Бесплатный фрагмент - Причище-урочище

Глава 1

1955 год.

— Причище-урочище, чудище-страшилище, наречённые да безымянные, дневные, ночные, полуночные… С ветра пришли на ветер уйдите, за леса тёмные, за болота топкие, за моря глыбокие, за поля широкие…
Яркий огонёк пламени вспыхивал на мгновение в потёмках, озаряя бледное пятно лица с бисеринками пота на лбу и над верхней губой, и тут же угасал, с шипением падая в воду и оставляя после себя горьковатый привкус дыма в воздухе. Бабушка с плошкой в руках ходила вокруг табурета, на котором сидел местный парень, Пашка Сивцов, что жил с молодой женой у самого Апрашкина лога, и, приговаривая слова заговора, зажигала спичку за спичкой, бросая их в плошку с водой, где они тут же потухали.
Вода была особая — колодезная, но с добавкой — несколькими каплями из большой бутыли, в которой хранилась «мёртва вода», как называла её бабушка. Была ещё и «жива вода», в другой бутыли. Трогать их Варе запрещалось. «Неча бедолажить, без спросу ничаво не трожь, всяка вещь для чего-то уготована, без пониманья можно и дел натворить». И Варя слушалась бабушку, не трогала, хотя было ей уже двенадцать лет. Сейчас она, сидя на печи, внимательно наблюдала за бабушкиной работой, и с жадностью ловила каждое слово, каждое движение. Она мечтала научиться этой науке и тоже помогать людям. Бабушка казалась ей особенной, кем-то вроде проводника между тем и этим миром. Многое она знала, умела, но не распространялась об этом. Времена нынче не те… Сарафанное радио передаёт о таких людях и их умении из уст в уста, а сами о себе они не рассказывают. Напротив — стараются скрывать способности.
Младенчик на руках у Пашки, его новорожденный сын, получасом ранее изгибавшийся дугой и оравший дурниной до посинения, сейчас уже даже не плакал, а только сипел и стонал, изревевшись до бессилья. Губки его дрожали, на ресничках поблёскивали слезинки, а крохотные ручки и ножки подёргивались. Варя, наблюдавшая с печи, хорошо видела происходящее внизу.

— Всё, всё, дитятко, теперь полегчает тебе, миленькой, — склонилась к дитю бабушка и, набрав в рот воды из той самой плошки, в которой плавали двенадцать спичек, шумно фыркнула прямо в личико младенчику, окатив того брызгами. Вопреки Вариному страху, младенчик не закричал вновь, а напротив — окончательно успокоился, обмяк и тут же уснул. Пашка, молодой отец, неуклюже поправил пелёнку, расстеленную на коленях, прикрыв ею сына. Тот зачмокал губёшками. Бабушка зачерпнула пригоршней воды из плошки и омыла личико младенца, ручки, ножки и грудку. 
— Кады проснётся, а спать он будет долго, накорми его, — обернулась бабушка к матери мальчонки.

Аринка сидела в углу и с испугом таращилась на мужа, в глазах её застыли слёзы.

— Хорошо, бабушка, — кивнула она, — А Максимка так плакать больше не станет? Вы его насовсем излечили?

— Коли совета мово послушаешь, дак не станет, — ответила бабушка, — Ты почто пелёнки на ночь во дворе вешала?

— Так как же?… На просушку…
Аринка непонимающе глядела на бабушку, хлопая ресницами.

— Паша-то вот с работы поздно вернулся, а у меня целый таз пелёнок замочен. Я ему Максимку оставила, да сама стирать скорее. Как постирала, развесила во дворе, аккурат, думаю, к утру-то и высохнут. Будет у меня на день запас.

— В другой раз на веранде вешай, али в сенцах, — ответила бабушка, — Вот с теми пелёнками ты и притащила в избу криксу.

— Кого-о-о? — протянула Аришка, — Крысу-у-у? 
— Не крысу, а криксу-вараксу, — терпеливо объяснила бабушка, — Эта шушера по ночам рыщут, жильё себе ищут, где детки есть малые, да ишшо некрещёные. Прицепится такая к ребёночку и питается. Сладко ей, хорошо. До того дитё извести может, что то вовсе обессилит, да и помрёт. Опасливо в тёмное время с младенчиком. Глаз да глаз нужен. Оттого и говорят старики: из дому дитё в сумерках не выносить, покуда не окрестили, пелёнки его на ночь во дворе не оставлять, одного в избе без пригляду не бросать, свет на ночь не гасить. А ты сама и притащила в дом сущность поганую.

— Да у нас ведь, бабушка, и нет никого, — вздохнула Аринка, — И подсказать-то некому. У Паши матушка, сама знаешь, померла, когда я ещё Максимушку носила, не дождалась внука, болела шибко. А я и вовсе сирота. В войну все померли. Всё сами, всё одни. Тут корова ещё у нас отелилась, а Паша на работе допоздна. Устала я, закрутилась. А Максимка как начал нынче с утра голосить, так и не остановишь.

— Да что ты, я ить тебя не ругаю, девка, — бабушка ласково погладила Аринку по растрепавшимся волосам, — А науке учу. Знаю я, что нет у вас родных никого. Царствие им небесное. Хороши люди были. А с Максимкой надо было сразу ко мне приходить, не ждать. Сама вон намучилась, и ребёнок изошёл криком. Да ничего, теперь всё наладится. Спать Максимка долго будет, ты его не буди. А как проснётся, грудь дай, накорми. Да окрестите скорее мальчишечку, не тяните. 
— Да уж теперь окрестим, — подал голос Пашка, — В Лопатьево съезжу, с отцом Георгием потихоньку договорюсь. Лишь бы Васильев не прознал. А то и билет заберёт, и из колхоза погонит. А я работу свою люблю, я и в армии шоферил. Как нам сейчас без моей зарплаты? Аришка с ребёнком пока дома. Да и подшабашить можно опять же с машиной-то.

Председатель Васильев был ярым коммунистом и строго бдил за всеми «смутными» гражданами, распространяющими или же сами участвующими в религиозной деятельности. И ежели кто был замечен в подобной смуте, то виновных строго наказывал, вынося вопрос на заседании парткома, а при необходимости докладывая и выше.

— Да, нынче снова времена наступили для испытания веры, — вздохнула бабушка, — Только бояться никого не надо. Это нам для укрепления дано. Времена меняются, земные правители тоже, а Бог един, как был, так и остаётся. Вот окрестите Максимушку и не станет к нему всяческая погань приставать. А покуда не окрестили, избу на ночь в потёмках не оставляй, хошь махонька свечечка пущай горит в той комнате, где колыбель у вас. Да под матрасец-то ему подложи веточку рябиновую и чесалку для пряжи. Осталась, поди-ка, от матушки-то?

— Есть, в шкапу у неё так и лежит, — закивала Аринка, — У меня-то пока до вязания руки не доходят. 
— Дом у вас стоит на эдаком месте, что начеку следует быть, — бабушка что-то делала руками над плошкой, — Сразу ить за огородом лог начинатся.

— Да не то что за огородом, а прямо в нём, можно сказать, — Пашка покачивал сына, прижав его к груди, тот сладко сопел, намаявшись, — У нас ведь и земля вся под уклон уходит.

— И я о чём, — повторила бабушка, — А на дне лога заросли да вода стоялая, а за логом сразу лес подыматся. Вот и лезет всякое. Ты б, Аришка, вдоль забора-то прошлась и солью обсыпала свой след.

— Какой солью, бабушка?

— Да обычной, с лавки нашей которая. Соль, она любая силу имеет. И тёмные её, ой, как не любят. Да и просто человек дурной, ежели к вам с плохим умыслом пожалует, так ни с чем уйдёт. Либо войти не сможет, либо, коли войдёт, так напакостить не сумеет.

— Спасибо, бабушка, за советы, я всё сделаю, — пообещала Аринка и протянула руки к мужу, — Паша, дай мне.

Муж отдал ей Максимку и молодая мать бережно приняла сына из рук супруга, заключила в объятия, как в надёжную и самую мягкую колыбель. 
— Да, — задумчиво проговорила бабушка, — Людей-то много на свете. Не у всякого помыслы добрые. Аккуратнее с людьми надо. Лишний раз о том, что дома деется, не болтайте. Счастьем своим не хвалитесь, и на беды не жалуйтесь. Я на днях к вам загляну, коли не прогоните, посмотрю, что да как.

— Да ты что, бабушка! — воскликнул Пашка и тут же осёкся, скосив глаза на мирно спящего сына, зашептал, — Конечно, заходи, баба Тоня, мы тебе всегда рады. Всё Аришке повеселее, она ведь никуда из дома пока и не выходит.

— Ну, вот и зайду, значит, а теперь умойтесь тоже этой водой, да ступайте с Богом, — ответила бабушка.

Молодые родители по очереди зачерпнули из плошки и омыли лица.

— Вот так. И не утирайтесь. Так и идите.

— Бабушка, а как же нам тебя отблагодарить? — уже на пороге, спохватился, обернувшись, Пашка.

— Об том не переживай, — отмахнулась бабушка, — Придёт время и отблагодаришь.

— Спасибо вам, — снова послышался уже из сеней шёпот Аринки.

— Ступайте с Богом, всё хорошо будет.
Бабушка вернулась в избу, наполовину прикрыв дверь в сенцы:

— Пущай сквознячок гуляет.

Посмотрела на печь:

— А ты чего там притихла? Спускайся, чаю попьём. Скоро и спать уже пора.

Варя кивнула и быстро спрыгнула на пол.

— Бабушка, а эти криксы и ко мне могут прийти? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, они к маленьким только наведываются, не бойся, — бабушка взяла плошку со стола, — Поставь покамест чайник, а я пойду воду на нехожее место вылью.

Она взяла плошку и вышла из избы. Со двора уже веяло прохладой, опускались сумерки, пахло свежей травой и коровьим духом из хлева. Варя поёжилась. Всё ж таки жутковато, хотя и говорит бабушка, что ей криксы не опасны, да кто их знает… Что-то ударило в окно и Варя вскрикнула, но это оказался грач, присевший на подоконник и внимательно следящий чёрным глазом за девочкой.

— Ишь, храбрый какой, прямо в избу летит. Чего тебе? На вот, поешь.

Варя аккуратно бросила за окно кусочек сваренного в обед картофеля и, шугнув птицу, закрыла створки.

Глава 2

Варя шустро сбежала к ручью, звеневшему в неглубоком ложке за околицей. В лицо пахнуло свежестью воды, прохладой, такой желанной в знойный летний день. Ноги тут же облепило комарьё, звенящее высоким дребезжащим писком.

— Тьфу, ироды, — выругалась Варя совсем так же, как это делала бабушка, она и сама не замечала, насколько копирует все её привычки и присказки, — Обед на дворе, а они тут как тут, вам вечор летать положено!

Девочка звонко хлопнула себя по загорелым икрам, отбиваясь от назойливых кровососов, и подошла к воде. Букет полевых цветов, который она держала в руках, Варя положила на влажную, сочную траву, а сама присела на бережке. Ручей будто узнал свою приятельницу, зажурчал громче, радостнее, прибавил ходу. Девочка погрузила ладони в ледяную, кристально-чистую воду. Ручей был нешироким — Варе всего четыре шажка сделать по выступающим из воды скользким камушкам — и она уже на той стороне. Бежал ручей из родника, что бил из-под земли у самого подножия холма, который у них называли горой. Такие холмы окружали их деревню с двух сторон. С третьей стоял высокий лес, стелилась дорога, убегающая сквозь него дальше — в большой и неведомый пока Варе мир. А с четвёртой несла свои воды могучая река. Раньше-то это была махонькая речушка Маламойка, в которой хватало места разве что гусям да уткам побарахтаться, ну ещё пастух водил сюда стадо на водопой, рассказывала бабушка. А после того, как началось строительство ГЭС и крупную реку, от которой брала начало их Маламойка, перекрыли плотиной, изменив ход течения вод, и стала их Маламойка широкой и глубокой. На том берегу раньше ещё деревенька стояла, со странным названием Монашенка, да после того, как уровень воды поднялся, её постигла та же участь, что и множество других, подобных ей — ушла под воду. Монашенкой называлась деревня потому, что в старые времена, когда ещё баба Тоня сама была девчонкой, жили в том месте пришлые женщины, убогие, болезные, вдовы и прочие, которые, не сговариваясь, собрались с разных концов их области на этом клочке земли к останкам старинного, разрушенного монастыря, да и стали тут жить. Нет, монахинями-то они не были, но жили по монастырскому уставу, в нескольких избах, таких же приземистых и древних, как сам монастырь. Устроили церковку — уцелевший придел монастырского храма. Там они и молились. А по воскресеньям приезжал к ним священник из ближайшего села — отец того самого батюшки Георгия, что нынче в Лопатьево, и Литургию служил, причащал «монашенок».
Всё закончилось, когда наступили «страшные времена», так их бабушка называет. К тому времени ряды «монашенок» поредели, старые умирали, а новые не особо рвались сюда, все прятали тогда свою веру, старались быть тише воды, ниже травы. Всем жить хотелось. Тогда-то в одну из ночей раздались с того берега Маламойки выстрелы. На этом берегу люди выскакивали из домов, но быстро поняв, в чём дело — тут же уходили обратно в избы, прятались, боязливо крестясь и сжимаясь в незаметных серых мышей, укрывавшихся под кровом своих нор. Никому не хотелось разделить участь жительниц Монашенки. Наутро стало известно, что священника из Лопатьевки, да ещё дьячка и нескольких прихожан, арестовали и увезли неизвестно куда, а всех женщин из Монашенки расстреляли. Лишь только после обеда, местные тайком пробрались на другой берег Маламойки и похоронили несчастных в общей могиле у древних стен церквушки. В живых осталась только Аська по прозвищу Шлёп-нога, хромоногая и косая на один глаз. В тот момент, когда ночью женщин стали вытаскивать из домов и собирать у стен церкви, она, скудоумная и убогая, каким-то образом догадалась укрыться в печи. То ли сработал инстинкт самосохранения, то ли в критическую минуту случился у Аськи некий проблеск ума, однако, когда мужики уже засыпали земляной холмик, а тени от стен церкви протянулись длинными скорбными дланями до самых берёз, росших поодаль, пошатываясь из стороны в сторону вышло к людям чудо. В исподней сорочке, бывшей когда-то белой, а теперь похожей на робу трубочиста, с измазанным сажей лицом, с растрёпанными седыми волосами, с обезумевшим взглядом — оно остановилось перед свежей насыпью и уставилось на неё. Мужики вздрогнули и выставили вперёд себя лопаты, да после признали в чуде Аську-шлёп-нога. Бабы, читавшие нараспев панихиду, то и дело боязливо оглядывающиеся по сторонам, тут же подхватили её под руки, накинули на плечи платок, принялись утешать, что малое дитя. А Аська подошла к братской могиле, постояла чуток. После засмеялась вдруг, затрясла-замотала головой, ткнула пальцем в стену церквушки:

— Там они!

Мужики даже пошли поглядеть, а ну как ещё кто живой остался. Да нет, все в могиле были. Аська единственной оказалась, кто уцелел. В церквушке всё было раскурочено, перевёрнуто, разграблено. Хоть и бедная это была обитель, а всё ж таки и тут нашлось, что унести, тем, кому вера Христова поперёк горла стояла. Кому помешали эти убогие, тихие женщины, что жили своей жизнью и никому не мешали? Кто дал приказ расстрелять их? Того не узнать. Да тогда это сплошь было, вот и молчали люди. А станешь доискиваться, выступать, так и самого увезут в ночь или же приставят к забору — разговор недолгий. Аську забрали в деревню. Пристроили её на житьё к старухе одной, что жила одиноко. Всей деревней подкармливали, несли кто что. Да только Аська, молодая ещё бабёнка, ей и сорока поди тогда ещё не было, вмиг осунулась после пережитого, скукожилась, постарела лет на двадцать будто. А вскоре и померла, двух лет не прошло. А покуда жива была, всё бегала на тот берег Маламойки, к заброшенной, разграбленной церкви и подолгу сидела там. Когда приходили за ней бабы, уже знающие, где её искать, то она, Аська, противилась, уходить не желала, и всё твердила, что сестрицы живы, тут, де, они, в храме. А не верите — сами послушайте, эва, как поют ангельски. Бабы вслушивались, пытаясь что-то разобрать, но ничего не слышно было под куполом, кроме стона и воя ветра в выбитых окнах, гуляющего по храму. Умерла Аська зимним вечером, когда не уследили за ней люди и вновь она сбегла на тот берег. Нашли её уже поздно, замёрзшая, спала она вечным сном, привалившись к уцелевшему алтарю в стылых стенах храма, и как-то светло и по-детски улыбалась глядящим на неё со стен ликам святых.

Прошло время. Всё поросло быльём. И спустя два десятка лет плотина, изменившая течение большой реки, дабы послужить на пользу стране, принесла сюда великие воды и затопила и пустую Монашенку и обветрившиеся, осыпавшиеся местами, стены храма, скрыв их на глубине. Вот тогда-то, за пять лет до рождения на свет Вари и стали происходить тут странные вещи. Рыбаки, удившие по ночам рыбу, принялись рассказывать о том, что перед самым рассветом, когда едва начинает алеть на востоке небо, доносится откуда-то пение. Стройное такое, красивое, да до того жалостливое, что за душу брало, и слёзы на глаза наворачивались сами собою. Женский хор слаженно и ладно пел будто бы молитву, только слов было не разобрать вовсе. Но самое главное, пение это шло, как сходились во мнении рыбаки, из самой реки. А однажды, Маняша Головцова, отправившаяся на реку с утра пораньше, прополоскать половики, стиранные ею накануне в бане, услыхала звон невидимого колокола. Громко и отчётливо плыл над рекою в рассветном тумане тот звон и замерли волны, и время будто остановилось. Маняша даже половик из рук выпустила. Да так испугалась, что побросала своё тряпьё и бросилась обратно, в деревню.

— Не к добру это, — ответила на её рассказ бабка Нила, которой было уж под девяносто, — Беда будет великая. Монашенки нас предупреждают.

Так и вышло. Не прошло и двух недель, как Маняша услыхала тот звон, началась война… Ушла на фронт почти вся мужская половина их деревни Прокопьевки. В их рядах был и отец Вари. Его призвали в сорок втором, и он даже не успел увидеть свою дочь, которая родилась на свет в сорок третьем. Когда ей исполнился год, на отца принесли похоронку. Мать Вари, вмиг потерявшая веру и надежду, перебралась в избу к своей матери, Антонине, всё легче вместе. От молодой цветущей женщины осталась лишь серая тень. Она, конечно, старалась не опускать руки, жить ради дочери, трудиться на благо Родины и фронта, однако сердце её не выдержало, и в одну из ночей она легла спать, и больше не проснулась. Так любила она своего Стёпушку, отца Вари, что не смогла без него жить. Через месяц страна праздновала Победу, а Варя, двух лет от роду, не понимавшая, куда пропала мама, вступила в новую жизнь — в сиротскую долю…

Однако же, бабушка Тоня, потерявшая на той войне и мужа, и сына, и дочь, устремила все свои силы в воспитание единственной отрады своей, кровиночки и утешения, положила смысл жизни своей в судьбу этой девчушки. Баба Тоня, заменившая Варе и отца и мать, так любила её, что редко когда Варя грустила и тосковала по матери с отцом. Раз в две недели ходили они с бабушкой на погост, на могилку матери, приносили простые конфетки — дунькину радость, пирожки да яичко. Оставляли у креста.

— На помин, — говорила бабушка, — Усопшие придут и насытятся.

— Бабушка, какие усопшие? Вороны всё слопают! — смеялась Варя, слушая причудливые речи бабушки.

— Теми воронами и прилетают на землю души, — объясняла бабушка, — Они любой птицей оборотиться могут. Хошь голубком, хошь воробышком, хошь синичкой. Прилетят к дому, где жили при жизни, заглянут в окошечко, стукнут в раму. Напоминают они эдак-то о себе. В приметы дурные не верь, что к смерти это. Ерунда всё. Надо уметь понимать…

— А ты понимаешь, ба?

— Понимаю кой-чего, — бабушка поднималась с колен, стряхивала с платья крошки, и перевязывала заново платок, — Айда домой. Повидались и будя. Неча лишнего на погосте торчать. Хозяин того не любит. Всему свой срок. Вот погостили мы тут и хватит. Пора и честь знать, не задерживаться.

— А то что будет? — Варе всё было любопытно.

— Заблазниться может, увести на ту сторону, али какая погань привяжется, а то и сам хозяин покажется.

— А он злой?

— А это кому как. Он насквозь видит человека. Ему всё ведомо. Его не проведёшь.

— Ой, а я бы на него взглянула одним глазком! — запрыгала на одной ножке Варя.

— А ну, не мели языком! — прикрикнула бабушка, — Ступай, давай, к калитке.

Варя примолкла, бабушка редко сердилась на неё, и уж коли осерчала, значит за дело. Всю дорогу Варя не проронила ни слова, но в уме-то всё ж таки остались слова бабушки про хозяина кладбища и желание хоть одним глазком поглядеть на него, каков он.
Варя ударила по воде ладошками и сотни солнечных брызг взлетели к небу, окатив девочку ледяным дождём. Она взвизгнула от удовольствия, зачерпнула полную пригоршню и умыла свой жёлтый от пыльцы нос, который она, собирая букет для бабушки, совала в каждый цветок, чтобы понюхать его аромат. Умывшись, Варя подхватила букет, и поспешила домой, чтобы порадовать любимую старушку.

Глава 3

— Ты, Антонина, ведьма, как есть говорю, у тебя, вон, даже кот чёрный, как ведьмам и положено, — услыхала Варя знакомый грубоватый голос, едва открыв калитку.

Девочка, бежавшая вприпрыжку, тут же сбавила шаг и, крадучись, подобралась к крыльцу, спрятавшись сбоку, за кустом сирени и, почти не дыша, прислушалась к беседе.

— А ты Прошку моёво не трожь, — ответствовала бабушка строгим тоном, — Ежели по делу пришёл, так говори, а нет — у меня забот полно, ступай себе.

Варя узнала этот голос, это был председатель, Васильев Григорий Степаныч.

— У меня дел поболе твоего, а всё ж таки, видишь, нашёл время и к тебе заглянуть, проведать, — Васильев усмехнулся, — А ты меня гонишь, Никитишна. Нехорошо…

— Да не из тех ты, Григорий Степаныч, кто без нужды в гости станет заходить, — парировала бабушка, — Чего тебе, говори как есть? Неча зря зубоскалить.

— Видал я давеча, как Пашка с женой от тебя выходили.

— Дак и чаво ж теперь, али и в гости нынче ходить запрещено стало? — голос бабушки раздался над самым ухом, и Варя поняла, что та вышла на крыльцо.

Следом за бесшумной бабушкиной поступью, раздались тяжёлые гулкие шаги — председателевы.

— А ребёнок-то у них как голосил, они вприпрыжку к тебе бежали, а когда от тебя вышли — спал себе ровно ангел. Знать, ты опять своими колдовскими штучками помогла, не иначе. Дуришь людям головы!

— Да ить ты в ангелов-то не веришь, Степаныч? — колко поддела баба Тоня красномордого председателя, — А что успокоить дитё помогла, дак у меня опыта поболе, вот и научила молодых.

— Это я так, для присказки сказал, про ангелов. Ох, и востра ты на язык, Антонина, — недовольно заметил председатель.

— А кого мне бояться? Я под Богом хожу, перед Ним одним за свои дела в ответе.

— Вот об том и хотел я с тобой поговорить, Антонина! — тон председателя вмиг из шутливого стал хрипловатым и жёстким, — Ты чего мне тут пропаганду религиозную разводишь, а? И иконы у тебя в избе висят. Снять надобно срочно!

— Пущай себе висят, мешают они тебе что ли? — бабушка спустилась с крыльца и взяла в руки мотыгу, та звякнула — бабушка прошлась по лезвию точильным бруском.

— Мне-то не мешают, а вот молодёжь к тебе заходят и смотрят, а ты им тут, небось, свои побасенки и агитируешь! Ты мне это дело брось! Я ведь терпеливый, ты меня знаешь, и к тебе с уваженьем — как-никак лучшая труженица ты была в колхозе, военные годы на славу Родине отдала, но и моё терпение не безгранично.

— Я и слов-то таких не знаю, гитация кака-то, — пожала плечами бабушка, а Варя вжалась в стену избы, совсем скрывшись за густой листвой сирени, — А что люди приходят, дак — прогонять мне что ли гостей? Я всем рада.

— И как ты это совмещаешь, удивляюсь я, — Степаныч прихлопнул себя по ляжкам, — И в Бога верить, и ворожить разом?

— Я людям зла не делаю, так каков на мне грех? В огород мне надобно, картоху загребать, Григорий Степаныч, дак я пойду, и ты ступай. Али помочь мне хочешь?

— Смотри у меня, Антонина, ерундой не страдай, и молодые умы мне с толку не сбивай своим Богом да прочей ересью! — Варя увидела, как председатель вынул из кармана пиджака большой клетчатый платок и обтёр своё рябое, и зимой и летом красное, лицо, — А то ведь сообщу, куда следует. А у тебя вон — внучка. Будешь после поклоны бить, да только не Богу, а мне.

Сердце Вари застучало сильнее — что он имеет в виду? Почему так разговаривает с бабушкой? Что она такого сделала?

— Гляди, как бы самому не пришлось мне в ножки кланяться, — неожиданно ответила баба Тоня и Степаныч вздрогнул.

— Ты что это, ведьма эдака, сулишь мне тут? А ну, не каркай!

Бабушка рассмеялась:

— Дак ить ты, Степаныч, в это не веришь!

— Веришь — не веришь, а запугать меня тебе не удастся! Ишь ты, угрозы пошли, — председатель тяжело дышал, и видно было, что он рассержен.

— Да Бог с тобой, какие угрозы, Григорий Степаныч? — бабушка отмахнулась и прошла мимо убежища Вари к калитке в огород.

— Со мной Советы! А не твой божок! Вот где сила! — председатель ударил кулаком по стене избы так, что та гулко застонала, — Я войну прошёл и никакого Бога не видел. Вот, вот что меня спасало — мой кулак и хитрость, а не твой Бог!

— А вот избу-то ты мою не колоти, не заслужила она, матушка того, — Варя услышала, как голос бабушки мгновенно стал холодным, обжигающим.

Девочка поняла — бабушка рассердилась по-настоящему. Она тихонько отодвинула ветку сирени и увидела, как бабушка пристально глядит на гостя. А тот, как заворожённый, стоит напротив неё, не сводя глаз, будто под гипнозом. Наконец, бабушка отвернулась, и тут же председатель отмер, смутился и поправил кепку.

— Ладно. Я это… того… пойду, — сказал он и, ускоряя шаг, будто испугался вдруг чего-то, направился к воротам.

— Иди-иди, — ответила старушка и тихонько прошептала себе под нос, — Подворотень-подогляд, воротай его назад.

— Ай! Да чтоб тебя! — в тот же миг послышался глухой стук и возглас.

Председатель, с разбегу налетел на перекладину ворот и теперь держался за ушибленный лоб, в самом центре которого наливалась знатная шишка, и со стоном потирал его.

— Чего у тебя ворота такие низкие, Антонина?! — взревел он.

— Да у нас высоких-те и нет никого в избе, начто нам? — невинно парировала баба Тоня и хихикнула, — А у тебя эва кака звезда красная во лбу теперича, как у октябрёнка. Только Ильича не хватает. Теперь уж ты настоящий советский председатель!

— Ну, Антонина, — прорычал тот, и потоптавшись, да не найдя, что сказать, сжал кулаки и опрометью выбежал со двора.

— Беги-беги, да следы за собой заметай, — смеялась ему вослед бабушка, — А ты, Варька, вылазь из убежишша свово, неча уши греть.

— Бабушка, а ты как догадалась, что я тут? — удивлённая и смущённая Варя выбралась, отряхивая платьице, из-за куста.

— Тебя трудно не заметить, ишь косички-то как во все стороны торчат из-за сирени.

Варя засмеялась:

— Шутишь, бабуся? А я вот, букетик тебе собрала.

— М-м-м, какой… Хорош, — бабушка понюхала медовые цветы, в одном из которых всё ещё копошилась труженица-пчёлка, вся в золоте пыльцы, — Ну, ступай, кувшин там возьми в избе, да на стол поставь цветы-то.

— Хорошо, бабуся. А чего это Васильев приходил?

— Васильев-то? Да неспокойно у него на душе, вот и рыщет, ищет на кого свою злость спустить, — бабушка, вздохнув, поглядела поверх плетня на улицу, — Хошь он и самый главный у нас на деревне, а нет у него радости. Потому как нечестно он живёт. А у кого совесть не в порядке, внученька, тот покоя не знает.

— А я утром Юрку видела. Он бабтанину собаку пнул, та у ворот лежала на лужайке, а я ему и сказала, что нельзя так. А он только засмеялся, щёлкнул меня по носу и дальше пошёл.

— Это ж какого Юрку? Председателева сына что ли?

— Его самого.

— Юрка… Задаст он ещё жару родителям. Оболтус, как есть. Да и хитростью отца перещеголял.

Юрка был двадцатитрёхлетним парнем, который числился в колхозе на должности зоотехника, только работу свою он по сути не выполнял, да и не знал её, прямо говоря, вовсе. Институт он окончил лишь, благодаря папкиным подаркам да частым поездкам того в город. А уж устроить его после института к себе в колхоз, Васильеву труда не составило. Было лишь удивительно, как по сей день Юрка не нарвался ещё на хорошую комиссию и не вылетел с должности, ибо любая доярка в колхозе знала о скотине больше, чем этот «квалифицированный» специалист. А ещё одержим был Юрка идеей достать со дна Маламойки «сокровища». Ибо ходила в этих краях легенда — не легенда, байка-не байка, про то, что заложен где-то в старом монастыре, что ушёл под воду, клад, который передал монахам на хранение некий богатый покровитель монастыря, когда уезжал на битву с врагом. Позднее, де, монашенки жившие в том месте, тоже знали, где именно покоится клад, и даже перепрятали его в более надёжное место.

— Это явно где-то при той церквушке, в которой эти мракобески лбы расшибали, — говаривал Юрка приятелям, подначивая их на предприятие, — Когда летом вода немного сходит, то нырнуть до колокольни вполне себе можно. Я уверен, что там и находится клад. Дед мой кой-чего про это знал. Была тут одна чокнутая, по кличке Шлёп-нога, так вот она болтала про эти сокровища. И упоминала про колокольню.

Он важно делал паузу и ждал ответа парней. Но те только крутили пальцем у виска, мол, из-за сказок жизнью рисковать — ищи дураков!

— Смейтесь-смейтесь, а вот разбогатею я, тогда и узнаете.

— Если и был там клад, так поди давно водой унесло, — отвечал Витя Карасиков.

— Да и тревожить мёртвых… такое себе дело, — поддакивал Пётр Шуманов.

— У, да вы тут в бабкины сказки верите, а я с вами, как со взрослыми решил, было, поговорить! Вы мне ещё про кару Божью расскажите, — и Юрка, расхохотавшись, пнул подвернувшуюся под ноги жестянку.

— А может и есть она, кара Божья, — тихо пробормотал Васька, отец которого рассказывал, как выжил на фронте, благодаря Белой женщине, что вывела их из окружения и была то, сама-де Богородица.

— Да ты чего мелешь-то?! Я отцу вот расскажу, как ты пропагандой религиозной занимаешься!

— Говори, только и умеешь, что доносы строчить.

— Чего-о-о-о?!

— Да чего слышал, — Васька сплюнул под ноги Юрке и пошёл прочь.

Юрка, побагровев, кинулся было следом, но, увидев, что остальные ребята встают молчаливой стеной, стряхнул ладонь о ладонь, и процедил сквозь зубы:

— Да ну вас. Идиоты. Что с вас взять-то…

И, развернувшись, засеменил к папкиному дому.

Глава 4

В один из жарких летних полудней, когда даже собаки лениво поглядывая из-под навеса на проходящих мимо дворов чужаков, не лаяли, а лишь глухо и без интереса рычали, на крыльце послышались робкие шаги, и в распахнутую настежь дверь, занавешенную от комарья и мух старым тюлем, кашлянув, вошла женщина.

— Ой, тётя Надя, здравствуйте! — воскликнула Варя, перебиравшая за столом смородиновые кисти, разложенные на старом полотенце, бабушка собиралась варить из них вечером желе.

— И тебе не хворать, милая, а баба Тоня-то дома? — тётя Надя переминалась с ноги на ногу.

— Дома, дома, она в огороде, смородину обирает, а я вот, видите, мою ягодки и чищу, чтобы веточки в желе не попали.

— Молодчина ты! Работай, не стану отвлекать, — похвалила её тётя Надя, — Ну а я пойду тогда, в огород.

— Ага.

Варя продолжила свою работу, сосредоточенно отделяя от веточек каждую прозрачную кислую бусину, а женщина направилась по тропке между сочной муравы к калитке, что вела в огород. Баба Тоня, подоткнув платье и передник, склонилась у куста, напевая что-то себе под нос. Рядом с нею стоял эмалированный таз, наполовину полный спелых ягод.

— О, Надежда, здравствуй! А я вот варенье варить собралась.

— Доброго денёчка, баба Тоня, — откликнулась та, — Как поживаете? Не хвораете ли?

— Слава Богу, живём, не жалуемся. А вот ты, Надя, что-то бледная, нерадостная вовсе. Случилось чего у тебя?

И вдруг Надя всхлипнула и, присев на низенькую табуретку, стоявшую под раскидистой иргой напротив бабы Тони, разрыдалась, не в силах вымолвить и слова.

— Да ты чего это, девонька? — всплеснула руками баба Тоня и подойдя к Надежде, принялась гладить её по голове.

Надежда, молодая женщина двадцати девяти лет от роду, светловолосая и ладная, работала поваром в школе, находившейся в соседнем селе, где училась и Варя, а жила здесь, в Прокопьевке, вдвоём с матерью. Надежда была поздним ребёнком у родителей, и потому отца у неё уже не было на свете, а матушка была в годах. Шёл ей восьмой десяток.

— Баба Тоня, мне и рассказать-то некому такое, — Надя вытерла глаза и огляделась, словно тут, среди яблонь и густых зарослей вишен, мог прятаться кто-то, желающий подслушать чужие секреты.

— А ты со мной поделись, правильно, что пришла, — баба Тоня уселась рядом с гостьей, — Глядишь, что и придумаем.

— Тут дело такое, — Надежда замялась, снова огляделась и перешла на шёпот, — Ко мне председатель наш пристаёт.

— Васильев? — бабушка аж подскочила, — Вот же ж старый чёрт!

Надя робко кивнула, покраснев до кончиков волос, и снова заплакала.

— Он уже давно вокруг меня крутится, — Надя шмыгнула красным носом и поправила подол платья, — То зайдёт к нам, будто бы по делу, с матушкой поговорит, а сам где-нибудь в уголочке меня и прижмёт, ущипнёт за мягкое место, и лыбится довольно. А я и крикнуть боюсь, матушка у меня строгая, скажет, поди, что я сама виновата, мол, кручусь перед ним. А я наоборот, не знаю, как и укрыться от него. То по дороге с работы меня скараулит, когда через перелесок иду. То на речке вон укараулит меня, когда воду в баню ношу. Да что говорить — повсюду, куда ни пойду, его встречаю. А он то лапать меня примется, то слова говорит бесстыдные, а в последний раз и вовсе… к груди залез, всю общупал. Тьфу ты, тошно мне!

Надя сжала со злостью кулачки.

— Еле вырвалась… Я уж от отчаяния решилась к жене его идти, да всё ей и рассказать! После обдумала — нет, не стерпит она такого, вывернет наизнанку, по всей деревне разнесёт, что я эдакая вертихвостка мужа ейного увести хочу. Как ни крути, а некому меня защитить. Ни отца у меня нет, ни брата.

— И мужа тоже нет, — добавила она, совсем засмущавшись, — Что-то не ладится у меня с личной жизнью. Видать, оставаться мне в старых девках.

— Вот ишшо, — отрезала бабушка, — Замуж ты выйдешь непременно, судьба твоя на пороге. Этой осенью уже с мужем будущим и познакомишься.

— Правда? — Надя улыбнулась.

— Да. И не нашенской то будет человек. Но хорошой. В очках! — уточнила бабушка.

— Учёный что ли какой? Так начто я такому? Я ведь только школу и окончила. Мамку свою побоялась одну тут оставить.

— А для того, чтобы человеком быть не образование нужно, кому-то и оно не поможет, ежели сердце ненавистное ко всему живому. Выучиться никогда не поздно, профессию получить, а вот стать настоящим человеком — это не каждому дано. Такому в институтах не учат. Вот что, послушай-ко, девонька, я тебе помогу с этим поганцем справиться. Ты ступай, ни об чём не тужи. Скоро он от тебя отстанет, как пить дать.

— Баб Тоня, ты что, к нему пойти хочешь? — испугалась Надя, — Не надо! Он нарочно скандал устроит, чтобы меня выставить развратницей! Ославит на всю округу. Я думала, может… Ну… про вас ведь такое говорят, будто вы умеете…

— Не трухай, девонька, уж я знаю, что делать, — хитро улыбнулась баба Тоня и поднялась с лавчонки, — Иди, и ни об чём не тужи.

Надя несмело обняла бабушку Антонину и, шепнув «Спасибо!», поспешила домой, а баба Тоня, покачав головой, вздохнув, вернулась к своей работе. Срывая кисти красной смородины и бросая их в таз, она приговаривала:

— Вот ты каков, значит, Григорий Степаныч. Ведала я, что ты с гнильцой, да чтоб вот так, девок наших сбижать… Ну, погоди, устрою я тебе весёлую жиссь. Да и Клавдии твоей урок дам. Тоже хороша. Горделивая да напыщенная, будто и не тут родилась, на земляков свысока глядит.

Баба Тоня погрозила кулаком в сторону председательского дома, и хотя стоял он отсюда в двух улицах, довольно хмыкнула, словно Васильев мог её увидеть.

— А я тиби не боюсь, — с девчачьей задоринкой бойко закончила она и, прихватив таз, да поправив подоткнутый подол, пошла в избу.

— Баба, а зачем тётя Надя приходила? — тут же, едва она переступила порог, встретила её Варя.

— Всё тебе скажи, — беззлобно проворчала бабушка, — На реку вечерком нынче пойдём. Прогуляемся.

— Там же комарьё? — протянула Варя, сморщив носишко.

— Ничего, полынь сорвём по пути, они её шибко не любят.

— А зачем нам туда? Давай просто по улице пройдёмся перед сном, — предложила девочка, — Вон, меня и так у ручья всю заели.

И она показала на свои загорелые, покусанные мошкарой ноги.

— Мы и не к самой реке-то пойдём, — бабушка вывалила ягоды на полотенце, — А к мшистому камню.

— К камню-у-у-? — Варя заинтересовалась, — Бабуся, а ты что задумала?

— Увидишь.

Варя задумалась. За большим валуном, величиной с человеческий рост, поросшим мхом и водорослями, застывшим чуть поодаль от берега, в воде, водилась дурная слава. Говаривали люди, что с незапамятных времён видели там русалок. Мол, любят они вечерами на том валуне сидеть, да прохожих высматривать. Рыбаки в том месте старались не рыбачить, бабы детей туда не пускали купаться и сами стороной валун обходили. Сколько ни старался председатель воевать с «людской темнотой и мракобесием», деревенские чтили старый уклад и дело своё знали — к тому миру не соваться без нужды. А то, что есть он, тот параллельный мир, в том и сомневаться не приходилось. Уж слишком много чудного происходило всегда вокруг, и помнили люди и рассказы стариков, и их наказ — уважать тех, кто живёт рядом с нами.

— Интересно, что это бабушке там понадобилось? — сморщила лоб Варя, — Ну да, скоро узнаю.

Глава 5

По дороге навстречу путницам пылило колхозное стадо, высоко поднимая рыжую пыль и мыча на разные лады. Коровы шли неспешно, вразвалочку, сбивая хвостами слепней, норовящих сесть на округлые их бока. Вымя каждой бурёнки, полное молока, раскачивалось в такт походке. Несли кормилицы в дом своё добро, что наели они сегодня на душистых да широких лугах, на благодатной сочной травушке.

— Антонина, далёко ли собрались на ночь глядя? — пастух попридержал лошадку, поравнявшись с Варей и её бабушкой.

— Здравствуйте, дядя Игнат! — радостно поприветствовала его девчушка.

— И тебе доброго вечерочку, милая!

— Да уж кака ночь, Игнат? Само рабочее время ишшо, — отозвалась бабушка, — Мы вот решили вас встретить, богатством поживиться.

— Это каким же? — удивился Игнат.

— Знамо каким, которое твои коровки за собою оставляют, — бабушка качнула ведром, что держала в руке, звякнул небольшой шпателёк, который она использовала вместо лопатки.

Игнат почесал было в затылке, а потом, сообразив, хохотнул:

— Да ты про…

— Про него, про него самоё, — закивала бабушка, — Ну мы пошли, пока свеженькое, собирать. Опосля я его с речной водой разведу, да помидоры стану поливать. Шибко хорошо они на таком удобреньи растут.

— Ну, Бог в помощь, — Игнат приподнял засаленную, дырявую местами кепку и откланялся.

— Бабушка, а ты нарочно ведро взяла, да? — не успел отъехать пастух, затараторила Варя, приблизив губы к бабушкиному уху, — Для тайны?

— Ну почему для тайны? И, правда, наберём лепёшек, дело в хозяйстве нужное. Да и заодно в конце дороги аккурат к камню спустимся, с пригорка. Всё по пути.

Мшистый камень встретил их звенящей тишиной. Казалось, что здесь, у самой кромки воды, подёрнутой у берега ярко-зелёной ряской, не пищит даже вездесущая мошкара, не дует ветер, лишь шелест набегающих редких волн нарушал спокойствие. Деревья обступили хороводом это место, укрыв его от непрошенных гостей и любопытных глаз. На влажном песке валялись выброшенные волнами камушки, водоросли, веточки и ракушки. Пахло свежестью реки, и каким-то очень приятным ароматом, напоминавшим то ли ландыши, то ли малиновое варенье.

— А чем это так вкусно пахнет, бабусь? — Варя повела носом, с удовольствием сглотнула, — Воздух такой… съела бы!

— А это русалочий дух, — бабушка поставила ведро и принялась осматриваться, — Хороший знак. Знать, недавно они тут были, выходили на валун погреться, да на закат полюбоваться. Небось, нас с тобой испугались, спрятались.

— Бабуль, неужто они и правда есть? Я так думаю, это сказки всё, — протянула Варя.

— Степаныч тоже так думает, — бабушка как-то ехидно ухмыльнулась, — А нам это и на руку. Пущай не верит, уж будут ему скоро и девки, и веселье, старому щукарю. Ишь ты, навострил зубы на молодку…

Баба Тоня внимательно глядя под ноги пошла вдоль берега, перешагивая через большие сухие ветви, упавшие с деревьев из-за ветра. Народ здесь не ходил, и потому берег был не расчищен.

— Бабусь, а ты что ищешь-то? — любопытство Вари достигло достигло своего апогея, — Может скажешь уже, наконец? Я б тебе пособила.

— Венок ищу, — ответствовала та, продолжая зорко высматривать, — И думаю, я йово найду нынче. По запаху чую, были тут недавно водяницы.

— А это что же — их венок? А они его сами сплели? А из каких цветов, они ведь из воды не могут выйти? — Варя запрыгала вокруг бабушки, тараторя как из пулемёта.

— Ихой, ихой, чей же ещё. Уж больно любят они венки-то плесть, украшают друг дружку, по воде пускают.

— Это как девушки в купальскую ночь?

— Верно. Только те на жениха эдак-то ворожат, а водяницы для красоты их мастерят. Они ведь украшенья разные не носят, вот и прихорашивают себя. Девицы уж они всюду девицами и остаются.

— Как же они цветы достают?

— Знамо как, как и вы с подружками, в поле идут и рвут. Они всюду ходить могут. Особливо на русальей неделе. Ну да она прошла уже теперь. Так что в деревню не сунутся. А вот на лугах любят водяницы хороводы свои водить лунными ночами.

— Ба, а это правда, что русалками становятся те девушки, кто до свадьбы утонули?

— Всяко бывает, — бабушка вздохнула, — Если тело в течении недели не найдут, так значит река своё взяла. Ещё быват, что те, кто на Троицкой неделе помер, тоже водяницами становятся. Проклятые матерями… Или же детки, коих окрестить не успели.

— И детки тоже? — Варя приоткрыла рот.

— А как же. Душа ведь у каждого есть, а уж куда она после смерти отойдёт — это заранее никто не знает. Много, Варюшка, кругом загадочного и неподвластного нашему уму. Вон сколь на земле учёных, дохторов, а хошь один из них сумел ли понять тайну жизни и смерти? Нет. Не открывается это человеку. Одни догадки только и строят люди. Да и то, вишь ли, что выдумали? Будто и нет вовсе души-то. Так, тело одно — мешок с потрохами. Помер — и с концом. Да только не так это всё, уж ты поверь своей старой бабушке.

— О, глянь-ко! Вот и он! — неожиданно воскликнула баба Тоня и подняла из воды венок, принесённый волной и приткнувшийся к какой-то коряге.

Венок на вид был самый обычный, из полевых цветов и, только лишь приглядевшись, заметила Варя, что вместе с цветами вплетены в него мелкие ракушки, да и плетён он как-то по мудрому, иначе, чем они с подружками делают. Стебельки цветов и трав переплетались в тонкую косицу, так туго связанную, что и нарочно не вытянуть было даже одной травинки из того венка.

— Русалки задом наперёд плетут венки, шиворот-навыворот, оттого так и выходит, — пояснила бабушка, поймав восхищённый внучкин взгляд, — Давай-ка, возьми его, не бойся, он тебе вреда не принесёт, а я ведро подхвачу с нашим добром.

Варя взяла венок в руки, он оказался тяжёлым и тоже пах тем же ароматом ландышей и варенья.

— На голову только не надевай, гляди, — предупредила бабушка, — Так неси.

Варя кивнула и они зашагали в обратный путь. Едва лишь они вышли из-за деревьев, окружавших запруду, на дорогу, как тут же их обдало жаром горячего воздуха, будто из печи, вмиг вернулись все звуки и облачко гудящей мошкары радостно повисло над их головами.

— Ай, гады! Сразу кусаться! — Варя шлёпнула себя по спине, — Да до чего больно!

— Ну, им тоже пропитание нужно, тоже Божьи твари, — засмеялась бабушка, — Где ж твоя полынь?

— Да я её выбросила уже, там, у валуна. Комаров не стало, я и думаю, чего её зазря за собой таскать?

— У валуна комарья никогда не бывает. Там русалочье царство. Ну, идём.

Вскоре они добрались до родной калитки. Бабушка прямиком направилась в огород и, открыв крышку с бочки, ухнула туда свежие коровьи лепёшки.

— Настоятся за ночь, — довольно заметила она.

Едва вошли в дом, как Варя вновь затараторила, засыпав бабушку вопросами. Покуда шли по деревне, она молчала, еле сдерживая себя от расспросов, понимала, что бабушка всё равно не ответит. А вот теперь можно было и разузнать всё.

— А зачем тебе русалий венок, а, бабусь?

— Степаныча уважим. Сурприз ему будет!

— Что за сюрприз? Расскажи.

— Сама скоро узнаешь. Ничего покуда не скажу. А нынче ночью надобно мне будет до председателева дома прогуляться. Одна пойду, — упредила она вопрос Вари, — Оставлю ему подарочек.

И бабушка довольно захихикала.

Глава 6

Когда тусклый свет луны озарил деревню, из дома Антонины шмыгнула невысокая юркая тень и просочилась сквозь калитку в огород. На противоположном конце его у бабы Тони имелся ещё один выход, чтобы спускаться к реке за водой для полива. Через него-то и вышла она, и направилась к дому председателя. Весь добрый люд давно спал, лишь где-то у клуба распевала песни неугомонная молодёжь, которой достаточно и пару часов прикорнуть перед рассветом, чтобы с утра продолжить работу. Среди громких голосов Антонина узнала голос Юрки, сына Степаныча. Баба Тоня довольно кивнула, и засеменила к цели. Вот и председателева изба. Добротный пятистенок встретил её неласково, высоким забором, какого в деревне ни у кого больше не было. Обособленно и закрыто стоял дом Васильевых, словно бы подчёркивая свою значимость и говоря — вы мне не ровня. Во дворе злобно залаял пёс, загремел длинной цепью.

— Ничего, ничего, Юрка-то, небось, ворота не запер, шалопай, — пробормотала Антонина, — Через тын лезть не придётся.

Она толкнула створку и та легко поддалась, а баба Тоня шагнула во двор, сжимая под мышкой что-то круглое. Пёс кинулся, было, навстречу, но она сложив три пальца в фигуру, навела их на собаку и та вмиг смолкла, прижалась брюхом к земле, заластилась.

— Так-то лучше, чего ты, Шарик, серчаешь, это ж я, баба Тоня, я тебе вот, принесла кой-чего, — она пошарила в кармане и выудила оттуда кусок хлеба с тонким пластом домашней колбасы на нём.

Пёс заурчал от нетерпения.

— На вот, ешь, а мне дай своё дело сделать, — сказала непрошеная гостья и, сунув бутерброд ему под морду, оглянулась на тёмные окна, и шустрым шагом поскакала к сараю, покуда пёс занялся угощением.

Спустя несколько минут Антонина уже вновь показалась на дворе. Проходя мимо пса, с наслаждением жующего свою добычу, она наклонилась, потрепала того за ухом:

— Вот спасибо тебе, Шарик. Хороший ты пёс, только хозявы у тебя дурные, ну да что ж поделать. Мы их малость уму-разуму поучим.

И баба Тоня теми же воротами вышла прочь и, никем не замеченная, поспешила в обратный путь.

Утро занялось над деревней сладкоголосыми трелями птиц и чистым предрассветным небом. Григорий Степаныч проснулся в добром расположении духа. Сегодня ему предстояла поездка в район, на совещание. А там, как правило, и столы всегда накроют в столовой и угостят хорошо. Вкусно поесть Васильев любил, вон и живот уже отрастил, отъелся на мирных харчах. Да и ездил он теперь повсюду на автомобиле, вон он родимый, конь его железный, у двора стоит, ГАЗ 63 модели — везде пройдёт, зверь, а не машина. Васильев распрощался с супругой, предварительно проглотив сытный завтрак. Щёлкнул по уху храпящего в своей комнате Юрку, и, крикнув, чтобы тот имел совесть и хотя бы иногда показывался в конторе, где он работает, создавал видимость, не всё же отцу за него впрягаться, вышел на крыльцо, потянулся, поправил лацканы пиджака, закурил папироску и направился к машине.

День пролетел скоро, и вот уже Григорий Степаныч, решивший все дела в городе, уставший, но довольный собою, отчитавшись о готовности к предстоящей уборочной страде и получив необходимые указания от начальства, возвращался в родной колхоз. ГАЗ-ик ехал споро, подпрыгивая на ухабах, и Степаныч напевал песню под шум мотора, предвкушая вечернюю баньку. Уж Клавдия всегда к его приезду постарается, и баньку протопит и рюмочку приготовит к ужину. Внезапно Васильев прищурился, перестал мурлыкать себе под нос и сбавил ход, а лицо его озарила плотоядная улыбка. Среди густой листвы кустарников, скрывавших берег реки от дороги, ему почудилась знакомая фигура и он притормозил.

— Точно, она, — Степаныч совсем расцвёл, узнав женский силуэт в белом платьице, фортуна сегодня была к нему благосклонна. Уже сколько времени пытается он склонить к связи Надюху, сочную да молодую девицу из их Прокопьевки. Да та всё отбивается и нос воротит.

— Тоже мне, — хмыкнул председатель, — Уже под тридцать, того гляди в старых девах останется, а всё одно — выкобенивается. Уж согласилась бы, ведь он не просто так. Он бы её за ласки щедро отблагодарил, подарочки дарил, помог бы на место получше устроиться, чтобы не шагать в соседнее село в любую непогоду в пять утра. Уж больно тянуло его к её упругим формам. Ничего он с собою не мог поделать.

За кустами хохотнули, Степаныч нахмурился — чего это, Надька не одна что ли тут, с подружками? Да и место для купания что-то странное они выбрали, тут течение сильное, а чуть поодаль запруда старая, где валун стоит, который местные стороной обходят, веря в бабкины сказки.

— У, дремучие, — поджал губы председатель и, вынув из кармана платок, обтёр пот с лица и начавшейся уже образовываться проплешины.

Оглядевшись, и убедившись, что дорога пуста, он шагнул на обочину. Да и кому тут быть в эту пору? Уже смеркается, деревенские по домам сидят, кто-то последние дела доделывает, да спать готовится. Вон, уже бледная луна повисла над ветлами. Васильев прокрался к кустам, воровато выглянул и обомлел. Прямо перед ним стояла девушка, лицом она обращена была к реке. Светлые длинные волосы спадали на спину, прикрывая то место, в которое вперились жадные председателевы глаза, а сердце в его груди застучало, что движок его ГАЗа на ухабах. Девица уже была совершенно нагая. Он скосил взгляд — подружек не видать, кто же хихикал? Да и пёс с ними. Главное, вот… Надюха… Вся, как есть перед ним — в девичьей своей красе. Уж теперь-то никуда не убежит. Как он неожиданно из кустов-то выпрыгнет, так она растеряется, сразу не сообразит, а он за это время успеет припугнуть. А там… От деревни далеко, даже и кричать станет — никто не услышит. От предвкушения близких утех у председателя заныло в животе и помутилось в глазах. Да так, что на миг ему почудилось, что Надюха обернулась к нему, и сама (вот бесстыжая) пальцем его игриво поманила.

Степаныч плотоядно облизнул пересохшие от волнения губы и, собравшись для грациозного прыжка, аки лев, выпрыгнул на ту сторону зелёных зарослей. На самом деле, конечно, вывалился он, что мешок с трухой, тряся своим полным животом и сверкая лысиной, да ему то было неведомо. Тут же вскочив на ноги и не мешкая, коварный искуситель ринулся к Надежде. Схватил её за округлые бёдра и повалил в траву, та лишь вскрикнула коротко. Прижавшись всем телом к прекрасной девице, председатель жарко зашептал ей на ухо, прижав к земле:

— Всё, Надюха, добегалась. Теперь моя будешь. Да ты не бойся, я всё, как обещал, сделаю. С работой помогу, и со всем остальным тоже, и…

Он пыхтел, расстёгивая ширинку, которая никак не поддавалась, и одновременно пытаясь удержать Надюху, чтобы та не вырвалась. И потому не сразу понял, что девушка особо и не сопротивляется. Это удивило и обрадовало Васильева.

— Вот и молодец, правильно. Давно бы так. Поняла, наконец, своё счастье.

Плюнув на ширинку, он решил расстегнуть ремень и спустил брюки, дёргая ногами.

— Ну что, Надюха, поцелуемся? — дыхнул он девушке в лицо, всё скрытое длинными спутавшимися волосами.

Освободив одну руку, он отвёл пряди с лица желанной Надежды и тут рассудок чуть не покинул его, потому что…

Это было не лицо Нади, да и вообще это не было лицом человека. Сероватая выпуклая морда, тупоносая, как у налима, пялилась в него круглыми плошками белёсых глаз, в которых напрочь отсутствовали зрачки. Безгубый рот, тонкой щелью растянувшийся от уха до уха в улыбке, обнажал синие дёсна, усеянные двумя рядами мелких, щучьих зубов. Два глубоких отверстия зияли на том месте, где у человека должен быть нос, по щекам, россыпью веснушек блестела пятаками чешуя. Васильев вскрикнул резко и отрывисто, оттолкнул ослабевшими руками лжеНадюху и встав на четвереньки попятился, отползая назад, в спасительные кусты, за которыми стоял его автомобиль. Но спущенные штаны весьма не способствовали сему движению и, путаясь и перекручиваясь промеж ног, норовили сползти ещё ниже, обвиться путами вокруг лодыжек и обезоружить, обездвижить своего хозяина, отдав его во власть существа.

— Т-т-ты кто? — простонал Васильев, глядя на девицу.

Та же, нимало не смутившись, поднялась в полный рост, качнув крутыми бёдрами и, погладив себя по высоким грудям и животу, вдруг оскалилась, зашипела и изо рта её вырвался наружу язык — тонкий и змееподобный, заструился по шее, груди и выстрелил в сторону Васильева, точно так, как ловят лягушки беззаботных комаров на своём болоте. Васильев завопил уже во весь голос.

— Никто тебя не услышит, деревня-то далече, — неожиданно, совершенно приятным, девичьим голоском пропело чудище и направилось к председателю.

— Сгинь! Сгинь! — замахал тот руками и затрясся, предвидя свой близкий конец, — Уйди прочь, погань!

— Вот те раз! «Погань», — обиделась девица, — Сам же приставал. И вообще. Я добро своё потеряла. Вещицу любимую. У тебя она говорят. Нешто не учили тебя мать с отцом, что чужое нехорошо брать?

— Ничего не брал! Ничего не знаю! Чур, чур меня! — голая задница Васильева уткнулась в кусты и острый сук процарапал ягодицу до крови.

Он заорал, вскочил на ноги, и, спотыкаясь да путаясь в штанинах, бросился прочь.

— Сто-о-ой! Стой председатель! Отдай моё! — неслось ему вслед, но Степаныч бежал стрелой и из глаз его летели искры.

Вот и машина! Он влетел в кабину, захлопнул дверцу, и завёл мотор. К счастью тот затарахтел сразу и автомобиль, подняв облако пыли, рванул вперёд. Васильев видел в зеркало, как девица, как есть — голышом — выскочила на дорогу и что-то кричит ему вослед, тряся кулачком. Он летел до самой деревни, и лишь на околице опомнился, что так и едет без штанов. Председатель притормозил, испуганно озираясь, поднял брюки наверх, застегнул и вытер пот с лица. Посмотрел на себя. Из зеркала глянул на него бледный блин с выпученными, как у жабы, глазами.

— Что за чертовщина творится? Неужели Надюха — ведьма, как и Антонина? Или это не она была? Тогда кто же? Или… Да не, не может быть. Сказки это всё. А может того, самого?… Переел я нынче за обедом, вот и померещилось сдуру? Да на жаре… Эва, какая духота стоит. Точно, солнечный удар это.

Председатель выдохнул, посидел ещё немного в кабине, и, выскочив из машины, опрометью кинулся к родным воротам, в спасительные объятия дома.

Глава 7

Звёздная ночь раскинула сиреневый свой палантин с синими полосами и серебряными огоньками над Прокопьевкой. Тихо перелаивались между собой собаки по дворам. Лениво позёвывали в избах кошки, вылизывая и приглаживая шёрстку, готовились ко сну. Запирали двери на ночь хозяева, гася свет, и сонно следуя до постели, чтобы завтра начать новый день. Деревня трудолюбивых и честных уважает. Лентяям здесь почёта нет. Белым наливом выкатилась на небо луна, зацепилась за высокие сосны, повисла на горизонте, меняя свой цвет с бледного на густо-оранжевый, что спелая тыква по осени. Григорий Степаныч отмокал в баньке, сидя на полке и, блаженно смежив веки, наслаждался ароматом разогретого дерева. Буквально нынешней весной обновил он венец, заменив нижние брёвна на новые, и сейчас, когда баню топили, смолка проступала янтарными каплями на их поверхности, источая свежий дух. Рядом со Степанычем стоял ушат с запаренным берёзовым веничком, благоухая и ожидая своей очереди.

— Клавдия на славу истопила, — председатель обтёр мокрое красное лицо, — Ф-ф-ух-х, хорошо-то как. Ну, можно и парку поддать, да веничком похлестаться.

Он поморщился, привалившись на бок, так, чтобы ссадина на ягодице не касалась горячего полка, уж больно её щипало да саднило.

— Чёртова ведьма, — пробормотал он, неизвестно к кому обращаясь, — Уж я тебе устрою!

Степаныч потянулся за ковшом, зачерпнул кипятка и плеснул на камни. Раздалось громкое шипение, а вслед за ним баню заволокло густым белым паром, так, что тусклая лампа в углу превратилась в размытый желток. Степаныч крякнул довольно, выдохнул и внезапно подскочил, ударившись затылком о низкий потолок. Взгляд его прикован был к небольшому окошечку, выходившему в сад. Только что почудилось ему, будто сквозь стекло, прижавшись к нему и расплющившись, заглянул в баню кто-то чужой. То, что это чужой, Степаныч не сомневался, сын уже ушёл на свои обычные гулянки, а Клавдия, накормив мужа ужином, легла спать. Плодовые деревья стояли от баньки поодаль, а потому это не могли быть ветви. Кто же бродил по их саду в ночи? Некоторое время Степаныч посидел, размышляя и слеповато щурясь в сторону окна. Но сейчас лишь лунный свет проникал сквозь него рассеянными в пару лучами, и председатель, успокоившись, повернулся к ушату, и уже протянул, было, руку за веником, когда увидел, что тот исчез. Веника не было ни в ушате, ни на полке. Степаныч растерянно огляделся, нагнулся, опустив голову промеж коленей, и заглянул под полок — веника не было и там. И не успел он ещё озадачиться сей загадочной пропажей, и распрямиться обратно, как ощутил на своей спине хлёсткий влажный удар.

— Ай! — взвизгнул по-поросячьи председатель, больше не от боли, а от неожиданности, и рванул с полка на пол, но это ему не удалось.

Чьи-то холодные, что у покойника, руки прижали его к полку с такой силой, что спёрло дыхание в зобу. Председатель захрипел, пытаясь вывернуться, однако ни один из его приёмов, усвоенных на войне, не возымел на противника никакой силы и тот продолжал удерживать с прежним давлением грузное, дебелое и рыхлое тело Степаныча. Что-то склизкое, ледяное скользнуло рыбиной по его боку и он, скосив глаза увидел женское бедро — сочное и крепкое, однако же, странного, зеленовато-пятнистого, что у сома цвета. Второе бедро опустилось с другой стороны и ноги эти сжали Степаныча мёртвой хваткой. Вспомнив пережитое свежее происшествие и страшную морду «Надюхи», Степаныч взвыл фальцетом так, что мартовские коты, услышь они сейчас его, обзавидовались бы сему гласу, и единогласно признали бы Степаныча своим вождём и хозяином округи:

— Пусти-и-и, убью-у-у!

Мелодичный хохот, прозвучавший в ответ, заставил Степаныча похолодеть, он узнал его. В животе нестерпимо скрутило, в глазах потемнело, кишки запросились наружу вместе с содержимым.

— Пусти, гадина! Ты кто такая? Чего преследуешь меня? — просипел он, скосив глаза не хуже улитки, у коей они расположены на отростках и оттого вольны глядеть, куда им вздумается.

— Отдавай, что взял, Васильев! — пропел сладкий голосок над самым ухом председателя, и лицо обдало рыбным духом. Так пахнут старые рыболовные сети, развешенные на просушку под ветром. Васильев задрожал, пошёл мелкими бисеринками холодного пота, так страшно ему не было даже во время боёв на войне. Там хотя бы знаешь, что на той стороне тоже люди. Да, разные, непохожие на нас, со своим укладом в голове, среди которых есть весьма жестокие личности и лучше погибнуть на поле боя, чем попасть к ним в плен, но… всё же — люди! А то, что встретилось ему нынче у реки, а сейчас скрутило его в бараний рог без малейшего усилия, не было человеком, хотя и весьма походило на него. Но этот запах застоялой воды, это мерзкое скользкое прикосновение налимьего тела — всё говорило о том, что перед ним житель реки или омута. Неужто русалки существуют? Да ну, бред. Он, человек разумный и современный, воспитанный советской властью, не верил и не собирался верить в полоумные бредни выживших из ума стариков да тёмных единиц граждан. Злость закипела в груди.

— Да чтоб тебя! — заорал внезапно председатель, сам испугавшись своей смелости, — Ничего я не брал у тебя, погань фашисткая! Оставь меня в покое! П-шла прочь!

И, собрав все свои силы, он резким движением развернулся, и сбросил с себя гадину. Послышался глухой стук. Девка с рыбьим лицом ударилась о стену, упала на полок.

— А-а-а, так-то, — просипел, ухмыляясь Васильев.

— Какая же я тебе фашистка, Васильев? — пропела девица, — Я тех фашистов в годы войны поболе твоего сгубила, на дно утянула. Хочешь покажу? Сам сосчитаешь, сколько их там лежит.

Но Степаныч уже успел вооружиться первым, что попалось под руку — ковшом с длинной ручкой — и теперь стоял, выставив его вперёд, как пику, и подобно мушкетёру, защищаясь от рыбьей девки. А это точно была она. Уже знакомая морда мелькнула в клубах пара и тут же тварь встала на четвереньки, по-собачьи, и, ощерившись пастью, полной мелких острых зубов, зашипела. Васильев струхнул, однако виду не подал. Потрясая ковшом, он сделал выпад вперёд. Но не попал. Девка ловко увернулась в сторону и змеёй, словно она была без костей, скользнула с полка на пол. Председатель не успел опомниться, как ощутил в районе лодыжки острую жгучую боль.

— Ах, ты ж, падла… кусаться вздумала?! Н-на, получай, — и он с размаху опустил ковш, как ему показалось — на голову твари. Однако, та вновь увернулась, извиваясь гибкой лентой, проползла молниеносно на лавку, находившуюся за спиной председателя и захихикала. Удар ковша пришёлся на его коленную чашечку. Он взвыл и, схватившись за колено, запрыгал на одной ноге, повалился на пол. За спиной раздалось жалостливое цоканье.

— Что ж ты так, Васильев? Не бережёшь себя вовсе. Аккуратнее надо, ай-яй-яй, видишь, ногу вот повредил. Помочь? — девица протянула к нему ладонь, между растопыренными пальцами мехами разошлись перепонки.

— Убери руки! — завопил Степаныч так, что латунные тазы, висящие на гвоздиках, гулко зазвенели.

Хромая и защищаясь ковшом, он попятился к двери, толкнув её пятой точкой, распахнул настежь, попутно снова взвыв от боли в содранной ягодице, и выскочил в предбанник. Девица метнулась за ним, в мгновение ока оказавшись рядом. Огромные, в пол лица, белёсые плошки глаз светились в темноте тусклым, белым светом. Жуткий рот растянулся то ли в плотоядной ухмылке, то ли в довольной улыбке.

— Васильев, добром прошу, отдай то, что взял. Иначе покою не дам, сам топиться придёшь, — оскалилась тварь.

— Вот тебе, дьяволица, крест, — Васильев широким жестом перекрестил девку, в надежде на то, что та сгинет тут же, растворится в клубах пара, вырывающихся из раскрытой в парилку двери, сама станет таким же паром, и улетит облаком прочь. В свою реку, болото, омут или где ещё она там обитает? Но девица лишь расхохоталась ему в лицо:

— Ох, Васильев, Васильев, чтобы нежить изгонять крестным знамением, веру надо иметь. А её у тебя не-ту-ти! Ни грамма! Ты ж ни в Бога, ни в чёрта не веришь. Так что, крест твой для меня что русалке — водоросли! А ну, показывай, куда упрятал мою вещицу?!

Она шагнула на него, прижав к стене. Голый, обезоруженный, израненный, председатель заскулил от боли и унижения:

— Нет у меня ничего. Что хоть ты ищешь-то?

— Веночек мой. Я его для дела вечерком плела. На валуне оставила, чтобы он лунным светом пропитался. А утром — глядь, а его уж и нет. Умыкнул кто-то! Знамо дело кто — ты!

— Да вот те крест, не брал я твоего венка! На кой он мне? — горячо зашептал Степаныч.

— Ты крестами-то не клянись, клятва эта в твоих устах силы не имеет. Ты сам погань, Васильев. Хуже нас. Мы хотя бы не притворяемся, кто есть. А ты двуличный мерзавец в человеческой шкуре. Отдавай венок или сейчас же защекочу до смерти. Чую я, что он у тебя. А найти не могу.

И она сунула ему под рёбра длинные тонкие пальцы, зашерудила ими. Острая боль пронзила грудную клетку насквозь. Вопль прорезал деревенскую тишь. Во дворах забрехали собаки. Вслед за ними, испугавшись, заблеяли овцы, замычали в хлевах коровы, закукарекали раньше времени петухи, встревожились лошади в стойлах.

— Т-ты… ты, — еле выдохнул Васильев, — С петухами того… сгинуть должна. Мне бабка рассказывала.

— Правильно тебе бабка баяла, да только петухи-то не в срок заголосили. А потому они мне не указ, Васильев. Отдавай венок!

— Нет у меня его! Нет! — зарыдал председатель и, невиданным движением, вынырнув из-под руки девицы, рванулся, и, сверкая пятками, поскакал по тропке к дому.

Русалка бежала следом, дыша ему в затылок. Но адреналин гнал Степаныча так, что он забыл и про разбитое колено, и про горящие жаром рёбра, и бежал так, что зайцы в лесу, увидев его в эти минуты, зашлись бы аплодисментами. Бледный голый зад председателя белел в лунном свете, перекатываясь слева-направо, справа-налево. А вопль, рвущийся из его груди, был куда воинственнее клича индейцев, про которых он читал в детстве в книгах.

Взбежав на крыльцо, Васильев влетел в дверь, захлопнул её и судорожно принялся запирать все засовы, а затем ещё и придвинул к выходу старый комод, что стоял тут же, в сенцах, и в котором Клавдия хранила банки. Банки загремели, послышался звон осколков. Из избы выскочила перепуганная жена в сорочке и бигуди. А по деревне стоял такой ор, что проснулись все её жители. Вопли председателя, мычание коров, лай собак, кудахтанье, блеяние и ржание слились в адскую какофонию, переполошив всё кругом.

— Что случилось? — только и выдавила супруга.

— Напали! — тяжело дыша выдохнул Васильев, — Напали на меня.

— Кто?!

— Не знаю. Не видел. Сзади налетели, когда я в бане был. Чуть не убили.

— Надо к Федотову бежать!

— Нет! Не выходи! — заорал председатель, оттаскивая жену от двери, — Завтра сам к нему пойду. Пусть милиция разбирается, что за беспорядки в нашем колхозе развелись.

Он присел на пол, приложил руки к груди. В глазах плясали цветные зайчики, а сердце рвалось уйти и начать новую жизнь, вне его тела.

— Гришенька, не помирай, — засуетилась вокруг него жена, — Да что ж такое-то… Что делать-то… Я сейчас-сейчас…

Она убежала домой за каплями и стаканом воды, а Васильев, прижавшись к комоду, слушал, как с той стороны двери доносится жуткое поскрёбывание и вкрадчивый, едкий шёпот:

— Я до тебя ещё доберусь, председатель. Ты от меня не уйдёшь.

Васильев обнял себя за колени и тихонько завыл.

Глава 8

— За всё тебя, Господи Исусе, благодарю. Вот и ещё один день прошёл, слава тебе.

Варя задумчиво наблюдала, как бабушка молится у икон. Та никогда не заставляла её вставать рядом, не принуждала к молитве. Однако, Варя давно уже выучила их все наизусть. Бабушка читала псалмы по памяти, без книжки. И Варя одними губами повторяла за ней, только рядом вставать отчего-то стеснялась, то ли не ощущала пока потребности в этом. Когда баба Тоня молилась, она становилась совсем другой, какой-то воздушной, нездешней и светлой, и Варя замирала от неописуемого восторга и благости, боясь даже скрипом половой доски потревожить, разрушить это мгновение, и любовалась своей бабушкой. Утром старушка сводила все молитвы к краткому: «Господи, помилуй, благослови нас грешных на день грядущий!». И начинала обычные свои домашние дела. Забот у неё хватало. Варя, конечно, во всём старалась помогать, но так ловко и споро, как у бабушки у неё не выходило. Та будто бы секрет какой-то знала. И ведь, главное, как бы она ни устала, никогда виду не показывала, не жаловалась. А уж вечером бабушка молилась основательно, вдумчиво, с расстановкой.

— Бабушка, — спросила однажды Варя, когда та растирала зимним вечером свои больные ноги, что гудели «к метели» настойкой сирени, — А ты почему всегда такая?

— Какая? — улыбнулась та.

— Ну, вот… тебе же больно сейчас. А ты улыбаешься. Почему?

— А что толку плакать да жаловаться? Эти бестии только того и ждут, когда ты слабину дашь. Вон их сколько всегда рядом с человеком вьётся, рыщут, ищут, где б откусить. А я их вокруг пальца обвожу — я всегда всем довольна и за всё благодарна. Оттого они и уходят от меня голодными, не даю я им напитаться слезами да унынием.

— А кто это — они?

— Знамо кто, лярвы всячески, трясавицы. Они сильного человека боятся. На дух не переносят. А к слабому могут цельной стайкой прилепиться, как вон гнус болотный. Как бы ни было плохо, надо найти в себе силы радоваться, доча. А радость-то всегда можно отыскать, даже в самой неприметной вещице — букашке ли, дождинке, ленточке баской. Вон, к примеру, как красиво вьюга за окном поёт — душевно так, жалостливо, аж душа замирает, слушала бы и слушала.

— Но у тебя же из-за неё ноги и болят, бабусь? — недоумевала Варя.

— Дак ить в том не вьюга виновата, — засмеялась бабушка, — Она своё дело делает — поля да озимые укрывает, деревья лесные укутывает, зверьё в норах согревает под периною… Старается для земельки. А ноги мои больные оттого, что трудилась много, ходила, да в войну сильно заморозила раз, когда в лесу на подводе застряли. Осень была стылая… Слякотная… А в ту ночь заморозки резко ударили. Обувка-то у меня была так себе, вот и обморозила ноги. Распухли они, посинели. Однако ж, сумела я их сохранить, вылечила себя травками да кореньями. Природа она ить нам все лекарства даёт, бери — пользуйся. Только знать надо, что к чему полезное.

Услышав про войну, Варя притихла.

— Чего пригорюнилась, Варюха-горюха? Гляди, налетят хворочи да немочи, прилепятся. А ну-ка, выше нос.

— Бабушка, — Варя замялась, а на глазах её блеснули слёзы, она скользнула взглядом по чёрно-белым фотографиям, что висели в рамке над столом, как самое дорогое сокровище в их избе, — Вот ты говоришь всегда нужно радоваться, во всём искать положительное. А что же вот тут хорошего? Война проклятая у меня и маму и папу забрала, а у тебя и того больше.

Голос Вари дрогнул и слёзки потекли по её щекам, не сдержалась таки, как ни старалась. «Ну вот, теперь и бабушка расстроится, глупая я, и без того у неё ноги болят, ещё я тут воду баламучу», — Варя задержала дыхание, чтобы заглушить рвущиеся из груди всхлипывания. Но бабушка не рассердилась, только глаза её сделались туманными, далёкими. Она погладила внучку по волосам, прижала к себе, укутала ноги шалью.

— А тут радость — что врага мы одолели, милая. Знать, так велико было зло, что пошло на нашу Русь-матушку, что и цена потребовалась за эту победу великая. Несметное число наших воинов полегло в этой битве, а всё ж таки не зря они жизнь отдали. Такой ценой отстояли они наши города и сёла, деревеньки и перелески, избы родные. Родина-то ить у нас одна на всех, а не по кусочку на каждого. Мать она нам родная, дак как же за неё не встать горой? Вот и радуюсь я тому, что таких детей вырастила, за которых мне не стыдно будет, когда помру я, перед Богом встать. Спросит вот Он меня: «Что ж ты, Антонина, молчишь, скажи, как жизнь прожила земную, что доброго сделала?», а я и отвечу, мол, детей, что Ты мне дал, Господи, настоящими людьми воспитала. А иных заслуг и нет у меня. Так что, доча, везде Божий промысел есть, даже в самом горьком горе. Трудно тебе пока это понять. Но придёт время и ты тоже это увидишь. Может быть, жестоко это звучит, и ты пока не сможешь такое сердцем принять, но я так скажу — лучше пусть мои дети погибнут с честью за Отечество, Героями, чем проживут долгую жизнь, как этот оболтус Юрка Васильев.

Бабушка замолчала, потом отмахнулась:

— Ой, грех-то какой баю, дура я старая. Нельзя ни на ком «крест» ставить. Может человек-то и исправится ещё, всяко в жизни бывает. Да и годков ему ещё немного. Есть время одуматься.

— Что-то не верю я, бабушка, что Юрка исправится, — с сомнением хмыкнула Варя.

— Пёс с ним. А нам с тобой есть чем гордиться и ради чего жить. Вон, — бабушка указала кивком головы на портреты, — Как они на нас глядят-то. Так что, нельзя нам унывать, Варюха. Мы и за них и за себя живём. И не знаешь, где они «наши» минуты, а где уже «ихни». Вот эдак-то нюни распустишь, а может это как раз матушкина минутка была. «Вот те раз», — всплеснёт она руками, — «Разве я такая плакса была?».

Варя улыбнулась.

— А расскажи, какая мама была. И про папу расскажи. И про деду с дядей…

И бабушка в который раз принялась сказывать ей о тех, кто зорко следил за ними со стены, завещая быть счастливыми во имя жизни, во имя любви, во имя памяти.

Вот и сейчас Варя в который раз наблюдала за бабушкиной молитвой и размышляла — и как она так умеет, за всё благодарить? Она бы тоже очень хотела научиться такому. Да видно, не так-то легко это даётся. Вдруг в окошко легонько стукнули.

— Кто бы это на ночь глядя? — бабушка отогнула край занавески, — Ба, никак Любаня пришла. Варя, ступай-ко, отвори ворота.

Варя шустро вскочила со стула и помчалась во двор, подгоняемая любопытством. За воротами и правда стояла тётя Люба Баранчикова, что жила в красивом зелёном доме с всегда начищенными до блеска стёклами, восхищавшими Варю. Одно время она даже засомневалась — есть ли вообще там стёкла, или одни рамы? До того они были прозрачными, без единого пятнышка и паутинки.

— Ой, Варюшка, привет. Бабуля дома ли?

— Дома, проходите. Мы уже спать собирались.

— Да… припозднилась я, уж простите.

— Ничего, идёмте в дом. Бабуля уже вас ждёт.

— На-ко, это тебе от меня гостинец, — тётя Люба сунула её в руки корзиночку завязанную полотенцем, из которой умопомрачительно пахло выпечкой так, что Варя, до того клевавшая носом, тут же забыла про сон и у неё потекли слюнки.

— Там ватрушки с творогом, нынче пекла, — пояснила гостья.

— Ох, спасибо, — протянула довольно Варя.

Войдя в избу, тётя Люба первым делом извинилась за столь поздний визит, на что бабушка махнула рукой:

— Коль пришла, значит, нужда была, сказывай, чего стряслось. Ведь не просто так пришла?

— Не просто, — согласилась тётя Люба, присаживаясь на табурет к столу, — Ой, баба Тоня… Как сказать-то не знаю. Да ещё Васильев этот… Караулит всех. Видать, времени много, коли за всеми успевает следить. Вот уж я и дождалась, покуда стемнеет.

— Да не тяни ты, чего оправдываться, говори как есть.

— Дело такое. Хворать я стала. И сама не пойму что болит. Вроде и не болит ничего вовсе, а всё одно — плохо мне. Тоска какая-то разом навалится, усталость, что и сил нет никаких. Утром встаю — будто всю ночь на мне черти воду возили, ещё ничего не сделала, а уж устала. Да и дома ерунда какая-то. На ровном месте то прохудится что-то, то разобьётся, то прольётся, даже вот, как объяснить тебе не знаю, баб Тонь. Серое всё какое-то. Я ведь даже к врачу съездила, в район, проверилась. Всё, говорит, у тебя отлично. Оно, конечно, и, слава Богу. Только что тогда происходит? Волосы у меня клочьями полезли, от косы вон одни куцые кыкыши остались. В зеркало даже глядеться не хочу, кажется мне, будто на меня оттуда старуха какая-то глядит. Уж думала — с ума что ли схожу? Ванька, сынок-то наш, то ногу подвернёт, то с дерева упадёт. Да что ты станешь делать! На работе у моих коровушек надой упал! Васильев премию снял в этом месяце. А ведь я всегда больше всех молока с моими бурёнками колхозу давала! И коровки по-прежнему едят хорошо, и чувствуют себя тоже вроде неплохо, весёленькие, уж я-то вижу. А молока чуть не в два раза меньше стало! И что с чего взялось, ума не приложу. Саня тоже, муж-то мой, нервенный сделался, всё ему не так. Сроду таким не был. Может это того… контузия сказывается? Но как всё остальное объяснить? Вот я думала, думала и решила к тебе идти. Неладно тут что-то. Сердцем чую. А ты в этих делах разбираешься, все знают. Помоги мне, а баба Тоня? Я тебе век благодарна буду.

Баба Тоня слушала, не перебивая, наблюдая, как Варя хлопочет, накрывая на стол, и раскладывая в тарелку свежие ароматные ватрушки, разливает по блюдцам мёд и варенье из ирги. А когда Люба замолчала, ответила:

— Стяг на тебе, девонька.

— Что это такое? — испугалась Любаня.

— Крадут с тебя удачу твою, на себя стягивают. Позавидовал тебе кто-то сильно, Любаша. Подумай сама, кто бы это мог быть.

Та притихла, поглаживая подбородок. Встрепенулась.

— Танька. Точно она. Мы с ней работаем вместе. Она всегда на моих коровок завидовала, у неё-то не получается столько надоить. Вот и злится. А я что? Я ведь не нарочно, я просто бурёнок своих люблю. Вот и они мне добром отвечают.

Но бабушка покачала головой:

— Не она.

— Не она? Хм… Тогда Вера Стожкова. Она всё время меня к своему Петьке ревнует. А на что он мне? Подумаешь, сто лет назад в школе за косички меня дёргал.

— Нет, Любаня. И не Вера это.

— Тогда и не знаю, баба Тоня. Да ты, никак, сама уже ответ видишь? Так?

— Вижу. И даже скажу. Только чтобы чур — войну мне в деревне не начинать. Виду этому человеку не показывай, что узнала про неё. Лишнее это. Простить надо. Только в дом не пускать и душу не открывать больше, покуда человек не переменится. Сестра это твоя родная.

— Анька?! — ахнула Люба и зажала рот ладошкой, — Да ты точно ли знаешь, баб Тонь?

— Я слов на ветер не кидаю, и ежели не уверена — никогда зря не скажу. Я и сейчас бы не сказала, но без этого толку от моего лечения не будет. Стяг и дальше продолжится. Нужно пути отрезать от крадника.

— Да как же так-то, ведь сестра она мне.

— А ты для чего ей всё подряд рассказываешь, всем хвалишься?

— Да я не хвалюсь, я ж от радости поделиться…

— Радостью надо знать с кем можно, а с кем нельзя делиться. Иным-то наша радость хуже пареной редьки. Жжёт да душит. Вот и Анна так тебе позавидовала, что не побоялась к какой-то знающей чёрной ведьме сходить. Да твою удачу себе перетянуть. Оттого всё у тебя и идёт прахом.

— Что ж делать? — Люба совсем растерялась.

— Вот что. Ты ко мне завтра в то же время приходи. Всё сделаем, как надо. А пока рот на замок и молчок. Никому ничего не сказывай. И Анне виду не подавай, это самое главное.

— Хорошо, баба Тоня, — заверила Люба.

— Давай чай пить, а завтра жду тебя. На луг пойдём.

Глава 9

У деревенской лавки было шумно. Возле двух лавочек, в виде переброшенных через приземистые пни досок, отшлифованных за годы многими задами, собралась толпа молодых женщин, детей, стариков и подростков — всех тех, кто не занят был на колхозных работах в это дневное время. Варя, гоняющая по улице мяч, завидев земляков, столпившихся вдалеке, тоже поспешила туда. А ну как в магазин что-нибудь эдакое завезли?! К примеру, конфеты «дунькину радость». Кругленькие такие, карамельные, а надкусишь — внутри кисленькое яблочное повидло. Но Варя так не ела, она смаковала, медленно рассасывая и перекатывая сладкий шарик во рту, пока он не истаивал до того, что становился тонким-тонким, и вот, наконец, стенка его лопалась и начинка оставалась на языке терпкой яблочной пастилкой, почти такой же, как у бабушки. Баба Тоня делала пастилу из аниса и ещё каких-то, розовых, полосатых, названия которым Варя и не знала. И зимой, завёрнутая в газету, пастила душисто пахла летним полднем и яблочным садом. Когда Варя подбежала, прыгая на одной ножке от любопытства, к лавке, её никто и не заметил. Все увлечённо галдели, и каждый спешил высказать своё мнение. Только дети стояли, разинув рты, и внимательно слушали, о чём судачат взрослые.

— Это что же такое деется? — с чувством вопрошала баба Нина, высокая, тощая, как палка, и очень живая старушка, — Сроду у нас в деревне такого баловства не было. Пущай участковый разбирается.

— Вот и я баю, надо к Федотову идтить, — басом вторил дед Николай, — Это его работа, следует изловить вредителя. Нынче на председателя покусился, а завтра что — на стариков пойдёт вражина?! На детей?! Не для того мы супостата с нашей земли гнали, чтобы опосля сызнова гадёныши повылазили.

— А Васильеву-то, ничаво, на прок, поди, будет наука? — тихонько сказал какой-то женский голосок из толпы.

— Точно-точно, кой чёрт с им сделается, на пользу только.

— А может это Юрку хотели споймать? — предположила Таня, молодая мать, державшая на руках младенца.

— «Споймать», — передразнил её Славка, парень двадцати лет, невесть как оказавшийся тут в рабочее время, — Грамотейка.

— А ты мои ошибки не выискивай, чай не на уроке русского языка, — бойко парировала Таня.

— Танюха дело говорит, может и правда на Юрку напасть хотели, да ошиблись? — закивала баба Маша.

— Как бы там ни было, а Федотова надо вызвать из Лопатьево.

— Толька, а чего случилось-то? — прошептала Варя, склонившись к чумазому пацану, который с упоением ковырял в носу, одновременно шаркая носком сандалии в песке, а второй рукой вертя какой-то палкой, словно саблей. Анатолий был тот ещё виртуоз и умел делать разом несколько дел, поражая приятелей тем, что в его карманах завсегда водились какие-то диковинки: жёваные бумажные «пульки», коими так весело было стрелять через пустотелый стебель рогоза, цветные стёклышки, причудливые камешки, птичьи перья, ящерицын хвост, дохлый майский жук и прочие сокровища. Анатолий был парень нежадный и охотно делился с друзьями своим богатством, отчего те уважали Толика вдвойне.

— Да что, — важно ответил Толька, — На председателя нашего ночью напал кто-то, говорят. Это его жена рассказала соседке, а та бабе Соне, а та — остальным.

— Ого! — открыла, было, рот Варя, и тут же вспомнив про то, как приходила к ним Надя, и как они с бабусей позже принесли с реки русалочий венок, прикусила язык, — Неужто сработало?…

— А что рассказывают-то? — снова подступилась она к Тольке.

— Да кто что. Одни думают, что напал кто-то из тех, кому Васильев подлянку сделал — по работе, значит. У него с этим делом станется. Другие — что нашёл его кто-то из прошлого, когда он ещё на войне воевал. А бабка Соня и вовсе сказала, что это сам чёрт ему явился, ибо Степаныч — великий грешник и давно уж Божья кара над ним реет, вот и упала она ему на голову, — зашептал ей на ухо Анатолий, обтерев козявку о штаны.

Варя молчала, переваривая полученную информацию, а после, попрощавшись с Толиком, поспешила домой, чтобы поделиться с бабушкой новостями. Та выслушала внучку спокойно, пожала плечами:

— Знать ничаво не знаю. Ну, да участковый разберётся.

Варя прижалась к бабушке и горячо зашептала, понизив голос:

— Бабуся, ведь это же она? Водяница, правда? Ну, скажи, скажи, я никому!

Та глянула лукаво:

— Сама ведь всё знаешь, чего же спрашивать.

— И что же теперь будет? — восхищённо выдохнула Варя, — Я слышала, как баба Нина говорила, будто в бане напали на Васильева-то.

— Так русалки везде могут ходить. И на поле хороводы водят в туманные ночи, и по лугам бродят — цветы себе собирают, и в лесу можно их повстречать, реже, правда, да всё ж таки.

— Бабуся, да ведь ты говорила, что теперь русалки в деревню не ходят, после Зелёных святок?

— Дак то в дома, а баня испокон веку была местом тёмным. Не в том смысле, что плохим, а в том, что помещенье это не свячёное, духами облюбованное, на отшибе стоит — там и хозяин свой имеется, Банник, и Кикимора может завестись, ежели хозяин слаб. А у Банника жинка есть — Шишига. Та куда лютее своего муженька, коли не в настроеньи будет, так запарит до смерти, исхлещет веником, да пару такого напустит горячего, покуда с бедолаги кожа не слезет.

— Ужас какой, — Варькины глаза округлились, — И в нашей бане Шишига живёт?

— Может и живёт, да только мы с ними в согласии существуем. Я их не трогаю, они меня. У них свой час есть, тогда неча и соваться в баню. А в остальное время я там хозяйка.

— Бабушка, а с Васильевым теперь что будет? Что с ним русалка сделает? Утопит?…

— Ну, такому мы не дадим случиться. Проучим только.

— А как ты узнаешь, что пора?

— Заканчивать-то?

— Ага.

— А как на поклон придёт, так, значит, и баста, — засмеялась бабушка, — А он непременно придёт, как невмоготу сделается.

— Бабушка, а можно я с вами нынче на луга пойду? — улучив момент, подлизалась Варя.

— Нет, — голос бабушки тут же сделался строгим, — Неча тебе там делать. Дома останешься.

— А мне дома страшно одной, — заканючила Варька.

— Вот те раз. Ты что, маленькая что ли? Оставишь в задней избе свет, коли так, и спать ложись.

— А я всё равно без тебя не усну.

— Ничаво не знаю. Разговор окончен, — отрезала бабушка, — Ступай лукового пера нарви, окрошку я затеяла. Обедать станем.

К вечеру, как окутало синевой сад за окном, и улицу с другой стороны избы, бабушка засобиралась. Принялась складывать в небольшое лукошко, с которым они ходили за земляникой, клубок ниток, небольшое зеркальце на ручке, свечу и соль, достала из шкафа чёрную ткань и отрезала от неё небольшой кусочек, величиной с мужской носовой платок. Варя с интересом наблюдала за происходящим, но спрашивать что-либо побаивалась. Бабушка выглядела озабоченной и задумчивой, старалась ничего не забыть. Как только совсем стемнело, в сенцах тихонько стукнули.

— Заходи, Любаша, — отозвалась бабушка, — Я тебя уже поджидаю.

Та вошла, волнуясь и стреляя глазами по комнате, нигде надолго не задерживаясь взглядом. Левая кисть её была забинтована.

— Чего стряслось? — баба Тоня кивнула на руку.

— Да вот, чугунок стала из печи доставать, корове решила картохи напарить, а он возьми, да каким-то образом вывернись в ухвате-то. Ну, а я дурная, на автомате его схватила, когда он падать стал. Вот и… Да я сразу в холодную воду руку сунула, перевязала. Болит, конечно, но кожа цела вроде, покраснела только.

Бабушка покачала головой, поцокала.

— Я тебе потом скажу, чем лечить. А пока сядь-ко на стул, вот сюда. Я яйцом покатаю, чтоб малость с тебя стянуть чернь эту.

Любаня послушно села на пододвинутый бабушкой стул. А та взяла со стола заготовленное загодя свежее куриное яйцо и, присев, принялась катать им по Любанькиным ногам, затем перешла на живот, спину, грудь, плечи и закончила на макушке. Легонько стукнув острым концом по Любанькиному темечку, баба Тоня проговорила скороговоркой слова и быстрым движением разбила яйцо над тарелкой с водой, тоже приготовленной заранее. Вода всколыхнулась, что-то шлёпнулось в неё и Любанька ахнула.

— Это что, баб Тонь? Страх-то какой.

Губы её задрожали. Варе сделалось ужасно любопытно и она, не удержавшись, и забыв о том, что бабушка может и осерчать, подбежала к столу. Там, в неглубокой миске, в воде, барахталось нечто чёрное, маслянистое, похожее на ящерицу, но вместо хвоста тянулось у существа подобие крохотной человеческой ручки. Оно пищало и пыталось выкарабкаться из миски, но бабушка быстро захлопнула её крышкой, и понесла куда-то во двор. Люба, бледная и покрывшаяся мелкими каплями пота, согнулась пополам, и её вырвало прямо на пол. Она пыталась что-то сказать, Варя понимала, что ей очень стыдно, но не могла вымолвить ни слова. Следующие один за другим спазмы сотрясали её тело. Наконец, она успокоилась и опустила голову на руки.

— Ой, какая слабость меня накрыла… Всё кругом вертится, как на карусели… Варенька, прости, дай мне тряпку какую ненужную, я всё сейчас уберу.

Варя быстро принесла старое вафельное полотенце.

— Да ты иди, умойся хоть, — предложила она Любаньке.

Та закивала и поплелась к умывальнику. Когда Любаня закончила с уборкой, вернулась бабушка. От неё пахло дымом.

— Всё, теперь нам с тобой полегшее будет дело делать, однако ж сильный стяг на тебе, — объявила она Любаше, — Сбирайся, идём.

Бабушка накинула поверх платья тёплую стёганую безрукавку и, проследив, чтобы Варя заперла дверь, делая вид, что не замечает её унылого лица, вышла вместе с Любаней из дома.

Глава 10

Едва за бабушкой закрылась дверь, Варя обиженно хрюкнула и, сграбастав в объятия чёрного, что разбойничья борода или грозовая туча, кота Прошку, направилась к своей постели. Тёмная пушистая туча недовольно смотрела жёлтыми кругляшами, из которых, казалось, сейчас ударит молния.

— Ну, чего ты так глядишь? Тоже сердишься, как бабушка? — насупившись, спросила Варя, — А ещё друг называешься.

Кот мыркнул, издав ворчащий глас из своей кошачьей утробы, и вновь свернувшись клубком, теперь уже на постели возле хозяйки, прикрыл глаза и превратился в сплошную тьму, давая понять, что вести разговоры он не намерен и желает почивать.

— Да ну тебя, — Варя вконец расстроилась и, взбив подушку, тоже прилегла, но ей не спалось.

Всяческие шорохи, гуляющие по дому сквозняки, и скрип половиц делали всё кругом незнакомым, загадочным и живым.

— Прошка, мне страшно, — прошептала Варя.

Кот даже не шевельнулся, показывая всем видом, что ему наплевать. И вообще, если бы что-то эдакое в избе и было, то он, кот, уж непременно бы это почуял и предупредил хозяев. А так, волноваться не о чем. Но Варя мыслей кошачьих читать не умела, а потому разволновалась ещё больше.

— И чего это я? — сказала она вслух сама себе, — Как будто в первый раз я остаюсь ночью одна!

Она нахмурила лоб, пытаясь припомнить, сколько же раз ей приходилось ночевать без бабушки, и смогла вспомнить только один случай, когда у тётки Вали отелилась ночью корова, и что-то пошло не так, а колхозный ветеринар уехал куда-то как назло, и Валентина в отчаянии прибежала за бабой Тоней, с надеждой, что та хоть чем-то сумеет помочь. Баба Тоня и вправду тогда помогла, спасла животину, за что тётя Валя подарила на радостях отрез красивой ткани — Варе на сарафанчик. Но тогда Варя знала, что бабушка через пять дворов от неё, и ей не было так страшно одной. А тут… мало того, что они с тётей Любой ушли в невесть какие луга, так ещё и после увиденного вечером, Варю брали мурашки. Перед глазами так и стояла эта плошка с водой, на дне которой барахтался головастик с двумя лапками и кукольной ручкой вместо хвоста, оканчивающейся крохотными настоящими пальчиками.

— Бр-р-р-р, — девочку передёрнуло, — Надеюсь, бабушка сожгла эту мерзость. Завтра обязательно спрошу, что это было, и откуда в яйце завелось это нечто.

Варя боязливо глянула в проём двери, что вела из передней части избы в заднюю. Она не стала гасить лампы в абажуре над столом, и сейчас прямоугольник двери подсвечивался мягким светом, что падал на половик и тянулся до постели. Что-то щёлкнуло за стеной, и Варя тут же, как на грех, вспомнила все рассказы про домовых, банников, кикимор и прочих товарищей. Не в силах больше лежать, она закуталась, как в спасительный кокон, в одеяло, и, прошествовав к стулу, плюхнулась на него и уставилась в окно. Здесь почему-то было не так жутко. Где-то там, в темноте, за деревней, сейчас шли к лугам бабушка и Любаня, и Варя попыталась представить их, и то, как она идёт рядом, и в животе потеплело, страх отпустил немного. Пусть в воображении, но она уже была не одна.

Цикады стрекотали так оглушительно, что в ушах звенело. Любаша, всё ещё бледная, но уже оклемавшаяся от приступа рвоты, поторапливалась за бабой Тоней, шустро спешившей по одной ей ведомым тропам. Они вышли из деревни задами, миновали рощицу и оказались на поле, за которым простирались луга. Сухие торчащие стебли царапали лодыжки, временами кожу больно кололи шипы расторопши и будяка, Любаня ойкала, и подскакивала, бабушка же шла напролом сквозь высокие, почти в пояс, травы, при этом чудом не оставляя за собой никакого следа. Любаня, приметив эту особенность, удивлённо хмыкнула, хотела, было, спросить у Никитишны, да передумала. Ещё чего доброго рассердит её ненароком, собьёт настрой. Сама она еле поспевала за землячкой, запинаясь о коварные кочки, будто бы нарочно перебегавшие ей дорогу.

— Баб Тоня, — взмолилась она, наконец, — Скоро придём-то? Чем не луга?

Она развела руки.

— Ещё немного, место есть тут особливое, — не оборачиваясь и не сбавляя темпа, произнесла Антонина.

Любане ничего не оставалось, как только последовать за ней.
Травы стали влажными, подол платья, по которому они хлестали, намок, в воздухе запахло близкой водой.

— Странно, — подумала про себя Любаша, — Вроде бы для росы ещё рановато.

Свежий воздух, напоённый ароматами растений, взбодрил её, теперь ей стало совсем уже хорошо, и она даже засомневалась, правда ли на ней есть этот, как там его назвала баба Тоня? Точно — стяг! Быть может, она просто устала, вот и напридумывала себе всякого. Ещё и Никитишну зазря побеспокоила.

— Скоро сама узнаешь, кто тебе сделал, — всё так же, не оборачиваясь, бросила через плечо, баба Тоня.

Любаня вспыхнула — она что же, мысли её читает или так совпало? Ночь окутала всё своей тайной и красотой. Люба смотрела и не узнавала знакомые места. Вроде бы и от деревни отошли недалёко, а где они находятся — она уже не понимала. С недоумением оглядывалась Любаша по сторонам, и видела, как кругом происходит нечто чудное, сказочное что ли. Дышала земля, отдавая накопленный за день жар. Перешёптывались промеж собою высокие дивные травы, благоухающие пряно и сладко. Стрекотали в их дебрях ночные певуны-насекомые, а в лунном свете порхали беззвучно ночные бабочки.

— Вот тут и дело делать станем, — внезапно раздался голос бабы Тони и, Любаня, идущая за нею в след, чуть не споткнулась, налетев с разбегу на спину Никитишны.

— А что делать-то надо?

— Всё скажу. Стой покамест, любуйся вон красотой.

— Баб Тонь, а где это мы? — решилась Люба, наблюдая, как Никитишна, достав из своего лукошка пакет с чем-то белым, принялась рассыпать на свободном от травы пятачке круг.

— Да у родника, — отозвалась та, не разгибаясь.

— А, так вот от чего так свежо, прохладой веет, — поняла Любаня, — Погоди, какого ещё родника?

— Так, девка, вставай в этот круг, — пропустив вопрос мимо ушей, велела баба Тоня, — Вот тебе в руки зеркальце.

— На что оно?

— Гляди. Я стану заговор нарочный читать, а ты смотри в оба. Покажется в зеркале тот, кто на тебя черноту навёл. Только не теряйся уж тогда — сразу на зеркальце вот эту тряпицу накидывай и плашмя его наземь клади, — с этими словами баба Тоня сунула Любане в руку чёрный кусок материи.

Люба кивнула послушно и поёжилась, только сейчас до неё стало доходить для чего они сюда пришли, и что это не забавная игра.

Глава 11

Луна, до того яркая и пышная, стала вдруг истончаться, таять, бледнеть. Тусклого света её теперь хватало разве что на то, чтобы различать очертания поляны, леса с той стороны, и силуэт бабы Тони — маленький и юркий. Смолкли и цикады со сверчками, и в наступившей тишине слышалось лишь журчание близкого родника откуда-то слева.

— Сроду про этот родник не слыхала, а ведь он от деревни близко вовсе, — подумалось Любане.

Тем временем баба Тоня выудила из недр лукошка свечу, чиркнула спичкой, и яркий огонёк живой вспышкой осветил тьму, сгустившуюся к тому времени вокруг поляны плотным занавесом.

— Из круга, пока я добро не дам, ни шагу, — велела она, и сама вошла следом за Любашей в светящийся в темноте белый защитный оберег.

— Смотри, и глаз не спускай, — повторила она и принялась читать заговор.

Любаня заслушалась, слова были несовременные, непривычные слуху, но приятные — такие округлые, ровные, как речные гладенькие камушки-обкатышы, ласкали слух и Люба будто и задремала даже. Окрик бабы Тони заставил её вздрогнуть и она чуть не выронила зеркальце, но успела перехватить его второй рукой. Едва она выровняла его так, чтобы тусклый, молочный свет истаявшей луны отразился в его чернильной темноте, как в тот же миг обомлела. Оттуда, из зеркальной глади смотрело на неё лицо её сестры Анны. Все черты легко угадывались так, что никакого сомнения в том, что это она, быть не могло. И лишь только глаза, в обычной жизни такие яркие и зелёные, сейчас кололи иглами, жгли лютой злобой и неприязнью.

— Не стой столбом! — крикнула баба Тоня.

Любаня всполошилась, опомнилась — накинула скорее на зеркало чёрную тряпицу и тут же перевернула его ничком наземь. И тут произошло необыкновенное. Земля под зеркалом задрожала, под ногами ощутимыми толчками забилось что-то, а там, за защитным белым кругом взвыло и заметалось нечто, то припадая к земле, то взмывая выше человеческого роста. Любаня раскрыла рот, замерев в ужасе — это была старая, сморщенная, как сморчок, бабка, в чёрном балахоне, полы которого вились по ветру. Она билась о невидимую преграду, пытаясь попасть внутрь, но ей это не удавалось. Старуха визжала и неистовствовала, выкрикивая проклятия и сверкая чёрными вороньими глазищами. Любаня упала на землю, сжалась в комочек, заскулила, поджав колени к груди. Баба Тоня подскочила к зеркалу, занесла над ним ногу и опустила с размаху пятку. Раздался хруст, хрупкое зеркало в пластиковой рамочке треснуло, а баба Тоня всё продолжала и продолжала топтать его. Страшная старуха за кругом обмякла, поднялась ещё выше, и стала вдруг таять в призрачном свете вновь появившейся на небосклоне яркой луны. Как прежде застрекотали цикады, подул ветерок, вернулись звуки ночи. Баба Тоня выглядела измождённой, платье её прилипло мокрыми пятнами к спине. Но пламя свечи, на диво, всё так же чисто и ровно горело.

— Баба Тоня, это что было? — изрекла, наконец, Любанька.

— Где? С зеркалом-то? Так сестра твоя, как я и баяла давеча. Вот… показала истинное своё лицо, душу, так сказать.

— Да, глаза-то жуткие были какие.

— Как не жуткие, когда она с тёмными силами связалась, к услугам их прибегла.

— А…

— То ведьма была. Та самая, что крадника к тебе прицепила по просьбе завистницы. Не удалось ей, вишь ли, нас одолеть, так улетела прочь ни с чем.

— Неужто и правда такое на свете бывает?

— Сама сейчас убедилась, — развела руками баба Тоня, — Давай, раздевайся. Ещё не закончили мы.

— Зачем? — смутилась Люба.

— В роднике пойдёшь омываться.

— А-а-а…

— Давай, давай.

Они спустились под небольшой пригорочек к звенящему роднику, пробивающемуся из-под земли. Там, где он бил, образовалось меленькое озерцо-лужица.

— Прямо туда полазь, не боись — тут по колено всего воды.

— Ай, ледянючая!

— А то как же. На-ко вот тебе соль, обтирайся ею и тут же омывайся, а я ещё почитаю, — и баба Тоня вновь заговорила нараспев.

Люба поняла только, что призывает она силу земли-матушки да водицы, и что-то про злыдней, которые должны за семью замками упокоиться. Вода обжигала, покалывала иглами, но вскоре тело уже привыкло и стало даже горячо. Люба тщательно обтёрлась солью, омылась студёной водой, умыла лицо, и ей показалось, что она скинула годков пятнадцать, и ей снова семнадцать лет, и она румяна, весела и круглолица.

— Теперь на поправку пойдёшь, девонька, — заключила баба Тоня, — Выходи. Вот тебе полотенчишко, обтирайся покамест. Да пойдём отсюдова. Скоро время недоброе начинается. Ведьмин час. Слыхала?

Любаша покачала головой.

— Опасливое время, тем паче в чистом поле, от человеческого жилья далече. Всякое тут бродит в такие часы. Да и ведьма та воротиться может. Она на меня теперь шибко злая.

— Ой, баба Тоня, а она вам не навредит?

— Нет. Коли сразу не смогла, то уже ничего не сделает. У ведьм тоже свои законы есть.

— А вы что же, тоже ведьма выходит? — выдохнула Любаня восхищённо и одновременно со страхом.

— Всё тебе скажи. Обычная я. Простая бабка. И всё на том. Айда в обратный путь. Дорогой побалакаем.

Едва они прошли двести метров, как тут же Любаня сообразила, где они находятся. Вон же, и фермы родные впереди показались, и крыши домов.

— Так мы всё это время рядом были? — поразилась она.

— Выходит так, — улыбнулась баба Тоня, теперь она шла устало, припадая на одну ногу, — Послушай, что скажу. На сестру зла не держи. Виду не подавай, что прознала о чём-то. Живи, как жила. Только до дома её не допускай. Найди предлог. А она и сама почует, что дело её прогорело. Ты её прости, законы сами сработают — каждому воздастся по делам его. Что заслужил — то и получи.

— Хорошо, баб Тонь, — не сразу, но всё же согласилась Любаша, поёжившись от воспоминания лица в зеркале.

— Да гляди, никому ничего не сказывай об том, что нынче было, — наказала строго баба Тоня.

— Да что вы! Никому! — пообещала Любаша, порозовевшая и помолодевшая, что майская роза.

— Завтра баню истопи, да попарься хорошенько. И с солью обмойся. Делай так семь дён подряд. Потом сон тебе приснится, что делать — всё из него узнаешь. Там подсказка тебе будет.

За беседой они дошли до деревни.

— Ну, теперь разными дорогами пойдём, — сказала баба Тоня.

— Ой, бабушка, а как же отблагодарить мне тебя? — спохватилась Любаша.

— Время придёт, и отблагодаришь, — ответствовала та, — Ну, ступай себе с Богом.

Они разошлись у околицы, и Любаня бесшумной тенью юркнула под берёзы, и под сенью их поспешила к родному дому. Путь её пролегал мимо дома Васильевых, и, поравнявшись с ним, Любанька испугалась, заметив, как кто-то весь в белом, лезет через плетень в сад. Сердце Любаньки часто-часто забилось, и она прищурилась. Это была девица, с длинными волосами, стройная и ладная, но почему-то в одной рубахе. Едва та скрылась среди вишен, Любаня выдохнула, пожала плечами и побежала дальше. Но вдруг снова остановилась, задумалась, и, прижав ладонь к губам, ахнула, ровно догадавшись о чём-то. Покивала головой и уже без остановки кинулась прочь от дома председателя.

Глава 12

День сегодня выдался пасмурный, дождливый. Бабушка чувствовала себя неважно, и Варя за неё беспокоилась, а та лишь отмахивалась:

— Да к непогоде, недужится. Вишь, как затянуло, да с Гнилого угла, это уж, почитай на весь день. И лужи вон, в пузырях — верный знак, что до утра лить будет.

Забегала на чай Аринка с маленьким Максимом, тот заметно подрос, глядел вокруг любопытными глазёнками.

— Баба Тоня, мы ведь Максимушку окрестили в воскресенье. Тихонько в Лопатьево съездили с Пашей, у него выходной был. А то уборочная на носу, там уж до конца лета никуда не отлучишься. Никто ничего не прознал. Васильев сам не свой ходит, ни до кого дела нет. Даже на днях Юрку своего отчебучил при всех, представляете?! Вот диво-то. Ну, мы и воспользовались моментом, пока он нос не суёт во всё. Теперь у нас сынок со своим ангелом. А в крёстные-то мы Федю Маслова позвали. Он ведь Пашин лучший друг. Хороший парень, только вот с девушками что-то не везёт ему. Вроде бы и добрый он, и славный, да и лицом не щербат, а вот вишь ли — всё один.

Бабушка с Ариной пили чай, а Варю попросили приглядеть за маленьким. Та и рада, всё ей забавно, всё внове. Своих-то братьев и сестёр нет у неё. Максимка, пухленький и глазастый, лежал в подушках на постели, а Варя пристроилась рядом и играла с ним большим пёстрым пёрышком, бывшим когда-то в хвосте у их петуха, а теперь хранившимся у Вари в коробочке с сокровищами. Мальчик следил за пером глазками и чмокал от любопытства.

— Такой малёха, а уже всё видит и замечает, — дивилась Варя, трогая кукольные ладошки крохи.

Варе тоже хотелось иметь куклу-пупса, она видела такую однажды в райцентре в магазине игрушек. До чего же та была замечательная! Варя, зажмурившись, представила её в своих мечтах. Она бы её купала, и нянчила, спать укладывала и кормила. Только бабушке пока не до кукол, она ведь одна Варю воспитывает. Однажды бабушка ей сказала, что если чего-то очень сильно хочется, то надо представить эту вещь так, будто она у тебя уже есть. И всё сбудется. Варя сомневалась, но на всякий случай усиленно представляла себе пупса каждый вечер перед сном вот уже целых три месяца, с весны. В дверь легонько стукнули, и в дом кто-то вошёл.

— О, Любаша, а мы тут чаёвничаем как раз, проходи, — услышала Варя бабушкин голос, а за ним следом и тётьлюбин.

— Не, баб Тонь, я по скорому, с фермы пока обед убежала, вечером-то опять неколи будет — огород да проча. Вот, я тут для Варюхи подарок принесла. Мой-то вчера в город ездил, к брату, и я ему наказала купить для вас кой-чего. Это вот тебе, а это Варе. А где она?

— Да она с Максимкой водится, — ответила бабушка, — Да что ты, Любаша, хлопочешь, не стоило, да какие подарки дорогие. Спасибо тебе, дай Бог здоровья!

— Вот ещё — не стоило! Я от души! Так что никаких отказов! — хмыкнула Любаня, голос её был бойким и радостным.

— Не то что в прошлый раз, когда она пришла к нам ночью, — подумала Варя, снедаемая любопытством, что же там такое принесла тётя Люба.

Девочка бросила взгляд на ребёнка, тот засыпал, изредка открывая глазки, но оставить его одного она всё же не посмела. В спальню заглянула бабушка.

— Ступай-ка, там тётя Люба тебе подарочек принесла. Я покамест пригляжу.

Просить дважды не пришлось, и Варя на цыпочках выпорхнула в заднюю избу. А увидев на столе подарок — ахнула.
Там, в большой коробке с прозрачным слюдяным оконцем лежал тот самый вожделенный пупс в кружевном белом костюмчике.

— Тётя Люба-а-а, — только и смогла вымолвить девочка, застыв на пороге.

— Что? Нравится? — довольно произнесла та, наслаждаясь произведённым эффектом, — А то, поди, и не станешь играть-то? Скажешь, я большая уже.

— Нет, что вы, что вы! Да я же об этом пупсе целую весну и лето мечтаю! — воскликнула Варя и кинулась на шею тёте Любе, — Спасибо вам! Как вы только догадались?

Она звонко чмокнула ту в щёку и захлопала в ладоши.

— Вот и ладно, коли нравится, а я побегу, девоньки, обед уже к концу подходит, кабы не хватились меня.

Тётя Люба шмыгнула стрелой на крыльцо и скрылась из глаз.

— Да и я пойду, — поднялась из-за стола Арина, — Покуда Максимушка спит, надо ужин сготовить. Паша поздно приезжает, уставший, голодный.

Бабушка показалась на пороге с малышом на руках.

— На-ко, держи, сыночка, сладко уснул, дитятко. Ты солью обсыпала ли кругом своего огорода? — спросила она у молодой матери.

— Обсыпала, баб Тонь, и знаешь, как будто дышать легче стало. Чудно прямо.

— Так и есть. С оврага по ночам лезет всякое. Место гнилое. Но ничего, коли жильё своё защитишь, так пужаться нечего. Вы бы вот ещё рябину там посадили несколько деревьюшек вдоль забора. Она от всякого нечистого хранит.

— Скажу Паше, принесёт из леса, — кивнула Аришка, — Спасибо, бабушка, за чай, за беседу.

— Приходи, милая, мы тебе завсегда рады. Не стесняйся.

Едва Арина ушла, Варя подскочила к бабушке:

— Бабушка, а что тётя Люба тебе подарила?

— Ну что за егоза? — заворчала для проформы бабушка, — И так-то неудобно, человек потратился.

— Но ты ведь ей помогла, — удивилась Варя.

— Так-то оно так, да всё равно не люблю я никого обременять. Но и отказывать нельзя, человек от сердца несёт. Таковы правила — за работу денег не брать, но и от гостинца не отказываться, не обижать людей.

— Бабушка, а у меня тоже будет такой… ну, дар?

Бабушка погладила внучку по голове, вздохнула, глядя в окно.

— Ты, Варюша, не думай, что так легко и радостно эту силу иметь. За неё, ой, как спросится потом. Да и цена порой так велика, что сгореть надо, чтобы её выдюжить, и заново родиться.

Неясная мысль холодным налимом скользнула вдруг под рёбрами и ушла на глубину, Варя застыла и одними губами вымолвила:

— Мама и дядя, и дедушка… это была твоя цена, да, бабуля?

Бабушка не ответила, она всё так же смотрела за окно в сад, где на ирге заливался соловей — переливчато, радостно, задорно.

— Через три поколения у нас в роду эта сила передаётся. Однажды у тебя родится внучка. Она-то и будет обладать силой.

— О-о, — протянула Варя, — Это же так долго.

— В твои годы всегда так кажется, доча. День, как неделя идёт, лето — как целая маленькая жизнь. А когда будешь как я, то часики в три раза быстрее побегут. Только вроде встала, а уж и снова вечер за окном, потёмки. Полетят годы, не то что дни…

Бабушка встрепенулась:

— Ты гляди-ко, чего она мне принесла, вот учудила, ну шутница.

Она развернула свёрток, лежавший на краю стола, и Варя ахнула:

— Какие красивые бусы, бабуся-я-я!

— Да куда ж мне их носить-то? Я, уж чай, не молодуха.

Варя взяла в руки переливающиеся перламутром розоватые нежные бусины, погладила по щеке, поднесла к глазам.

— Как это некуда? Вот кино к нам привезут снова и пойдём в клуб, глядеть. А ты и наденешь бусики, — уверенно ответила она.

— Да ну, люди-то засмеют, — засмущалась бабушка.

— Вот ещё! Ты у меня самая молодая и красивая! — Варя обняла бабушку, прижалась к ней, — И не надо мне никакого дара, я только хочу, чтобы ты жила долго-долго и со мной была всегда.

— Буду-буду, милая, — бабушка погладила Варю по волосам шершавой рукой, — Пойду-ка я, пройдусь до лавки, новости разузнаю. А ты пока со стола прибери.

— Ладно, бабуся, а можно я потом с Валей поиграю?

— С Валей?

— Я так её назову, — Варя улыбнулась, показывая на свою куклу.

— У, вон оно что, — засмеялась бабушка, — Играй, конечно, там в шкафу старые вещи есть, так можешь взять, сшить что-нибудь для Валюхи своей.

— Правда? Вот здорово! — обрадовалась девочка и побежала к умывальнику, мыть чашки.

Антонина шла к лавке, хлюпая калошами по грязи, когда возле неё притормозила с громким тарахтеньем машина председателя, чуть было не окатив её из лужи. Баба Тоня лишь скосила глаз и пошла дальше, будто и не было ей до того дела. Хлопнула дверца, спрыгнул из кабины Васильев, поспешил к ней.

— Стой, стой, Никитишна! Да погоди ты, во несётся. Куда так спешишь? Давай подвезу?

— И тебе не хворать, Степаныч, — обернулась баба Тоня, — Да, слава Богу, свои ноги ишшо носят, сама дойду. А вот ты чой-то неважно выглядишь нынче. Спал плохо, что ли?

— Да я уж и вовсе забыл, когда спал, — махнул тот рукой, — Какой тут сон.

— А что же такое?

— Да ты разве ничего не слышала?

— Ничего, — пожала баба Тоня плечами, а глаза её хитро блеснули.

— Уже весь колхоз болтает… Преследуют меня, Никитишна! — зашептал он, озираясь, будто боялся, что за палисадниками может прятаться тот самый враг.

— Вот те раз. Да кому ты сдался?

— Зря ты так, Никитишна, — погрозил пальцем председатель и сощурился, — Да не твоих ли рук это дело?

— Да ты о чём хоть? Обвинять без вины всяк мастак.

— Говорю тебе — преследуют меня. Повсюду мерещится всякое.

— Дак сходил бы к Федотову, пущай разбирается.

— Был я у него. Никакого толку, посмеялся он только, когда я ему про девку рассказал, ту, что мне покоя не даёт. Чего, мол, ты, Степаныч, теряешься, поцеловал бы разок молодуху, глядишь, и отстала бы, видать, понравился ты ей.

— А чего ж ты? И, правда, приголубил бы, ты бают, до этого дела охочий, — усмехнулась баба Тоня.

— Да ты же не знаешь ничего! — воскликнул Степаныч, и тут же снова перешёл на шёпот, — В том-то и дело, что непростая это девка. А… Как и сказать-то не знаю.

— Да как есть, молви.

— Не человек это!

— Бат-тюшки, а кто же? Мядведь?

— Хуже! Русалка, — закончил председатель и уставился на бабку.