Бесплатный фрагмент - Present Invisible

От автора

Мне доводилось наблюдать множество литературных дискуссий, в ходе которых над автором нависали одни и те же вопросы — «Зачем ты это написал?», «О чём это?» или даже «Почему ты считаешь, что можешь писать об этом?». Любопытно то, что зачастую автор сразу же начинал подбирать «правильный» ответ, как будто он находится на скамье подсудимых, и от того, что он скажет, будет зависеть приговор. Также любопытно и то, что все эти ответы, какими бы они ни были, со временем растворяются в пространстве, и читатель с апломбом разглагольствует на тему «что хотел сказать автор», не делая скидку на то, что это его — читателя — представления о замысле автора.

Предвосхищая все эти дискуссии, позволю себе ответить на три поставленных вопроса авансом, ещё до того, как ты приступишь к чтению. Правильных ответов нет. Потому что любой ответ — правильный. Человек наделён даром речи — устной или письменной, это не так важно. Важно то, что любая книга имеет право на существование, независимо от её литературной ценности. К тому же, мне ещё ни разу не посчастливилось встретить универсальное жюри, которое могло бы безошибочно определить, стоит ли издать какое-то произведение или же место ему в столе автора до скончания веков.

Более шести лет в мою ментальную копилку со звоном, грохотом, хрустом и другими звуками приземлялись разнообразные фрагменты — жизней, портретов, описаний. Истории, подсмотренные случайно (если случайности существуют). Диалоги, записанные во время дружеских встреч. Сценки, украденные у прохожих в кафе, на многочисленных вокзалах, на улицах разных городов. Сначала они просто накапливались, не предвещая перспективы превратиться во что-то большее. Позднее мне стало казаться, что все они как-то связаны друг с другом. Что сейчас это разрозненные семена, каждое из которых станет растением, но вместе они превратятся в лес. Собственно, так оно и вышло — тропический лес текста внезапно возник перед моим озадаченным взором, ставя меня перед фактом: «я есть».

Зачем был создан этот текст? Затем, что любой текст имеет право на существование, и автор не обязан получать чьё бы то ни было разрешение на его написание. О чём это? Обо мне. О тебе. О них. О нас. Обо всех, кто меня окружает. Обо всём, что происходило со мной и не со мной. Это было интересно, любопытно, и временами настолько неправдоподобно, что уже в чистом виде могло стать книгой. Почему я считаю, что могу написать об этом? Потому что мне это удалось.

Итак, я — автор, обладающий неограниченной властью над пространством чистого листа, смешиваю людей, события и истории, как ингредиенты коктейля, как реквизит фокусника. Я заимствую у вас лица, жизни, диалоги, ваш платок, и ваше зеркальце, и вот ваши карманные часы, и ваше вот это вот — не знаю, что это; помещаю всё это в цилиндр, тщательно перемешиваю, произнося какие-то полу-латинские, полу-вымышленные заклинания… и вынимаю из цилиндра трепещущего зайца с прозрачными розовыми ушами! Зайца, не имеющего отношения ни к одному из вас, но состоящего из вас всех.

Посему, дорогой читатель, если ты узнаёшь себя или меня в каком-то эпизоде — знай: это не ты. И не я. Это заяц. Поэтому не рефлексируй и не спеши делать выводы. Просто смотри фокус, любуйся зайцем, потому что нет ничего более реального, чем эта иллюзия.

***

Если бы у Бога было хобби, то непременно макраме. Иначе как объяснить его пристрастие к завязыванию таких сложных сюжетных и кармических узлов?

Если верить в карму, то мы с Аароном неплохо попортили друг другу кровь в прошлой жизни, поэтому нас сделали близнецами. Однако вопреки расхожему мнению, мы были абсолютно разными. Нет, на лицо нас было весьма сложно различить, особенно в детстве (когда нас крестили, священник даже чуть не перепутал имена). Но во всём остальном мы ни на грамм не походили друг на друга. Более того, меня удивляет то обстоятельство, что мы не придушили друг друга ещё в утробе матери.

Так случилось, что я нашла на чердаке дневник Аарона. Конечно, мне было интересно, что в нём. И у меня были иные причины влезть в его личное пространство.

Аарон очень странно вёл записи — он как будто путешествовал во времени. Иногда это вообще были какие-то мысли и переживания, не привязанные ни к чему. Я читала долго и выборочно, пока не вспомнила о своём дневнике. Любой подросток когда-нибудь заводил себе красивый блокнотик, которому изливал свои страдания и радости. У меня тоже был такой, у меня их было много. Правда, мало что сохранилось — частенько, перечитывая прошлогодние вехи своей судьбы, я ощущала себя дурой редчайшей породы, и в гневе на себя самоё уничтожала большую часть блокнота, оставляя только то, что ещё не раздражало глаз. Как правило, это была красивая обложка.

Я читала дневник Аарона на чердаке, время от времени вспоминая, что было со мной в тот или иной период. И идея сопоставить наши записи по датам пришла как-то сама собой. Говорят, близнецы проживают одну жизнь на двоих. Я читала о двух братьях, разлучённых в детстве; они получили одно и то же имя от разных родителей, женились на женщинах с одинаковыми именами и одинаково назвали своих детей. Даже не подозревая о существовании друг друга.

Мы с Аароном были совершенно разными. Наверное, обычно Бог смешивает различные черты характера и моменты судьбы в одном шейкере, и из него, как по бокалам, эту смесь разливает поровну в близнецов. В нашем случае, судя по всему, он очень торопился — возможно, ждал гостей. Поэтому забыл перемешать ингредиенты, и нам с Аароном достались совершенно разные составляющие. Но временами я обнаруживала, что сейчас я как будто не я, а он. Например, посреди диалога, жестикулируя, я внезапно выключалась из процесса и смотрела на свои руки, и мне казалось, что у меня руки Аарона, что это не я стою тут, а он. Как будто он на мгновение телепортировался в мою оболочку.

Центр управления нашими телами иногда давал сбои. Сигнал терялся и приходил не на тот спутник. В период нашего отчуждения это происходило наиболее явно. Однажды я проснулась в воскресенье, нашла самый приличный наряд в шифоньере, в пустом автобусе приехала в костёл и добровольно отсидела мессу, ни минуты не понимая, что я тут делаю. Пастор говорил тихо, но из-за специфической акустики голос его был везде. Его руки описывали в воздухе какие-то мягкие дуги. Мне показалось, что я его где-то видела. Впрочем, для такого маленького города это не странно — здесь все друг друга видели, просто объём человеческой памяти ограничен, поэтому лишняя информация удаляется. К тому же, мне довольно часто кажется, что я уже встречала это лицо где-то раньше. Возможно, это из-за привычки разглядывать людей. Я часто их рассматриваю, не могу объяснить, зачем.

Потом играл орган, и люди что-то пели, встав со скамеек. Они все знали слова. Все, кроме меня. Я тоже встала, уткнувшись в библию, чтобы спадающие волосы закрыли молчащее лицо (я так делала на уроках, когда списывала — за свисающей шевелюрой учителям не было видно ни движения глаз, ни посторонних испещрённых подсказками бумажек). Больше всего в жизни я хотела стать невидимой или внезапно оказаться в своей постели, на автобусной остановке, где угодно — только не здесь. Это походило на какой-то сюрреалистический сон в духе Кафки, в котором все знают, что происходит, а ты один как будто только что телепортировался сюда, но ни в коем случае не должен выдать себя растерянностью. Месса была на польском. Чёрт его знает, зачем ходил на них Аарон, понимающий по-польски полтора слова, но я сидела на деревянной скамье, абсолютно чётко осознавая, что это не я, это он влез в мою шкурку и пришёл сюда. Вероятно, его скафандр был чрезвычайно занят, и он решил воспользоваться моим. Во всяком случае, у меня нет другого объяснения тому, что я проснулась ранним воскресным утром и проехала через весь город, чтобы битый час выслушивать эту дурацкую мессу на незнакомом мне языке.

В тот период Аарон с трудом мог зафиксировать себя в реальном мире. Он путешествовал в прошлое и никак не хотел возвращаться. Я находила его в Катманду, пьяным и уставшим. Иногда мне звонили наши друзья и сообщали его геопозицию. Он не был враждебен. Он был отчуждён. Его глаза смотрели сквозь этот мир, он же находился в другом измерении и искренне не понимал, зачем его тревожат и требуют от него собранности.

Однажды мне удалось утащить его домой с очередной вечеринки. Родители уехали на выходные, и Аарон решил, что раз уж некому компостировать его несчастный проспиртованный мозг, можно ненадолго явиться в отчий дом. Надо сказать, Аарон никогда не считал его своим домом. Я вообще не уверена, что где-то был его дом. Не то чтобы он нас всех не любил — просто он нигде не чувствовал себя в своей тарелке, ему везде казалось, что вот-вот всё это закончится, и он пойдёт домой. Возможно, он вообще не нуждался в наличии дома, дом был какой-то эфемерной, воображаемой координатой, как морковка перед ослом.

Так вот, мы сидели на ковре, точнее, я сидела — Аарон лежал, созерцая потолок, как это ни странно, осмысленным взглядом.

— Я наизусть знаю рельеф этого грёбаного потолка, — сообщил он мне важное известие, ткнув пальцем вверх, — я смотрел на него целыми днями, когда она ушла.

Меня изрядно достала эта история с разбитым сердцем и прошлыми жизнями, да и сам Аарон, разъедающий себя, как кислота, начал меня нервировать.

— Слава Богу, мы не сиамские — я бы тебя удавила или повесилась сама.

— Ты не могла бы убить себя или меня — ты могла бы убить только нас обоих.

— А если, к примеру, я прострелила бы кому-то из нас череп, общее тело перешло бы по наследству выжившему.

— И выживший, представь себе, до конца своих дней таскался бы, привязанный к трупу.

— Прекрасно это представляю; именно этим я и занимаюсь последние полтора года.

— Хорошо, что мы заслужили каждый свою упаковку. Пусть даже с не очень индивидуальным дизайном, — Аарон изобразил улыбку.

— Аарон, когда это кончится? Ты достал уже всех. Сколько можно?

— О, дааа; я — официальный представитель мирового зла в вашем подъезде! Миа, я не мозолю вам глаза, я ни к кому не лезу со своими переживаниями. Не оставить ли вам всем меня в покое? Может быть, проблема не во мне, а в том, что вам всем от меня что-то нужно? Не помню, чтобы я кого-то из вас обрабатывал напильником, чтобы вы вписались в мою картину мира. Может быть, пора ответить мне взаимностью?

— Может, тебе перейти с алкоголя на антидепрессанты?

— Они невкусные, и это меня расстраивает.

— Надо полагать, это была твоя очередная искромётная шутка?

— Ну раз ты её распознала, то надо полагать, да. Это была она. Миа, у нас есть ещё один брат, и он, надо сказать, тоже сейчас живёт чёрт знает где. Почему бы тебе не начать заботиться о нём? Тебе не кажется, что мы вообще как-то мало времени ему уделяем?

Под «ещё одним нашим братом» подразумевался Бакс. На момент диалога его орбита сместилась и мало пересекалась с нашими. Мы вообще как-то разлетелись в разные стороны после школьного периода. В детстве нас что-то держало всех вместе — весь наш братско-сестринский клан. Мы десантировались где-нибудь у бабушки неуправляемым племенем и придумывали себе миллион важных дел на ближайшее тысячелетие.

В подростковые годы нас постигла идея-фикс, через которую проходили, наверное, все подростки: мы мечтали стать рок-группой. Алекс клепал песни из четырёх аккордов и пятидесяти слов. Он покупал гитары, собирал микрофоны из наушников и часами мог упоённо вещать о транзисторах. Джиджик мечтал построить первый в городе небоскрёб. Бакс был самым младшим, поэтому активнее всех фотографировался с ирокезом и прочей брутальной атрибутикой. А я носила сотню булавок, цепочек, старательно разодранные джинсы, и грезила о мотоцикле. В общем, мы были бандой. Всю неделю мы записывали понравившиеся песни на аудиокассеты. А поскольку диджеи любили вклиниваться в композицию, не дожидаясь её финала, часто получалось так, что у одного из нас обнаруживалась какая-то песня с начала, но не до конца, у другого — наоборот. После недели рыбалки на радиоволнах мы сверяли улов и на двухкассетнике Алекса «склеивали» из фрагментов целые песни. Раз в пару месяцев мы совершали паломничество в скромный магазинчик за вокзалом, в грязную подворотню, в обшарпанную дверь с облезлой табличкой «Пилот». В этой чудесной лавке сокровищ можно было заказать, чтобы тебе записали на кассету всё, что угодно. Мы составляли списки и копили карманные деньги на чистые кассеты.

Мы с Баксом перетряхивали старый потёртый чемодан с палёными Led Zeppelin, Deep Purple, Pink Floyd, припасёнными папой со студенческой юности (и как они ещё сохранились!) — и из всего этого фабриковали сборники для своих плееров. Чемодан этот, надо сказать, сыграл важную роль в нашем музыкальном воспитании. Ещё в детсадовском возрасте мы завязывали на лбу тряпки на манер банданы Марка Нопфлера и, коверкая слова, мяукали «water of love». В младших классах — завешивали стол покрывалами, утаскивали туда магнитофон, наушники, какие-то провода и коробочки и, конечно же, чемодан, и играли в радиостанцию. В 90-м году «House of the rising sun» держалась на вершине хит-парада около полугода. Несколько дней назад я ехала в машине с уже взрослым Баксом, и мы об этом вспомнили. Бакс сказал: «это было лучшее радио из всех, что я слышал!»

— А помнишь, мы ещё играли в татарскую рок-группу у мамы на работе?

— О Боже, не вспоминай! — Бакс закрыл уши, чтобы оградить себя от этого позорного эпизода нашей биографии. Не знаю, почему группа была именно татарской — причин такой экзотической национальной принадлежности мы вспомнить не смогли. По нашим представлениям, рецепт татарского языка был прост: нужно как можно больше гласных в слове заменить на «э» или «ы», а согласных — на «х». Я не помню, как это происходило, но мы знали наизусть свой репертуар на этом псевдотатарском языке (да, у нас был репертуар) и даже давали концерты под лестницей несколько раз. На концерты приходили умирающие от тоски дети других сотрудников, примерно наших лет. В общем, у нас даже были зрители. Вероятно, потому, что кроме наших концертов, развлекать себя там было нечем. Некоторые из них даже подпевали. За свою непродолжительную карьеру группа выпустила пару альбомов, потом начала писать матерные песни, огребла от мамы и прекратила своё существование.

В общем, мы были дружным выводком вплоть до старших классов. А потом наша Вселенная стала расширяться, и нас уносило всё дальше друг от друга.

Баксу удалось вписаться в этот мир быстрее всех. Я выросла хамелеоном, умеющим принимать правила игры и вежливо улыбаться. Аарон, наверное, так и не вписался в пространство вокруг себя. Он никогда не страдал от одиночества. Одиночество было его естественной средой обитания. Он не испытывал необходимости в людях. Я — наоборот. Я не могла долго находиться в вакууме. У меня была целая толпа друзей, знакомых и приятелей. Аарон фильтровал эту массу и выбирал себе только считанные самородки. Как это ни странно, выбранные самородки сами тянулись к Аарону. И в какой-то момент мне даже казалось, что они скорее его друзья, чем мои или наши общие. Он извлекал из мира только то, что ему было действительно нужно. Аарон всегда считался социопатом и меланхоликом. Он называл это «самодостаточность», но на мой взгляд, его терминология была не совсем точна.

Так вот, вспоминая все эти эпизоды, я не поленилась перепечатать наши с Аароном дневники, каждый день на отдельном листе, и рассортировать все записи в хронологическом порядке. Иногда случалось чудо — в дневниках описывались одни и те же события, и я убеждалась, что мы точно не сиамские, потому что нельзя так вывернуть голову, чтобы увидеть всё то же самое с совершенно другого ракурса.

Мои записи начинались годами раньше, чем записи Арона: уцелевшему упитанному блокноту предшествовал ещё десяток таких же (все они в разное время подверглись инквизиции, но и из сохранившихся фрагментов можно было сделать выводы об уровне моего интеллекта). Кстати, это любопытный факт: писательством в нашем семействе увлекался всегда именно Аарон (хотя, филологическое образование по загадочным обстоятельствам выпало на мою долю), но писал он очень мало, и почти ничего не доводил до конца — рано или поздно его сочинение начинало его нервировать, и в итоге отправлялось в стол отбывать пожизненное наказание. Я же очень часто испытывала приступы графомании, моим записям не было конца и края, но я никогда не относилась к ним как к литературе или публицистике. Это был просто мой монолог в бумажном пространстве, скорее для себя самой в настоящем моменте, чем для каких-то выдуманных потомков, упаси Боже!

Дневник Арона начинался внезапно и носил, судя по всему, терапевтический характер. Получив по ментальному хребту, Арон уткнулся в линованную жилетку ежедневника и изливал ему все свои печали крокодильими слезами чернил.

***

Аарон: 28 марта 2003 года

Ощущение приближающегося конца всему. Вот мы встретились и не можем оторвать глаз друг от друга — и уже вот гуляем, держась за руки почти официально.

Незримое замирание падающей звезды за секунду до самоуничтожения. Как будто внутри что-то взорвалось, но взрыв был без грохота и дыма, без ошмётков и осколков — как будто взорвалось кукурузное зерно, и вместо ядерного гриба получился поп-корн, ватный, жирный. Я вернулся с прогулки, вошёл в прихожую и стал стягивать шарф. На мне повисла какая-то траурная, неприятная усталость. И тут мне на глаза попалась «Игра в классики», ещё не дочитанная и до середины (я часто забрасываю книги, иногда это может длиться годами, но я никогда не забываю, на чём остановился, даже если возвращаюсь к тексту через несколько месяцев). Я замер в прихожей с полу-снятым шарфом в руках, потому что в этот момент ясно увидел, что произойдёт на следующей странице…

Миа: 29 марта 2003 года

Факультет культуры и искусств сорвал джек-пот. Ему выделяют новый корпус. Майка сказала по этому поводу: «да, я видела его на карте, за ним только Карьер и кладбище. Хотя, ходят слухи, что это вполне комфортабельный шалашик, в нём даже потолок не обваливается, когда хореографы пляшут».

Вообще, надо сказать, это весьма аутентичное местечко. Однажды мне посчастливилось наблюдать занятия академического хора, которому не хватило аудитории. Дирижёр стоял на лестнице, а сам хор выстроился в пролёте, и мне казалось, что от фантастической акустики стены рухнут прежде, чем они закончат петь.

Аарон: 29 марта 2003 года

Ты написала мне, что уходишь. Что-то щёлкнуло у меня внутри, и я ничего не чувствую. Совсем ничего.

Аарон: 1 апреля 2003 года

Я проснулся и подумал: «ну вот, всё налаживается, я уже так долго живу без тебя, и ещё не сошёл с ума». А потом посмотрел на календарь, и увидел дату. Прошло всего два дня. Нет, я всё-таки сдохну.

Миа: 2 апреля 2003 года

/Здесь к странице дневника был прикреплён степлером клочок мятой бумаги, содержащий нашу с девчонками болтовню в письменном виде/

Санча: листик заканчивается.

Майка: давайте у Е. И. П. попросим.

Я: угу. «Дайте, пжалста, листочек, а то из тетрадок по вашему предмету мы уже все выдрали».

Майка: боже, как она может говорить этим голосом? Интересно, если её заставить слушать собственные лекции в субботу в 8 утра — она тоже уснёт?

Я: я думаю, это — увлекательнейшее время в её жизни. Она бы с радостью проводила так КАЖДОЕ утро!

Санча: и ведь ни разу не опоздала…

Майка: я бы даже примету такую ввела — Е.И.П. не пришла на свою пару — к концу света.

Санча: Е. М. Допустила речевую ошибку — к реформам в области языкознания.

Я: Три декана входят в аудиторию, раздают всем по куску пенопласта и сообщают, что стипендию повысили в восемнадцать с половиной раз — к тому, что пора завязывать с тяжёлыми наркотиками.

Майка: Тыква пришла на пару в субботу в 8 утра… к чему бы это?

Санча: к тому, что пары не будет.

Аарон: 3 апреля 2003 года

Миа заставляет меня пить воду. Я ничего не ел уже почти пять дней. Пища стала для меня как кусок пластмассы — я не могу заставить себя что-то проглотить. Странно, но мне совсем не плохо. Я не теряю сознание, не мучаюсь от голода или головокружения. Мне никак. Я механизм, мне больше не нужно есть. Я почти не сплю. А когда сплю — мне снится, что ты пришла и сказала, что пошутила. Или что ты бросаешь меня. Но даже во сне не объясняешь мне, почему.

Миа: 5 апреля 203 года

/Ещё одна страничка с диалогами, прикреплённая скрепкой, датированная и без комментариев — видимо, мне в очередной раз было лень описывать события минувшего дня, и я ограничилась документальным свидетельством/

Майка: спяяят устааалые студенты, Майка спиит…

Санча: я буду тебя толкать, и ты проснёшься. Ну, или, во всяком случае, такой сон перестанет тебе приносить удовольствие.

Майка: Физ-ра пятой парой — это верх садизма, товарищи.

Санча: а ты представь, что физрука сегодня замещает твой ненаглядный Бандерас.

Майка: ты переоцениваешь моё воображение. Знаешь, какой была самая длинная и содержательная фраза физрука за этот семестр? «Не рекомендую злоупотреблять». А ещё он на прошлой паре разгадывал кроссворд около часа (мы всё это время бегали по стадиону, там ещё была огромная стопка матов, и мы с Мией периодически прыгали за неё, чтобы пропустить пару кружков). Потом к нам стали присоединяться ещё человек пятнадцать, поэтому за матами прятаться стало проблематично, и он что-то заподозрил. Так вот, когда его вызвали на кафедру, мы подошли посмотреть, что он там наугадывал. Санча, там было ДВА СЛОВА! Два слова за час разгадывания кроссворда! Причём, одно из них — «рыба», а второе зачёркнуто! П.С.: А вот от домашнего Бандераса я бы не отказалась…

Санча: попроси своего парня, он наверняка не станет возражать.

Майка: а я что, я ничего. Это мне, так сказать, для помощи по хозяйству — мусор там вынести, например…

Санча: фи. И для этого тебе Бандерас? Уж лучше пусть стоит в каком-нибудь обозреваемом углу, на видном месте… с обнажённым торсом…

Майка: что за мысли? И не краснеешь?

Я: Майка, это ты должна краснеть — у тебя в комнате полуголый мужик непонятной национальности, на все вопросы отвечающий что-то невнятное про мусор.

Санча: ладно, а теперь о высоком. Майка, твой первый урок вальса будет завтра вечером у Мии.

Майка: у тебя духовка работает?

Я: ага

Майка: ураааа, пирожкиии!

Санча: красивый лифчик.

Майка:?!

Санча: это я тонко намекаю, что в декольте видно. Не наклоняйся так над конспектами.

Я: может, это так задумано. Может, она экономиста совращает.

Майка: фу, я не совращаю экономиста.

Я: совращаешь-совращаешь!

Майка: ты не доживёшь до физ-ры.

Санча: Тыква ожидается кстати? У неё четвёртый прогул, она кроссы будет бегать каждый день с такой посещаемостью.

Я: не знаю, не знаю. Она вчера ночевала у меня, стрельнула 48-листовую тетрадь, строила глазки Баксу, клятвенно обещала сегодня быть, но судя по тому, что я её не наблюдаю, слова её — пустые обещанья. Кстати, а Бакс жарил нам котлетки в ночи. Вкусные весьма. А Аарон опять сидел в своей комнате, зарывшись в книжки. По-моему, он там втихушку что-то употребляет — во всяком случае, там периодически явственно ощущается запах спирта.

Майка: и без нас? Вот мерзавец!

Аарон: 5 апреля 2003 года.

Мага ушла из жизни Орасио, забрав с собой все пластинки. Она унесла музыку из его жизни. И больше на протяжении повествования ни её имя, ни она сама, не появляются. За исключением одного упоминания — неизвестно, где она; возможно, рассылает открытки подругам с какими-то скандинавскими именами.

Ты ушла от меня не тогда, когда перестала отвечать на звонки. И не тогда, когда глядя на меня с какой-то неприязнью, объявила о своём уходе. Ты ушла от меня в тот момент, когда я стоял в прихожей с мёртвым шарфом в руках и читал книгу, лежащую в углу комнаты, сквозь обложку.

Аарон: 8 апреля 2003 года

Майка, Санча и Тыква поочерёдно меня выгуливают. Это Миа им поручила, наверное. По крайней мере, иначе я не могу объяснить, чем так внезапно вызвал столько внимания с их стороны; в конце концов, это её друзья, а не мои. Думаю, они боятся меня оставлять одного. Но это зря. Я не стану себя убивать — я обещал тебе, что никогда этого не сделаю. Забавно: даже сейчас ты спасаешь меня.

Миа: 17 апреля 2003 года

Сегодня смешной день)))

Можно сказать, официально зафиксированная дата моей первой любви. Я не удивлена, что помню её. Во-первых, об этом мне сообщил мой допотопный дневник, в коем большая часть записей была сделана розовыми чернилами, местами вклеены вырезки про Modern Talking и какие-то картинки из журналов. Во-вторых, это был очень кинематографичный момент, моя память бережно хранит такие эпизоды, как фантик от жвачки, разглаженный ногтем, выдержанный в толстой книжке и всё ещё пахнущий синтетической дыней.

Мне было одиннадцать. После школы мы все втроём околачивались у мамы на работе. Временами там были и другие дети, но в основном мы варились в собственном соку. Поэтому периодически что-нибудь выкидывали. Например, однажды Аарон притащил откуда-то настоящий огнетушитель, и мы его опробовали в мамином кабинете. Чипсе повезло меньше всех: порошок попал в её голубой глаз, отчего глаз сменил цвет на ярко-красный и неслабо отёк. Она долго умывалась, причитая, что мы идиоты. Чипсина мама работала с нашей, и Чипсе тоже было смертельно скучно, поэтому мы объединились в наших бесстрашных поисках приключений. Потом мы собрали столько котов, сколько могли унести, и приволокли их в мамин шкаф. Коты не поделили территорию и чуть не разнесли всё помещение.

В этот день мы с Чипсой нашли плохо обозреваемый закуток, где росли черёмухи и яблони. Они как раз цвели, аромат стоял плотный и сладкий. Мы залезали по очереди на дерево и трясли его. Та, что оставалась внизу, кружилась под падающими лепестками. Чипса носила джинсовую жилетку, чему я безумно завидовала, правда, откровенно девчачья вышивка на спине отменяла всю брутальность Чипсиного одеяния. У меня была трёхслойная юбка с кружевной оборкой и надписью «lambada», розовая футболка с далматинцами и пышная грива, на которой якобы не удерживалась ни одна заколка, стоило мне покинуть мамин кабинет. По утрам грива на затылке превращалась в валенок, и мама расчёсывала меня долго и мучительно, пока я завтракала. Я периодически визжала, но красота упорно требовала жертв, и заколки продолжали «спадать».

Я кружилась под деревом, ещё не подозревая, с какими нервами мама будет вычёсывать все эти лепестки из моих волос, когда Чипса на ветке сначала замерла, уставившись в одну точку, потом побледнела, и в следующий миг её сдуло ветром в неизвестном направлении. Я обернулась и увидела охранника. Судя по всему, он уже давно созерцал этот зоопарк — стоял, прислонившись плечом к кирпичной стене, с закатанными рукавами, и смотрел на меня с каким-то умилением и примесью «сейчас я кого-то за шиворот отнесу к маме». И по диагонали всего этого шика летел черёмуховый снег. И пахло невыносимо вкусно. И я влюбилась. Влюбилась даже, наверное, не в него, а в эту манеру смотреть, в эти точёные, взрослые линии рук, в это превосходство. Я стояла и не могла дышать. Мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок.

Потом я пришла в мамин кабинет и стала смотреть в шифоньерное зеркало. Я смотрела так, как будто впервые видела себя. Как будто никогда раньше этого не делала. Хотя, по-моему, так оно и было. Я привыкла быть ответвлением Аарона. Мы старались быть максимально похожими, носили одинаковые рубашки и кеды. Поэтому до того момента, наверное, я даже не осознавала своей гендерной принадлежности. Не думала о себе как об отдельной единице. Так что, спасибо тебе, прекрасный страж скучнейшего заведения!

Я даже посвятила ему пару слюнявых стихов. Про то, как Амур пронзил моё сердце стрелами, и все мы когда-нибудь умрём. И исписала форзац дневника его именем — почему-то дети сублимируют свою любовь этим странным способом.

Через пару дней мы с Чипсой бесились в мамином кабинете, пока она ушла по делам. Мы скакали со шваброй и веником, наряжались в какие-то тряпки и красили губы помадой, которую купили по дешёвке на собственные сбережения. Но какой толк от макияжа, если его никто не видит? Каморка моей playground-love по счастливому стечению обстоятельств была дверью напротив маминого кабинета, и я прокралась на цыпочках, чтобы посмотреть, что он там делает. Он заметил меня, и я убежала обратно. И захлопнула дверь. Мы смеялись, как гиены. И тут в дверь постучали. Мы увидели его сквозь мутное стекло, и у меня задрожали коленки. Но я открыла. Он стоял на пороге, изо всех сил стараясь не смеяться. «Вы бы, — говорит, — полезным чем-нибудь занялись», — и улыбается. И не уходит. Стоит и смотрит, стараясь не смеяться. Я не могла пошевелиться, а Чипса за моей спиной начала рефлекторно мести пол веником, который был у неё в руках. Потом он сказал: «красивая помада» и ушёл. Я помню эту помаду, она была идиотского розового цвета и совершенно противная на вкус.

Судя по всему, он тоже умирал от скуки на своей работе. Потому что подыгрывал мне в моих бездарных попытках очаровывания. Помнится, с техническими науками у меня в школе сформировались не лучшие отношения. Не то чтобы я не любила алгебру, просто мы с ней были недостаточно хорошо знакомы. И мама наняла репетитора, который приходил по мою душу прямо к ней на работу. Как-то вечером меня истязали квадратными уравнениями, а мама за столом заполняла документы. Объект моих мечтаний пришёл поболтать с мамой про какой-то кирпичный завод и какую-то глину в мешках. Он говорил, а мама слушала и отвечала, не отрываясь от документов. А репетитор безрезультатно старался реанимировать мой несчастный расплавленный мозг. А я косилась на своего героя, и квадратные уравнения становились круглыми, треугольными — какими угодно, я всё равно не понимала их. А он сверлил меня глазами, сдерживая издевательскую улыбку, и видимо, ставил эксперимент, в какой же ещё цвет может окраситься моя физиономия под этим взглядом. А я ставила эксперимент, умру я или нет, если не буду отворачиваться.

Моя любовь длилась целых два года, потом мне надоело ошиваться до ночи у мамы на работе, и я затребовала собственный ключ от квартиры, чтобы идти после уроков сразу туда. Хотя, позднее, помнится, я приходила выгуливать кота, как будто в нашем дворе он ну просто никак не погуляет. И ещё мы встретились случайно, на улице, когда мне было уже семнадцать. И долго улыбались друг другу.

Аарон: 17 апреля 2003 года

Я приучил себя есть хоть понемногу. Мне пришлось прожечь в ремне ещё две дырки. Джинсы спадают. Санча и Тыква устали терпеть моё унылое общество. Майка ещё держится. Мы гуляем с друзьями и пьём. Точнее, я пью, а Майка делает вид, что пьёт. Она старается не выпускать меня из виду, но переживает напрасно. Со мной всё хорошо.

Аарон: 28 апреля 2003 года

Я знаю, что мы встретимся. Я не знаю, как потерял тебя в прошлой жизни и потерял ли вообще. Но нам дали ещё один шанс. Да, тут мы тоже не отличились, но не в последний же раз живём. Ещё есть возможность всё исправить. Я уже нашёл тебя однажды, найду и ещё раз. Я [неразборчиво] часами лежал на полу, изучая потолок. Я не знал, что существует ТАКОЕ безразличие. Но теперь всё хорошо. Мне осталось перекантоваться в этом мире несколько десятилетий — и я снова найду тебя, и на этот раз уже не потеряю.

Миа: 9 мая 2003года

Мне приснился странный сон. Странный и пугающий. Я смотрела на небо, а небо наполнялось водой, как бассейн со стеклянным дном. Чёрной грозовой водой вперемешку с тучами и грохотом. Я стояла, и мои ноги как будто врастали в землю, это крайняя степень оцепенения — когда ты настолько хочешь бежать, что не можешь пошевелиться.

Во сне меня часто охватывает гидрофобия. Я не помню, когда начала видеть эти сны, но какой-то первобытный страх воды жил во мне всегда. В детском саду, слыша «дети, строимся в бассейн», я превращалась в невидимку. Надо сказать, весьма успешно — меня регулярно забывали взять с собой, и я отсиживалась в каком-нибудь углу, пока все дети не вернутся. Но вот что любопытно — я не помню, почему боялась бассейна. Я никогда его не видела на тот момент, но что-то заставляло меня растворяться в воздухе при упоминании этого жуткого места.

Больше, чем бассейн, меня пугала только дверь с надписью «Театральный кружок» — тоже, надо сказать, какой-то странный, совершенно выдуманный и необъяснимый страх, заставлявший меня пробегать мимо этой двери со скоростью света.

Достингув возраста, щедрого на подвиги и провокации, я с чего-то взяла, что мой страх покинул меня вместе с детсадовским периодом. Нас, школьников-подростков, построили в пёструю шеренгу и повели в настоящий взрослый бассейн.

Я думаю, любой подросток подпишется под фразой «у этого мира кишка тонка заставить меня чего-то бояться». Я готова была выгравировать этот лозунг на фасаде дома или написать его у себя на лбу. Поэтому в числе первых героев прыгнула с вышки.

Последнее, что я помню — это переливающаяся поверхность воды, сквозь которую непрерывно искажалось всё помещение. Она была бело-серебристая, как расплавленное зеркало, как жидкое серебро, как космическая материя. Удивительная чёткость линий и пятен, и в то же время — совершенная невозможность разделить эти узоры на узнаваемые объекты. И мне казалось, что нужно сделать один рывок — и плёнка воды лопнет, выпустив меня на поверхность. Но с каждым движением моё тяжёлое тело опускалось всё ниже и ниже. А потом я почувствовала, как мои лопатки коснулись скользкого, прохладного кафельного дна. И от возможности дышать меня отделяли тонны воды и глухого шума. Сначала это было жутко. А потом страх растворился. И осталось только прозрачное осознание: это происходит со мной сейчас. Я повторила это, как мантру, два или три раза. Это происходит. Со мной. Сейчас.

А в следующий миг я сидела на борту бассейна, и меня колотило от холода. И до сих пор я не могу вспомнить, как там оказалась.

Я рассказывала об этом только братьям — у нас был такой негласный закон; мы делились чем-то страшным или тревожным только друг с другом, а не бежали жаловаться родителям.

Это любопытный факт, но моя выдуманная гидрофобия действительно покинула меня. Вода подарила мне полезную мантру и эффективный способ борьбы со страхами. Надо сказать, способ действовал многократно и безотказно. Весь фокус в том, что если ты чего-то боишься — ныряй в это. А потом замри и не шевелись. Почувствуй себя в настоящем моменте — и ты обнаружишь, что ничего страшного с тобой не произошло. Ты жив. Вот твоё тело, вот твои мысли, вот твой мир. Всё по-прежнему стоит на своих местах.

Аарон: 9 мая 2003 года

Я вспомнил, как около месяца назад ждал тебя. Мне показалось, что в квартиру кто-то пробрался, я стоял посреди кухни с пневматическим пистолетом и прислушивался к звукам. И вдруг тишина лопнула: в соседской квартире об пол с резиновым отзвуком стукнулся мяч, и мальчик крикнул: «маам, я пошёл». И я чуть не нажал на курок от неожиданности. И перед моими глазами всплыла картинка — вид из окна, когда ты уходила в магазин. Я смотрел тебе в спину и понимал, что скоро всё закончится: ты уйдёшь СОВСЕМ. Я не знаю, откуда взялась эта мысль — ничто не предвещало расставания. Но я увидел твою удаляющуюся спину и понял, что ты уходишь от меня.

Аарон: 10 мая 2003 года

Мы пробуем быть друзьями. Это очень плохая идея. Это лучше, чем совсем не видеть тебя, но так странно — теперь мне нельзя взять тебя за руку, например. И мы больше не разговариваем, как раньше. Ты в основном молчишь. И, кажется, ждёшь, когда же я уйду.

Я пришёл в гости, и ты включила какой-то студенческий фильм. Я смотрел сквозь сюжет, не особо вдумываясь. Какой-то мальчик встречается с какой-то девочкой, она встречается с кем-то ещё, вот он узнаёт об этом и страдает, а потом встречает другую девочку. В общем, мутная, неинтересная, совершенно бессмысленная короткометражка. Единственный ценный эпизод — когда в отчаянии мальчик выбегает на улицу, оглядывается по сторонам и видит газонокосильщика. И цвет в кадре инвертируется: крупным планом винты перемалывают в клочья красную траву, и из-под лезвий брызжет алый сок. Пожалуй, фильм имеет право на существование уже из-за одного этого кадра.

Полдня шарахался по городу в поисках ЧЕГО-ТО. Это у меня бывает, накатывает: хожу, ищу непонятно что… заглядываю в лица прохожих, вывески читаю, световые пятна рассматриваю… как будто меня зовёт кто-то, а я дорогу не помню. Останавливаюсь посреди улицы, как будто тут что-то должно быть, прямо ощущаю это… и ничего не происходит. В каком-то фильме была фраза: «я как будто всё время пытаюсь что-то ухватить, но оно постоянно ускользает»… Оно вот совсем рядом, вот как будто тут же, но в другом времени, что ли… это всё равно что через сотню лет стоять на месте, где был дом. Как будто он остался, невидимым, слабо осязаемым призраком.

Дождь, грязь, народ разноцветный суетится, становится компактным, помещается под крошечными навесами. «Всё те же и всё в том же». Как-то в такие времена я особо остро ощущаю свою непричастность ко всему этому… как будто я тут временно, как в прихожей стою в ожидании дворецкого с его суховато-учтивым «проходите».

Сквозь сумку что-то упирается углом в бок. Это «Парижский сплин». Я прихожу в библиотеку, достаю один за другим ящики и читаю все картонки подряд, интуитивно выписывая книги. Как будто ищу какую-то определённую, но не помню ни автора, ни названия… Я какой-то сыщик-маразматик: тщательно и скрупулёзно распутываю сложное преступление, но его суть и событийная канва уже давно покинули мою память, и осталась лишь преданность своему делу.

Миа: 10 мая 2003 года

После зачёта потащились с Тыквой на вокзал. Поездами и вокзалами болеем обе, поэтому и пошли успокаивать свои тоскующие по дороге души. «На сумрачном вокзале по ночам торжественно и пусто, как в соборе»… Идём по путям, я — по рельсе, Тыква — по шпалам. Поедаем кукурузные палочки. В сооружение, именуемое в народе матюгальником, нас просят немедленно покинуть рельсы, и впредь читать таблички, запрещающие подобные прогулки. Интереса ради отправились на поиски оных. Одну даже обнаружили. В кустах за вагонами, заселяющими запасные пути. Невольно пришёл на память допотопный ужастик из серии «кто кого, а главное — КАК — съел». Ну, знаете, такой, где компашка молодёжи, включающая в себя весь спектр архетипов, отправляется куда-нибудь в тёмный лес на уик-энд, и там их по очереди кушает какая-нибудь тварь. Комплект персонажей, как правило, стандартен: Герой (эдакий лидер с красочной физиономией); если же Герой по натуре своей ещё юн и пылок, то уравновесить его нужно присутствием Мудрого Дядьки, который периодически будет наставлять его на путь истинный. Есть и Героиня, вся такая положительная, милая и образцовая. Вероятнее всего, она тоже выживет, поскольку они с Героем втрескаются друг в друга по ходу событий, а классика жанра предполагает хэппи-энд. В финале обязательно покажут, как они поженились и живут долго и счастливо, храни их Спилберг. Далее: есть какой-нибудь трусливый тип, он у нас типа антигероя, всем постоянно делает пакости, со всеми спорит и, конечно же, принимает кучу неверных решений. А потом оказывается, что у него было тяжёлое детство, деревянный «Макдональдс», прибитый к полу, и вообще, он не хотел быть плохим, и обязательно исправится, но смерти ему всё равно не миновать. Так вот, в том фильме было нечто подобное, и какая-то мерзость, периодически выскакивавшая из воды, как бы сообщая зрителям: «глядите, как круто меня сделал мастер спецэффектов», скушала всех. Герой, чудом уцелевший, выполз на песок и упал в изнеможении, полагая, что сейчас пойдут титры. Вот тут-то им и закусило чудище морское. Фильм увенчался ржавой табличкой «купаться запрещено», установленной почти что в соседнем штате и заросшей мхами и плющами едва ли не эпохи прабабки морской твари.

Миа: 11 мая 2003 года

Мне подарили флейту. На случай если захочу стать бродячим флейтистом. Майка, прослушав историю появления подарка, испустила тоскливый вздох: «Вот смотрю я на тебя и понимаю, что вся жизнь мимо меня идёт».

Любопытно, что меня такая мысль иногда посещает, когда я смотрю на Майку. Мне с моего ракурса кажется, что вот у неё-то всё намного интереснее, чем у меня. Наверное, любой предмет зависти мнится таким необходимым только потому, что его у тебя нет. В противном случае ты его воспринимаешь как должное.

Миа: 15 мая 2003 года

/Здесь к странице дневника был приколот степлером двойной клетчатый лист с перепиской/

Майка: сегодня погода классная. Может, вечером у реки погуляем?

Санча: я не могу, у меня гости.

Майка: ну давайте хоть в воскресенье что-нибудь замутим?

Я: в воскресенье мы снимаем Тыквины глюки.

Майка: я помню, но не целый же день!

Санча: очень надеюсь.

Я: кстати, а сама Тыква где?

Майка: в «Сиднее», видимо, опять пирожки по 3,50.

Санча: я предлагаю быстро всё снять и пойти погулять.

Я: ага, с Тыквиным французом.

Санча: можно и с ним.

Я: а мне придётся таскаться со штативом, камерой и гитарой.

Майка: почему с гитарой?

Я: Тыква сказала, надо гитару. «Девочки, завтра снимаем клип. Принесите, пжалста, симфонический оркестр».

Майка: вопрос от тормоза. Что за француз?

Санча: она нашла какого-то студента по обмену, мальчик из французской провинции.

Я: я думала, мы снимаем сонет Лорки…

Майка: что-то я вообще ни хрена не понимаю…

Я: все оценили, как аспирант презрительно посмотрел на Тыкву, когда дверь раскрылась с деликатного пинка, и она нырнула за нашу парту?

Тыква: придумали сценарий для Лорки?

Майка: щас, шнурки погладим…

Санча: философу…

Майка: сегодня у него зелёные.

Санча: вчера был жёлтый галстук. До этого — бордовая рубашка и эти же идиотские брюки с ботинками под крокодила.

Я: Тыква, мы безнадёжно отстали от моды.

Санча: на парах чаще бывать надо.

Майка: не знаю — не знаю… Тыква вот рукава на ногах носит.

Тыква: очень, знаете ли, удобно. Так, что там со сценарием?

Я: как тебе такой вариант? Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Муравьед крадётся за аспирином. Из окна слышится Марсельеза. По карнизу ползёт паровоз, запряжённый в кошку. Сверху выбрасывают ящик с апельсинами. Муравьед останавливается, проникновенно смотрит в камеру и читает сонет Лорки. Апельсины поют Марсельезу. Луна падает и катится по мокрому асфальту, как люк от колодца.

Тыква: мне нравится. Беру.

Миа: 28 мая 2003 года

Во втором часу ночи в мою избу-читальню (для этих целей я оборудовала кухню) пришёл папа:

— Ну что, сколько разбитых сердец сегодня?

— Ни одного…

— Теряешь сноровку… А как там этот, как его зовут?

— Не знаю, «этого» недели три не наблюдала.

— Понятно, вычёркиваем.

Аарон: 7 июня 2003 года

Мама повезла меня в новую квартиру. Мы переезжаем через пару месяцев. Точнее, это они переезжают. Я вошёл в квартиру и внезапно понял, что никогда не буду тут жить. Не знаю, как объяснить это, это не антипатия к помещению, это чёткая уверенность в том, что оно не станет моим домом.

Аарон: 13 июня 2003 года

Мы с Джерри сидели под мостом. Он любит висеть на всяких мостах вниз башкой, и чтобы внизу была горная река с камнями или проплывала баржа, ну или чтобы мост держался на соплях. Иначе не интересно. Когда-то мы виделись тут же, и Джерри тянул меня залезть под мост, туда, на самый верх, сквозь решётку с замком. Я сказал «ну тебя в баню, я туда полезу, только если мне жить надоест». И вот, сегодня мы залезли под мост, и сидели на деревянной площадке с прогнившими досками, а внизу хрипела река. Я смотрел вниз и старался почувствовать хоть что-нибудь, чтобы хоть инстинкт самосохранения проснулся. Но страха не было. А потом я услышал, как на берегу поют кришнаиты. Я слышал массу страшилок про то, как люди отдают своё имущество сектам, но никогда не понимал, что в этот момент ими движет. Как можно настолько потерять мозги, чтобы добровольно всё отдать явным мошенникам?

Сегодня на мосту мне стало ясно. Они понимают. Когда они это делают — они всё понимают. Просто есть такое состояние, когда ты готов отдать всё, только бы у тебя вырвали всю эту боль из сердца, и ты просто сидел, тихий и умиротворённый, в тени деревьев, и пел мантры, раздавая прохожим буклеты и улыбаясь.

И тут у меня зазвонил телефон. Это была мама. Я ответил. Мама поинтересовалась, всё ли у меня хорошо. Я ответил, что да, всё хорошо, я гуляю. И мама задала вопрос, на который я не сразу смог ответить. Она спросила: «Ну ты же просто гуляешь? Ты там не под мостом каким-нибудь?» Я заверил её, что не собираюсь прыгать с моста, топиться, вешаться или бросаться под поезд. И долго думал, откуда это предположение возникло у неё в голове.

Аарон: 18 июня 2003 года

Я не знаю, [неразборчиво] твою мать, зачем это [неразборчиво] если всегда [зачёркнуто] и почему я не могу быть дебилом, которому всего хватает и вообще всё равно, [неразборчиво] к чёртовой матери.

Миа: 20 июня 2003 года

Сказка о Василисе не очень премудрой. Ещё одна ночь без сна. Тыква снова живёт у нас на кухне. Дружно рыдаем над учебником по синтаксису, который накануне переименовали в апокалипсинтаксис. Заливаем свою печаль смесью сублимированного кофе и кока-колы. Я обычно не ложусь, если спать остаётся меньше трёх часов. Поэтому сегодня Тыквина очередь спать. Итак, мы снова вместе: Тыква, я, галлон кофе, тонна конспектов и сибирская белая лиса. Тыква умоляюще теребит Коржика:

— Кооот. Ну коооот. Сделай за меня синтаксис! Вот в сказках у всех были животные-помощники. «Утро вечера мудренее», — подумала Василиса и легла спать. Просыпается — а за неё кот весь синтаксис сдал.

Аарон: 25 июня 2003 года

Однажды, ещё до расставания, мы свернули с центральной улицы чуть вглубь, во дворы, и шли среди совершенно невообразимых домов. Это были двухэтажные бараки из тёмных старых брёвен. У меня даже в груди защемило от желания попасть внутрь, посмотреть, как там. Ты сказала мне: «давай постучим в какую-нибудь дверь и попросимся в гости», но я побоялся.

Сегодня Джерри привёл меня в тот самый дом. Оказалось, у него там друзья. Меня представили. Это чудесное место, я был прав, когда мечтал сюда попасть. Архаические деревянные лестницы, древние двери и совершенно кинематографические персонажи.

Аарон: 26 июня 2003 года

Приехал Бакс. Случилась странная штука. Когда я вчера уезжал из дома, краем глаза увидел на лестничной площадке тряпьё и подумал сначала: ну вот, какой-то из местных наркоманов отдал концы от передозировки. Я решил, что если и так, то мне всё равно. Я не хочу в это вмешиваться, это не моё дело.

Бакс приехал днём позже и сказал, что утром на площадке умер наркоман. Я вспомнил про кучу тряпья, на долю секунды показавшуюся мне трупом. Выходит, что вчера наркоман ещё не умер, и даже ещё не вколол себе ту самую дозу, а его фантом уже развалился поперёк лестничной клетки. Как будто это было неизбежно.

А ещё я вспомнил, как подростком спускался в подъезд и наткнулся на пьяную пару. Вернее, нет, всё было не так. Я вышел из квартиры, твёрдо вознамерившись явиться на уроки без опозданий. Но обстоятельства не предоставили мне такой возможности.

Я услышал громкий пьяный монолог, суть которого разобрать было сложно, но оратор был явно чем-то недоволен. Я даже увидел его фрагмент в тельняшке сквозь перила и замер, принимая решение — проскользнуть мимо него на свой страх и риск или на цыпочках подняться на пролёт выше и вызвать лифт. И за второй вариант проголосовали 99% нейронов моего мозга, но в этот момент тельняшка отклонилась, и картина обрела совсем другой смысл. Пьяный сидел на ступеньках, а чуть ниже лежала девушка. Тоже на ступеньках. Её затылок не очень удобно устроился на колене юноши в тельняшке, а стеклянные глаза смотрели вверх, прямо на меня. Вернее, смотрели они вникуда — было ясно, что девушка не то мертва, не то не в сознании. Но это было настолько жутко — она смотрела прямо на меня, и я уже не мог уйти.

Я спустился и спросил, что произошло. Тельняшка запричитал, что они вышли покурить, а она упала, пару раз, задыхаясь, что-то пыталась сказать, и вот больше не шевелится.

— Сердечный приступ, скорее всего, — уныло и безучастно констатировал курящий в углу сосед, присутствия которого я сперва даже не заметил, — я вызвал врачей, должны приехать.

Девушка не дышала. Она была всего на пару лет старше меня. Я чётко помню чёрное «каре» и бледно-голубые глаза. Несколько раз, пока мы ждали врачей, она внезапно приходила в себя, но из-за жуткой аритмии никак не могла отдышаться. Я попросил её постараться успокоиться, пытался напоить водой из бутылки. Она отчаянно старалась что-то сказать, махала руками, затем снова замирала и в одно мгновенье превращалась в обездвиженную куклу без признаков жизни.

Я спросил тельняшку, что она пила, или, может быть, не пила. Тельняшка заплетающимся языком выдавил сквозь слёзы:

— Это моя ссамая любимая женшшщина! — и, видимо, припомнив курс оказания первой помощи, стал давить ей на грудную клетку, прямо на ступеньках.

— Понятно, а пила она что? — я отстранил его, чтобы он не сломал ей позвоночник от усердия.

— Нни-че-го не пила она, я пил, а она не пила, мы покурить вышшшли…

— Слушай, — я понял, что он врёт, — сейчас сюда приедут врачи, и они могут ей помочь. Ты видишь, что ей совсем плохо, вполне возможно, что сердце откажет раньше, чем её довезут до больницы. Если ты не скажешь им, из-за чего это — они не смогут ей помочь.

Девушка снова пришла в себя на несколько секунд, и тельняшка начал объясняться ей в любви. Она всё ещё о чём-то просила жестами, и на этот раз ей удалось сказать одно слово — «курить».

— Куда тебе курить ещё, — уныло подал голос сосед из угла.

Она запротестовала и стала дышать ещё чаще, и я подумал, чем чёрт не шутит, может, ей станет лучше. Я сказал тельняшке, чтобы он дал даме закурить. Тельняшка порылся в её кармане, извлёк пачку тонких сигарет, прикурил одну и несколько раз пронёс её мимо губ девушки, потому что, судя по всему, в его глазах девушек было несколько. Я отобрал сигарету, пока он не прожёг любимой глаз, и протянул девушке сам. Она затянулась, и это произвело должный эффект. Либо никотин восстановил привычное состояние её организма, либо она немного успокоилась, но факт остаётся фактом: я услышал, что её дыхание зазвучало ровнее, и она стала чаще приходить в себя.

Прошло ещё около пятнадцати минут. Потом приехали доблестные доктора, тоскливо огляделись и поинтересовались, кто девку спустит к машине. Я был ужасно зол. Не на кретина в тельняшке, который чуть не убил человека своим тупым ожиданием чуда. Не на соседа, который молча курил в углу всё это время и принёс воды только по моей просьбе. А на двух быков в белых халатах, каждый из которых мог с лёгкостью её поднять. Видите ли, это не входило в их обязанности.

Я сказал:

— Не знаю, вот в этой квартире бабка живёт полупарализованная — может, она спустит, раз больше некому.

Один из быков уставился на меня, переваривая эту мысль, потом недовольно смерил меня взглядом и сказал напарнику: «ну чо стоишь, неси носилки».

Девушка пришла в себя и снова впала в панику. Я протянул ей сигарету (это была уже пятая, они все успевали дотлеть прежде чем она затягивалась). Девушка выпустила дым губами и указала мне на свою поясную сумку. Я только сейчас заметил её и подумал, что возможно, там лежат какие-то лекарства, и это хоть немного прояснит ситуацию. Я подал сумку ей, и она достала… шокаладку. Я машинально помог ей справиться с обёрткой, полагая, что фокус с сигаретой прошёл на «ура» — возможно, и шоколад возымеет должный эффект. Я отломил две плитки, держа их кусочком фольги — чтобы не прикасаться грязными пальцами, и подал ей.

Она сказала: «это тебе». Это всё, что она смогла сказать перед тем, как снова отключиться.

Потом вернулись медики с носилками, погрузили её, как мешок, и скрылись в лифте. Сосед уполз в своё логово, тельняшка остался на ступеньках, причитая что-то про самую любимую женщину.

А я шёл мимо школы — к песчаным каньонам, с обломком молочного шоколада в обрывке фольги.

Мне очень хотелось, чтобы её спасли.

Аарон: 27 июня 2003 года

Мы придумали название этому чудесному месту. Бакс звонил друзьям, объясняя дорогу. Но путь сюда сложен и тернист. И удивительно красив. Сначала ты сворачиваешь в подворотню и оказываешься в каком-то параллельном измерении, потому что тут стоят ветхие домики и ходят трамваи. Потом бежишь через рельсы в неположенном месте, оглядываясь на пустой ДПСный «стакан» и готовясь прибавить скорость, если он не пустой. Потом идёшь вдоль забора с Джоном Ленноном и ещё какими-то картинками, мимо танцевальной школы с большими окнами и замедляешь шаг, чтобы послушать Шопена и поглазеть на прыгающие облачка юных балерин. И, наконец, выходишь на финишную прямую — переулок между бараками и кружком авиамоделистов, где во дворе — дореволюционная плитка с клеймами, а по утрам жужжат самолётики, что особенно нервирует с похмелья. В общем, Бакс ещё плохо ориентировался во всех этих достопримечательностях, а я уже утратил дар красноречия, поэтому друзья не понимали, где мы находимся и переспрашивали раз за разом. Бакс долго говорил, жестикулируя, потом замер и спросил: «где Катманду знаешь? Ну так вот, это где-то рядом». Так дом в глубине города был наречён гордым именем Катманду.

Аарон: 30 июня 2003 года

Миа оторвалась от своих драгоценных книжек и приехала. По нашей просьбе, привезла всякой смешной одежды. Яник накрасила Миккину рожу с трёхдневной щетиной, после чего он влез в платье Мии (которое на нём не сошлось на спине, и по этому случаю кто-то даже отвесил Микки комплимент, что у него грудь больше), Миа нарядилась в чёрное бархатное платье до пола, Яник — в шубу с нарисованными языками пламени и надписью «from hell», и мы пошли по ночным фавелам штурмовать ларёк. Удивительно, что нам не набили морды местные гопники.

Потом Миа сказала, что если мы посмеем уснуть, она возьмёт маркер и изрисует нас. Утром оказалось, что маркер перманентный. Её счастье, что надписи в основном скрывались под рукавами. И что она уехала на пары рано утром.

Миа: 30 июня 2003 года

Гранит науки в древесном эквиваленте.

Стою на крыльце корпуса, опять приехала за три часа до пар. Ну не спится мне. Рядом возникает не особо знакомый голос:

— Здравствуй, девушка с флейтой.

Один из эпизодических знакомых. Ну знаете, из тех, с которыми обмениваешься номерами, но вряд ли будешь перезваниваться; и при случайной встрече состроишь радостную мину: «привееет!», и чем дольше это «привееет», тем больше у тебя в запасе времени, чтобы вспомнить, как же его зовут и где вы пересекались. На днях стояла возле универа, чистила флэшку на цифровике. Мимо скользил человек со знакомым лицом. Мы долго рассматривали друг друга, вспоминая: кто и где. Оказалось, нас когда-то познакомил Ботаник, в курилке под библиотекой.

— Что делаете сейчас?

— Защищаю диплом.

— И как защищаете, успешно?

— Так… ничего особенного. Год работы… пара спиленных деревьев…

— ???

— Бумагу делают из дерева. Диплом, плюс черновики и переработки — как раз выходит около двух штук.

Миа: 1 июля 2003 года

Северный зверь доедает мои извилины. Ночью отчаянно старалась вникнуть в конспекты. Без Тыквы получается с трудом… Наткнулась на фиолетовый конверт. Я складывала туда жуткие, некрасивые, отвратительные, бракованные фотографии. Медленно, с расстановкой, разорвала каждую на мелкие кусочки, подготавливая к путешествию по мусоропроводу.

…Жёлтые обои… мех голубоватой шубки… наручные часы… стеклянный браслет… фрагмент улыбки… велюровая перчатка сжимает фантик… узор свитера… каким завораживающим оказался этот мусор, стоило только порвать его на кусочки… Сложила всё обратно в конверт и не стала выбрасывать.

Миа: 5 июля 2003 года

Сказка о Василисе не очень премудрой и Василисе совсем тупой.

Ещё одна ночь на кока-коле с кофе — и у меня откроется третий глаз. Тыква самозабвенно поглощает бутерброд, я конспектирую «Лесного царя». В голове возникает мультфильм, сам собой, никак не выключишь. Со спецэффектами такой, на немецком языке и с гундосым переводчиком. Романы по программе читаем вслух и по очереди — так удобнее вести читательский дневник. Тыква пользуется беспомощностью моего мозга и диктует всякую ересь. Я на автомате конспектирую.

Домой приползла, завалив-таки зачёт. Залезла в кресло, стараясь не обращать внимания на эхо в затылке и тени, мелькающие по квартире. Включила «Алису в стране чудес». По ходу мультика стала выписывать цитаты:

«Вспоминая об этом впоследствии, Алиса подумала, что ей следовало бы удивиться. В тот миг, однако, всё казалось ей вполне естественным».

«Подумать только! Какой странный сегодня день! Я это или не я? Кажется, уже не совсем я».

«Всё куда-то движется и во что-то превращается».

Нашла на столе какие-то рекламные листовки и повырезала из них все двери… зачем-то…

Миа: 8 июля 2003 года

Майка долго канючила, что ей скучно, что её творческая душа требует духовной пищи и что мы чересчур расточительно расходуем лучшие годы своей жизни на сон и универ. В итоге мы отправились на какой-то концерт (я не разбираюсь в группах местного разлива, поэтому выступала в роли Майкиного аксессуара — ну просто чтобы ей одной там скучно не было). А Майка по дороге рассказывала, как провела выходные:

— Вчера ко мне явилась твоя ксерокопия.

— Мне уже страшно… чего хотел?

— Он был уже нетрезв; не то весел, не то полон сарказма на фоне окончательно съехавшей крыши, матерился гекзаметром. Сказал, что он умер, и мы должны его похоронить. Я хотела позвонить в дурку, но для начала позвонила Санче и Тыкве. Он принёс, кстати, распечатанную надгробную речь, и надо сказать, там было много пафоса и ненормативной лексики. Он сказал, что я должна прочитать это над его хладным телом на правах его лучшего друга. Сам написал, говорит. С гордостью так, как будто ему медаль за это должны дать.

— А вы теперь лучшие друзья? Что-то новенькое…

— Ну, я цитирую, это его реплика. Короче, мы устроили пикник на ковре, он лежал на полу, среди тарелок со всякой хернёй и стаканов. Санча, кстати, делала «кровавую Мери»!

— Да ладно!

— Да, я тоже отметила профессионализм, с которым она это делала, мы кажется чего-то не знаем о Санче.

— И при этом человеке мы стеснялись материться!

— Ну, «кровавую Мери» она делала с очень интеллигентным видом, так что наши стеснения пока можно не отменять.

— И чем закончилось пиршество?

— Пока я читала речь, изо всех сил стараясь прослезиться или хотя бы не ржать, Тыква кормила труп Аарона маринованным корнишоном. Поэтому наш дорогой усопший периодически давился, теряя безучастный вид. И очень переживал за сохранность своей рубашечки. Кстати, он явился в белоснежной рубашке и своём любимом чернильном галстучке с какими-то узорчиками. Принарядился к мероприятию.

— Молодец какой!

— Да уж, так заботиться о рубашечке на собственных похоронах — это прямо картина маслом и сыром!

— Когда он упал с крыши школы и вырубился минуты на три, знаешь, какой была его первая фраза по возвращении в сознание?

— Какой?

— «Дайте расчёску».

— Супер. В общем, после похорон мы с ним пошли на какие-то рельсы, потом подошли какие-то ещё его друзья. Он что-то им пытался объяснить про то, что он умер и теперь может родиться заново, и что смерть — это начало новой жизни с чистого листа. И что он не может дальше жить, поэтому должен умереть, чтобы не повеситься. Какая-то не очень убедительная философия, в общем. А потом мы поехали куда-то гулять, там он запивал по чьему-то заботливому совету какие-то таблетки коктейлем, чтобы ничего не чувствовать. Кто-то дал ему волшебный рецепт какого-то пофигина. А потом я его тащила к вам домой в полувменяемом состоянии и сдала в руки Баксу уже в фазе багажа. Судя по всему, пофигин действительно действует. В общем, на случай, если он ничего не помнит, передай ему, что гопников мы не били, банк не грабили, и что свою надгробную речь он не потерял, а скурил.

Аарон: 6 августа 2003 года

Я даже в детстве был маргиналом. Я ощущал себя ребёнком, отвернувшимся к стене, чтобы досчитать до десяти, и в этот момент всех позвали кушать. И после реплики «я иду искать» оказалось, что в эту игру играю я один. Я так никого и не нашёл.

Это как будто меня свозили на летние каникулы на Марс, и по возвращении оказалось, что мне не о чем разговаривать с другими детьми. Не потому, что они дураки или я в чём-то их лучше. Потому, что они не понимают шуток про космический паштет, а мне неведомо, чем им нравятся комиксы про супергероев. Экипаж звездолёта высадил меня, оставив совершенно одного в центре самой густонаселённой и самой необитаемой планеты.

Миа: 7 августа 2003 года

Вечером приехал Алекс. Мы оказались в каньонах. Здесь был лес, теперь его выкорчевали, что-то намереваются строить. Говорят, что новый спорткомплекс. Опуская подробности, перейдём сразу к итогам прогулки: Алекс сломал обе ноги, приземлившись на утромбованное дно карьера.

Было уже почти темно. Алекс сидел на пятой точке, рефлексируя и, надеюсь, делая выводы на будущее. Бакс с видом терапевта ходил кругами и задавал всевозможные вопросы, от «что болит?» до «а не дебил ли ты?». Из курса по безопасности жизнедеятельности удалось вспомнить только правила пользования противогазом, но в нашем случае эти навыки оказались бесполезными. По всем известным номерам служб спасения наши сигналы игнорировали. Автоответчики ласково просили подождать 40 секунд, и последующие 6—7 минут мы наслаждались неторопливым техно. Алекс нервно закурил:

— Пока они возьмут трубку, я умру от старости.

— Радуйся, что не на вот это приземлился, — Бакс достал из песка ржавые лохмотья металла в метре от места приземления Алекса, — надо тебя вынести на дорогу, медсанчасть недалеко. А то тут тебя до утра не найдут. И добавил, любуясь своим сценарием: «Тебя сожрут койоты».

— Бакс, там бетонный забор. Слева в песке завязнем, и нас найдут археологи в следующем веке. Справа три километра крюк. Я пошла ловить попутку.

Водители на трассе не особо дружелюбно реагировали на девушку с ободранными коленями, голосующую в ночи на почтительном расстоянии от населённого пункта. Из будки выполз охранник стройплощадки:

— Ну что? Шасси заклинило? Но вы, блин, красиво летели!!! Что, «скорую» вызываем?

Я кивнула. Охранник помог Баксу донести Алекса до будки, вызвал врачей, дал всем постам команду пропустить машину. Потом заговорщицки намекнул:

— Вы же просто шли с пляжа, а песок обвалился?

Мы послушно закивали головами. Чистосердечное признание в том, что эти двое с разбегу прыгнули в карьер, никому из нас не прибавило бы счастья.

Бакс посылал Алекса за сигаретами. Алекс делал вид, что намеревается сбегать. «Скорая» забрала их обоих.

Вечером позвонил В.:

— Что с тобой происходит?

— Да вроде ничего сверхъестественного.

— Ты пропадаешь на месяц, ничего не объяснив. И уже не первый раз.

— Ну так пора привыкнуть.

— Ты считаешь, это нормально?

— А ты считаешь, нормально — когда за целый месяц нам нечего друг другу сказать, кроме «привет»? Какой смысл в этом общении?

— Ну хорошо, что мне нужно изменить?

— Я не собираюсь из тебя что-то лепить.

— А почему бы и нет? Представь, что я пластилин.

— У меня уже есть пластилин. Две коробки. Мне нужен человек. Я целыми днями торчала у тебя, я перечитала весь твой книжный шкаф, и всё это время мы существовали по отдельности. «Будешь чай?» «Нет, спасибо». «Когда придёшь?» — «А когда надо?»… Мы ничего не потеряли, когда я исчезла. На днях заеду забрать тетрадки.

Когда-то я смотрела на одноклассниц, самозабвенно заливающихся слезами из-за ссор с бойфрендами, и думала: «почему меня так не волнуют все эти приключения? Ну, встречаюсь я человеком. Ну, расстались. И что? Почему от этого нужно так страдать?» Я даже мечтала о том, чтобы меня кто-нибудь бросил, и я бы заперлась в комнате и рыдала в подушку. Но судьба не радовала меня подобными эксцессами. И мне казалось, какая-то важная часть жизни проходит мимо меня, медленно так проезжает в запечатанной коробке с бантиком, как багаж в аэропорту, и я никогда не открою этот сияющий ящик Пандоры в подарочной упаковке, и никогда не узнаю, что в нём.

Когда мне было пятнадцать, один умный человек сказал: «Никогда не плачь из-за мальчиков. Оно того не стоит». Шаман, однако: ни разу в жизни не плакала из-за мальчиков.

Я положила трубку и прислушалась: я только что рассталась с человеком. Что я чувствую? Ничего. Как будто ничего не произошло. Это странно. Наверное, поэтому я не понимаю Аарона со всеми его переживаниями. Возможно, мы наделены разной степенью чувствительности. Или у него отсутствует какой-то защитный механизм.

Миа: 13 августа 2003 года

Заехала к Алексу. Парень времени не теряет: пишет стихи на загипсованной ноге. Взялась за гитару. Выучила 4 аккорда. Ещё парочку — и буду так же крута, как Алекс. Хотя, нет. Таких песен, как у него, мне ни в жизни не написать. Он даже записывает сольные альбомы (с тех пор как наш квартет распался, пожалуй, только Алекс продолжил музыкальную карьеру), рисует авторучками обложки с гитарой в огне и бейджами «хиты». Один из последних его хитов стал очень популярен среди Бакса. В песне поётся о том, что я ради тебя на всё готов, и в рай и в ад, и с небес на землю и назад, потом опять вверх и что-то ещё. Бакс выучил её и сказал, что это песня про сломанный лифт.

Тема сломанного лифта тронула Бакса за живое. У него это наболевшее. Не так давно я прогуливалась с одной из своих приятельниц, когда у меня зазвонил телефон, и Бакс грустным голосом сообщил, что они всей толпой застряли в лифте, потому что какая-то девочка боялась застрять, а они сказали ей «не бойся; вот смотри, если только вот так прыгнуть…» — и показали, КАК нужно прыгнуть, чтобы лифт застрял.

Когда мы добрались до последнего этажа, там уже стояла старшая по подъезду и моя математичка (потому как среди гениев из лифта числилось её чадо), они крепкими руками крутили массивный рычаг, поднимая консерву с идиотами наверх вручную. Я спустилась на седьмой этаж, где предположительно висел злосчастный механизм — узнать, не надо ли им чего. Ну, воды, например, или еды, или тёплых одеял, или «отче наш» прочитать… и оказалось, что нет, ничего не надо, они там уже полчаса орут что-то под гитару, допивая запасы провизии.

Когда мы ходили в детский сад, накануне Баксова дня рождения, мне хватило ума напугать его выдуманной историей про то, как один мальчик зашёл в лифт, когда ему было четыре года, а вышел, когда было уже пять. Вероятно, это была тонкая арифметическая шутка про день рождения (хотя, учитывая мои математические способности, навряд ли), но Бакс пораскинул мозгами, сопоставил себя с лирическим героем этой драмы и обнаружил, что у них много общего — им обоим по четыре года. Встречать свой день рождения в лифте Баксу не хотелось, поэтому он ещё несколько дней мужественно ходил по лестнице. Интересно, вспомнил ли об этом уже взрослый Бакс, допевая любимый припев с особым эмоциональным нажимом в болтающейся между этажами коробке?

Аарон: 13 августа 2003 года

Я бросил якорь в Катманду. Мне подарили тапки и зубную щётку и сказали, что я могу оставаться, когда захочу.

Яник сделала себя очередной пирсинг, едва ли не двадцать пятый. Пару раз мне в голову приходила мысль организовать авангардно-сюрреалистический мюзикл с её участием. При этом Яник должна была только присутствовать, облачившись во все свои килограммы пирсинга, а симфонию исполняли бы металлоискатели.

Мне за компанию Котэ проколола ухо. Теперь у меня в ухе птица.

К слову о Котэ, она, наконец, встретила (как это называют?) свою вторую половину… хотя, судя по росту Котэ, скорее, свою 2/3. И её совершенно неожиданно накрыла весна, и Котэ окончательно мутировала в мурлыкающего зверька, левитирующего над этим бренным миром. И начались шарики, сердечки, сюрпризики, и вся эта прочая тошнотворная романтическая атрибутика, которой парочка осыпала друг дргуа денно и нощно. Теперь нельзя было просто пообедать; пельмешки отныне ритуально скармливались друг другу с вилочки, предварительно зацелованные и замурлыканные. Яник созерцала всё это с колокольни своей брутальности, исподлобья и, кажется, из последних сил сдерживая ненормативную лексику.

Временами приезжал Джерри. Задумчиво курил, наблюдая всю эту порнографию и тактично интересовался, зачем его пригласили. И мы шли на балкон — слушать отголоски трамваев из-за дома, курить ментоловые сигареты и обсуждать свои дела. А затем и Яник выползала к нам с чугунным вздохом «там ОПЯТЬ». «Опять» означало, что на кухне — очередной сеанс лобызания пельменей.

Я влюбился в Катманду. Здесь мне спокойно. Это — мой батискаф, в котором я спустился на самое дно тяжёлого, тёмно-зелёного океана. Туда, где уже нет ни шторма, ни других водолазов, ни рыб — только скользкие водоросли, молчаливые кораллы и тонны морского песка, придавленные холодной водой. И мне вполне уютно в этом логове безумия, где каждый день можно упаковать в переплёт и поставить на полку, для потомков с их никчёмной скучной жизнью.

Я не удивлюсь, если окажется, что под Катманду кроется какой-нибудь разлом земной коры или кусок метеорита; это место просто притягивает к себе странные истории и удивительных людей. Более-менее адекватные долго не задерживаются; однажды Котэ приволокла из бара пианиста, и тот испуганно повторял: «я очень рискую, придя сюда — никто не знает, где я, и я впервые вас всех вижу». Пришлось успокоить беднягу известием о том, что наша секта не разделяет традиций жертвоприношения, а Яник расчленяет пианистов только по четвергам.

Аарон: 21 августа 2003 года

Вчера я купил тучного карася. Наверняка при жизни он страдал одышкой. Он так пялился на меня с прилавка, как будто что-то хотел сказать. Я шлёпнул его на стол с торжествующим видом. Я был уверен, что если вспорю ему брюхо, найду свою связку ключей.

Я выбросил ключи от нашей квартиры в реку, когда понял, что больше не увижу тебя. Когда осознал, что больше никогда не попаду домой. И с тех пор у меня не было дома. Я жил то у одних друзей, то у других. Всё необходимое помещалось у меня в рюкзаке.

Вторую связку ключей поглотила земля. Когда мы в очередной раз решили больше не видеться, закопали её как символ невозвращения. Это было на рельсах, где раз в месяц ходил небольшой паровозик, и вокруг росли камыши в человеческий рост. Была поздняя осень, земля уже промёрзла, лежал снег. Мы долго говорили, потом я вырыл яму какой-то подручной железкой. Рядом всё это время лежала огромная белая псина, которая увязалась на нами и всю дорогу толкала нас в снег то мощным боком, то лапами, напрыгивая и играя. Мы смеялись над ней. Она была огромная, но совсем не агрессивная. Она сопроводила нас до места захоронения и лежала, высунув язык и созерцая процесс. Мы завернули ключи в тетрадный лист и положили на дно неглубокой ямы. Потом засыпали землёй и хорошенько примяли ботинками. Ты пошутила, что осталось ещё одну связку сжечь, а четвёртую развеять по ветру, чтобы уже все четыре стихии сожрали ключи от нашего дома, и из нашей памяти выветрились все воспоминания.

Когда мы пошли обратно по узкой протоптанной тропинке, собака обогнала нас и стала толкать обратно. Она уже не играла с нами, она целенаправленно толкала нас обратно, вероятно, полагая, что мы что-то забыли забрать. Удивительно, что она совсем не вызывала страха. Когда незнакомая псина огромных размеров бросается на тебя — хотя бы здравый смысл заставляет проявить осторожность. Эта же была как будто нашей. От неё не исходило никакой угрозы, хотя она и вела себя настойчиво. Мы с трудом выбрались и дошли до магазина, чтобы купить ей какой-нибудь еды: она честно сторожила нас и заслужила угощение. Я купил мясной пирожок, пока ты гладила её на улице. Собака стала есть. Мы пошли в сторону экватора, и тут она оставила пирог, прямо со всем этим чудесным мясом, и пошла за нами, вопросительно глядя на нас. Мы остановились и стали гнать её к импровизированной кормушке, но она продолжала смотреть, забыв о пироге.

Каким-то чудом нам удалось усыпить её бдительность и в последний момент перебежать дорогу, чтобы она не смогла увязаться. Собака смотрела нам вслед, и я чувствовал себя предателем. Мне хотелось плакать. Я понимал, что сейчас мы расстанемся, уже насовсем, потому что друзья из нас не получились, потому что каждый должен начать жить в своём направлении, потому что теперь нужно учиться быть отдельно друг от друга, не начинать день с сообщения «доброе утро» и говорить «я», а не «мы». Я понимал всё это — то, что близятся титры, и назавтра я проснусь в этот пустой мир бесполезным осколком человека, расколотым панцирем с мёртвой черепахой внутри. Но мне хотелось плакать не поэтому. А потому, что из-за потока машин мне в спину смотрели изумлённые глаза собаки, не понимающей, почему её оставили. И я сочувствовал ей, потому что мы были одинаковыми в своей тоске.

Аарон: 30 августа 2003 года

Я сшил игрушку, которая мне снится уже много лет. Набил её своими черновиками, и теперь мне кажется, она всё про меня знает.

Аарон: 2 сентября 2003 года

Я ехал в автобусе и увидел в горящем окне застывший силуэт. Человек как будто дирижировал. Так интересно подсматривать подобные вещи… я вспомнил про игру, которую мы придумали с Мией в детстве — про телепортацию в горящие окна. И ещё я думал о том, почему так завораживают эти обрывки чужой жизни — когда ты всего лишь на секунду заглянул в чужой быт, и внезапно стало как-то тоскливо — непонятно, почему. Это ведь не зависть, не желание быть кем-то другим. Что-то совершенно необъяснимое. Может, какой-то побочный эффект от телепортации — как похмелье после опьянения…

Миа: 8 октября 2003 года