Бесплатный фрагмент - Прими объятья стен

Плач нарисованных василисков

|

Тени ветвей беспокойно расчерчивали потолок черными каракулями. Это ветер безжалостно осаждал своими дуновениями высящийся за окном клен, заставляя его раскидистую крону тревожно покачиваться на ветру. Птичник измученно взирал на все это теневое представление широко раскрытыми глазами. Не то чтобы ему было интересно подобное действо, просто его неподатливое тело по своему обыкновению поступало так как ему заблагорассудится. Утягивало сознание в сон посредине томительного дня, а затем ненадолго выплевывало ближе к вечеру, когда от солнца оставались разве что алые обломки уже рассыпавшегося зарева. В эти мгновения Птичник мало что способен был сделать — конечности его не подчинялись разуму, как сильно бы он не пытался ими пошевелить. Одеревенелые и обескровленные они разве что нелепо подергивались, прямо как потревоженные очередным ветренным шквалом ветви по ту сторону окна. Плененный в тесном промежутке между явью и сном, Птичник мог разве что смотреть на подернутый пляшущим сумраком потолок, или, приложив определенные усилия попытаться пристально вслушаться в предночную пустоту, дабы различить среди пограничной тиши нечто невозможное.

Среди тихого скрежета крошечных птичьих когтей, шороха перьев и сонливого воркования своих крылатых друзей он изредка способен был расслышать чей-то женский голос, чьи интонации были слишком быстрыми и слишком обрывистыми для того, чтобы можно было разгадать каждое прозвучавшее в спешке слово. Казалось, словно кто-то из раза в раз суетно повторял нескладные литания.

— Выплеснутыми темными звездами, серебристыми лентами, двумя гранями, прочерченный путь, намеченный удел совсем рядом, совсем близко. — Царапал разум Птичника чужой голос. Приложив последние усилия, он сосредоточился на ускользающем звучании, видя, как потолок с покачивавшимися ветвями принялся тонуть в режущей очи слепящей ряби. — Попробуй вслушаться, если не веришь. Попробуй лучше разглядеть, попробуй прочувствовать. Если думаешь, что ошибался вспомни про то, кем ты являешься. Сдери все ненужное и бренное, увидь в воссозданном зеркале напоминание и расколи его чтобы никто больше не собрал его воедино.

Затем, литания утонули в пронзительном звоне, образ ветвей же поглотила плотная млечная пелена. Напрягшееся тело все это время тщетно пытавшееся пошевелиться обмякло и потонуло в болезненном сне.

Птичник сумел очнуться только под утро. Пробудившись, он первым делом простер руку вверх, убеждаясь, что теперь все было по-настоящему. Что все вокруг не являлось очередной частью лунатического кошмара. Вне сна ему предстояло сделать слишком многое — позаботиться о птицах, которыми он был окружен. Ведь весь его крошечный ветхий дом, находившийся на самом отшибе изморенной деревни, был унизан длинными жердями и глубокими кормушками. Десятки маленьких нахохлившихся комочков жались друг к другу, расположившись подле потолка и подоконника. Умиротворенно дремали, заняв удобные уголки на порядком изгвазданной мебели. В сводах этого дома им было не о чем беспокоиться, ведь юный хозяин этого места приложил много усилий, чтобы собрать всех этих птиц вместе. Сойки, голуби, дятлы, синицы, соловьи и вороны — все они дремали в этих тесных сводах, едино примкнув к свершившейся идиллии, что казалась неисполнимой.

Шаги, донесшиеся с улицы, прервали скупые размышления Птичника. Чужие голоса по ту сторону двери вынудили его насторожиться и замереть. Девочка и мальчик взволнованно переговаривались между собой. Но пришедших было трое. Птичник прекрасно знал тех, кто явился к нему на порог.

— Постучишь? — Послышался с той стороны встревоженный девичий голос.

— Это была твоя идея. — Пренебрежительно отозвался мальчик. — Ты и стучи.

Затаившийся у двери Птичник не понимал почему они не попросят постучать Третьего. Так было бы проще для всех.

— Прекрати уже это. — Вновь зазвучал голос девочки. — Нужно забыть про нелепые обиды и разобраться во всем вместе. Без него мы не справимся, сам же прекрасно знаешь.

После недолгого промедления дверь содрогнулась от нескольких поспешных ударов что казалось были полны пренебрежения. Птичник явно не спешил открывать, ведь гости что явились к нему совершенно не были желанными. Более того, он уже давно считал их своими врагами. Мерзкий Матиуш и увязавшаяся за ним трусливая Лама. Только лишь остающийся в стороне Третий не вызывал никаких негативных чувств. Вечно молчащий, безликий и странный он больше походил на ничейную равнодушную тень.

— Мы знаем, что ты там. — Раздался голос Матиуша после череды очередных стуков. — Выходи.

— Послушай, это правда важно. — Взволнованно подхватила Лама, приткнувшись как можно ближе к запертой двери. — Может тебе и все равно, но он появился в третий раз. Появился прямо на крыше уличного колодца. Покуда надзиратель не вернулся мы можем попробовать решить все сами. Помоги нам, пожалуйста. Без тебя мы ничего не увидим.

Птичник ощутил спутавшуюся с тревогой заинтересованность. Неужели речь шла о том самом загадочном трупе, от которого все никак не мог избавиться их скверный деревенский надзиратель? Приблизившись, он стал вслушиваться в происходящее по ту сторону более внимательно.

— Одна из твоих птиц здесь. — Сказал мрачно Матиуш. — Сидит на дереве. Почему она не внутри? Чем не угодила тебе?

Окутанные навязчивой дремой серые глаза Птичника в одночасье широко раскрылись, блеснув безудержной тревогой. Он начал быстро сновать взглядом по углам своего убежища, спешно осматривая каждую жердь. Он считал разноцветные головы, слагал, вспоминал отличительные признаки окраса, сопоставлял. Одного голубя действительно недоставало. Пятнистого, с неправильным глазом и пернатыми лапками. Когда он только успел выскользнуть наружу?

— Что ты делаешь с ними? Почему они все такие заспанные? — Доносились с улицы новые вопросы. Несколько шагов, странный шаркающий звук, будто что-то подняли с земли и голос Матиуша, звучащий теперь чуть поодаль. — Я избавлю ее от мучений, ты ведь не против?

— Стой. — Теперь, быстрый и нервный окрик Ламы. — Это неправильно.

Птичник даже не заметил, как выпрямился во весь рост, уткнувшись взглядом широко раскрытых глаз в затворенную на засов дверь. В ушах звенело, руки были сжаты в кулаки, отяжелевшее вмиг сердце с натугой отбивало свой бешеный ритм. Нужно было выйти. Скорей. Он с усилием разжал неподатливые пальцы, ощущая как тело принимается противиться его командам. Неужели опять все это ему лишь бредилось? Растерявшись, он посмотрел на свои ладони. На глубокие борозды линий, что хаотично и неестественно свивались в единую округлую спираль. Почему мерзкое тело его медлит? Почему дает свершиться непоправимому?

Повисшую на улице тишь вдруг надломил тихий отголосок броска, громкий удар и сотрясающий весь мир кошмарный звук падения чего-то наземь.

Теперь, это точно походило больше на сон. Пол принялся уходить из-под ног, все вокруг виднелось словно наискось. Стало слишком быстрым.

Вырвавшегося на улицу Птичника чуть ли не ослепляет слишком яркий солнечный свет. Запах утреннего тумана и смородины резко ударяет в его нос. Среди бликов он видит три стоящих порознь силуэта — ошарашенная светловолосая Лама что была ближе всего к двери, замерший у клена узколобый Матиуш и находящийся в стороне безмолвствующий Третий, больше похожий на клубок дрожащего черного серпантина с человеческим силуэтом.

Съехавший набок горизонт не желал возвращаться обратно. Напротив, его заметало еще сильней. Дурманивший образами, цветами, запахами и звуками мир вокруг принялся кружиться подобно колесу разогнанной телеги. Птичник видел омерзительные ему лица и расползающиеся черные полосы, клочья серого неба, цветастые флюгеры деревенских домов. Палые желтые листья, ставшие последним ложем для пришибленного камнем пятнистого голубя с неправильным глазом. Птичнику казалось, что нечто внутри него вскрылось в тот момент. Надломилось и разошлось по душе страшной, но такой знакомой ему ветвистой трещиной.

Он помчался на Матиуша, бросился на него, вцепился в одежду и повалил на листву. Ему удалось нанести несколько ударов по ненавистному лицу, прежде чем он услышал и прочувствовал глухой стук. Прежде чем взор его затмила парализующая рябь. Камень, сразивший пятнистого голубя, теперь сотряс и его череп. Птичник быстро опал на землю, чувствуя, как тело вновь предает его. Становится тяжелым, неподатливым, неживым. Вновь он видит перед собой расходящиеся во все стороны трещины кленовых ветвей. Только на этот раз не в облике лунных теней на потолке, а по-настоящему. Въявь. Теперь он лежал на земле, всматриваясь вверх, а ветви перечеркивали собой недосягаемое небо.

Лама что-то кричала Матиушу, тот раздраженно отвечал ей чем-то предсказуемым. Слова их едва лишь возможно было различить, ведь теперь они походили разве что на бессмысленный скрежет. Третий, кажется, склонился над Птичником. Долго смотрел на него своими отсутствующими глазами. Странный спутавшийся клубок темных нитей, возымевший зачем-то чуждые ему людские очертания. Чего он только хочет? Зачем бессмысленно и безмолвно глядит, сливаясь своим перепутанным телом с раскинувшимися ветвями?

Гомон и ругань принялись отдаляться. Третий вскоре решил последовать за ними. Птичник остался наедине со своим парализованным телом, больше теперь походившим на клетку.

Когда такое происходило в моменты оборванных снов он обычно смотрел на ветви и вслушивался в странные литания принимавшиеся звучать в его голове. Они проявляли себя и теперь. Громче чем прежде, отчетливей чем раньше. Будто хлынули через вскрывшуюся в душе брешь.

— Вонзенное в сердце острие, заставляющее кровоточить всецветной кровью, оборванная река, желание забыть и отринуть, взрасти вновь. — Рокотал внутри черепа Птичника отчетливый голос. — Вечность длиной в несколько дней, между которыми лишь лакуна из тумана и прикосновение птичьего крыла. Так выглядит эмоция, втиснутая в тесный короб слов. Увидь меня, разгадай, прочувствуй, предай. Вспомни кем ты являешься. Сдери все ненужное, бренное и коснись праха что похоронит под собой весь мир.

Впервые за долгое время Птичник решил что-то ответить. Он не надеялся на диалог с рождающимся в его голове бредом, но голос был слишком громок, слишком сильно от него веяло отчаянием.

— Я не понимаю тебя. — Онемевший язык птичника едва лишь шевелился за сомкнутыми устами. — Я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Чего все хотят от меня. Что вам только всем нужно?!

— Не понимаю слов. Слова — это всегда обман. Порождение и продолжение помутненной плоти. Ты слышишь слова только потому, что не можешь чувствовать. Не привык, поэтому чувства раздроблены на грубые скупые слова. Не доверяй словам, не доверяй ложным мыслям, образам, порывам покуда ты за прутьями, ветвями, трещинами.

— Я запутан. Я потерян. Я ничего не понимаю.

— Не отворачивайся, не прячься за птицами. Вспомни тот день, когда все изменилось. Один из тех длинных дней, не спутавшихся в бессмысленной серой вязи. Вспомни. Люди как зеркала, не могут отражать больше, чем им позволено.

Люди как зеркала.

Зеркала.

Голос в голове вдруг исказился. Стал мужским, отеческим. Затем, полностью растворился в давнем воспоминании, так походившим на предрассветный сон. Было ли все это вообще взаправду?

Сильный, душащий знойный жар пылающего лета. Он был снаружи, был и внутри. Внутри дома, внутри его тела. Его лихорадило. Он помнил отблески странного пламени, мутный от слез силуэт отцовской спины и страшную боль кромсавшую изнутри. Но не эта боль была важна тогда. Другого, еще не изменившегося безвозвратно Птичника беспокоило совершенно иное.

— Почему они делают это с ним? — Сквозь бред лепетал Птичник. — Почему сжигают? Что он им сделал?

— Так нужно. — Отвечала ему громко отцовская спина. — Так должно было быть.

— Кто решил это? Он ведь не совершил ничего плохого.

— Ты поймешь это потом. Люди как зеркала, не могут отражать больше, чем им позволено. Он совершил недопустимое.

— Мне нужно выйти! Я хочу к костру!

— Не позволю.

— Тогда я не стану больше бороться. Дам болезни меня съесть. Назло тебе.

Все вдруг смолкло. Парализованное тело ожило, зашевелилось. Спешно начало прогонять прочь чужие голоса, образы. Затмевать ненужные воспоминания. Оно оставило лишь свои лживые порывы и навязанные мысли, что казались такими истинными.

Птичник поднялся на ноги. Взяв в руки окровавленного пятнистого голубя, он вернулся в стены своего дома и затворил дверь.

||

Несколько дней истинной жизни, разделенных тленной пустотой беспамятства и обмана. Бездной серых машинальных действий, призванных помутнить, разбить и пленить неведомо зачем брошенную в этот мир беспомощную душу.

Птичник недвижимо лежал на своей кровати в окружении дремлющих птиц. Всматривался в потолок, вслушивался в тишину, пытался понять, чего он хочет на самом деле. Вечер был совсем близко — тени жердей становились длинней, прохладного сумрака было все больше. Но сонливость почему-то не проявляла себя сегодня. Наоборот, в голове Птичника сияла странная ясность. Толчок, вскрывший старые раны, сумел оживить его и сейчас он отчаянно цеплялся за мгновения подлинного существования. За оборвавшееся воспоминание о том пламенном дне, в котором он почему-то не желал прятаться среди птичьих снов и корявых ветвей.

Когда он ступил на улицу был уже глубокий вечер. Прохладный ветер донес до него тихое карканье ворон, запах подкрадывающейся зимы, беспокойный отголосок суеверного страха. Это загадочный труп что вновь появился в деревне страшил своим присутствием беспомощных обывателей. В изогнутой позе он замер на треугольной крыше колодца, раскинув в стороны свои руки. Вытянутое лицо, явно сумевшее повидать пару десятилетий, казалось печальным и умиротворенным. Глаза же мертвеца были закрыты вовсе — будто он просто спал. Странной была его одежда — на нем был небывалый костюм аметистового цвета, похожий на те, что были у ярморочных фокусников. На пальце виднелся красивый перстень. Но ни за одно из трех появлений нарядного тела никто так и не решился стянуть кольцо с его руки. Даже их хладнокровный деревенский надзиратель все это время занимавшийся проводами сумел почувствовать что-то дурное во всем этом цикличном появлении одного и того же покойника. Поговаривают что он даже сжег надоедливый труп, когда тот появился в его вотчине во второй раз. Мысль о том, чтобы проверить первую нетронутую могилу казалась безумной даже для его бесчувственной натуры. Как и все в деревне он был убежден что появляющиеся тела были разными, хоть и принадлежали одному и тому же неизвестному человеку.

Под светом полной луны Птичник шагал в сторону центра их деревни, где и расположился тот самый злосчастный колодец с трупом на крыше. Все это время он завороженно взирал на свои ладони. На них, линия судьбы, жизни и разума сплавились в одну единственную терновую спираль безумия.

— Ты все-таки пришел. — Раздался из полумрака голос Матиуша. Птичник не сразу понял откуда он звучит, ибо, подняв голову сумел различить только лишь безмолвно стоящего возле колодца Третьего. Темные ленты его спутанного тела тревожно корчились.

— Только лишь ради себя. — С трудом проговорил Птичник. Говорить слова ему было нелегко, ибо с непривычки они комом застревали в горле.

— И на что же ты рассчитываешь? — Спросил Матиуш после недолгого молчания. Вороны что до этого момента каркали, кажется, смолкли, наградив ночь недолгой тишью. Птицы замерли подле трупа, но вместо того, чтобы заняться выклевыванием мертвых глаз они лишь заинтересованно наблюдали за разыгрывающейся рядом с колодцем сценой.

— Я не знаю. Но если бы я знал, то не понял бы. Что уж говорить о тебе? — Ответил Птичник, подбираясь ближе к бездыханному телу. Третий был совсем рядом. Безмолвно наблюдал, словно тоже был вороной.

— Что же, со мной все проще. Я хочу избавить деревню от трупа до приезда надзирателя. Не просто закопать или сжечь, а сделать чтобы он больше не появлялся. Никогда.

Бледное лицо Птичника на секунду нахмурилось. Насколько же глупыми были стремления Матиуша выслужиться перед деревенским надзирателем. Насколько же невежественными и блеклыми были его слова.

— Чего хочешь ты, Лама? — Спросил Птичник, наугад поворачивая голову в другую сторону. Девочка тоже должна прятаться где-то среди ночной темени.

— Попробовать еще раз загадать желание. — Негромко ответила Лама из мрака, точно была ветром или призраком. — Но Матиуш не верит мне. Не понимает, что мертвые глаза способны исполнять мечты.

— Желание? — Удивился Птичник. Теперь он задумчиво разглядывал дрожащего Третьего, все еще силясь понять предназначение этого клубка теневых каракуль.

— Его глаза необычные. Я никогда еще не встречала такого цвета. Эти глаза как солнце и луна что решили обняться. Как разноцветная песня, которую можно увидеть и потрогать. Как жизнь. Как чудо. Понимаешь?

Птичник наконец отвел свой стылый взгляд от Третьего, полностью сосредоточившись на трупе в аметистовых одеяниях что заставлял жителей занавешивать окна в приступе суеверного страха. Его перевернутое бледное лицо было совсем рядом. Можно было протянуть руку и прикоснуться к векам. Раскрыть их и увидеть то чудо, о котором твердила Лама. Попробовать загадать желание, вглядываясь в небывалого цвета мертвые глаза что не осмеливались трогать даже коварные вороны.

Но чего он хочет? Какие слова должны произнести его уста? Чего должен пожелать человек, который всю жизнь стремился лишь спрятаться среди птичьих снов? В ту самую лунную ночь, редкую ночь, когда он был жив он безоглядно захотел лишь одного.

Желать.

Глаза мертвеца и правда казались невероятно живыми. Упоительные очи цвета звезд, способные связать все воедино и средь лживого морока плоти проложить путь в еще один настоящий день.

Душу Птичника словно что-то опалило. Отшатнувшись, он обессиленно рухнул на спину, чувствуя, как конечности его привычно сковывает парализующая тяжесть. Перед ним вновь изгибались и покачивались привычные линии ветвей. Серебряные, бескрайние. На безоблачном ночном небе во все стороны простерлись несчетные ветви созвездий.

Голос в голове зазвучал вновь. Перед глазами снова предстал тот далекий пламенный день. Как и тогда он видел болезненную желтизну солнца, заросли спелых подсолнухов и лазурный небосвод, на котором не было ни единого облака. Жгущее изнутри тело Птичника с трудом продвигалось вперед среди густого летнего зноя. Лихорадка кромсала его, но он упрямо шел по пустым улочкам в сторону кострища, где и собрались все деревенские жители. Там происходила казнь. Надзиратель заживо сжигал проклятого всей деревней шестилетнего мальчика, чьи богомерзкие творения переходили всяческие пределы понимания.

Когда Птичник подошел к толпе он увидел, что никто даже не смотрит на чудовищное пламя и сгоравшего в его языках ребенка. Оно было монструозным, огромным, неостановимым. Казалось, что тогда пылал весь мир. Но никто не смотрел. Все безучастно уставились в разные стороны. На небо, на копошащихся под ногами муравьев, на плуги и флюгеры. На раскрасневшегося Птичника, упрямо продиравшегося сквозь скопище отрешенных людей.

Подойдя совсем близко к неистовствующему пламени Птичник принялся отчаянно всматриваться в окутанного огнем мальчика. Он пытался запомнить его меркнущие глаза. Пытался удержать в памяти тлеющие вместе с ним рисунки, что были названы недопустимыми. Его рукотворное диво. Изображенные на мятых листках акварельные василиски, что ныне беспомощно метались в огненных языках точно живые птицы и извивались словно настоящие змеи.

В глазах сжигаемого изобразителя плескался недосягаемый свет, который так силился удержать и запечатлеть в своем надкалывающемся разуме Птичник. Но он резал его изнутри еще сильней чем лихорадка. Сминал и скручивал в своих спасительных объятьях. Кромсал и перекраивал наживую. Навеки вечные вонзался в душу и плоть заостренными гранями разломленного зеркала. Вот оно, все существование: помутненные зеркала, ветви-трещины и нарисованные чудовища.

Птичнику больше всего на свете хотелось сгинуть в самом себе.

|||

ты узнал, чего он хочет?

ты понял зачем он появляется здесь вновь и вновь?

что ты загадал? знаешь, что загадала я?

ты ведь не будешь говорить?

я не считаю что ты бесполезен

уведи его домой, если хочешь. он ни на что не способен

мне всегда недоставало тебя

раз все бестолку, нужно сжечь труп. я смогу его сжечь

Имаго. Этот мучительный момент абсолютной, предельной ясности в голове. Миг саморождения. Когда душа, плененная средь клети ребер и сомнений продирается к неведомому и самозабвенно отражает нечто недопустимое. Когда она полнится всецветным светом, живет, желает. Когда истонченные линии истинных дней наконец свиваются воедино и прокладывают путь к сокрытому за вуалью искореженному оправданию.

Птичник пришел в себя в тесных стенах собственного дома. Все его бледное лицо было покрыто испариной и слипшимися перьями. Широко раскрытые глаза уставились в пустоту. Входная дверь была распахнута настежь, впуская внутрь прохладные ветра этой длинной лунной ночи. Значит, прошло не так много времени с того момента, как Лама притащила его сюда. У него еще было время для того, чтобы не дать случиться непоправимому.

Старый дом впервые за все эти годы был беззвучен и пуст. Тишь окутала незанятые жерди, беспредметный сумрак заполонил брошенные кормушки, Все пробудившиеся от дремы птицы уже покинули тесные своды и заняли свои места в ожидании заветного финала. Переступив порог, Птичник увидел, как они заполонили собой все деревья на пути к деревенскому кладбищу, терпеливо предвкушая свой последний прощальный сон.

Дюжина шагов по знакомым улочкам, еще сотня по заросшей тропе что вела в сокрытое от взоров подлесье, где селяне веками прятали смерть. Сквозь перемежающиеся решетки ветвей уже можно было увидеть всполохи разгорающегося погребального пламени. Багровым сиянием своим огонь оскорблял безмятежный покой серебряной ночи. Птичник ускорился, хоть и в ослабших руках его тяжелело нечто, о чем он не имел права забыть.

Кладбищенский пустырь наконец предстал перед ним. Он увидел череду покосившихся деревянных надгробий, утопавших в ворохе листвы и гиблых сорняков. В центре медленно разгоралось ложе для сожжения, озаряя светом нераздельную троицу, копошившуюся неподалеку. Матиуш неумело пытался взгромоздить труп в цветастом костюме на уже разгорающийся одр, от чего аметистовые облачения мертвеца тлели, разлетаясь по поляне клочьями пепла.

— Почему ты меня не слушаешь? — Лепетала Лама, взволнованно приобнимая себя. — Сначала кладут тело, потом зажигают. Зачем ты делаешь все наоборот?

Матиуш хотел было что-то рявкнуть в ответ, но взор его вдруг столкнулся с неожиданно явившимся на поляну Птичником. Руки его небрежно выпустили труп, позволив тому упасть на землю.

— Если ты явился сюда не затем, чтобы дать нам ответы то лучше уходи и не путайся под ногами. — Раздраженно проговорил Матиуш.

Птичник ничего не ответил. Только лишь одержимо зашагал в сторону Матиуша, сжимая в руках тот тяжеленный камень что лишил жизни одну из его птиц. Никакого сожжения сегодня не произойдет. Труп останется. Он нужен. Необходим.

Одним безудержным взмахом он опрокинул Матиуша на землю. Тот едва лишь успел выставить перед собой руки и отступить, но это ничуть ему не помогло. Камень в руках Птичника достиг своей цели, обрушившись на голову врага. Он даже не понимал откуда в его изнуренном теле возникла эта бескомпромиссная мощь. Это неостановимое рвение.

Лама закричала, увидев проступившую средь волос Матиуша кровь. Третьего же охватила мучительная судорога. Он принялся корчиться сильней чем прежде, растягиваться, конвульсировать. Совсем перестал быть похожим на человека и неестественно растянулся средь заполненных птицами ветвей.

Камень вывалился из рук Птичника. Закончив расправу, он оттащил опаленный колодезный труп подальше от разъяренного огня и оставил его подле смолкшего навеки Матиуша. Затем, принялся сновать средь вереницы надгробий, ища взором самую свежую могилу. Та, что была ему нужна находилась в самом дальнем углу, отдельно от всех остальных. У изголовья ее даже не торчало из земли памятной дощечки.

Упав на колени, Птичник принялся копать. Он не жалел собственных рук и никак не реагировал на всхлипы Ламы что вцепилась в окровавленного Матиуша.

— Ты раскапываешь ту самую могилу. — Заливалась слезами девочка. За спиной ее расплелся и простерся во все стороны Третий. — Зачем? Ты стал другим. Ты стал еще странней чем прежде. Он подчинил тебя себе?

Птичник будто не слышал всего этого. Лишь упрямо разбрасывал в разные стороны пригоршни земли пока наконец не добрался до савана. Пот валил со лба градом, руки тряслись. От прикосновений к могильной ткани его тело буквально скручивало. Он знал, что делает нечто противоестественное, ведь конечности попросту противились его командам. Он словно уперся в незримый предел.

Птичник сел на землю. Нет, он не остановится на полпути. Ему просто нужно собраться с силами. Лишь несколько коротких секунд передышки.

— Лама, ты ведь знаешь, что люди подобны зеркалам? — Спросил он неожиданно. Кажется, что его изведенное тело машинально исторгало из себя чьи-то чужие слова, ибо своих у него попросту не осталось.

— Не делай этого. Не раскрывай ткань, не хочу видеть. — Лепетала заплаканная Лама. Она была парализована ужасом и не способна была даже подняться на ноги.

— Им необходимо что-то отражать. Но если гладь их наткнется на что-то недопустимое, то они растрескаются, потеряются в бороздах. Перестанут быть кому-то нужными. Понимаешь, Лама?

Руки Птичника рвали саван, раскрывая взору ночи нечто невозможное. В коконе дранной ткани томился труп взрослого человека с безмятежным лицом, на котором невозможно было сыскать ни единого признака разложения. Покойник был облачен в безупречные аметистовые одеяния, а на пальце его переливался знакомый перстень. Мертвец выглядел точно также, как и тот, что совсем недавно был вытащен Птичником из пламени погребального костра.

В ту ночь на кладбищенском пустыре оказалось два одинаковых трупа одного единственного несуществующего человека.

Птицы что доселе безмолвно наблюдали за всем происходящим вдруг бросились врассыпную. Хлопая крыльями и крича, они темной тучей принялись кружить над поляной, укрывая творящийся на земле богомерзкий кошмар от пристального взора луны.

Сбивчивый вороний клекот, визг обезумевшей от отчаяния Ламы, разодранный Третий, походивший теперь на истонченную черную паутину, опутавшую собой все деревенское кладбище.

Оставалось совсем немного. Птичник из последних сил принялся тащить выкопанный труп к его двойнику. Он только сейчас понял, как причудливо изменился чужой голос в его голове, что прежде являлся к нему лишь между явью и сном. Как этот голос до невозможности ускорился, сбросил скорлупу слов и растворился сам в себе, воспрянув вновь чем-то большим чем простое человеческое чувство.

Добравшись до второго тела Птичник посмотрел на одно из неотличимых друг от друга безмятежных лиц. Бросил последний взгляд на причудливые аметистовые одеяния, а затем, трепетно потянулся к сокрытым за веками мертвым, но еще живым глазам.

Вот оно, мучительное сожаление, облекшееся в плоть. Наивное представление о счастливом будущем, которое так и не наступило. Будущем что было безжалостно выдрано из реальности и издевательски брошено в омут суеверного забытья. Но вот только неосуществленные грезы не умеют умирать. Они прорастают из почерневших сердец, продирают черепа мертвых изобразителей, упрямо цветут средь мраморной клети ребер.

Птичник посадил одинаковые тела друг напротив друга. Раскрыл сомкнутые очи второго покойника, приближая тот неотвратимый миг, когда взгляд мертвеца будет уставлен сам на себя. Миг, когда зеркало сумеет совершить невозможное и отразит само себя.

Птицы, будто пронзенные чем-то незримым резко смолкли и замерли в воздухе, став причудливым продолжением воспылавших созвездий. Окружающая действительность разошлась мириадами ветвистых трещин. Туго сплетшийся узел из зеркального стекла наконец раскололся на крошечные осколки. Перевоплощенные грани сожженных акварельных василисков, отнятых грез и оборвавшихся стремлений неостановимым валом разметало по всему необъятному свету, проклятием и благом вонзая их в тысячи неприкаянных душ.

Овеянный дурманящим чувством, Птичник самозабвенно простер руку в неизвестность, и та, с восторгом приняла его, позволив пасть в объятья неведомого и рассеяться в нем без остатка.

Все теперь было иначе.

Казалось, что никогда и не было никаких сожалений, не было надзирателей, не было разбитых дней. Изнуренное тело больше не мучило Птичника, слова не теснили разум, сомнения не изгоняли в ломкие сны.

В ту ночь он стал покачивающейся линией на чьем-то потолке. Саднящей трещиной в чьем-то зеркале. Болезненной идеей. Манией. Одержимостью.

Лихорадочной мечтой из давно позабытого пламенного дня.

Укрывшись перьями, прими объятья стен

1

Огромные белые ленты словно неприкаянные призраки кочевали среди мрака покоренного города. Нежный шелк их печально укрывал безжизненные дома и сочувствующе ложился на искалеченные улицы. Загадочно простирался куда-то ввысь, уходя от ищущего взора в недостижимую темень беззвездных небес. Бесцветные полосы лент являлись неотделимым продолжением всесильного ковена — были его безмолвными вестниками, слепыми ищейками, безучастными проводниками в посмертие. Влачась по заснеженным переулкам, они неспешно искали осколки уцелевших смыслов. Выжидающе замирали перед пустотой растрескавшихся окон и тревожно вздрагивали, стоило им почувствовать шаги смельчака дерзнувшего нарушить тишь вековечной ночи.

Ковену были необходимы плоды фантазий уцелевших сновидцев. Их замысловатые изобретения, диковинные безделушки и недодуманные мысли. Ради них он безжалостно сдирал целые районы. В мгновение ока развоплощал кварталы, оставляя на их месте непостижимую чернильную пропасть.

Сизый город был истерзан и измучен. Порезанный на клочки и опутанный паутиной бледных лент он доживал свои последние дни, утопая в сумраке и стуже, что были неизменными спутниками неведомых вторженцев.

2

Снежинки падали в объятья темной мглы.

Невозможная тишина сжирала разум.

Лиам сжимал в руках трехструнный калейдоскоп — причудливую детскую игрушку, дающую понять слишком многое об укладе здешней жизни. Это была опоясанная струнами трубка несочетаемых оттенков, внутри которой позвякивала цепь сомнамбулических линз. С помощью таких побрякушек сновидцы с первых лет жизни учились протягивать руку за пределы звездной завесы, мечтая стать увенчанными славой первооткрывателями. Задорная непринужденность вела их вперед, подстегивая заходить в своих выдуманных странствиях все глубже и дальше — в самые недра запредельных мыслеформ и незнакомых пространств. Взращенное в них любопытство всегда требовало большего. Они жаждали увидеть и попробовать на вкус все цветовые диссонансы. Желали притронуться к фигурам и образам что казались невозможными. Грезили о небывалых лунатических машинах, которым было под силу связать несвязуемое.

Но вместо этого они лишь нащупали чужую жадно ищущую руку, не успев при этом отдернуть своей.

Ковен.

С его появлением все стало по-другому. Благоденствующий город превратился в свою жалкую блеклую тень. За считанные месяцы он увял и разложился, а тщедушные останки его теперь были укутаны в колючий саван из снега, ночи и несчастий. Казалось, что даже воспоминания о былых днях истирались из хрупкой людской памяти, оставляя разве что эти цветастые безделушки вроде калейдоскопа. То ли памятный хлам, то ли спасительные сновидческие ориентиры, утаившие в себе отголоски чужих мечтаний. Сохранившие отблеск сиюминутных грез и надежд, в которые можно было крепко вжаться. В которые можно было уйти хотя бы на несколько обманчивых мгновений.

Стоит лишь только протянуть руку.

Как тогда.

Как прежде.

Сладостное наваждение, привороженное калейдоскопом, предательски рассыпалось. Отпускало одурманенный разум Лиама, так и не позволив ему увидеть желаемое. Он вновь чувствовал свое изнывающее тело. Осознавал себя лежащим в неудобной позе посреди запустелой комнаты и лишь немного, совсем немного был где-то там, где ему хотелось быть больше всего на свете. Но чем больше он думал о подло ускользающем мороке, тем быстрее его рваные образы истлевали и превращались в ничто. Сон нельзя было удержать и насильно упрятать в тесную клеть. Не было такого узилища, не было аркана, не существовало осколка волшебного зеркала, способного вспороть суть предрассветных мгновений и выдрать оттуда блеск нерожденного сна, сокрытого на изломе всяческих смыслов.

Пребывая в помрачении, Лиам не заметил, как слишком сильно сжал в своей руке трехструнный калейдоскоп. Хрупкая игрушка надломилась под столь ярым натиском и осколками небывалых линз вонзилась в ладонь юноши. Боль вмиг отрезвила его. Кровавой россыпью утянула обратно в действительность. Обуяла нестерпимой тишью мертвого дома, в котором он томился уже столько слипшихся воедино ночей.

Раздраженный, Лиам поднялся на ноги и переступил через бортик чугунного резервуара, в котором напрасно провалялся столько времени. Запустелая ванна, поросшая то ли водорослями, то ли мхом, осталась позади него. Лишенная всяческих труб и здравомыслия она была лишь странной причудой юноши, ибо, выволоченная на середину комнаты она уже давно использовалась им скорее как лежбище.

Затемненная комната сменилась тесной утробой коридора. Коридор же вскоре привел Лиама на кухню. Руки его машинально обыскивали погрязшие в пыли и тлене пустые ящички. Он не надеялся отыскать в них что-нибудь полезное, просто ему нужно было успокоиться.

— Я не знаю, что мне делать дальше. — Произнес он, обращаясь к стенам и вздрагивая от того, насколько громким показался его голос среди всей этой гробовой тишины. — Слышишь меня?

Стены ответили на его зов.

Единичный металлический лязг, и вот, за плотно зашторенным кухонным окном что-то возникло. Появилась чья-то тень с неровными, всклоченными очертаниями. Лиам заметил это, подошел к проему, но не спешил отодвигать занавесь.

— Позволь мне забраться дальше. — Проговорил юноша, уставившись на подрагивающий силуэт загадочного гостя. — Направь меня ближе к центру города. Ты ведь знаешь пути, ты ведь можешь провести меня.

Темное пятно взволнованно зашевелилось своими извивающимися отростками, словно по другую сторону стекла находился клубок из червей. Слова человека явно были ему не по душе.