёсик спустился в метро и встретил там Катю, с которой когда-то они вместе работали в мастерской. Оказалось, что завтра приезжает Света, пробудет дней десять, остановится в гостинице. Странно, что об этом он от Катьки и узнал, причём случайно.

А что если он не входит в её планы? Видимо, именно об этом Катька и подумала, взглянув на его растерянную физиономию. Что-то плела про сюрприз, который она своей болтовнёй испортила. Только не похоже это на Свету. Если не сказала, значит, не хотела, чтобы он знал. У неё теперь совсем другая жизнь. И она уже другая. Та, прежняя Света, существует лишь в его снах-воспоминаниях и с теперешней, конечно, не имеет ничего общего.

Тем не менее, он решил ехать в аэропорт — мол, тоже сюрприз готовит — и по Катиным неуверенным кивкам и быстрому морганию догадывался, что делает что-то не то. В этот момент он не любил Свету, её чужое лицо в рамке ноутбука, неприятно ухоженный интерьер комнаты, в которой по розовым обоям угадывалась спальня, скучные вопросы о здоровье, планах на будущее. А он жаждал услышать от неё правду. Какую? О чём? Он и сам до конца не сознавал. Просто хотелось окончательного решения, хотелось свободы.

Да ведь он и так свободен! Предельно свободен! До тошноты, до спазм! Полощется драным флагом на ветру, и единственное, что ещё греет робким светом, что не даёт погрузиться в безвременный хаос — это надежда. Колкая мыслишка — а вдруг! Вдруг она измучается ностальгией и вернётся. Вдруг у них с Джорджем не заладится, вдруг Ваничу всё надоест, вдруг… И вот она приезжает! Но ему — ни слова. И все эти «вдруг» теперь ничего не стоят.

Но всё же он поехал в Пулково, явился туда слишком рано, видел Катьку, но не подошёл, дожидаясь прибытия Светы. С трудом гасил злобную волну, бьющую под дых и требующую выхода. Никогда с ним такого не бывало. Совсем недавно он всей душой стремился к Свете и вот теперь, за пять минут до встречи, всей душой её ненавидит. Впрочем, ту Свету он любит по-прежнему, тут ничего не изменилось. Но ведь её уже нет!

Лёсик чувствовал себя загнанным волком. Решение немедленно сбежать разворачивало его к выходу. Прошлое, незабвенное прошлое преследовало его! С этим надо было кончать! Вот прямо здесь, сейчас. Когда Света заметит его… тут всё и решится. Если смутится, он просто уйдёт без слов и уже никогда! никогда!.. А если обрадуется, кинется к нему — тогда он… будет сдержан, будет немногословен, будет думать…

Протиснувшись сквозь толпу встречающих, Лёсик спрятался за колонной, одновременно наблюдая и за выходящими пассажирами, и за Катей. И по её вспыхнувшей улыбке понял, что появилась Света. Катька бросилась навстречу высокому рыжеволосому мужчине в плаще и сером берете, и тут Лёсик узнал в идущей с ним под руку спутнице Свету. Вернее, не узнал, а догадался. Узнать Свету в этой стильной, смуглой девушке было никак невозможно. Стройная, худощавая, с короткой стрижкой, в ладном клетчатом пальтишке и брюках-клёш… Но главное — лицо. Куда делась устойчивая морщинка лба, вечные тени под глазами, зеленоватость кожи? Какие там сорок лет!

Значит, Света приехала не одна… Вот почему не сообщила ему, вот для чего гостиница… Надо срочно сматываться, пока не заметили. И забыть, забыть! Но, оторвавшись от колонны, в ту же минуту почувствовал, как прозрачный потолок терминала резко потемнел и ещё несколько секунд угрожающе близко пульсировал контурами ночных созвездий. И в эти несколько секунд он явственно увидел спину Леона, вынырнувшего по обыкновению, как чёртик из табакерки…

Очнулся Лёсик на своём диване. Из окна на него глядел с детства знакомый двор. Зеркальная дверца шкафа отражала фестончатый лист с жёлудем на обрубке мёртвого ствола — фрагмент отцовской картины «Остановка „Дуб Петра“». Тишина в квартире не была тотальной: монотонные звуки за стенкой выдавало чьё-то присутствие. Затаив дыхание, Лёсик пытался угадать, что там, на кухне, делается. Попытка встать привела к витку головокружения, он покачнулся, сделал пару неловких шагов и снова бухнулся на диван.

В ту же секунду он вспомнил всё: Катьку, аэропорт, мужчину в плаще. С которым приехала Света! Хорошо, что успел смыться, обошлось без сюрпризов. Так… с этим покончено. Только голова болит, и отражение в зеркале глядит отчуждённо, будто… будто… Будто он чем-то провинился. Ах да! Там был Леон… этот выскочка, от которого одни неприятности! Лёсик видел его спину, в походке читался вызов. А потом? Он не помнит, что было потом… А это значит, с ним потом ничего не было! А с тем, другим?…

Лёсик прислушался: звуки за стеной продолжались, но к монотонным клацающим добавились другие. Шуршание сминаемой бумаги или шелест сухой листвы под ногами… Кое-как поднялся и, хватаясь за выступы мебели, вышел в коридор. Звуки усилились, и теперь не вызывало сомнений, что на кухне кто-то есть. Матушка? Не похоже. Она бы уже с кем-то говорила по телефону или, занимаясь хозяйственными делами, включила музыку.

Ему вдруг стало страшно, даже пот прошиб, и сердце неровно застучало. Кто бы там ни был на кухне, он должен был услышать скрип двери и его шаги. Должен был подать голос. А если… если это Леон? А что, вполне возможно: видел же Лёсик его в Пулково… Тем лучше — пусть-ка расскажет, что он там натворил! В том, что его двойник вчера устроил в аэропорту какую-то пакость, Лёсик уже не сомневался. Он вроде даже знал об этом, только без подробностей… кто-то ему рассказывал… плакал и шептал: за что… за что…

Дверь на кухню оказалась открытой. А там — распахнутое окно… занавески плещутся по подоконнику — вот откуда шуршание листвы!.. вода из неплотно закрытого крана капает на стопку немытой посуды… Уф! Всё нервы!

Слегка успокоившись, Лёсик хотел уже было поставить чайник, но позади вдруг раздался смешок. Он резко обернулся и увидел в зеркале прихожей своё отражение. Да нет же, не своё! Этот горделивый взгляд… эта усмешка… с кривящейся нижней губой… Он шагнул к зеркалу, но отражение скользнуло в сторону входной двери и исчезло. Защёлкал открываясь замок, и в квартиру вошла Дарина. Увидев сына, отвела взгляд, повесила на вешалку пальто и молча протянула зелёный пакет.

В пакете, завёрнутая в тонкую бумагу, лежала чёрная ветровка: с капюшоном, на молнии, с множеством карманов. От неё пахло югом, тем непередаваемо чудесным ароматом специй, кофе, чуть подгнивших водорослей, который запомнился по Чёрному морю. Подарок от Светы, вот что это. А значит, всё не так уж плохо.

Ему захотелось поговорить с матушкой, объяснить ей всё, как есть. Стараясь не смотреть в зеркало трюмо, Лёсик открыл дверь кухни. Дарина стояла у окна с чашкой в руке, и по сжатым губам было ясно, что разговора не получится. Скандал — да, а разговора, необходимого им двоим, не выйдет.

Лёсик тихонько прикрыл дверь, накинул новую куртку и вышел из квартиры, провожаемый тишиной.

Из дневника Лёсика

27.08.200… г.

Ну, вот и всё. Я её больше никогда не увижу. Лучше бы мне Катьку не встречать и ничего не знать! То, что вчера произошло, подвело черту не только между мной и Светой, это положило конец всему, что мне было дорого. Матушка от меня отказалась, а, главное, Свету я потерял навсегда. Да что там Свету — я себя потерял!

Меня больше нет, слышишь Ленон?! Если ты сейчас читаешь эти строки — дочитай до конца, невзирая на вчерашнее. И, пожалуйста, поверь — я сейчас честен как никогда! Ты ведь помнишь, я тебе говорил об этом, да ты, похоже, мне не верила. И матушка не верила. Только Света вроде понимала, но, конечно, после всего, что я натворил… Да о чём я? Не эта Света всё понимала, а та, прежняя. А я попался, как последний кретин!

Я ведь действительно ничего не помню — честно, честно, поверь хоть этому! — и знаю о случившемся только из ваших разговоров да гадких признаний того, кто это всё затеял. Для вас нет разницы, что это он выступает в моём обличье, но мне-то что с этим делать?

Чтобы честным быть до конца, оговорюсь: некоторые моменты я всё же помню. Стоп, стоп! Это не признание вины, просто я кое-что видел и слышал. К примеру, бо́льшую часть пьяного ночного эпизода. Как Света плакала и просила у этого гада прощения. После всего, что он ей наговорил и после хамского плевка! Припоминаю, что Катька пыталась меня оттаскивать. Конечно, не меня, ведь это был не я. Во всяком случае, не тот я, которого ты знаешь. Твоё появление, Ленон, прошло мимо меня, хотя что-то мне мерещится, связанное с пощёчиной. Только вроде она досталась мне от матушки.

К чёрту, к чёрту объяснения и припоминания! Либо вы мне верите, либо нет. Если верите, то поймёте, что я так же заинтересован в прекращении всех безобразий, как и вы. Только ума не приложу, каким способом… Если не верите — тем хуже для нас всех! Остаётся принять единственное решение — покончить с этим навсегда. Меня это не страшит, лишь боюсь остаться в вашей памяти жестоким чудовищем.

Загранпаспорт

Пришла пора начинать самостоятельную жизнь. Это Лёсик осознал с предельной ясностью. Получить полную независимость от всех, кто его окружает: от матери, от друзей, от государства. И прежде всего, ничем этих окружающих не обременять. Ни просьбами, ни общением.

Кое-какие шаги он уже проделал. Сам готовил простейшую еду, следил за чистотой одежды, убирал свою комнату. Устроился на газетную типографию ночным оператором, чтобы заработать на жизнь и в то же время сократить нежелательные контакты.

Подробности скандала он узнал от Катьки, и хотя она с недоверием отнеслась к его «амнезии», поведала всё в красках, так что Лёсик и сам много чего вспомнил. Это вызвало новый прилив безысходного отчаяния. Но в то же время и вселило надежду. Ведь ему удалось-таки поговорить со Светой наедине, в номере гостиницы.

Лёсик уже знал, что она рассталась с мужем, живёт во Флоренции, работает в Национальном археологическом музее Италии. Что Ванич остался в Штатах, с Джорджем, учится и помогает отчиму в его транспортном бизнесе. В Питер Света приехала по работе вместе с коллегой, на которого в Пулково он, вернее, Леон, наскакивал петухом с оскорбительными обвинениями, благо тот ни слова не понимал по-русски. А потом тащился за ними до гостиницы, где и учинил позорные разборки с плевками и пощёчинами. Но так и не смог вспомнить, за что Света просила прощения. И вроде бы уговаривала его ехать с ними, но в это уже плохо верилось.

Тем не менее, её приглашение лежало на столе, и Лёсик решил, что должен поехать. Хотя бы для того, чтобы сказать, что у него ничего не прошло, и не было ни одного дня, чтобы он не думал о ней. Что теперь, раз она свободна, а он стал взрослым, они могли бы…

Ну, для начала нужно получить загранпаспорт. Можно сделать его через коммерческую контору «Виза-тревел», которой пользовались сотрудники матушки, но Лёсик не хотел у неё одолжаться, а ещё решил воспитывать характер и преодолевать трудности, обычные для людей со скромным достатком.

И он направился в ОВИР, где наткнулся на шокирующую картину: длинная очередь с нарисованными номерами на ладонях тянулась со второго этажа. Люди жили в этой очереди по три-четыре дня, уходя ненадолго поесть, поспать и отправить естественные надобности, поскольку туалетов в этом присутственном месте, как, впрочем, и в остальных подобных местах, не было.

Лёсик с трудом нашёл хвост, который махрился невнятными ответвлениями, и послушно приготовился выдержать всё до конца. После ночной смены сильно хотелось спать, он пристроился на широком подоконнике и закемарил.

Настал обеденный перерыв, сотрудникам ОВИРа пришло в голову отправить всю очередь на улицу, прямо на мороз. Людей окриками перебазировали во двор, к мусорным бакам. Это выдворение проводилось двумя милицейскими тётками с красными мордами и таранной грудью. Они отжимали очередь из коридоров, скандируя: всем уйти за решётку. И народ не ропща покатился вниз по лестнице, а когда последняя партия была задвинута, и решётку закрыли на замок, обнаружили свернувшегося калачиком Лёсика.

Ментовские гурии чуть не задохнулись от возмущения. Приглядевшись к нарушителю, они сочли его вид не вызывающим доверия: забрался с ботинками на подоконник, волосы длинные, весь в чёрном и, скорее всего, в отрубе. Либо пьяный, либо наркоман. Стражницы правопорядка растолкали нарушителя и предложили немедленно покинуть помещение, но Лёсик начал упрашивать «тётенек» оставить его поспать, он ведь никому не мешает, к тому же холодно.

Тут охранницы окончательно взъярились, вызвали подмогу, и вскоре к ОВИРу подкатила «синеглазка» с решётками и группой захвата. Лёсик продолжал мирно спать на прежнем месте, когда трое в масках, с автоматами, схватили его, закрутили руки назад и, подталкивая в спину дубинками, потащили к машине. Народ молча и безучастно проводил глазами отъезжающий автомобиль, поинтересовавшись лишь, за кем занимал парнишка.

Когда Дарина принимала звонок от сына, шло совещание. Она сказала: «Перезвоню позже», — и только через некоторое время до неё дошёл смысл фразы: «Мам, я в девятнадцатом отделении, если через час не отзвонюсь, приезжай за мной». Но через час звонка не было, и Дарина помчалась в это девятнадцатое отделение. Она ещё не знала, когда и за что Лёсик попал в ментовку, но ничего хорошего не ожидала.

Дежурный милиционер, молодой, но уже обрюзгший, в упор рассматривал уверенного вида гражданку в шикарной меховой накидке. Чёрт знает чего можно ожидать от таких дамочек, и он на всякий случай принял добродушный вид, а Лёсика в разговоре называл «забавным пацаном». Когда же, оборвав его на полуслове, Дарина потребовала немедленно предъявить сына, дежурный насупился и, нашарив в ящике тумбочки ключи, хрипло процедил: «Пошли, посмотришь на это чучело».

Лёсик лежал на цементном полу узкой, как мешок, камеры. Он подстелил своё длинное пальто и мирно спал, подложив под щёку сложенные ладошки. Его еле растолкали, что для дежурного являлось безусловным доказательством, что «нарушитель не адекватен, в состоянии опьянения». И протокол, мол, подписал, не хотите ли взглянуть?

Дарина принялась читать, но на полдороге бросила: больно уж много гадостей, грязных ругательств, которые якобы произнёс сын. Лишь метнула глазом в конец документа: простенькая, как у первоклассника, подпись Лёнчика не вызывала сомнений. Выбили угрозами, — решила Дарина и кинулась к сыну посмотреть, нет ли следов побоев.

— Вы лучше у меня посмотрите, — щербато оскалясь, произнёс дежурный и закатал рукав. — Ишь, ногти отрастил, топ-модель сопливая!

Действительно, от локтя тянулось пара свежих «кошачьих» царапин.

— Не ногти, а ноготь, — подал голос Лёсик и вытянул указательный палец, — я им бумагу режу.

— А я при чём? — дежурный не скрывал злости. — Интеллигент хренов, а ругается как шпана. Здесь в протоколе всё изложено, так что пока можете своё сокровище забирать под расписку, а там уж как судья решит. Но не меньше пятнадцати суток, и то если я не пойду увечья снимать.

Дома Лёсик сразу отправился досыпать, игнорируя все вопросы матери, а Дарина всё же прочла подписанный сыном протокол. Не может это быть правдой, ужаснулась она, обнаружив в документе обвинения в применении силы, сопротивлении при задержании, а главное, множество гнуснейших ругательств, которые были приведены якобы дословно. И под всем этим подпись сына!

Ждать, пока Лёсик проснётся, не было сил, и Дарина позвонила Мише, соседу по площадке и участковому милиционеру, теперь уже бывшему. Миша, а, вернее, Михаил Егорович, оказался дома и вскоре уже сидел на кухне, попивал кофе и, многозначительно хмыкая, читал протокол.

Да, бумажка гадкая, даже если заставили подмахнуть, поди докажи. И вообще там ушмарки одни остались после его ухода, форменные беспредельщики, хорошо ещё не избили. Может, всё-таки в больничку лечь, обследоваться? Помнится, у него какие-то неувязки были с реальностью, путался в эпохах… Попробует своему бывшему шефу позвонить, вдруг удастся как-то изъять эту гнусь. Вот если б не подпись… Зачем, балда, подписывал?

Этот же вопрос задала Дарина, когда разбудила сына утром. Но Лёсик божился, что не помнит, как подписывал, и вообще ничего из того, что в протоколе, на самом деле не было. А что же было? Ну, пришёл в ОВИР после ночной, народу кругом туча, сел на подоконник, потом заснул, а проснулся уже дома. Дарина побледнела. Он что, забыл, как был в ментовке, как ей звонил, как она за ним приехала? Нет, ни в какой ментовке он не был, просто спать страшно хотелось, да и сейчас бы поспал…

Михаил Егорович навёл справки, с кем-то поговорил и советовал просто ждать, пока всё уляжется и о Лёсике забудут. Пусть никуда не выходит, с работы — сразу домой, а если повестка в суд придёт, звонить ему, тогда уж будет действовать, хотя эти собаки на всё способны, тем более, оказал сопротивление, царапался, дурень.

Тогда Дарина ещё не знала, что всё, написанное в протоколе, — правда. Твердила себе и окружающим про ментовский беспредел. И хоть душу жгла тревога, но материнская логика отводила глаза. Она не связывала грубое поведение сына, приступы сумеречного сознания и этот немыслимый милицейский протокол.

Из дневника Лёсика

11.03.200… г.

Как теперь жить дальше? Как контролировать этого негодяя? Все прошлые попытки — если я о них помнил, а ведь, как правило, и не помнил ничего! — эти попытки ничем хорошим не кончались. Как бы я ни старался, отталкивая, затыкая рот, умоляя и стыдя, сделать с ним ничего не мог. Иногда матушка перестаёт со мной разговаривать, и я понимаю: это Леон опять что-то учинил, пока я спал после ночной.

Все вокруг думают, что я таким стал: циничным, наглым и грубым. И никакие извинения и объяснения уже не помогают. Я перестал общаться с людьми, боюсь, что в любой момент этот гад выскочит и всё испортит. Одно благо: он никогда не появляется, если я пишу дневник. И читать моих записей не может. Так что дневник — моё единственное надёжное прибежище.

21.04.200…г.

Ещё вчера полагал, что могу владеть собой. А сегодня вышло, что не могу. Наверно, если бы матушка была дома, ничего этого не произошло. Но она три дня как в командировке, и, конечно, Леон этим воспользовался. Тысячу раз себе твердил: плюнь, не обращай на его выходки внимания, ведь его, по сути, и не существует. Плод воображения, не больше. Оказалось, совсем не так.

То, что случилось сегодня, напугало меня по-настоящему. Я полез на антресоли, где спрятаны Светины дощечки с клинописью, и обнаружил, что их всего две. Каменный воробей был на месте, а одну из трёх дощечек я так и не нашёл. Всё перерыл и уже было решил, что Валя разбирала и куда-то сунула, но вдруг мне попался под руку конверт, а в нём — триста долларов.

Тут Леон вынырнул из ванной и с ухмылочкой вещает: не парься, продал я одну, деньги нужны на переезд. Я принялся его трясти, а он только хохочет и паясничает. На меня такая злость напала! Куда, падла, собираешься переезжать?! Так с тобой вместе: куда ты, туда и я! Бить его принялся, но этот чёрт уворачивается ловко, себе лишь навредил, стукнувшись об угол шкафа.

Сволочь, сволочь, чтоб он сдох! Не денег жалко — хотя продал, зараза, по дешёвке! — и не древнего артефакта, а память Светину. Хотя, бог мой, не мог же он сам что-то продавать! Это я сам, сам, своими руками сотворил такое — поменял то, что мне дороже всего, на кучку вонючих баксов! Что теперь делать, как избавиться от этого негодяя?!

Может, правда, во мне сидят доктор Джекил и мистер Хайд? Хотя при раздвоении личности активен только один, они друг с другом не встречаются. Кто знает, возможно, для окружающих так оно и выглядит, но только не для самого больного.

Вот и написал это слово. Я — больной, это надо признать.

Часть 2. У ЛЕТНЕГО САДА

Убежище

Постоянное ожидание неприятностей в корне изменило жизнь Лёсика, которая теперь отличалась отсутствием целей и перспектив. Он мерил пространство ближайшими часами, всё обязательное шло на автоматизме. Из его комнаты редко раздавались звуки, он либо спал после ночной смены, либо сидел за компьютером в наушниках. Когда Дарина уходила «поруководить», Лёсик вылезал из своей берлоги, заваривал чай, подолгу стоял под душем, включая на всю мощь электронную музыку своего детства. Либо без устали, в любую погоду ходил по городу, забираясь в глухие переулки, где время застыло в вековой давности.

Мать и сын почти не общались, и это тяготило обоих. Дарина решила поговорить с сыном. К разговору подтолкнуло одно важное обстоятельство: у неё появился Антон, скрипач и джазмен. Очень близкий, очень нужный, но абсолютно бездомный.

Разговор получился предельно конструктивным: подыскивается квартира для Лёсика, тем более что переезду он не противится. Не в новостройках — это главное условие. Была вызвана на разговор рекомендованная верными людьми риэлторша Анна Васильевна, дама в возрасте и с опытом. Выслушав все пожелания матери и сына — именно с таким приоритетом: она понимала, кто за всё платит, — она взяла небольшой тайм-аут, по истечении которого явилась уже с вариантами.

Анна Васильевна оказалась настоящим профи. Как опытный кукловод, держала в своих сухоньких, птичьих лапках все нити и, обладая уникальным чутьём и пониманием людской природы, не позволяла обстоятельствам руководить процессом. Это была её игра, и никакие преграды и сложности не могли повлиять на желаемый результат. В том числе и создаваемые самими клиентами. Умело направляя беседу, она быстро разобралась в их семейных делах. По сути, Анна Васильевна сразу поняла, что подойдёт Лёсику, но имитировала свободный выбор, подвигая его к своему варианту.

Этот вариант всплыл в первый же день, сразу после знакомства. Если говорить честно, он давно существовал в базе её коммерческих объектов, просто никому не предлагался. И не потому, что не устраивал — нет, напротив, маленькая квартирка на Чайковского была чудной… мечта, а не квартирка… но абсолютно не продаваемой. Бывают такие особые места, под стандартный перечень жилищных достоинств не подходящие, но уникальные по другим меркам.

Конечно, однушка в центре, да ещё возле Летнего сада — это уже неоспоримый плюс! Но для большинства на этом всё хорошее и заканчивалось. Кого мог заинтересовать чёрный ход, крутая лестница без лифта, узкий двор-колодец? Да и планировка квартиры выглядела странной. Не совпадающие уровни указывали на то, что она была когда-то перекроена из разных квартир. На кухню шли вверх две ступени, а сама она — треугольная, ни под какую мебель не пригодная — поражала окном в глухую стену и несоразмерно высоким потолком. Не кухня, а угловая шахта. Комната вполне себе ничего: квадратная и светлая, но потолок, напротив, низкий, давящий. Ванная большая, но опять же — с пьедесталом. Короче: ступени и уровни, того и гляди сверзнешься.

Некоторые недостатки могли бы сойти за достоинства. К примеру, лестница, на которую выходило только три двери: самой квартиры, входная и чердачная. Это в пятиэтажном доме! Остальные были замурованы либо снаружи, либо изнутри, но в любом случае никогда не открывались. Получалось, что обладатель этой квартиры получал до кучи собственный лестничный марш, свою парадную и личный чердак! Последний был интересен ещё и тем, что имел выход на крышу в виде широкого балкона с коваными решётками. В отличие от самой квартиры, окна которой смотрели в глухой двор-колодец, с чердачного балкона открывался вдохновенный вид на Неву и Петропавловку.

Но главная загвоздка была до идиотизма абсурдной. Изучая историю квартиры — а уважающий себя риэлтор обязан её знать — Анна Васильевна обнаружила основное препятствие к продаже. Квартирка была ведомственной по линии КГБ, — благо контора находилась рядом, на Литейном, — и после войны там постоянно менялись жильцы. То ли последние годы никто в ней не жил, то ли в процессе реорганизации КГБ в ФСБ она отошла от ведомства, а в муниципалитет не попала — но стандартных документов на квартиру не существовало, всё какие-то недостоверные акты и расписки.

Продать квартиру не представлялось никакой возможности, отказаться от находки не было сил, и Анна Васильевна уповала на случай, а до той поры втихаря, очень задёшево, сдавала её студентам. Но при этом беспокоилась, ожидая разоблачения и, по меньшей мере, скандала. Надо было что-то предпринять. Она не сомневалась, что легализовать квартиру удастся. Но тут нужен был доверенный человек, на которого можно было бы её оформить, а потом от его имени продать заинтересованным покупателям. Такого человека у неё не было, и с подобным предложением не сунешься к кому попало.

Встретив Лёсика, Анна Васильевна сразу подумала: ему это подойдёт. Она прямо вживую видела, как он открывает парадное своим ключом, с лёгкостью преодолевает десять крутых маршей, как босиком пробегает по всем закоулкам квартиры, летучей мышью перелетает из ванной в треугольную кухню, как выходит на крышу, вдыхает морской воздух и, сощурив глаза, вглядывается в даль залива. И ветер треплет его каштановые, с рыжей искрой, волосы.

В том, что её квартира понравится Лёсику, она не сомневалась. Оставалось решить две задачи: на кого оформить и за сколько продать. И вдруг её как током ударило: не нужно искать доверенного человека, сам Лёсик и есть такой человек, а квартира оформляется прямо на него, без всяких посредников. Это озарение посетило её, как всё гениальное, под утро. По стариковской привычке рано вставать Анна Васильевна заварила крепкого чая, включила телевизор и под его бормотание вела сама с собой диалог:

— Они, конечно, заплатят и не станут болтать.

— Но меры предосторожности всё же не помешают.

— Тут проблем не будет, главное — зацепить.

— Да, сначала это должно им понравиться.

— Не им, а ему.

Анна Васильевна была уверена: Лёсик должен один, непременно один увидеть всё сам, захотеть эту квартиру, влюбиться в неё. Мать прагматично заметит недостатки, выстроит из них аргументацию, холодной рассудочностью перечеркнёт всё волшебство и невероятность совпадения личности сына и этого забытого богом и людьми жилища, — и дело сорвётся.

Так вместо намеченного просмотра дорогущей «сталинки» на Московском проспекте, Анна Васильевна предложила Лёсику ехать прямиком на Чайковского. В крайнем случае, снизит цену, теряя уверенность в своём даре убеждения, прикидывала она и везла заинтригованного намёками Лёсика кружным путём — прямого транспорта с Васильевского не было.

Тут умозрительная картинка развернулась перед Анной Васильевной наяву: и стремительный пробег по узкой лестнице, и лёгкое преодоление разноуровневого пространства квартиры, и ветер на балконе крыши. Да я пешком дохожу с Васильевского за двадцать минут, скажет потом Лёсик. К тому времени будут позади все мытарства с оформлением документов — а они всё же были, причём вовсе не там, где ожидались! — но Анна Васильевна найдёт причину ещё раз навестить Леонида Александровича в его жилище. Зачем? Она и сама не знала. Просто для неё, потомственного маклера, все эти дома, квартиры и даже самые неказистые комнатки являлись не просто жильём или недвижимостью, а защитой от жизненных тягот и превратностей судьбы. И она не ошиблась: лучшего убежища для Лёсика невозможно было и представить!

Из дневника Лёсика

11.09.200… г.

Сегодня ночью была моя смена. Часов до трёх готовил к печати файлы. Гляжу, дверь в кабинет нашего техреда приоткрыта, и свет горит. Что за чудеса, думаю, какого беса он тут по ночам делает?! Захожу и ничего не узнаю. Вместо тесной каморки с захламлёнными полками — строгая комната, дубовые ставни на окнах, и печь с сине-белыми изразцами. Так это ж кабинет Петра! И сам он за столом, пишет, высунув язык.

Глянул через его плечо и понял, что он набрасывает чертёжик Летнего сада, прорисовывает аллеи, кружками со штриховкой обозначает фонтаны. Так это же тот самый эскиз, по которому итальянцы впоследствии сделают проект, немцам доверят строительство, а голландцам — посадку растений. И они, как всегда, припишут себе все заслуги!