Бесплатный фрагмент - Present Perfect Continuous

В английской грамматике Present Perfect Continuous обозначает действие, начавшееся ранее какого-то момента в прошлом и продолжающееся в настоящее время.

1

Солнце, отразившись от окна соседнего корпуса, ударило прямо в лицо и разбудило меня. Я приоткрыл глаза, увидел залитое жарким золотом стекло — и тут же ослеп от яркого света.

Сразу с досадой отвернулся: хотелось не просыпаться как можно дольше — наступающий день, как и предыдущие, не сулил мне ничего хорошего. Тем более суббота: надо думать, чем занять себя. Но что-то, еще похожее на дрему, слишком быстро прошло — и значит, надо вставать.

Ванна занята замоченным грязным бельем соседки: душ не примешь. Опять! Ополаскиваюсь над раковиной: вода, хоть и не как зимой, все-таки немного бодрит. Чайник уже пыхтит — можно бриться.

Застилаю постель и навожу какой-то порядок в комнате. Одеваюсь; гляжусь в зеркало: прямо таки жених. Черт бы все подрал! Ладно: можно идти. Почистил туфли на площадке, ополоснул руки и запер комнату. Выглянула соседка — в халате, из-под него почти до пола мятая ночная сорочка.

— Вы не в магазин, случайно? Прихватите мне, если вас это не очень затруднит, батон, бутылку молока и…

— Я ухожу, — не очень любезно прерываю ее.

— А-а! — обиженно тянет она. — Дверь вечером я могу запереть?

— Я приду.

— Только, если вы опять очень поздно, то, пожалуйста, тише.

— Хорошо: постараюсь.

Завтракаю какой-то ерундой в ближайшем кафе. Потом сижу на бульваре и соображаю, как мне, все-таки, убить день.

К родителям сегодня не поеду. И так буду у них завтра — с Маринкой. А сегодня — ни к чему: снова те же разговоры и вопросы, да еще мама вдруг опять что-то вспомнит.

С Юркой глухо: у него зачеты, готовится без продыха; все, чем мог, я уже успел ему помочь — больше нечем. И на работе делать нечего: управились лихо как никогда — последние кальки получим из копировки на следующей неделе.

Позвонить, все-таки, кому-нибудь? Да без толку: вчера еще обзвонил всех — безрезультатно. Кроме Ирки, сестрицы моей двоюродной: знал, опять предложит с кем-то познакомить — «интеллигентная, выглядит моложе своих лет, семья хорошая». Все равно, с ее протеже у меня абсолютно не клеится: все что-то не то. Мыкаюсь пока один, благо есть, кто много от меня не требуют. Ночь наша, и ладно. Потом опять один, а чаще один и вдвоем: хуже не придумаешь.

Схожу куда-нибудь, и все. А куда? В костел святого Людовика на Малой Лубянке? Нет: после рижских и львовского костелов орган там — не звучит абсолютно. Кино? Вместе с очередью в кассу отнимет часа три — от силы. Опять музей? Пожалуй: только в какой? Сижу и не спеша соображаю.

Честно говоря, идти мне никуда не хочется. На бульваре сейчас хорошо как никогда: деревья в молоденьких листочках, и солнышко пригревает. Сижу на скамейке, курю и даже начинаю немного подремывать.

Появляются еще люди, устраиваются на скамейках под липами. Старушка с детской коляской. Два парня ставят доску и играют в шашки: надо будет подойти — поболею, сделаю пару замечаний, а там, смотришь, и сыграю партии две-три. Старик с газетами. Девушка с книгой, на скамейке наискось от меня. Лениво курю и глазею на них.

Девушка — молоденькая: от силы, наверно, лет двадцать. А ножки у нее — стройненькие. И волосы неплохие. Ничего смотрится. Она на минуту подняла голову, и я сумел лучше разглядеть ее: не красавица, конечно, но лицо приятное — главное, глаза весьма таки осмысленные. Я еще посидел немного, рассматривая ее. Она несколько раз подняла голову, глядя на меня, а потом вдруг очень уж уткнулась в свою книгу. Даже покраснела. Ладно, хватит!

Встал и подошел к играющим. Тут меня ждало разочарование: уровень их игры был уж очень низкий, играть с такими партнерами — никакого удовольствия. С минуту постоял возле них и ушел.

В кассе кино — очередь, хвост на улице. Детектив какой-то новый: может быть, неплохой, раз на него давятся. И потом — какая мне разница.

До меня осталось человека четыре — кассирша предупредила, что билеты на ближайший сеанс кончаются: очередь заволновалась. И тут я увидел девушку, что сидела на бульваре: она стояла в конце очереди — билет ей, конечно, не достанется. Тогда я взял два билета — последние.

Моя незнакомка пошла к входу в кинотеатр: это мне и было нужно. До начала оставалось еще достаточно, можно было покурить, но я сообразил, что она может суметь купить билет еще у кого-нибудь. Подошел так, что она меня не видела.

— Нет лишнего билета? — спросила она спешившую мимо девушку; та мотнула головой — и я сразу сказал:

— Есть один лишний, — и она сразу повернулась ко мне. Еще несколько человек бросились, пытаясь опередить ее:

— Мне, мне продайте!

— Продан, продан уже. Идемте, там мне отдадите деньги — а то билет сейчас вырвут. — Она благодарно посмотрела на меня.

Когда сели, протянула мне рубль.

— Потом: у меня нет сдачи, — соврал я.

Журнал был интересный — «Иностранная хроника», а сам фильм — черт те что. Я в середине не выдержал, сказал:

— Да: о-очень жалостливый фильм!

— Разве? — сразу откликнулась она.

— Весьма: жутко жалко — себя, дурака, что попал на такой. — Шуточка довольно затасканная, но сработала — она засмеялась:

— Правда: чушь!

— Дикая! Едва ли дальше может быть лучше. По-моему, стоит уйти. Вы как? — Она кивнула. Пригнувшись, выбрались из ряда.

— Сколько я вам должна? — спросила она на улице.

— Да, по-моему, я вам теперь должен за такой.

— Но…

— Да все равно, у меня нет сдачи. Извините, что у вас за книга? — прикинулся я: отлично видел, что «Воспоминания современника» Прахова, которую читал давно еще.

Она протянула мне книгу, и я сделал вид, что с интересом просматриваю ее.

— О, о художниках, расписывавших Владимирский собор в Киеве. Интересно! Собор потрясающий.

— Вы его видели?

— Да. А вы?

— Нет, к сожалению! — Очень неплохо: то, что надо — на эту тему я могу говорить таки неплохо.

Как раз перед командировкой в Киев я нашел в библиотеке «Соборъ Св. Владимира въ Киеве», дореволюционного еще издания, и выписал оттуда, кто что там расписывал. С блокнотом, где были эти записи, потом ходил по собору и давал пояснения таким же, как я: никаких путеводителей там не было.

— Один из подошедших к нам оказался церковным старостой собора: подарил мне фотографии запрестольных росписей — их могут видеть только священники и убирающие в алтаре.

— Красивый он?

— Очень. Даже когда там полумрак: очень впечатляет. Только мозаичное изображение Богоматери с Младенцем, из-за того, что в соборе оно на золотом фоне, по-моему, сильно уступает в выразительности его же живописного в Русском музее — на черном фоне, оттеняющем идущий от нее свет.

— Да? — она явно с интересом слушала меня. И я воспользовался этим — предложил пойти в Пушкинский музей либо в Третьяковку. Она сразу выбрала Пушкинский.

— А вы пешком ходить любите? Можно дойти пешком — по бульварам.

— Конечно: погода чудесная.

Мне казалось, бульвары долго будут тянуться один за другим. Увлекшись разговором, я незаметно перешел на свой привычный темп. Заметил это уже у Никитских ворот.

— Не загонял я вас?

— Нет еще, — она улыбнулась.

— Если опять побегу, скажите «тпру».

— Ну что вы!

— Учтите: другого выхода нет.

— Тогда, может быть, скажу, — она снова улыбнулась.

Сегодня погода — настоящая летняя, и в музее не слишком много народа. Начинаем осмотр с самого начала — с Древнего Египта. Последнее время я все больше предпочитаю его искусство греческому: оно кажется более выразительным, несмотря на условность поз — мне созвучней плавное изящество линий египетских фигур и, особенно, легкие улыбки женских лиц. И что-то общее с ними я вдруг обнаруживаю в улыбке моей спутницы.

Когда она улыбается, в ее карих, почти одного цвета с ее волосами, глазах мягко вспыхивают теплые искорки. Вообще она очень сдержанная, воспитанная. Только улыбка — главным образом, глазами. И рот, немного большой, со слегка выпяченной нижней губой и чуть крупноватыми зубами, очень выразительный — выдает движение ее мысли и чувства. Та же грациозность и внутреннее изящество — фигур древних египтянок.

Мы говорим очень мало, — ходим и смотрим. В следующих залах она внимательно рассматривает каждую картину — как я когда-то. Теперь мне здесь все знакомо: я обвожу глазами зал и задерживаюсь лишь у самых любимых картин, поджидая, когда она подойдет ко мне.

— Вам эта нравится?

Я молча киваю. Она небольшая — «Младенец Христос» Сурбарана. Ребенок лет четырех — отнюдь не херувимчик: не очень-то красив, в длинной рубашке из грубой ткани, прямые не чесаные волосы. Явно — дитя совсем простых, бедных родителей. Но эта улыбка и какой-то теплый свет, исходящий из маленьких лучистых глаз, руки, протянутые вперед. Что он хотел сказать, испанец Сурбаран, изобразив маленького Христа таким? Что каждый ребенок — это Христос, в том лучшем понимании, что вкладывалось в его образ, — пусть даже ребенок этот и некрасив, прост и беден? Он, должно быть, любил их — детей, этот художник.

Она тоже внимательно смотрит «Младенца Христа» — и спрашивает тихо:

— Вы любите детей?

— Я? Да.

Мы не сразу отходим от нее. Говорим, по-прежнему, мало. Зачем? Надо смотреть. Мы же не художники, не можем по настоящему понимать все тонкости колорита, рисунка, композиции и прочего. Не знаю, насколько это для нас, простых смертных, важно. Главное — лишь мысли и чувства, настроение, вызываемое картинами. Похоже, и она так считает: во всяком случае, не пытается разглагольствовать об искусстве.

Ходим мы по музею долго. Меня это совершенно не утомляет, тем более что нового выставлено очень мало: память напрягать почти не приходится.

Последние залы, как всегда: импрессионисты, постимпрессионисты, фовисты, Пикассо. И мы выходим из музея — на яркий солнечный свет. Я, все-таки, немного устал, и у нее, тоже, глаза утомленные. Но до конца дня еще далеко, и мне никак не хочется снова остаться одному: с ней хорошо.

— Здесь недалеко есть чебуречная, на улице Герцена. Может быть, пойдем туда, поедим? — и жду: не кончилось ли уже все хорошее, что было сегодня; жду, не дыша, те страшно длинные секунды, пока она не кивает: да. Да!

Чебуреки очень горячие: прокусишь, и пар обжигает губы. Главное, чтобы бульон не вылился: надо пить его, осторожно наклоняя чебурек. Она ест их с удовольствием. И я — не глотаю, лишь бы поскорей покончить с процедурой еды, как обычно — ем и ощущаю вкус. Хорошо! Только остался вопрос: не поблагодарит ли она меня вежливо за прекрасно проведенное время и исчезнет — и я снова останусь один, не зная, куда себя дальше деть до наступления ночи.

Но сегодня, как ни странно, мне везет: она никуда не спешит уйти от меня.

— Два зачета вчера сдала сразу: можно и отдохнуть.

Родители не будут беспокоиться? Нет: как раз сегодня утром они улетели в Трускавец, мама в санаторий, а папа — чтобы ей не быть там одной. Она ездила их провожать в аэропорт; на обратном пути так и не дошла до дому: на бульваре так хорошо в эту пору.

Узнаю, что она учится в вечернем институте, на третьем курсе, и работает в библиотеке. Хочу спросить уже, как ее зовут — но понравится ли ей это: будет похоже на официальное знакомство. Лучше чуть попозже.

Мы сидим на скамейке под каштанами на Суворовском бульваре. Мороженое съедено, ноги отдохнули. Предлагаю ехать кататься по Москве-реке: люблю находиться на воде. Ей тоже кажется, что это неплохо.

— Только опять пойдем пешком, хорошо?

— Но…

— Не бойтесь: я люблю ходить.

И мы снова пошли. Я говорил и говорил: наконец-то была счастливая возможность выговориться — она хорошо умеет слушать, и то, что я говорю, ей интересно. Описываю города, в которых был, музеи, здания, церкви и костелы, среднеазиатские гробницы, мечети и медресе. Называю ей малоизвестные, отмеченные мной для себя в Эрмитаже, лежащего мраморного Авеля работы Джованни Дюпре и картину «Отправление на рынок» Констана Тройона.

Она сдержанно улыбается, когда, по-видимому, не совсем со мной согласна. Но не возражает — пытается понять меня; смотрит прямо в глаза, и я все лучше могу разглядеть ее.

То, что сразу показалось мне во внешности ее недостатками, перестает быть ими: и чуть крупноватые зубы, и чуть отвислая нижняя губа — да все это как-то очень и очень в меру, — настолько, чтобы лишь составлять особую прелесть ее лица. И все время — внимательный взгляд и мягкие теплые искорки, когда она улыбается, и дивно подвижный рот. Смотрел бы и смотрел на нее, не отрываясь. Девочка она, безусловно, интересная: очень-очень многое успела прочесть.

— Мне удается после того, как стала работать в библиотеке, одной из первых прочитать все новинки, которые к нам туда поступают.

— Завидую. А я только недавно «Мастера и Маргариту» сумел прочесть.

— По-моему, совершенно потрясающая вещь.

— Конец жуткий только.

— Да? Почему?

— Помните: их конец — Мастера и Маргариты? Навсегда вместе, но при этом абсолютно отрезанные от всех и всего, замкнутые друг в друге. Ведь это же так страшно; страшней того, что пишет Кафка, — все одно и тоже: без движения, без развития — без будущего.

— Действительно. Странно, я почему-то не поняла это тогда. А Кафку я, к сожалению, до сих пор еще не читала.

— И не торопитесь пока.

Медленно плывет наш речной трамвай, и рядом с нами никого, кто бы мешал нам говорить обо всем на свете, слышать обращенные к тебе вопросы и голос славной, умной девушки, которая совсем не спешит расстаться с тобой, уйти, оставив одного.

Когда сошли на берег, уже начинало смеркаться. Вечер тоже был тихий, теплый. Чтобы оттянуть расставание, я предложил пойти в кафе-мороженое, но она отказалась:

— Нет: не люблю стоять в очереди. Давайте зайдем, где можно быстро поесть.

По оживленной улице Горького доходим до площади Пушкина, съедаем сосиски в кафетерии — и снова идем по бульварам.

На скамейках парочки. И я когда-то, студентом, сидел здесь и целовался со своей девочкой; прохожие шли мимо, не поднимая глаз. Боже их упаси было отпустить какую-нибудь реплику! Парочек было много: по одной, а то и две на каждой скамейке — мигом бы надавали по шее.

Теперь я иду мимо и не завидую тем, кто сидит в обнимку. Мне слишком хорошо — только оттого, что не спеша идет она рядом и говорит со мной. По-настоящему: даже не помню, когда так было — уже отвык, пожалуй.

Мы свернули с бульвара и пошли по тихим вечерним улочкам. Большая часть окон была открыта.

Постепенно огней в них становилось все меньше, стало еще тише. Москва засыпала.

Подошли к ее дому. Из какого-то окна слышался бой курантов.

— Ну, вот. Здесь я живу. Спасибо вам.

— За что?

— За этот день, — она устало улыбнулась.

— Я смогу вас снова увидеть?

Она опять улыбнулась и молча кивнула.

— Когда?

— Завтра я буду заниматься. Надо было и сегодня немного поработать, так что завтра никак.

Ну, и слава Богу! Завтра я — тоже не могу: беру на весь день Маринку. Скоро Лера уедет с ней на юг, не увижу целый месяц.

— Вы мне дайте свой телефон. Я сама позвоню, хорошо?

На мгновение перехватило дыхание: а почему свой не дает? Не хочет? Или боится?

— Чем записать? — Писать приходится обгорелым концом спички в книге.

— Не смахните.

— Я сразу же перепишу, пока не буду закрывать ее. А кого спросить?

— Ах, да! Скажите: Феликса. А как вас зовут?

— Оля. Позвоню, наверно, не раньше, чем через неделю: разделаюсь с зачетами.

Буду надеяться, что так оно и есть: что не просто хочет решить, будет ли мне звонить или нет.

— Я обязательно позвоню, — говорит она, и я сразу верю: позвонит. — Ну, ладно. Спокойной ночи, Феликс!

— Спокойной ночи!

Я отошел не сразу. Оля появилась в окне лестничной площадки между вторым и третьим этажами: я помахал ей рукой. Она улыбнулась мне и больше не появлялась. Я закурил и зашагал домой.

Дверь, все-таки, была заперта на цепочку: пришлось звонить.

— Я думала, вы уже не придете.

— Но я же предупредил вас.

— Предупредили, да; только уж поздно очень, а вас нет и нет. Я и заперла. А вам тут звонили: ваша сестра и еще какой-то женский голос. Было плохо слышно, но, похоже, та самая женщина.

— Ага, спасибо.

Я тут же забыл, что она мне сказала: мысли были о другом. О сегодняшнем дне — об Оле: она стояла перед глазами. Я был почти совсем уверен, что она позвонит: она же сказала. Оля! Оля: милая, скромная, интеллигентная — то! Все было — то: что и как говорила, держалась, двигалась, улыбалась.

Неужели в моей жизни появится то, что избавит, наконец, от щемящего чувства постоянной тревоги, ожидания одного только плохого, обиды за жизненную неудачу, за растраченные годы? Что поможет всему этому стать прошлым: чтобы снова начать жить, а не существовать. Как сегодня: день не был одним из тех бесконечных ненужных дней. Мне сейчас как-то очень легко, и брезжит снова впереди надежда на что-то. Жить — значит быть счастливым: иначе, зачем вообще жить?

Хорошо! Ноги гудят — мы столько прошли сегодня вместе. Надо спать: чтобы завтра пораньше забрать Маринку — завтра она будет со мной.

Больше недели прошло в ожидании. Хорошо хоть, работы было невпроворот: последние дни перед сдачей проекта. В понедельник получил кальки общих видов металлоконструкций, выполненных мной. Простыни те еще, масштаб мелкий, да еще, главная прелесть, наш главный конструктор ЦКБ неукоснительно требует, чтобы все сварные швы, видимые и невидимые, были показаны «ресничками»: копировщица, любая, запросто нанесет их не там — замучаешься потом исправлять. Поэтому на белках их и не проставляю: сам наношу потом в кальке. На черта, спрашивается: ГОСТ на изображение сварных швов это давно уже не требует. Но характер у нашего Главного крутенький: как сказал, так и будет. Сижу и наношу эти бесконечные «реснички». Да еще ждут кальки детальных чертежей, которые я должен просмотреть за своими исполнителями и подписать. Ошибки, как всегда, вылезают. Запарка, хоть и не слишком дикая: после работы остаюсь, но не допоздна. Не впервой — спихнем!

В субботу, следующую после той, я утром проводил Маринку с Лерой; с вокзала сразу поехал на работу. В воскресенье работал в отделе один, и не очень торопясь. В понедельник почти все было кончено и подписано шефом, руководителем нашей группы. Оставались мелочи.

Во вторник часов в одиннадцать шеф понес кальки к Главному — подписывать, а мы всей группой вышли во двор, возбужденные, веселые, с перепачканными тушью пальцами. Сергей предложил идти в буфет пить пиво. По-моему, было еще рано: Главный может вызвать к себе с вопросами. Пусть лучше все подпишет, и можно будет скинуться не только на пиво. Стали обсуждать обмывание сдачи проекта. Устроить, пожалуй, лучше всего, у меня.

Шеф принес кальку общего вида: два мелких исправления, остальное Главный подписал без звука. Поэтому в буфет сходили и пива выпили. Потом отдали нашим женщинам конфеты, а сами снова уселись с сигаретами на солнышке.

Как раз тогда она мне позвонила, и я рванул в отдел к телефону. И мы договорились встретиться вечером.

Сабантуй отпадал. Пригласить ее, конечно, нечего было и думать: обмывание сдачи проекта — мероприятие, из-за обилия спиртного, отнюдь не для ее глаз. Юрка без меня не хотел, остальные без нас обоих — тоже. Я боялся, что на меня обидятся, но все уладилось, когда намекнул, в чем дело.

После обеда шеф велел нам свернуть все белки, убрать их и спокойно разбегаться. Я принял дома душ, переоделся и в шесть уже стоял с букетиком ландышей возле ее дома.

…Мы начали встречаться после каждого ее экзамена. Я ждал, пока она выйдет, в сквере возле ее института. Оля подходила, брала цветы, подносила к лицу и улыбалась мне. Мы ужинали где-нибудь, а потом шли бродить по улицам. К ее дому подходили, когда уже было заполночь, и еще долго стояли и разговаривали. Домой я уже добирался чаще всего пешком, если не удавалось схватить случайное такси.

А через две недели я укатил в командировку. В Киев.

Шеф был удивлен, что я не рвусь: думал обрадовать возможностью лишний раз побывать в его соборах и музеях.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Серьезное?

Я рассказал ему про Олю.

— Значит, интересная девушка? Ну, дай Бог! Много моложе тебя?

— Лет на десять, должно быть.

— М-да… Ну, это нестрашно. — Еще бы: Вера моложе его на все тридцать пять! — Но все равно, ехать нужно: посмотришь, что там, у «князя Олега» сделано; подберешь интересный материал. Послать вместо тебя Сергея либо Юру не имеет смысла: металлоконструкциями занимаешься ведь ты.

— Да я понимаю…

— Поверь мне, это даже неплохо: маленькая разлука. Можешь и задержаться там на пару дней, если захочешь. Фотоаппарат не забудь.

Я быстро все оформил и билет достал на вечерний поезд. На свидание пришел с портфелем, в котором лежало все необходимое мне.

Оля поехала на вокзал провожать меня. Мы стояли у вагона; мне казалось, что и она несколько расстроена.

— Вы мне позвоните оттуда?

— Обязательно. Но только если вы мне дадите свой номер. — Она покраснела:

— Ну, конечно! — Нет худа без добра!

Она не ушла, пока поезд не отправился, и стояла, махала мне, и я думал, до чего много дала она мне за эти дни.

…В Киеве я управился очень быстро. «Князь Олег» сразу же повез меня в Бровары, где показал мне то, что представляло для нас интерес и стоило сфотографировать, и устроил ночевать в общежитии аспирантов. На следующий день получил от него обещанные чертежи и другие материалы. Но по основным вопросам у него интересного для нас оказалось не так много: наши и их нагрузки здорово отличались. Все же, кое-что мне там удалось узнать, и, в целом, я был доволен.

Еще «князь Олег» снова задал мне вопрос:

— Ну, что: не надумал еще перебраться к нам? Возможно, я уладил бы сейчас с местом для тебя в аспирантском общежитии.

Я вспомнил, как он в начале предлагал решить эту проблему, улыбнулся, но сказал «нет» вполне решительно. Теперь у меня было еще больше причин не уезжать из Москвы, чем прежде.

В четверг с утра отправился в железнодорожную кассу, простоял там полтора часа и взял билет на воскресенье вечером, и то только потому, что пришел очень рано. Оставалось только заехать отметить командировку. Решил вначале направиться на улицу Репина, в музей Русского искусства, но почему-то ноги сами понесли меня по Крещатику совсем в другую сторону. Я вроде бы из чистого любопытства зашел в аэрокассу. Билеты на самолеты были любые — за сутки вперед.

И тогда я сообразил, что задерживаться не хочу — несмотря на то, что могу еще четыре дня бродить по музеям, по Крещатику, купаться в Днепре. Я снова встал в очередь и взял билет на завтра. В железнодорожной кассе, куда я вернулся, даже не успел подойти к окошку: билет на поезд у меня тут же кто-то купил, еще и поблагодарил.

Я все-таки успел побывать в тот день в музеях и во Владимирском соборе. Вечером, как все предыдущие дни, звонил ей, но не застал: вспомнил, что у нее сегодня последний экзамен.

Утром выкупался в Днепре, потом прошелся по Крещатику. В пять часов ТУ-104 уже был в Москве.

Я чувствовал, что волнуюсь, набирая ее номер: дома ли?

— Алло! — Удачно!

— Оля, здравствуйте! Это я.

— Феликс! — судя по голосу, она обрадовалась. — Как вы там?

— Я звоню уже из Шереметьева: только что прилетел. Как ваши успехи?

— Сдала вчера. Последний.

— Ну, поздравляю!

— Сегодня отмечаем в ресторане. — А, черт!

— Феликс, вы не пойдете со мной?

— Только если удобно.

— Да, да! Приезжайте сразу ко мне: я жду!

Позвонил родителям. У них, слава Богу, все в порядке. Сказал, что сегодня к ним заехать не могу, буду на неделе.

Автобус-экспресс мчался по Ленинградскому шоссе. Прямо к ней, оттуда вместе в ресторан. Хорошо хоть у меня в портфеле свежая белая рубашка. И очень кстати, что цветы ей купил в Киеве. Надо спешить: она ждет меня.

Да, ждет — дверь открылась сразу же, как только я нажал кнопку.

— Феликс! — такой сияющей я ее еще никогда не видел.

— Оля! — Я даже не успел захлопнуть дверь, бросил портфель и притянул ее к себе, не думая уже, можно ли — она не отстранилась, прижалась лицом к моему плечу, и тогда я поцеловал ее: в губы.

— Олечка! — мне казалось, что я задохнусь.

— Феликс! — она не спешила освободиться от моих объятий. На лестнице за дверью послышались чьи-то шаги, я вынужден был отпустить ее.

— Хватит, — смеясь, сказала она, когда я, закрыв дверь, хотел опять обнять ее. — Нас ждать будут: дай мне одеться. Может, душ пока примешь — хочешь?

— Еще бы! Жарко сегодня. И брюки чуть смогу гладануть?

— Сможешь. Только все — быстро.

Мы были готовы в полвосьмого.

— Вашу руку, мадемуазель!

Такси поймали на углу. Начиналась светская жизнь. Едем в «Пекин», который из всех ресторанов, где бываю весьма редко, предпочитаю остальным. Не был там уже давно.

…Здесь все так же: те же чистые нежные краски росписи на потолке, запахи китайской кухни. Олина компания занимала длинный столик за колоннами: две девушки и трое ребят. Они отложили меню и уставились на меня несколько растерянно. Юноша в очках покраснел: видимо, он пошел сюда из-за Оли.

— Вы извините, но Феликс только что прилетел из Киева, и я не хотела идти без него, — представила меня Оля.

Их, кажется, устроило, что я только что прилетел из Киева: в этом было что-то, значительное, причем делающее чем-то значительным и их. Как и все (похоже, и я), в кои то веки попадающие в ресторан, они искренне строили из себя светских людей: изысканно вежливо протягивали мне руки для знакомства.

Снова стали обсуждать меню. Они, видимо, были здесь впервые, — я, с видом знатока, объяснил им, что китайцы за праздничным столом едят много блюд, но понемногу каждого, и предложил сделать примерно так же. Заказали салаты из гороха маш и корейский, трепангов, вырезку с грибами сянгу и молодыми стеблями бамбука, яблоки, бутылку коньяка и две саперави.

Получилось что-то не очень дорого. Для парнишки, который покраснел при появлении Оли со мной, это обстоятельство, видимо, было не маловажным, потому что пока мы выбирали, я успел заметить в его глазах беспокойство: денег у него, наверняка, было немного, и он боялся оказаться в неудобном положении. Даже взглянул на меня поприветливей — но почти тот час же, словно спохватившись, сердито отвернулся.

Официант, как всегда, не спешил. Мы курили и весьма чинно разговаривали.

Коньяк сразу подогрел: они вспомнили, что сданы все экзамены, оживились, заговорили свободней и громче. Вскоре заиграл оркестр.

Они никогда не начинают с модных танцев: мне это на руку. Шейк я, все равно, не умею, только старые — вальс, танго, фокстрот. Научился еще в школе.

Мы с Олей вышли одни из первых. Я медленно вел ее, — она очень хорошо слушалась. Чуть-чуть опьянел: от коньяка или оттого, что она со мной. Скорей всего. Только она, ее лицо, теплые искорки в глазах, тонкий запах ее духов, ее рука на моем плече, и томные звуки танго: как будто больше ничего нет и никогда не было.

Вечер очень удался. Было уютно. Тянули сухое вино, смаковали китайские блюда, болтали, курили — девушки, кроме Оли, тоже. Много танцевали.

Шейк я пропускал; Леня, чьим очевидным соперником я являлся, не танцевал совсем.

— Ты ее давно знаешь? — спросил он, когда мы остались за столом одни.

— Олю?

— Да: Олю!

— А ты? — уклонился я.

— Вместе учимся. С первого курса.

— А! — я так и не ответил на его вопрос. Сейчас я имел возможность жалеть кого-то — симпатичного мне парнишку: лет десять тому назад я был здорово похож на него.

Он разлил оставшийся коньяк:

— Выпьем: за то, чтобы ей было хорошо! — Мы чокнулись. — Счастливый ты!

Ну вот! И мне позавидовали. Да знал бы ты все… А впрочем, ты-то можешь это узнать и без меня: с тебя станет испытать то же самое на себе. Однако, эти мысли не задели глубоко, не сумели испортить настроение. Наши вернулись к столику, — он замолчал и ушел в себя.

Сидели еще долго. Но всему приходит конец: мы позвали официанта, чтобы рассчитаться.

Вечер был довольно теплый, хотя дул легкий ветерок и небо застилали облака. Мы расстались со всей компанией у метро. Шли пешком; она опиралась на мою руку.

— Я немного пьяная!

— Это неплохо.

— Леня тебе без меня не сказал ничего такого?

— Нет. Выпили с ним за тебя. Он, наверно, славный парнишка.

— Самый способный на всем курсе.

— Ухаживал за тобой?

— Пытался. Ты ревнуешь?

— Еще бы! — я остановился, чтобы поцеловать ее.

— А ты понравился нашим девчонкам: они мне сказали.

— Это твои друзья?

— Нет — просто, учимся вместе.

— А-а! — Я стал рассказывать о Киеве, не замечая того, что говорю ей и о том, что делал по работе. Она и это слушала с интересом.

На площади Пушкина мы свернули. Ветер становился сильней, я набросил на нее пиджак. Где-то сверкнула молния, но дождя еще не было.

Только когда мы вошли в квартиру, я услышал его шум. Подошел к окну и увидел, что начался ливень. Приходилось ждать. Оля ушла переодеваться, а я уселся в кресло.

Комната была большая и уютная. Современная мебель и маленький шкафчик в стиле «булль», два отличных эстампа, старинный подсвечник, саксонские фарфоровые статуэтки — все очень сочеталось, говорило о вкусе и, одновременно, о хорошем достатке.

Оля вернулась в узких белых брюках и белой же в горошек блузке. Я улыбнулся.

— Что? Тебе не нравится?

— Нравится. Очень!

— А дождь идет?

— Идет.

Ну, и хорошо. Тем более что она садится на подлокотник кресла, обнимает рукой мою голову, — и я тоже, обнимаю ее за талию, прижимаю крепко к себе. Мы сидели так — и незаметно задремали. Когда я очнулся, дождь еще шел.

Она открыла глаза.

— Ты никуда не пойдешь, слышишь? Я сейчас постелю тебе здесь.

— Но соседи… — слабо попробовал я сопротивляться.

— А, ерунда! — Она принесла белье и постелила на тахте. Спать мне хотелось смертельно, до дурноты.

Она вышла, погладив меня по лицу. Я лег и сразу же будто провалился.

…Спал я крепко, без сновидений, и как всегда в таких случаях проснулся рано, совершенно свежим и бодрым. Я тихонько лежал, предаваясь приятным мыслям и разглядывая комнату. За окном негромко шумели листья тополей, светило солнце.

Потом встал, сложил постель, нашел в прихожей свой портфель и пошел в ванную. Умылся, стараясь не шуметь, вскипятил на кухне воду и соскоблил бороду.

Я вернулся в комнату. Посидел на подоконнике, покурил — и стал просматривать книги, стоящие за стеклом в шкафу. Увлекся этим занятием, и когда взглянул на часы, было уже восемь. Я поставил книгу на полку и вышел в коридор. Открыл дверь в другую комнату.

Оля спала. Было жалко будить ее, — я осторожно присел на стул. Она была трогательно хороша. В тонкой льняной рубашке с гипюром; одна рука подложена под щеку, другая — поверх одеяла; рот чуть приоткрыт, дыхание тихое, спокойное.

Я уже подумал, не уйти ли, когда она открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась:

— Феликс! — Я подошел к ней, она притянула меня к себе. — Доброе утро, мой хороший. Как ты спал?

— Как убитый. А ты?

— Тоже! — она была теплая и свежая после сна.

— Купаться поедем? На теплоходе.

— Еще спрашиваешь! Сейчас встану.

Я вернулся в прежнюю комнату, снова взялся за книги. Но Оля вскоре появилась, уже умытая и причесанная.

— Идем скорей завтракать. — На раскаленной сковороде она быстро сделала пышный омлет, посыпала укропом, налила в стаканы холодный кефир.

Я был уже голоден как волк, а все было страшно вкусным. Она с удовольствием смотрела, как я наворачиваю.

— Почему ты масло не берешь?

— Я мажу хлеб только к чаю или кофе.

— Да? — это ее обрадовало почему-то. — И я тоже.

Собрались мигом. Пока она переодевалась, я освободил портфель, чтобы взять с собой, и заправил в аппарат новую кассету.

Купили в магазине уйму еды и бутылку рислинга. Зашли на рынок за огурцами и редиской.

В очереди за билетами в Северном порту нам подсказали неплохое место: пляж, правда, не первоклассный, но зато народу там всегда немного, и лес рядом. Оно таким нам и показалось с палубы. И мы высадились.

Я опустил портфель на песок. Она быстро сбросила босоножки, стянула через голову платье, — и сердце у меня учащенно забилось. В купальнике, черном с красным, плотно обтягивающем ее, Оля стала иной — волнующе ослепительной. Плавное изящество всех линий не скрываемого более платьем тела, еще более стройного, с тонкой талией; изгиб бедер беспредельно совершенный; девичий подтянутый живот и упругая грудь. Я чувствовал, как кружится у меня голова: так желанна стала она мне вся — не только душа ее. Я спешно закурил.

— Ну, что же ты! — Я сообразил, что так и стою еще одетый.

Спешно полез по тропинке наверх, где начинались кусты. Сначала докурил, потом только облачился в японские плавки с кармашком, которые мне недавно продал Сергей.

Оля сразу обратила на них внимание:

— Ого, какие!

— Еще бы! Знаешь, по какому блату достал? Полезли в воду?

— Подожди, остыть сначала нужно.

Я лег с ней рядом на песок.

— А ты там здорово загорел, в Киеве, — сказала она и легонько дотронулась до моего плеча. Сердце опять дало толчок.

— Ладно, пошли в воду! — крикнул я поспешно. Она послушно натянула шапочку.

Плавала Оля здорово, много лучше меня, и я старался не отставать. Пожалуй, все-таки не решился бы переплыть на тот берег, если бы не она. Только — чтобы не подумала, что боюсь. И ничего, даже не очень устал.

На этом берегу купающихся нет. Мы уселись на траву возле ивы.

— Ты там купался? — спросила она.

— Пару раз. А что?

— Ты мог там задержаться?

— Если бы захотел.

Она улыбнулась:

— Ты спешил? Из-за меня?

Я молча склонил голову, глядя ей в глаза и не улыбаясь. Ее лицо было совсем рядом. Оно было красным — но может быть, от солнца: на лбу у нее несколько капелек пота, — я вытер их ладонью.

— Знаешь, а ты неплохо сложен, — говорит она и, как на том берегу, снова касается моего плеча. И тогда я крепко обнял ее, прижал к себе:

— Оля! Олечка! — голова пошла кругом: исступленно стал целовать ее. Шею, плечи…

Нет, грудь не целовал — она тихо сказала:

— Пусти. Не надо: а то я сейчас расплачусь.

И я сразу опомнился. Отошел к дереву, встал спиной к ней. Сердце бешено колотилось. Я готов был убить себя.

И вдруг почувствовал, как она прижалась лицом к моей спине:

— Не пугай меня больше, слышишь? Ну, зачем ты так?

Я повернулся к ней:

— Прости! Я…

— Не надо. Успокойся!

— Я…

— Да, я знаю. Знаю.

Я сразу прыгнул в воду и нырнул: вода успокоила меня. Плыл под водой, сколько можно было, и когда вынырнул, она сразу поплыла следом. На обратном пути я все-таки в какой-то момент растерялся. Она видимо заподозрила это:

— Помочь?

Я отрицательно мотнул головой: если взять себя в руки, все будет нормально. Старался дышать спокойно и не суетиться без толку. Главное, не паниковать — осталось немного.

Берег был уже близко. Попробовал достать дно, но было еще глубоко. Еще метров десять, и я встал на ноги. Уф!

Мы вылезли и улеглись на песке. Солнце хорошо припекало.

— Оля, — сказал я ей, — ты — очень хорошая.

— Очень?

— Да. Ты самая лучшая.

— Я знаю. А ты — глупый.

— Да еще какой!

— Ты — самый, самый глупый.

— Правда?

— Нет! — она засмеялась и легонько пожала мне пальцы. — Мы оба глупые.

Но я чувствовал, что мне еще трудно говорить с ней как будто ничего не случилось. Задымил, потом схватил аппарат, стал снимать ее.

Снова залезли в воду. Далеко на этот раз не заплывали. Потом я нырнул несколько раз и, выскочив, стал снимать ее в воде. А она никак не хотела вылезать: пришлось крикнуть, что есть уже хочется.

Вверху, за кустами, сразу небольшая поляна, а за ней уже начинается настоящий лес. Вошли в него, а минут через десять вышли еще на одну поляну, заросшую золотыми купавками. Я начал их собирать.

— Зачем? Желтый цвет — к измене.

— Разве? Желтый цвет — самый радостный. Ты, оказывается, суеверная.

— Жутко!

Я бросил сорванные цветы:

— Сыро здесь. Пойдем дальше.

Расположились мы на третьей, совсем крохотной полянке. Она расстелила салфетку и разложила все, я открыл консервы, откупорил бутылку. Рислинг налили в кружки, — он приятно горчил. Как всегда на воздухе, все казалось необыкновенно вкусным.

Я отяжелел. Достал сигарету и задымил, привалясь спиной к дереву. Она собирала остатки еды и, завернув, засовывала в портфель.

— Половина осталась. Куда мы столько набрали?

— Потом съедим. Брось — не суетись, отдохни лучше: успеем убрать.

Оля села рядышком.

— Тебе нравится здесь?

— Да. Тихо как!

— Наелся?

— Даже чересчур! Аж в сон клонит.

— Клади сюда ко мне голову и спи.

Я положил голову ей на колени, закрыл глаза, — но не заснул.

— Феликс!

— А?

— Тебе хорошо со мной?

— Да: удивительно!

Она наклонилась ко мне — и вдруг начала что-то рассматривать.

— Феликс!

— Да?

— Ты знаешь: а у тебя — седой волос. А вот еще.

— Ну, и что? Пора.

— Тоже мне старик нашелся! Сколько тебе годков?

— Тридцать пять.

— Ай-яй-яй! Обманывать девушку — так нехорошо, так нехорошо! — она улыбалась, явно считая, что я разыгрываю ее.

— Приедем — паспорт покажу, хочешь?

— Ты что: серьезно? Тебе же не дашь.

— Рожа младенчески глупая.

— Глупая — это точно: ужасно! — она наклонилась снова, поцеловала меня. — Лежи, лежи — не убирай голову. Чудак ты: мне ведь все равно, сколько тебе. А знаешь, папа у меня тоже — выглядит моложе своих лет.

— Он кто?

— Юрист, адвокат. А мама — в молодости играла в театре, потом из-за нас, брата и меня, бросила.

— И кем сейчас работает?

— Она больше не работала: папа всегда очень хорошо зарабатывал. И брат стал юристом, работает во Внешторге. Сейчас опять укатил за границу.

— А: он старше тебя.

— На девять лет. Он уже даже женат второй раз.

— Дети были от первого брака? — не удержался я.

— Нет. У него и сейчас их нет: он пожить любит, для себя. Я его первой жене иногда звоню; ее и родители мои любили. Жаль, все-таки, что у них не было ребенка: может быть, тогда не разошлись бы. Как ты думаешь?

Я пожал плечами: мы вышли на опасную тему, и отвечать на этот вопрос слишком не хотелось. Снял голову с ее колен, стал закуривать. Когда сделал первую затяжку, услышал ее другой вопрос:

— А ты…? Ты — был женат?

— Да. Был, — ответил я, бледнея.

— Долго?

— Почти восемь лет.

— И…?

— Да. Дочь. Вот так!

Небо постепенно затягивалось неизвестно откуда появившимися облаками. Оля молчала. Я улыбнулся, не очень-то весело:

— Ну, вот! Теперь ты знаешь.

Она смотрела широко раскрытыми глазами и продолжала молчать.

— Как бы дождя не было, — сказал я. — Поехали домой!

— Купаться больше не будем?

— Если хочешь. Я — нет.

— Тогда и я — тоже.

Мы молча собрали и уложили в портфель оставшуюся еду и пошли к пристани. По дороге я наткнулся на сорванные мной купавки: они уже завяли. Молчали и когда ждали на пристани.

Настроение было испорчено, безнадежно. Тот — я, которым был до встречи с ней и который уходил, когда появлялась она, и покорно плелся за мной где-то далеко сзади, так что его не было видно, а рядом с ней шел я другой: спокойный и уверенный, интересный и остроумный — нормальный счастливый человек, — оказывается, на самом деле был за спиной у меня. Я ошибался: он никуда не уходил. Он взял и подсунул мне тот вопрос о ее брате, который не следовало задавать, не рискуя вызвать ее мысль, почему я это спрашиваю. И он снова вошел в меня, отодвинул меня другого — felix’а, вновь сделал собой. Это произошло в ее присутствии, оно не только не помешало — наоборот: она сама пустила его своим невольным вопросом. Сейчас она и я — прежний, со своей бедой, обидой и тоской; со всем, что произошло со мной — оно опять отчетливо встало перед глазами: стоило потянуть кончик нити, и клубок начал разматываться. Я слышу:

— Феликс, тебя к телефону: твой па… — Нет!!! Только не это, не сразу, не сейчас: самое начало — самое, самое страшное. Потом! Неимоверным усилием я не пустил его: полезли другие воспоминания. Пусть — лучше они, чем то; то — потом!

К пристани подошел большой экскурсионный теплоход, набитый людьми, — к моей досаде: я предпочел бы «комету» — побыстрей добраться до Северного порта, и оттуда к ней, забрать свои вещи и исчезнуть, пока я буду такой. Не хочу, чтобы она видела меня таким — прежним, ненавистным мне самому. Когда он отступит, я снова появлюсь перед ней — каким она знала меня, и смогу рассказать ей все о себе.

Но она встала и пошла к трапу, и я пошел за ней: мне трудно было бы объяснить, почему лучше подождать «комету». На теплоходе сразу направился на нижнюю палубу: там на корме, бывает, никого нет. Так и оказалось, и мы устроились там, усевшись на чем-то, — вдали от всех: довольных, веселых, шумных.

Теперь плыть и плыть. Мне некуда деться: нахлынувшие воспоминания несут меня по времени.

2

Не о «том» и не о самом первом времени после «того». Это хоть удалось. Я впустил их с того момента, когда сколько-то, вроде, уже свыкся со своим тогдашним существованием.

Когда я открыл для себя бар «Белый аист». Зашел туда из-за того, что там было немного народу; продавали вино «Лидия», похожее по вкусу на виноград «Изабелла». Я взял стакан его с желанием быстро выпить и поскорей уйти: в подобных местах бывать избегал. Но вино вдруг показалось вкусным, — пил его медленно, устроившись у стойки, и чувствовал, как постепенно наступает легкий хмель и приятная расслабленность. Отправился оттуда ужинать, а потом, как почти во все тогдашние, казавшиеся бесконечными вечера — в кино. Причем спокойно и ел и смотрел на экран.

Он стал местом моего регулярного посещения сразу же после работы — практически, каждый день. Стакан Лидии — и я на целый вечер обретал некоторое успокоение, достаточное, чтобы смотреть фильм и даже читать: глаза уже не скользили машинально по строчкам, пока я продолжал думать о своем.

Иногда, когда в баре толпилось много народа, заходил в магазин и, принеся домой бутылку сухого, выпивал ее, сидя за книгой.

Так продолжалось несколько недель, — должно быть, даже целый месяц. Вне работы я ни с кем, кроме родителей, не общался — было трудно разговаривать с кем-либо: еще не мог ни о чем думать, ни говорить, кроме как о себе, о своем — кто обязан слушать скулеж неудачника. Женщины тоже по-прежнему вызывали лишь отвращение. Но, все же, я стал чуть спокойней.

…Потом был день, когда почувствовал себя опять мужчиной.

Помню, стоял в столовой, в длинной очереди. Думал о чем-то. И вдруг как жаром обдало. Я даже не понял, что это сразу вырвало меня из круга мыслей. Тепло спине — люди плотно стоят в очереди, — нет: и мягко. Скорей инстинктом, чем умом, сообразил: женская грудь. И мигом представил ее во всех подробностях. Стоял, не дыша, боясь пошевелиться — чтобы не повернулась, чтобы не исчезло это волнующее ощущение.

Она, как я, наконец, услышал, что-то говорила другой женщине, стоявшей в очереди человек на десять впереди нас, отчего и прижималась к моей спине: выйти из очереди не давало ограждение.

Но раздача была близко, там ограждение кончалось, и она перешла к своим. Я глянул на нее — совсем не то, что так живо представил себе: бесформенная, разлапистая. Но ощущение еще не изгладилось.

Весь остаток рабочего дня оно не давало мне покоя. Появилась проблема, — но она не пугала: кажется, начинаю оживать. Часто выходил курить, сходил в библиотеку. Главным образом, как я отчетливо осознавал, чтобы разглядывать идущих по коридорам женщин, стараясь незаметно скользить взглядом по бюсту, и дышал учащенно, когда мог увидеть в вырезе платья или блузки начало складки между грудей. Фу ты, черт!

Была пятница: впереди два выходных, томительных и ненужных мне. В «Белом аисте» полно народа: гам, табачный дым. А! Ничего: пора завязывать — можно совсем привыкнуть. Только этого не хватало!

Я отправился ужинать. Выйдя из шоферской забегаловки, встал недалеко от входа в нее, не зная, куда отправиться: в кино или домой. Не хотелось ни туда, ни туда. Наконец просто решил бродить по улицам, пока не надоест. Закурил и двинулся.

Шел, не выбирая маршрута, сворачивая в любой переулок, повинуясь мгновенному желанию. Изредка попадавшиеся магазины пробудили тревожное сомнение: выдержу ли до конца, не ждет ли впереди бессонная ночь с горящей от неотступных мыслей головой? Тогда будет уже поздно. Надо, чтобы была у меня про запас бутылка сухого.

И я зашел в первый же магазинчик и, не обнаружив ничего, кроме водки и крепленых вин, двинулся дальше уже быстрым шагом. Несколько магазинов — и ничего подходящего. Какой-то троллейбус подкатывал, тормозя, к остановке; я побежал и успел вскочить в него — и поехал, не спрашивая его номер, глядя в окно. Мелькнул какой-то винный магазин рядом с мебельным, сошел на следующей остановке и вернулся к нему.

Бутылка ркацители придала уверенности: уже не было желания глотнуть. Внимание привлекла витрина мебельного магазина. Я встал около нее, закурил. За стеклом стояли «стенки», которые тогда только начали входить у нас в моду. Магазин еще был открыт, а идти домой чертовски не хотелось, и, бросив окурок, я зашел. Внутри почти никого. Стал рассматривать «стенку»: их я видел до сих пор в зарубежных журналах. Эта — была с выдающейся нижней частью; называется «Напредок», если я правильно прочел твердый знак в написанном по-болгарски названии.

Какая-то женщина встала рядом со мной, тоже уставилась на «стенку». Постояла, посмотрела; потом, видя, что я не отхожу, этак робко, слегка дрожащим голосом спросила меня:

— Вы меня, пожалуйста, извините: вам это нравится, вы купить этот гарнитур хотите?

Ну, конечно: только приобретать мебель мне сейчас не хватает! Но какое кому дело. А меня обрадовала возможность хоть перекинуться с кем-то парой слов, как-то пообщаться. Сообщил ей кое-что из того, что знал по журналам. Она, что называется, смотрела мне в рот.

— Как журнал называется? — к нам подошел продавец. Я ответил; сказал, где находится наша библиотека. Ему явно тоже нечего было делать, возможность поболтать могла помочь скоротать последние полчаса до закрытия магазина.

Хорошо поговорить с незнакомым человеком о чем-то отвлеченном. Положительно сказывается на настроении. Факт.

А тетка исчезла, я за разговором с продавцом не заметил, когда.

Выйдя из магазина, я еще побродил по улицам. Разговор с продавцом, действительно, несколько отвлек меня. Даже появилось желание очутиться дома. Лечь с книгой — и, если повезет, даже заснуть. Минут через десять вышел к какой-то троллейбусной остановке. Ждал недолго.

Троллейбус был пустой, и я встал у кабины водителя в ожидании остановки: спросить, куда хоть идет. Но на ней какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками начала входить — я подхватил их, чтобы побыстрей влезла.

— Ой, спасибо! — сказала она. Я узнал ту, с которой в мебельном магазине рассматривал «стенку». Спросил ее, куда еду: оказывается, катил совсем в другую сторону. Лучше сойти вместе с ней, пересесть на автобус — быстро попаду к метро. Она мне покажет, как пройти к остановке.

Заодно вытащил ее сумки. Одна с журналами, другая с продуктами. Не легонькие даже для меня.

— Давайте уж донесу вам их, — предложил я.

— Неудобно как-то, с какой стати я вас стану утруждать, — она глянула на свои сумки. — А вообще-то, тут недалеко, — нерешительно добавила она.

— Вот и ладно!

У дома, расположенного внутри какого-то темного двора со сквериком, она вяло попыталась забрать их, — я таки донес на третий, самый верхний, этаж.

— Здесь?

Она чего-то мялась.

— Может, я вам что-то должна? — давясь, пролепетала она. — Вы не стесняйтесь, пожалуйста, сами скажите, сколько.

Это меня развеселило. Засмеялся — и совсем вогнал ее в краску.

— Ой, я, кажется, совсем не то сказала. Простите уж, пожалуйста!

— Да ничего!

— Может, я хоть чаем вас напою, а? С вареньем. Я ведь уж и не чаяла дотащить, — глаза ее за стеклами очков казались страшно виноватыми.

Ладно, пусть напоит чаем, угостит вареньем. Посижу и поговорю, благо человек ничего обо мне не знает. В общем-то, мне не так уж и хочется домой.

Коридор, куда мы вошли, был недлинный, но очень широкий. Сунул сумки под вешалкой. Помог ей снять пальто, потом она сняла шапку, — и я удивился, как она сразу изменилась, став без них намного моложе: моя ровесница, в крайнем случае, старше всего на пару лет. Кофточка уж больно симпатичная была на ней, крупной вязки, нежно пастельного цвета. Она почувствовала мой взгляд и с какой-то горделивостью оправила ее.

Кухня, в которую я помог ей отнести сумку с продуктами, поразила размерами: метров шестнадцать, никак не меньше. Обставлена наполовину, как жилая комната: обеденный стол, кушетка, кресло. И телевизор стоит.

— Разве в этих домах не коммунальные квартиры? — спросил я удивленно.

— Да, конечно. Эта — во всем доме — одна отдельная. — Она увела меня в комнату, обставленную какой-то сборной мебелью, и попросила немного обождать.

Слышно было, как на кухне лилась вода, хлопала дверца холодильника. Я закурил, поискал глазами пепельницу — ее не было.

— Извините, — сказал я, когда она заглянула в комнату, — закурил без спроса.

— Да, пожалуйста, пожалуйста!

— Пепельницу какую-нибудь можно?

— А, да! Сейчас, сейчас.

Чай она подала на специально постеленной вышитой скатерти, варенья поставила несколько сортов, да еще тарелочки с колбасой и сыром, баночку шпрот.

— Садитесь, пожалуйста!

— Вы же меня только чаем поить собирались.

— И закусить немного не мешает.

— Закусывают вино, — я пошел, принес свою бутылку. — Слабенькое, не бойтесь, — чистое сухое.

Вскочила, рюмки достала.

— Будем здоровы!

Она была непривычна к сухому вину: это я понял по той тени разочарования на лице, с которым она сделала свой второй глоточек.

— Кисловато?

— Да, знаете. Мы больше привыкли пить наливочку.

Тогда я предложил сварить глинтвейн. Корица у нее нашлась, и даже в большом количестве. Рецепт я когда-то прочел в какой-то книге, но помнил смутно. Положил сахару и корицы на глаз, еще бросил две гвоздичины на всякий случай. Нагрел до того, что вино стало чуть парить.

А получилось совсем таки неплохо: горячее, сладкое и пряное пойло. Оба с удовольствием выпили по большой рюмке. Она вскоре раскраснелась, глаза заблестели, оживились, и тут я, чувствуя, что сам прихожу в более приятное состояние, рассмотрел ее как следует. У нее, оказывается, было таки не такое уж плохое лицо: с мягкими чертами, нежной кожей. Губы чуть пухлые, нос с крохотной горбинкой. И короткая прическа явно идет ей.

Она немного разошлась, и мы завели разговор. Благо познакомились в мебельном магазине: подробнейшим образом обсуждали качества болгарской «стенки» «Напредък».

— Для такой комнаты — самое подходящее. — И в самом деле — вдоль одной стены становятся предметы собственно «стенки»: сервант и бар со стеклянными полками сверху, такого же размера необычный секретер с подсветкой и двустворчатый гардероб. Остальные предметы: диван-кровать, два массивных кресла, два пуфа и журнальный столик тоже мысленно расставили по комнате, и она обрела весьма современный, очень уютный вид.

Выпили еще глинтвейна — и все переставили: диван поставили не против «стенки», а сбоку от нее — там, где вначале поставили кресла и столик, которые теперь поместили в угол у окна, против «стенки» и входа; получилось гораздо просторней зрительно.

Еще глинтвейна втянули и стали обсуждать обивку: цвет — красный или синий? Синий — это необычно, неизбито. Но, пожалуй, холодно, мертвенно. Красный, все же, лучше. К тому же, можно и красный палас положить на пол: у нее есть возможность именно такой достать.

За обсуждением цены прикончили остатки глинтвейна. Семьсот пятьдесят рублей — это, безусловно, самый дешевый гарнитур. Пять жестких и пять мягких предметов. Кресла немного тяжеловаты, но это как раз и модно сейчас. И фанеровка весьма неплохая: полированный ореховый перед с приличной текстурой; красное дерево, тоже полированное, кое-где внутри; лакированный дуб с боков и сверху.

Поскольку глинтвейн кончился, стали пить чай с вареньем, которое все было довольно засахарившимся: по-видимому, хранилось очень давно. Взятая нами тема обсуждалась и обсасывалась, мы не отклонялись от нее. Как будто ничего на свете для нас больше не существовало. Непонятно, почему. Я лично никакую «стенку» покупать абсолютно не собирался; она, похоже, тоже: мебель в комнате была хотя и не современная и несколько мрачноватая, но не настолько страшная, что ее немедленно нужно менять. Просто, тема для разговора: удобный предлог для общения не знающих куда себя деть от одиночества людей.

От выпитого глинтвейна и чая стало жарко. Я не выдержал и расстегнул пиджак; она несколько пуговок своей красивой кофточки — и я учащенно задышал: разрез и начинающиеся округлые выпуклости белоснежной груди в вырезе блузки!

Да это же женщина! Да, черт меня побери! Я болтал и был доволен, Я готов был говорить с кем угодно — а это ведь женщина, и, может быть, с ней будет возможна не только говорильня. Не сразу, конечно: потребуется время. Надо воспользоваться этим, первым моим, знакомством: начать встречаться, и тогда — потом, когда-нибудь, может быть… Я поспешно закурил.

Говорить стало трудней. Она тоже как-то сникла. И я решил, что мне лучше всего попрощаться и уйти.

Стал натягивать пальто, соображая, как бы более ловко спросить номер ее телефона (аппарат стоял в коридоре в нише), и тут только вспомнил, что даже не спросил ее имя. И не назвал свое.

Я поднял голову. Она стояла рядом, улыбаясь мне. Доверчиво и робко, и устало немного.

«Потом. Когда-нибудь. Может быть…» Зачем? У других это же все сразу. Чем я хуже? Ну, возьму вдруг — обниму ее и поцелую в губы? Что она сделает: даст по морде? Едва ли. Ну, а если и даст: а что она — чем-то дорога мне, и я ее боюсь потерять? Тогда — гуд-бай: не знали друг друга — и дальше не знаем. Не страшно!

Все-таки я был немного хмельной, чуть-чуть, самую малость, но — все-таки. И я сделал это очертя голову, боясь не успеть — не дать самому себя схватить за шиворот рассуждениями.

…Она оказалась девственницей.

…Проснулся я поздно и еще долго ворочался, не желая открывать глаза. Наконец разлепил их — и сразу открыл широко: вспомнил все.

Я был один. Ее не было: где она было понятно по аромату горячих оладий, проникавшему с кухни. Я еще немного поворочался на перине.

Она крутилась на кухне. Скворчало масло на сковороде, и кастрюля была полна пухлых ноздреватых оладий. А на столе — аккуратно нарезанные и разложенные колбаска с сыром, буженинка и рыбка дефицитная, банки со сметаной, вареньем, медом. И сама она — в свежем халатике, с чуть растрепанными волосами. Опустила руку с ножом, которым переворачивала оладьи, стоит и ждет.

Я привлек ее к себе, поцеловал в шейку. Она закрыла глаза:

— Выспался, да?

— Ого, еще как! Давно так не спал. Никак толком не проснусь. Под душем бы ополоснуться.

— У меня нет душа. И ванны тоже нет. Вообще, — казалось, для нее сейчас это было страшное несчастье.

Тогда я наклонился к кастрюле с оладьями, втянул носом воздух и, восхищенно помотав головой, выдохнул его в звуке:

— А-а-а!

Я ополоснулся над раковиной — по пояс холодной водой, растерся подданным ею чистым полотенцем.

Мы сидели и завтракали. Рядом. Ее полноватые руки с ямочками на локтях мелькали, подкладывая мне на тарелку то одно, то другое. Все было необыкновенно вкусным, но ей казалось, что я плохо ем.

— Вам бы рюмочку вначале, да?

— Рюмочку? Пожалуй, можно.

— Да ведь нету: хотела сходить, пока спал, да… — она замолчала: казалось, может вдруг заплакать.

— Ты боялась, что могу уйти без тебя?

Она закивала.

— Не ушел бы? Если бы проснулся без меня, а?

Я пожал плечами:

— Да нет, наверно.

…Когда в мгновенном порыве решимости я, взяв ее за плечи, прижал к себе и потянулся ртом к губам, она не противилась: казалось, не могла.

Потом мы сидели и молчали: тема «стенка» «Напредък» нам больше не требовалась. Покорная, тихая, она иногда вдруг отвечала поцелуем, похожим на взрыв, и прижималась ко мне, закрыв глаза: в каком-то ужасе передо мной, будто ища защиту от меня — у меня же.

И так же прижималась ко мне потом — когда все было кончено, прятала лицо у меня на груди, и я тихонько гладил ее волосы.

— Вас как… тебя зовут? — первая спросила шепотом она.

— Феликс. А тебя?

— Фаина. Фая. Тоже на фэ. — Я невольно усмехнулся про себя.

Успокоение после обладания ею мешалось с разочарованием. То, что было только что, не доставило удовольствия — акт не наслаждения, а, будто, мести той, с которой я прожил восемь, отнюдь не счастливых, лет. Это была первая после нее женщина, тело ее никак не хуже тела той, но все во мне ожидало только того же, что было в той и с той, и ничего другого.

Лишь горделивое, не без горечи, сознание возможности обладания телом женщины, еще днем казавшееся жутко недоступным. И после сон…

— Слушай, ну почему ты все время путаешься: то ты, то вы?

— Извини. Сразу все это…

— Не жалеешь?

— Что ты! Феликс! — она глядела мне в глаза, улыбалась. — Имя какое хорошее у тебя. Ты ешь, ешь!

— Не могу уже больше. Лучше давай решим, чем заняться. Сходим куда-нибудь, или что другое предложишь?

Она вдруг заговорила весело и деловито:

— Давай сходим в мебельный. Я ж надумала: ту «стенку» болгарскую надо ведь купить. Ничего: не дорого — можно. И тебе она нравится. — Ишь ты! — Поможешь? А то я одна и не выберу как следует.

— Конечно. А старую мебель куда?

— В коридор пока.

— Тогда давай одевайся.

— Посуду только уберу. Да я быстро, ты не бойся!

Я курил, устроившись на кушетке, глядел, как она прибирает со стола. Аккуратисточка, и делает быстренько: ахнуть не успел, как все было убрано и вымыто.

Она сегодня в том же пальто выглядела иначе: то ли оттого, что глаза у нее сияли, то ли что я уже видел ее другими глазами.

Отправились в тот же магазин: и близко довольно, и знали, что там есть эти «Напредъки».

Стоявший в зале оказался поврежденным. Отыскал вчерашнего продавца.

— Решили купить его? — несколько удивленно глянул он на нас.

— Именно. Только тот, в зале, поврежден.

— Я знаю. Еще два есть.

Повел во двор, вскрыл ящики. Вытащили предметы: обивка красная, фанеровка очень хорошая. Несколько дефектов — практически не заметны.

— А второй можно глянуть? — попросила Фая. Но тот был хуже: главное, обивка синяя.

Пошли платить, и тут выяснилось, что машину можно заказать только на вторник. Помог опять же знакомый продавец, которому Фая через меня подкинула.

Привезли, втащили. И началась возня. Таскали ящики из старого шкафа и буфета, посуду, белье, одежду. Выносили в коридор старую мебель, вносили новую в комнату. Стали ставить «стенку», как задумали вчера; собирать нижние части с верхними. Инструмента было маловато: только то, что ей дали соседи, — своего у нее почти не было. Не все сразу лезло. К тому же, я не такой уж умелец: больше беру старанием.

Уже стемнело, а до конца было далеко. Она предложила поесть, но я отмахнулся: вошел в ритм и делал, почти не куря, чтобы не терять время — курить, зажав сигарету зубами, не могу.

Потом она начала собираться в магазин, — я стал отговаривать, даже открыл ей холодильник, чтобы убедить, что незачем ходить.

— Но отметить хоть немного надо? — этот аргумент, по ее мнению на меня должен был подействовать.

— Не сегодня: когда кончим. — Настроение было и так, без спиртного, — впервые за все бесконечное последнее время. Она ткнулась мне в грудь лицом: слова мои были для нее обещанием не уйти, остаться у нее и в эту ночь.

Провозились и все воскресенье; я звонил от нее родителям, пока она ходила за хлебом. Ушел от Фаины в понедельник, прямо на работу, и после нее заскочил домой, только чтобы сменить рубашку и взять кое-что из инструмента. Ехал к ней, зная: тебя кто-то ждет, ты кому-то нужен, чтобы быть вместе.

Ужин ждал меня. После него я продолжал возиться с всякими мелочами: с помощью паяльника заделал сургучом и черным воском, которые получил от продавца в мебельном, мелкие выбоины; начал делать проводку к столу-секретеру. А она, быстренько вымыв посуду, стала таскать вещи, загружать «стенку». Опорожняла старый гардероб, временно пристроенный в коридоре, и раскладывала в новом в том же безукоризненном, совершенно потрясающем порядке.

Назавтра я сделал перерыв: поехал после работы к родителям — навестить и, заодно, помыться в ванне.

Но в следующий вечер снова был у Фаины. Доделал проводку, взялся за остальные доделки.

В четверг она уже начала ставить посуду, хрусталь и безделушки. Это она, по-моему, делала не совсем как надо.

— А ты говори, как, — сказала она и делала дальше уже по моим указаниям. Беспрекословно переставляла, и не один раз, если сразу не получалось.

Так дотянули до следующей субботы. Домой я не ездил, каждое утро уходил на работу от нее, — она вставала раньше меня, чтобы накормить горячим завтраком, сама утром только пила чай вместе со мной, — и вечером ехал к ней сразу после работы.

В субботу утром проснулись почти одновременно. Оглядели комнату: все было уже сделано, она выглядела очень современно. Не хватало только паласа на пол.

— Ну что, подъем? Завтракаем по быстрому — и куда-нибудь. А?

— Куда спешить: суббота. И уходить отсюда теперь не хочется. — Она поцеловала меня, обняла полной белой рукой. Тело ее манило теплом. «Неделя уже прошла: можно».

Но она начала опять дремать, и я не стал ее тревожить. Ушел на кухню, сварил черный кофе, закурил. Потом от нечего делать стал осматривать квартиру.

Очень она была необычная. Сам дом старый, с обшарпанной лестницей и грязными окнами на ней; сыроват — штукатурка кое-где вздулась. Комнат две. Та, где стоит «стенка», метров пятнадцать, должно быть. Другая поменьше, метров десять, длинная — там сейчас не пройти: заставлена мебелью, которую мы туда впихнули, освободив коридор. Он — особенно интересен: от стенки до стенки руками, поднятыми на уровень плеч, не достанешь. В нем две большие ниши: в одной вешалка с галошницей и полочка для телефона. Вторая — огромная совсем: два метра длиной, полметра глубиной, метр восемьдесят высотой. Если снять старый гардероб с нижней части — влезет. Надо ей сказать.

Наскучивши болтаться, вернулся на кухню, поставил варить макароны. Разбудил ее, когда они были уже готовы.

— Ой, да зачем ты, я бы сама. Разбудил бы меня, — но я видел, что было ей страшно приятно.

Потом я потащил ее на улицу. Хотелось сходить в какой-нибудь музей, но она взмолилась: устала за прошлую неделю, а там опять на ногах, ходить все, — не сегодня, ладно? Я уступил: пошли в кино.

До начала сеанса заглянули в буфет, уселись за столик: я с пивом, она — лимонадом.

— Феликс! — неожиданно услышал я хорошо знакомый голос. Ирка, двоюродная сестра. О Господи!

Ощупывание взглядом. Фая ничего не понимает, но начинает улыбаться довольно таки жалкой улыбочкой.

С сестрой какая-то перезрелая знакомая. Некрасивая, но с претензией. Не исключено, что Ирка хочет нас познакомить: вероятно, даже, что оказалось с этой знакомой в кинотеатре, случайно увидев, что я туда вхожу, — присутствие со мной женщины ее не смутило. Она же может просто познакомить, показать. На всякий случай.

Глядит на Фаину. Сегодня она сначала обсудит со своей мамой, моей родной тетушкой Елизаветой, — и позвонят, а может быть, и подъедут к моей маме. Обсудят все — внешние данные и все возможные варианты и последствия. То, что терпеть не могу — быть темой.

Но внешне сейчас все в рамках: несколько слов, ничего не значащих, но достаточных, чтобы я мог успеть рассмотреть ее приятельницу. «Спасибо, я не хочу» — на Фаино предложение лимонада. И ушли в фойе. Я заметил только, когда входили в зал, как они со своих мест нас рассматривают: сестра — Фаину, знакомая — меня.

Настроение было подпорчено. Фильм смотрел без удовольствия; выйдя, сразу закурил.

Я свернул в первый же магазин, пошел к прилавку винного отдела — ни слова не говоря, но она шла за мной.

Ого, «Vanna Tallinn» — мой любимый ликер!

— Самое оно, будь уверена!

В кондитерском отделе взяли тортик и свежесмолотого кафе.

— Неплохой магазин, — заметил я.

— Хороший, — согласилась она, вздохнув: я не дал ей платить — в конце концов, с какой стати она все это время бесплатно кормит меня.

Глоток ликера, душистого, сладкого, крепкого — не проглатываешь, пока не разбавишь во рту горячим кофе. Тянешь не торопясь, и приятная истома начинает мягко обволакивать мозг.

Включаю телевизор на кухне. Ничего интересного. Хочу выключить, но потом переключаю на УКВ. Скрипичный концерт Мендельсона, самое начало: какая удача! Я забываю обо всем.

Как будто издалека, из времени, давнего невероятно, слившегося вдруг с сейчас. Звуки обмывают душу, уносят горечь и обиду, говорят мне то, что ни от кого не могу дождаться. Слезы катятся у меня из глаз — я долго не замечаю их. Ничего, вообще не замечаю.

Я не вижу ее: она исчезла вместе со всем окружающим. Только очнувшись, не сразу, вспоминаю о ней. Слезы застилали глаза, и я подумал, не видела ли она их. В левой руке рюмка с недопитым ликером, в правой чашка с остывшим кофе, — я ставлю их на стол, вытираю ладонью лицо, и тогда поворачиваюсь.

Она сидит и вяжет на спицах — и видно, целиком поглощена своим занятием: на меня не смотрит. Рюмка и кофе, чуть отпитые, надкушенный кусок торта рядом. Почувствовала мой взгляд, подняла на мгновение голову, глянула рассеянно, и снова сразу опустила — к вязанию, к спицам.

Что-то сразу кольнуло меня: то, что меня так взволновало, ей безразлично: она не слушала. Жаль!

А впрочем: что я, вообще, о ней знаю? Кто она по сути своей? Что ж: смотри. Только смотри — и не учи, не подправляй ее: увидь ее, какая есть, не принимая желаемое за действительное. Чтобы, если захочешь, решать что-то. Хватит того, что было: не надо больше никаких иллюзий, незачем выдумывать что-то, чего и в помине нет. А то повторится то же самое. Нет уж: видеть надо какой человек на самом деле есть — сейчас. Надеяться на потом, что переделаешь взрослого человека — чушь. Брать надо из того, что уже есть. Вывод из собственного опыта: обошедшегося слишком дорого.

Я сварил новый кофе. Выпил еще ликеру, закурил. Мы оба молчали. Она — сосредоточенно двигая спицами, я — разглядывая ее. Так кто же она?

— Твой кофе остынет, — заметил я.

— А, да, да! — она отхлебнула кофе.

— А ты с ликером, вот так.

— Захмелею. Хочу повязать немного.

— Оставь: отдыхаем сегодня.

— Так для меня ж это не работа: возьмешь спицы, вяжешь — и покойно, покойно так. И узор какой хороший нашла, — она ткнула рукой в раскрытый журнал. Рядом стояла сумка, набитая ими: из-за всех случившихся дел она так и не разгрузила ее.

И все же я не дал ей вязать, молча забрал спицы, и она не сопротивлялась. Ликер, да еще вместе с кофе и тортом, понравился ей. Я перетащил все в комнату, поставил на журнальный столик; мы уселись в креслах друг против друга.

Блаженно улыбаясь, она разговорилась. И я узнал почти все из того немногого, что она могла рассказать о себе.

…Росла с мамой и тетей; мама была старше, но немного красивей — тетя была некрасива. Отца не помнит: кажется, его и не было.

— То есть?

— Мама, я думаю, и не была замужем. С кем-то специально сошлась, только для того, чтобы родить меня. Тетя как-то обмолвилась, когда мамы уже давно не было.

Они обе неплохо зарабатывали: мама работала в хорошем ателье, еще и так брала заказы, а тетя — шеф-поваром в ресторане. Она была дочкой обеих: одевали ее, как куколку. Даже в войну она особой нужды не помнит.

А потом мама умерла. И болела недолго. Сразу после войны — она тогда была еще совсем девочкой.

Тетя и кормила, и одевала ее по-прежнему, но была с ней строга: подружек можно приводить только по ее выбору, и если что, то пусть больше не приходит. Домой чтобы вовремя. Порядок чтоб дома всегда, и выглядела обязательно аккуратно.

Не успела техникум закончить, тетя начала прихварывать, а потом и вынуждена была уйти с работы. Добра в доме было немало; кое-что поначалу продали, чтобы жить по-прежнему, — главным образом, питаться: тетя любила вкусно покушать. А потом она устроилась в артель инвалидов — делать искусственные цветы, и зарабатывала немало, потому что Фая ей много помогала.

Такая была жизнь: работа, магазины и домой — там готовка, уборка и изготовление цветочков в неизменном обществе тети. Летом добавлялись еще заготовки: варенье всех сортов в солидном количестве — себе к чайку, гостей, бывших тетиных коллег, принять; наливочки — единственное спиртное, что водилось в их доме. Буфет всегда ломился от банок. Тетя даже отпускала ее в ночные поездки за грибами, когда давали автобус на работе: чтобы засолить и замариновать свои.

Так и жила. Дома идеальный порядок — ни пылинки, и тетя, строгая с ней, но взявшая на себя всю заботу думать и решать. Развлечений, кроме поездок за грибами и редких культпоходов или экскурсий от работы куда-нибудь, еще гости, тетины, не слишком редкие: тетя была довольно общительной. Иногда она говорила своим подружкам:

— Пора бы ее и с рук сбыть. Помогли бы — познакомили. А то сама больно робка.

Обещали — забывали, но раза два приводили: один — ей совсем не понравился, другой — тете.

— Ничего — не старая еще: куда торопиться!

А после у тети начались обострения — тут уже все побоку. И цветы не крутили, хрусталь либо ковер продавали — чтобы врачи из платной: лучшие, профессора.

И еще — в глубине души — опасения: всякого наслушалась на работе. Тетя вот, да и мама, прожили так — и ведь ничего. А тут все менять: страшно.

Так вот и крутилась: только дома, только с тетей — не вылезая почти.

Два года тому назад тетя начала сразу резко сдавать: слабела на глазах. Стала заговаривать с Фаей о своей смерти, о том, как она без нее жить будет. Подробненько. И еще сказала, что сберегла для нее немало золота и камешков, что остались еще от покойной бабушки, — припрятаны были на черный день, да обошлось. Сказала, что где, достать велела и принести; показала все, сказала название каждого камешка и цену каждой вещи.

После смерти ее как что оборвалось: пусто стало. Незачем было, а спешила домой — убираться. Готовила ужин, а в рот не лезло — пропадало, и готовить стало редко: так как-нибудь. Варенье пора было варить — а для кого, зачем: в буфете банок еще полно осталось. В общем: делай, что хочешь — да не хотелось. Даже телевизор, который совсем им с тетей не мешал цветочки делать, не включала…

Я спешно налил ей еще рюмку ликера. Она сделала несколько глоточков.

…Так вот и жила поначалу, не зная, куда себя деть. С работы домой уходить не хотелось: там люди, разговоры, которые, хотя она в них не участвовала, отвлекали.

Ее дело, как и других — следить за приборами. Снимать и записывать в журнал нужные показания; они же отвечают за своевременную поверку и смену приборов на пультах. Если строго все выполнять, то ЧП почти никогда не будет, а у нее был порядок, как дома, да еще она лучше других чувствует, если с приборами что-то неладно: потому у нее ЧП ни разу и не было. А без ЧП остается еще свободное время: можно поболтать. Еще некоторые успевают вязать, понемногу, прямо на работе, только так, конечно, чтобы особо не видели.

Там ей и показали, как это делать: попросила, чтобы чем-то занять себя. Получилось у нее как-то сразу, и когда показала первую связанную кофточку, сослуживицы ахнули: ни малейшего изъяна, а быстро — будто этим уже давно занимается. Еще бы не быстро: пришла домой, и почти сразу за спицы — свободна ведь — и до ночи. Нравилось: успокаивает очень — так и говорили.

Уже через полгода вязала лучше всех на работе. Почти всем у себя связала по кофточке — бесплатно, только шерсть, конечно, их была. Потом одна из сослуживиц попросила связать для своей подруги — за деньги уже. Сама назвала цену, небольшую, но вмешалась другая сослуживица:

— Ты что: за такие деньги? Знаешь, сколько все берут — да еще вяжут вдвое дольше?

Но Фая сверх той цены ничего не взяла: делала за деньги ведь первый раз. А заказчица, придя за кофтой, еще и торт принесла, благодарила долго.

Кто-то еще иногда пользовался: просил связать своей родне, за невысокую плату. Но чаще стали приходить те, кто платил как следует. Стоило уже: любую вязку быстро осваивала, да еще чувствовала сразу, кому что пойдет — от матери, видно, унаследовала.

— И та кофточка — не покупная, не импортная: своя.

Много вязала: не ради денег — для занятия времени и успокоения. Но деньги, все равно, шли — и немалые, а девать их было некуда — копила просто, даже на книжку не клала.

Иногда накатывало что-то, даже вязать не могла — петли путала. Но быстро проходило.

— А теперь ты есть — и вот хорошо мне. — Я улыбнулся неожиданному, чисто библейскому, обороту ее последних слов.

— Давай пересядем. Туда, — я кивнул в сторону дивана.

— Зачем? — слегка заплетающимся голосом спросила она.

— Затем. Разве ты не хочешь? — И она засмеялась и сказала:

— Хочу.

…Я очнулся от сна, когда за окном было уже совсем темно. Мы лежали рядом, раздетые, и она грела меня своим теплым белым телом. Я медленно провел по нему рукой — она не проснулась, продолжая тихонько похрапывать.

Становилось жарко, и я вылез из-под пледа, включил свет в секретере. В бутылке на столике еще был ликер, я налил себе, медленно высосал рюмку. Но он оказал на меня, как это иногда было, обратное действие: я стремительно начал трезветь — и оттого почувствовал себя совсем здорово. Даже есть захотелось.

Вытащил антрекоты из холодильника, побил их ножом и поперчил. Начистил картошки, поставил ее жарить.

Пошел ее будить. Она мотала головой, не желая просыпаться. Да и я, грешным делом, больше глядел на ее не прикрытые прелести, чем старался растормошить ее. Чуть не соблазнился снова улечься с ней, но вовремя вспомнил про картошку, — убежал на кухню и оттуда услышал, что она встала. Тогда поставил еще одну сковородку: жарить антрекоты.

Через несколько минут она вышла, накинув халатик, на кухню. Подошла ко мне, поцеловала еще чуть липкими губами:

— Хороший ты мой!

То были наши первые дни.

Для разгона это был самый, можно сказать, кусок воспоминаний. Я внутренне даже смог чуть взять себя в руки. Во всяком случае, когда Оля что-то сказала, я сразу ответил ей, хотя почти тут же забыл, что она мне сказала, и что ответил я. Но, кажется, я даже улыбнулся, когда говорил.

3

И снова ушел в себя, свои воспоминания. О тех нескольких буквально бешеных днях.

Я проснулся.

Проснулся оттого, что нечем было дышать. Весь покрытый липким потом. Сердце бешено колотилось, раскрытым ртом я хватал воздух. Рядом тихонько посапывала Фаина, руки которой только что мелькали перед моим лицом в кошмарном сне, от которого я очнулся.

Снилось мне, что весь я внутри вязаного шерстяного кокона. Мелькают руки Фаины со спицами, и мне становится все мягче и теплей. Шерсть пушистая, и пестр узор. А она все вяжет и вяжет, и кокон становится плотней и тесней: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Спицы мелькают быстрей и быстрей, уже обвязан рот, жутко душно, и невозможно дышать — крик мой тонет в шерсти. Остались только глаза, — спицы мелькают, и скоро ничего не будет даже видно: все кончится. Я сделал судорожное движение: успеть освободиться от кокона, — и …проснулся.

В комнате, действительно, буквально нечем было дышать: форточка снова была закрыта. Лежавшая рядом женщина казалась страшной, как и нестерпимое тепло, испускаемое ее телом через ночную сорочку.

Преодолевая сердцебиение, я сел — и как только оно чуть утихло, пошел на кухню. Долго пил из крана холодную воду. Потом открыл настежь форточку и жадно дышал свежим воздухом.

Появилась Фаина: я, видно, разбудил ее, когда открыл кран. Сразу же исчезла — и через мгновение поставила передо мной тапочки:

— Простудишься! Что с тобой?

— Ничего! Иди ложись, — не очень-то любезно ответил я.

— Может, нужно что тебе?

— Нет! — почти крикнул я: чувство раздражения переходило в глухую злобу. Чтобы не сорваться, заперся в туалете.

Вылез, когда стихли ее шаги. Свет на кухне горел, и на столе лежали мои сигареты. Жадно закурил, но благодарности к ней, все равно, не чувствовал. К счастью, она не появлялась. То ли уснула, то ли боялась потревожить меня. Во всяком случае, не мешала. Курить и думать.

Вообще-то, она никогда не мешала мне ни курить, ни думать — почти всегда молчала, занятая чем-то: готовкой, уборкой либо своим любимым вязанием; ждала, когда я заговорю с ней. Старалась без слов угадать мои желания, чтобы, так же молча, их моментально выполнить. Не мешала, но я только курил — не думал: почти все время, когда не спал, находился в лениво дремотном состоянии. Только мысль о произошедшем, о моем ребенке — всегда была со мной. Но и она, наконец-то поутихла, резкая боль ее притупилась: будто уже подсохла, покрылась тоненькой пленочкой открытая рана.

Наверно, благодаря тому, что много спал. После обладания ею, казалось, вопреки приходившему ощущению бодрой свежести, незаметно и быстро засыпал — и это было самое большое благо, которое я получал. Остальное приносило только разочарование: тело мое продолжало ждать привычных ощущений — тела Леры, и никакого другого. Акт длился отвратительно долго, и чтобы завершить его, приходилось всячески напрягать воображение.

Сонно-дремотному состоянию способствовал и алкоголь — бар купленной «стенки» она набила до отказа бутылками, содержание которых в иных случаях помогало справиться с обычными моими тоскливыми мыслями. А несколько раз и с вдруг пробудившимся раздражением, вызванным ею. И я лез тогда в бар, наливал на донышко бокала коньяк, ром или ликер: посасывал маленькими глоточками жгучую жидкость: легкий туман обволакивал мозг, и она уже казалась мне ничего — я отмякал и звал ее. Потом засыпал.

И вот, наконец, проснулся: видимо, отоспался уже. Голова была совсем ясная: сна ни в одном глазу.

Ночь за окном, темная. Ложиться — нет, конечно. Сигарет хватит до утра: не придется идти за новой пачкой, доставать из бара — их запас там же, где и бутылки со спиртным.

Ну, а может быть, все-таки, пойти лечь? Взять ее — и потом проспать оставшиеся до утра часы? Нет!!! Ни за что! Лучше остаться здесь: курить и думать — благо, я проснулся.

Проснулся! В каком-то недоумении обвожу глазами кухню: что я здесь делаю? Как, вообще, попал сюда? Все кажется чужим: кухня, табурет, на котором сижу. И женщина там, за стеной.

И хочется уйти — немедленно! Осторожно двигаясь, притащил на кухню свою одежду, потом портфель, сунул в него свои бритвенные принадлежности. Натянул на себя все, кроме пальто и шапки.

Но неожиданно стало неудобно — уйти просто так, не попрощавшись. А за окном все еще было темно, и я поставил чайник на плиту, вытащил обратно бритву и долго брился.

И все же, когда небо стало светлеть, и почти дождался, что вот уже скоро можно уйти отсюда, вдруг представил, как она выходит и быстро начинает готовить мне завтрак, — почувствовал, что у меня не хватит сил делать вид, что ничего не произошло: я ушел, почти неслышно защелкнув замок.

Улицы были совсем безлюдны, до начала работы еще часа три, а я шел быстро, едва ли не бежал, как будто меня кто-то гнал.

Потом наскоро позавтракал в какой-то забегаловке: давился — и почти все оставил на тарелке, только с жадностью выпил горячий жиденький кофе. На работу явился раньше всех, выкурил последнюю сигарету и стоял: ждал, когда кто-нибудь появится — стрельнуть до открытия буфета.

Первым явился Юрка — мы бросились друг к другу, будто эта встреча была для нас самым радостным нежданным событием. Он сунул мне пачку в руки и побежал раздеваться. Вернулся через минуту и сходу принялся рассказывать: вчера снова переругался с Татьяной. Если бы не Наташка — ушел бы давно! М-да, мне эти дела слишком хорошо знакомы: то, что случилось сегодня со мной, по сравнению с ними — просто семечки.

Шеф появился не сразу; мы с Юркой болтали, сидя за своими кульманами — он высунул голову из-за моей доски. Не заметили, как шеф появился.

— Вчера мне дали телефон: там может быть кое-что интересное. Ну-ка, позвони!

Дозвонился почти сразу, но долго не мог выйти на того, кто был в курсе нужных нам материалов. Голос говорившего мало обнадеживал: у них запарка, осталась неделя до сдачи проекта — лучше, если я приеду дней через десять; сейчас меня в лучшем случае меня отведут в архив и скажут номера нужных проектов. Ну, хотя бы это: я решил сразу же ехать.

— Поезжай лучше завтра, прямо из дома: чего дергаться? Или не сидится сегодня? — спросил шеф.

Я молча кивнул.

— Что-то случилось? Серьезное?

— Еще точно не понял. Так я поехал?

— Ну, смотри сам.

Попал туда как раз в обед: пришлось ждать, пока этот нужный мне товарищ появится. Я был слишком некстати: он сразу же двинулся со мной в архив. Вытащил ящик из картотеки, показал несколько неуверенно несколько номеров. Стал объяснять, что работает здесь недавно, руководитель их группы мог бы дать более исчерпывающую информацию, но он болеет.

— Спасибо! Дальше я уже и сам справлюсь, — кажется, не очень любезно прервал я его. Он сразу же исчез.

Я подошел со списком к архивистке:

— Меня интересуют сначала только общие виды, пояснительные записки и расчеты, а потом уже группы и узлы, которые окажутся нужными, — держался, пожалуй, несколько властно, прямо как представитель какой-то вышестоящей организации. Она без звука взяла список и через десять минут положила на стол, за которым расположился, пять довольно тощих папок.

Слишком быстро удалось определить, что все это совсем не то, что мне нужно. Я вспомнил объяснения того конструктора и решил на всякий случай сам просмотреть картотеку. Кое-что там меня, действительно, заинтересовало — через полчаса я положил перед архивисткой новый список.

— Сейчас сделаю, сказала она и пошла к стеллажам. От нечего делать стал смотреть на нее: блондинка, крашеная. Немного простовата, но не страшная отнюдь.

Несколько папок я просмотрел так же быстро, как и предыдущие, и решил сделать перерыв — покурить; она сказала, что хочет пойти в буфет — выпить кофе: я тогда вспомнил, что не обедал, и пошел с ней. Кофе пах потрясающе, и я взял себе большую чашку двойной крепости. Вкус его не уступал запаху, вместе с двумя бутербродами он неплохо взбодрил меня. Ей купил шоколадку — она не ломалась: взяла, поблагодарила.

Начав открывать очередную папку, я уже чувствовал, что в ней есть то, что нужно — и не ошибся: почти то, что искали с шефом в библиотеке в журналах, наших и иностранных.

Я уже не замечал ничего, архивистку в том числе. Тем более что из-за обилия подробностей было не очень понятно сразу. Пояснительная записка — слишком краткая и не очень ясная. Оставались расчеты: очень сложные, с большим количеством схем нагрузок и эпюр. Они-то и помогли после тщательного ознакомления с ними понять суть дела: на это ушло немало времени. Один раз только вышел покурить и быстро вернулся обратно.

Хотя посторонних одних в архивах оставлять не разрешается, архивистка, уходившая довольно часто, просто захлопывала замок, попросив без нее не выходить и никому не открывать. Ее не было, и когда прозвенел звонок, и раздался шум шагов спешивших с работы. Я не успел до конца, а очень хотелось, и я был ей страшно благодарен за то, что она разрешила мне задержаться.

И, наконец, все: закончил! Ее в этот момент как раз опять не было: бегала через каждые десять минут звонить. Мне нужно было уходить, и я тогда только вдруг вспомнил про Фаину и почувствовал, что идти к ней не хочется до ужаса. Стал переписывать нужные мне номера чертежей, потом раскрыл, глянул папки двух оставшихся проектов: для очистки совести. Архивистки еще не было, и это пока давало возможность оставаться на месте: не требовалось еще что-то решать уже.

Но она вскоре пришла, села за свой стол, не глядя на меня, опустила голову на руки. Я встал, чтобы уйти.

— Огромное спасибо! И извините за причиненное вам беспокойство. Дальше злоупотреблять вашей любезностью не буду, и так слишком задержал вас.

Она подняла голову.

— А? Вы уходите? Если надо, сидите еще: я, правда, не тороплюсь.

— Да все равно: я уже закончил.

— Да? Я, пожалуй, тоже, может быть, пойду, — она казалась чем-то расстроенной.

— Ну, тогда пойдемте вместе. — Вообще-то мне не хотелось никуда идти. — Кстати: не подскажите, где здесь поблизости можно по-человечески поесть? — спросил я: просто так.

— Пожалуй, лучше всего в чебуречной — четыре остановки троллейбусом отсюда.

— Компанию мне не составите? — вопрос был без всякой задней мысли: просто какая-то возможность оттяжки. Но мое предложение оказалось кстати: по-моему, она была им довольна не меньше, чем я ее ответом: «Можно!».

Полчаса, которые стояли в очереди, мы разговаривали; она сообщила мне любопытную вещь: рукгруппы, автор того, чем я интересовался, — самоучка, институт не кончал.

— И делает такие расчеты? Сложные достаточно — даже для нашего брата, дипломированных. Познакомиться бы!

— Он болеет чего-то долго.

— Руководитель группы того, кто меня к вам привел?

— Да.

Чебуреки ничуть не уступали кофе, который я пил днем у них в институте: с мелко нарубленным стручковым перцем. Прямо горели во рту — их пришлось есть, запивая сухим вином.

— Мне прямой смысл ходить есть только с вами: каждый раз что-нибудь ужасно вкусное. — Она улыбнулась в ответ: сейчас она казалась мне весьма ничего.

Мы продолжали разговаривать и после чебуречной: курили на скамейке какого-то сквера. Я прикидывал, не предложить ли ей еще что-нибудь: кино, кафе-мороженое. Но она опередила меня: быстро докурила сигарету и, не сказав ни слова, убежала куда-то.

«Какого черта!» — подумал я. Не повернуться ли мне тоже и уйти? И вероятно, так и сделал бы, если бы она так же быстро, как и исчезла, не появилась снова.

— Не обижайтесь, ладно? Я это не нарочно: мне срочно позвонить надо было. — Она снова была чем-то расстроена, и я махнул на все рукой.

— А вы свободны? — вдруг спросила она.

— Дальше некуда: пока не поймали.

— Нет: серьезно?

— Сегодня уж точно. Абсолютно совсем. А что?

— Меня ждет подруга — я не хочу идти к ней одна. Составьте теперь вы мне компанию.

— Уже уговорили. А что можно прихватить к вашей подруге? Не торт?

— Нет.

— Ясно. А какое?

— Да любое.

Она еще сказала, что она должна была быть там уже давно, и поэтому времени у нас немного: мы и зашли в какой-то крохотный магазинчик. Там были слишком уж неважные вина, среди которых одиноко маячила бутылка трехзвездочного армянского коньяка. Продавец, отсчитывая шесть рублей, чтобы дать мне сдачу с десятки, сказал, что это последняя. А разлив оказался ереванский; и как же ты попал сюда?

Подруга ее была весьма в теле — крупновата, и намазана не в пример сильней моей дамы. Была еще одна девушка — совсем молодая, тонкая и звонкая, и двое мужчин: один из них, по-моему, был мужем хозяйки, а может быть, и нет — впрочем, я и не пытался разбираться. Все уже были нормально тепленькие: выпили то, что было, до нашего прихода, и с нетерпением ждали нас с тем, что мы притащим.

Я как самый трезвый и, кроме того, принесший хороший коньяк, а не какую-нибудь крепленую дрянь, стал распоряжаться процессом принятия: не дал заглатывать целыми лафитниками, а заставил хозяйку вытащить из горки большие бокалы и наливал понемногу, на донышко. И держал бокал в ладони, чтобы коньяк нагрелся до температуры тела, и пил его не торопясь отдельными маленькими глоточками не закусывая. Это им ужасно понравилось: необычно — как в заграничных фильмах, приятно — и, главное, тоже балдеешь, а пьешь мало и медленно, так что хватит, может быть, и одной этой бутылки, не надо будет снова бежать. А для усиления эффекта заварил чай покрепче и показал, как пить его и курить одновременно. Кроме всего этого выпендривания выдал им еще анекдотов, сначала попристойней, потом и не очень, и сам совершенно не смеялся, что в тот вечер мне было совсем не трудно, — остальные дружно ржали, тощая девица даже начала икать.

Вывалились оттуда с Лелькой, когда уже не один городской транспорт давно не ходил. Ехали на такси к ней домой. Глаза ее блестели, она прижималась ко мне — мой успех в этой компашке был ее успехом; и я знал, где и с кем я сегодня сплю.

На следующий день Лелька встретила меня в своем архиве, как будто это не она спозаранку шепотом обещала мне пропустить нужные кальки через светокопию без всякого оформления, а потом тихонько вывела меня на лестницу — так, чтобы ни одна живая душа не услышала. Я прокимарил с час в метро; потом позвонил шефу, как раз перед тем, как он уходил на работу: предупредил, где буду с утра, чтобы он записал меня в журнал разъездов. Позавтракал, не торопясь, в закусочной, и только тогда отправился в ЦНИИ, чтобы придти не раньше, чем она.

Папки вчера она не убирала — кальки я отобрал быстро, и через полчаса она отдала мне неразрезанный рулон синек.

— Пойдем, выпьем кофе! — мне еще не хотелось разбегаться с ней.

— Ладно! Иди туда, я уберу кальки и приду.

Кофе был вкусен, как и вчера, и, пожалуйста: бутерброды с красной рыбой, еще теплые слоеные пирожки с мясом, свежайшие эклеры, — удивительный буфет был в этом их ЦНИИ.

— Отлично вечерок вчера провели — будет, что вспомнить. И остальное… — Лелька улыбнулась чуть сонными глазами.

— Можем продолжить.

— Нет уж: ни к чему! Такое хорошо один раз — пока друг о друге ничего не знаем. Согрешили — и разбежались: без обиды. Да и есть у меня уже: ты вчера — это так. Да ты не обижайся — чего уж! Ладно, чего долго разводить: еще убьют там, что надолго пропала, — она запихала остаток пирожного в рот, единым глотком допила кофе и отодвинула чашку.

— Да, на вот: просили очень передать тебе на всякий случай, — сунула она мне клочок бумаги в самом конце лестницы; мне дальше нужно было прямо — к выходу, ей налево — по коридору. Попрощаться мы не успели — кто ругался у дверей архива:

— Опять пропала куда-то на три часа — жди ее каждый раз! — Лелька испуганно рванула по коридору, едва успев махнуть мне на бегу рукой.

Дорогой глянул: номер телефона, под ним имя — Валя. Это какая? А, та — девчонка из вчерашней компании. Тоненькая: ручки и ножки как палочки; крошечная грудь — как два кукиша; жиденькие волосики и большой рот. Жалкая улыбка на лице; заискивающий взгляд, угодливое поддакивание и глуповатое хихиканье — как будто выпрашивает как милостыню внимание, боится, что не позволят остаться, прогонят. Ни капли достоинства — к ней все относились с явным пренебрежением, не стесняясь совершенно: она терпела все. Как жалкая бездомная дворняжка — случалось как-то видеть подобных. Видно было, что она готова сразу на все: свистнут ей — и прибежит, без лишних церемоний ляжет с любым, безропотно позволит сделать с собой что угодно. Потом ее запросто можно прогнать и мысленно плюнуть ей вслед, даже ударить — она все равно снова прибежит, как только ей опять свистнут. Такая годится кому-то только в здорово пьяном виде или совсем с голодухи, когда уже совсем невмоготу — сходить на нее, как на унитаз. Не для меня.

А что для меня? Фаина? Я только сейчас вспомнил, что даже не позвонил ей, но, честно говоря, не чувствовал никаких угрызений совести — ни за это, ни за то, что ушел вчера не попрощавшись. Ну, не муж же я ей, на самом деле. И не собираюсь им становиться: слишком мало подходим мы друг другу. Это было ясно чуть ли не с самого начала — связь с ней не могла быть долгой. Куда лучше было бы, если бы я тогда встретился с другой женщиной, у которой я не был бы первым: все было бы менее сложно. Если бы… Да что об этом думать: все равно, конец уже неизбежен — вчера, когда я, наконец, проснулся, понял это. Но как он только произойдет?

Главное, мы уже успели привыкнуть сколько-то друг к другу, — особенно, я чувствую, она. И сам сознавал, что только ей обязан тем, что стал приходить в себя — благодаря спасительному сонному забвению после физического обладания ее телом; но в этом сонном оцепенении был тогда не в состоянии что-либо заранее предпринять: плыл по течению.

Очень желательно как можно более безболезненно для обоих расстаться. Но как? Как?

4

Шефа в отделе не было — куда-то вышел, а Юрка никоим образом не отреагировал на то, что я появился с рулоном чертежей. Впрочем, и моя радость от вчерашней находки уже успела потускнеть: ее заслонили мои личные проблемы. И я сразу ушел с Юркой, еле дождавшимся, пока я отмечу свое прибытие в журнале, в коридор: выслушал его новые беды, потом выложил ему свои проблемы.

Вчера опять произошел скандал — прямо в присутствии Наташки, и она лезла к нему на руки, а Татьяна ей силой не давала: не ночевал дома, поехал к матери. Совершенно не представляет, что сейчас делать дальше. И я тоже — сказал, что совсем не знаю, как мне быть. Рассказал ему, что было вчера после того, как поехал в ЦНИИ, про Лельку, и сразу перешел к делам с Фаиной.

— Так и кончай с ней: сам же только что убедился, что другую найдешь.

— Легко другому только советы давать.

— Да чего ты: жена она тебе, что ли? Ребенка ты ей ведь не сделал. Да в конце-то концов: она такой же взрослый человек, как и ты — нечего всю ответственность взваливать на себя одного.

— Расплачиваться-то, главным образом, ей — не мне. Она же в таких делах — совсем как ребенок. Я-то поопытней: понимал кое-что.

— Слушай-ка, а может так: попробуй сделать так, чтобы не ты ее оставил, а она тебя выгнала. Напейся специально, наблюй ей в квартире, да еще устрой скандал, можешь даже дать ей по физиономии — ей ничего и не останется, кроме как выгнать тебя: будет потом еще радоваться, что избавилась от такой сволочи. И не будет ни переживать, ни мучаться. А? Грубо по форме, по сути — более человечно: менее жестоко, чем предложить ей «расстаться по-хорошему». Ну, понимаю: трудно, но… Смоги, если уж хочешь сделать легче ей, а не себе.

— Не то совсем — тухлый номер: с ней не пройдет. — Да это же чушь собачья! Ударить ее — безропотную, покорную? Обидится, выгонит? Она-то? Себя будет считать виноватой — что не угодила мне непонятно чем, сама же разозлила меня: начнет еще просить у меня же прощения. Делай с ней что хочешь — только прости: все стерпит — раба. Так что…

Шеф прервал наше стратегическое совещание — и кстати. Показал ему привезенный мной материал: я постепенно увлекся; Юрка, слушая тоже, по-моему, немного отошел. То, что я привез, хотя и не касалось основной конструкции, позволяло легче решить систему вспомогательных опор; в сочетании с тем, что мы успели разработать, это давало возможность уже через две-три недели закончить проектное задание — ведь работа шла полным ходом, несмотря на наши личные дела.

— Кстати, ты ему передал, что звонила его тетя? — прервал меня вдруг шеф: вопрос был к Юрке.

— Ой, совсем забыл, Аркадий Ильич! Еще утром.

— Тогда позвони ей: покажешь остальное завтра.

Тетя Лиза просила подъехать к ней: может быть, сегодня, а? Я сказал: ладно — потому что, наверно, она или, скорей, ее дочь Ирка, моя дорогая кузина, вознамерилась сделать новую попытку познакомить меня; сейчас меня это вполне устраивало. Неплохо было с кем-то познакомиться — вышибить клин клином.

Поехал сразу же после работы — до них добираться не ближний свет. Торт прихватил уже у их дома, в кондитерской прямо напротив остановки автобуса.

Тетка и сестра ждали меня: молодец, как ты быстро. Ты никуда не торопишься — не тороплюсь; а может быть, душ примешь — с удовольствием; тогда иди — я пока салат сделаю. Почему сегодня небритый — не спросили. Обед — несколько торжественней, чем обычно: вкусный капустный салатик, селедочка, бульон с клецками, блинчики с мясом, компот. По рюмочке вина из бутылки, в которой «еще чуть-чуть осталось». О деле — ни гу-гу, как будто меня пригласили только потому, что очень по мне соскучились: это могло вполне выглядеть правдоподобным — я действительно видел последний раз, и то только Ирку, тогда в кино. Потом стали пить чай с тортом, включили телевизор, и передача была интересная: мы ее смотрели долго, и они мне даже разрешили не выходить, курить прямо на кухне.

И только после телевизора мы перешли в комнату, где стояли кресла и журнальный столик: для серьезного разговора, как я сразу понял, едва вошел туда. На подлокотнике одного из кресел очень красивая шерстяная кофта — слишком хорошо знакомая. Та, что была тогда на Фаине. Это сразу избавило нас от излишних вступлений: она явно специально находилась там — тетушка моя не признавала беспорядка.

…Первой с ними поздоровалась она, — вернее не с ними, а с Ирой: сочла неудобным не поздороваться. А сестра сочла неудобным не поздороваться в ответ и хоть что-то не сказать. Спросила обо мне: ведь они меня уже сколько не видели. Тетенька поэтому сразу же смекнула, кто это. Потом пошло: «Вы что, где-то здесь живете?» — «Да, тут совсем рядом. Вы не зайдете ко мне: мне было бы так приятно!» — " Ну что вы, с какой стати, просто неудобно!» — «Что вы, что вы!» И она стала так упрашивать (а им, конечно, так хотелось всё — всё разузнать), что они не смогли ей отказать: «Но только ненадолго». — «Хорошо, хорошо!»

Они буквально не успели зайти, как она уже накрыла стол белой скатертью, моментально поставила на него такое, что в ресторанах не во всех бывает, и не хотела ничего слышать, что им неудобно, с какой стати и все такое прочее. Но, главное, она почти сразу проговорилась.

— Я ее спросила: «А как Феликс отнесется к тому, что вы нас сами пригласили? Может быть, он не хотел бы нас еще знакомить». — «А его, все равно, сегодня не будет: он утром даже взял с собой бритву». И сразу покраснела как рак.

Вот это была косточка! И тетя моя уже сочла своим долгом остаться, чтобы досконально выяснить, что за женщина, с которой сошелся ее родной племянничек. А Фаина сознательно, или бессознательно, помогала ей в этом — и всеми силами старалась понравиться.

Решив, что всех этих закусок недостаточно, выскочила на кухню и чуть не мгновенно зажарила антрекоты с перцем — лучше, чем в любом ресторане! Потом захотела угостить их бисквитом — опять началось: «Ах, зачем?», «Что вы, что вы: я мигом!», а тетечка моя была большая мастерица по части бисквитов и тоже пошла с ней — якобы помочь; Ирку оставили в комнате переваривать пищу.

— Так все, действительно, быстро сделала — я ахнуть не успела.

Они посадили бисквит в духовку и остались следить за ним — и тетя Лиза начала осторожненько задавать вопросы, а Фаина охотно и даже достаточно подробно ей обо всем рассказывать; сначала только часто краснела и вдруг начинала заикаться, «пока я ей не сказала:

— Послушайте, мы же с вами не дети: можем о таких вещах говорить достаточно откровенно. Вы не бойтесь: я не ханжа; тем более что вы уже тоже не семнадцатилетняя девочка: было бы нелепо, даже смешно, требовать того же, что от них.

И она успокоилась. Мы вместе стали делать заварной крем: так и говорить было легче — нам обеим; кроме того, я смотрела, как она все делает: настолько ловко, умело, без суеты, без всяких лишних движений — все к месту, все вовремя. Ну, хозяйка она, я тебе должна сказать: таких днем с огнем не сыщешь! Как она бисквит — только раз глянула, и через десять минут вынула из духовки: ни минуты ни передержала, ни недодержала; и бисквит был такой — не хуже моих. (Оценка, действительно, очень высокая: тети Лизины бисквиты превзойти невозможно — я это твердо знал с самого детства, когда во время войны она на каждый день моего рождения приносила мне его, и это был самый желанный тогда подарок для меня). А какой кругом порядок, чистота — ни пылинки, ни соринки: сразу все убирает на место, вытирает.

— Прямо как у тебя, — не удержался я.

— Да, не смейся, это — по-моему. А что? Тебе это не нравится? Или лучше, как было у Леры твоей: у неё порядок был когда-нибудь?

Ну, а дальше: я просто обалдела, когда она мне показала и сказала — даже переспросила ее — за сколько дней связала целый костюм.

— Она имеет возможность вязать и на работе.

— Она этим ой как много зарабатывает. Но сказала, что делает это только потому, что нравится заниматься: денег ей и так хватает — немного самой и нужно, да и тетка с матерью ей кое-что оставили. Ничего себе — кое-что: открыла мне какую-то жестяную коробку, а там! Кольца, перстни, серьги: ты видел?

— А-а, какие-то грубые, аляповатые: я и смотреть не стал.

— Много ты понимаешь! Работа, ты прав, неважная, но это все массивное золото старинной пробы. И камни неплохие, можешь мне поверить — у меня самой этого добра когда-то не так уж мало было.

Да: было, я помнил. Ее: молодую, красивую, какую-то строгую и мало улыбавшуюся — дорого и модно одетую, в каракулевом манто, с бриллиантовым кольцом и ниткой настоящего жемчуга. Через дверь в спальню видна стоящая там, на трюмо, маленькая перламутровая шкатулка — последняя вещь, оставшаяся от того времени.

— Я ее спросила, почему бы ей не обставиться как следует: приличная у нее только «стенка», все остальное стоит сменить. Она ответила, что после того, как осталась одна, ей было все безразлично: как было при тетке, так и оставалось все — «стенку» она купила уже вместе с тобой. И стала хвалить тебя: как ты ей объяснял, что такое «стенка» и как ставить ее, так что ей захотелось купить ее сразу. Как тщательно проверял каждый предмет, и как умело договорился с продавцом, потом организовал машину и грузчиков, следил за погрузкой и как втаскивали наверх; собственными руками все собрал и вместе с ней расставил. Что, вообще, вы и познакомились в мебельном магазине. Как ты там очутился?

— Просто болтался от нечего делать.

— И все так и было?

— Почти, но — не совсем.

— Наверно, покупка была уже после…? Ну, ты понимаешь.

— Именно.

— Нетрудно было догадаться: достаточно представить себя на ее месте; слишком уж понятно, что могло пробудить ее от апатии.

Эта «стенка» — только начало: она думает сменить мебель целиком, но сначала надо сделать ремонт самой квартиры — просто даже необходимо. Но, вообще-то, какой ремонт не делай — квартира неудобная: ванны нет и не будет — самой и то ЖЭК не разрешает ставить, потому что могут не выдержать перекрытия, так как дом слишком старый. Но стоит он так, что никому не мешает, поэтому надеяться, что снесут и дадут что-нибудь другое не приходится, да что могут дать на одного-то человека.

Вступить бы в кооператив: у неё на работе это сделать не трудно. Квартиры дорогие, но зато очень хорошие: большие кухня и прихожая, лоджия огромная и еще маленький балкон на кухне, полы в комнатах и прихожей паркетные, польская плита на кухне. Она была в таких — у сотрудниц. Многие еще оклеивают стены моющимися обоями, кухню и ванную другой плиткой отделывают, достают для кухни двойные мойки из нержавеющей стали. Даже застекляют лоджии — очень недешево, и времени на это уходит уйма, но зато так здорово.

Для такой квартиры она бы не пожалела денег: все то же самое сделала бы обязательно. К кухонному гарнитуру — непременно навесной холодильник: страшно удобно и лишнего места не занимает. И даже «стенку» можно другую, более дорогую — она видела у людей и в мебельном: поставить в нее хрусталь и красивые сервизы — тоже всё чтобы не хуже, чем у других. Только однокомнатных квартир у них очень мало, запишешься — и жди очень долго, — а на большую ее не запишут.

Если бы… Если бы он… (Ты!) Все было бы иначе: можно было бы записаться на двухкомнатную, даже трехкомнатную квартиру и сделать все, как хочется. Денег у нее хватит — на все хватит: квартиру, мебель, ковры — можно ведь что-то продать из этого золота, да хотя бы и все, чтобы у… них… было все, что у других. Машина чтобы у него была: чем он хуже других мужчин — ему, верно, тоже ведь хочется. Тогда можно еще и садовый участок взять у них же на работе или уже готовую дачу купить: овощи прямо с грядки; яблоки, ягоды свои; несколько курочек — свежие яички, и петушок, голосистый; — возились бы вместе, сколько было бы желания.

И жили бы, не отказывая себе ни в чем: она столько зарабатывает вязанием — сможет, если надо, еще больше. Можно и машину вязальную купить, он бы мог помогать ее налаживать на нужный рисунок — говорят, мужчины с этим лучше женщин справляются. А вообще-то, делал бы только то, что хотел; если когда чем-то поможет — ей, конечно, будет приятно — то спасибо, но совсем не обязательно: и сама со всем справится. Лишь бы только хорошо ему было…

— Да давно ли вы его хоть знаете вообще-то?

— Тридцать семь дней.

— Только-то? А вы, оказывается, очень решительная.

— Я? Нет, где уж. Просто, он — это он. Это, видно, судьба: ведь сколько лет уже, а никого не было до него, и кажется, будто и не жила совсем до него — непонятно, что и было раньше. Будто жить начала, только когда он прикоснулся ко мне. Тридцать семь дней — это и есть вся моя жизнь: он был — и все у меня было. Радость была, смысл был. Все мысли только о нем: что сделать, чтобы ему получше. Я готовлю хорошо, вы ведь видите, а он, все равно, ест плохо, без аппетита; я ему иной раз и рюмочку налью — лишь бы поел, как следует. Устает он, как видно, очень сильно у себя на работе: кроме той первой недели, когда со «стенкой» возился, придет с работы, покормлю его — он телевизор включит и сидит, не смотрит, курит да молчит, и вскоре засыпать начинает, я ему скорей стелю. Тогда только принимаюсь за дела; пока он не спит, сижу рядом — только вяжу: мы теперь мало разговариваем, не то, что раньше, да и тогда — все больше я говорила, как прорвало меня.

— Он постоянно ночует здесь?

— Да почти: только раз в неделю идет к родителям, заодно моется там и уже остается ночевать. Я в этот день хожу в парикмахерскую, потом в магазины, а приду домой — убираю и мою всю квартиру, пироги делаю, готовлю на завтра, к его приходу. Дел вроде много, а время все тянется: нет его сегодня. Вымоюсь под конец в корыте, лягу — поздно совсем, а заснуть не могу никак: не то что когда он тут — тогда ведь знаю, что здесь он, и все спорится, все ладится у меня, и засыпаю сразу рядышком с ним. Ворочаюсь долго, потом встаю, свет включаю, начинаю вязать — и думаю, думаю: о нем, о себе. Засыпаю аж под утро. Потом весь день волнуюсь, каждый час считаю — скорей бы работа кончилась: домой прибежать, поставить все греть и ждать — вот он придет, мой хороший, ласковый.

— Ласков он с вами?

— Да: очень! Я же и от матери всего этого не видела. Особенно в самом начале.

— А сейчас?

— Поменьше, чем тогда; иногда глянет так — по мне уж лучше б закричал, а он нет — молчит. Мне даже страшно становится. Тогда ведь, даже если что надо, не скажет. Я уж тоже тогда молчу, боюсь его расстроить: может, что не то сказала. Сегодня вот — среди ночи проснулся он отчего-то и на кухню пошел; я за ним — посмотреть, что с ним такое, не надо ли ему чего — а он мне: «Нет!» Я и ушла, раз одному ему надо было остаться, раз мешала ему чем-то. Уже больше и не заснула, лежала тихонько: слышала, он ходит — всю ночь ходил, так и не лег больше, а утром ушел раньше времени. И не поел ничего, даже кофе не выпил. И бритву свою взял. Что с ним — знать бы: ведь молчит он — что я о нем знаю, чем помочь ему могу?

— Вы почти ничего о нем не знаете?

— Знаю — только что вижу. Что ласковый он — самый, должно быть, ласковый, — хороший очень. Что умней меня — книг, видно, очень много прочел: не то, что я. Оттого и боишься иной раз не то сказать. А то как в самом начале: повел он меня в музей да стал там что-то объяснять, а я возьми да задай ему вопрос, глупый, наверно, — замолчал он сразу. Ничего мне не сказал, но я видела: расстроился. Я и боюсь ему вопросы задавать, не расспрашиваю ни о чем. Лучше я вас спрошу, можно?

— Пожалуйста. Дело ведь в том, что он недавно разошелся с женой.

— Так значит, из-за нее он…?

— Нет, совсем не из-за нее. Из-за ребенка, дочери.

— Ну, что он так-то убивается: ведь дочь его теперь, все равно, — отрезанный ломоть. Да я ему, если захочет, могу другого родить.

— А не захочет? — не утерпела, спросила сестра, до сих пор не мешавшая матери, хотя уже тоже давно находилась на кухне.

— Что ж, проживем и так: небось, уж поздно мне. Ладно, как-нибудь уж так. Все будет, как он захочет: было бы ему хорошо.