Книга говорит сама за себя, а то, что в ней осталось недосказанным, уясняется благодаря общему знакомству с мировоззрением, к которому примыкает ее автор. Он излагает свои мысли вовсе не путем логических выкладок. Попробуйте отыскать у него большую посылку, малую посылку и заключение. Он мыслит образами. Он вовсе не заботится обставить свою мысль правильно построенными индукциями и дедукциями.

Он единственный в своем роде мыслитель; у него нет да и, собственно, не может быть ни подражателей, ни продолжателей.

В. И. ЯКОВЕНКО

СОМНЕНИЕ

В этой прозе так много художественной легкости, изящества, остроумия; видна умелая техника, и от грациозных нажимов пера выступают яркие и живые фигуры. Но в то же время психологические линии на этих страницах порою так элементарны, что, зная утонченность нашего писателя, читатель иногда уличает себя в неуместном предположении, будто бы он, богатый юмором, ведет свое повествование «нарочно» и с лукавой насмешкой над теми, кто так писал бы всерьез. Словно змеится улыбка на его устах, и cum grano sails (с крупинкой соли (лат.) надо принимать его изложение.

Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД

Часть первая

Глава первая. За чертою

Россия переступила роковую черту, за которой дальнейший европейский прогресс перестал быть залогом развития, а стал лишь средством разрушения и гибели.

Все было замешано на тройном русском отрицании. Перво-наперво на отрицании политическом, т. е. на отрицании всего социально-высшего. Потом — на отрицании моральном. И, наконец, на отрицании эстетическом.

Россия петербургская с успехом продолжала уничтожать, где могла, исподволь и даже подсознательно, остатки своеобразной Московской Руси, подкапываясь тихонько подо все, что составляло тысячелетние основы русского быта.

В воздухе носились идеи — люди высокого полета облагораживали их своими блестящими дарованиями; сами же идеи, по сущности своей, были не только ошибочными: они были грубы и противны.

Лучшие умы находились как бы в затмении.

Положительно прогрессивные шаги русского века, в роде пересмотра законодательства о внебрачных детях, были встречаемы криками ярого гнева или злобным шипением.

Прекрасное потихоньку спускалось в те скучные катакомбы пластики, которые зовутся музеями и выставками и в которых происходило что-нибудь одно: или сновали без толку толпы людей мало понимавших; или «изучали» что-нибудь специалисты и любители, т. е. люди, быть может и понимающие изящное со стороны, но в жизнь ничего в этом роде не вносящие.

Жили с постыдной торопливостью, не имея времени на то, чтобы сосредоточиться.

Личности, позволявшие себе по поводу Восточного вопроса говорить и печатать вещи несообразные с модой (а эту моду иные звали здравым смыслом!), смотрелись как пустые оригиналы или представители казенного православия.

Взамен уехавших духоборцев появились квакеры, шелапуты, пиетисты, анабаптисты и гернгутеры.

Кто-то шел в народ, чтобы бунтовать его.

Многие сделались вегетарианцами, причем не ограничились лишь отказом от мяса и рыбы, но перестали носить и кожаную обувь.

Большинство русских писателей впали в гадкую и грубо осязательную мелочность.

Лауреат Фребелевского общества Василий Петрович Авенариус написал сказку о «Пчеле-мохнатке»!

У петербургского издателя и книгопродавца Матвея Дмитриевича Ольхина украли тридцать тысяч рублей.

Солнце вставало и ложилось с огненными ушами.

Профессор душевных болезней г-н Мержеевский изображен был Врубелем Святым Духом в виде голубя.

Глава вторая. Барин в ильковой шубе

В Петербурге двадцать первого ноября внезапно скончался директор Департамента земледелия Павел Андреевич Костычев.

Новость явилась очень интересной, стала быстро передаваться, и все говорили только о ней.

— Он сидел за обедом и мгновенно поник головою, а затем, вздохнув, перестал жить, — рассказывал доктор Фассанов.

— Надо же! Как интересно! — восклицали дамы.

— Сейчас будет панихида, пройдите! — всех пригласили на отпевание.

С выражением спокойствия и тайны на лице Павел Андреевич лежал в часовне Спаса на Сенной. Он много переменился: постарел, почернел и оброс бакенбардами.

Дьячок в стихаре, бодрый, решительный, читал что-то громко.

— Ничто не может защитить женщину от мечтаний мужчины! — послышалось Владимиру Ильичу.

Он вздрогнул.

Это был человек среднего роста, довольно коренастый; его густые светлые волосы, упадая с головы на плечи, закрывали собою лоб, низкий, но около висков широкий и выпуклый.

Барин в ильковой шубе — таким смотрелся он со стороны.

Сквозь царские двери был виден покров алтаря: Владимир Ильич дал свободу своим воспоминаниям.

Они познакомились на промежуточной станции между Ряжском и Моршанском.

«За отсутствием яблоков в Сибири их громким именем титулуется простой картофель!» — смеялся Павел Андреевич, и Владимир Ильич вторил ему.

На даче в Мурине потом они гарцевали верхами на чухонских лошадях. Оба, Владимир Ильич помнил, слегка вздрагивали плечами под ощущением легкого утреннего холода.

«Маленький домик недолго обставить, — Костычев приговаривал и еще: — В растительном мире нам всё загадка!»

Он учил Владимира Ильича подбирать цветки для гербария; во время говенья они присылали друг другу письма ко дню Причастия…

Отошла уже половина панихиды: растворили царские ворота, запели Херувимскую, некоторые из дам опустились на колени, другие привстали на цыпочки.

Место на кладбище, Владимир Ильич знал, стоит двести рублей.

Похороны совершились своим обычным порядком: могильщики, впрочем, от Костычева шарахались и не хотели зарывать, но все же зарыли.

На нем, Владимир Ильич запомнил, был очень старомодный жилет с отогнанным бортом по вырезу.

Отовсюду нагнало туч, и с сумерек падал осенний нехороший дождь.

Возвратившись домой, не раздеваясь и оставляя за собой лужи, Владимир Ильич Ульянов (такая была у него фамилия) прошел в комнаты и сильно ударил жену по лицу.

— Зачем ты сделала это?! — спросил он.

Упав на пол, Надежда Константиновна молчала.

Глава третья. Целокупно единому

Погода была не пасхальная: холодно, ветер.

На улицах было безлюдно, но шумно.

«Нет ничего досаднее, как шум при безлюдье!» — она думала.

Свора бродячих собак пронеслась мимо нее и исчезла в темных переулках.

«Вильманстрандский, — она помнила, — переулок, дом Безобразова».

В задерганном пальто и в шляпе, надетой наспех, она прошла в глубину поместительного, но мрачного двора.

«Покуда! — не чувствуя под собой лестницы, она думала. И еще: — Что за важность! И еще: — Неизбежному нечего противиться!»

Ее голова устало качалась на шее.

Каморка, грязная до невозможности, была об одном окне. Едва умещались в ней железная кровать, еловый стол и три соломенных стула.

На столе дымила оплывшая свеча и лежала ржавая вилка.

В кровати, неслышимый, помещался младенец в баветке. Впрочем, слегка он подвывал, но делал это так, точно не хотелось ему подвывать вовсе, а так уж надо было ему номер отбыть.

Три человека странного и дикого вида, похожие на обитателей прежнего мира, сидели на стульях: негр с вывернутыми ноздрями, зеленый карлик и хромая горбунья.

В набедренной повязке, с книгой в руках, напечатанной на полурусском, полунемецком, с примесью чухонского, языке, негр поднял один глаз на вошедшую.

— Сходство исчерпывается лицом! — сказал он довольно чисто по-русски.

— Целокупно единому! — карлик подержал ладонь над свечой.

— Попову собаку не батькой звать! — с размаху горбунья вонзила вилку в стол.

Крупская присела на кровать, взяла в руки ребенка, перевернула его на спину и убедилась в том, в чем желала убедиться.

Крещен по католическому обряду, знала про него Надежда Константиновна.

— Андроид был в Летнем саду и видел хор венгерок! — она сообщила.

— Проклятый фигляр! — горбунья и карлик заскрипели зубами.

— А Вуатюр? — негр отложил книгу.

— Покинул город, Миролюбов тоже, равно как Гершельман, — Надежда Константиновна дала младенцу грудь.

— Постельс Александр Филиппович? — спросили ее.

— Соединился со следователем окружного суда. Барсовым, — Надежда Константиновна двинула желваками. — Теперь их двое. Одинаковых!

— Сходство исчерпывается лицом, — негр повторил со значением. — Один Постельс и один Барсов.

Про завещание никто Надежду Константиновну не спросил — известно было и без нее.

Глава четвертая. В клинике Кохера

Поставленный в необходимость видеть жену каждый день, Владимир Ильич не мог переломить себя: ее глаза всегда наводили ему тошноту.

Решительно все в ней претило ему. Ее интересы никогда высоко не поднимались. Он избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Он радовался, когда по своему обыкновению Надежда Константиновна куда-то вдруг исчезала, и огорчался, когда вновь видел ее. Порой он молил Бога, чтобы Тот избавил его от нее, и все-таки не мог прожить без нее и недели.

Они познакомились в Берне, в клинике профессора Кохера.

Ноги у Владимира Ильича ломило, как отшибленные, в голове мутилось, из ушей текло. По мнению знаменитого врача, он занемог от истощения сил. Швейцарец был последней надеждой, все остальные доктора от Ульянова отказались, но и Кохер исчерпал уже все возможные средства и способы.

Владимир Ильич таял на глазах, в его взгляде чуялся ужас смерти.

Самое время было посылать за священником; Ульянов готовился отдать последние распоряжения — как вдруг к нему, распростертому на постели, пружинисто вошел Кохер.

— В клинику поступила дама, — он сообщил так, будто бы Владимиру Ильичу это могло показаться любопытным. — Не желаете ли взглянуть?

Владимир Ильич рассмеялся загробным смехом.

— Надежда Константиновна Крупская, тоже русская, — Кохер помог Владимиру Ильичу приподняться и показал за окно. — Вон, у фонтана. Третья слева.

Сильно походившая на ободранную кошку, она жевала что-то, подставив руку под подбородок, чтобы крошки не падали на землю.

— Половой акт! — с улыбкой развратника Кохер смотрел на Ульянова. — Всегда остается он половым актом и понижает людей почти при всех обстоятельствах. Почти! — выделил он интонацией. — Но только не в вашем случае! Вы должны перепихнуться с нею! Засадить поглубже!

Бедного Владимира Ильича точно водой облили.

— Лучше уж умереть! — с ужасом он оттолкнул от себя мысль. — Она ужасна! — еще раз выглянул он за окно.

— Сила не во внешности — сила во внутреннем содержании, — Кохер посерьезнел, — Организм госпожи Крупской вырабатывает тот самый гормон, что утрачен вами. Подцепить от нее — ваш единственный шанс!

Вокруг клиники стояли горы, холодная бурная вода стекала с них, в голубом небе стояло солнце и пели египетские голуби.

— Согласен! — Владимир Ильич сделал над собой усилие.

— Я дам вам конского возбудителя, и все получится, — успокоил врач.

Он подозвал Крупскую, та пришла и разделась.

Владимир Ильич закрыл глаза…

Уже на следующий день он почувствовал себя лучше. Мало-помалу его здоровье начало поправляться, и он бодрее стал смотреть в будущее.

— Целоваться взасос! — Кохер не давал ему увильнуть.

В напускном припадке отчаянной веселости Владимир Ильич впивался в безобразный рот.

— Пожалуй, я вас выпишу! — доктор Кохер сказал однажды.

— Теперь я могу, наконец, расстаться с этой женщиной? — Ульянов было воспрянул.

— Отнюдь! — Кохер убил. — Вы станете жить с ней, либо умрете!

— Как? — полный нового ужаса, Владимир Ильич не мог осмыслить. — Как жить с ней?!

— Принимайте ее два раза в неделю — такой, какая она есть, — прописал доктор.

Из клиники Владимир Ильич и Надежда Константиновна уезжали вместе.

— Не женитесь ли вы, чего доброго? — смотрели остававшиеся.

Ульянов молчал.

Глава пятая. Голова на скатерти

Среди обеда вдруг погасло электричество.

Машенька, испугавшись, закричала. Странно высокая девушка лет семнадцати, с некоторых пор она боялась темноты.

Случайно в эту минуту она находилась в том, более или менее всякому знакомом смутном душевном настроении, когда человек, против своей воли, погружается в самые отвлеченные размышления и напрасно ищет ответа на свои неразрешимые вопросы и сомнения.

«На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, остановилась карета. Почему? — думала она. И еще: — Оба они удалились в одну из дальних комнат, меблированную и слабо освещенную, обращенную в этот вечер в курительную. Кто? — И еще: Разговор прервался приходом трех пожилых женщин. Какой разговор? О чем?»

В темноте, она видела, вырисовывались арабского стиля перилы — горбатый черный младенец скатывался с них, сидя в огромной фуражке.

— Во время беды ищи двери! — наставлял кто-то по-турецки.

Впечатлительная, как листок мимозы, она внимала.

— Сдирая плеву за плевой, человек думает дойти до зерна, а между тем, сняв последнюю, он видит, что предмет исчез вовсе! — свет снова вспыхнул, и отец обращался к ней.

Предполагая дочь едва ли не девственницей, он клал много сил на ее воспитание.

«Наташа Ростова, перестав быть девушкой, потеряла свою прелесть, — обыкновенно он повторял или: — Прелесть далекой грезы таится только в девственной нетронутости!»

С чего-то Машеньке захотелось солененького, она обернулась к матери, чтобы попросить ее передать сельдей, но за столом Надежды Константиновны не оказалось, хотя до того, как свет погас, она сидела вместе с семьей. Не слишком удивившись, девушка решила обождать, зная, что мать никогда не исчезает надолго и скоро окажется на прежнем своем месте.

К тому же ей не хотелось утруждать отца.

Владимир Ильич весь как-то припал к столу, его густые светлые волосы разметались по скатерти.

Машенька помнила, так именно умер Павел Андреевич Костычев: между жарким и десертом, — но знала, что сейчас с отцом все в порядке, Владимир Ильич любил притвориться, что он в беспамятстве, чтобы иметь возможность исподтишка наблюдать за нею: думая, что ее никто не видит — как да поведет себя его любимица, чего такого особенного выкинет? Чем себя выдаст?!

Спокойно Машенька ела суп.

Негромко тикали часы.

Две-три марины Айвазовского наклонялись с французских обоев.

Разбросав волосы, Владимир Ильич продолжал лежать головой на скатерти.

Глава шестая. Аннамит на дромадере

Лампада за гипсовым абажуром чуть-чуть дрожала.

Машенька ела персик.

Витрина для инкунабул была вделана в стену, и в ней стояла «Анна Каренина».

— Женщина-жена никогда не была идеалом русской литературы! — Владимир Ильич поглядывал.

Надежда Константиновна, на обычном своем месте, отзывалась вздохами, похожими на икоту.

Раздался звонок, и в комнату вошел человек. С лицом, полускрытым под козырьком огромной фуражки, надвинутой на самые глаза, напряженно он поклонился.

Владимир Ильич, не ответив, взглянул на вошедшего исподлобья.

В комнате стояло лицо, которое невозможно было разглядеть. Впрочем, это был высокий молодцеватый мужчина средних лет, свежий, белокурый, немного немецкой физиономии.

Приходя к Ульяновым, всегда он держался как домашний учитель и со временем приучил родителей к тому, что он занимается с их дочерью.

Владимир Ильич сомневался.

Только лишь скрывались они в машиной комнате, тотчас прикладывал он глаз к замочной скважине.

— Ехал аннамит на дромадере, — диктовал учитель. — «Мы с ним на превосходной ноге!» — думал аннамит. — «Я служу для него занятием», — знал дромадер.

Старательно, высунув кончик языка, Машенька записывала — красным карандашом учитель выправлял.

— Слово может уничтожить мечты? — Машенька спрашивала.

— Слово аннамита не может уничтожить мечты дромадера, — учитель отвечал.

Ничего подозрительного! Раздосадованный Владимир Ильич отходил, но скоро снова припадал к скважине.

— Дромадеры предоставляют аннамитам верховенство в их общем существовании, — не снимая кепки, продолжал учитель. — Дромадер зависит от аннамита столько же, если не больше, сколько аннамит от дромадера. — От аннамита зависит, если дромадер молод, поднять степень его духовности и довести его до своего уровня!

В голове у Владимира Ильича начинало мутиться.

«Аннамиты и дромадеры, — представлял он. — Какой-то театр!»

— У аннамита — амплуа, у дромадера — роль! — раздавалось за дверью.

Если в неудобном положении он простаивал достаточно долго, ноги у него начинало ломить, а из ушей капало.

Тогда, преодолевая отвращение, Владимир Ильич шел к Надежде Константиновне и взасос целовал ее.

Становилось много легче.

Ну а не помогало — приходилось ложиться.

Глава седьмая. Девичьи тайны

Как и каждой молоденькой девушки была у Маши Ульяновой тайна.

Тайн, впрочем, было несколько, и главная была вовсе не та, что у всех прочих. Отлично Машенька знала, что такой тайны нет ни у кого. Тайна раскрывалась обстоятельством, обстоятельство же выходило вон из ряду.

Ей никак не нравились мужчины. Это была еще деталь, а не обстоятельство.

Увидит она хорошенькую девушку — в груди и в животе начинает сладко ныть. Тоже это не являлось обстоятельством — так, симптом.

Голос у Машеньки все же был грубоват, а усишки — хоть пинцетом выщипывай (так и делала). Но и это не обстоятельства были, а признаки.

Обстоятельство же заключалось в том, что Машенька не приседала, и это уже прямо намекало на тайну. Напьется она чаю, закроет за собой дверь и не приседает, потому как стоя сподручнее получается.

Никто и предположить не мог подобного — родившись, была девочка как все, потом вдруг начало расти и наросло!

Мелочи мы принимаем за важные вещи, с вещами важными обращаемся как с мелочами. Сознание не победит стихии. Темперамент — не характер. Не следует смешивать амплуа и роль. У породистых дромадеров спины и шеи — длинные. Что для аннамита вздор, дромадеру может показаться не вздором!

Как было жить дальше? Не переселяться же в Африку! Машенька продолжала, как и жила. Изредка переодевалась в мужское. Избила как-то извозчика…

Другой тайной, поменьше, был уговор Машеньки с дядей Пашей — Павлом Андреевичем Костычевым.

Они вместе иногда приезжали в Летний сад или Измайловский.

В Летнем саду они слушали хор венгерок.

«Смотри, — показывал он ей, — в первом ряду шестая, седьмая и девятая слева».

«Красивые», — Маша видела.

«Бляди, — объяснял дядя Паша. — Все три — польки!»

«В венгерском хоре?» — девушка удивлялась.

«В том-то и дело. Маскируются!»

В Измайловском саду они садились на открытой террасе.

«Запоминай, — наполнял дядя Паша рюмки. — В углу — Лепарский, у стойки — генерал Бардаков, а обнимаются Постельс и Ядринцева».

«Чехов!» — удивлялась Машенька.

«Бунин!» — поправлял Костычев.

Он много чего рассказал ей про каждого…

Последней тайной, совсем уж маленькой, было то, что Маша курила.

Что с того?!

Всем известно, что между крайностями есть середина. Читать Бурже — не дело, а Миля и Спенсера — не под силу уму. Самые сильные дромадеры покоряются влиянию аннамитов.

В веселые минуты аннамит сам становится дромадером.

Смешное безвременно!

Глава восьмая. Невидимка Толстой

По складу своему и образу мыслей более всего подходил Владимир Ильич к роли цензора.

Им и служил.

Между обыкновенным умом и способностями государственного человека — огромная разница. Обыкновенный ум не усмотрел бы ничего крамольного там, откуда выкорчевывал его Ульянов.

«Характер!» — полагали одни.

«Темперамент!» — считали другие.

Темперамент — не характер, хотя многие и считают его за таковой, вероятно на том основании, что темперамент располагает человека к определенным и однообразным поступкам.

Однообразный и определенный поступок Владимира Ильича состоял в том характерном для него действии, чтобы, придвинув рукопись, темпераментно прихлопнуть ее тяжелой печатью. Запретить!

Для камердинеров, лакеев и цензоров не бывает великих людей.

«Против воли западает в душу вопрос!» — смотрел на Ульянова Чехов.

«На этот вопрос захохотали бы все черти!» — болезненно вскрикивал Бунин.

Он воображал в себе талант, Владимир Ильич знал, потому что любил нравиться.

Маленький, верткий, подозрительно гладко выбритый, он писал слезливо, на лошади сидел по-дамски, изводил много пудры, и иногда, Владимир Ильич подозревал, что тот вообще — женщина.

Ульянов отвечал писателям добродушным смехом — он мог быстро переключаться. Потом говорил им что-нибудь твердым тоном, каким прислуга успокаивает господ, — на том и заканчивалось. Повесил трубку и дал отбой!

Толстой держал себя невидимкою.

«Жизнь текла так, как ей подобало течь в средней семье, стремившейся стать лучше, чем она была на самом деле», — впрочем, присылал он какие-то разрозненные куски.

Чуть не ежедневно заведывался Глинка.

«Музыка должна выражать что-нибудь определенное, ясное, — обыкновенно говорил он. — Музыка сама по себе очевидно ничего не значит, а годится только для уяснения и усиления чего-нибудь другого, имеющего действительный смысл. И так музыка должна обратиться в средство, пойти, например, на службу другаго искусства, всего ближе разумеется поэзии. А поэзия тоже должна быть на службе, именно проводить идеи; идеи же тоже сами по себе ничто, а должны служить жизни».

«Ведь это — нескладица, не имеющая тени смысла!» — Владимир Ильич хохотал или злился.

«Жизнь сама по себе хороша — без музыки, без поэзии, без идей!» — в зависимости от настроения отвечал Ульянов серьезно или шутил.

Похожий на аннамита, но со спиной дромадера, Глинка разворачивал сверток.

Глава девятая. После дождя

Он надеялся привести в порядок мысли и чувства, но свежий воздух и уличное движение не развлекли его.

«Они повалились на тряпье. Жена ничком, а муж навзничь», — крутилось в голове из Бунина.

В темном садике тихо капало после дождя. «Здесь был Чехов!» — прорезано было ножом по яблоне.

Владимир Ильич засмеялся и заскрипел зубами в воротник своей шубы.

Отблаговестили к вечерне.

У Казанского моста, проходя мимо дома Энгельгардта, Владимир Ильич зашел в Кабинет восковых фигур, чтобы взглянуть на Костычева.

С орденом Румынской короны первой степени Павел Андреевич стоял как живой в парадном сюртуке.

«Вперед, наука!» — казалось, он провозглашал.

«Вперед наука!» — отбросил мысленно Ульянов запятую.

В упор они смотрели друг на друга вызывающими взглядами.

«Не стоит переносить свое отношение на копию, если вы разочаровались в оригинале!» — вспомнил Владимир Ильич Толстого.

Мужчина, одетый в костюм шофера автомобиля подошел сбоку с классной дамой.

«Зайти, может быть, к Любке?» — взглянув на даму, Владимир Ильич ощутил желание.

Несметное количество пирожков всякого рода разложено было на лотках у разносчиков — поди узнай, какой из них отравлен!

Владимир Ильич вынул часы — дома его ожидал переспевший обед.

Возвратившись, он увидел фигуру, которая в кальсонах, с подсвечником в руке, стремительно удалялась по коридору.

Было накурено.

Два-три вида Серова наклонялись с французских обоев.

Машенька смотрела.

Убитый, на блюде лежал кролик.

Обед прошел вяло: Надежда Константиновна молчала и как-то гадко улыбалась.

Владимир Ильич развернул газету.

«Сегодня поутру, — прочитал он в „Меркурии“, — из дома Энгельгардта, что у Казанского моста, исчезла было восковая фигура Павла Андреевича Костычева. Покойный, сын потомственного дворянина Тамбовской губернии, родился двадцать девятого февраля в Москве, и первоначальное образование получил в Московской земледельческой школе. По переезде же в Петербург, он выдержал экзамен при одной из классических гимназий и позже поступил в Агрономический институт. Немедленно о пропаже было дано знать в полицию. Поиски, однако, ни к чему не привели. Тем не менее, уже к обеду Павел Андреевич оказался на прежнем своем месте. Выглядел он достаточно хорошо, казался даже чем-то доволен. Осмотренный персоналом, он оказался без травм и внешних повреждений».

Глава десятая. Младенец в шкафу

На каждом чердаке есть подзорная труба.

Имелась таковая и на Миллионной, в доме аккурат напротив ульяновского.

— Что там? — нетерпеливо спрашивала дама, по виду — классная.

— Едят, — отвечал мужчина в автомобильном костюме. — Какую-то гадость.

— А теперь? — дама перебирала ногами.

— Пьют. Что-то липкое. По виду яичные желтки с рыбьим жиром, — с трудом мужчина сдерживал тошноту.

Все же его замутило, и он уступил окуляр женщине.

— Кончили обед? — спросил он, отдышавшись. — Представляю, какой там у них запах!

— Целуются! — женщина вскрикнула. — Взасос!

— Отец с дочерью или мать?! — мужчина не понял.

— Да Крупская же с Ульяновым! — теперь затошнило женщину, и она предоставила наблюдать партнеру.

— Учитель пришел в кепке, — сообщил он. — Увел Машу в другую комнату.

— Они легли? — голос женщины дрогнул.

— Сели. На разные стулья: силой меряются! Кто кому руку к столу прижмет. Она положила. Ему!

Мужчина отошел записать.

— Ульянов, — передала женщина, — у себя в кабинете. Раздевается. Снял кальсоны. Стоит на четвереньках, роет паркет. Похоже, лает!

— Крупская? — мужчина сломал карандаш и заменил другим.

— Из шкафа достала младенца! — женщина ахнула. — Кормит грудью!

Мужчина взглянул сам, крякнул.

— Маша, дочь? — продолжил помечать он в блокноте.

— Боксирует с учителем. Разбила нос. Себе!

— Ульянов?! — убористо мужчина покрывал странички.

— Спустил! — женщина развела руками. — Портьеру.

— Крупская?!

— Исчезла! — по кругу, не находя, женщина повернула окуляром.

— Маша?!

— Легла с учителем. Отдыхают!

Женщина зачехлила подзорную трубу, и мужчина замаскировал оптику разным хламом.

— На сегодня — всё! — на улице он подсадил ее в карету. — Завтра вы мне не нужны, отдыхайте.

— Мне представляется, я не нужна вам вовсе! — с горечью процедила дама. — Для вас — я только игрушка!

— Вы знаете, это не так, — он отмел. — Вы много значите для меня, но интересы Империи диктуют нам обождать с чувствами.

— Вчера — интересы науки, сегодня — Империи, а завтра, может статься, интересы Космоса?!

Решительно он не знал, как ответить.

Пуская синий дым, карета умчалась.

Глава одиннадцатая. Женихи и невесты

Воздух буквально напитан был банальностями.

«Многие думают, что они очень добры, потому только, что не делают зла!» — уезжая в карете, думала классная дама.

«Человек есть сила самообразующаяся!» — оставаясь на улице, думал мужчина, одетый в автомобильный костюм.

«Печать есть символ времени!» — думал Владимир Ильич.

«Лошадь никогда не фыркает, не оскалив зубов!» — думала Крупская.

«Держаться всегда на известной нравственной высоте — это самый действительный способ избегать множества тех огорчений, какие неразлучны в столкновениях с людьми и случайностями жизни!» — думала Машенька.

«В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи!» — думал домашний учитель.

«Комизм и юмор — огромная разница!» — в Швейцарии знал профессор Кохер.

В карете классной даме явилась мысль навестить приемного отца.

Мужчина в автомобильном костюме, проводив взглядом карету, временил на тротуаре.

Владимир Ильич, спустив штору, разбирал паркет.

Крупская под одеждой уносила младенца.

Машенька пускала дым колечками.

Домашний учитель, не желая быть узнанным, ниже надвинул козырек фуражки.

Классная дама явилась к отцу, и тот радушно принял ее.

Мужчина, одетый в костюм шофера автомобиля ходил взад-вперед, словно бы кого поджидая.

Владимир Ильич, разобрав паркет, вынул пакет.

Крупская под одеждой дала грудь младенцу.

Машенька, выпустив пять колечек, пронзила их дымной струей.

Сойдя с лестницы, домашний учитель вышел на Миллионную.

Классная дама дала волю чувствам, и любящий приемный отец, как мог, пытался ее успокоить.

Мужчина в автомобильном костюме, дождавшись, пока из подъезда выйдет домашний учитель, приблизился к нему вплотную.

Владимир Ильич, вынув пакет, собрал паркет.

Младенец под одеждой у Надежды Константиновны, наевшись, громко рыгал, и ей приходилось делать вид, что это рыгает она, чтобы никто ничего не заподозрил.

Готовясь ко сну, у зеркала Машенька выщипывала усишки.

Домашний учитель столкнулся на улице носом к носу с человеком, одетым шофером.

— Закурить не найдется? — не нашел ряженый ничего оригинальнее.

Ничуть учитель не смешался — он знал этого человека, хотя прежде общался лишь с его копией.

«Выходит, пронюхали!» — понял учитель.

Нужно было принимать решение.

Машенька плюнула из окна и попала на автомобильный костюм.

— Предпочитаете «Пушку»? — учитель опустил руку в карман.

В ту же минуту к ним донесся звук, далекий и близкий, как жужжание мухи.

Глава двенадцатая. Оригиналы и копия

Она была близка к отчаянию.

Лошади принесли к богатому дому на Фонтанке.

Она вошла с бокового подъезда. Она была коротка в этом доме.

Два лакея в ливрейных фраках бросились ей навстречу в передней, бережно сняли с плеч крытую малиновым бархатом ротонду из голубых песцов и с ног — ботинки, опушенные мехом шиншиллы.

Парадных комнат было без конца.

В столовой все стены и потолок обшиты были резным темным дубом, а на огромном буфете стояло столько серебряной и золотой посуды, что комната, несмотря на темное дерево, казалась светлой и блестящей. Из столовой вела дверь в кабинет, обширный, в пять окон, точно зал, сплошь покрытый коврами. Дверь была цельного богемского хрусталя, сделанная с необыкновенно роскошными бронзовыми ручками.

На стенах кабинета, оклеенных обоями, дорогими и атласными, было развешано разнообразное оружие, начиная с тунгусской рогатины и до винтовок Винчестера и Зауэра.

Ядринцева Нина Ивановна вошла — приемный отец поднялся ей навстречу.

— Я не могу так больше! — приникнув к груди родителя, Ядринцева непритворно рыдала. — Устроюсь, Бог видит, табельщицей в дружину Земгора и уеду на Пинские болота!

Кучер, стоя на подставной лестнице, обжигал свечи в огромной люстре.

Лакей отодвинул стул и подставил его гостье.

Она скорее упала, чем села на него.

— Ты любишь этого парня? — отец спросил.

Он говорил довольно тихо, приноровляясь к ее понятиям.

«Смешон, кто любит не в шутку!» — знали они оба.

Приемный отец Нины Ивановны генерал в отставке Иван Григорьевич Бардаков, сулетошный, с сединой, но не позволявший себе состариться, держался прямо, платье носил узкое, одевался чисто, брился два раза в день и с восторгом говорил о парижских лоретках.

— Да, люблю! — тем временем Ядринцева отвечала.

Она была страшно бледна, имела расстроенный вид.

— Но объясни мне, какого из двух? — рассудительный от природы, хотел генерал расставить точки над i. — И кто там у них оригинал, а кто — копия?

— Не знаю, папа, — она грустно поникла головой. — Каждый из них большой оригинал, а я только копия!

Слово за слово их разговор перешел на другие предметы.

Первый удар соборного колокола призвал их к ранней обедне.

Иван Григорьевич засмеялся и встал.

Нина Ивановна тоже встала и засмеялась.

Глава тринадцатая. На пороге его смерти

Следователь окружного суда Леонид Васильевич Барсов проводил взглядом карету, уносившую классную даму.

«Человек есть сила самообразующаяся!» — хотелось ему думать.

Одетый в костюм шофера автомобиля, он взад-вперед ходил, словно бы кого поджидая.

Когда тот, кого он ждал, вышел на Миллионную, Барсов приблизился к нему, чтобы убедиться, что он не ошибся и этот человек действительно тот человек.

Да, это был он, в кепке, домашний учитель Марии Ульяновой.

— Закурить не найдется? — попробовал Барсов припугнуть.

Тот, к кому он обратился, надо признать, ничуть не смешался, и Леонид Васильевич понял, что этот человек определенно узнал его, хотя никогда раньше не видел.

— Вовсе вы не учитель, — следователь закурил и пошел в открытую. — Зачем вам, скажите, этот маскарад с кепкой?

— Тоже вы не шофер автомобиля! — удачно ряженый парировал.

Машенька выплюнула из окна и попала Барсову на костюм.

— Вы помогаете Надежде Константиновне по хозяйству?

Они отошли в сторону, а потом двинулись к Дворцовой.

— С чего вы взяли? — «учитель» рассмеялся. — Впрочем, один раз она попросила меня раскатать тесто.

— Вы только раскатали и ничего не закатывали? — остро следователь глянул.

— Только раскатал, — не усмотрел подозреваемый никакого подвоха. — Дальше она все сама.

— Что именно получилось?

— Пирожки.

— Конкретно с чем?

— С персиками. Надежда Константиновна всегда печет пирожки с персиками, когда приходят гости. Надо признать, они ей удаются. Пирожки.

— Кто был в тот раз из гостей?

— Лепарский. Впрочем, нет: Костычев. Павел Андреевич! Определенно тогда был он!

Под фонарем следователь записал в книжечку.

— Павел Андреевич, скажите, ел пирожки?

Допрашиваемый подумал.

— Помнится, он объелся, мясным рулетом. Пирожки ему завернули с собой.

— Вы хорошо знали его? Костычева?

— Нет, не сказать, чтобы. Мы познакомились на самом пороге его смерти.

— Что Павел Андреевич говорил? — следователь исписал страничку и перешел на другую.

— «Растительный мир недолго обставить». «В маленьком домике всё нам загадка!» — лжеучитель припомнил. — Ничего больше.

В эту минуту к ним донесся звук, и в небе они увидели светящуюся точку.

Глава четырнадцатая. Убить карлика!

«Печать есть символ времени!» — думал Владимир Ильич.

Он спустил штору и разбирал паркет.

Разобрав паркет, он вынул пакет.

В голове у него шло колесом.

Неприлично смешивать тайные общества с земством!.. — Да разве, скажите, он смешивал?!

Пусть современная наука говорит, что хочет, но сердце человеческое не выносит отсутствия Бога во Вселенной!.. — Не было ему сейчас никакого ровно дела ни до Бога, ни до науки!

Нет ревнивее любовника, любящего славу!.. — Тоже эта гадкая банальность ни по каким статьям не согласовывалась с тем диким положением, в которое сам он поставил себя!

У матерей бывают заблуждения!.. Забота утомляет!.. От неприличного до безнравственного один шаг!.. — Прочь! Прочь! Прочь эти ужасные, подсовываемые ему, издевательские сентенции!

Проституция — только кустарное ремесло!.. — Было ли ему теперь до блядей?!!

Было выше его сил! Сбросивши одежду, кругами Владимир Ильич бегал по кабинету.

Ну, а если: кто находится в ложном положении, тому нигде не может быть легко?

Да, конечно! Оно самое!

Он бросил бегать, влип влажным телом в кресло, придвинул пакет, развязал бечевку. Внутри оказались исписанные летящим убористым почерком разрозненные бумажные листы.

Стихи и проза. Его, Ульянова, стихи и проза.

Это были совершенно особенные, из ряда вон выходившие проза и стихи.

Владимир Ильич до крайности должен был напрягать сейчас каждый свой нерв, чтобы. Чтобы напрягать до крайности. Сейчас. Каждый Владимир Ильич.

Все было незавершено: наброски на стадии черновиков. Владимир Ильич просматривал, чтобы (что бы?) доработать — мешал отвратительный зеленый карлик, появившийся из-за шторы; гримасничая, он мочился в цветочный горшок.

Владимир Ильич знал, что карлик много ловчее его и этого карлика он, Ульянов, не сможет поймать и придушить, но, может статься, кинь он в карлика тяжелой чернильницей, сможет он попасть в этого карлика и нанести ему, этому карлику, хоть какое-нибудь увечье?

— Графиня Сен-При, приехавшая с берегов Сены, распустила слух о свадьбе Инессы Федоровны Арманд с герцогом де Граммафоном, отцом барона Бильдерлинга. Когда это известие, облетев на высоком уровне весь Петербург, дошло, наконец, до меня, я от души порадовался за молодых! — тем временем говорил зеленый.

Понятно для того, чтобы свести Владимира Ильича с ума.

Вид карлика был такой, словно он пришел в гости.

Схватив чернильницу, Владимир Ильич пустил ее в дьявольское отродье.

Глава пятнадцатая. Даешь подробности!

«Лошадь никогда не фыркает, не оскалив зубов!» — думала Крупская.

Под одеждой она несла младенца.

Она дала ему грудь, и младенец принялся громко отрыгивать — ей приходилось делать вид, что рыгает она, чтобы прохожие ничего не заподозрили.

Рыгания были похожи на фырканье, сама же Надежда Константиновна отчасти смахивала на лошадь, а потому время от времени она оскаливала зубы.

В кондитерской Гидля, куда она завернула по дороге, посетители, присмотревшись и прислушавшись к ней, начали расходиться, бросив недопитое и недоеденное.

«Всех довольными сделать нельзя, но всех недовольными — можно», — думала Крупская.

«Там, где человек не заслуживает презрения, он вызывает сожаление», — думали посетители.

В Летнем саду пел хор венгерок.

— Беспомощность женщины, которую насилуют,

Вовсе не вызывает жалости и негодования,

Она только возбуждает нас!

Когда мы узнаем об изнасиловании

Беззащитной девушки толпою хулиганов,

Мы только из лицемерия возмущаемся,

А сами жаждем подробностей и завидуем,

Что нас не было в этой толпе,

Хотя бы в качестве зрителя.

О, если бы не существовало каторги!..

Тогда, завтра к вечеру во всем мире

Не осталось бы неизнасилованной женщины!

О, их ловили бы повсюду: в лесах, в салонах,

В комнатах для прислуги, в дортуарах пансионов,

В классных гимназиях и монастырских кельях!

Ибо для чего нужна женщина?!

Отнимите у нее орудие наслаждения —

И женщина становится только лишним ртом!

Ртом! Ртом! Ртом! —

пели и танцевали венгерки, высоко подкидывая ноги.

«Шестая, седьмая и девятая слева в первом ряду!» — отчетливо Надежда Константиновна помнила.

При первой возможности она передала им младенца.

— Три раза в день. Давать грудь! — она фыркнула.

— У нас нет молока! — хористочки удивились.

— Не нужно молоко, нужна грудь! — Крупская объяснила по-польски.

Глава шестнадцатая. Слон на сохранении

«Держаться всегда на известной нравственной высоте — это самый действительный способ избегать тех огорчений, какие неразлучны в столкновениях с людьми и случайностями жизни!» — думала Машенька.

Она курила и пускала дым колечками. Колечки, размываясь в воздухе, превращались в сердечки. Искусно она пронзила их дымной стрелой.

Ее беспокойное детство быстро сменилось трудной юностью.

Вспомнилось: в свое время она отвезена была в Смольный — разумеется, в дворянское отделение, а не в Елизаветинское. Женский вопрос, уже тогда она чувствовала, назревал не по дням, а по часам: первой же ночью в дортуаре с девочками она почувствовала такой необыкновенный прилив сил, что наутро была привезена обратно. «Она чересчур жива!» — классная дама отводила глаза. С тех пор Машенька обучалась дома.

Приходили учительницы — страшные недотроги, надолго они не задерживались, и тогда на смену им появился человек в фуражке.

Скрывая лицо под нависающим козырьком, он назвался домашним педагогом и представился им Лепарским, но Машенька сразу поняла, что это не так: Лепарского в Измайловском саду ей показывал дядя Паша; Лепарский был лыс, низкоросл и грязен — этот же отличался высоким ростом, общей свежестью и белокурыми волосами.

Сразу же он принялся выспрашивать ее.

«Верно ли, Павел Андреевич побывал в Африке?»

«И привез слона!» — Машенька улыбалась.

«Давал ли господин Костычев ей какие вещи на сохранение?»

«Вертолет, — смеялась Машенька. — С запасным пропеллером!»

«Не было ли у нее с Павлом Андреевичем Костычевым некоторого уговора?»

«Был! — Машенька хохотала. — Если кто нос совать начнет в его дела, сразу такового кулаком по носу!»

И била! Обыкновенно «учитель» успевал парировать — он был удачливым боксером и в плане кулачного боя многому научил ее…

Нужно было готовиться ко сну.

Сон тягчил ее веки, все же, в укромном местечке, она проверила несколько вещиц, которые хранила тайком.

Машеньке снилось: на Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, остановилась карета… Двое мужчин удалились в одну из дальних комнат, меблированную и слабо освещенную, обращенную в этот вечер в курительную… Разговор прервался приходом трех пожилых женщин…

Снаружи лил дождь, струями хлеща в окна.

Глава семнадцатая. Таинственная незнакомка

«В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи!» — под впечатлением об ученице думал тот, кто выдавал себя за домашнего учителя.

Не желая быть узнанным, ниже он надвинул козырек фуражки.

Сойдя с лестницы, он вышел на Миллионную и там столкнулся с человеком, одетым в автомобильный костюм.

«Ряженый!» — почуял «учитель».

«Самозванец!» — видел «ряженый».

— Закурить не найдется?

«Барсов, следователь окружного суда!» — вышедший из дома узнал.

«Бильдерлинг, барон!» — ждавший на улице убедился.

Каждый из них понял, что разгадан противником.

— Зачем посещаете вы Ульяновых под видом домашнего учителя? — в открытую, закурив, следователь спросил барона о Костычеве.

Машенька выплюнула из окна и удачно попала на автомобильный костюм. Звук раздался, далекий и близкий одновременно, как жужжание мухи: высоко в черном небе проплыла пульсирующая яркая точка.

Они шли от фонаря к фонарю, и следователь, остановясь под некоторыми, помечал в книжечке. Потом бросил.

Леонид Васильевич Барсов знал, что Бильдерлинг не откроет ему истины, все же он надеялся получить отчасти правдоподобный ответ — то же, что он услышал, выходило за рамки всякого вероятия.

— В кого? — захлопнул он книжечку. — В кого вы влюблены? В Марию Владимировну?

— О, нет! — длинно барон рассмеялся.

— В Надежду Константиновну?

— Тоже нет.

— Остается только Владимир Ильич. Не станете же вы уверять?!

С интересом следователь ждал, как выберется его противник из логического тупика.

— Существует некая дама, особа, имени которой, разумеется, вы от меня не услышите. В ее черных волосах, — Бильдерлинг закрыл глаза, — высоко приподнятых на затылке и низко спускающихся на лоб, вместо всякого украшения приколота живая роза. Пурпурное бархатное платье, со вкусом сшитое, красиво оттеняет белизну ее матовой кожи, но не бросается в глаза, как и общая красота этой дамы, к которой надо присмотреться, чтобы оценить ее… Сия особа — близкая знакомая семьи Ульяновых и вскорости должна объявиться в столице. Она сумеет составить мое счастье!

— Но объясните, для чего вам Ульяновы? — не складывалось у следователя в голове.

— У них я надеюсь быть представленным ей.

— Так вы незнакомы?!

Барон открыл глаза, остановил на Барсове какой-то неверный взгляд, его лицо приняло болезненное выражение, он покачал головой.

— Не довелось.

— Но как же тогда?

— О ней, этой даме, мне рассказывал Костычев. Он сам безнадежно был влюблен в нее.

Глава восемнадцатая. Любовные неудачи

Возвратившись домой, озабоченный Леонид Васильевич Барсов успокаивал себя тем, что в его отношениях, столь быстро начавшихся с этой девушкой, всегда отменно себя державшей, не могло быть ничего предосудительного.

Ядринцева Нина Ивановна, он навел справки, всегда отменно держала себя.

Их отношения начались очень быстро.

Барсов, получив повышение, из провинции переведен был в столицу, на дебаркадере его встречал брат, Ядринцева пришла с ним — тут же и начались отношения.

Она была одета очень просто, но по моде и со вкусом, и ножка обута была хорошо; она держала себя очень прилично. От всей ее фигурки веяло некоторым изяществом, хотя по чертам лица ее далеко нельзя было назвать хорошенькой.

Ее глаза оглядели его сразу, сверху вниз, но не с жестким любопытством, а с какой-то проницательной симпатией.

С дороги его разбирали зевота и сон. Каким-то случаем он попал в один вагон с Буниным, и тот очень утомил его. Иван Алексеевич никак не мог кончить, раз начав рассказывать про то, что он называл своими любовными неудачами. Он вспоминал образы женщин в портретах Веласкеса, где достоинство спорит с благодушием. Частая звонкая речь сыпалась из него, точно он опрокинул кадку с сухим горохом. «Смысл любви, — говорил он, — заключается в процессе становления от единства к множественности!» И еще: «В любви бывают минуты прострации!» И еще: «Кипарис — это восточный кинжал у пояса бродяги!»

На дебаркадер Барсов вышел первым, и Бунин говорил ему в спину:

«Сухая и неуклюжая, как щепка, с пестрым лицом и рыжими волосами, она еще, к довершению всего, согласно тогдашней моде, не носила панталон и стригла волосы в кружок, что делало ее очень похожей на фигуру одного из тех турок, на которых прежде, во время масленицы и пасхи, пробовали силу, ударяя кулаком по голове!» — Иван Алексеевич смеялся и ронял горох.

Увидев Ядринцеву, Бунин, поклонившись, спросил, не доводилось ли им встречаться прежде, скажем, в Париже на улице Пти-Мюск, после чего, распрощавшись, ушел радостными шагами, но тотчас вернулся, чтобы осведомиться, известен ли им адрес господина Костычева и могут ли они сообщить ему его.

Когда Иван Алексеевич, наконец, исчез, они с Ядринцевой протянули друг другу руки и на душе Леонида Васильевича вдруг сделалось сладостно и тепло.

Все это и еще кое-что Барсов вспомнил у себя в гостиной.

Гостиная с пузатой мебелью красного дерева, с ясно навощенным полом, картинами на стенах и клавикордами блестела чистотою. Дальше у него были рабочая комната и столовая, затем курительная с низкой турецкой софой, с целой стойкой трубок, оружием по стенам и, наконец, — спальня.

Все было в таком порядке, что хоть сейчас вводи в эту спальню хозяйку и хвастайся.

Глава девятнадцатая. Красное у Рауля

Среди ночной тишины и глубокой тьмы в небе над Петербургом стояла светящаяся точка.

Впрочем, она перемещалась.

Надсадно тарахтел мотор, вращались лопасти: грумм-грж!

Внутри стоял запах сигары — там находились люди. Разнообразной психической выработки, они были связаны общим интересом. Естествоиспытатели и путешественники, они избороздили чуть не весь свет.

Их было пятеро.

— Бокль хочет прежде всего разума, — что-то такое говорил первый.

— Че-пу-ха! — вскинулся тут же второй. — Разумные существа, чья воля не уравновешена, подобны падающим звездам!

— Идолы падают, и кто-то думает, что с ними падает дело, — опасливо вниз, на далекие огоньки фонарей, взглянул третий.

— Иначе не может быть, по натуре вещей, — четвертый пожал плечами.

— Мой вам совет: не берите красного у Елисеева, — отозвался пятый. — Красное вино берут у Рауля!

«Из вчерашних незнакомцев — в завтрашние любовники!» — при всем при том думал каждый.

Сотрясаясь, летательное устройство проплыло над домом, в котором поселился Барсов: большим и доходным.

Спокойно Леонид Васильевич спал, не тревожась мрачными предчувствиями.

Часть вторая

Глава первая. Исследователь Алтая

Давно проснулась столица, и народ кипел в ней, как в котле.

В блестящих каретах мчались по Невскому блестящие мундиры; дождь визитных карточек лился в прихожие богатых домов — все бодрствовало, все шевелилось кругом.

В одном из домов, впрочем, стояла тишина.

Дом был старинного устройства, с узкой лестницей и сводчатым потолком сеней.

Дом был полуразрушенный и требовал серьезного ремонта.

Болезненно сжалось бы сердце у всякого, кто заглянул бы сюда!

Валялись на полу в одной куче снятые портьеры и занавеси; скомканные ковры лежали между мебелью, расставленной как попало и покрытой густым слоем пыли; в углу умирало богатое кресло с переломленной ножкой; на бархатном табурете лежали куски матового стекла разбитой лампы, а сиротеющий рояль сдвинут был почти на середину комнаты, к паркету которой уже много дней не прикасалась щетка полотера. Козетка, прислоненная к стене, погребена была грудами белья; окна уставлены банками, пузырьками с заплесневевшей микстурой и щегольскими коробочками для презервативов…

Дом, впрочем, был обитаем, и в этом доме жил он.

Настоящее его было: работа, наука и практика.

Он был не какой-нибудь там: знаменитый минеролог, естествоиспытатель, путешественник. Почетный член Российской академии наук и, между прочим, участник кругосветного плавания Литке!

«Еще — исследователь Камчатки и Алтая!» — знали избранные.

Он никогда не искал и не мог искать быть любимцем большинства.

В темном сюртуке с круглыми фалдами он стоял у окна.

«Жизнь, видимо, пошлеет от прогресса», — смотрел он наружу.

Возня и шорох раздались за спиной — обернувшись, он увидел мышей.

«Иное дело знание, и иное дело мышление!» — пришла мысль.

Разумное существо должно уметь быть одно — он жил один в этом доме. Тонкая деликатность сердца мешала ему скоро сближаться и заключать связи. Да и с кем было?! Девушки, которых он встречал, в обхождении совсем не умели стать на настоящую точку: одни были дики или грубы — другие слишком веселы и чересчур рано постигали вещи, которые они не заботились скрывать. Еще больше его раздражали кроткие девицы: в них виделись ему девственные кротихи. «Роют под него!» — он чувствовал.

Он смял пачку писем и с отвращением бросил их в огонь. Все они были облиты духами и перепачканы помадой.

Кроме одного.

Снова он развернул и перечитал:

«Вопрос, который Вы мне делаете, может быть решен только Вами самими!» — стояло.

Глава вторая. Баветка и сабля

Художник Валентин Серов вошел в запустелый дом, и у него болезненно сжалось сердце.

Обширная зала в которой он оказался, была совершенно пуста: богатая в тяжелых рамах картина, свесившись боком, моталась на одном крюке, вырвав другой из стены вместе с штукатуркой; большие зеркала были закрыты белыми, но уже запыленными скатертями. Несколько стульев, небольшой столик с графином воды, пробка от которого валялась на полу, закапанном воском, два-три вазона с какими-то пожухшими растениями — такое вот было все убранство помещения.

Не встреченный никем Серов поднялся на второй этаж, где он знал, он застанет хозяина.

Кабинет представлял такое же расстройство, как прочие комнаты.

На письменном столе, заваленном бумагами, разбросаны были дорогие безделицы, испачканные перья, недокуренные сигары, медные, серебряные и золотые деньги, просыпанный песок, груда камней, микроскоп, какие-то порошки, раскрытый бумажник, бутылочка духов, дамский корсет и панталоны, куски черного сургуча, закапанный воском креп и много еще кой-чего. Голубые занавеси у окон были спущены и набрасывали синий, мертвенный цвет на окружающие предметы; в углу в таком же беспорядке свалены были книги, кучи бумаг и свернутые в трубку географические карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотела дотронуться. Да и зачем? Он двигал науку, все остальное было постольку поскольку!

Серов вошел, гремя саблей и уже посмеиваясь.

— Откуда у вас сабля? — Александр Филиппович Постельс выпрямил спину и голову.

— Купил, — ответил художник неожиданно, расстегивая, согнувшись, пуговицы на сапогах. — За бесценок. Пускай болтается!

Вся фигура гостя дышала здоровьем. Александр Филиппович Постельс знал: фантазии приятеля быстро переходят в дурачества!

— Вы, стало быть, пришли ее показать. Саблю? — поднявшись Александр Филиппович поиграл покупкой в руке и с силой опустил ее на какой-то стоявший поблизости ящик, легко разрубив его. — Действительно хороша! — Он бросил обломки в огонь.

— Показать, да, — тем временем Серов искал в сапогах. — Но вовсе не саблю!

Наконец, он нашел.

— Баветка, — определил ученый. — Батистовая. Дорогая. Что-то я не пойму…

— Инициалы! — помог художник. — Все дело в них. Взгляните!

— «I. S.»! — Постельс ахнул. — Откуда она у вас?

Художник Валентин Серов протянул босые ноги к огню, закурил и изготовился к рассказу.

Глава третья. Композитор и генерал

— Эту баветку, — после внушительной паузы он произнес, — я нашел в Летнем саду.

Для чего-то Александр Филиппович пометил.

— Как оказались вы там? — ученый испытующе глянул.

— Иду это я по Фурштадтской улице, — отчасти даже принял Серов развязный тон, — смотрю, по правой руке, по направлению, значит, к Вознесенскому — бац! — останавливается карета. Кто, думаю, прибыл? Встал за тумбу: батюшки! Генерал Бардаков! В полной форме! Вышел и тут же пешком куда-то. Само собой — я за ним. Так и пришли.

— В Летний сад?

— Пока в Измайловский, — Серов никуда не торопился, за окнами было пасмурно. — Сразу его превосходительство направились на закрытую веранду и расположились за стойкой. Изволили выпивать и закусывать.

— Кто был еще в ресторане из известных вам лиц?

— Разве что Александра Ивановна Пейкер, — Серов подумал. — Колоколов Алексей Петрович. И еще — Спиздиаров.

— Композитор?

— Да.

— Что они делали?

— Алексей Петрович танцевал с Александрой Ивановной, Александр же Афанасьевич увивался вокруг генерала.

— Спиздиаров вокруг Бардакова?

— Да, композитор.

Сосредоточившись, Александр Филиппович силился представить себе картину.

— И вот, — представилось ему со всей отчетливостью, — Спиздиаров вышел, сел на пустого извозчика — вы ехали следом. Из сада Измайловского Александр Афанасьевич переехал в Летний. Он нервничал и что-то прятал под полами крылатки. У памятника Крылову в темной аллее его кто-то ждал. Кто?! — произнес Постельс быстро. — Крысы?

— Иван Алексеевич, — Серов несколько сник под напором. — Бунин.

— Спиздиаров распахнул крылатку, и Бунин потрогал! — увидел Постельс дальше. — Возникла ссора. Еще немного и быть драке, но тут мимо них прошел андроид: они испугались и побежали в разные стороны. За кем вы последовали?

Серов спросил воды, и Александр Филиппович дал ему.

— Я пошел за андроидом, — художник изобразил рукой.

— В свете фонарей наружность его представлялась вам неверной — все же вы сделали кой-никакой набросок? Где он?

Порывшись в сапогах, Валентин Александрович вынул клочок ватмана.

— Извольте.

Взглянув, Александр Филиппович опустился в кресло и долго молчал.

— Последний вопрос — у кого купили вы саблю? — наконец поднял он голову.

— У Александра Афанасьевича, — художник смотрел в пол. — Композитора.

Глава четвертая. Укол зонтиком

Выйдя из дома, Александр Филиппович Постельс калошей опробовал тротуар.

Тот залит был только что входившим в моду асфальтом, и Александр Филиппович еще неуверенно чувствовал себя на нем; идти, впрочем, было легко и комфортно.

Ветер упал, но лужи расплылись, и он старался обходить их.

Он шел по направлению к Фонтанке, с кем-то раскланиваясь по дороге и не замечая других.

Он дал короткий отдых голове и не был погружен во всегдашние собственные мысли — обрывки чужих разговоров долетали отголосками чьей-то жизни.

В массе своей люди журили друг друга за старое и уверяли, что пора, наконец, взяться за ум.

— Кривой толк плодовит на выдумки! — злословил кто-то.

— Любовь приобретается заслугами, — выдавали себя глупые.

— Скажите, сударыня, на что я могу надеяться? — спрашивали умные.

«Не может существовать того мелкого человеческого интереса, который бы не был интересом вечным уже по тому одному, что он интерес человеческий!» — все же Постельс подумал.

С глазами-щелками и сухой рукой из-за угла вышел Михаил Иванович Глинка, милый, несмотря на уродство. Они раскланялись.

В кондитерской Гидля сидел, как окаменелый, барон Бильдерлинг. Безрассудный фендрик? О нет, вовсе он не был таким!

Надежда Константиновна Крупская, в салопе, посмотрела на Александра Филипповича, словно не зная, как понять его вопрос.

— Без пяти минут, — все же она ответила. — Прямо и направо. Рубль двадцать. — Она подумала еще: — Спасибо, я поживаю хорошо, — едва она не улыбнулась.

Антон Павлович Чехов с треском выставился из окна.

— Все зимы нет. Вчера дождь и всяческая мокрота, сегодня тоже. Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой. Доктора, однако, говорят, что общее состояние здоровья в городе лучше, чем обыкновенно бывает в это время года, — осторожно он покашлял.

Судебный пристав, догнав, доложил Постельсу, что он составил протокол предварительного осмотра места и положения трупа; полицейский врач установил-де убийство и сделал осмотр тела.

Постельс молча показал приставу на свои усы, и тот, смутившись, развел руками.

Горбатая старуха с райской птицей на голове больно кольнула Александра Филипповича зонтиком, райская же птица, снявшись, нагадила ему на шляпу и, взмыв в небеса, превратилась в жужжащую яркую точку.

Глава пятая. У генерала

Тем временем, продолжая свой путь, Александр Филиппович Постельс вышел к богатому дому на Фонтанке.

Это было обширное здание, выстроенное из гранита.

Три окна над фронтоном открывались на балкон с выгнутой решеткой, который с каждой стороны двери поддерживали барельефные кариатиды; другие окна были закрыты ставнями, окна же нижнего этажа защищены железными решетками. Выглянуло солнце: фронтон и вазы, украшавшие крышу, бросили на фасад, один — косой треугольник, другие — ряд зазубренных теней.

На площадке в бельэтаже Постельса встретил ливрейный лакей, низко поклонился и, бесшумно распахнув перед ним двери, повел через ряд комнат.

Они проходили бесконечной анфиладой, где Александр Филиппович встречал то играющих девочек, то женщину, читающую книгу, то молодого человека за фортепиано.

«Следующая комната наверняка кабинет!» — каждый раз говорил себе гость, но в следующих комнатах оказывалась то девушка, вышивавшая на пяльцах, то старик, надувавший рыбий пузырь.

Кабинет, куда он наконец вошел, был обширной залой, с камином и бронзой александровского стиля; половина мебели отзывалась той же эпохой.

— Леонид Васильевич? — навстречу Александру Филипповичу поднялся хозяин, сулетошний, в узком платье и гладко выбритый.

Постельс провел рукой по усам, и генерал Бардаков извинился.

— Я было принял вас за Барсова! — он посмеялся ошибке.

Посередине массивного письменного стола стояла прекрасная ваза черного с жилками агата — рядом лежал очечник, из которого выблескивали золотые очки.

— Что это вы принесли? — Бардаков надел. — Селедку?! — он увидел.

Александр Филиппович развернул газету, и Иван Григорьевич ахнул.

— Сабля! Моя! Украдена давеча! — он забегал. — Дайте же, голубчик, я обниму вас! Как вы ее разыскали?!

Постельс рассказал по случаю выдуманную историю.

— Американцы? — генерал удивился. — В Летнем саду? Но каким образом?!

— Я знаю английский, — Александр Филиппович объяснил. — Прило-жимо!

Уже он сунул руку за отворот, чтобы показать хозяину дома пеленку с инициалами — в последний момент что-то удержало его.

Разговор мало-помалу перешел на другие предметы.

С восторгом Иван Григорьевич отозвался о парижских лоретках.

Постельс кивал.

Огромный, в полный рост, портрет Ядринцевой висел на стене.

С обнаженной грудью в виде богини Авроры, на утренней заре, по Неве, Нина Ивановна подплывала к Зимнему.

Перехватив взгляд гостя, хозяин сообщил ему, что приемная дочь затевает экспедицию на Алтай, и участники уже набраны.

Глава шестая. Закапала кровь

— Что он вынюхивал, этот судейский? Выспрашивал о Костычеве? — вошла графиня Блудова.

Высокого стиля, величественная, гордая, властная и не очень красивая, она была последним увлечением воина.

— О Костычеве? Нет! — Иван Григорьевич остался сидеть. — Он возвратил саблю. Признаться, вначале я тоже принял его за Барсова… Постельс, участник кругосветного плавания Литке! Приходил он.

— Пускай Постельс, — заметно Антонина Дмитриевна нервничала. — Но этого Постельса мог подослать Барсов!

— Не думаю, — генерал потер за ушами. — Мне представляется, они — каждый по себе. Потом, их двое, и они соперники.

— Соперники в одних перьях! — не удержалась графиня. — Сопердники!.. Вам следует быть осторожным!

— Мне представляется, осторожной должны быть вы, — дурашливо Иван Григорьевич рассмеялся. — Ведь это вы, а не я привели к нему негра!

— А кто, скажите, повел его к этой хромой горбунье?! — уперла Антонина Дмитриевна руки в бока.

— Горбунья, — поднял генерал два пальца, — всего лишь поцарапала его ногтями, в то время, как негр ваш!..

Обеими руками она зажала ему рот.

Лишившийся доступа кислорода Иван Григорьевич чуть обмяк и поник головою.

Она оставила его, цепко оглядела кабинет: Барсов, то бишь Постельс сидел здесь с краю: очешник, ваза: все на месте. Графиня заглянула в вазу: пусто!

Раскрыв двери, она покричала: играющие девочки вбежали, женщина с книгой, молодой человек-пианист, девушка с пяльцами и старик с рыбьим пузырем. Быстро они осмотрели все, ничего не нашли, ровно как ничего не хватились.

— Я не могу пройти молчанием следующего явления, замечательного в Азове, — медленно приходя в себя, генерал говорил. — Во время сильных ночных гроз на остриях у часовых, стоявших по высоким бастионам, заметен был огонь, который, не вредя штыкам, оставался на них часто в продолжение целого часа. Когда ружье уклоняли от вертикального положения, этот огонь погасал скорее, если же часовые держали ружье так, что концы штыков были обращены к земле, то огня на них никогда не появлялось. Всего же любопытнее то, что ничего подобного не замечалось ни в Ростове, ни в Таганроге, хотя эти города находятся от Азова на расстоянии всего тридцати верст! — уже совершенно в себе, генерал смотрел на графиню.

«Штыки — сабля! — промелькнуло у нее. — Постельс возвратил саблю!»

Она взяла ее, прислоненную к тумбе стола, и медленно потянула из ножен.

Густо закапала кровь.

Глава седьмая. Садовник спит

В это же самое время Александр Филиппович Постельс, выйдя из генеральского дома, направлялся в Минералогический музей.

Он проходил мимо Смольного института, когда из ворот вышла классная дама. С преобразившимся лицом порывисто она устремилась к нему, но увидала усы и замерла в нерешительности.

— Собираетесь в экспедицию? — он сам подошел к ней. — На Алтай? Собственно для чего?

Ему не верилось, чтобы это была правда.

— Не знаю сама, — Ядринцева Нина Ивановна сапожком поддела палые листья. — Мне нужно разобраться в себе. Мы, может выйдет, найдем алмазы! — несколько она оживилась. — Паллас, Певцов, Потанин, Бонвало, Свен Гедин! Они помогут!

Все — крепкие профессионалы, Постельс знал, и все они влюблены в нее.

— И Грумм-Гржимайло? — спросил он для чего-то. — Тоже?

— Куда ж без него! — Ядринцева, улыбнувшись, произвела губами тарахтящий звук.

В Измайловском саду, отлично знали оба, есть отдельные кабинеты, но, не сговариваясь, они пошли через Летний.

— Американцы! — вдруг Нина Ивановна показала.

— Где? — Постельс вздрогнул.

— Вот же. Решеткой любуются!

— Сто паровозов! — до них донеслось. — Не жалко отдать!

— Прило-жимо! — Ядринцева, вдруг расшалившись, дернула его за усы, но Александр Филиппович не почувствовал боли.

Медленно он отступал и прикрывал ее собою.

Рассыпавшись цепью, американцы брали их в кольцо: огромные, рыжие, в брезентовых гетрах.

Положение представлялось отчаянным — Александр Филиппович, однако, собрался дорого продать свою жизнь и, если тому суждено, жизнь Нины Ивановны: из кармана пальто он вынул что-то продолговатое, а из панталон — нечто желтое.

Сорвал надвинутую шляпу и залихватски пустил ее в небеса.

— Ну, подходи гады!

— Леонид Васильевич?! — американцы ахнули. — Вы?!

Понятно, его принимают за Барсова, но тот откуда известен? Американцам? Участник кругосветного плавания, пристальнее он вгляделся в лица: русские!

— Махортов! Конкин! Вассерман! Николай Денисов! — Постельс узнал.

Да, это были они, духоборцы, уехавшие в Канаду, и возвратившиеся!

— Живем хорошо! — они рассказывали.

— А я вам зачем? — Александр Филиппович спохватился. — Напугали, признаться!

— Мы не до вас, — слегка великаны смутились. — К даме вопрос.

— Нина Ивановна, — Николай Денисов задал, — куда пошел спать садовник?

Глава восьмая. С усами и без

В это же самое время следователь Леонид Васильевич Барсов приехал в Минералогический музей.

— Здравствуйте, Александр Филиппович! — принимая его за Постельса, низко кланялись служители, но Барсов показывал им, что у него нет усов, и, смутившись, они разводили руками.

Расспрашивая о минералах, Барсов прошелся по залам: в экспозициях, следователь отметил, была смесь дельного и пустого.

Вскорости подоспел и Постельс.

Придерживая рукою усы, стремительно он взошел по лестнице — на его лице следователь ничего не прочел, но вся фигура Александра Филипповича говорила: «Мне чужда серединность; во всем, за что я ни берусь, я иду до конца!»

Впрочем, то же самое говорила и фигура самого Леонида Васильевича.

Сила проявляется силой, а бессилие — бессилием. В этом тоже они сходились.

Оба глубоко были убеждены, что крайняя демократия ведет к варварству.

Один и другой полагал, что короткость скользка, а консерватор должен следовать правительственному направлению.

«Научные интересы, — знал Постельс, — достояние немногих».

«Вкусовые интересы, — чувствовал Барсов, — доступны всем»,

Комический оттенок, — соглашался второй с первым, — придает остроту заслугам!

Каждый в своем доме властелин, — вторил первый второму, — а в чужом доме пластилин!

Оба они не искали разнообразия в женщинах, не любили его даже не понимали — были из породы однолюбов.

Родные братья по духу, приемам и образу мыслей Александр Филиппович Постельс и Леонид Васильевич Барсов и в самом деле были родными братьями и даже близнецами.

«Рано оставшись без родителей, мы были взяты на воспитание в разные семьи: усыновлены, соответственно, Федором Постельсом и Василием Барсовым, — объясняли они.

Положительно не различимые между собою, они ставили в тупик окружающих.

Здесь и тут одного из них принимали за другого, а другого — за одного.

Александр Филиппович отпустил усы.

«С усами — Постельс!» — должны были запомнить.

Барсов продолжал брить губу.

«Без усов — следователь!» — предстояло усвоить…

Когда, появившись в музее, Постельс застал там брата, он пригласил его в свой кабинет, и оба прошли туда.

«Мы положили часто видаться», — помнил каждый.

В кабинете висел портрет Барсова, и Валентин Серов, стоя на приставной лестнице, пририсовывал к полотну усы.

«Зачем он приезжал?» — думал Постельс, когда следователь уехал.

Глава девятая. Женщина-кошка

Ученый ясно видел, что следователь ничего не имеет сказать ему.

День обещает быть превосходным? — Вовсе нет: хмуро и тучи за окном.

Бессонная ночь приводит с собой воспоминания? — Вполне возможно, но он, Постельс, всегда спит крепко!

— Турнюра? — Да. Что-то такое она подкладывает сзади для пышности бедер. Да. Нина Ивановна. Ядринцева.

Ему стоило труда отвечать на слова брата.

Она стояла между ними.

Во многом его ученица, безраздельно в прошлом ему преданная. Теперь, Александр Филиппович знал, между нею и братом существуют отношения. Помимо всего прочего он, Постельс, утратил в ее лице деятельную помощницу: более Нина Ивановна не выполняла его мелких научных поручений — теперь, ему было известно, она задействована была в следственных экспериментах брата. Она собиралась, впрочем, уйти с экспедицией на Алтай, где бывала прежде. Всегда тяжело переносивший разлуку с ней, на этот раз скорее он ободрен был этим: по всему выходило, что отношения с братом также складывались не просто.

Без труда следователь Леонид Васильевич Барсов читал мысли соперника. Нина Ивановна, да, пробежала между ними черной кошкой.

Мяукая, она выгибала спину. В Измайловском саду, где были отдельные кабинеты. Легко он мог повести ее туда.

Следователь был человек благородный и потому первое движение сердца он остановил разом, задумавшись над последствиями. Ему приходило на мысль подлым образом обмануть эту девушку, которая с детской наивностью привязалась к нему, искала опасности, преследовала его. Он знал, что не сможет жениться на ней, потому что брат употребил бы все средства воспрепятствовать этому и соединение их сделать положительно невозможным. Он решился преодолеть себя, подавить родившееся чувство, переведя их отношения из личных в служебные: не то чтобы стала Нина Ивановна филером, но как-то начала все же помогать ему в работе, сделавшись много полезнее иных штатных сотрудников. И вот теперь — эта странная экспедиция на Алтай! Что стоит за этим?

— Александр? — перешел Барсов к рутине. — Ты знал Римейко? Викентия?

— Нет. Впрочем, да! — не без труда вспомнил Постельс зеленого карлика. — Был такой. Работал в музее. Ящики таскал с камнями. Здоровый черт! Он еще в цирке — гимнастом!.. А тебе зачем?

Следователь подошел к окну: решительно день не обещал ничего хорошего!

— Зеленый карлик убит, — объяснил он.

— Как так? — Александр Филиппович удивился.

— Разрублен на части. Саблей…

Глава десятая. Глаза в сундуке

Бессонная ночь приводит с собой воспоминания.

Постельс лежал на спине.

Руки вычерчивали геометрические фигуры.

Квадрат: Минералогический музей!

Только что карлик Римейко внес сундук, топорной работы, с большим висячим замком.

По своему обыкновению он звонко хохотал — не удержавшись, Александр Филиппович сухо и коротко рассмеялся в ответ.

«Очень возбудительно наблюдать, как зреет плод!» — взявший манеру говорить постороннее, говорил зеленый карлик.

Необыкновенное волнение овладело Александром Филипповичем. Похватав камни, он сбил замок.

Внимательно из сундука смотрели глаза.

Младенец! В баветке! Светившийся необыкновенным внутренним светом!

«Где взял?! Хам! — набросился Постельс на служителя. — Зачем принес?! Почему мне?! Убью!»

«Садовник! — ускользал зеленый служитель. — Тише! Вы можете разбудить его. Садовник пошел спать…»

А ночь не кончалась.

Постельс перевернулся на бок.

Его руки не знали покоя.

Круг и прямоугольник! Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович: нравственно чистые и трезвые! Сидевшие, они привстали, и Александра Ивановна даже хмыкнула. У них нарочно было мало мебели, для воздуха. У них решительно были все условия. У них никогда не было детей.

«Теперь будут!» — сказал им Постельс.

Скептически Алексей Петрович хмыкнул, и тогда Александр Филиппович откинул крышку сундука. Увидевши младенца, супруги молча разменялись с ним кивком головы.

Ребенок, налитой как яблоко, явлен был одним декоративно-кукольным пятном.

«Подписываюсь под всеми вашими взглядами!» — говорил он своим видом.

Громко супруги кричали.

«Потише, — довольный шутил Постельс. — Разбýдите садовника!»

Сложенная как кормилица, бережно Александра Ивановна прижала младенца к груди: обладавшая незаурядным слухом, укачивая, она спела ему симпатичный романс Перрота: «Sogno gentil, tu fuggi»…

Тянулась ночь, и не было ей конца.

Ромб: вычертили руки.

И видел Постельс: Колоколов Алексей Петрович стоит на пороге, ужасный, разящий ромом.

Младенца украли!

Глава одиннадцатая. Умнее многих

Было лишь несколько отрывочных фактов, объяснения которым пока он не сумел подыскать.

Пропало завещание Костычева.

В небе появилась тарахтящая точка.

Вот-вот из Парижа прибудет дама, которую ждут.

Иван Алексеевич Бунин по ночам наведывается в Летний сад.

Разрублен на куски карлик Римейко.

Постельс возвратил генеральскую саблю, выпачканную в крови.

На низкой турецкой софе, у себя дома, судебный следователь Барсов размышлял и курил.

В Минералогическом музее незадолго до того он разговаривал с братом.

Состояние однородности есть состояние неустойчивого равновесия: оба словно бы стояли на проволоке.

Вместе они посмеялись городским слухам и толкам о танцующих стульях в каком-то доме Конюшенной улицы, бывшим тогда во всем разгаре.

«Кажется, в этом доме жил Костычев?» — слегка принялся Барсов раскачивать.

«В тесном значении слова он не состоял моим близким знакомым, то есть в гостях друг у друга мы не бывали!» — успешно Александр Постельс балансировал.

«В небе, — высовывал Леонид Барсов голову в форточку, — вроде бы тарахтит что-то?»

«Никакой точки не вижу!»

«А парижанки?»

«Не жду ни одной, — смотрел Александр перед собой. — И по ночам, представь, не хожу в Летний сад!»

«Говорят, ты кричал на Римейко, грозился убить его?» — переместил Леонид центр тяжести.

«Чего не ляпнешь сгоряча, — не дал себе Александр сорваться. — Представь, он опрокинул сундук с минералами!»

Леонид расхохотался, и разговор принял другое направление: генерал Бардаков!

«О, да! Коллекционер старинных вещей! Дернул за сонетку — позвать слугу! А сонетка — Шекспира!»

Александр расхохотался, но разговор продолжился в том же направлении.

«Жизнь камня — постоянный обморок! — пытался, впрочем, брат говорить постороннее. — По мере того, как плыли вперед — нам открывались разнообразные виды и всевозможные ландшафты!» — вспомнил он с чего-то путешествие с Литке.

Внимательно, испытующе даже, Леонид Барсов и Александр Постельс взглядывали друг на друга.

В этих людях, на первый взгляд, не было ничего рельефного.

Глаза их, болотного цвета, редко когда изменяли свое апатическое выражение.

В умственном отношении они оба умели казаться по плечу всем и каждому.

Кое-кто считал их глупее себя, а они были умнее многих.

Глава двенадцатая. Полускрытый ветвями

Когда Барсов вышел из Минералогического музея, негр с вывернутыми ноздрями оставил свое место и, проводив следователя взглядом, направился скорыми шагами в сторону Измайловского сада.

Ризофаг, питавшийся преимущественно корнями, там он выкопал из земли нужные ему растения и, удалив вершки, принялся поедать их, сидя на скамье лицом к Востоку. Одет он был в дырявый озям и невозможный треух.

— Простой народ везде одинаков, — показывали на него.

— Нет зверя свирепее разъяренной черни! — впрочем, поеживались.

Тем временем сад наполнялся входившими в него.

Играющие девочки вбежали, вошли женщина, читавшая книгу, молодой человек, по всем признакам умеющий играть на рояле, девушка с пяльцами, старик с рыбьим пузырем. Генерал Бардаков и графиня Блудова благожелательно улыбались: она — светски умная и с большим шармом, он — светски умный и с большим шрамом.

— Нет ничего скучнее, как водить гулять женщину! — Чехов появился с ходячей фразой.

— Щука с голубыми перьями! — хохотал Бунин, и по голосу его было слышно, что он еще не совсем проснулся.

Утвердительно Валентин Александрович Серов поводил головою.

Три польки: Ахочинская, Ладыженская и Шпигоцкая дышали чем-то порочным и загадочным.

Нервически барон Александр Александрович Бильдерлинг пальцами барабанил по стволу.

Крупская с одутлой щекой, подвязанная черным платком, подобрала две сороковки и полуштоф, уже порожние.

— Мороженого ей, старой псовке, купи! — возмущался Владимир Ильич.

Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович молчали — слова не шли им на язык.

Зорко Александр Афанасьевич Спиздиаров осматривался.

Ядринцева Нина Ивановна сильно опиралась на своих спутников: Палласа, Певцова, Потанина, Свена Гедина, Бонвало и Грумм-Гржимайло; она смеялась, срывая и грызя по пути листья и закидывая голову назад, чтобы посмотреть на стаи улетающих соек.

«Какова ее манера любить?» — невольно думалось тем, кто не знал.

Махортов, Конкин, Вассерман и Николай Денисов предлагали штаны на заклепках из грубой американской холстины.

Доктор Иван Захарович Фассанов стоял, готовый оказать медицинскую помощь.

Глинка Михаил Иванович делал мне знаки.

Бросив взгляд в указанном направлении, положительно я похолодел от ужаса, словно в предчувствии близкого веяния смерти: Костычев Павел Андреевич стоял за дубом, полускрытый его ветвями и листьями.

Глава тринадцатая. В гостях у автора

Между фантастическими бреднями мистиков и не менее фантастическими измышлениями узких позитивистов лежит маленькая полоска разумной достоверности, полоска относительного условного опытного знания, стоя на которой, можно созерцать беспредельную область невидимого.

Примерно это говорил я Гурскалину.

Существует сомнение и сомнение. Одно — здоровое, хотя и мучительное, полное жизни, расчищающее путь к истине; другое — болезненное, худосочное, самодовлеющее!

Так думал и отвечал мне Петр Иванович.

Гете не мог бы написать Фауста, если бы он имел меньше познаний. Песни Кольцова были бы, вероятно, не так оригинальны, особенны и свежи, если бы он не был едва грамотным простолюдином. Моя проза никогда не стала бы тем, что она есть, не стой я в иерархии аккурат посредине между двумя ними.

К теме нашего разговора это последнее утверждение, впрочем, не имело ровно никакого касательства — промолчать однако было никак не возможно.

По стенам, обитым вылинявшим штофом некогда малинового цвета, висели в неуклюжих рамах портреты похожих друг на друга безобразных людей в пестрых одеяниях, с деревянными безжизненными лицами.

— Кто это? — Гурскалин повел пальцем.

— Лепарский.

— А этот?

— Колоколов.

— Там?

— Бунин.

— Решительно стремитесь вы к китайскому идеалу — сделать всех одинаковыми! — поднявшись с места и подойдя к роялю, тем же пальцем Петр Иванович натыкал «Жаворонка».

Раскрашенные, из глины, на музыкальном инструменте стояли грубые фигурки: уродливый карлик, хромая горбунья, лиловый негр.

Часы пробили восемь, затем четверть девятого.

Чай совершенно простыл, и нам обоим было не по себе.

Когда-то Петр Иванович служил ссыпщиком хлеба на машталке, я помнил.

— Признаться, и предыдущий роман ваш лежит неразобран, — Гурскалин по всему склонялся к мысли до гадости грубой.

Баветка, заслюнявленная, вдруг упала ему на голову, а над диваном из овальной облупившейся золоченой рамки выглянуло, как живое, прелестное личико с большими синими глазами, оттененными такими темными ресницами, что эти глаза должны были казаться, при известном освещении, совсем черными.

— Это она?

— Да.

— Не знаю, право, — издатель и книгопродавец продолжал сомневаться, и тогда человек в полуистлевшей белой рубашке внезапно отделился от окна и схватил его за обе щеки.

Глава четырнадцатая. Нос

Следует ли слишком осуждать людей, усиливающихся искусственно придавать жизни те украшения, которых она сама по себе лишена?

Острый восковой нос торчал, выдаваясь из веток и листьев.

— Славно, нечего сказать! — Иван Алексеевич Бунин на всякий случай отошел подальше.

Дурнотно Шпигоцкая Софья Даниловна покачнулась: ею овладела физическая слабость. Конфеты от Крафта просыпались из коробки у Ладыженской и от Берена — у Ахочинской.

До крайности Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович должны были напрягать каждый свой нерв, чтобы не смотреть в сторону дуба.

Нервически барон Александр Александрович Бильдерлинг пальцами барабанил по стволу березы.

Генерал Иван Григорьевич Бардаков немного сморщился.

Зябко графиня Блудова содрогнулась.

Ядринцева Нина Ивановна закрыла лицо руками.

Измайловский сад стал как будто ниже и меньше.

Крупская Надежда Константиновна исчезла.

Владимир Ильич Ульянов впал в продолжительный обморок.

Художник Валентин Серов немного смутился: какая-то борьба, видимо, овладела им.

— Здорово, сударушка! — к носу, торчавшему из ветвей, вразвалочку подошел Лепарский.

Он сделал это просто, не драпируя себя героем. Хороший обед и вино всегда действуют благотворно. Полковник в отставке Лепарский успел плотно поесть и хорошо выпить. «Что может, по волшебству, появиться вместе с бифштексом? — Кларет и ничего другого!» — знал он.

«Сознание испугано миром, в который оно попало! — торопливо на манжете набросал Чехов. — Кольми паче…» — хотел было он развить мысль, но в эту самую минуту в ветвях дуба раздался леденящий кровь хохот.

Словно гальванизированный какой-то сверхъестественной силой, Владимир Ильич приподнялся и смотрел, куда все.

— Вы?! Отвечайте! Это вы, старый крокодил?!

Привычный ко всяким положениям в жизни полковник Станислав Романович Лепарский выкинул вперед руку и ухватил за нос.

— А-а-а-а-а! — закричали.

В ладони у бравого отставника зажата была маска.

Качал черт качели! Какой-то человек стремительно убегал прочь под низко спущенным капюшоном. Лепарский бросился вдогонку, но огромный парень, сразу же затем исчезнувший, сделал ему подножку.

— Ну?! Как вам все это понравилось? — Паллас, Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и Грумм-Гржимайло спросили.

— О чем вы? Мы ничего такого не видели, — Махортов, Конкин, Самородин,.Потапов, Вассерман и Николай Денисов отвели глаза в сторону.

Глава пятнадцатая. Шиш на кокуй

Человек, скрывавший лицо под капюшоном, выбежал из сада. Тут же на всех газах к нему подкатил автомобиль.

— Эй, закушу! — парень, умевший делать подножки, распахнул дверцу.

— Шиш на кокуй! — уже пожилых лет, хотя дышавший здоровьем и энергией, выбежавший откинулся на подушки.

— Проюрдонить и проюлить, — вертел молодой баранку.

— У нас не в Польше! — добрую минуту не мог старый отдышаться.

Зеленый автомобиль со всей скоростью несся по улицам — директор хозяйственного управления при Синоде Константин Степанович Сербинович едва успел выпрыгнуть из-под колес.

— Что ни поп, то и батька! — дюжий молодой клаксонил.

— Играй назад! — свежий пожилой смеялся.

Ехали уже по Обводному. Всякая опасность погони была избегнута. Пассажир откинул капюшон. Волосы у него на голове были с проседью.

— Из кулька в рогожку? — парень спросил.

— Не в кольцо, а в свайку, — старик ответил.

Автомобиль проехал Обухов мост, Сенную площадь, повернул направо и, миновав Невский проспект, остановился на Конюшенной улице.

— Нужда заставит калачи есть! — оба ненадолго зашли и проверили стулья.

— Попову собаку не батькой звать! — возвратились они к авто.

Счастливы те, кто может облекать свои мысли в форму!

Одетые уже совершенно иначе и загримированные по иному, отлично они понимали друг друга.

— Деньги в стену! — бывалый наказал еще желторотому.

— Скандачок! — птенец зарубил на клюве.

Тем временем доехали до Казанского моста. У дома Энгельгардта пассажир вышел.

Тихо на улице капало.

Недоеденный лежал под ногами пирожок с персиком.

В небе слегка тарахтело — как видно, собиралась гроза.

— Семью прикинь — однова отрежь! — пассажир выбрался наружу.

Глаза его горели как огонь, обнаруживая ум и проницательность.

— Семипудовый пшик! — водитель помахал вслед.

Он вышел, чтобы ногою ударить по шинам.

«Садовник, — он думал, — пошел спать!»

Далее оставаться на месте было бессмысленно, к тому же пора было возвращаться.

Снова он сел за руль, намереваясь ехать — и тут же почувствовал на шее острие.

Кто-то, притаившийся на заднем сидении, упирал его в нее.

Глава шестнадцатая. Орлы и обезьяны

Внутри него что-то щелкнуло.

Александр Филиппович Постельс поднял голову: он шел по садовой аллее.

Впереди возвышался дощатый помост.

Уверенно Александр Филиппович взошел.

«Участник кругосветного плавания Литке!» — знали про него.

На лицах написан был интерес. «Падение Ниагары» — значилось в пригласительных билетах.

— Река Сен-Лоран, — сразу взял он быка за рога, — орошающая Северную Америку, соединяет два озера, Эрие и Онтарио, под именем Ниагары. Водопад, — показал он рукой, — образуемый ею, есть зрелище великолепное! Ниагара, — вошел он в ритм, — до самого озера Онтарио бежит по наклонению чрезвычайно быстро и, низвергаясь с утеса вышиною в полтораста футов, кажется в минуту падения не рекою, а морем, которого потоки с громом и ревом, — изобразил он голосом, — стремятся в бездну, усыпанную скалами, спираются в ней и клокочут!

Здесь Александр Филиппович испытал головокружение, которому поначалу не придал значения.

— Водопад, — продолжил он, чуть вспотев, — составляет полукружие и разделен на две отрасли: в середине находится остров или, лучше сказать, гранитная скала, подрытая в основании и висящая со всеми своими камнями и деревьями над бездною вод.

К горлу Александра Филипповича подступила тошнота.

— Южная часть водопада, — все же взял он себя в руки, — представляет огромный цилиндр, который развивается в виде снежного ослепительной белизны ковра и при солнце блистает разноцветными лучами: тогда кажется, что тысячи дуг пересекают одна другую над бездною.

Им овладела физическая слабость, он покачнулся, но удержал равновесие. «Однако, что это со мною?» — ему подумалось.

— Восточная, — продолжал Александр Филиппович слышать свой голос, — покрыта ужасной тенью: воображаешь грозные волны потопа. Быстрая вода, ударяясь в гранитный остров, отражается пенным вихрем, и облака носятся над лесами, подобно дыму обширного пожара! — говоря таким образом, он дрожал всеми членами и едва держался на ногах.

«Съел что-нибудь? Простудился? Инфекция?!»

— Сосны, дикий орешник, скалы разного рода, прямые и наклоненные, — во что бы то ни стало постановил он себе закончить, — украшают сию величественную сцену! Орлы, увлекаемые быстрым порывом воздуха, кружатся и падают в бездну, и обезьяны, — он положительно уже не знал, что говорил, — цепляясь длинными хвостами за сучья близких к волнам дерев, ловят раздробленные трупы медведей, влекомых стремительным потоком!..

«Хромая горбунья. Уколола зонтиком. Меня! Когда шел к Бардакову, — он вспомнил, упав и теряя сознание на помосте.

Глава семнадцатая. Мухи и пенки

Его подняли без чувств, синего. Пустили кровь, она едва пошла.

Лицо Постельса было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы.

— Отравлен. Яд кураре! — доктор Фассанов умыл руки.

Он был человек хорошего происхождения, но, будучи сыном небогатых родителей, вынужден был избрать себе профессию и стал врачом.

— Сначала делается свербеж, потом опухоль, после открывается чирейная рана, которая обволакивается гноевой плевою и жжет тело; человек распухает, горит и в два дня умирает, — пояснил он докторально-авторитетным тоном.

Иван Захарович Фассанов не отвергал Приснитса, принимал Лероа, хвалил Миняева, защищал Морисона, позволял методу Распайля, но ни один из этих столпов медицинской науки уже не мог оказаться полезным бедному Александру Филипповичу.

— Он никогда не скрывал своего Я за безличным Мы! — судебный следователь Барсов поклонился телу брата.

— Рано хороните! — с чего-то Ядринцева Нина Ивановна озлилась. — Шли бы лучше. Обедать к Борелю!

Она была близка к отчаянью.

Под потолком в пол-огня горела лампа.

Над головой Александра Филипповича висел небольшой сосуд с охлажденной водой, которая по каплям падала на его лоб.

Постельс был в жару и отчего-то бредил театром.

С ложечки Нина Ивановна поила его кремортартаром. Она намеревалась быть с ним до конца.

— Я вот что намерен сказать, — тем временем умирающий горячился, — и прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководствоваться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать!

Она видела: он боролся с воображаемой им какой-то стеной.

— Ты нездоров, Александр Филиппович, пей! — она просовывала ему в рот ложечку и там проворачивала ее.

Потом, чтобы отлепить от ложки приставшее к ней, она постукивала ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками.

«Это смерть, — пришло Нине Ивановне, — варит свое варенье. Как пойдет из него крендельками — тогда готово!»

Раз за разом, извлекая ложку и постукивая, Ядринцева рассматривала налипшее.

Откуда-то прилетели мухи, но крендельков не было.

Глава восемнадцатая. Неожиданное спасение

«На нарисованном крюке можно повесить лишь нарисованную же люстру», — думала Нина Ивановна.

— Или нарисованного человека! — вмешался чей-то голос.

Она сделала приметное усилие, чтобы поднять голову: лиловый негр с глазами навыкате и масляными, короткими, завитыми в крутые кольца волосами, откуда-то взявшийся, читал ее мысли. В одной руке он держал книгу, в другой съедобный корень, который подносил ко рту, чтобы откусывать от него.

В белом с головы до ног, впрочем, он смотрелся достаточно эффектно.

— Что вам угодно? Вы, вероятно, ошиблись дверью? Что вы читаете? — один из этих вопросов, судя по всему, она задала.

— Моя фамилия — Вронский, — негр поклонился. — Алексей Кириллович.

Это было по-настоящему смешно, и Ядринцева прыснула.

— Здесь умирает человек, — тут же взяла она себя в руки, — а вы!..

— Я именно и пришел спасти его! — негр быстро подошел к кровати, выпростал руки умирающего, загнул их и принялся немилосердно трещать его пальцами.

— Этим?! Хотите вы этим его спасти? — снова стало Ядринцеву разбирать.

— Нет, разумеется! — бросив руки, негр взялся за пальцы ног. — Просто перед тем, как дать противоядие, следует размять члены.

— У вас есть противоядие? Вы дадите ему?! — что-то подсказывало Нине Ивановне, что есть и даст.

Чувственно негр откусил от корня и жевал.

Она смотрела на его рот вакхический и красноречивый.

— С одним условием, — он сказал. — Если вы…

— Согласна, только давайте по-быстрому, — она не дослушала. — Дорогá каждая минута!

В учительской школе, куда прежде она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты, ее научили быстро применяться к обстоятельствам.

— О, нет! — теперь рассмеялся негр. — Мне нужно вовсе не этого.

С полным ртом прекрасно он говорил по-русски!

Он подал ей выпавшую из-под подола турнюру.

— Я должен обдумать, решить и отбросить! — тем временем Постельс бредил.

— Слова достаточно или дать расписку? — обратно за резинку, сзади, вправила Нина Ивановна небольшую подушку.

Откуда-то негр извлек средних размеров пробирку.

— Пустая? Вы обманули меня?! — Ядрицева выхватила.

— Да подождите! — негр поднес емкость ко рту. — Сейчас!

Бесчувственная, она смотрела, как до краев он наплевывает в нее.

— Готово! Действуйте!

Терять было нечего, и Нина Ивановна разжала умирающему зубы.

Глава девятнадцатая. Большая неожиданность

Мысленно по столу Нина Ивановна расставляла чайные принадлежности.

Розетки, чашки, блюдца!

«Это, конечно, большая неожиданность!» — думала она.

Сахарница, сливочник, селедочница!

Ночь была в половине.

Странно у Александра Филипповича выдавались уши.

— Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало незаметно и не пахло! — продолжал он бредить, но много тише.

Ядринцева убрала селедочницу, поставила конфеты.

Она думала о Постельсе, потом стала думать о другом.

«Третьего не дано!» — с чего-то ей стало грустно.

Теперь, она понимала, многое предстоит ей переменить в себе и вокруг себя.

Вдруг она услыхала ровный и спокойный носовой свист.

Спокойно и ровно Постельс спал.

Часть третья

Глава первая. Без церемоний

«Можно купить пальто и ходить в нем», — думал Владимир Ильич, но продолжал носить ильковую шубу.

В ней же поехал и на вокзал.

Первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, была Александра Ивановна Пейкер; второе — Колоколов Алексей Петрович.

— Вы обронили? Ваш? — они протянули ему распухший, перетянутый резинкой бумажник.

— Нет! Не мой! — знавший все эти штуки, решительно он обошел их стороной.

Беспорядочно на дебаркадере толпился народ — кто для того, чтобы встретить кого-нибудь, кто для того, чтобы толпиться там, где толпятся другие.

Вдали уже свистел паровоз.

Парижский экспресс поразил своими пассажирами: щеголеватые юноши выходили из всех вагонов с болонками, попугаями и мартышками.

Признаться, несколько Владимир Ильич засмотрелся.

Он вздрогнул, когда кто-то окликнул его по имени.

Это был тот, кого он пришел встретить. Товарищ еще по Симбирску, еще гимназических лет. Живучи в разных городах и странах, периодически они переписывались, а если случалось, то виделись.

Оба среднего роста, довольно коренастые и блондины, они были схожи между собою — вот только лоб у встречавшего был слишком низкий, а у приехавшего чересчур высокий.

— Владимир!

По странному совпадению товарища Владимира Ильича тоже звали Владимиром и даже отчества у них были одинаковые.

— Ну, здравствуй, здравствуй! — приговаривал приехавший Владимир Ильич, и рокотливое «р» отчетливо прокатывалось по его крупным крепким зубам.

Он был в расстегнутом дорогом пальто — под ним просматривались зеленый сюртук из шевиота, английского покроя брюки в полоску и лакированные ботинки.

Вся его фигура дышала здоровьем. Он имел очень веселый вид человека, который сию минуту слышал или сотворил нечто архисмешное.

В шикарном дорожном костюме за ним стояла дама.

Ее волосы были столь же черны, сколь его — светлорусы.

На ней лежала печать благородства и той породистости, которая выше всякой красоты.

В одной руке она держала книгу, в другой — цветок, который подносила к носу, чтобы вдыхать его аромат.

— Инесса Федоровна!

Один Владимир Ильич отошел в сторону, и другой без всяких церемоний расцеловался с приехавшей.

Глава вторая. С ножом на директора

Владимир Ильич Ленин (такая у приехавшего была фамилия) заблаговременно позаботился обо всем: на Екатерининском канале в доме Варварина его ждала благоустроенная меблированная квартира и даже приготовленный ко сроку обед.

Дом был огромный, каменный, с колоннами и цельными стеклами в окнах всего бельэтажа — обед же состоял из жареной дичины, соленой белорыбицы и отварной солонины.

Окна столовой выходили на внутренний двор, обсаженный деревьями, с клумбами посреди, а обстановка представляла собою странную смесь роскоши с простотой, доходившей до грубого убожества. К столу из белого мрамора на вызолоченных ножках приставлены были стулья из простого дерева, плохо выкрашенные в красную краску; рядом с вычурными креслами заграничной работы с остатками пожелтевшей от времени обивки из белого атласа стоял поставец в византийском вкусе, уставленный сборными штучками; по соседству с пастушкой из севрского фарфора нагло выпячивался безобразный глиняный утенок-свистулька и красовалась расписная деревянная чашка, из-за которой выглядывало одним краешком гнездышко с птичками художественной работы из слоновой кости.

Обед проходил в оживленных разговорах и приятных воспоминаниях.

— Помнишь, как в гимназии ты напал с ножом на директора? — спрашивал гость.

— Керенского! — смеялся хозяин. — Хотел перерезать ему горло, но только рассек губу. Меня долго потом искали, но не нашли!

Его голос глухим звоном отдавался в гитаре, висевшей за дверью.

— А ты как обделался на Законе Божьем, — уже он хлопал гостя. — То-то вонища стояла!

Владимир Ильич Ульянов почел за лучшее переменить разговор.

— Я стал подозревать, — прочистил он горло, — что отрицательное действие мусульманского давления, за неимением лучшего, спасительно для наших славянских особенностей и что без турецкого презервативного колпака разрушительное действие либерального европеизма станет сильнее.

Подали плюм-пудинг.

— В Париже, как там? — из мисочки Ульянов выбирал ложкой. — Вуатюр, я слышал, изобрел синтетический глицерин?

— Бери выше, — обрезал Ленину сигару. — Он придумал кинематограф.

— А вертолет? — вдруг выскочило из Ульянова само по себе.

Лицо Владимира Ильича Ленина вдруг страшно переменилось. Его словно бы подбросило. Уже в следующую минуту он оказался лежавшим на распростертом своем визави и профессионально душил его «под яблочко».

Появившийся резкий запах заставил его отрезвиться.

— Прости, — он помог другу подняться и проводил его в ванную комнату. — Нервы, понимаешь, ни к черту!..

Глава третья. Усыновить Игорька

Снова подали обед, и опять все сели за стол.

На этот раз были перепелки, консервы и жареные каштаны.

Возвратившийся из ванной Ульянов в первую минуту пребывал в смущении: ему показалось, что комната переполнена людьми: их было человек до ста, и половину из них составляли женщины.

Они посматривали на него и посмеивались.

— Индифферентизм так называемого общества и угрюм-бурчеевские преследования со стороны правительства — вот, что встречает рабочий в трудную минуту своей жизни! — эмоционально перед всеми выступал Ленин.

Владимир Ильич Ульянов сел на свободное место.

— Обедаем мы по-товарищески, пикником, каждый за себя платит отдельно! — его предупредила дама в перкалевой кофте и крикливо эффектной шляпе.

Зябкая, как перепелка, Инесса Федоровна передергивала плечами.

Кончив выступать, Ленин ел с тарелки.

«Человек далеко не зауряд, — знал о приятеле Ульянов. — Все его предприятия требуют смелости и проницательности!»

Кушанье было хорошо.

— Ну, словом, возьми немецкий роман, какие переводили у нас в конце прошлого столетия — вот тебе моя история! — Ленин говорил.

Обоим стукнуло по сорока лет — возраст, поворотный в жизни мужчины.

«Без важных причин, — Ульянов знал, — в Россию не возвращаются!»

— Владимир, — не постеснялся он, — скажи: ты, собственно, зачем приехал?

— Ты знаешь ведь, — у нас с Инессой Федоровной не может быть детей — вот мы и решили усыновить Игорька, — с хрустом Ленин разгрыз каштан.

— Игорька? Почему именно Игорька?

— Разве я сказал «Игорька»?! — вскинулся Ленин, точно выскочил из-за угла, но тут же взял себя в руки. — Мы хотели бы просто взять мальчика, — продолжил он на редкость ровно. — Совсем маленького и вырастить его.

Минута недоумения быстро пролетела.

— Чехов как там? Бунин? — спрашивал Ленин об общих знакомых.

— Спиздиаров — помнишь его? — оперу написал. Комическую! «Недосмотр бутафора, или Медосмотр у Босфора». Там, собственно, вот о чем!..

Он рассказал.

— А Костычев, — достаточно осторожно Ленин затронул. — Как он?

— Умер наш Павел Андреевич. Месяц уже как.

— Не верю! — Ленин покачал головой.

— Умер, в самом деле! — выговорил Ульянов, как ему казалось, с куда большей убедительностью.

— Не верю. Нет! — снова не принял Ленин.

— Павел Андреевич, — по всем правилам выдержал Ульянов паузу, — умер!

— Очень жаль, — склонил Ленин голову, — достойный был человек.

Глава четвертая. Платье за три часа

В открытом шкафу она развешивала по вешалкам и раскладывала по ящикам содержимое чемоданов.

Женщина редких качеств, с молодой талией, она обладала искусством придавать своим чертам приятное выражение и любила выказывать живость своего ума.

«Красавица и талант на диво!» — не находил себе места весь Париж.

Каждому хотелось подойти к ней и узнать ее покороче.

Влюблялись в нее как-то так необыкновенно быстро, что это даже в анекдот обратилось.

Не однажды случалось, что ей делали соблазнительные предложения.

Она вышла замуж непосредственно из-под родительской ферулы за человека небогатого, но стоявшего на хорошей дороге, как тогда она полагала. Остроумный и бывалый, этот русский сделал на нее большое впечатление и быстро сумел добиться ее доверия.

После свадьбы она поняла, что он богат, но на какой в действительности стоял он дороге?

Возвращаясь иногда поздно ночью в оборванной и загрязнившейся одежде, на этот ее вопрос всегда он отвечал добродушным смехом. К нему под покровом темноты приходили какие-то люди, приносили и уносили что-то, пряча под полами плащей. После них долго из комнат не выветривался приторно-сладковатый запах, вызывавший у нее тошноту.

Впрочем, ни на что другое пожаловаться она не могла: его постоянная заботливость о ней доходила до предупреждения малейших ее желаний. Ей дозволялось употреблять огромные издержки на новые платья, браслеты, шляпки и драгоценные перья. Она чуть не лезла на стену от восторга — так он ее подымал!

Они много ездили, перебывали на всех модных курортах. В Швейцарии Ленин познакомил ее с Ульяновым, и там, в клинике доктора Кохера, оба они много поспособствовали женитьбе Владимира Ильича на Надежде Константиновне…

В открытом шкафу Инесса Федоровна Арманд (она не взяла фамилию мужа, сохранив свою девичью) развесила по вешалкам и разложила по ящикам содержимое чемоданов.

Теперь какое-то время им предстояло прожить в Петербурге.

В Букендалевом доме под нумером двадцать девять по Садовой улице у звериного живописца Зеймеля продается собрание российских набивных птиц; у Калинкина моста по Фонтанке в доме комиссара Нагоркова под нумером четыреста сорок три продается же лягавая, хорошо выдрессированная собака, знающая ходить под ружьем и делать комнатные штуки; портной Думберг, переехавший на модную Садовую в Покендалевый дом под нумером двадцать девять, обещает изготовить мундир или платье за три часа — уже она знала.

Глава пятая. Колбасник и кондитер

Когда Ульянов сказал, что Костычев умер, Ленин не поверил ему. К Павлу Андреевичу имелось у него небольшое дело, требовавшее своего разрешения.

— Это, признаться, большая неожиданность! — тем временем говорила Инесса Федоровна.

В утреннем белом платье она сидела посреди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы.

Зеркало висело: вышины восемь футов и ширины шесть.

Коротко и сухо Владимир Ильич рассмеялся.

— Я думал, подобные приемы больше не в ходу!

Рассеянно Инесса Федоровна проглядывала «Северный Меркурий».

— Ольга Алексеевна Желябужская, в замужестве Мазурова, и студент Конрад Викторович Недзвецкий! — сообщила она мужу.

— Не то! — Ленин поморщился. — Впрочем, где?

На Фурштадтской, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, — жена продиктовала, и он записал.

Под воротником цветной рубашки у парикмахера повязан был шелковый трехцветный шнурок.

— Пробовал сырую траву? — быстро Владимир Ильич поднялся с места.

— Было такое, — парикмахер ответил.

— Где? Как? — испытующе Ленин смотрел.

— В Летнем саду, — цирюльник не отвел взгляда. — Сапогом.

— Ну и?! — прямо-таки Ленин впился.

— Убедился, однако.

— В чем?!

— Не пройти по саду без того, чтобы не вымочиться по колена! — может быть излишне четко парикмахер закончил.

В руке его были раскаленные щипцы, и ими он касался головы Инессы Федоровны. Она не шевелилась и затаила дыхание.

— Ты, стало быть, Парикмахер, — внешне оставался Владимир Ильич невозмутимо-спокойным. — Мне про тебя Колбасник говорил, в Женеве. А про меня — кто тебе?

— Кондитер, в Москве, — парикмахер убрал щипцы и взялся за расческу.

— Мне нужен Садовник, — со лба Владимир Ильич вытер пот.

— Садовник пошел спать, — сооружал парикмахер прическу красивых и пышных волос.

— Куда? Куда пошел спать Садовник?

Из фанерного чемоданчика парикмахер достал тропический редкий цветок и приладил его к голове Инессы Федоровны…

Тютькин, coiffeur… Je me fais coiffer par Тютькин! — потом долго она смеялась.

Глава шестая. Конец Сербиновича

Бодро выйдя из дома, Владимир Ильич зашагал в нужном ему направлении.

Не встретив по пути никаких затруднений, благополучно он дошел до места.

Чудесный сад окружен был великолепной решеткой, в растворенные ворота которой то и дело входила и из которой выходила помпезно наряженная публика.

Он последовал за входившими и вскоре уже сам прохаживался по прямым аллеям мимо клумб с увядшими цветами, заглохших фонтанов, беседок, живописно раскинутых среди пожухшей зелени, потрескавшихся мраморных изваяний и тому подобных затей.

Он очутился среди избранного общества: дамы прогуливались под зонтиками в сопровождении ливрейных лакеев, несших за ними складные стульчики, шали и элегантные, расшитые шелками и бисером мешки, из которых по временам дамы вытаскивали то кружевной платок, чтобы изящно высморкаться в него, то флакон, из которого они грациозно что-то глотали, то еще что-нибудь для чего-то иного — в то время как увивавшиеся вокруг них кавалеры нашептывали им комплименты, на которые дамы отвечали жеманными улыбками.

С любопытством, один за другим, Ленин рассматривал бюсты.

Скоро на него обратили внимание. Он услышал, как его окликают.

— Владимир Ильич? Господин Ульянов?

— Вы ошиблись — моя фамилия Ленин! — отвечал он какому-то чисто одетому господину.

— И в самом деле! — воскликнул тот, чуть смутившись. — У вас лоб другой. Куда больше! Все же вы очень похожи. Прошу меня извинить!

— Охотно! — нагнувшись, Ленин подобрал с земли распухший, перетянутый резинкой бумажник и осторожно что-то отсоединил внутри. — Вы, я думаю, господин Кобузев?

— У господина Кобузева — заячья губа, — одетый чисто показал на свою, нераздвоенную. — Я — Сербинович Константин Степанович, — он поклонился, — директор хозяйственного управления при Святейшем Синоде, — он протянул Владимиру Ильичу карточку.

Настало некоторое молчание.

— Храни вас Бог! — наконец, Сербинович приподнял за край шляпу.

— А вас — побери Черт! — Ленин изменил тон голоса и выражение взгляда. — Шалаш где? Отвечайте, святоша!

— Здесь нет шалаша, — Сербинович отступил на газон.

— Нет шалаша?! — Ленин последовал за ним на траву и сразу вымочился по колена. — Куда в таком случае пошел спать садовник?!

— Не знаю! Отпустите меня! — попытался несчастный высвободиться.

С полдюжины щеголеватых юношей, откуда-то появившихся, отгородили конфликтующих от гулявших.

Потом они разошлись.

Недвижный, Сербинович лежал на траве, и из его тела торчали металлические штыри.

Глава седьмая. Ибис на ирисе

Легче сродниться с закопченными четырьмя стенами, чем с великолепными чертогами.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.