16+
Притчи отовсюду

Бесплатный фрагмент - Притчи отовсюду

Сказки, эссе, истории, сны, диалоги из разных книг

Объем: 554 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

На обложке: картина Валерия Каптерева «Жизнь человека»

От автора

Мир сказок, притч, снов может показаться большим маскарадом. В некотором отношении так оно и есть. Мы получаем возможность примерять на себя самые различные маски. Маски персонажей, наряды поступков, декорации ситуаций… Маскарад и есть маскарад. Но этот маскарад создаёт замечательные условия для внутренней работы.

Важнее всего для человека — ориентироваться в жизни. И важнее, чем ориентироваться в жизни внешней, — ориентироваться в жизни внутренней. Вот на эту внутреннюю ориентацию работают притча, сказка, парадокс. Они помогают там, где кончается власть логики, рационального мышления. Там, где обыденное пытается уговорить нас, что не существует иного.

Не будем путать притчу с басенной моралью, с назиданием. Притча — это маскарад, танец, кружение вокруг тайны. Шагнуть к тайне можно лишь за пределами слов. Это уже событие личной жизни, результат личного усилия.

Суть той работы, к которой располагают нас притча и парадокс, ярко проявляется, например, в жанре коана. Коан используют в обучении своих учеников мастера дзэн. Это очень короткое изложение ситуации, или её демонстрация, или даже просто вопрос, разрешающую концовку которого должен найти тот, кому коан предложен его духовным наставником ради прорыва к истине, к озарению. Решение коана не является словесным, это не досказывание недосказанной истории. Это способность войти в предложенный тебе условный мир и вынести из него искру реального постижения, которое навсегда останется с тобой.


Если эти свойства мира притчи покажутся вам слишком замысловатыми, не огорчайтесь. Притча может вас развлечь, позабавить — наподобие анекдота. Это тоже неплохо. Так перебрался в анекдоты Ходжа Насреддин, который служил в суфийской традиции своеобразным учебным персонажем историй-притч, историй-коанов, помогающих передаче от учителя к ученику самого важного знания. Выйдя в широкий мир, он оказался вместе с тем и прекрасным фольклорным героем — для тех, кому этого достаточно.

То же самое можно сказать об афоризме и парадоксе. Их можно воспринимать через призму острословия и радоваться игре ума. Но можно видеть в них призыв к собственной мысли — и давать ей свободу вырываться за пределы любых слов.

* * *

Сюда не вошли сказки-крошки, среди которых слишком большое количество притч, чтобы соединить их с остальными. Надеюсь со временем собрать сказки-крошки из породы притч в отдельную книгу.

Хищный баран

Притчи из «Книги без титула»

Эти притчи придуманы не мною. Просто я старался изложить их как можно проще, без затей. Некоторые из приведённых историй известны больше, некоторые меньше. Но каждая стала для меня в своё время внутренней вспышкой, позволяющей увидеть то, чего не удавалось разглядеть раньше. Поэтому я выбрал их из своей большой «Книги без титула» (где они служили лишь образными интермедии среди размышлений), чтобы поделиться с теми, кто не одолеет большую книгу с размышлениями.

Притча о кислом вине

Хозяин угощал гостей вином, которое оказалось таким кислым, что никто не мог его пить. Тогда один из гостей сказал:

— Я знаю, как избавиться от этой кислоты.

— Как? — заинтересовался хозяин.

— Надо накрыть кувшин листком бумаги, перевернуть его и оставить так на ночь во дворе. К утру никакой кислоты не будет.

— Да, но и вино всё выльется, — возразил хозяин.

— Конечно, только ведь оно такое кислое, что и жалеть его нечего.

Притча о слепых,

повстречавших слона

Четверо слепых впервые в жизни повстречали слона. Один из них дотронулся до хобота и сказал:

— Слон похож на толстый канат.

— Слон похож на столб, — откликнулся другой, ощупав ногу слона.

Третий коснулся слоновьего живота и заявил:

— Слон похож на огромную бочку.

— Он похож на циновку, — потрогав слона за ухо, возразил четвёртый.

Притча о правоте

К судье домой пришел истец рассказать о своей тяжбе. Так было принято в простые древние времена. Судья внимательно выслушал обстоятельства дела и сказал:

— Да, ты прав.

На следующий день явился ответчик, изложив происшествие совершенно иначе. И этот разговор судья закончил словами:

— Ты прав.

После ухода ответчика жена судьи, которая не преминула подслушать оба разговора, стала упрекать его в неискренности.

— Ведь не может так быть, — говорила она, — чтобы оба были правы, раз один опровергает другого.

— И ты права, — согласился судья.

Притча о разных туфлях

Один человек надел по ошибке разные туфли: у одной каблук оказался выше, чем у другой.

На улице какой-то прохожий, заметив, как он хромает и мучается, сказал ему:

— Вы же перепутали туфли. Смотрите — у одной каблук выше, у другой ниже.

— И в самом деле! — спохватился человек и приказал сопровождавшему его слуге:

— Беги домой, принеси мне другую пару.

Слуга вернулся ни с чем.

— Та пара точно такая же, — сказал он хозяину. — У одной туфли каблук выше, а у другой ниже.

Притча о двух стрелах

Новичок в стрельбе из лука встал перед целью, приготовив две стрелы. Наставник покачал головой:

— Никогда не бери двух стрел! Понадеявшись на вторую стрелу, ты беспечнее отнесёшься к первой. Всякий раз считай, что другого выбора нет, что ты непременно должен попасть в цель единственной стрелой.

Притча о бешеном слоне

Один мудрец учил своих учеников тому, что Бог — во всём и нужно преклонятся перед каждым его проявлением. Самый ревностный из его учеников однажды увидел мчавшегося навстречу разъярённого слона, на котором сидел погонщик и кричал:

— С дороги! Слон взбесился!

Но ученик, считая, что Бог есть и в слоне, не убежал, а преклонил перед слоном колени. Слон схватил его, поднял в воздух и швырнул на землю, едва не убив до смерти…

Когда ученик пришёл в себя и рассказал мудрецу о случившемся, тот сказал:

— Это правда, что Бог в слоне, но ведь и в погонщике тоже. Почему же ты не послушал погонщика?

Притча о царском величии

Когда один великий и могущественный правитель ехал со свитой по столице, к нему подбежала бедно одетая женщина.

— Помоги мне, царь! — взмолилась она. — Мои дети голодают, у меня нет денег купить им кусок хлеба.

— Странная женщина, — сказал властелин. — Пристало ли царю, заботящемуся о судьбах государства, тратить внимание на случайную нищенку?

— Тогда перестань быть царём! — воскликнула женщина.

Притча о послушании указам

В одном городе в старые времена улицы по ночам не освещались. Однажды кто-то толкнул в темноте градоначальника, и тот на следующий день издал указ о том, что по вечерам каждый должен иметь при себе фонарь.

Вскоре его снова кто-то задел вечером на улице, когда он проверял выполнение приказа.

— Почему при тебе нет фонаря? — закричал разгневанный правитель.

— Есть, — раздался ответ. — Только свечи в нём нет, но о ней в указе ничего не говорилось.

Назавтра появился новый указ: «По вечерам иметь при себе фонарь, а в нём свечу».

В тот же вечер градоначальника опять толкнули в темноте. И на этот раз не удалось уличить дерзкого в нарушении закона — в указе не говорилось о том, что свеча должна гореть.

Притча о хищном баране

На стеблях травы жили крошечные букашки. Старшие из них учили младших:

— Посмотрите на этого тигра, который лежит неподалёку. Это добрейшее существо, он никогда не делал нам ничего плохого. А вот баран — опаснейший хищник: приди он сюда, сейчас бы сожрал бы нас всех вместе с травой, на которой мы живём. Но тигр справедлив — он отомстил бы за нас.

Притча о великане и карлике

Глупый и ленивый великан, встретившись с мудрым и трудолюбивым карликом, стал над ним издеваться:

— Ты так умён и умел, малыш; почему ты не можешь ничего придумать, чтобы хотя б на вершок увеличить свой рост?

— Мне не нужно лишнего, — ответил карлик. — Ведь если из тебя выстругать настоящего человека, то он, может быть, окажется и поменьше меня.

Притча о приставшем зёрнышке

Верблюжонок и ослёнок жаловались своим родителям:

— Вон как хорошо кормят ячменём поросят, а нас отгоняют прочь, и мы всё время голодны.

— Не завидуйте, — отвечали им взрослые, — придёт время, когда вы их пожалеете.

Наступила зима, и однажды верблюжонок с ослёнком услышали отчаянный визг.

— Что случилось? — спросили малыши у родителей.

Те повели их и показали освежёванные свиные туши.

Тогда верблюжонок и ослёнок повалились на землю, задрали копытца и закричали:

— Ой, посмотрите, не пристало ли к нашим ногам хотя бы зёрнышко ячменя, а если пристало, снимите.

Притча о наполненном кувшине

К одному богачу пришёл голодный нищий. Богач велел ему дать большую миску супа, а когда нищий поел, спросил, сыт ли он.

Услышав утвердительный ответ, он приказал дать нищему ещё и мяса. Тот съел всё дочиста и на вопрос богача снова ответил, что наелся.

Тогда ему принесли кувшин молока, который тут же был выпит до дна.

Богач засмеялся и спросил:

— Зачем же ты говорил, что сыт, если непрочь был поесть ещё и ещё?

В ответ нищий взял кувшин и доверху наполнил его камнями.

— Полон ли кувшин? — спросил он богача.

— Конечно, — ответил тот.

В щёлочки между камнями нищий насыпал, сколько мог, песку, и спросил снова:

— Теперь полон?

— Ну, теперь-то уж наверняка! — воскликнул богач.

Тогда нищий налил в кувшин воды, наполнив его и в третий раз.

Притча о настойчивом дровосеке

Один дровосек жил очень бедно, выручая гроши за вязанки дров, которые он приносил из ближнего леса.

Однажды, когда он рубил дрова, его увидал проходивший мимо мудрец и сказал ему:

— Иди дальше!

Дровосек, послушавшись совета, зашёл глубже в лес и нашёл там сандаловые деревья. Нарубив столько, сколько мог унести.

Получив от продажи много денег, он на следующий день снова отправился в лес, но, вспомнив слова мудреца, пошёл ещё дальше, пока не натолкнулся на россыпи серебряной руды.

На третий день он не остановился и здесь. А в самой глубине леса он отыскал пещеру с драгоценными камнями.

Притча о перевёрнутом камне

Один странствующий искатель истины увидел большой камень, на котором было написано:

«Переверни и читай».

Он с трудом перевернул его и прочёл на другой стороне:

«Зачем ты ищешь нового знания, если не обращаешь внимания на то, что уже знаешь?»

Притча о мужестве Александра

Одному ребёнку рассказали историю о том, как Александр Македонский, получив донос на своего врача, якобы собиравшегося его отравить, дал прочитать этот донос самому врачу, а пока тот читал — в знак доверия выпил приготовленное им лекарство.

Мальчик вместе со всеми восхищался бесстрашием полководца.

— Что же тебе так понравилось в поведении Александра? — спросил один из взрослых, оставшись с мальчиком наедине.

— Он же за один раз выпил целую чашку лекарства! — воскликнул ребёнок.

Притча о воронятах

Ворона учила своих птенцов осторожности.

— Опасайтесь человека, — говорила она, — особенно когда он наклоняется, чтобы поднять камень.

— А что делать, если он заранее взял камень в руку? — наперебой закричали воронята.

— Ну, теперь я знаю, что вы не пропадёте! — обрадовалась ворона.

Притча о пропавшем топоре

У одного человека пропал топор.

Он подумал на своего соседа и стал к нему приглядываться. В самом деле: ходит он, как укравший топор, смотрит, как укравший топор, — каждый жест, каждое слово выдавали в нём вора.

Вскоре топор нашёлся.

Когда после этого человек снова взглянул на соседа — тот уже ничем не был похож на укравшего топор.

Притча о тщеславном богаче

Один богач допытывался у бедняка, почему тот не прислуживается к нему, как все остальные.

— Что мне до твоего богатства? — ответил бедняк. — Оно же твоё, а не моё.

— А если я отдам тебе половину богатства, ты будешь почитать меня? — не отставал богач.

— Нет, конечно. Ведь тогда я буду так же богат, как и ты.

— А если я отдам тебе все свои богатства?..

Бедняк рассмеялся:

— Тогда уже тебе придётся передо мной заискивать.

Притча о дырявом зонте

Один предусмотрительный человек, захватив на всякий случай зонтик, отправился с приятелем на прогулку.

Вдруг пошёл дождь.

— Скорее раскрывай зонтик! — воскликнул приятель.

— Это не поможет, он весь в дырах.

— Зачем же тогда ты взял его с собой?

— Да я думал, что дождя не будет, — вздохнул предусмотрительный человек.

Притча о раскаявшейся змее

Возле одного селения жила большая ядовитая змея, настолько злая, что люди боялись приближаться к этому месту.

Однажды по дороге шёл отшельник, и змея бросилась, чтобы укусить его. Но отшельник не испугался и, остановившись, посмотрел на змею так проникновенно, что она потеряла всю свою злобу.

— Никогда больше никого не кусай, — сказал отшельник и пошёл дальше.

Вскоре все узнали, что змея уже не страшна; в неё стали швырять камнями, таскать её за хвост…

Через некоторое время отшельник снова проходил по этой дороге. Увидев измученную змею, он укоризненно покачал головой:

— Я сказал тебе, чтобы ты никого не кусала, но я не говорил, что и пугать никого не нужно. Ведь ты можешь шипеть и показывать зубы, держа на расстоянии тех, кто хотел бы над тобой поиздеваться.

Притча о глупом принце

В одном царстве наследник престола был настолько глуп, что отец решил отдать его учиться гаданию, чтобы сын обладал хоть какой-нибудь мудростью.

Через несколько лет принц был обучен всем тонкостям ремесла, и отец решил его проверить.

— Что у меня в руке? — спросил он, зажав в ладони перстень с драгоценным камнем.

Начертив на песке несколько линий и всмотревшись в них, принц сказад:

— Это нечто круглое, с отверстием посредине, по роду — минерал.

— Сколько точных примет ты назвал! — воскликнул восхищённый правитель. — Назови же сам предмет.

— Мельничный жернов, — подумав, сказал глупец.

Притча о живописце Апеллесе

Стараясь изобразить на картине взмыленную лошадь, Апеллес настолько отчаялся правдоподобно передать вид лошадиной пены, что прекратил свои попытки и гневно швырнул в картину губку, которой снимал с кисти краски.

Губка, скользнув по картине, оставила на ней след, в точности воспроизводящий пену взмыленной лошади, — и картина оказалась законченной.

Притча о быстрой лошади

Мудрец спросил у торговца лошадьми:

— Почему у тебя одна лошадь стоит в десять раз дороже другой?

— Потому что бежит в десять раз быстрее.

— Но ведь если она поскачет в неверном направлении, то будет в десять раз быстрее удаляться от цели, — заметил мудрец.

Торговец задумался — и сбавил цену.

Ваня-лапоток

Анекдоты-притчи

С детства я любил анекдоты про Ходжу Насреддина. Потом, читая о суфийских мудрецах, узнал, что Насреддин был у них символическим персонажем, служащим для передачи ученикам внутреннего понимания жизни. Тогда я задумался, каким бы мог быть такой персонаж в наших русских условиях. Так возник Ваня-лапоток.

Костёр и пожар

Один богатый знакомый решил сделать Ване-Лапотку сюрприз ко дню рождения: прислал целую гору брёвен и досок, чтобы он мог построить новый дом. А Ваня-Лапоток созвал гостей и устроил из этих брёвен и досок костёр всем на удивление. Никто такого большого костра не видал.

— Зачем же ты такое добро сжёг, а сам в старом доме жить остался? — спросили у Вани-Лапотка.

— А что? Построил бы я дом, а он от пожара сгорел бы, — ответил Ваня. — Лучше уж костёр, чем пожар.

— Но ведь и старый дом от пожара сгореть может.

— А что? Старый не так жалко.

Хорошо ли быть лаптем

— Неужели ты не стесняешься своего прозвища? — спросили Ваню-Лапотка.

— А что? Я им даже горжусь, — ответил Ваня.

— Чем же тут гордиться?

— Во-первых, лучше быть лаптем, чем самому облапошивать или вечно бояться, что тебя облапошат.

— А во-вторых?

— Во-вторых, всё-таки лучше быть маленьким лаптем, чем большим.

Неуклюжесть и вежливость

Шёл Ваня-Лапоток по лесу, по сторонам глазел. Попал ногой в кротовую норку, споткнулся и упал. Сел, почесал в затылке, потом приложил рот к норке и крикнул:

— Извини, друг, что норку твою разворошил! Не хотел тебя обидеть!

Встал, отряхнул землю с губ и пошёл дальше. И пробормотал на ходу:

— А что? Из спотыкающегося недотёпы стал вежливым человеком.

Дырявый мешок

Нёс Ваня-Лапоток набитый чем-то мешок, а навстречу ему — любопытный знакомый.

— Куда идёшь? — спрашивает. — А что это в мешке у тебя? Где раздобыл?..

Поставил Ваня-Лапоток мешок на землю и стал его внимательно осматривать.

— Что случилось? — спрашивает знакомый. — Что ты на своём мешке ищешь?

— Эх! — вздохнул Ваня-Лапоток. — Купил мешок хороших вопросов, так он с дыркой, наверное: вот и гляжу, где она. А то вопросы посыпались. Да и больно мелкие они оказались, хоть обратно неси!..

Заколоченная дверь

Приятели Вани-Лапотка решили подшутить над ним и ночью заколотили дверь в его дом. Утром, спрятавшись неподалёку, они стали поджидать — как он будет выбираться. Но Ваня-Лапоток не показывался.

К вечеру шутники не выдержали, повыдёргивали гвозди и вошли в дом. Как ни в чём не бывало, Ваня-Лапоток позвал их пить чай.

— Ты на нас не обиделся? — спросил один из приятелей.

— А что обижаться? Я об этом и не думал.

— Значит, понял, что это шутка? — спросил другой.

— А что, разве шутка? — пожал плечами Ваня. — Я об этом и не думал.

— Так о чём же ты думал? — удивился третий.

— Думал, что вытаскивать гвозди лучше с той стороны, откуда их забили.

Подготовка

Ложась спать, Ваня-Лапоток говорил:

— Я умер.

Когда просыпался, говорил:

— Я воскрес.

У него спросили:

— Неужели ты так старательно готовишься к смерти?

— А что, разве у кого-нибудь не получалось умереть? — спросил он в ответ. — Я готовлюсь к воскресению.

Сколько подавать нищим

Знакомый заметил, как Ваня-Лапоток просит подаяния. Некоторое время спустя, он увидел, как Ваня-Лапоток сам подаёт милостыню.

— Как это понять? — удивился знакомый.

— Да вот, хотелось узнать, сколько получает нищий. Если много — можно подавать поменьше, а если мало — побольше.

— Ну, и что оказалось?

— Теперь я думаю, что каждый, кто жалеет денег на милостыню, должен попробовать просить её сам.

Кто настоящий

Ваня-Лапоток купил себе новую одежду для путешествий: рубашку и куртку с множеством карманов, прочные удобные брюки, надёжные сапоги. Нарядился и отправился в лес.

По дороге он встретил двух приятелей, который в один голос сказали:

— О, да ты настоящий путешественник!

По лесу Ваня бродил до темноты. Возвращаясь, он сбился с пути и упал с обрыва в глубокий овраг. Там он застрял в кустах с большими острыми шипами — да так, что сначала не мог шевельнуться.

Но, когда неподалёку завыли волки, Ваня изловчился вылезти из куртки и штанов, которые накрепко были пришпилены шипами. Шипы воткнулись даже в сапоги, которые тоже пришлось оставить в кустарнике. Босой, исцарапанный, в изодранных остатках одежды, Ваня добрался домой только под утро.

Когда он днём вышел из дома в старой одежде, то снова встретил тех же приятелей.

— Что такое? Где же настоящий путешественник? — усмехнулся один из них.

Тогда Ваня-Лапоток повёл их в лес к оврагу и показал на кустарник, где его походная одежда висела на шипах, напоминая фигуру человека.

— Вон там тот, кого считаете настоящим вы, — сказал он.

Потом ткнул себя в грудь:

— А здесь тот, кого считаю настоящим я.

Ответ на самый важный вопрос

Однажды Ваня-Лапоток пришёл среди многих на беседу с учителем жизни. Тот отвечал на любые вопросы своих слушателей. После беседы Ваня подошёл к нему с двумя конвертами и сказал:

— Вот в этом конверте лежит записка с самым важным для меня вопросом. Вы не могли бы написать ответ, положить в другой конверт и запечатать его?

Мудрец невозмутимо выполнил просьбу. Но когда Ваня-Лапоток, поблагодарив, взял конверт и спрятал в карман, он не выдержал и поинтересовался:

— Когда же ты думаешь прочесть ответ?

— А что? Я хотел получить ответ на самый важный вопрос — и получил. Зачем же его читать?

Страхолюдная пещера

Луна-парк объявил конкурс на самый страшный аттракцион. Победил Ваня-Лапоток. Из его «Страхолюдной пещеры» (так назывался аттракцион) даже самые бойкие забияки выходили перепуганными, так там было темно и страшно.

— Что же ты там такое устроил? — спросил Ваню приятель. — Я даже побоялся туда идти.

— Я тоже, — признался Ваня-Лапоток. — Хотя я-то знаю, что там ничего и никого нет, кроме тех, кто туда заходит. Ведь никто человека сильнее не испугает, чем другие люди.

Среди петард

Был какой-то праздник, и в парке грохотали петарды и фейерверки. Услышал это Ваня-Лапоток, быстро оделся и пошёл гулять. Пришёл в парк, сел на скамейку, закрыл глаза и сидит. Тут мимо проходил его знакомый. Потормошил Ваню –Лапотка за плечо и спрашивает:

— Что с тобой? Тебе плохо от этого шума? Ты ведь любишь посидеть в тишине, подумать.

Ваня-Лапоток открыл глаза и говорит:

— Очень люблю. Но в тишине и мысли тихие приходят. Легко придут — легко уйдут. А здесь, в этом грохоте, только самые отважные мысли уцелеют. Вот за ними-то я пришёл. Не каждый день такие условия благоприятные.

И снова глаза закрыл.

Зачем нужен телефон

Сидел приятель у Вани-Лапотка. Слышит — то и дело телефон звонит. Видит — Ваня-Лапоток и не думает трубку брать. Удивился приятель:

— Ты почему трубку не берёшь?

— Да что там, слишком уж часто звонят, — вздыхает Ваня-Лапоток. — Часто у человека и дела особого нету. И говорят подолгу. Если всё время к телефону подходить, ничего сделать не успеешь.

— Что же тогда не выключишь телефон вообще. Всегда сможешь включить, когда надо.

— Э-э-э, так не пойдёт, — помотал головой Ваня-Лапоток. — Когда слышишь, как дозваниваются, жить легче. Значит, ты кому-то нужен.

Переписка с подсознанием

Завёл Ваня-Лапоток большую толстую тетрадь. На левой странице пишет, что за день случилось, а на правой — что ему потом приснилось ночью. Целый месяц не знал, как эту тетрадь озаглавить, а потом придумал. Написал на обложке: «Переписка с подсознанием».

Ночью приснился ему скоморох. Бегает вокруг, кувыркается, приплясывает, хохочет:

— Узнаёшь меня? Узнаёшь своё подсознание? Не переписываюсь я с тобой, а играю!.. А ты мне всё всерьёз пишешь, будто протокол какой-то милицейский. Фу, скукотища какая!..

Вечером Ваня-Лапоток вспомнил сон, почесал в затылке и написал на очередной левой странице: «Сказка про сегодняшний день»…

Читали ли вы Библию?

Шёл Ваня-Лапоток по улице, а к нему подходят мужчина и женщина и спрашивают:

— Скажите, пожалуйста, а вы читали Библию?

Помотал он головой и отвечает:

— Не могу сказать ни да, ни нет. А вы читали?

— Конечно, — отвечает мужчина. — Вот и хотели с вами о ней поговорить.

— Ничего не получится, — развёл руками Ваня-Лапоток. — Если бы я совсем не читал, мне было бы интересно послушать, что расскажете. А если бы я прочитал как следует, мне бы уже не разговоры были важны, а дела. Но прочту её, прочту.

Пока мужчина с женщиной думали, что сказать на это, Ваня-Лапоток уже далеко был.

Ниточки

— Какой-то ты ненаучный, — сказал Ване-Лапотку его приятель-учёный. — Без науки ведь нельзя отличить то, что кажется, от того, что на самом деле.

— А что? — хмыкнул Ваня-Лапоток. — Мне ниточек хватает.

— Каких ещё ниточек? — возмутился приятель. — Доказательства нужны, а не ниточки.

— Доказательства я не все понимаю, я ведь Лапоток, — опечалился Ваня. — А ниточки — вот они, от всего ко всему, что на самом деле, тянутся. Если их маловато — значит, выдумка. Как дырка в свитере.

— И ты всегда можешь разобраться, где сколько ниточек? — усмехнулся приятель.

— А что, в дырявом свитере тоже ходить можно, — махнул рукой Ваня-Лапоток и отправился по своим делам.

Гололёд

— Что случилось? — обеспокоился знакомый Вани-Лапотка, увидев его с инвалидной палкой на четырёх ножках.

— А что? Гололёд, скользко, — объяснил Ваня-Лапоток. — Лучше ходить с инвалидной палкой целым, чем инвалидом.

Несколько дней спустя знакомый снова увидел Ваню-Лапотка, уже без всякой палки.

— Ведь сегодня гололёд ещё хуже, чем когда ты с палкой был! — насмешливо сказал он. — Почему же ты от неё отказался?

— А что? — пожал плечами Ваня-Лапоток. — Мой организм понял, каково таскаться с инвалидной палкой. Теперь таким осторожным стал, что и палка ему ни к чему. Хоть канатоходцем становись.

И он пошёл дальше так быстро и уверенно, что знакомый ему позавидовал. Гололёд-то в самом деле был нешуточный.

Польза пробок

Ваня-Лапоток оказался однажды в компании заядлых автолюбителей. Те так ругали дорожные пробки, что Ваня решил вмешаться:

— У меня машины нет, но меня друзья нередко подвозят. И я о пробках только хорошее могу сказать.

— Как о них можно хорошее говорить? — вознегодовал один из автолюбителей. — Столько времени на них уходит!

— А что? Могу сказать. Один мой приятель, который за много лет ни одной книги не прочёл, очень начитанным стал с тех пор, как аудиокниги в пробках слушает. Другой уже три языка выучил. Третий в музыке стал разбираться. Да я и сам пробки люблю. Не всегда ведь выберешься посидеть, подумать…

— Ну, и надумал что-нибудь стоящее? — съязвил другой автолюбитель. — Кроме того, чтобы пробки хвалить.

— А что, надумал, — кивнул Ваня-Лапоток. — Понял, что правильно я без машины обхожусь. Никогда её покупать не буду.

Книга обо всём

Сидел Ваня-Лапоток на скамейке в парке, по сторонам глазеет. Тут подошёл к нему человек с большой сумкой и спрашивает:

— Хотите купить книгу обо всём? Она дорогая, потому что толстая очень, но у меня дешевле, чем в магазине.

Поглядел Ваня-Лапоток вокруг и говорит:

— А что? Есть у меня одна такая — книга обо всём. А у вас разве нету?

— Такой ещё не было, — уверяет торговец. — Первый раз издали. Супер-энциклопедия!

Ваня снова поозирался и плечами пожал:

— Нет, не надо. Моя книга лучше.

Торговец подхватил сумку и к другим скамейкам пошёл. А Ваня-Лапоток снова залюбовался деревьями, небом и прудом. Потом почесал в затылке и прошептал:

— Моя, конечно, тоже дорогая, но хоть для читателей бесплатная…

Будильник у соседа

Зашёл Ваня-Лапоток к соседу и просит:

— Возьмите к себе, пожалуйста, мой будильник, чтобы я завтра непременно вовремя поднялся.

Сосед удивился:

— Неужели из-за стены он лучше будет слышен?

— А что? — отвечает Ваня-Лапоток. — Я гораздо лучше слышу ваш будильник, чем свой. И от возмущения сразу просыпаюсь. К тому же не смогу прихлопнуть его, чтобы умолк и дал ещё поспать.

Бормашина и отбойный молоток

Оказался Ваня-Лапоток у зубного врача: пришёл зуб запломбировать. Включил врач бормашину, Ваня аж задрожал:

— Боюсь! — говорит. — Подождите минутку.

Стоматолог минутку подождал. Тут за окном отбойный молоток включили, стали асфальт дробить.

Ваня-Лапоток успокоился, даже повеселел.

— Всё, я готов, — сообщает. — Подействовало.

Врач удивился, ведь он даже обезболивание ещё не сделал. Но стал скорее зуб сверлить, пока пациент не возражает.

Когда закончили, поинтересовался:

— Как это вы так спокойно выдержали без заморозки?

— А что? Отбойный молоток тоже неплохо действует, — вздохнул Ваня-Лапток. — Я думал всё время: хорошо, что не им!.. хорошо, что не им!..

Много ли мы знаем

Спросил Ваню-Лапотка один насмешник, чтобы позабавиться:

— Ты много чего знаешь, Ваня-Лапоток?

— Одно, — ответил тот.

— Ого, как много! И что же это одно?

— Что вокруг — бескрайняя тайна.

— Вот уж Лапоток, так Лапоток, — продолжает насмешник. — А как же наука и всё остальное, что люди знают? Многие ведь знают больше, чем одно.

Почесал Ваня-Лапоток в затылке и говорит:

— Это верно. Только всё-всё, что все-все знают, настолько меньше тайны, что и говорить не о чем… Правда, я ещё одно знаю.

— И второе знаешь? Расскажи!

— А что, скажу. Всегда есть кто-то, кто мне поможет узнать ещё что-нибудь важное.

Почему не женишься?

Женатый друг сказал холостому Ване-Лапотку:

— В семейной жизни столько радостного. Почему ты не женишься?

— Лучше спроси меня, почему я не развожусь, — ответил Ваня-Лапоток.

— Так ты же не женат… — озадачился друг. Но, зная Ванин замысловатый характер, всё-таки спросил: — Ладно, почему не разводишься?

— Потому что не женюсь, — объяснил Ваня-Лапоток.

— Но неужели ты не думаешь, что можешь встретить женщину, с которой будешь счастлив на всю жизнь? — не отставал друг.

— А что, неужели ты думаешь, что тогда я буду вести с тобой такие мудрые разговоры?..

Незабытый пропуск

Поступил Ваня-Лапоток на новую работу. Ходит через проходную день за днём. Поздоровается с охранником, тот его и пропустит. Только однажды попросил Ваня:

— Посмотрите у меня пропуск, пожалуйста.

— Это ещё зачем? — удивился охранник. — Каждый день ходишь, я тебя знаю.

— Нет, проверьте! — настаивает Ваня.

Проверил охранник пропуск.

— Всё в порядке, — говорит. — Только почему сегодня бросился пропуск показывать?

— Да я всё время его дома забывал, — объясняет Ваня-Лапоток. — А сегодня не забыл, вот и предъявляю. Может, завтра опять забывать начну?..

— Ладно, иди! — усмехнулся охранник.

Пошёл Ваня-Лапоток и бормочет себе под нос: «Ну, теперь хоть по-законному, а то всё по хорошему отношению проходил…

Без лишнего

Задумался Ваня-Лапоток: сколько всего вокруг лишнего. Зачем телевизор, если ничего нужного не показывает? Выбросил телевизор — тише стало. Зачем кровать, если спать можно на полу? Выбросил кровать — стало просторнее. Много чего так повыбрасывал, а потом говорит себе: «Что-то я слишком много стал заботиться о том, как от лишнего избавиться. Может, эти мысли тоже лишние?..» И стал жить, как живётся, не занимаясь бесконечным выбрасыванием…

Отдам в хорошие руки

Повесил Ваня-Лапоток бумажку: «Отдам в хорошие руки». И адрес свой написал. Приходит к нему человек, говорит:

— Я по объявлению.

— Заходите, садитесь, — приглашает Ваня. — Сейчас чаю принесу.

— Да нет, спасибо, — отказывается посетитель. — Я только хотел спросить, ЧТО вы отдаёте в хорошие руки? В объявлении почему-то не написано…

— В хорошие руки, — объясняет Ваня-Лапоток, — что угодно отдам.

— Как что угодно? — не понял гость.

— А что? Даже себя самого, — заверил Ваня. — Были бы руки по-настоящему хорошие.

Любимое блюдо

Когда Ваня-Лапоток приходил в гости к кому-нибудь из давних знакомых, на столе тут же появлялось его любимое блюдо: макароны под шоколадным соусом. Однажды незнакомый сосед по столу, увидев такое экзотическое сочетание, спросил Ваню:

— Какая странная еда. Неужели вы и в самом деле любите это больше всего?

Тот не смог сразу ответить, потому что гостя стали потчевать всякими разносолами, предлагали то и это, спрашивали, что ему больше нравится… Когда сосед перевёл дух и снова повернулся к Ване-Лапотку, тот положил себе ещё макарон с соусом и ответил:

— Ничего, есть можно… Главное — с тех пор, как я о своём любимом блюде всем рассказал, никто больше с вопросами не пристаёт и не заставляет всё, что на столе, перепробовать.

Записи на воде

Всё чаще люди замечали Ваню-Лапотка на берегу пруда. Он сидел и водил по воде длинной палочкой. Наконец один знакомый не выдержал. Подошёл, поздоровался, присел рядом и спрашивает:

— Что за странное занятие у тебя — палкой по воде водить?

— Так ведь я не просто вожу, мысли записываю, — отвечает Ваня.

— Почему же не на бумаге пишешь? — продолжает интересоваться знакомый.

— А что, разве я писатель, что ли, бумагу переводить? — удивляется Ваня-Лапоток. — Вот только мысли больно важные. Жалко, чтобы пропали.

— Так на воде они тоже не сохранятся!

— Ну, я ведь снова и снова записываю, — объясняет Ваня.

— Всё равно не сохранятся, — смеётся знакомый, — сколько раз на воде ни пиши…

Ваня плечами пожимает:

— Зачем же мне на воде сохранять?.. Пишу, пишу, пока это во мне не сохранится.

— Как же ты узнаёшь, что сохранилось? Когда уже наизусть выучил? — допытывается собеседник.

— Наизусть мне не нужно, я выступать не собираюсь… А узнать любой может. Ты, например, — тут Ваня улыбнулся. — Вот записывал я себе, записывал, что не надо на бесконечные расспросы раздражаться, и видишь, как терпеливо с тобой разговариваю…

Иной мир

Спросили два приятеля у Вани-Лапотка:

— Как по-твоему, есть иной мир или нету? один из нас думает так, а другой этак.

— Подумаю, — пообещал Ваня. — Когда соображу, скажу вам.

И ведь надо так случиться, что этой же ночью приснился Ване-Лапотку сон. Может, потому что он весь день об этом думал?.. Оказался он в ином мире, ходит, присматривается, общается…

Назавтра, встретившись с приятелями, Лапоток сообщил им:

— Да, есть другой мир. Ночью он мне приснился.

— Подумаешь, приснился! — фыркнул тот, что не верил. — это ничего не доказывает.

— А что, давай вместе подумаем, — предложил Ваня. — Вот как по-твоему, существует ли Мадагаскар?

— Ясно, что существует, — усмехнулся скептичный. — Даже мультики о нём показывают.

— Да, мультики и об ином мире показывают, — кивнул Ваня. — Но вот Мадагаскар мне не снился. Вот иной мир — приснился. Значит, он существует. Ну, хотя бы в моём сне, правда?

— Во сне не считается! — запальчиво воскликнул приятель. — И почему я должен тебе верить?

— А что, вы же меня спросили, я и ответил, — пожал плечами Ваня-Лапоток. — Кстати, меня там, во сне, предупредили, как наш разговор пойдёт. Сказали, что это сон для меня. А кто не поверит, пусть своего сна дожидается.

Помахал Ваня приятелям на прощание и ушёл, оставил их спорить друг с другом.

Как дружить с жизнью

Один из друзей Вани-Лапотка спросил его:

— Кто твой лучший друг?

Наверное, надеялся, что Ваня его назовёт.

— Жизнь, конечно, — не задумываясь, выпалил Ваня-Лапоток.

— Как так? — удивился друг. — Как же с жизнью можно дружить? Всё-таки это не человек.

— А что, так же как с человеком, — хмыкнул Ваня-Лапоток. — Вот нам с тобой приятно вместе быть? Приятно. Но мы ведь не всегда вместе. А с жизнью и приятно, и всегда вместе, разве нет?

— Да может, она и внимания на тебя не обращает. У неё нас много.

— Это если бы я на неё внимания не обращал, было бы плохо, — кивнул Ваня. — А если я к ней внимателен, то и она ко мне. Нам есть о чём с ней поговорить.

— Как же она может с тобой разговаривать? — ехидно спросил друг.

— Да много как. Вот сейчас она со мной тобой разговаривает. А ты знаешь что-нибудь, чем она НЕ может со мной общаться?..

И оба глубоко задумались.

Кем быть?

— Кем бы ты хотел быть? — спросил приятель Ваню-Лапотка.

— Никем, — тут же ответил Ваня.

— Как это, никем? — удивился приятель.

— Ну, никем не хотел бы так быть, чтобы оставаться им навсегда. Ничего скучнее не придумаешь. Всегда хочется становиться хоть немного другим.

Приятель подумал и уточнил:

— А кем бы ты хотел становиться?

Ваня тут же ответил:

— Самим собой!

— Да ведь ты и так — ты, а не кто-нибудь другой, — озадачился приятель.

— Ну, зна-а-аешь, каким я могу стать… — и Ваня-Лапоток мечтательно улыбнулся. — А ты меня быть уговариваешь.

Кри-кри

Притчи-эссе из книги «Этюды о непонятном»

Сборник эссе «Этюды о непонятном» был издан много лет назад, но до сих я получаю на эту книгу отклики. Здесь из неё взяты эссе, наиболее близкие к духу притчи.

Искусство просыпаться

О, проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

Спящий мотылек!

Басё

Учитель говорил: овладей искусством просыпаться — и овладеешь любым искусством.

Некоторые из нас понимают эти слова возвышенно. Они считают, что существует некое особое Просыпание, овладение которым дает человеку в руки связку ключей от всех тайн мира. Они правы. Но мне, сидевшему рядом с ними у ног Учителя, кажется, что нельзя преувеличивать пафос этих слов и преуменьшать их реальный смысл. Искусство просыпаться лишь открывает пути к любому другому искусству — из тех искусств, которыми собираешься овладеть.


Учитель говорил: проснуться можно и от самого глубокого сна, и от самого деятельного бодрствования.

Некоторые из нас считают, что речь здесь о том, что не существует такого уровня человеческого сознания, с которого невозможно было бы подняться выше. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног Учителя, кажется, что в этих словах важно и другое. Деятельность сама по себе, оторванная от своего духовного смысла, особым образом усыпляет человека. Не этот ли беспокойный сон души сравнивает Учитель с глубоким сном тела?..


Учитель говорил: просыпаешься, как только захочешь, лишь бы не заснуть через мгновение снова.

Некоторые из нас подчеркивают здесь необходимость усилия, благодаря которому продлеваешь подлинное бодрствование. Они правы. Но мне, сидевшему вместе с ними у ног учителя, особенно дорого то, что нас пробуждает само наше подлинное желание — и порог всегда рядом.


Учитель говорил: не уставай просыпаться. Некоторые из нас и тут настаивают на значении усилия, на обязательности неутомимого его повторения. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног учителя, эти слова радостны как раз утешением нашему слабосилию, которое то и дело уступает обволакивающей силе сна. Тёмная власть — усыплять. Наша светлая надежда — снова и снова просыпаться.


Учитель говорил: нельзя проснуться слишком рано, нельзя проснуться слишком поздно.

Некоторые из нас, руководствуясь этими словами, приравнивают позднее пробуждение раннему. Они правы. Но мне, сидевшему среди них у ног учителя, слышится здесь призыв поторопиться. Нельзя проснуться слишком поздно — это для тех, кто может не проснуться вовсе. Нельзя проснуться слишком рано — для того, кто медлит с пробуждением.


Учитель говорил: проснись и от чар пробудившего тебя.

Немногие из нас, сидевших у ног Учителя, осмелились понять это поучение. Немногие из понявших решились следовать ему…

Да, я покинул Учителя. Я не жалею об этом, хотя живу слишком сложно, погружаясь то в убаюкивающую волну житейских радостей, то в тяжёлое оцепенение огорчений или усталости. Но я знаю вкус пробуждения. В какой бы момент оно ни наступило, где бы ты ни находился, чем бы ни был занят — у пробуждения вкус радостного утра. Ты веришь в свой час и в своё дело, свободный от себя самого. Сердце восходит, как солнце, освещая настоящую жизнь, и невозможно надышаться её чудесным ветром.


Учитель говорил: не горюй, что спал, если проснулся.

Любителям парапсихологии

(Эдвин Э. Эббот «Флатландия, роман о четвёртом измерении»)

Действие этого увлекательного романа разворачивается в двумерном мире. То, что автору при этом удается быть вполне реалистичным, подсказывает, что и наш с вами мир — увы — достаточно плосок. Впрочем, герой книги, умный и отважный Квадрат, видит во сне и совсем убогий мир — одномерный. Да-да, одномерный мир, совершенно не сознающий своей убогости, как показал разговор Квадрата с важной персоной Одномерия, бегающей по своей прямой, как косточка счётов по проволоке. Представитель одномерного мира оказался достаточно высокомерным (что случается сплошь и рядом), чтобы презреть все попытки Квадрата поведать ему о двумерности Вселенной.

Сон этот подготовил Квадрата, насколько возможно, к ярчайшему событию в его жизни, происшедшему на переломе двумерных тысячелетий (Эббот не затрагивает проблему времени, но почему бы и летосчислению не быть во Флатландии двумерным?). Перед Квадратом возникает удивительнейшее существо, растущее, убывающее или исчезающее прямо на глазах по своему желанию. Оно называет себя Сферой и уверяет Квадрата, что мир трёхмерен. На эту сцену необходимо обратить особое внимание тем, кто нуждается в обосновании возможностей ясновидения, целительства и прочих многомерных явлений, которые принято называть чудесами. Сфере ничего не стоит заглянуть в двумерно-запертые (и открытые сверху) ящики стола в кабинете Квадрата или узнать, что происходит в соседних комнатах за закрытыми (от кого?) дверями. Сфера может вынуть предмет из шкафа, не открывая этот шкаф. Она может коснуться изнутри желудка Квадрата. Она может исчезнуть, и тогда её голос раздается как бы в мыслях Квадрата. Даже умнице Квадрату трудно сразу примириться со всем этим. И тогда, не сумев преодолеть непонимание, Сфера вытаскивает двумерного жителя из его плоскостного мира!

И вот герой книги сам видит то, во что не мог поверить. Его взору открыт весь двумерный мир. Он видит сверху (хотя всё еще не может понять, как это возможно) бумаги в ящиках своего стола, комнаты своего дома и домов своего города. Он видит скрытые сокровища недр двумерной земли и ещё более таинственные недра храмов двумерной власти… Мало того! Он видит трёхмерный мир, поначалу фантастический и невероятный для Квадрата. Постепенно выходец из плоскости проникается неведомой ему до тех пор гармонией и начинает чувствовать, что именно его прежний мир несуразен. Не скудным своим количеством измерений, а закоснелым отношением к себе самому, к жизни и к истине. Недаром Квадрат видит сверху поучительное событие: верховные жрецы Флатландии налагают запрет на бредовые идеи о трёхмерном мире, невзирая на появление среди них самой Сферы, воплощающей трёхмерность.

Однако наш славный герой умеет не только наблюдать, но и думать. Едва освоившись с новой Вселенной, он обращается к Сфере с просьбой — наивной и точной. Он просит показать ему четырёхмерный мир. Сфера опешила, она недоумевает. Какой такой четырёхмерный мир? И вот уже Квадрат смиреннейшим образом ее наставляет. Он рассказывает про увиденное во сне Одномерие, делится своими новыми переживаниями и спрашивает, наконец, Сферу: не было ли и в трёхмерном мире случаев столь же необъяснимых, как те, с которыми он, Квадрат, столкнулся, благодаря Сфере. Если же были (а Сфера этого не отрицает), то не свидетельствуют ли они о следующем, четвёртом измерении бытия? Но Сфера негодует, она твердит о беспочвенных иллюзиях и мистических выдумках: ведь все, кто заикается о четвёртом измерении, довольно быстро попадают в сумасшедший дом. И вот простодушный Квадрат, не догадавшийся вовремя унять свою любознательность, сброшен обратно в свое двумерное жилище.

Разумеется, он не в силах был молча хранить в себе истину. Он написал трактат о тайнах трёхмерного пространства. И, разумеется, был вместе со своим трактатом своевременно и навсегда заключен куда следует. Финал чрезвычайно правдоподобен, как и вся эта столь абстрактная, казалось бы, книга.


Жизнерадостный математический ум увлечётся, возможно, идеей расширения многомерности до полного абсурда. Он будет вкладывать миры друг в друга, как диковинные матрёшки. Оставим его забавляться теорией.

Это роман о четвёртом измерении. Не о выдуманном двумерном мире и не о трёхмерном, слишком на него похожем. О четвёртом измерении как о нашей с вами способности воспринять необычное. Так его и читайте. Не обознайтесь. Не примите за трёхмерное сочинение.

Наша осенняя роскошь

Так уж повелось, что в Центре переводов технической документации, где я работаю, мне стараются подсунуть те переводы, которые к технической документации не относятся. Я никогда не возражаю. Переводить «гуманитарную документацию» труднее, зато насколько интереснее! Вот, например, эти три рукописные странички — приложение к статье по геронтологии. Даже на ксерокопии видны обшарпанные временем края. Все три написаны одним и тем же, но поразительно меняющимся от листка к листку почерком. Автор не обозначен, но слог его подсказывает, что писал русский, что французским языком он владел прекрасно и что жил он лет за сто до меня.


«…Нет, не чувствую я в себе чрезмерного доверия к этим античным мудрецам, воспевающим старость. Что и говорить, старость богата урожаем многих десятилетий. Пережитое и увиденное, обдуманное и прочитанное, фразы, отточенные в разговорах, и поступки, не раз испытанные поведением, — всё это может составить большое человеческое достояние. В свои двадцать пять лет я нередко чувствую, как не хватает мне подобного капитала. Но взамен чего он дается человеку? Не служит ли он лишь утешением в бесчисленных потерях? И достаточно ли этого утешения? Вот вопросы, заставляющие усомниться в полной искренности апологий старости, составленных старцами. Возможно, эти изящные славословия сочинены в краткие промежутки между жестокими приступами подагры. Возможно, эти благородные мысли возникли как необходимые подпорки для пошатнувшегося духа. Мне случается, правда, встретить в обществе старика или старуху, к которым сами именования эти неприменимы; которыми восхищаешься и которым завидуешь. Но кто знает, что творится с ними за дверьми их покоев…

И всё же во мне нет страха старости, как нет и страха смерти, известного почти всем. Почему? Молодость ли опьяняет меня или, действительно, что-то важное и доселе неведомое мне таится в этой стране у горизонта?..».


«…Ну вот я и старик, если смотреть правде в глаза. Полвека — нешуточный срок. Судя по многим недомоганиям (а некоторыми из них я даже врачей не смею уже беспокоить), отозвать из этой жизни меня могут в любую минуту. Конечно, я позволяю себе ещё много такого, чего берегутся мои более благоразумные ровесники, но гордиться этим вовсе не расположен. Некоторые порывы постепенно угасают во мне отнюдь не по старческой немощи и не от душевной усталости. Только здесь, в сокровенном своём дневнике, осмелюсь я себе признаться: мне нравится быть стариком. Годы можно сравнить с гирями, отягощающими существование. Но эти гири, кроме того, позволяют взвесить всё, с чем имеешь дело, и понять истинную весомость, подлинную цену. В юности я казался бы себе чародеем, если бы умел столь ясно, как сейчас, читать выразительные письмена человеческих лиц. Сейчас мне труднее увлечься человеком, чем раньше. Намного реже теперь я очаровываюсь женщиной или проникаюсь дружеским расположением к мужчине. Но насколько точнее и глубже стали эти редкие чувства. Сколькими безделушками обольщался я прежде, и нельзя удивляться тому, что их было куда больше, чем тех настоящих вещей, к которым я расположен нынче. Боли в пояснице, судороги в правой ноге, невозможность чревоугодия, слабое сердце — ни это, ни что-либо другое не кажется мне излишней ценой за подлинность жизни…».


«…Перебирая немногие бумаги, уцелевшие после всех потрясений, выпавших на мою, а точнее, на нашу общую долю, я нашел два листка из давних своих дневников. Теперь я старше тех двух возрастов вместе взятых. Но любопытнее всего, что обе записи посвящены старости, о которой я тогда столь мало знал, хотя кое о чем и догадывался.

Основной ошибкой моею было стремление оценивать старость, вычитая её беды из её преимуществ. Да-да, я вычитал там, где надо было складывать. Чтобы понять это, оказывается, надо было не только прожить свои годы, но и научиться жить ими. Раньше меня насильно влекло по течению времени. Сейчас я плыву в нём. Трудно болеть, трудно быть одиноким, но значит чего-то я не отстрадал ещё в жизни. Я рад, что могу дострадать своё сейчас, видя смысл и свет в любом испытании, вместо того, чтобы глупо негодовать на мучения и бессилие, как негодовал раньше, как до сих пор негодуют два моих соседа по дому и возрасту.

А что касается капитала старости, о моё двадцатипятилетнее Я, то он неотделим в душе от капитала юности и капитала зрелости. Он и в самом деле окружает человека неведомой ранее роскошью — если суметь к этому времени распрощаться с влечением к роскоши другого толка. Немногие способны на это сами. Мне, неумехе, помогла Судьба (которую по-русски уже не принято, к сожалению, называть с большой буквы). Сегодня мне нашлось бы, чем дополнить добрые слова античных стариков о старости. Я говорил бы о ней, как о последней работе человека в жизни. Как всякая настоящая работа, она трудна. Как всякая настоящая работа, она отрадна работнику, если он настоящий работник…».

Борода дьявола

Вот какую притчу рассказывают дервиши.

Один почтенный старец, немало потрудившийся на ниве священного ислама, увидел сон. Является к нему шайтан и начинает над ним издеваться. Хоть бы искушать, а то просто-напросто издеваться. И над кем! — над ним, благоверным, пять раз на дню исполняющим намаз, и всё непременно лицом к Каабе. Ты, говорит, то-то и то-то. В моей дьявольской воле, говорит, то-то и то-то с тобой сделать. Ах так, думает праведник (во сне думает), погоди, нечистая сила. Думаешь, на чистую слабость попал, а я покажу тебе, позволительно ли святость позорить. Хвать за бороду врага рода человеческого — и ну таскать его, ну мутузить!.. Тут праведник и проснулся. От боли. Оказывается, он сам себя во сне за бороду дергал…


Если это притча о дьяволе, то лишь о том, что его существование реально только пока мы спим. Наяву, то есть в подлинной, окончательной яви, его не существует. Что же о несуществующем говорить, что же его бояться, а уж тем более с ним сражаться. Разве не означало бы это — таскать иллюзорного дьявола за его иллюзорную бороду? Выходит, что и сама притча ни к чему.

Не исключено, впрочем, что это притча о праведнике. О том, что не должна праведность кичиться своим достоинством. Иначе шайтан за бороду дёрнет, да еще твоими же собственными руками. Но кичливая праведность — это уже вроде бы и не совсем праведность. А если так, то и говорить особенно не о чем. Мало ли греховодников на свете…

Или, может быть, здесь подразумевается что-нибудь абстрактное. Например, эгоизм человеческий. Стремление представить зло в стороне от себя, когда оно на самом деле изнутри действует. Но об этом можно было бы и прямо сказать, не для чего огород городить, выдумывать басню.


О чём же она — притча?..

Свобода от борьбы за свободу

Средневековая легенда

Сколько сил, сколько лучших своих сил отдал я тебе, неволя! Сколько лет — или столетий? — провел я в твоей угрюмой вселенной! Среди мрачных сырых стен, толщина которых неизвестна, быть может, никому, кроме меня. Обитатель тёмных подземелий, я привык видеть в темноте. Затворник скрипучих железных дверей, я научился успокаивать их визг, гнетущий душу и призывающий стражу. Я полюбил свои кандалы, потому что нельзя, не любя, столь нежно и незаметно подпилить их гладкие кольца, чтобы ни один человек не догадался об этом.

Мои надзиратели! Я жалел их всем сердцем. Они были всего лишь привилегированными узниками. Их крохотные преимущества были слишком ничтожной платой за утрату мечты о свободе, а мечтой этой обладали даже бессрочные арестанты. И стражи мои отзывались на жалость. Со мной они переставали быть зверьми и растерянно пытались вернуться к забытому по ненадобности человеческому обличию.

А тонкости тюремных традиций! Вполне можно было бы назначить меня главным церемониймейстером нашей уединённой цитадели. Ни одна мелочь внутренних отношений не ускользала от моего внимания. Для меня не было речи о справедливости и несправедливости, как для заносчивых новичков, пытающихся щегольнуть в тихом монастыре нашем привычками своей потусторонней жизни. Важно было одно: как принято, как установлено, как заведено. Ускользнуть из темницы законов и правил можно тогда лишь, когда знаешь их в совершенстве.


И вот я свободен. Я сумел бежать оттуда, откуда бежать невозможно. Мой побег был произведением искусства, подлинным и неповторимым. За мной даже нет погони. Здесь, среди этих живописных гор, где я могу найти и пищу в лесу и ночлег в пещере, сам воздух напоён дыханием свободы. Тропинка ведёт меня к хижине отшельника, уже показавшейся за поворотом. Этот мудрец, о котором я давно прослышан, будет первым, кому я смогу открыто сказать: «Я свободен!». От чего ты свободен, брат мой, спросит он меня. И я поведаю ему всё о своей неволе, которую я победил, потому что овладел ею.


Он стоит у порога, и его приветливое лицо обращено ко мне. Здравствуй, здравствуй, говорю я ему, я свободен! Здравствуй, брат мой, отвечает отшельник, заходи в мое убогое жилище. Поешь, отдохни и поведай мне, для чего ты свободен…

Должность учебного пособия

Это было давно и не у нас. Это было в общине, где собрались люди, стремящиеся к духовному развитию личности. Общиной руководил, разумеется, мудрый наставник. Уезжая читать за океаном курс лекций о внутреннем совершенствовании, наставник этот оставил своей заместительницей одну из самых достойных женщин в общине. При всех он попросил её записывать в особый журнал все большие и малые происшествия с указанием нарушителей порядка. Вернувшись, он предложил зачитать журнал на собрании всей общины.

Главным среди нарушителей оказался единственный в общине подросток (много лет спустя он написал книгу, из которой и взят этот рассказ). Последнее место среди нарушителей осталось, естественно, за самой заместительницей наставника. Справедливость записей никто не оспаривал. Что было, то было.

После этого наставник рассказал о своей поездке. Он объяснил, что ему хорошо заплатили за лекции и что кроме основной суммы, идущей в фонд общины, он хотел бы часть денег раздать каждому персонально, руководствуясь изложенным состоянием дел. Первым он подозвал к себе подростка и вручил ему такую пачку денег, что все оторопели — особенно сам главный нарушитель. Другим возбудителям конфликтов он тоже выдал премии, но всё меньше и меньше, так что последняя из премий, доставшаяся заместительнице, оказалась чисто символической. На этом собрание закончилось, и все разошлись в недоумении.

Больше всех недоумевал мальчик, которому было стыдно за доставшиеся ему бессмысленные деньги и который хотел понять, что всё это означает. С вопросом об этом он и пришёл к наставнику. «Деньги твои, — услышал он в ответ, — ты их заработал. Без конфликтов невозможно никакое внутреннее развитие. Конфликты, причиной которых ты становился чаще всех, нельзя организовать нарочно, они многого стоят.»

Правда, будущий автор книги больше не гнался за таким доходом.


История эта — не индульгенция для хулигана. Она для тех, кто за любым поступком видит необходимость осуждения и кары. Она для всех нас, стоящих лицом друг к другу.

Может быть, эта история важна при взгляде не только на тех, кого воспитывают, но и на тех, кто воспитывает.

Несправедливый учитель! Невежественный учитель! Злой учитель! Сколько ещё можно произнести подобных кошмарных, но жизненных сочетаний. Они ужасны для нашего слуха — родительского, ученического или просто человеческого. И вовсе ужасно, если не ужасны.

Но и плохой учитель, плохой воспитатель оказывается — не для оправдания его будь сказано — полезным. С его бессознательной помощью мы учимся тому, чему никто не научит нас сознательно. Учимся столкновению с властной несправедливостью, с торжествующим невежеством, с неуязвимым злом (и сколько там ещё этих кошмарных сочетаний?), с которыми нам придётся не раз встретиться в жизни. Это напряжённейшие участки полигона человеческих отношений, на котором испытывают себя детство и отрочество.

Но история эта — не индульгенция и для воспитателя.

Обидно

Совсем в древние времена или в менее древние времена моей молодости, или вовсе на днях это приключилось, или только будет ещё? И где? Под палящим магрибским солнцем, или на зелёной подмосковной даче, или в прямоугольной городской квартире?

Некто пришёл к важному для себя человеку — и кем был один из них, кем был другой? Искатель истины пришел к нашедшему? Смуглый юноша к седобородому шейху, или бледный очкарик к известному человеку, или акварельный мальчик к тому, чья книга затронула душу?..

Невозможно рассказать об одном, не всколыхнув имён и подобий.


И слова молодого были смутны и страстны. Он просил, как требуют. Он требовал, как умоляют. Он готов был к услужению и послушанию. Ему нужно было одно: истинный путь. Он знал, что начало его пути здесь, в этой комнате, у полуоткрытого окна. Он знал, что вправе умолять, требовать и надеяться.

И слова старшего были спокойны и ласковы. Он уклонялся, хотя казалось, что идёт навстречу. Он оставлял в одиночестве, хотя казалось, что предлагает дружбу. Он радовал и отстранял. Так или иначе, он отвечал: нет.

И когда молодой снова смог заговорить, обида и возмущение звенели в его голосе. Можно ли быть не тем, кем слывёшь! Есть ли что-нибудь в мире весомее помощи на духовном пути и позволительно ли отказать в ней!.. И долго ещё пришлось бы слушать хозяину негодующие фразы гостя, если бы не залетевшая в комнату птица.

Это был, наверное, едва окрепший птенец, иначе разве впорхнул бы он со всего разлёта в приоткрытое окно человеческого жилища. Он влетел и заметался, бросаясь от стены к стене и непонимающе пытаясь вырваться на свободу сквозь оконное стекло. Разве стал бы он медлить, устало замерев на подоконнике, как раз неподалеку оттуда, откуда влетел…


Растерянно замолк молодой. А старший вдруг выбросил вперед руки и резко хлопнул в ладоши — словно выстрелил из ружья. В ужасе птенец метнулся от пугающего жеста, от страшного звука. И только в нужную сторону мог он метнуться, только туда отметала его неожиданность. Тут же исчез он в родном небе.

— Очень обиден был мой хлопок, не правда ли? — пробормотал старший и приготовился терпеливо дослушать поток упреков.

Можно ли безнаказанно стать функционером?

Да где же и обрести безнаказанность, как не там, где исполняешь предписанную свыше функцию!.. Легион своих функционеров Организация облекает в зеркальные доспехи неуязвимого безличия. Легионер-функционер всегда скрыт в тени или в ослепительном величии Учреждения, Фирмы или Конторы — той огромной или крошечной империи, которой он служит. Летящее в него копье с бессильным звоном падает на землю. Скорее рухнет Организация, чем верно служащий ей функционер.

И всё-таки есть у функционера слабое место. Это — он сам, его человеческая индивидуальность. Или даже — страшно сказать — личность. Не так просто управиться с ней, особенно легионеру-новобранцу. К счастью, весь обиход Организации призван помочь ему в этом. Да здравствует панцирь пиджака, непробиваемый шлем прилизанной прически и забрало тщательно выбритого подбородка! Среди дотов письменных столов, в траншеях учрежденческих коридоров сразу узнаешь подлинного, перспективного функционера — по его незаметности, по его осторожной похожести на тех, чей облик служит ему ориентиром в настойчивом продвижении от маленькой функции к большой Функции. Да здравствует бессодержательное казённое красноречие и отточенный стиль бюрократической бумаги, устранивший даже те своеобразные несуразицы, которыми пестрел стиль канцелярский!

Собственная личность всегда остаётся самым серьёзным врагом функционера. Лишь на вершине своей карьеры функционер может позволить себе слегка покрасоваться чем-то личным, но и оно должно быть примитивным, доступным пониманию и вожделению функционального окружения. Личность к этому времени должна быть укрощена полностью. Милое кокетство центуриона своей человеческой непохожестью схоже с небрежным самодовольством дрессировщика, который похлопывает по загривку льва, утомлённого подневольной жизнью. Поначалу же внутреннее укрощение личности может потребовать большого напряжения.

Если личность подчинит себе функцию, если личность начнёт руководить поведением функционера — вместо явных и тайных норм, бытующих в Организации, — судьба функционера решена. Он может до поры до времени оставаться на своём месте. Может снискать восхищение и почёт, наполнив свою функцию обаянием личности. Но это уже не функционер, и беззащитность его растёт день ото дня.

Негласная обязанность функционера — если не сразу истребить, то хотя бы пригасить в себе личность, подчинить ее функциональной традиции. Социальному организму нужны личности. Но социальному механизму необходимы функционеры. Только их стараниями можно воссоздавать хорошо организованное общество, размеренно тикающее и синхронно дакающее.

Сила функционального начала несомненна. Оно осязаемее, конкретнее, чем начало личностное, оно общепризнано не на словах, а на деле. Оно располагает великолепным арсеналом званий и должностей. Оно сверкает погонами и наградами. Оно чаще всего вполне способно привести к единому знаменателю даже тех идеалистов, которые пытаются, овладев доспехами функционера, сохранить свои особые принципы и цели. Поначалу это будет для них мучительным процессом, но со временем они будут вынуждены признать пользу и неизбежность своего превращения. Лишь того, кому удастся, несмотря ни на что, овладеть функцией, не укротив в себе личность, постоянно будут сотрясать внутренние и внешние конфликты. То и дело придется ему страдать и терзаться их неразрешимостью, всякий раз причитая: «Ну что за наказание!..»

Акушер, провокатор, соратник

— Не угодно ли чашечку цикуты?

(Устаревшая формула вежливости)

Сократ сравнивал свой метод философской беседы с ремеслом повивальной бабки. Говоря современнее — с профессией акушера. Впрочем, современность куда меньше озабочена рождением истины. В наше время, когда эта процедура всё в более широких масштабах становится делом особых родильных домов, пора признать выразительный сократовский образ архаичной вольностью.

Другая аналогия — для разнообразия — приходит мне на ум. Не слишком лестная для философа наших дней, но ведь и званием акушера не каждый будет польщён. Даже после Сократа. И всё-таки речь пойдет не о философе по диплому, иронизировать над которым легче лёгкого, а о философе, способном помочь нам в главном…


Невероятная, необъятная страна — внутренний мир человека! Боюсь даже описывать её загадочные просторы. А то сам спохвачусь да эмигрирую туда, благо не надо добиваться визы и укладывать чемоданы.

Но и в этом нашем внутреннем государстве так же непросто, как и в любом государстве, изображённом на политической карте. И если, скажем, Ватикан — государство в государстве, то душа наша — государство в двух государствах сразу. И состоит с ними в отношениях многосложных. Некоторые из нас, правда, пробуют держать глухую монастырскую оборону против земной суеты. Другие решительно объявляют иллюзорной и недействительной власть духа. Но тех и других совсем немного. Почти все мы балансируем между двумя подданствами, каждое из которых обязывает ко многому. Тут и начинается многосложность. Которая с возрастом надоедает. Утомляет она. Поэтому многие из нас, утомившись, постепенно отгораживаются от обоих миров, вторгающихся в душу, баррикадами недомолвок и недодумок. И часто наше внутреннее государство превращается в хорошо законспирированное подполье.

В подполье жить легче. Снимаются обременительные вопросы, угасают мучительные проблемы, притормаживается выбор, откладывается поступок. Внутренний мир становится уютным и удобным — до тех пор, пока вы не сталкиваетесь с провокатором; да-да, с провокатором-философом. Он умеет притвориться своим, а иногда он и на самом деле скорее свой, чем чужой. Иногда он вещает о своей страсти к философии во всеуслышанье. Иногда искусно скрывает её. Иногда он пытается словить вас на крючок сразу, а иногда долго источает сочувствие и понимание, прежде чем залучить вас в свои сети.

Сущность его неизменна во всех обличиях: он провокатор. Он выманивает вас из вашей укреплённой, успокоенной жизни, из приятно оборудованного подполья. Он соблазняет приоткрыть незащищённое место. Он выводит вас на границу миров, где проще всего захватить врасплох, или поджидает, пока вы будете выброшены на эту границу какой-либо жизненной трагедией. Он даже придумал термин: пограничная ситуация…

Не верьте ему, не верьте ему, не верьте!


И мне тоже не верьте. Хоть я и не смею причислять себя к странной породе мудролюбов, но разве не те же устремления руководят мною? Подначить, разыграть, спровоцировать. Изобразить философа провокатором и злодеем. Кого-то этим возмутить, но кого-то и уговорить, а затем…

Затем, разумеется, я делаю эффектное сальто-мортале и под каким-нибудь достоверным предлогом признаюсь, что моя провокация была всего лишь милой шуткой. Что дело философа — не игра с человеческим суверенитетом, а помощь человеку, спасение из подпольной жизни к подлинной. Что философ только тогда философ, когда он соратник высшего начала личности в его извечной борьбе с ветхим внутренним человеком. Что сама эта борьба животворна и необходима, почему и приходится порою философу становиться провокатором…


Так что не верьте. Или верьте. Или — лучше всего — разбирайтесь сами, кому в чем доверять.

Басенки наизнанку

«Стрекоза, стрекозочка моя драгоценная, иди ко мне зимовать,» — умолял муравей. «Ну, это я еще выбирать буду, к кому пойти, — отвечала стрекоза. — Зря я, что ли, целое лето пела?..». Эх, глупая попрыгунья! Муравей такой домовитый, такой мастеровой. И тришкин кафтан по современной моде перешьёт, и ларчик, который просто перестал открываться, отремонтирует. Заслуженный строитель хат с краю и народный умелец по дизайну зонтиков для рыбок.

Кого только не встретишь у него в доме! То мартышка прибежит заменить тёмные стекла в фирменных очках на розовые, то медведь зайдёт порассуждать о новейших достижениях в области сгибания дуг. Заливался соловей, расхваливая новую пластинку осла в исполнении «а капелла», чтобы и осёл в нужный момент сказал свое весомое «иа» в соловьиную пользу. Дружной компанией заваливались лебедь, рак и щука, по дешёвке сбывая хорошим знакомым содержимое своего огромного воза. Бывал здесь и слон, нервно жалуясь на самодовольную моську, в очередной раз облаявшую его из-за полированного стола. Синица, всегда старавшаяся держать себя в руках, обсуждала с журавлём, вернувшимся из заграничной командировки, может ли нагревание моря шилом привести к его самовозгоранию. А время от времени всё заглушало кваканье лягушек, хохочущих над очередным анекдотом про своего очередного царя.

Собственно, во всём городе было довольно весело. Петухи рылись в кучах навоза, тщетно разыскивая жемчужные зерна. Лисы старались не проворонить продоволь-ственный заказ, куда входило полкило российского сыра и два килограмма винограда «дамские пальчики». Вокально-инструментальные ансамбли, избавившись от устарелой привычки рассаживаться по местам, пользовались бешеным успехом. В унисон гремели и булькали пустые и полные бочки. Медведи из бюро услуг шатались по вызовам, беспомощно сочувствуя и заглотавшим кость волкам, и чижам, попавшим в западню, и голубям, которым предстояло в неё попасть.

Да и по всей басенной стране царило карнавальное настроение. Лягушки так надувались и так надували окружающих, что волы не шли с ними ни в какое сравнение. Щуки, номенклатурные организаторы рыбьих плясок, переныривали из реки в реку — по суду или без суда, но всегда с полезным для себя следствием. Свиньи давно перестали рыться под засохшими дубами, и специалисты-кроты по настоянию орлов наощупь искали средства повышения дубостойкости и желудоноскости. Обезьяны хохотали над зеркалами, ягнята таинственным образом исчезали на псарнях, а повара и коты безо всяких нотаций прекрасно понимали друг друга.

Боже мой, да не по всей ли земле настала эзопова эпоха навыворот?.. Действующие лица все знакомы, только вот моралей никаких не осталось. Старые морали поизносились, а новые — где же взять? И сами маски басенные никого уже не обманут. Каждая физиономия вполне видна и даже норовит себя выпятить, какие уж там намёки… Пора, наверное, человеческие маски в обиход вводить.

Фокус НеОбЫчНоСтИ

Ну-ка взгляните! Зар, авд, ирт!.. Вуаля!..


(Далее я вытаскиваю из нагрудного кармашка диковинный зонт, расшитый золотымиииии звёёёёёззззздамиииии. Карабкаюсь по его ступенчатой, уступчивой ручке вверх — и исчезаю под куполом циркуля. Блестящий никелированный гигантский круговод вращается со свистом, проводя по чёрной бархатной бумаге космоса гигантские орбиты грядущих светил…)


Так вот, необычность — довольно легкий фокус. Любой осуществлённый или овеществлённый поступок становится реальностью. Обычный поступок — реальностью будничной, скучной и незаметной. Необычный — реальностью игристой, искристой, праздничной, будоражащей поступщика и привлекающей внимание свидетелей поступания. Чтобы оказаться необычным, достаточно некоторой фантазии (придумать необычное) и некоторой решимости (осуществить, овеществить, опоступить его).

Необычность — линза, лупа, увеличительное стекло.

В детстве — – —

линза — – — – — – —

сокровище — – — – — – — – –!

А на что направить? Бородавку свою рассматривать или тайны мира? Можно и бородавку — как тайну мира…

В детстве — линза — палящее пятнышко.

Можно картинку чудесную выжечь. Можно фотоплёнку поджечь. Можно муравья обуглить. Можно, МОЖНО. Все М-О-Ж-Н-О! Или что-нибудь нельзя?..

Осторожно, мальчик! Не навреди. И на себя не направь. Или на другого. Жжётся!..

Ну-ну, не обижайся. Это я себя тоже остерегаю. Тебе что, ты выдуман. Я пальцами щёлкаю — и ты на искорки рассыпаешься. А мне каково? Вот опять: погнался за оригинальностью и зачем-то тебя на искорки рассыпал. Разве теперь соберёшь…

Сон и время

Опять то же самое бурое чудовище ведёт, тащит меня, мальчика в коротких штанишках, крепко сжав своей лапищей мою руку. Знаю, что сплю, пробую даже на ходу ущипнуть себя свободной рукой, но проснуться не удаётся, и чудовище волочит меня дальше, и невозможно спастись, и остаётся подчиниться и ждать, чем обернётся сон дальше… Вот я уже взрослый, на площади, вокруг толпа, и пустые взгляды отталкивают, подталкивают меня, и я бегу по длинному коридору. Справа и слева от меня окна. Левые выходят на волю: там виден лес, луг, поле. Правые окна уставлены в комнаты, где стоят шкафы и кровати, где белесые лица смутно маячат за стеклами. За мной никто не гонится, но я должен бежать. Словно сам этот пустынный коридор тянет, волочит меня вперёд, и нет возможности броситься ни к одному из окон, левых или правых… Ах, наконец-то я пробудился, так и есть — я опять сплю на спине, в этом положении меня охватывают самые тягостные сны; теперь можно повернуться на бок и покончить с кошмаром, и уйти в другой сон… Вот вокруг меня люди, я узнаю то одного, то другого из своих знакомых, хотя все они не совсем такие, как всегда, да и сам я чувствую себя не совсем таким, каким надо бы мне быть, но ничего не могу поделать. Я говорю о том, о чём не стал бы говорить, будь моя воля, и не менее странными кажутся мне встречные речи. Сон волочит меня сквозь эти расплывчатые слова и обстоятельства, из странных эпизодов сон выстраивает ступени долгой лестницы, по которой я вынужден идти и идти, сон властвует надо мной, оставляя мне скудное право призрачных поступков и туманных переживаний. Невольник сна, я вздохну свободно лишь тогда, когда вынырну из его затягивающего течения, когда мне будет возвращено владение сознанием и временем, и первая настоящая мысль: «Это был сон» — отделит меня от затухающего в памяти насильственного странствия.

* * *

Я проснулся, не во сне же пишу я эти строки. Но на смену течению сна возвращается течение времени, и подхватывает меня, и тянет, волочит по жизни, и снова я чувствую себя в потоке, и нет возможности выбраться на берег. Что это за поток, который несет меня бодрствующим, который оставляет свободу действовать, думать и чувствовать, но не даёт передохнуть от своей властной силы?.. Выйдя из сна, можно взглянуть на сон со стороны, можно увидеть в нем смысл и поучение. Куда труднее взглянуть со стороны на время. Разве что сон может навеять догадку.

* * *

…Этот сон не был смутен, как обычные сны. Он был ясен и светел, как тот мир, в который он перенес меня. Мир настоящих вещей и событий, где ни о чём нельзя сказать «было», где всё есть, всё пребудет. Мир свободы. Свободы войти во всё, что близко твоей душе. Свободы быть всюду, где тебе нужно быть. Свободы всё понять, всё почувствовать. Свободы любить всё, что способно выдержать любовь. В этом мире люди дышали светом.

В этом мире были свои великие потоки. Один из них, всего лишь один из них, и был потоком времени. Многие из свободных людей приближались к его берегам, а порою и входили в его воды. Воды эти были бесплотны и неощутимы для вечного человека. Одни сидели в раздумье и сокрушении у того места, где протекала их собственная прежняя жизнь, заново постигая её суть. Другие, соразмерив шаг свой с течением, сочувственно сопровождали тех, кого любили и ждали здесь, где всё настоящее уже навсегда. Третьи встречали освобождающихся из власти времени… Остальных не достигал мой слабый взгляд. Лишь сердце чувствовало, что каждый занят частью той вечной работы, которой держится этот светлый, приснившийся мне однажды мир. Но течение сна повлекло меня дальше, а когда я проснулся, то вновь был подхвачен течением времени. Лишь в самой глубине сердца осели искорки света и надежды…

Кри-кри

Так мы называем особый возраст в жизни кеволечей. Кри-кри — это период, когда кеволеч переживает свой неминуемый кризис. Отсутствие кризиса в этом возрасте представляет собой страшную патологию. Кри-кри — драматический период, но тот, кто своевременно не пережил кри-кри, обречён.

Быстролетный срок кеволеческой жизни, лишь изредка достигающий тысячи лет, разбит на две неравные половины этой трагической вехой. Кри-кри, если он не приходит раньше, наступает во второй половине четвертого столетия — и сколько лучших кеволечей так и не вступили в свой пятый век! Кри-кри неотвратим и пронзителен. Чем тоньше, чем богаче душа кеволеча, тем глубже сотрясает её кри-кри. Словно диковинный смерч «уригонда», который каждые семьдесят пять с половиной лет алчным драконом набрасывается на острова Центрального океана, кри-кри вонзает свои острые зубы в кеволеческую жизнь и испытывает её на прочность.

Многие тысячелетия вся Мировая Академия изучает проблему кри-кри. В последние века успехи кри-криологии опираются на новейшие методы кри-криоскопии и кри-криптофонии. С давних времен питают неиссякаемый интерес к этому явлению философия и поэзия. Увы, слишком часто мудрецы и поэты не имеют возможности оглянуться на свой собственный период кри-кри, потому что он становится завершением их жизни.

Всем известны симптомы кри-кри. Кеволеч становится излишне критичен к самому себе. Он стремится взять на себя ответственность за всё происходящее вокруг. Он перестаёт оправдывать свои ошибки. Он начинает верить в абсолютную истину, и неутолимое стремление к непостижимому и недостижимому постепенно вытесняет в его душе естественную тягу к жизненным удовольствиям. Он повсюду ищет критерии добра и справедливости, красоты и любви. Он не набирает положенных трёх десятых процента прибавления веса в год, а иногда даже… Но не будем перечислять наиболее неприятные из общеизвестных признаков этого внутреннего катаклизма.

Кри-кри опасен не только сам по себе. Опасны и его последствия. Хотя большинству переживших кри-кри удаётся оправиться после него полностью, некоторые до конца дней своих остаются склонными к рецидивам. Встречаются и такие кеволечи, которым кри-кри уже никогда не даёт вернуться к спокойной жизни. Кризисное состояние души, критическое умонастроение и тяга к высшим критериям навсегда остаются неотъемлемыми их свойствами, не позволяя ни присоединиться к всеобщему увеселению, ни следить за положенным прибавлением веса.

И все же их участь несравнима с участью тех, кого кри-кри обошел стороной. Пустоглазие — вот роковая печать, которой отмечены эти несчастные. Сами они неспособны заметить и осознать свою трагедию, но любой нормальный кеволеч вздрогнет и отвернётся, встретившись взглядом с этими погасшими зрачками. К счастью, тех, кто страдает пустоглазием, вполне устраивает общение друг с другом.

Это страшное слово «пустоглазие» встало незримой стеной на пути инстинктивного стремления кеволечества избавиться от кри-кри. Учёные бьются над созданием вакцины, прививка которой ослабляла бы кризис, но давно уже миновало время смельчаков, пытавшихся полностью освободить от него кеволечей. Те из них, кто достиг успеха в экспериментах, доживали свои века поражённые пустоглазием, нелепо радуясь громким титулам и сверкающим наградам, добытым по дорогой, чрезмерно дорогой цене.

Впрочем, создатели облегчающей вакцины пока что не добились результата. Так же, как и их соперники, втайне ведущие работу, на которую наложен строгий официальный запрет. Они хотели бы избавить кеволечество от пустоглазия, но для этого необходимо усилить кеволеческую предрасположенность к кри-кри, а значит и все те опасности, которые сопряжены с этим. Социальное благоразумие кеволечей, естественно, не может этого допустить. В конце концов, и у пустоглазия есть свои приятные стороны. Оно не мешает ни веселиться, ни прибавлять в весе.

Руководство начинающего самообманщика

Самообман — искусство тонкое. Самого хитрого и ловкого зверя можно превзойти охотничьей смекалкой. Самого изобретательного преступника можно превзойти изощренностью мысли. Но можно ли превзойти в ловкости, в хитрости или в изобретательности самого себя? Нет — с этим соперником мы всегда на равных.

Было бы вовсе невозможно надеяться обвести себя вокруг пальца, если бы не наша раздвоенность. Для человека цельного самообман — дело безнадёжное. Никак ему себя не обхитрить, не охмурить, не одурачить. Страдает, бедняга, жить ему трудно, совесть по каждому пустяку мучает, а ничего поделать с собой не может. Правда, таких немного.

Нормальный человек всегда раздвоен — это уж как минимум. На этом и построены все приемы самообмана. Тут и открываются великие возможности самообольщения и самоуспокоения.


Вдоль и поперёк изучены леса планеты, вплоть до самых диких тропических зарослей. Но до сих пор полны неизведанных тайн тёмные дебри человеческого подсознания. Здесь и разворачивается потаённая самоловля, отсюда берет начало тихое дело самообмана. Впрочем, не обойтись самообманщику и без сознательных усилий. Лишь бы не замечать их, не отдавать себе в них отчета. Чтобы и они были как бы подсознательными. Чтобы незаметно и постепенно самого себя в нужный уголок оттеснить, все пути-выходы отрезать — и — ах, что же я поделать могу в безвыходном своём положении!..

Первые шаги на поприще самообмана могут быть достаточно скромными. Но с самого начала важно придерживаться трёх основных принципов этого благородного занятия. Это самоутверждение, это создание внутреннего комфорта, это сведение к минимуму реальных жизненных усилий.

Вот, скажем, возникло у меня намерение выучить иностранный язык. Замечательное намерение, можно сказать — классическое. Живое, конкретное, беспокойное. Прекрасная цель для самоловли. Сначала осторожно флажки выставляю: языками все занимаются, это дело нехитрое, много кто за престижем гонится, а куда важнее, может быть, свой родной язык как можно лучше узнать, вот это подход оригинальный, самобытный, личностный. От собственной самобытности уже возникает гордость и уверенность. К тому же свободно овладеть чужим языком я всё равно не смогу, этому всю жизнь посвятить надо, а делать что-нибудь наполовину для меня просто унизительно. После этого уже и напряжение спадает, внутри становится тепло и уютно. Так что и пробовать даже нечего: иностранных языков много, а жизнь одна. Так что уже и делать ничего не надо. Еще немножко себя пообольщать — и вот намерение моё в западне, обессиленное и выдохшееся, и нет ему хода ни в какую сторону.


Потом, по мере обретения навыков и овладения приёмами, самообманщик может направить свое искусство и на отношения с другими людьми. Это сложнее и интереснее.

Бывает, подведёшь другого человека, обидишь его или повредишь ему как-то иначе — и начнутся разные переживания. Неудобство ощущаешь, совесть может свои экивоки выкидывать, сам в себе сомневаться начинаешь. Всё это никуда не годится. Искушённый самообманщик ничего такого допустить не может. Зная тропы и закоулки своей душевной чащи, он себя на такую прогалину выведет, где солнышко светит и цветочки цветут, где он, что бы ни сделал, благодетелем будет себя чувствовать. Здесь он во всеоружии. Здесь любое угрызение будет наповал сражено неумолимой логикой самопонимания.

Но высшего взлета искусство самообмана достигает всё же в самых тайных недрах собственной внутренней жизни. Здесь начинается охота на красного зверя! Живут в глубинах души человеческой особые существа. Могут на всю нашу жизнь замахнуться, всю её под себя подмять, себе подчинить — если зазеваешься. Каждый слышал, наверное, про неумолимое чувство долга, про испепеляющую человека самоотверженность, про любовь, переворачивающую судьбу, и про других внутренних чудищ, которые могут человека в свои могучие лапы заграбастать, да так уже и не выпустить. Против них не каждый самообманщик пойдет, тут нужна особая приверженность великому искусству. Здесь самообман высоких степеней достигает — чтобы силу эту нутряную закружить, заморочить, сетями опутать, снами овеять — и пусть лежит себе, лапу сосёт, мечтами утешается. Чтобы чувство долга в мягкую доброжелательность перешло, ни к чему не обязывающую, чтобы самоотверженность постепенно смысла лишилась, чтобы любовь взаимным уважением обернулась…

Немало среди нас подлинных мастеров самообмана, есть с кого брать пример. Жаль, конечно, что не венчают их заслуженные лавры, что не украшены их жилища доблестными трофеями, что не слагают о них легенд, увековечивающих тайные внутренние подвиги. Одна награда у них — собственная их жизнь, исполненная спокойствия и философичности, озарённая нежным сумеречным светом великих побед над самим собой.

Переломный возраст

ПВ — это не Пограничные Войска и не Полярный Воздух, как услужливо подсказывает словарь сокращений. ПВ — это Переломный Возраст. Переломный возраст и всё, что с ним связано.

ПВ — это Престранные Выкрутасы. И не только для окружающих престранные. Для тебя самого тоже. Как они возникают, из чего зарождаются, каким путём срабатывают, когда вовсе не ожидаешь от себя ничего такого? Где они описаны, да и можно ли без скуки прочесть такую книжку, можно ли получить от неё пользу?.. Нет, неки не понимают. Нет таких книжек и быть не может. А выкрутасы есть. Престранные. Вот и получается, будто ты сам из себя их выкручиваешь.

ПВ — это Поиски Встреч. Во дворе, на улице, где угодно. Хоть в метро или в автобусе. И встретится тот, кто показался своим, но пройдет мимо. Или сам ты сойдёшь на своей остановке. Или пропустишь остановку, но всё равно придётся сойти, и непонятно, как сказать «здравствуй». Иногда даже взгляды встретятся и вспыхнут приветом, но всё равно суетливая жизнь и неловкость растолкают в разные стороны. Неки не понимают. Они с кем надо уже встретились. Или не встретились, рукой махнули. А тебя прямо будто кто толкает: ищи, ищи.

ПВ — это Порог Взрослости. Трудно жить сразу по обе стороны этого порога, а иначе не выходит. До порога жить попроще, зато за ним обретаешь достоинство. За порогом к тебе уважения больше, но там же и целый воз ответственности наготове: хомут на шею, и попался навсегда. Вот и получается — одна нога здесь, другая там. Неки не понимают. Им лишь бы поскорее хомут накинуть, а иначе ты ребёнок, да и только.

ПВ — это Папуасское Веселье. Накатит — и всё. Со стороны не понять, что происходит, а изнутри прямо распирает. И глупейший повод может случиться, и вовсе повода может не быть. Неки не понимают. Им кажется, что смех только к смешному полагается, а он сам по себе.

ПВ — это их, неков, Полинялые Втолкования. Даже жалко их: не устают повторять одно и то же. Не понимают, что если что получается выполнить, так получается, а если нет, так значит не получается.

ПВ — это Парадоксы Времени. Оно то скачет так, что за ним не уследить, то своей медлительностью приводит в отчаяние и подталкивает к Престранным Выкрутасам. Надо ли говорить, что некам этого не понять!..

ПВ — это Пытка Веником, за регулярным применением которой старательно следят неки. Они очень хорошо понимают, что должно быть чисто, что надо мыть посуду, стирать носки и надраивать обувь, и совершенно не в состоянии вообразить, что существуют куда более важные дела. Они вручают нам веник почему-то именно в тот момент, когда одно из этих дел овладевает тобой полностью. И после этого упрекают за невыметенный угол.

ПВ — это Примеривание Вариантов. Это мечты о невозможном. Это жизнь в будущем, которое послушно нашим желаниям и которое помогает нам утолить обиды сегодняшней жизни. Неки не понимают. Они думают, что отсутствующий взгляд означает невнимание к их премудростям, — когда я внимательнее к тому, что будет, а не к тому, что есть.

ПВ — это Признание Верблюдом, когда каждый нек норовит тебя обидеть, когда каждому из них ты обязан доказывать, что ты не верблюд. Что у тебя не было тех злонамерений, которые тебе искусно приписывают (и откуда только у неков такая злая фантазия!). Что смотришь неку в лицо не от наглости, что опускаешь взгляд не от стыда. Что не врёшь, что хотел как лучше, что ты тоже человек и никакой нек не имеет права тебя унижать своими глупыми выдумками.

ПВ — это Порывы Ветра. Тоска по пустячной причине или вовсе без причины, а это ещё мучительнее. Волны радости или беспокойства. Смутные страхи. Неудержимое стремление к неизведанному. Порывы, которые утихают так же внезапно, как возникают, или не утихают вовсе. Неки не понимают. Они думают, что всё от мозгов.

ПВ — это Проблемы Внешности. Весь мир уставился на тебя, на виду каждый твой прыщик и каждый волосок, а неки не понимают. То и дело они выталкивают тебя из привычного облика, привлекая внимание тысячи глаз под светом наставленных на тебя прожекторов. Им не дают покоя твои чуть отросшие ногти, чуть взлохмаченные волосы, пятнышко грязи на твоих брюках. И весь мир сразу же устремляет на тебя взгляд.

ПВ — это Приманки Вольности. Это постоянное, невозможное одиночество, от которого бежишь на волю. Бежишь в компанию, бежишь к развлечениям, бежишь просто на улицу. Когда ты сам по себе, когда на свободе, внутреннее одиночество становится естественным и оправданным. Неки не понимают. Они думают, что цепочки их заботы и любви тебе помогут. А ты уже не можешь — на цепочке.

ПВ — это Противная Вежливость, игра, в которую некам играть не надоедает. Игра в маскарад, когда правила поведения становятся важнее, чем кто ты сам и с кем ты имеешь дело. Неки не понимают желания жить без маски и вести себя без притворства.

ПВ — это Противоречие Выводам, когда всё понимаешь, но то, что идет изнутри, сильнее понимания. Когда тобой овладевает упрямство, которому некуда деться — только превратиться в неистовство. Это протест против вечного непонимания неков, которые уверены, будто всё можно обосновать и вывести, и не умеют отнестись к человеку по-человечески.

ПВ — это Походка Вприпрыжку. Это бьющаяся внутри энергия, не позволяющая быть удобным и послушным. Неки тяжёлые и уставшие, они не понимают, что тебе необходимо — вприпрыжку, даже если при этом можно обрызгаться или подвернуть ногу. Страшнее отяжелеть, устать и замедлиться, как они.

ПВ — это Пределы Возможного, до которых каждый раз необходимо добраться. Чтобы всё было по-настоящему, чтобы всё было навыкладку, чтобы всё было, как должно быть, а не как отмерено непонимающими неками. И это Пределы Возможностей, когда ты застенчив и неловок, а неки снисходительно подталкивают тебя в спину и подбадривают: «Давай-давай!» И не понимают, что тебе легче провалиться сквозь землю, чем вести себя с той развязностью, которой они добиваются.

ПВ — это Противоборство с Вещами. Это столкновение с дурацкими предметами, затрудняющими жизнь. Это постоянное укрощение тех вещей, с которыми давно совладали сами неки. Это невозможность управлять собственным телом, которое изменяется день ото дня. Попробовали бы неки быть такими ловкими, если бы каждый день приходилось привыкать к себе заново! Может, они начали бы что-нибудь понимать…

ПВ — это Право Взбунтоваться. Право бороться за справедливость в любой мелочи, как и в крупных делах. Право не мириться с дремучим непониманием неков. Право добиваться своего вместо бесконечного выяснения отношений с неками. Право на все переломы переломного возраста.

ПВ — это новые и новые Попытки Выразиться. Это гнетущее и несправедливое Правление Взрослых и порожденные им Прелести Вынуждения. Это Полусонный Вид, так раздражающий неков, забывших, что расти трудно, и прочие Поводы для Выговаривания. Это Подпольные Впечатления, которые невозможно обсудить с неками, потому что говорить об этих впечатлениях ужасно трудно, а неки к тому же боятся их, как огня. ПВ — это Плата за Вход в равноправную жизнь, и пора бы некам задуматься, не слишком ли высока эта плата. ПВ — это Передразнивание Всех, потому что они все жутко смешные. Это Папино Ворчание и мамино Пичканье Витаминами. Это прекрасные Парусные Виражи среди разнообразного Педагогического Вздора. Это Память на Высмеивание и Первые Влюблённости. Это Перекрёстки Выбора, а иногда и Поиски Выхода. Это Поток Вопросов, от которого неки спасаются врассыпную. Это Промахи Воспитания, которые совершают неки, заставляя нас за них расплачиваться. Это наши Пёстрые Вкусы, это Постоянные Внушения неков, это наша с ними Партия Вничью. ПВ — это Противородительский Вал, который ты вынужден сооружать, чтобы спасти свою внутреннюю жизнь от ежедневных посягательств. Это Повороты Вбок от ожидаемых поступков, это смутные Призраки Вдали — призраки неясной взрослой жизни. ПВ — это Проверка Верности и Переживание Вероломства. Это вечная Потребность Вертеться и неутолимая жажда Покорения Вершин. ПВ — это Питье Взахлёб. Это Простор Вечности и Плещущая Весна…

Неки — не понимают…

Смазыватель Колеса

Как-никак я — Смазыватель. Скромный смазыватель Колеса. Ничем особым не отмеченный, но всё же — смазыватель колеса Истины. Так что я насмотрелся.

Забавнее всего те суетливцы, которые норовят соорудить себе устройство, питающееся энергией великого Колеса. Несколько ловких шестерёнок — рассчитывают они — и можно наполнить даровой силой свою маленькую хрупкую правду на сегодняшний день. Но Истине тесно в нарочитых скорлупках. Она раскалывает их — и Колесо вращается дальше.

Впрочем, встречаются и удачливые ловкачи. Отблески Истины вспыхивают в их ловушках. Маленькие правды ловкачей приводят в трепет тех, кто не ведает о великом вращении. Ловкачей признают за пророков. Им верят, ещё бы, ведь вот они — искры истины. Но ловкачи не знают того, что известно смазывателю Колеса. Рано или поздно приходит миг, когда в безостановочном своём вращении Истина неожиданной неровностью ломает пристроенные шестерёнки, срывает приводные ремни, разносит вдребезги глянцевые поверхности. Ну а те, кто не ведает о великом вращении, продолжают чтить своих пророков, в чьих руках мелькнули когда-то искры, высеченные подлаженным к Колесу механизмом.

Я насмотрелся. На мозговитых рационалистов, пытающихся рассчитать движение Колеса, его толщину, диаметр или массу. На легкодумных ловцов кайфа, делающих вид, что не существует ни колеса Истины, ни тех силовых линий жизни, которые оно порождает. На поучителей, с важным видом тыкающих своими указками в засиженные мухами наставления. На юродцев, предлагающих созерцать Колесо, встав на голову или зажмурив один глаз. Смазывателю Колеса необходимо замечать всех, стараясь не привлекать особого внимания к собственной персоне.

Нет ни массы, ни диаметра у великого Колеса. Оно вращается мощно и незримо. Оно незаметно само по себе, хотя движение его проявляется во всём. Высшая честь для человека, единственно подлинное счастье — участвовать в этом движении. Каждое чистое и насыщенное мгновение жизни становится каплей масла, стекающей к неведомой нам оси Колеса. Лишь бы жить своей жизнью, лишь бы нащупать её в будничной сутолоке. И обрести никем не присваиваемое и ничего не обещающее звание смазывателя Колеса.

Болезнь «икс»

Прежде всего — о диагностике. Кашель, температура, сыпь и головокружение к болезни «икс» не относятся. Разве что к её последствиям, но это дело тонкое, почти неуловимое. Физические признаки не годятся. Они для других болезней.

Первый симптом болезни «икс» у человека, с которым свела нас судьба, — то, что нам с ним трудно. Скажем, он нас раздражает. Или нервирует. Или предстаёт перед нами скандалистом. Или он непорядочен. Или даже негодяй. Или еще какое-нибудь «или». Нам трудно с этим человеком. Он вызывает у нас отрицательные эмоции. Он… Всё, достаточно. У него болезнь «икс». Он для нас болен.

Болезнь «икс» наблюдается нами в самых разнообразных формах. Она может иметь лёгкое течение, оставляющее надежду на скорое выздоровление, но встречаются (чаще, чем хотелось бы) и затяжные, и даже необратимые, безнадежные случаи. Иногда мы можем способствовать излечению от болезни «икс». Иногда мы лишь терпеливо дожидаемся выздоровления. Иногда невозможны ни помощь, ни терпение, но и при этих обстоятельствах мы не должны забывать: это болезнь «икс». И самая лёгкая болезнь «икс» — всё же болезнь. И самая тяжёлая болезнь «икс» — тоже болезнь.

Он болен — тот, с кем нам трудно. Болезнь отклонила его от того прекрасного человеческого состояния, в котором мы рады были бы его видеть. Он во власти болезни, и в этом его беда, большая или малая. И в этом наше внутреннее спасение. Наш мостик от раздражения, гнева, возмущения — к той естественной озабоченности, которую вызывает болезнь другого человека.

У болезни «икс» есть важная особенность. Тот, за кем мы её признали, ни в коем случае не должен догадываться об этом. Наш диагноз — только для нас. Один больной был бы угнетён тем, что его сочли за больного. Другой бы вознегодовал. Третий увидел бы здесь удобное для себя убежище. В общем, больному станет только хуже. А нам с ним станет только труднее. Нет, этим мы дела не улучшим. Болезнь «икс» — тайна для больного.

Сможем ли мы вообще что-нибудь улучшить в другом человеке, помочь ему выздороветь от болезни «икс»? Это зависит от нашего желания, от наших способностей, от состояния больного и от того, что стоит за словом «икс». Но в нашей собственной душе что-то излечится уже потому, что мы будем знать и помнить: он болен, ему плохо от этого, даже если он об этом и не догадывается. Будем ли мы вести себя с больным снисходительно или требовательно, пожалеем ли его, отойдем в сторону или дадим отпор, мы будем знать и помнить, что имеем дело с болезнью «икс». И учиться распознавать в себе самих свои болезни «икс», о которых нам никто не скажет.

Ночная школа

Философические сны из книги «Государство чувств»

Алиса (та, что побывала в Стране Чудес) не признавала книжек без разговоров и картинок. Помня об этом, я постарался, чтобы в моей книге о внутреннем мире человека «Государство чувств» обязательно были картинки. Рисовать я не умею, и мои картинки получились в виде небольших фантастических рассказов-снов, рассказов-притч. Без них книга была бы скучнее. Здесь они выбраны отдельно. Не обязательно по ним догадываться, о чём написана большая книга. Сновидение и есть сновидение. А притча и есть притча.

Сон об усилиях милосердия

Комната, куда я вошёл, была заставлена шкафами и столами, но в ней не было ни дивана, ни кровати. Посреди комнаты лежало расшитое покрывало, а на нём страдало существо. Что за существо, откуда оно взялось — это мне было неизвестно. То ли с летающей тарелки, то ли из другого измерения. Существо было тонким и полупрозрачным. Оно мерцало перламутровым светом, и ему было плохо. Заметив меня, существо замерцало немного ярче, но чувствовалось, что из него уходят последние силы.

Помочь мерцающему существу никто, кроме меня, не мог: мы были одни в комнате, в доме, а может быть, и в городе. Я рылся в шкафах, находил еду и лекарства, пытался укутать существо одеялами, чтобы его согреть, но всё это было не то. По мерцанию я понимал: не то, — но не мог понять, что же нужно. В доме стояла тишина, улица была пустынна, на чью-то ещё помощь рассчитывать было невозможно. Я притащил таз с водой для увлажнения воздуха, ставил пластинку с музыкой, включал вентилятор, калорифер, ионизатор, задергивал шторы, но всё это было не нужно.

Перепробовав всё, что мог придумать, я сел рядом. Может, его погладить? Я протянул руку, но почувствовал острые покалывания электрических разрядов. Это не была оборона: существо глядело на меня с надеждой и мольбой. А я ничем помочь не мог.

Мной овладело отчаяние.

Я склонился к мерцающему существу — и вдруг заметил, что словно отражаюсь в нем, в его груди: там виднелась моя крошечная фигурка, оцепеневшая в отчаянии. Но вот эта фигурка шевельнулась, встала, взглянула на меня, сидевшего неподвижно, и поманила меня к себе…

И я понял. Это существо просто ждёт меня, моего внутреннего внимания, моей любви — а я пытаюсь отделаться от него какими-то предметами. «Вот я здесь, с тобой», — подумал я, и тёплая волна нахлынула на меня. Существу становилось всё лучше и лучше, а мне — радостнее и светлее. Я заметил, что тело моё стало прозрачнее, и в груди виднелась крошечная фигурка мерцающего существа.

Мы поели, весело перекидываясь мыслями, и выбежали из дома на улицу, которая неожиданно оказалась оживлённой и многолюдной.

Сон про магазин дружб

В зале было на удивление пусто. Никакой очереди нуждающихся в дружбе. Длинными рядами тянулись стойки, на которых, как пальто или костюмы, болтались на вешалках бумажные фигуры в человеческий рост. Лицом каждой фигуры была большая фотография, а вся остальная поверхность была покрыта текстом. Фигуры слегка колебались под медленными потолочными вентиляторами, рождая ощущение безмолвной терпеливой толпы, ожидающей невесть чего.

— Чего изволите?

Это был длинный отутюженный продавец. Лицо его выражало полнейшее равнодушие, а полусогнутая поза — величайшую угодливость. Целлулоидные глаза обежали меня с ног до головы, и продавец понимающе кивнул. Бесшумным скользящим шагом он подплыл к одной из стоек, выбрал несколько вешалок с фигурами и направился к плюшевой шторе, изогнувшись на мгновение в мою сторону:

— Пожалуйте в примерочную.

В комнатке за шторой не было зеркала, зато стояло кресло, в которое я был незамедлительно усажен. Продавец вывесил на дальней стенке одну из фигур. Лицо было приятное. Надписей было много, но я мог прочесть только две верхних, наиболее крупных: «НАДЁЖЕН» и «ОСТРОУМЕН». Продавец пододвинул мне поднос с биноклями. На каждом бинокле был указан срок: «Через 2 года»; «Через 5 лет»; «Через 10 лет»… Чем больше был срок, тем более мелкие надписи мог я различить на фигуре. Это означало, видимо, что через пять лет я пойму ранимость своего друга, а через десять — его внутреннюю сосредоточенность.

Когда я перебрал все бинокли, продавец подскочил к фигуре и перевернул её на другую сторону, где лицо было искажено гневом, а надписи были сделаны на мрачном фоне, отчего различить их было гораздо труднее. Здесь были обозначены отрицательные качества предлагаемого друга.

Видя, что я не проявляю энтузиазма, продавец заменил фигуру на другую, потом на третью. Замешательство моё становилось всё сильнее. «Извините», — пожав плечами, произнёс продавец, вынул из кармана трубочку с аэрозолем и брызнул мне в лицо. Я почувствовал, что всё во мне замерло, тело стало плоским, лицо застыло… Продавец подхватил меня, прицепил на свободную вешалку и понёс в зал.

Сон про зеркальную дверь

Вокруг возвышались осанистые сосны с высокими кронами. Под ногами пружинил хвойный ковер. Мы шли с Альтером вперёд, зная куда надо идти, но не зная зачем. Альтер, мой лучший друг, шёл рядом, и нам обоим дышалось легко. Сосновый бор перешёл в смешанный лес. Нас вела тропинка, с которой уже нельзя было свернуть, — так плотны были заросли, подступающие справа и слева. Вдруг Альтер схватил меня за руку — и вовремя. Тропинку перегораживала высокая зеркальная дверь.

В зеркале отражались деревья, трава и небо, но не было наших с Альтером отражений. Сделай я ещё шаг, я ударился бы об эту дверь со всей энергией беспечного путника.

Но Альтер, остановив меня, шагнул вперед, приоткрыл дверь и исчез за ней. Я подождал в растерянности, надеясь, что он тут же вернётся. Потом решился — и тоже вошёл.

В нескольких шагах от себя я увидел Альтера. Он был не один: рядом стояли два других человека. Их лица вызвали во мне смятение. Один из них был похож на Альтера. Точнее, Альтер был похож на него: это был, так сказать, Альтер-Альтер. Его лицо было не столь обаятельно, но оно было глубже и значительнее. На лице Альтера-Альтера отражались такие переживания, которых я и не подозревал в своём друге. Казалось, каждый час прожитой жизни оставил на этом лице свой отпечаток.

Лицо второго незнакомца тоже было мне знакомо. Это было моё лицо. Моё — и не моё. Мой двойник выглядел веселее и легкомысленнее, он с любопытством оглядывался по сторонам, но мне он напоминал фотографию, снятую с большого расстояния, на которой узнаёшь общие черты, — лицо, в которое невозможно вглядеться. Он обратился с какой-то малозначащей фразой к Альтеру, к моему Альтеру, с которым мы шли до сих пор рядом, и тот что-то ответил ему, как будто кроме них двоих здесь никого не было.

— Кажется, эти двое лучше знакомы, чем мы с тобой, — сказал мне Альтер-Альтер. — Может, нам удастся это поправить?..

И мы пошли дальше по тропинке, и вглядывались друг в друга больше, чем говорили…

Сон про генеалогическое древо

Шустрым, как белка, человечком, я карабкался по ветвям и развилкам огромного дерева. Ботинки мои были снабжены острыми коготками, цепко впивающимися в кору, но почти не оставляющими на ней следов. Добравшись до конца очередной ветки, я находил там почку или, скорее, плод, выступающий прямо из древесины. Плод был покрыт глянцевой коричневой, как у жёлудя или каштана, кожурой, но если как следует потереть его ладонью, он становился полупрозрачным. Тогда внутри можно было разглядеть смутный облик и даже строки жизнеописания — порою совсем выцветшие, а порою довольно чёткие.

Мне нравились эти странствия, это разнообразие лиц, эти обрывочные повествования… Но, перебираясь с ветки на ветку, я оступился, соскользнул к стволу дерева и, не сумев удержаться, упал в тёмное глубокое дупло.

Падение оглушило меня, а когда я очнулся, то был уже другим. Я был деревом, древом — тем самым, по которому только что лазил проворным человечком. Я ощущал свет, льющийся на меня сверху, обволакивающий меня воздух и надёжную тёплую землю, в глубину которой уходили мои корни. Живые внутренние соки были моим зрением и моим чувством. Каждая ветвь, каждый корень умел поделиться со мной своей жизнью, хотя иногда наступало время, когда моя перекличка с какой-то из ветвей или с каким-то из корней ослабевала, и я знал, что наша связь пересыхает…

Но вот неизвестно откуда взялся шустрый маленький человечек с острыми коготками на ногах, оставляющими на ветвях моих незаметные болезненные следы, которые мне приходилось напряжённо залечивать. Он был любопытен и проворен, он хотел как можно больше узнать, но не знал, как узнать то, что важнее всего…

Сон о мировом родстве

Посреди большого портового города, на площади, которая была совершенно пуста — видимо, по причине раннего утра, — ко мне навстречу шагал совершенно незнакомый человек. Но он не шёл, он почти бежал, будто спешил на долгожданную встречу со мной, будто знал меня тысячу лет. На нём были странные развевающиеся одежды, вполне созвучные старинным домам, окружавшим площадь, высокой ратуше с колоколами и фигурным флюгером, брусчатой мостовой и парусникам в порту.

— Добрый день, добрый день! — заговорил он, приближаясь, и протянул мне руку.

Обмениваясь с ним рукопожатием, я почувствовал прикосновение шероховатого металла, слегка скребнувшего по коже ладони. Действительно, незнакомец держал в руке небольшую пластинку. Теперь он всматривался в неё, и я заметил, что по маленькому экранчику на пластинке бежит текст. Лицо незнакомца выражало неподдельный интерес и к тексту на пластинке и ко мне. Свободная рука его легла мне на плечо, и, кончив читать, он притянул меня к себе и крепко обнял.

— Ужасно рад тебя видеть, дядюшка, — произнёс он с жаром, и доброе, чуть полноватое лицо его просияло.

Он был, без сомнения, гораздо старше меня, и обращение его окончательно повергло меня в недоумение. Заметив это, мой новоявленный племянник покачал головой:

— Вот что значит ходить без генитайзера: своих не признаёшь. А у нас ведь общие дед с бабкой! У меня в тридцать шестом поколении, а у тебя в тридцать пятом. Так что ты мне дальний, но дядюшка. Ну, идём, идём, пора уже к завтраку. Да и с остальной роднёй познакомиться надо, а это ведь работа нешуточная.

Он повёл меня к себе домой — по оживающим улицам старинного города. И каждый, кого мы встречали по дороге, пожимал мне руку со знакомым уже шероховатым прикосновением, и с каждым рукопожатием у меня становилось на одного родственника больше.

Сон про энциклопедию чувств

— Распишитесь за бандероль, — сказал почтальон, подлетев к моему открытому окну и трепеща голубыми крыльями.

Едва я дотронулся до протянутой тетради с квитанциями, как моя подпись замерцала сиреневым светом в нужном месте.

— Мерси! — улыбнулся мне почтальон и растворился в поднебесье.

На подоконнике лежала коробка, перевязанная, как торт, золотистой лентой с бантом.

В коробке я обнаружил толстую книгу в прозрачной суперобложке, сквозь которую просвечивало: «ВСЕОБЩАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ЧУВСТВ». Книга возбуждающе пахла типографской новизной, и я тут же пустился листать глянцевые страницы. Тексты были энциклопедически скучны. Среди бесчисленных описаний паталогических отклонений трудно было отыскать нормальные человеческие ситуации, а тем более те из них, которые разрешали бы мои собственные проблемы. Курсивом мелькали тут и там слова «нельзя» и «надо».

Вместо иллюстраций на полях энциклопедии были пропечатаны какие-то светло-серые кружочки. Наугад я коснулся одного из них пальцем. И — отшвырнул книгу…

Тяжёлыми шагами мерял я комнату, переполненный раздражением. Как этот тип, с которым связывали меня нерасторжимые житейские узы, мне надоел! Как он отравлял мою жизнь каждым своим словом, каждым поступком, самим своим видом. Он отнимал у меня последние силы, и не было никакой возможности поставить его на место, показать ему всё его ничтожество и низость. Странно только, что я никак не могу вспомнить его имя, не могу даже восстановить его ненавистный облик…

Мне под руку снова попалась энциклопедия, и я с силой её захлопнул. Тут же наступило успокоение, и я понял, что иллюстрация закончилась.

Не рискуя прикоснуться к другим кружочкам, я открыл энциклопедию в том месте, где её страницы меняли цвет. Как было видно по обрезу, примерно четверть тома составляли в конце бежевые страницы. На первой из них было написано: «Мир моих чувств». Чуть пониже виднелся белый кружок. Я потёр его пальцем, но ничего нового не почувствовал, только кружок стал светло-серым, а рядом с ним на странице появилось моё имя.

Бежевые страницы были пусты. По ним были разбросаны лишь белые кружки, но я уже начал понимать, в чём дело. Я дотрагивался пальцем до очередного кружка, он наполнялся светлосерым цветом (или даже светом), а рядом возникал текст. Этот текст я читал запоем! Здесь говорилось о самых близких мне людях и о тех, кто мог стать мне близок, о моих радостях и печалях, обо всём том, что наполняло моё сердце и беспокоило мой ум. Здесь не было слов «нельзя» и «надо», а вопросительных знаков и многоточий было куда больше, чем обычных точек. Но без этой книги я уже не мог обойтись.

Сон про Дом должников

По этому бесконечноэтажному Дому, уходящему и ввысь и вглубь, я бродил, словно призрак. Никто меня не замечал, и сквозь запертые двери я проходил беспрепятственно.

Стены Дома были увешаны лозунгами и плакатами, с которых на каждого проходящего глядели зоркие глаза и в каждого остановившегося тыкали обличающие пальцы. «Наполним наш Дом образцовым уютом», «За сахарную свёклу все в ответе», «Лучшие силы — на благо Дома», «Любой ценой искореним тараканов», «Да здравствует наш Домовой Комитет», «А ты не забыл отдежурить по этажу?», «Наш Дом — наша крепость»…

Жильцы подземных этажей были мускулистыми и темнолицыми. У тех, кто постарше, лоб был увенчан угловатыми морщинами, образующими подобие заглавной буквы «Д». Верхние жители были толсты и на лицо и на тело. Говорили они весомо — в отличие от молчаливых нижних жителей и от средних, склонных к сбивчивой скороговорке. Но всё, что говорил любой из жителей Дома, можно было прочитать на стенке.

Между лозунгами и плакатами висели расписания. На каждом этаже была череда комнат, куда исчезали по расписанию местные жители. Мне заходить туда было страшно. На подземных этажах из комнат доносился лязг и треск, а из-под дверей тянулся дымок с ядовитым запахом. На средних этажах шелестели бумаги и веяло сигаретной горечью, а люди выходили из этих дверей очумевшими от скуки. Из верхних рабочих комнат не доносилось ни звука, и это было страшнее всего.

На спине у каждого из жильцов дома было нашито полотнище, просвечивающее водяными знаками. Шелком по полотнищу были вышиты каллиграфические надписи, каждую из которых венчала особая черная печать. Про каждого можно было прочитать, как его следует называть, с кем он обязался дружить, кого любить, где ему положено жить, чем заниматься, а также сколько раз он бывал на других этажах и на каких именно. Нередко я замечал людей, пробирающихся куда-то украдкой, в плащах или с ношей, заслоняющей надписи на спине, и других, с красными повязками на предплечье, которые незаметно преследовали первых.

В каждом коридоре кричало радио, в каждой комнате гудел телевизор. Мне было тоскливо и тревожно в этом Доме, я хотел выбраться из него. Но на нижних этажах окон не было вовсе, а на средних они были зарешечены. Я поднимался выше и выше, пока не добрался до верхнего этажа. Он был пуст.

Я выбрался на плоскую крышу. Здесь на привязи качался большой пёстрый воздушный шар с плетёной гондолой. Я влез в него, отцепил удерживающий трос, но шар не летел. Не удивительно — почти вся гондола была забита бумагами: перевязанные кипы, толстые папки, тугие рулоны. Я стал выбрасывать их, кипу за кипой, папку за папкой, охапками выбрасывал рулоны. В воздухе кружились плакаты, развевались лозунги — и опадали, обессиленные, на крышу. Воздушный шар стал медленно набирать высоту.

Сон о рыцарском поединке

На мне были тяжёлые жаркие доспехи. Их блеск — с малиновым оттенком — слепил глаза мне самому. Одна железная перчатка сжимала копьё, другая лежала на рукояти меча. Конь, тоже покрытый железными пластинами, шагал ровно и уверенно, как робот.

Навстречу мне ехал рыцарь — тоже в латах, слитый воедино с конём. Вишнёвый отблеск доспехов означал одно: это враг. Наши кони убыстрили шаг. Копья опустились наперевес.

Мы столкнулись, копья лязгнули о металл, кони поднялись на дыбы, отпрянули — и вновь ринулись друг на друга. Сверкнули мечи. Клубилась пыль. Отважное железо упоённо звенело.

Мне было страшно: страшно скучно… Я вытащил руку из железного рукава, но он продолжал сам орудовать мечом. Нащупав сзади, за спиной, паз в доспехах, я раздвинул их, как дверцу, и выбрался наружу. Конь стряхнул меня со своего крупа, словно лишнюю тяжесть.

Поединок продолжался. Я отбежал в сторону, к узкому ручью, поросшему кустами цветущего шиповника, и увидел там своего соперника, выбравшегося на свободу ещё раньше меня. Он был светловолос, в белой рубашке с расстёгнутым воротничком и синих спортивных брюках. Мы улыбнулись друг другу — и оба обернулись на приближающийся грохот.

Брошенные нами рыцарские фигуры мчались на нас! Копья были нацелены в нашу сторону, кони скакали мерно и неотвратимо. Я в ужасе бросился бежать. Малиновый рыцарь настиг меня — и я вновь оказался в доспехах. Мир сузился до щели в забрале.

Мой конь развернулся и двинулся к месту поединка. Я увидел светлого своего соперника, который шёл навстречу своему вишнёвому рыцарю, будто не замечая ни направленного в сердце копья, ни самого всадника. Я застонал от отчаяния, но светловолосый парень прошёл сквозь грозного рыцаря, как сквозь облака пара, и весело зашагал дальше — вдоль ручья, мимо цветущего шиповника.

Вскоре я потерял его из виду, потому что мой конь двинулся навстречу вишнёвому всаднику. Копья лязгнули о металл.

Сон про общую душу

Голубая трава, зелёные стволы деревьев и их фиолетовая листва — всё это было необычно даже для сна. Но куда необычнее было создание, с которым мы оказались рядом на голубой опушке зеленоствольного, фиолетоволиственного леса.

Больше всего оно напоминало августовское созвездие, спустившееся с ночного неба, чтобы по-человечески побеседовать о жизни с кем-нибудь из людей. Оно было большим и светлым. В его виолончельной интонации чувствовались грусть и доброта.

Мы с моей любимой сидели, держась за руки, и слушали его, как слушают музыку. Мы не жалели, что это не наша общая душа. Наша и так уже всегда с нами.

Я не «оно», распевало звёздное создание, не думайте обо мне «оно». Лучше называйте меня Онаон, в этом имени много воздуха и есть доля глубинного смысла. Конечно, у каждой общей души есть своё небесное имя, но это тайна, тайна. Онаон — так можно думать о каждой общей душе. Вы, люди, иногда о чём-то догадываетесь, вы придумали миф об Андрогине, вы говорите, что браки заключаются на небесах, но… О, как нелегко приходится нам от ваших заблуждений!..

Онаон затуманилась, запечалилась, взмахнула звёздными руками и вздохнула, повеяв на меня запахом сирени. И взглянула на нас так, что сердца наши дрогнули в ответ и отозвались сочувствием, не требуя подтверждений.

Спасибо, спасибо, откликнулась Онаон, сочувствие лечит. Тем более — сочувствие нашедшихся. А мне так трудно, так трудно. Ну поглядите, что он делает!.. Сейчас помогу вам увидеть… И Онаон дохнула на голубой ковер лужайки. Прозрачное пятно раздалось окном — не вниз, а в дневную земную жизнь из жизни звёздной и сновиденческой.

Усталый мужчина лет тридцати пяти сидел на кухоньке за столом, заваленным бумагами, и печатал на машинке. Кружка с кофейной гущей, пепельница с горой окурков выдавали в нём работоголика, отделённого своим занятием от всего остального мира.

Нет, нет, сокрушалась Онаон, вы только посмотрите на него! А ведь час назад он письмо от неё получил, которое она несколько лет не могла написать. И не помчался!.. Опять в свою работу забился. Ничего ещё не понял, хотя пора уже. Сколько можно по своей судьбе блуждать поперёк… А через месяц позвонит — она уже обижена будет, что не понял, не приехал сразу. А жизнь идёт, идёт… Не разгадают себя друг в друге — и всё сначала придется начинать. Кто верит из вас в странствия по воплощениям, кто не верит, но что же делать тем, кто не успел друг друга найти?.. И каково общей душе снова разрываться между двумя судьбами!..

Онаон снова дохнула на окно, ведущее из сна. Окно затуманилось, прояснилось снова и разделилось на два окна. В каждом из них мы увидели подобие Онаон. Одно — словно пригашенное, сутулое, парило возле приоткрытой оконной створки в той же кухоньке, заваленной бумагами, и тоскливо смотрело на звёзды, которых не замечал погружённый в работу мужчина… Другое, посветлее, но вместе с тем и прозрачнее, сидело рядом с женщиной на балконе, приникнув к ней, обняв её, хотя женщина, охваченная тоской, не замечала этого невидимого соседства…

Каждое из подобий Онаон казалось лишь призраком звёздной, светящейся общей души. Два сиротливых потерянных призрака… Но вдруг оба они что-то ощутили — может быть свет из нашего окна или взгляд своей общей души. Надежда сверкнула в их грустных глазах… Мужчина оторвался от бумаг и с неясной тревогой посмотрел в ночное небо. Лицо женщины стало светлее, и почти незаметная мечтательная улыбка тронула её губы…

Онаон пела всё печальнее. О мужском и женском, сливающемся в человеческое по закону тайны, о земле и звездах, соединённых друг с другом и соединяющих людей незримыми лучами, о разъединённости, без которой невозможна была бы встреча… Онаон пела, голубая лужайка покачивалась в такт виолончельному голосу, а мы с моей любимой лишь крепче сжимали руки, зная вкус и потерянности, и встречи.

Сон про тихих старичков

Рыжим котом сидел я на стуле в маленькой кухне и следил за своими тихими старичками. Каждый кот в сердце своём романтик, не забывший тигриную свою суть. И я слегка презирал тихих своих домоседов за тихость и домоседство. Подумаешь, рыцарство — заварить свежего чаю! Подумаешь, самоотверженность — нажарить оладий!..

Мой старичок писал картины, и сейчас он сидел, колдуя над красками, разводя их и перемешивая. А старушка — мяу! смешно! — сочиняла стихи. И сейчас она склонилась над перечёрканным листом бумаги и черкала там ещё сильнее. Известно уже: навыдумывают чего-то, а потом начнут восхищаться друг дружкой. Ах, какая картина! Ах, какие стихи!.. Муррра!..

В дверь застучали. Старичок заторопился к двери, глянул в глазок и досадливо крякнул. В дверь ударили так, что она крякнула ещё сильнее. Не люблю я таких стуков, но хозяин открыл.

Мне оставалось лишь фыркнуть: на пороге стоял мерзкий сосед, пинающий меня башмаком под брюхо.

— Одолжи чирик! — завёл он свое вечное заклинание, и, увидев отрицательный жест, угрожающе шагнул в квартиру.

Старушка побледнела, она знала, что сосед-хулиган способен на всё. Я вздыбил шерсть; наверное, это было красиво и грозно, но на соседа почему-то не подействовало.

А хозяин схватил свою кисть и, подбежав к стене, несколькими взмахами обрисовал там фигуру. И соседище, уже взмахнувший кулаком, вдруг влип в эту фигуру, заполнил её и превратился в маленькое нелепое чудище с тёмными кругами злобы в глазах. Чудище заплясало, негодуя на свое превращение, и вдруг, выставив из стены две когтистых лапы, ухватило и потащило к себе моих старичков.

Нет, уже не старичков! Юные и прекрасные, они с кошачьей (да-да) гибкостью увернулись от чудища в уходящем вглубь пространстве живописной стены и, спина к спине, одновременно сверкнули оружием. Кисть превратилась в шпагу с золотым эфесом, а карандаш моей хозяйки-сочинительницы стал пистолетом с длинным воронёным стволом и узорчатой изящной рукояткой.

Я в восторге мяукнул, когда выстрел и удар поразили чудище и оно рассыпалось на мелкие крошки. Но из-за кустов появились новые невообразимые твари. Одни стремились ужалить в поясницу, так, чтобы человек охал и кряхтел, потирая спину. Другие облепляли голову липкими щупальцами. Третьи въедались в руки и ноги…

Ах, как сражались мои хозяева! Как они защищались и защищали — он её, она его! Мяу! Я прыгнул к ним и почувствовал, как расту в собственных глазах. Царственным тигром улёгся я на пригорке, уверенный в нашей победе, и ободрял юную влюблённую пару царственной улыбкой.

Сон про соединяющий раздваиватель

Аптекарь порхал вокруг меня, как бабочка. Как только я вошёл в аптеку, витрины которой были занавешены шторами в замысловатых узорах, он тут же бросился навстречу, усадил меня в уютное плюшевое кресло и принялся хлопотать, ни о чём не расспрашивая. Седобородый, в сверкающем белизной халате, с непослушными прядями, выбивающимися из-под накрахмаленной шапочки, он был заботлив, словно я был единственным посетителем за всё время существования его аптечного заведения.

— Что у вас болит сердце, это мы уладим быстро, — бормотал он будто бы про себя (за этим я и зашёл в аптеку, хотя и не успел сказать об этом). — Вот выпейте этого коктейля (напиток в высоком стакане состоял из ароматной сладковатой пены, от двух глотков которой сердце утихло), но это не самое главное… Ну-ка посмотрите мне в глаза, так, так… Ну да, конечно, соединяющий раздваиватель в пропорции семь десятых…

Аптекарь уже сидел за своим столиком, что-то смешивал в стеклянных посудинках, и я знал, что ни за что на свете не откажусь от предложенного им снадобья. Пену я допивал с упоением, узоры на оконных шторах источали ласковое сияние, и оживали, превращаясь в иллюстрации к бормотанию аптекаря.

Вот ребёнок, умиляющий нас цельностью своего существа. Ребёнок, ангелёнок, ещё несущий в себе искру космического единства. Он смеётся мне со шторы, и я вижу, что ему нет нужды в соединительных усилиях.

Вот прозрачный облик святого, благодатно сохранившего свою цельность на всю жизнь…

Но узорчатая круговерть колышется, и из неё выплывают обычные люди — взрослеющие, взрослые, стареющие. Каждый из них, отделяясь от детства, от единства с миром, остаётся замкнутым в себе, и жаркий огонек эгоизма, самососредоточенности потрескивает в каждой душе, грозя охватить её пожаром. И тут приходит на помощь спасительный раздваиватель, помогающий одной душе узнать и полюбить другую. Соединительный раздваиватель, перекидывающий мостик от души к душе, а значит и от души к космосу, ко вселенной, к центру жизни.

Шторы колыхались, узоры превращались в фигуры, фигуры в узоры, голос аптекаря вёл свой тихий рассказ, а руки его продолжали мастерить таинственное снадобье…

Сон про железную дорогу

Вагончики были чистые и блестящие. Они мягко катились по рельсам без всякого локомотива — видно, у каждого был свой мотор. Поезда были разной длины. Иногда вагончики ездили и в одиночку. Но пассажиров хватало повсюду.

Пассажиры листали толстые и тонкие справочники, стоящие в специальных, защищённых от тряски шкафах вдоль стен вагона. Это были расписания поездов, схемы железнодорожных линий, таблицы тарифов и расстояний. В тамбурах спорили о том, как быстрее добраться из одного пункта в другой, и об искусстве составления транзитных маршрутов.

Рельсы лежали повсюду. Вагончик, в котором я оказался, то уходил под землю, то бежал по набережной, то останавливался у больших или малых зданий; выходили одни пассажиры и входили другие. Всюду пестрели указатели, часы и табло.

Мне нужно было добраться в пункт А, и желающих помочь мне было немало, хотя попутчиков не нашлось. Сам пункт А в справочниках найти не удавалось, но многие слышали, что он существует. Кое-кто даже доверительно шептал мне на ухо, что сам всю жизнь хотел побывать в пункте А, но никак не хватает времени. Я менял вагоны, проехал по густому лесу и по пустыне, по горным перевалам и по снежной степи, но пункт А был недосягаем.

И вдруг я увидел в окно — невдалеке от одной платформы — старика, сидевшего на потрёпанном чемодане. На крышке чемодана виднелась размашистая надпись: «В ПУНКТ А». Едва успев выскочить из захлопывающихся дверей, я подбежал к старику. Он ни о чём не спросил, улыбнулся и подвинулся, уступив мне краешек чемодана.

Мы сидели долго, и нам было хорошо друг с другом, хотя мы почти не разговаривали, погружённые в ожидание… Настал вечер. Постепенно исчезли люди, вагончики проскакивали нашу платформу, не останавливаясь. Спустилась ночь. Потом постепенно начало светать. Показался краешек солнца. И вдруг под его лёгкими лучами стали таять рельсы и шпалы. Вагончики на глазах оседали и съёживались, словно зимние сугробы… Там, где недавно была платформа, проступила зелёная травка. Свежий ветер сдул железнодорожную гарь. Вдали виднелся пункт А. Ходьбы до него было немало.

Сон про электронный плен

В зале, одна из стен которого была гигантским экраном дисплея, я сидел в глубоком мягком кресле с клавиатурой на коленях и программировал на суперкомпьютере. Облачённый в халат средневекового звездочёта, я решал проблему создания искусственного интеллекта.

Всё было готово к полному моделированию внутреннего мира человека. На лазерных дисках были записаны потоки повседневных ощущений — всё, что приносит человеку его зрение и слух, его память и самочувствие. Можно было включить в работу десятки чувств и сотни эмоций, представленных цифровыми сигналами, но воспринимаемых центральной программой так же, как человек воспринимает свои переживания. Специальный блок под названием «РАЗУМ» был готов производить главную продукцию: искусственную мысль, которую нельзя было бы отличить от естественной. Великий космический путешественник Йон Тихий незамедлительно признал бы во мне последователя Коркорана — создателя человеческих душ в электронных ящиках.

Я нажал кнопку очистки экрана, но, вспомнив рассказ о Коркоране, задумался. А что если мой эксперимент уже осуществлён? Что если моё собственное сознание — всего лишь результат действия электронных блоков под управлением искусно составленных программ? Ведь я прекрасно знаю, как можно закодировать и вид зала с экраном суперкомпьютера, и ощущение удобства от мягкого кресла, и даже то самое сомнение, которое сейчас овладело мною…

Я вскочил, потрясённый. Боже мой, да есть ли вообще способ распознать природу собственного сознания? Ведь какой бы аргумент я ни придумал, он точно так же может оказаться результатом действия специального блока под названием «РАЗУМ», созданного достаточно квалифицированным программистом!.. Есть ли выход из этой ловушки, кроме сумасшествия (означающего, в свою очередь, всего лишь сбой программы или специально предусмотренное её завершение)? Даже если всё это сон, если я ущипну себя и проснусь, — что мне делать наяву с этой навязчивой идеей?

И тут я вспомнил… Я выключил компьютер, сбросил средневековый халат прямо на клавиатуру, снова сел в кресло и закрыл глаза. Были в моей жизни мгновения, которые невозможно закодировать. И в них, прежде всего в них, таилась расшифровка всех остальных иероглифов сознания… Теперь я готов был проснуться.

Сон про два компаса

Корабль, на котором я находился, плыл сам по себе. Не было матросов, не гудел двигатель, а паруса были надуты как бы сами по себе, в нужную сторону, куда бы ни дул ветер. Корабль был послушен малейшему моему желанию. Стоило подумать «направо» — и он, кренясь от напряжения, сворачивал под прямым углом к прежнему курсу. Приходилось думать осторожно: «чуточку направо» или «немного побыстрее».

Куда плыть, мне показывал Большой Компас. Большой светящийся компас с мерцающей зелёной стрелкой-лучиком. Зелёный лучик вспыхивал и трепетал, словно вырываясь из круглого корпуса, и торопил меня к чему-то самому главному, скрытому пока за горизонтом.

Но вот впереди показалась ледяная стена торосов. Корабль застыл, уткнувшись в кромку льда, но паруса не опали, и зелёный лучик сверкал, указывая не путь — пути не было, — а цель, добраться до которой надо было во что бы то ни стало.

Я бродил по кораблю из каюты в каюту, рылся в морских лоциях, составленных на непонятном языке, вертел в руках навигационные инструменты, которыми не умел пользоваться, — пока не натолкнулся на прозрачный шарик в деревянной рамке. В шарике виднелись ледяные торосы, и маленькая копия моего корабля упорно старалась свернуть влево.

— Налево, вдоль льда, — скомандовал я, выбежав на палубу.

И оба корабля, настоящий мой корабль и корабль-стрелка, поплыли к далекому проходу в ледяном поле, который виднелся на маленьком компасе. Зелёная стрелка большого компаса вспыхнула ещё ярче, но курс корабля уже не совпадал с её призывом.

Поглядывая на прозрачный шарик, я уверенно вёл корабль по изломанному лабиринту расходящихся в разные стороны трещин. Но вот снова впереди открытое море. Стрелка-кораблик в маленьком компасе заколебалась в нерешительности. Но я уже глядел на зелёный лучик Большого Компаса и вёл свой корабль по главному направлению.

Сон про ночную школу

Ученики в классе оживлённо шумели. Среди них были бородатые, седоватые и просто седые люди, были молодые ребята, были женщины, девушки и девочки, были дети, не было только ни одного человека с тусклым взглядом. Я сидел за партой, как на родительском собрании, но знал, что все мы здесь ученики. За окнами было темно.

В класс вошёл учитель, прозрачный и зыбкий, как привидение. Все быстро расселись по своим местам, сложив перед собой руки и уткнувшись в них головой. Учитель взмахнул ладонями, и я почувствовал, что засыпаю…

Подняв голову, я увидел, что класс преобразился. Все мы, ученики, стали прозрачными и зыбкими. Только учитель был живой и реальной фигурой. В светло-жёлтой свободной одежде, молодой и весёлый, он двигался, как артист пантомимы, — каждым жестом посылая нам свою мысль, свое переживание мира.

Перед ним не было классной доски. Не было и стены, на которой обычно висит доска. Классная комната открывалась в пространство, в чёрный космос, полный звёзд и планет. Я перевёл взгляд на окна. В них лился мягкий дневной свет, виднелись верхушки деревьев, растущих возле школьного здания.

Урок был посвящен жизни на других планетах. Вслед за жестом учителя мы летели всем классом в глубину звёздной туманности. Мимо нас проплывали неведомые светила, и мы узнавали их названия, хотя не в силах были произнести их на земном языке. Мы видели народы и расы, страны и цивилизации, всюду узнавая своих по живому приветливому взгляду.

На следующем уроке мы решали задачи. Учитель, массивный и длиннобородый, сидел неподвижно у окна, но взгляд его царил в классе, разжигая готовность каждого найти свое решение. Перед нами разворачивались сцены из истории мира. Многих действующих лиц мы узнавали, некоторых нам ласково напоминал учитель. Но в каждой из сцен предстояло участвовать одному из нас, приняв соответствующее случаю обличье. Кто решал, предупредить ли Цезаря о покушении Брута. Кто сам, будучи полководцем, выбирал между необходимостью защититься от вражеского войска и желанием сберечь жизнь своих солдат. Одному из нас предстояло открыть людям великое свое изобретение — или утаить его, потому что оно могло быть направлено и на пользу, и во вред человечеству. Другой искал способ выражения той истины, в которой нуждался каждый и которую не мог пока понять никто…

Урок за уроком дарила нам эта ночь. Мы говорили на неведомых нам доселе языках, слушали музыку, уносящую нас к сердцу мироздания, писали картины без кистей и мольберта, ваяли скульптуры из любого материала, в котором нуждалось наше воображение.

Прощаясь, каждый учитель говорил нам: до встречи. И мы повторили эти слова друг другу.

Сон про планету Эм

Прилетел я сюда на чём-то золотисто-эфемерном. На таком не летают, а если и летают, то всего лишь раз. Не успел я оглянуться, как моё транспортное средство растаяло в воздухе.

Я стоял посреди бескрайней равнины — пустой и однообразной. Плотная почва неопределённого цвета напоминала асфальтовое покрытие. Нигде не было признаков жизни. Любопытно.

Вдруг у меня за спиной послышался шорох. Это было существо, сидевшее поблизости на задних лапах. Оно было похоже на зайца, с почти человеческой физиономией, с круглыми глазами и высоко поднятыми бровями. Уши у него были большие, но не длинные, а полукруглые. Попрыгав вокруг меня, существо унеслось вдаль.

Мне стало радостно — я не один. Небо на глазах поголубело, потом порозовело, и из-за горизонта выкатились сразу три солнышка, похожих на радужные мыльные пузыри. Планета была весёлой. Я чувствовал, что просто влюбляюсь в неё.

Изменилась и сама равнина. Пробивалась трава, кое-где вспыхнули яркие цветы, а поодаль обнаружились (раньше я их не замечал) зелёные рощи. Солнышки переливались самыми разными красками.

И началось!.. Подлетали бархатистые бабочки, каждую из которых я мог назвать по имени. В небе кружились птицы. Ни одна из них не была похожа на другую, и я переживал полёт вместе с каждой из них. До меня доносились запах и рокот моря, зовущего в плавание. В дальнем далеке вырисовывались очертания холмов и высоких гор. Это была моя планета. Всё, что появлялось, находило отзвук в моей душе.

Но всё-таки — не слишком ли я увлёкся этими миражами? Сколько сил и внимания потребует от меня бесконечная пестрота этого мира! Не пора ли мне к своим земным делам и обыденным заботам?.. И словно в ответ на эту мысль — на небе возникли серые облака. Трава пожухла. Цветы закрылись. Долина опустела. Далёкие рощи и горы заволокло непроницаемой дымкой. Рядом со мной возникла золотисто-эфемерная космическая ладья и унесла меня из моего сна, с моей планеты.

Сон про восхищение

Пологая горная долина была обрамлена уходящими вверх склонами. Тут и там среди камней прорастали травы и кустики, покрытые крупными или мелкими цветами. Серебрились сухие лишайники. Среди отпечатков древних хвощей и трилобитов ползали важные иссиня-черные жуки. По нагретым плоским валунам изредка проносились ящерицы, внезапно замирая и столь же внезапно устремляясь дальше. Я сидел на таком же валуне и держал в руке гладкий овальный камень красновато-коричневого цвета.

Камень был опоясан тонкой трещиной, и я без труда разнял его, сняв тонкую верхнюю оболочку, — словно открыл обложку книги. Мне открылась картинка, вытравленная временем за столетия или за тысячелетия. Красноватыми, жёлтыми, коричневыми красками на снятой с камня обложке была изображена долина, в которой я находился. Склоны гор, плоские валуны, на одном из которых виднелась человеческая фигура. Причудливая игра белых и чёрных кристалликов создавала впечатление цветущей и шмыгающей жизни.

Я почувствовал, что не осталось никакой разделяющей границы между моей душой и миром, меня окружавшим. Словно меня похитили, восхитили из привычного существования, чтобы я узнал наконец нечто важное и достоверное. Этот сон был неизмеримо реальнее обычного бодрствования, и я знал, что уже никогда не смогу ни забыть про него, ни предпочесть ему кажущуюся убедительной повседневность.

С моего валуна были видны вершины гор, возвышающихся над долиной. На одной я разглядел развалины древнего храма, другая поросла высокой золотой травой… И вместе с тем мне был виден древний храм во всём его величии и тот океан, который покрывал некогда здешние горы. Можно было снимать слой за слоем с того камня, который я держал в руке, перелистывать страницу за страницей, читая собственную судьбу, но не было смысла это делать. Здесь и сейчас я понимал, что жизнь надо жить, а не перелистывать в любопытстве.

Бережно закрыл я камень его красновато-коричневой обложкой и положил рядом с валуном. Время снова возобновило свой бег — время сна или бодрствования?.. Похитившая, восхитившая меня сила оставила меня в покое. В покое — и в обычном земном восхищении той горной долиной, где я сидел на плоском сером валуне и любовался невообразимым, неисчерпаемым миром, окружавшим меня.

Сон про яблоко

Кудесники сидели на лужайке и перебрасывали друг другу яблоко. Одеты они были кто как. Одни в полосатых халатах, другие в обычных костюмах, элегантных или затрапезных. Кто был в смокинге, кто в лохмотьях, кто в ткани, обмотанной вокруг тела так или этак. От каждого из них исходило обаяние возможного чуда.

Вот яблоко перелетело в ладонь очередного кудесника и превратилось в облачко аромата, разлетевшееся по лужайке и дотянушееся до дерева поодаль, возле которого стоял я. Яблочный запах заполнил вселенную и до основания всколыхнул мою память. Вспомнилось детство, пенки яблочного варенья, гигантские полупрозрачные от спелости плоды штрифеля с деревенской яблони, собранные родителями. Вспомнилось… Вспомнилось… Вспомнилось…

Снова яблоко полетело, сверкая глянцевыми боками, над лужайкой. И лужайка подёрнулась туманом, а впереди засиял уголок райского сада с Древом посредине. Яблоко в руке женщины, яблоко в руке мужчины, начало трагедии познания… А чуть в стороне — Парис, протягивающий яблоко богине любви… А там, подальше, — Ньютон провожает взглядом плод, который падает, ударяясь о ветки…

А теперь яблоко просто лежит на ладони кудесника, и невозможно отвести от него взгляд. Оно словно впитывает падающий на него свет, сгущает его, обращая в свою округлую форму, насыщая им свой жёлто-зелёный цвет с красноватым отливом на боку. Обычное яблоко, упрямо сосредоточенное в себе самом и вместе с тем соединённое со всей жизнью вокруг, со всем настоящим, свободным, созревшим и созревающим…

И вдруг яблоко, пойманное кудесником в берете и чёрной вельветовой куртке, теряет свой привычный облик. Это уже многогранник с яркими гранями — жёлтыми, зелёными, красными. Но — угловатое, пёстрое, нахальное — оно всё же остаётся яблоком. Это яблоко-клоун, с вызовом демонстрирующее, на что ещё способна яблочная природа. Оно не позволит задумчиво сжевать себя. Не зря оно участвует в маскараде, у него есть свой экстравагантный шанс стать победителем…

Новый перелёт. Всё затихло, только нежная мелодия поплыла над лужайкой. Яблоко звучало, светилось и росло. Вот оно уже возвышается посреди лужайки, и кудесники, как крохотные пёстрые кузнечики, удивлённо смотрят на него. Яблоко стало прозрачным, видны все удивительные его клетки, налитые искрящимся соком. Видна сердцевина, лежащие на атласных ложах коричневые каплевидные семена. Взгляд может войти в каждое из них, и там открывается новый мир: разрастается зародыш будущей яблони, она зеленеет и цветёт, на ней вызревают новые яблоки, каждое из которых становится новой вселенной, каждое светится и звучит…

Я не заметил, как произошло новое превращение. Яблоко снова мелькнуло в воздухе, упало на землю — и подкатилось ко мне. Я взял его в руки. Обычное яблоко. Разве могу я, не кудесник, что-то с ним сделать?..

…Могу! Могу не забыть всё, что видел!.. Даже когда проснусь.

Сон про агентство путешествий

— Сэ-э-эр, — пропел с одесским акцентом весёлый парень, поднимаясь мне навстречу. — Мы рады вас видеть. Какой способ передвижения предпочитаете? Да-да, понимаю, просто хотите попробовать. Вам сюда.

Он распахнул дверь, впустил меня и исчез, вернулся обратно в приёмную.

Я стоял в пустом зале. На сцене расположился, поблескивая инструментами, целый оркестр, и при моём появлении дирижёр поднял палочку, хотя в зале я был один. Не было людей и не было кресел. Но я бы и не успел присесть.

Всплеснулась музыка, и мягкая сила подняла меня в воздух. Стены зала растворились в пространстве, оркестр уплыл куда-то за горизонт, но музыка звучала и несла меня над землёй.

Внизу тянулись дороги, и каждая имела свой смысл и свою цель, даже самая крошечная лесная тропинка. Даже заброшенная узкоколейка с заржавленными рельсами вела не просто к разрушенным баракам, а к памяти и боли.

Пульсировали трудной, мятущейся жизнью города. Земля откликалась — радостно или негодующе — на возрастающую силу человека. Ум и глупость, человеческие чувства и поступки — всё вплеталось в ритм и мелодию, в тревожные и торжественные звуки, энергия которых влекла меня вперёд.

Но вот музыка постепенно затихла. Я стоял перед огромным холстом, который словно был затянут лёгким туманом. Чем пристальнее вглядывался я в изображение, тем глубже уходил в него, не двигаясь с места. Неясные очертания проявлялись, я узнавал здания, возникавшие передо мной, нет, окружавшие меня.

Рядом с этой церковью, без креста и купола, я прожил почти двадцать лет, но узнавал я её по-новому. Полная конторских столов и ненужных бумаг, бывшая церковь продолжала петь и молиться каждым своим камнем, каждым своим очертанием, устремлённым от земли к небу. Несколько человек стояли рядом, и по их лицам, по их взглядам можно было изучать пережитое всей страной. И мой взгляд входил в их взгляды, и путь вглубь был бесконечен.

И снова я оказался в пустом зале. Пуста была и сцена. Было темно и тихо. Только посреди зала стоял пюпитр, освещённый зелёной домашней лампой. На нём лежала книга, и я открыл её, не взглянув на заголовок. Вокруг стало светло и шумно. Гудела городская площадь, люди в старинных одеяниях спешили по старинным своим заботам, цокали по булыжнику копыта, а среди площади, мешая прохожим, стоял на коленях юноша и лихорадочно бормотал невнятные слова про убийство и раскаяние. Нет, не он, а я сам стоял на коленях, и мысль моя металась от отчаяния к надежде, от тьмы к свету, и выход ей был только в невнятных, нелепых моих словах, обращённых ни к кому и ко всем сразу.

— Месье, — тихим понимающим тоном встретил меня молодой агент в приемной, — вы сейчас полны впечатлений и вряд ли готовы к обсуждению перспектив дальнейших путешествий. Приходите снова. Мы всегда с вами.

Он проводил меня до выхода и, прощаясь, сунул мне в ладонь визитную карточку. Плутая по узким переулкам и постепенно приходя в себя, я, наконец, взглянул на неё и прочёл:

«АГЕНТСТВО ПУТЕШЕСТВИЙ ВГЛУБЬ. Мы всегда с вами».

На карточке не было ни адреса, ни телефона.

Сон про приступ ярости

На огромном письменном столе, за которым я сидел, стоял макет длинного здания с белыми тонкими колоннами по всему периметру. Макет был сделан очень тщательно. Он должен был помочь ориентироваться в правилах городского движения. Стол мог ездить, и я с трудом подавлял искушение нажать на педали и двинуться вперёд по пустой комнате, чтобы попрактиковаться в езде.

В руках у меня была общая тетрадь в серой картонной обложке: я то ли вписывал в неё сведения о правилах езды, то ли вычитывал их, заучивая наизусть. У меня была редкая возможность за пару дней или даже за пару часов получить водительские права в обход долгой и нудной обычной процедуры.

Ещё на столе лежал большой полосатый арбуз. Однако я был поглощён изучением правил и знакомство с арбузом отодвигал на потом.

Вид арбуза возбуждал двух моих товарищей, которые бродили по комнате, косясь на стол, и подзадоривали меня бросить занятия и подкрепиться. Но я с головой ушёл в конспект, а когда через некоторое время огляделся — арбуза не было. Не осталось ни кусочка, не было видно даже корок. Мои товарищи посмеивались и разводили руками: мол, сам виноват. Облик одного из них был смутен, зато другого я знал прекрасно. Знал, что он может быть озорным и циничным, но ведь не настолько! И я пришёл в ярость.

Вскочив из-за стола, я произнёс гневную крикливую речь, поминая какую-то сцену накануне, доказывая, что без куска арбуза мне никак не сдать экзамен на права, обвиняя во всех смертных грехах моего товарища-зачинщика. Тот молчал. Тогда я, клокоча от гнева, запустил в него тетрадью с конспектом. Тетрадь полетела неожиданно сильно и ударила его жёстким картонным углом в кадык или в подбородок. Товарищ мой упал как подкошенный. В ужасе я бросился к нему, стал трясти за плечи и никак не мог понять, смеётся ли он, забавляясь розыгрышем, или стиснул зубы от боли…

Тут я проснулся, но всё же остался во сне — в другом, более поверхностном. Здесь я мог уже удивиться нелепости первого сна и ощутить его смысл. При этом действие продолжалось. Без удивления я получил известие о том, что должен возместить ущерб несколькими метрами материи, обязательно свернув её в виде кокона. Но действие (совсем призрачное) шло своим путём, а мысль своим. Мне стало понятно, что сон этот относится к главе об этическом чувстве, над которой я работаю. И тут же, в наружном сне, я стал подыскивать слова для описания сна внутреннего.

Первый из этих снов был словно колодец — глубокий тёмный колодец в собственной моей душе. Словно совесть моя, смешав краски прошлого и настоящего, предупреждала пёстрым дурацким фарсом о тех ямах, которые грозят мне до сих пор. И пока крышка с этого колодца была сдвинута, я принялся вспоминать, сопоставлять, обдумывать…

Сон про патера Брауна

В шляпе с широкими полями и в тёмной сутане патер Браун казался актёром из массовки, распущенной кинорежиссёром на отдых. Но сон подсказывал мне, что это не маскарад, что это тот самый патер Браун сидит на скамейке, зажав под мышкой старенький зонтик, и листает книгу о себе самом. Толстую коричневую книгу с бронзовыми буквами: «Честертон. Рассказы о патере Брауне».

Рядом со скамейкой — плоской решетчатой скамейкой без спинки — росла высокая груша, вся покрытая белыми цветами. Между скамейкой и деревом, возвышаясь над патером Брауном, стоял монументальный мужчина в сутане чиновника: серый костюм с иголочки, накрахмаленная рубашка и туго затянутый галстук.

— Вы спрашиваете меня, кто тот бессовестный вор, который украл со склада несколько пачек таких книг, и я могу попробовать найти ответ. — Провинциально-русский говорок патера Брауна был вполне в духе сновидения. — Но вы сказали одно неточное слово, и оно не даёт мне покоя.

— Неужели вы считаете неточным слово «вор»? — Лицо официального человека обрело весомую ироничность, показывающую, что он не привык, чтобы в его словах сомневались.

— Я считаю неточным слово «бессовестный», — тихо сказал патер Браун.

— Как! Разве это не вы говорили? — Мужчина выхватил у священника книгу и открыл её в самом начале. — Вот… «На опаловых равнинах, среди жемчужных утёсов вы найдете всё ту же заповедь: не укради…»

— Главные слова здесь сказаны не мною, — застенчиво ответил патер, — но законы нравственности, действительно, верны повсюду. Меняется только наша способность разглядеть их. Вот вы, например…

— Причём тут я? — хмыкнул собеседник.

— Вы сказали слово «бессовестный». Но мне кажется, что людей без совести не существует. Существуют люди, научившиеся свою совесть успокаивать или переставшие обращать на нее внимание. Человек без совести не стеснялся бы своего воровства и не оправдывал бы его обстоятельствами жизни. Да и те, кто не стесняется и не оправдывается, — они тоже своей кичливостью заглушают что-то внутри себя.

— Вы напрасно мне проповедь читаете, батюшка, — неожиданно резко сказал человек в сером костюме. Он сунул книгу в карман и хотел сделать шаг в сторону, но наткнулся на ствол груши. — Не можете определить преступника, так и скажите. Собственно, я особо на вас и не рассчитывал. У нас и полиция есть.

— Ну вот видите, — неожиданно повеселел патер Браун. — Я же говорю, бессовестных людей не бывает. И никакая полиция не найдет того, что вы сами в себе отыщете. Когда привыкаешь вместо совести к осторожности, так и утешаешь себя тем, что не пойман — не вор. Тем, что вор тот, кто пойман, даже если он и не вор на самом деле. Привыкаешь и живешь с этим, с этой маскировочной подменой. Только рано или поздно вдруг полыхнет внутри — и деваться некуда. Тогда и понимаешь, что угольки не погасли, не в нашей власти их насовсем погасить… Мне ведь уличить вас не в чем, не это вас беспокоит. Вы же о себе куда больше знаете, чем я догадаться могу.

Человек в костюме побагровел и снова дёрнулся в сторону, но опять натолкнулся на ствол груши. Сверху слетело несколько белых лепестков. Их становилось всё больше и больше, они падали снежными волнами, постепенно скрывая маленького человека, сидящего на скамейке, и большого, неловко топчущегося рядом.

Сон про митинг

Все куда-то шли, и я шёл со всеми. Казалось, что люди одеты в разноцветные дождевые плащи. Но это были не плащи, а сложенные крылья: два плоских полупрозрачных лепестка, сходящихся углом на спине. Я шевельнул лопатками и ощутил у себя такие же крылья. У большинства были крылья голубоватого или желтоватого цвета. Реже встречались крылья других цветов, много было пёстрых крыльев. Мои крылья были в фиолетовых крапинах.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.