Бесплатный фрагмент - Прекрасная дама одинокого майора, или Плац, заметенный снегом

Глава первая

короткая, предназначенная для ознакомления
любезного сердцу автора читателя с местом и временем действия, из которой толком-то и узнать ничего невозможно, но ведь и обойтись без нее никак нельзя!

— Что это?

— Это — снег. И не снег даже, а так — мелкая жесткая крупка пополам с пронизывающим степным январским ветром. Право, поволжская степь, может, и не самый плохой уголок нашей земли — знавали и хуже! — но уж точно — далеко не лучшее творение Господа Бога… Нет, не лучшее!

Во всяком случае, зимой, когда начинают колесить по ней колючие, жестокие ветра, и температура в двадцать пять ниже нуля тянет на все минус сорок, когда, бывает, на многие недели заволакивает небо унылая серая пелена, и ледяные осколки исхлестывают лица случайных путников до полного бесчувствия и синевы, когда за ночь наметает вдруг у порога дома сугробы метра в три вышины, и — не отворить дверь, а только креститься да охать, да поминать — от отчаяния и безысходности — и Бога, и черта, и всех сродников своих — живых и усопших, — так вот, в такие-то дни есть только одно спасение от безжалостной всевластной природы: принять граммов сто неразведенного спирту, забиться в какое ни на есть тепло и, открыв знакомую с самого раннего детства книгу, вычитать в ней что-нибудь этакое — уютное, ласковое, родное: «Ну, барин, беда: буран!» Да-с…

— Ну, а что — там… за снегом?

— За снегом-то? Гм… Некое место. Да, именно! Некое место! Место на земле. Встречается оно так же и на картах и планах Министерства обороны и упоминается весьма часто в документах, отчетах, сводках, приказах, распоряжениях, циркулярах, шифровках и донесениях оного ведомства.

— Что вы говорите! Что-то интересненькое?

— Так… Впрочем, у этого места есть даже название. Ни за что не угадаете! Ха!.. Чер-но-грязь-е!

— Черногрязье?

— Так точно! Вот ведь история с этим русским языком! И грязи-то не было толком, и черной-то не была она вовсе. Да, видать, померещилось кому-то. А уж как окрестили, так пошло-поехало… Потянуло за собой словечко и прошлое, и будущее, и всякую судьбу. Расползлись, раскисли дороги. Не то речушка, не то болотце образовалось. Грязь, как водится, — с начала весны до поздней осени. В зной и засуху — пыль, пыль, пыль… Гиблое, гиблое место.

— Да, но ведь там, кажется… м-э-э.. люди?

— А то как же! Как же — без них! Только людей-то мало. Люди — они, в основном, вон где… Да не там! Левее! Вдоль речки… Видите: тринадцать жилых пятиэтажек, один детский сад, один магазин, почта — одна… По-нашему — Городок. На северо-востоке от него — автобат, на северо-западе — «царица полей»… что? Да нет же! Пехота. Ну, а впритык — мы. Н-ский танковый полк. Учебный, правда…

— Позвольте, позвольте! А вон же, вон же! Похоженькие такие… Серенькие!

— Ха! Скажете… Так, это ж — не люди! Солдаты это. Кто и когда солдата за человека считал!.. Гляньте-ка! Сидят, пишут… Политзанятия. Лучшие часы! В казарме — тепло, в голове — пусто… В сон, правда, клонит, но — не беда…

— А этот — что?

— Где?

— Да там, на плацу… Один! Ломом тюкает… Вот, опять тюкнул! И опять… Сколько ж ему еще тюкать, если снег все валит и валит?.. Эй, уши опусти! Небось, холодно, чудило!.. Да кто же это?

— Я.

— Я?

— Я!

Я самый и есть.

Глава вторая

в которой мы, с помощью автора повествования, знакомимся с главным героем, а также некоторыми его особенностями и… гм!.. привычками. Здесь же содержится и некий ключ к разгадке многих событий и явлений этой истории, на который автор настоятельно рекомендует обратить самое пристальное внимание!

Наиболее обременительны в армии — знания. Знания в области наук гуманитарных — в особенности! История — еще так-сяк… А философия! Куда ее и к чему? Поесть посытнее, найти местечко потеплее да поспать подоле, — тут тебе и Кант с Гегелем, и Ленин со всеми своими ценными признаниями Питирима Сорокина, вышибленными из него доблестными сотрудниками ВЧК-ОГПУ! Ох, нет повести печальнее на свете! История отечественного и зарубежного изобразительного искусства, история мировой и отечественной музыки и театра, отечественная же и зарубежная литература и журналистика! Бог ты мой, на что мне это?!

Но отвратительнее всего опять же — русский язык! О, слово, оно выдает меня с головой! Как желтая звезда Давида, как «бубновый туз», как номер на груди! У меня не получается говорить, как все… Я пытаюсь, я пробую… Тщетно! Я пропал! Страшно далеки они от народа! И от ближайшего населенного пункта, и от цивилизации, и, честно говоря, от Города далеки страшно…

Спасибо словесности! Да… Одиночество и тоска.

Ладно, тюкаем дальше!

…В окне первого этажа казармы чудится мне легкое движение. И точно — из невнятного полумрака репетиционной комнаты, где наш полковой оркестр в полном составе разучивает «Славься!» М. Глинки, проступает силуэт широкой, но слегка сутулой спины. Эту спину я узнаю из десятков, сотен и даже тысяч широких и сутулых спин, ибо обладатель ее — причина всех моих бед и несчастий!

«Сейчас обернется!» — думаю я.

И он оборачивается…

Майор Михал Сергеич Стаканенко — собственной персоной! Прошу любить и жаловать!..

…Несмотря на то, что зовут его так же, как и нового Генсека, иначе как по фамилии начальство к нему не обращается.

— Здоров, Стаканенко! — приветствует майора комполка Кайзетов. Багровое лицо подполковника Кайзетова расплывается в дружеской полуулыбке, потому что он намеренно делает ударение на втором «а».

— Ста-ка-нэн-ко, товарищ полковник! — поправляет его майор. При этом ударной он делает гласную «е», превращая ее в «э» оборотное и сильно смягчает второе «н». На украинский манер, стало быть… Одновременно Михал Сергеич буреет от незаслуженной обиды, но даже и ему не удается перебуреть комполка! Он так же обращается к Кайзетову «товарищ полковник», в надежде на… Да, мало ли на что хотелось бы ему надеяться! А только не оправдываются надежды эти! Нет!

— А я так и говорю: Ста-ка-нэн-ко! — рот «товарища полковника» расползается все шире. — Все правильно! По-вашему, по-хохляцки, так воно i будэ: Ста-ка-нэн-ко! Га!

Кайзетов смеется… Кода! День — насмарку. За шуточки комполка расплачиваемся мы. Вернее — я.

Вот еще и замполит не преминет обидеть:

— Когда стенгазета будет готова? А, Стаканенко?

— Стаканэнко… — мрачнеет майор.

Подполковник Тигроволов зыркает на майора черным глазом:

— Чтоб завтра висела! Член Военного совета ожидается! К тебе зайдем… — черный глаз сужается в желтую почему-то точку. — Проверю… Хы! Стаканенко!..

Майор окончательно сникает. Я — следом. Редактор не существующей пока еще газеты — опять же я.

…Не знаю, как насчет «выше», но «на земле» правда все же изредка торжествует. И для меня это ясно, как простая гамма, исполненная на моем многострадальном втором теноре, именно в такие минуты. На мой взгляд, Михал Сергеич Стаканенко вполне заслуживает причиняемых ему страданий, ибо… Что? Ибо — пьет! Да, какое там — пьет! В неимоверных количествах поглощает он, ежели представляется такая возможность, любую жидкость, содержащую в себе хоть сколько-нибудь градусов, оборотов или процентов спирта!.. Окружающие же при всяком удобном и особенно — неудобном случае считают своим долгом намекнуть майору на эту его слабость…

Отчего ж подобные намеки столь жестоко ранят открытое, доброе сердце майора Стаканенко? Оттого, что всякий раз, выслушивая подобные намеки, задается он сакраментальным вопросом: а так ли уж безупречен сам намекающий? И всякий раз с неподдельной грустью отмечает: нет, намекающий далеко не безупречен! Ох, как небезупречен!

Тот же Тигроволов, что — не пьет? Будьте уверены, пьет! И коли накануне доведется ему в этом славном деле переусердствовать, то следующим утром входит он в расположение части чернее тучи, и всякая солдатская живность расползается при виде его, потому что ни одного встречного без отеческого попечения вроде наряда вне очереди он не оставляет. Как ни странно, с каждым наказанным бойцом становится ему все легче и легче, — и вот уже после обеда подполковник Тигроволов — вполне нормальный человек, с которым вовсе и не страшно случайно столкнуться где-нибудь к лицу лицом.

Подполковник Тигроволов пользуется для маскировки чесноком.

Подполковник Кайзетов не столь жесток: он в неимоверных количествах употребляет «Шипр». Снаружи, естественно… Однако, нет-нет, да и пробьется сквозь удушливо-приторный запах «Шипра» легкий вчерашний перегар, но — что дозволено Йови, то не дозволено майору Стаканенко, не прибегающему ни к какой маскировке. Мы-то принюхались, а комполка, всякий раз входя в расположение оркестра, слегка морщится…

О, жалкий лицемер!

К тому, что майор Стаканенко… гм… выпивает, все, может, и были бы готовы отнестись с известной долей снисхождения, кабы ни одно престранное обстоятельство.

Вот — Кайзетов, или — тот же Тигроволов. Что они выпимши или после вчерашнего — заметно всегда. Бодрятся, стараются держаться молодцом! Но… А, уж когда трезвы, то — трезвы! Глыбы гранитные, танки быстроходные, полосы препятствий неодолимые, — а не люди! Бронебойные снаряды из таких людей делать, честное слово!

Наш же Михал Сергеич — немой укор и сплошное огорчение! Когда изредка случаются у него вынужденные перерывы, то на глазах меняется человек. Да что — меняется! Просто гибнет. И сутулость проступает во всем его светлом облике, и руки этак подергиваются…

Кстати, из-за столь пренеприятной особенности его организма многие, в том числе и я, получали по два, а то и по три наряда вне очереди, истолковывая непроизвольное вздрагивание дирижерской палочки как сигнал ко вступлению своего инструмента… Сигнал этот был столь же четок, сколь и неожиданен, и потому всегда рождал в стройном звучании оркестра отчаянную фальшь и явное смятение.

Майором происходящее воспринималось как издевательство.

…Ну, так вот, глаза его голубые быстро сереют, а потом и выцветают вовсе, белеют губы, неуверенным становится шаг, и короткие золотисто-льняные волосы заметно седеют. Нет, никак трезвый Михал Сергеич не походит на человека трезвого! И потому все гости Н-ского танкового полка — принимая, в ожидании роскошного (с непременным спиртиком, борщом, грибочками солеными и мясом, запеченным в духовке!) командирского обеда, наш более чем скромный парад, — непроизвольно задерживают на Михал Сергеиче взгляд свой и, после нескольких минут изучения беспокоящего их предмета, неизменно задают один и тот же вопрос:

— А этот ваш… м-э-э?..

— Майор Стаканэнко, товарищ генерал! — услужливо суетится вокруг гостя комполка. — Отличный дирижер! Как играют бойцы, а?!

— Да… Превосходно… Хм! Так этот ваш Стаканенко, часом, не того?.. — не унимается гость.

— В рот не берет! — буреет от обиды подполковник Кайзетов и тут же переводит разговор на другую тему: — У него составчик — ого! Из Московской и Саратовской консерваторий! Сплошные лауреаты… этих… конкурсов! А вон там, справа, даже писатель! Нет, как это его?.. Поэт!

— В самом деле? — гость заметно оживляется. — Это — который?

— С трубой… — и палец комполка, преодолевая расстояния и раздвигая валторны и тромбоны, упирается в меня. — И чему их только не учат!.. Ха-ха!

— Ха-ха! Рифмует? Ну, пусть, пусть порифмует! Годок–другой!.. Рифмоплет, ха-ха! — поддакивает гость, приходя в наиприятнейшее расположение духа, ибо ни что так не радует всякого человека, как мысль о том, что кому-то сейчас приходится много хуже, чем тебе самому…

Так — и не раз! — спасал именно я ни в чем не повинного майора от страшной кары и возможного увольнения из рядов Вооруженных Сил. Впрочем, наш оркестр действительно считался одним из лучших в Поволжском военном округе: все музыканты в нем были относительно грамотными, изъяснялись по-русски достаточно легко и свободно, а большинство — знало еще и ноты. Вокруг же нас, по территории Н-ского учебного танкового полка, очумело бродили, погоняемые русскими сержантами и старшинами-хохлами, пугливые, изумленные и слегка — на наш придирчивый взгляд! — дикие туркмены, киргизы, казахи, таджики и узбеки, пригнанные — по нашим, опять же, сведениям! — из глухих и тихих высокогорных и равнинных кишлаков и аулов и напрочь забытые милосердным Аллахом в жестокой поволжской степи…

Однако, все они считали, что «Аллах безусловно акбар», а потому — не перечили Ему и на судьбу не роптали.

…Престранное обстоятельство, о котором уже упоминалось выше, имело и еще одну, самую загадочную сторону!

Стоило майору Стаканенко принять внутрь хотя бы небольшую дозу согревающего кровь напитка, как плечи его распрямлялись, шаг становился твердым и четким, а глаза наливались небесною голубизной. Ожившая статуя Командора, — вот что такое был майор в лучшие мгновения своей жизни! Галантный, остроумный, легкий, непринужденный, веселый майор Стаканенко затмевал в дружеской компании любого, даже комполка Кайзетова, даже и самого Тигроволова, чего они оба не могли ему простить. Увы, увы! Майор был им нужен! Его подчиненные — так ли, сяк ли, но — играли! И замыкался круг, и не было конца у этой печальной истории… С каждым выпитым стаканом становился он все трезвей, и когда уже все участники дружеской пирушки разбредались по дальним углам и иным свободным помещениям, — над полем битвы, над грудой грязной посуды, над армией пустых бутылок безраздельно парил, царил и властвовал только один человек — блестящий и неукротимый майор Михал Сергеич Стаканенко!

Это был дар! И, как повелось в таких случаях на Руси, дар непризнанный, дар гонимый!

На следующее утро он решительно ничего не помнил.

…Итак, он обернулся…

Вслед за тем в памяти моей немедля всплыло абсолютно ненужное, исключительно лишнее и вредное да и просто нелепое:

Михал Сергеич обернется

Ко мне из кресла цвета «бискр».

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр…

Сказать по правде, Андрей Белый, равно как и неблагоразумно выплывшие из иной жизни строки его поэмы «Первое свидание», был так же неуместен в этих глухих местах, как и… Моцарт, Бетховен, Шуман, Шопен и Гайдн, уныло висящие на стенах репетиционной комнаты и безропотно взирающие сквозь серое окно на плац, заметенный снегом. Им были совершенно чужды бескрайние заснеженные российские просторы, при виде которых у иного нашего компатриота, большую часть своей жизни проведшего вдалеке от горячо любимой Отчизны, на глаза наворачивается непрошеная скупая слеза… Чужды были и бравурные марши, и хромые пюпитры, и маленькие безликие человечки в «пэша», истово тискающие золотые трубы… Некоторое недоумение было заметно, пожалуй, лишь в восторженно-печальных глазах Моцарта: он справедливо полагал, что после столь жестокой смерти это — уже чересчур! А поскольку лауреаты конкурсов и студенты консерваторий существовали, большей частью, исключительно в пламенном воображении подполковника Кайзетова, то и звучащая в репетиционной фальшь всех мыслимых и немыслимых оттенков воспринималась гениями классической музыки как Господня кара за прижизненные грехи. В такие минуты мэтры, за исключением все того же Моцарта, выглядели очень подавленно!.. Даже Шопену собственный траурный марш, казалось, был глубоко ненавистен!

Уместным во всем этом деле был только цвет бискр, преобладавший во внутреннем оформлении казарм и способствующий развитию в солдатах особых, ни с чем не сравнимых эстетических ощущений.

…и наши взгляды встретились…

Майор поморщился, как человек, страдающий флюсом, но сумевший на какое-то время позабыть о нем, да вдруг причинивший себе резкую боль неосторожным движением. В глазах его тщедушной перелетной птицей проплыла тоска.

И этой неизбывной тоской, этим флюсом, терзающим и плоть, и душу несчастного майора был ни кто иной, как я!

Я — рядовой второго года службы Александр Штейн.

Да, да, да! Майор Михал Сергеич Стаканенко действительно был причиной многих моих бед и несчастий, но и я на долгих полтора года, а, возможно, и на срок неизмеримо больший, стал его проклятьем, его мукой!..

Надо сказать, что о ту пору не был я еще чужд некоторого человеколюбия. И потому, видя душевную боль человека в мутном окне, изготовился, было, простить ему все грехи вольные и невольные, с тем, все-таки, чтобы и он ответил мне подобающим образом, — и, наверное, не лежало бы перед вами это повествование, когда б, в тот же самый миг, не отворилась массивная дверь казарменного входа, и не возник бы на пороге еще один персонаж.

Глава третья

где автор повествования знакомит нас с героем вроде бы второстепенным, но имеющим, однако, все шансы стать главным уж если не в конце этой, то, по крайней мере, в начале следующей истории, которая, правда, еще только пишется…

Разрешите представить, старшина оркестра Н-ского танкового полка, старший прапорщик Додик Арабескович!

(…Нет-нет, вы не ошиблись! И если случилось вам поспешно проскочить глазами предыдущую строку, то прошу вас: вернитесь и перечитайте вновь!)

Итак, он звался Додик Арабескович. И он терпеть не мог русских… Увы, было за что! Пренеприятнейшая эта история началась с того, что в далекий, грязный и нищий детдом маленького пыльного городка К*** привезли завернутого в драные и нечистые тряпки малыша, подброшенного на крыльцо местного центрального переговорного пункта. Ребенок был смуглым. Телефонистка, дежурившая в тот день, заявила, что видела в окно крутившегося подле пункта мужчину с объемистым свертком…

— Да что за мужчина-то? — поинтересовались у нее в отделении. — Не помните ли какие приметы?

— Как же, как же! — бодро отвечала словоохотливая телефонистка, носившая, как явствует из протокола, дивную греческую фамилию: Калипса Костаки! — Темненький такой… Грузин! Нет, армянин! Да, точно армянин!

На вопрос, почему все-таки — армянин, телефонистка Костаки ничего вразумительного сказать не смогла. Но ребенка так и записали армянином. А поскольку каких бы то ни было документов при нем не оказалось, то имя, отчество и все остальное подобрала для него пожилая директриса детдома, — старая дева, не знавшая мужчин, не любившая детей, но обожавшая индийские мелодрамы, футбольную команду «Динамо» и страшно гордившаяся тем, что первый муж ее давно уже покойной двоюродной тети — прозектора Цили Важапшавеловны Гильденкранц — одессит Бичико Коростельский некоторое время подвизался младшим редактором в акционерном обществе «Межрабпом-Русь», снимавшем, по личному указанию Ленина, лучшие советские немые кинофильмы.

Трудно сказать, что именно сыграло в этой истории злую шутку! Возможно, то, что из кавказских имен, по давнему отдыху в третьеразрядном пансионате, памятны были ей два: Левик и Додик, — и последнее, пожалуй, было предпочтительнее первого. Возможно, и то, что из кавказских слов знакомо было ей лишь одно — хриплое и пугающее «Ара!» Не обошлось тут и без тайной и безотчетной любви к футболисту Бескову, и без чего-то еще… А только нового воспитанника с тех пор все так и называли Додиком Арабесковичем, опуская при этом фамилию. Уж больно красиво и вкусно оно звучало: Додик Арабескович!

Сам Додик Арабескович лютой ненавистью ненавидел и свое имя, и свое отчество, и особенно тех, кто ими его наградил!

Много лет спустя, в поисках каких-либо сведений о матери, удалось ему неожиданно установить личность своего предполагаемого отца. Отец оказался родом из Баку и был наполовину азербайджанцем, наполовину евреем: Азим Реб Шмоткис-оглы, так звали его!.. И теперь я спрашиваю вас: можно ли представить себе что-либо худшее? Даже и то, что спустя десять лет после происшествия на центральном переговорном пункте города К***, отца его смертельно ранили в перестрелке с милицией — он оказался известным бакинским уголовником, — даже эта горькая весть не так расстроила Додика Арабесковича, как запоздалое открытие своей истинной национальности.

Дело в том, что в детдоме азербайджанцы всегда колотили ненавидевших их армян, следовательно, и его — природного азербайджанца и невольного армянина Додика Арабесковича, а подавляющее большинство воспитанников — тут и азербайджанцы, и армяне были едины, — с презрением относилось к немногочисленным детдомовским евреям.

Было отчего возненавидеть русских!

…Я же для досточтимого Додика Арабесковича был и русским, и евреем одновременно!.. А кроме всего прочего, я был москвичом!..

О, жестокосердный Б-г Израиля! За что караешь Ты? Караешь его, меня, безжизненную белую степь, — всех нас!.. «В той степи глухой замерзал ямщик…» — «Шма Исраэль! Ам Исраэль здесь еще хай!..» — «…он товарищу отдавал наказ…»

Эх-эх!..

Иногда его стойкое чувство нелюбви ко мне сменялось неподдельным изумлением: как вот это — то есть: я — может быть? Но это, вопреки всему, было… Сей печальный факт смущал трепетный ум и беспокоил нежную душу старшего прапорщика Додика Арабесковича, но здравого объяснения прискорбному факту сему совершенно не находилось!..

Глава четвертая

в которой автору повествования, постоянно размышляющему над тем, что есть истина, предоставляется возможность заглянуть в интереснейшее зеркало, обладающее способностью отражать самые невероятные вещи и притом всякий раз — по-разному

Додик Арабескович огляделся вокруг и помрачнел. Не знаю, что именно ожидал увидеть он: раскаленные пески Египта или плавящийся асфальт полуденного Баку, а только увидел он самый что ни на есть обыкновенный снег… Увы, предчувствие его не обмануло: пейзаж за прошедший час совершенно не изменился к лучшему! Опечаленный старшина с тоской посмотрел на меня и поинтересовался тихо и кротко:

— Шлангуешь?

— Никак нет!.. То есть, наоборот!.. Дело в том, что…

На этом месте старшина махнул на меня рукой.

(Язык! О, великий и могучий русский язык, когда-нибудь ты погубишь меня!)

Махнув, рука повисла тяжело, безжизненно. Старшина пригорюнился окончательно и вздохнул.

— И чему вас только в этой Москве в институтах учат…

В ответ я не менее печально развел руками: о, да! вы совершенно правы! процесс обучения у нас… э-э-э… еще не налажен! да попросту плох он! особенно в Москве! учат из рук вон! черт, заледенел я тут от… собственного невежества, простите мне уж это грубое слово!

Додик Арабескович задумался. В глазах его обозначился вполне гамлетовский вопрос: два наряда вне очереди или… впустить? Впустить… или — два наряда? А может, хотя бы один? А?.. Нет, слишком унылый был у меня вид даже и для одного! Человек мучается, скорбит… Осознает!

— Заходи! — старшина широким жестом пригласил меня в теплую казарму.

В курилке рядом с сортиром отдыхали, сладко попыхивая «Дукатом», три неразлучных «сверчка»: младший сержант сверхсрочной службы Брылькин, сержант сверхсрочной службы мариец Степа и старшина сверхсрочной службы Страстотерпцев. Негнущимися пальцами я размял ароматную «Астру».

— …такая, понимаешь, толстая загорелая задница посреди кровати! — маленький, круглый Страстотерпцев брызгал слюной и размахивал в воздухе руками, слегка при этом подпрыгивая. — Ну, тут я ей и вдул! Вдул по самые уши!

Круглолицый Брылькин и вечно улыбающийся мариец Степа слушали уважительно, изредка кивая и поддакивая.

(Помнится, в первые дни своей службы я, тогда еще плохо знакомый с суровыми реалиями солдатской жизни, наивно поинтересовался у Страстотерпцева, что означает это загадочное вдул? «Что значит — вдул? — Страстотерпцев задумался, подыскивая подходящий синоним, затем доверительно улыбнулся и, подтверждая мои давние и наихудшие опасения по поводу величия и могучести русского языка, выдал радостно и счастливо: — Вдул — то же самое, что и впердолил!» Более никакие вопросы языкознания мы с ним не обсуждали.)

От тепла и курева голова моя закружилась, и, погружаясь в полудрему, успел подумать я: до чего же скудна жизнь у старшины сверхсрочной службы Страстотерпцева, до чего же она у него тосклива и однообразна!

— …песок, пронимаешь, море! А посреди песка… — Страстотерпцев и сам захлебнулся от описываемой красоты, — посреди песка: толстая загорелая задница!..

— «Вдул»?! — спросил зачарованный восхитительной картиной мариец Степа.

— И как «вдул»! Эх, братцы ж вы мои, как же я тогда «вдул»! А так я ей тогда «вдул», ребяточки, что никакими такими русскими словами этого не передашь!

И тут сказочная задница обернулась белоснежным бом–бром–черт-его-знает-каким–стакселем, курилка качнулась и поплыла тяжелым бригом по могучим волнам седого океана к далекому сияющему горизонту… А вот уже и не корабль это вовсе, а тихая скромная «букашка», троллейбус «Б», ползущий серым размокшим Садовым… «Метро „Парк Культуры“! — голосом дневального Корефуллина объявляет водитель и добавляет неизвестно к чему: — Рядовой Штейн! На выход!» И я выхожу, и сразу оказываюсь в заваленном снегом переулке подле какого-то деревянного дома. «Господи! — вслух изумляюсь я. — Да это ж Хамовники!»

— Бога нет!.. — доносится до меня злобный скрипучий голос. Оказывается, прямо передо мной образовался неизвестный старик, и стоит этот старик совершенно невежливо ко мне спиной. И весь он такой суконный, посконный и домотканый, веревочкой препоясанный и босой, что я не могу тут же не признать в нем Самого… Только вот дух от него идет какой-то… нездоровый, что ли? Да ведь чего только в старости не бывает!

— Как же так? — недоумеваю. — Вы ж у людей не Бога, Ваше сиятельство, Вы ж у людей последнюю надежду отбираете!

— Молчи, холоп! — он аж ногами затопал от злости, а не обернулся. — Если кто назвался граф, тот уж, верно, будет прав! Что скажете в мое оправдание, рядовой Штейн?

— А что сказать?! — все более изумляюсь я. — Не стареет, Ваше сиятельство, зеркало! Кристально чисто оно и не замутнено дыханием времени! Но, однако ж, хочется мне спросить вас: а не скребет ли вам амальгаму некая, вы уж простите меня, ангажированность? Предвзятость идейная? Позитивизм назойливый ваш?

— Эк загнул! — засмеялся противный старикан. — Не-е-е… Я — над схваткой! А тебя это не касается: твое дело — перо в руки и вперед! Живописуй эпоху! Это тебе от меня нарядом вне очереди будет!..

— Служу Советскому!.. Ох, пардонэ-муа, Ваше с-тво! Совсем, знаете ли, зашиваюсь я тут! Но только прежде ответствуйте, как жить-то нам? Без Бога?..

— А вам — что с Богом, что без Бога, — все едино! Странные вы какие-то… Непутевые! Все у вас кувырком как-то, шиворот-навыворот. А вот поди ж ты, жаль вас! Живите, как жили…

— А будущее? Что ждет-то нас, Ваше сиятельство?

— Ждет-то?.. Хе-хе! — гадкий старикан обернулся…

«Батюшки святы! — подумал я. — Как же он на Додика Арабесковича похож! Только борода искусственная болтается да парик еще дурацкий, а так — совершеннейше одна та же рожа!»

— А ждет… — старикан набрал полную грудь воздуха, затем раздул ноздри и, притопнув ногой, проорал победно и боговдохновенно: — Три наряда вне очереди!!!

…Черт, заснул-таки!..

Глава пятая

в которой автор повествования, получая от майора Стаканенко наиважнейшее задание, пытается завести с ним разговор о Прекрасной Даме

…Майор встретил меня в своем кабинете кривой ухмылкой: ему уже доложили.

— Товарищ майор, рядовой Штейн по вашему…

— А!.. — майор отмахнулся от меня, как обычно посреди ночи отмахиваются от назойливого комара, которого заведомо нельзя пришибить, не дав ему перед тем накушаться своей собственной кровушки. — Вот что… Будешь газету делать. Чтоб сегодня ж была готова!

— А разрешите, товарищ майор, узнать… в общих чертах!.. содержание?..

— Я тебе покажу «содержание»! — рявкнул было майор, но тут же и одумался, скривился, вздохнул тяжело и продолжил: — Значит так! Ставлю задачу! Записывай! Сатиру на бездельников… вроде тебя!.. в стихах! Это — раз! Два: прошлогоднее 9 мая в Нефтяном Разливе…

— Когда ж оно было!.. — встрял я.

— Да… Давно… — согласился печально майор. — А ты свяжи с наступающим: дескать, встретим не хуже! Уже готовимся!

— Так точно, товарищ майор! Готовимся. Не хуже.

— Поостри у меня тут!.. — майор злобно зыркнул в мою сторону, но никакого подвоха не углядел. — Так… Далее — Новый год! Заметки Деда Мороза, то есть — твои, о встрече праздника детьми офицеров и прапорщиков гарнизона в детском саду… Напишешь что-нибудь теплое. Что хочешь!

— Теплое? Непременно? Напишу, — уныло согласился я.

— Четвертое: оркестр Н-ского учебного танкового полка провожает в последний путь героя Гражданской, Отечественной и иных войн Федота Евстахиевича Пурашило. В основном: его биография. Учти, это важно! Да, о белофиннах… м-м-м… вскользь… незаметно так! Понял?

— Как не понять! В столовой тараканы… — я уже разворачивал кусок ватмана.

— А? — не расслышал майор. — Про столовую — не надо!

И тут я решил рискнуть. О, нет! И не напомнить даже, а так… Намекнуть! Полусловом! Осторожным кивком!.. Шепотком, так сказать…

— Товарищ майор! А почему бы нам ни написать что-нибудь про женщин? Про женщину-мать… Нет, не мать… Какую мать? Конечно, не мать! А — подругу… Любимую! В философском смысле, конечно… Этакую Прекрасную Даму нашего времени!..– я расходился все больше. — Она любит и ждет!.. Бойца! Солдата ли, офицера, — неважно!.. Это — некий идеал… Как Родина! Да она и есть и Родина, и ее будущее, — и вообще — смысл всего…

На лице майора явно обозначилось умственное напряжение. Я вдруг совершенно отчетливо увидел, как из пункта «A» майоровой головы тронулся, высекая искры, тяжелый черный состав, груженный цементом и лесом, а из пункта «B» оного же задачника отправился в нелегкий путь «товарняк» с углем и сырой нефтью… Мне предстояло свести их — на высокой скорости! — в роковом для них пункте «C»… Тогда — конец нашим мучениям! Боже, сделай чудо!..

— О, да! Представьте себе, — все более воодушевлялся я, — что реальному солдату ближе… вспомните хотя бы Блока: «О, Русь моя! Жена моя!»… ближе Родина-женщина, Родина-любимая!.. Родина…

— Э-эх!.. Без бабы — оно и впрямь никуда… — печально подытожил майор. — Это ты, Штейн, верно заметил, но наблюдения свои оставь для «гражданки»… А здесь — чтоб без выкрутасов!

Составы счастливо избежали крушения. Он опять не вспомнил. Чудо откладывалось на неопределенное время…

Глава шестая

содержащая лирические отступления на различные темы, как то: особенности памяти майора Стаканенко, солдатские будни, свобода творчества и что есть польза Отечеству

«…Да и может ли он вспомнить?..»

…Медноликий Кайзетов злобно вращает глазами, стоя на покосившейся от времени деревянной трибунке. Рядом с ним слегка притаптывает на морозе Тигроволов. Его взгляд также не обещает ничего хорошего проходящим перед шаткой трибункой торжественным маршем четырем ротам вверенного им полка. На то, впрочем, есть причина. Не то, что торжественным, а и просто маршем удручающее зрелище сие назвать никаким образом было нельзя. Речь даже и не шла об особом духе подобного мероприятия, так сказать, о присущей ему искринке, задоринке, сумасшедшинке, одним словом, — чертовщинке! Нет!.. Мрачные, бледные лица… Солдаты, измученные бессонницей, нарядами, голодом и холодом… Глаза, наполненные страхом… Но видит ли это комполка Кайзетов? Нет, не видит!

Ибо в то же самое время всей своей возвышенной и чуткой душой уносится он в непроглядную даль: за тридевять земель и тридевять веков! И — чу! — чудится ему тяжелый скрип осадных орудий, мерещатся жарко горящие на беспощадном солнце шлемы, видятся сухие пески аравийской пустыни, охваченная огнем Александрийская библиотека, и где-то там, за всем этим, — прохладное и манящее ложе дикой и юной царицы — последней царицы из династии Птолемеев…

«Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой, вашу мать!!! — орет со своего деревянного постамента Медный Всадник. — Три… пять!.. пять нарядов вне очереди!» Новоиспеченные курсанты нашей «учебки» от такого командирского напутствия вздрагивают, жмутся друг к другу и вовсе переходят на мелкий испуганный шажок.

Первой от мороза замолчала валторна. Значит, скоро все кончится. Вливаемый в трубы спирт положения не спасет! Глохнет альт. Затихает тромбон. Я старательно выдуваю последние незамысловатые «у-па! у-па! у-па!» второго тенора и прилежно жду своей очереди… Все! Кочумаем! Вечное «уууу»… Клапаны схватились намертво. Следом замирают остальные. И без того не веселый строй окончательно распадается… Кайзетов подзывает к себе отцов-командиров, и лик его при этом ужасен!..

«…Да и может ли он вспомнить…»

…Чуть теплая водица, прикинувшаяся супом, радости почему-то не приносит. Она, правда, изобилует картофелем во всех его видах: очищенном и неочищенном, сыром и разваренном, гнилом и мороженом, а так же картофельными червяками, белые одинокие трупики которых заставляют думать о бренности и бессмысленности бытия, — но слишком уж — на мой придирчивый вкус! — насыщена хлоркой. Дело в том, что после сокрушительной победы над вшами — головными, платяными и даже, представьте себе, хи-хи!.. гм?.. неведомыми площицами! — полк давно и безуспешно борется с дизентерией. В хлорке моется абсолютно все: кастрюли, тарелки, миски, половники и прочая кухонная утварь! Еще жирная посуда окунается в крепчайший раствор, в котором распадаются на отдельные молекулярные цепочки даже жизнелюбивые и дружелюбные зимние мухи, иногда — если хватает времени и сил — слегка ополаскивается, а затем снова идет в дело. Все эти дни запах хлорки даже весьма уверенно заглушает запах гнилой рыбы, которым наша столовая пропиталась еще в незапамятные времена. Интересно, что сказала бы по всему этому поводу покойная Елена Молоховец?.. Увы, доподлинно высказывание ее никогда и никому известно не будет, зато нам хорошо известно другое высказывание, а именно — высказывание начальника нашей медсанчасти капитана Павло́ Канюли: «Косточку мозговую не забыли, бойцы?» — ежедневно интересуется он, снимая с супа положенную пробу. Капитан Павло Канюля не скупится на похвалы поварам, лечит солдат ото всех болезней йодовой сеткой и игриво жалуется на то, что печеночка у него последнее время шалит, каналья!.. Ох, шалит! Да и как ей не расшалиться-то при таких вот славных обстоятельствах, а?

Впрочем, в солдатской еде может быть только один плюс — это когда она горячая… Холодный же суп зимой воспринимается как подлость!.. На второе полагались нам в тот день куски ощетинившегося вареного сала с ячневой кашей, ложившейся в желудок скользким липким камнем… Мы же, естественно, предпочитали «кирзуху» — перловку то есть, коея есть — уверяю вас! — наилучший подарок молодой хозяйке, буде вознамерится она связать судьбу свою с каким-нибудь вечно голодным солдатом нашего полка!..

«…Да и может ли он вспомнить!..»

…С газетой у меня сразу не заладилось. Что-то невообразимое стало внезапно твориться с моим русским языком, которым до этого рокового мгновения я так гордился. Первая строчка сатиры первой вышла более или менее сносной: «То — не бой и не война…» Какое-то время я утешал себя тем, что бои бывают и местного значения, а война — это уже действия совершенно широкомасштабные… Далее, в строке второй сатиры первой, я одним махом заклеймил себя: «…на бездельников — охота!» И — задумался… Охота напоминала карательную операцию. Да и могут ли быть в армии бездельники? Ни-ни! Ни один рядовой ни одну минуту службы своей без дела не проводит! Ведь священною обязанностью любого начальника в армии как раз и является обеспечение подчиненных каким-либо серьезным и основательным делом, в отсутствие оного — средней руки пристойным дельцем, а при невозможности — мелкими, но обязательно хлопотными и утомительными делишками!.. Если же иметь ввиду приносимую Отечеству пользу… О, да! Бедное, бедное Отечество… Но это — уже слишком высокие сферы, и ни моим слабым умом пытаться понять их!.. (И вообще, зря мы этот разговор затеяли!..)

…В то же самое чудное мгновенье увидал я вдруг за окном дородную пышногрудую Музу, принявшую, по странному стечению обстоятельств, очертания старшего прапорщика войск связи Екатерины Маратовны Масловой, посещавшей, по слухам, многих и многих в Городке и дарившей сладостные минуты восторга и упоенья одиноким и не очень сердцам, — и явление ее позволило разрешиться мне от бремени еще двумя, заключительными строками сатиры первой: «И торопит старшина: Кто — без дела, — за работу!» Бездельники — без дела? Нет, в самом деле, бездельники и — без дела?! Ой, держите меня! Ха-ха! Уф!.. Э-хе-хе… Н-да.

«…А если бы он, не дай Бог, и вспомнил?..»

Глава седьмая

в которой окончательно распределяются роли, и вновь заходит разговор о Прекрасной Даме

…а если бы он, не дай Бог, и вспомнил…

— Пей!.. — требует Майор, пододвигая мне котелок. В котелке — мутная серо-зеленая жижа, пахнущая гнилым картофелем и ацетоном.

— Не буду! — я отодвигаю котелок обратно.

— Пей! — котелок вновь пододвигается ко мне. — И запоминай! А лучше — запиши!

За окном — полная луна. В ее желтоватом свете я отчетливо вижу свое ближайшее будущее. Оно печально и даже несколько трагично! Сейчас — полночь. В начале четвертого он уйдет, а мне будет очень и очень плохо!.. Затем каптерщик Болт, допивая майорское хлебово, будет выслушивать мою бессвязную исповедь и отпаивать меня чифирем… Интересно, почему Болту никогда не бывает худо? Он замечательный человек, этот Болт! Он не знает, когда началась Великая Отечественная война, не ведает, сколько союзных республик в нашем могучем и нерушимом, даже и не представляет себе, в каком месяце проходил последний октябрьский Пленум, однако, прекрасно играет на баяне и, вдобавок, его совершенно не тошнит от этой ацетоновой мути!.. Его вообще ни от чего не тошнит…

— Не буду… Пить не буду! Пей сам! — в долгие и тревожные ночные часы мне позволено обращаться к Командору на «ты» как к другу. Так требует Он… Он — элегантный, прекрасный, неотразимый! А я при нем — Лепореллой… Пансой несчастным — при вероломном Кихоте! При оскалившемся Йорике ржавым бубенчиком состою я! Увы мне, бедному!.. Он же ничего не вспомнит потом!.. Ни черта! А без пяти шесть, к подъему, придет Додик Арабескович!.. О, боги! Он уже даже не допытывается, и ему уже не докладывают, — все и так все знают… Моему лому давно уже отведено отдельное почетное место в красном уголке!..

— Пей… — Каменный Гость кладет свою тяжелую руку мне на плечо. — За нее!

— О, Донна Анна! — я пододвигаю к себе чистый лист бумаги и ручку, которые, в дальнейшем, так и лежат без дела.

— Какая Анна?.. — майор морщится. — Рита! Ты же знаешь, ее Ритой зовут…

— За Риту! — я беру котелок, задерживаю дыхание и делаю большой глоток. Градусов шестьдесят в ней есть. С лишком. То есть, двадцать из них совершенно свободно можно было бы… И закусывать нечем! Но, вроде, прижилась…

— За Риту… — майор отпивает следом за мной. — Так о чем я рассказывал в прошлый раз?..

— Как на санях чуть было не расшиблись… — обманчивое тепло растекается по усталому телу.

— Под Новый Год-то?..

— Угу… На ВДНХа… Только тогда ее Викторией звали! Я эту историю за полтора года назубок выучил! Она еще в шубке беленькой была. И духи… Духи…

— Вечно ты забываешь! «Ша нуар»… А историю эту я тебе, может, еще раз сто расскажу, — нравится она мне! — Майор тяжело вздыхает, затем закрывает лицо руками и некоторое время сидит в золотом свете полной луны совершенно неподвижно…

…Мне жаль майора! Он вспомнил свой предыдущий рассказ… Он мог бы — поставь сейчас перед ним первый попавшийся командующий такую задачу — вспомнить и абсолютно все, что рассказывал прежде! Но — только ночью!.. Т-с-с! Страшная военная тайна!.. Ночью ко мне приходит совсем другой человек!.. Совсем! То есть, совершенно не похожий на майора первого и ничего общего, казалось бы, с ним не имеющий! Но, т-с-с!.. Затем — будто кто ластиком проходится по его памяти! И так — до следующего раза, пока не случится ему крепко выпить где-нибудь в одном месте, хорошо добавить после в другом, — тогда берет он с собой свой вечный котелок, наполненный до краев самогонкой, которою запасается он у одной доброй женщины, и идет в наше расположение, и будит меня, если не оказываюсь я на тот момент дежурным, — и история повторяется, повторяется, повторяется… Дома его возвращения терпеливо ждут жена и маленькая дочь… Майор уверяет, что очень их любит. Может, это белая горячка?..

…Мне жаль себя! Майор считает меня своим «земой» на том лишь основании, что сам некогда учился в Москве, что в городе этом живет его то ли Рита, то ли Виктория, то ли как-то там еще, и потому, наконец, что мама майора Стаканенко некоторое время работала на моей малой родине посудомойкой в безымянном окраинном кафе… Я был изначально обречен выслушивать его долгие истории: где и когда еще доведется ему найти лучшего собеседника! Майор даже немного ревновал свою Прекрасную Даму ко мне!.. И — не напрасно! После его рассказов я полюбил ее, хотя и не видел ни одной ее фотографии, да их у него и не было… Кроме того, у меня было одно неоспоримое преимущество: я должен был вскоре вернуться в тот город, куда Михал Сергеичу Стаканенко, майору, начальнику и дирижеру оркестра Н-ского учебного танкового полка, не доведется возвратиться уже никогда…

Мне жаль прекрасную Незнакомку! Кажется, они были счастливы…

…Майор вновь протянул руки к котелку. Лицо его страшно побледнело и одновременно стало весьма и весьма вдохновенным…

— Поехали! — и котелок вновь переполз на мою сторону.

Глава восьмая

в которой читатель знакомится с Прекрасной Дамой по имени Рита, зовущей бедного Рыцаря в свет Радужных Ворот, а у автора повествования и майора Стаканенко появляется престранная собеседница. Не зеркало ли тому виной?

— Поехали… — золотая луна качнулась и медленно вплыла в дирижерскую комнату, заняв свое привычное место за нашим столом… Майор торжественно откашлялся и начал:

«…Вообще-то, это — очень личное… Но ты иначе не поймешь! Ты должен знать… У нас с ней… Ничего! Ни-ни!.. Ничего не было… Все — чисто! И лишь один раз — про него я расскажу сегодня, — один лишь раз… До сих пор не ясно, что между нами произошло?..

Между прочим, в самом начале того знойного лета она вышла замуж, но что-то у них сразу же не заладилось… Это я так, напоминаю, если ты забыл! У него карьера впереди светила — о-го-го! Из загранки вовек не выбраться! И папаша, между прочим, химик известный: по всей квартире — колбы, реторты… Горелки Бунзена, чашечки Петри там и прочая дребедень! Я ее, конечно, понимаю… Всем хочется жить по-человечески: мне, тебе, ей… А тут: квартира отдельная, дача, машина у свекров… Рай! Но ведь душе-то не прикажешь! Сердца не заставишь биться в унисон, если не тянутся они друг к другу! Так и моя Риточка: она ко мне тянулась, ко мне!.. Понимаешь?.. Его родители, кстати, тоже были против этого брака: невзлюбили они ее… А как можно не любить такую красавицу? Одна родинка на шее чего стоит! Чего там… Конечно, не пара я ей был, а все ж благодарен судьбе, что свела она нас в этой жизни вместе… А, теперь-то уж…

Словом, наметилось у меня в ту субботу увольнение на пару дней, — выходные, как говорится, образовались. К матери отпустили. Ну, я — в «гражданку», конечно, и — к ней, в город. Встретились мы в Парке культуры, погуляли малость… На колесе обозрения покатались, помню. Э-эх! Всю нашу Москву видать! В «Комнату смеха» зашли… Странно, никогда мне в этой комнате от собственной кривой рожи смешно не было! А Риточка — ничего, смеялась! К одному зеркалу подошли, так она этак и говорит: «Ты тут на Ив Монтана похож: худющий такой!» На себя глянула: «А я — на Симону Синьоре!» И так и зашлась, так и зашлась!.. Ты-то, небось, про все это учил, а я тогда: дурак дураком! К чему она, думаю? На что намекает?.. И такая она вся свежая, воздушная, прекрасная, что у меня дыхание перехватывает! Мне б сказать ей, что — люблю, да язык не поворачивается!.. Думаю: только все испорчу… После пошли на набережную. Шашлыков, кажется, поели с пивом… Я обычно-то хорошо помню: где и чего, а только в те мгновения кроме нее ни на что и внимания не обращал!.. И стоило нам пойти к выходу, как налетела гроза!..

О, что это была за гроза!.. Гремел гром и сверкали молнии! (На сих словах преображенный майор даже слегка привстал и торжественно отвел руку в сторону.) Ветер гнул деревья, вспенивал реку и ломал зонты предусмотрительных граждан! Потоки дождя обрушились на пыльный и раскаленный город. Мы оба промокли насквозь! Промокли в какое-то мгновенье, не успев даже понять, что происходит!.. (В голосе майора все явственнее проступали театральные интонации народного артиста МХАТа.) Рита радовалась дождю, как ребенок! Опомнившись, я подхватил ее на руки и поспешил к маленькой беседке, чтобы укрыться от безжалостной стихии… Она обхватила мою шею руками, и в ту же секунду губы наши встретились… Это был миг восторга и упоенья, миг безграничного счастья!.. Как жаль, что беседка оказалась так близко!.. Ну-ка, давай — за грозу! Вот так…»

…Луна внезапно растаяла, а на ее месте возникла русалка с весьма соблазнительным золотым хвостом и пунцовой родинкой на шее…

«…Дождь прекратился столь же внезапно, как и начался… Город в одночасье окутался дымом, паром, туманом… Я почему-то опять очень явственно ощутил запах ее духов… „Ша нуар“! Она всегда пользовалась только „Ша нуар“!.. И тут Риточка буквально выпорхнула из беседки на набережную, выпорхнула, как птица, широко раскинув руки… О, как прекрасна была она! Намокшее платье прилипло к ее телу!.. Она вдруг показалась мне совершенно обнаженной… Меня аж затрясло от того видения, что стояло предо мной… И тут прямо над ней загорелась радуга! Представь себе, огромные радужные ворота, в которых стоит моя Риточка!.. О, чудо!»

...Русалка кокетливо взмахнула хвостом, и сорвавшиеся с него капли лунного света немедля сообразовались в маленькую уютную радугу над нашим столом…

«…Видишь! Видишь! Совершенно такая!.. Я хоть и не верю во всякие там приметы, но и тогда подумал, что это — знак!.. Ну, за радугу!.. Э-эх!.. Тут Риточка моя подходит ко мне, обнимает меня за плечи, а я весь дрожу!.. „Бедный! Бедный! — говорит она. — Бедный мой Рыцарь! Ты дрожишь от холода, ты можешь заболеть! Ну, ничего, я спасу тебя!.. Поехали-ка ко мне…“ От таких слов у меня ноги и вовсе подкосились! А надо тебе сказать, что муж ее еще в пятницу вечером уехал к своим родителям на дачу, а она должна была провести выходные у приболевшего своего отца в Черемушках… Что уж там она ему наплела, не знаю!.. А только через полчаса оказались мы у ее дома на площади Восстания… Правильно мыслишь: в той высотке, где „Гастроном“, она с мужниной семьей и жила!.. Прошмыгнули мы мимо вахтерши, как мыши: она нас и не заметила… Поднялись в квартиру — она мне сразу: раздевайся, сушиться-греться будем! Тут-то и оплошали мы: телефон зазвонил, а она и не подходит. Говорит, никого сейчас дома быть не должно! Ну, напялил я мужа ее халатик, а он — как родной! Она ж и вовсе одну рубашку мужнину надела… Ну, говорит, сейчас, герой, чай пить будем или чего покрепче… А я все трясусь! Она мою одежду в ванну унесла: это-то и спасло… А тут как раз в дверь и позвонили! Она говорит: „Соседи это…“ А я ей: „Вы что ли всем соседям ключи раздаете?“, потому как кто-то снаружи входную дверь собственным своим ключом открывать начал!.. Ну, давай — за находчивость!.. Ох, хорошо пошла!.. Пей, пей!.. За находчивость! Ведь если б Рита меня под кровать не засунула, не знаю уж, чем бы дело и кончилось…»

…Радуга внезапно лопнула, как мыльный пузырь. Вместе с ней исчезла и русалка. А из лунных брызг немедля слепилась очень милая молодая женщина… Она загадочно улыбнулась нам, и тут только я заметил, что шею ее украшает знакомая пунцовая родинка, а из-под завитых волос торчат аккуратненькие золотые коровьи рожки! Рожки, впрочем, так же выглядели очень мило… Болезненно-багровое «Казалось — оказалось!» вдруг проплыло в моей голове от левого виска к правому, мягко оттолкнулось от него и растаяло где-то около затылка…

«…естественно, муж! Все, думаю, хана!.. А она мне: «Не бойся, придумаем что-нибудь!» А сама у кровати стала — меня заслоняет… И тут слышим:

— Проходите, Мариночка! У нас — никого… А так бы я жену попросил вашу курсовую прямо к вокзалу подвезти!..

А в ответ — голос женский:

— Ничего, ничего!.. Не беспокойтесь, прошу вас! Только вы уж, Андрюша, пожалуйста поторопитесь, а то я на поезд опоздаю!..

Тут моя Риточка победным шепотом этак говорит: «Ах, Мариночка!.. Ну, держись, рыцарь!» и — вылетает прямо в коридор! Они не ожидали, конечно… А она как закричит:

— Думал, дома никого нет? Думал, не знаю я ничего?! Не догадываюсь! Вот как ты своим родителям помогаешь! Вот какой ты подлец, оказывается! Тетрадочку, значит, забыли!..

Муж ей :

— Да я вовсе…

Она, не давая ему и слово вставить, — хлоп! по щеке!

— Притащил домой эту дрянь! — орет. — Мерзавку эту!

Девица голосом дрожащим:

— Я не то… Я не это…

А Рита ей:

— Вон из моего дома! — и хлоп! по щеке!

Слышу: дверь входная открылась, и по лестнице — каблучки, каблучки!.. А Рита снова:

— И ты — вон!

Ну, тут уже по лестнице мужские ноги: бум! бум! бум!..

А Рита — ко мне в комнату пулей: «Эх, повезло нам! Выметайся скорей! Через пару часов — позвони!»

Я — белье в охапку и — на лестницу. Там оделся кой-как, и — в «Зоопарк»: от нервов, наверное… Ну, за зверей! Они мне тогда такими родными показались…»

…Повернув голову, увидел я, что у милой женщины не только рожки — коровьи, но и вся голова коровьей сделалась! Впрочем, это ее ни сколько не портило, а наоборот, почему-то делало похожей на Мэрилин Монро… «Хорошо еще, что майоров — только два! — весело подумалось мне. — А что, если есть и третий?.. И как распознать его?.. Да… Степь, снег, сон… Тут, знаете ли, все возможно!»

«…Ну, походил я, погулял… Зверей покормил. Вроде, малость улеглось все внутри… Однако, два часа прошли. Пошел я звонить: опять — мандраж! Руки трясутся, — если по-русски… Набрал номер заветный — она подошла, хохочет!.. Ох и ловко, говорит, мы выкрутились! Давай, герой, заходи!.. Ну, зашел…

— Представляешь, — смеется, — эта дура действительно свою тетрадь с «курсовой» забыла!.. Мой-то за ней кинулся: извиняться! Еле-еле обратно уговорил прийти!.. Ну, мы во всем разобрались, помирились… Она свою тетрадку забрала… Да только на поезд все равно опоздала! Я, конечно, Андрюше велела проводить ее до вокзала: с билетом помочь, успокоить, на следующий поезд до Ярославля посадить, то да се…

— А ну, как он вернется? — спрашиваю.

— Нет! Я ему строго-настрого наказала на дачу ехать… А у меня от переживаний… ха-ха!.. мигрень, — так что остаюсь я дома до завтрашнего утра…

И ко мне пододвигается, и смотрит на меня своими глазищами зелеными, бездонными, и тихо так спрашивает:

— А ты?..

Дело же, между тем, уже совершенно к вечеру идет… Я ей в ответ:

— Ты мне что-нибудь выпить дай… А то я сам не свой!..

Смеется она… Но коньяк достает!.. Из бара зеркального! А там выпивки: видимо-невидимо!.. Ну, выпили мы… Раз, другой, третий!.. Не больше!.. И тут, понимаешь, опять — звонок телефонный!.. Тьфу ты, думаю! Она в коридор к телефону вышла: оказывается, муж звонил, интересовался, как мигрень ее… А я — себе: надо б нервишки успокоить! Открыл я бар этот заграничный, да без разбору, из горлышка, из горлышка: одну, другую, третью… По чуть-чуть! Но — редкостная гадость там, по большей части, оказалась!.. Ладно… Через некоторое время она входит…

— Я, — говорит, — в своей комнате постелила… Иди, ложись! Я только душ приму и приду…

Ну, пошел. Лег. И веришь ли, но от нервов ли, от усталости ли, но — поплыла комната!.. Завертелась вихрем! Закрутилась! А я — словно в черную бездну рухнул: ничего не помню!.. Я тогда еще похлипче был…

…Ну, утром-то она меня разбудила: чаек подает с бутербродом… Смеется так: «Ну, ты и мастер!» А я и не пойму: в каком таком смысле? А спросить: боюсь! Обидится ведь, что ничего не помню… Я, конечно, эту тему тоже стороной обхожу! Так вот до сих пор и не знаю, что ночью-то было! А спросить не у кого… Но ты только представь себе, Штейн, что за женщина!.. Вот такая была моя Риточка!.. Ну, за нее! По последней!.. А то уже без десяти три… Пора! Покоя, знаешь ли, сердце просит… И дома — не спят… Эх!»

Майор ушел. Следом за ним уплыла и загадочная женщина. Я оставался один в зыбком и эфемерном мире, который был мне враждебен и чужд. Темнота накатывала на меня липкими волнами. Я тонул в ледяных глубинах мирового эфира, и некому было прийти мне на помощь…

Где ты, о Рита, призывно раскинувшая руки в радужных воротах! Спаси меня…

Глава девятая

в которой автор повествования раскаивается в содеянном, произносит несколько наиважнейших для понимания происходящего сентенций, а также вновь заглядывает в зеркало, где на сей раз отражается уж и вовсе черте что! Где же истина?

*************************…Ох!..**********************

***********************…Ох-ох!..*********************

**********************…Как же… ********************

*********************** …мне… **********************

***********************…было… *********************

********************** …плохо!!! *********************

— …и ты, понимаешь, Болт, — я отвел глаза в сторону, когда он поднес проклятый котелок к своим губам, — понимаешь, что он упустил судьбу! Какая женщина любила его! Но он был ее недостоин, нет! Случается, люди сами боятся своего счастья и делают все, чтобы его разрушить, а потом маются всю жизнь, ищут чего-то…

— Да ты пей чаек-то, пей! — Болт заботливо плеснул мне в кружку еще немного чифирку. — В прошлый раз у него послабже была… А насчет баб, это ты верно!

— Ну, вот! Даже ты меня понимаешь… «Не… та-та-та… как ее?.. Изида трехвенечная ту весну нам принесет, а не тронутая, вечная Дева Радужных Ворот…» Это — лирика, Болтище! Не знакомый лично тебе поэт Владимир Соловьев… А вот-ка, послушай!

«Я соглашаюсь с новым словом,

Провозглашенным Соловьёвым

О «Деве Радужных Ворот»,

О деве, что на нас сойдет,

Овеяв бирюзовым зовом,

Всегда таимая средь нас…»

Заметь, Болтище: «всегда таимая средь нас!» Это опять — лично тебе… Короче, Андрей Белый… Брось, не вспомнишь, хотя — был такой!.. А знаешь ли ты вообще, какие бывают поэты?.. Пушкин, так… Неплохо! Евтушенка? Ну-ну… Михалков?! Ладно, оставим это… Так вот, в мире все держится на лирике и… женщине! Скажу тебе еще: и весь мир — это женщина! И даже больше: женщина — это бог! Так-то, Болт!

— Н-да… — печально, но неопределенно протянул Болт. — Ты мне напомнил… Сегодня — год, как у моего бригадира умерла любимая жена… Помянуть надо б… А ты поспал бы: до подъема час еще есть…

…И немедленно следом на маленькую чашу весов опускается массивная черная гиря. Тоненькая стрелка заметалась трепетною ланью, забилась, вздрогнула и — замерла.

— Полтора килограмма голубцов… Что еще? — продавщица призывно тряхнула пергидрольными локонами и расстегнула верхнюю пуговицу своего халата так, чтобы видна была маленькая аппетитная родинка на ее полной шее.

— Еще… — я замялся, — гуляша килограмм… Нет, два!

— Сегодня не завозили… — продавщица мягко нависла над прилавком, предоставив мне возможность насладиться видом своего пышного бюста.

— Тогда, может, бефстроганов? Или — окорок, а?

— Кончилось… все… — она на удивление легко отклонилась назад и, водрузив на прилавок полную ногу, принялась не спеша поправлять чулки, изредка поглядывая в мою сторону.

— Нет ли пожарских котлет или курицы… — я был растерян и подавлен.

— Могу предложить котлеты морковные! Нежны, вкусны, ароматны… Свекольная запеканка, — маленькие толстые пальчики продавщицы медленно расстегивали пуговицы белоснежного халата, — улучшает пищеварение! Фальшивый заяц — лучшее блюдо к настоящему праздничному столу!..

— А что-нибудь… — я начал робкое отступление к дверям, — из мяса?..

— Из мяса, — халат распахнулся, обнажив крепкое еще и совершенно нагое тело, и золотые коронки одарили меня ослепительной улыбкой, — только я!

Двери «Кулинарии» оглушительно захлопнулись. Я бежал по заснеженным площадям и улицам, постоянно огрызавшимся резкими и злобными надписями: «Проход закрыт!», «Проезда нет!», «Стой!»… От испуга я свернул в какой-то маленький тихий переулок и оказался подле старого деревянного дома…

— Черт! Опять — Хамовники! — изумляюсь я вслух.

— Черта нет… — печально возражает мне все тот же суконный, посконный и домотканый, весь бородатый и босой надоедливый старикан, не замедливший явиться вслед за моим неосторожным восклицанием. Старикан перегородил мне дальнейший путь, но не счел, однако, нужным развернуться ко мне лицом.

— Да и ладно, Ваше сиятельство, — отвечаю, — пусть его — нет! Зато есть женщина… Вы не против, если она — простите за фамильярность! — для нас обоих будет… заместо всего? Заместо бога?

— Невозможно… — граф, видимо, пребывал в тот час в дурном расположении духа. — А возможно — наоборот…

— Как же так, — кричу, — потрудитесь объяснить, Ваше сиятельство!

— А так, что — диалектика… — терпеливо разъясняет он. — Женщина не может быть Богом, женщина может быть только чертом,.. но Бог может быть женщиной… — и, не давая мне вставить слово, спрашивает: — Ты-то, милай, куда собрался?

— Да как же? — теряюсь я. — А у меня как раз встреча! И — с женщиной…

— А давай-ка мы тут с тобой и проверим, — чувствую: нервничать, суетиться он начал, — какая у нее сущность: божественная или нет?

— Каким же таким образом, Ваше сиятельство?

— А таким и очень даже простым! Что это там у тебя в пакете?

— Закуска всякая… — отвечаю, робея, — мы с ней посидеть собирались, закусить…

— Это хорошо, хорошо! — чувствую, опять он там руки потирает. — Так вот, по моей теории, если сущность ее божественная, то питаться она должна амброзией… Ну, фруктами и овощами, — нектаром, по-вашему… Сам я уже много лет… Того! — опять чувствую: слезу непрошенную смахивает, — вроде как жалеет себя. — А ежели сущность земная, диавольская, то, не взыщи уж, еда ее — мясо… Ну-кась, дай-кось мне твой пакетик-сверточек!

Я стою: ни жив — ни мертв! Но — подаю…

— Тэ-э-с… — шурудит старикан в моем пакете, но лица его мне по-прежнему не видать, а потому я все еще не знаю, к чему готовиться. — Тэ-э-к-с… Что же это у нас такое? Ага! Капуста! Слушайте все: капуста!!!

Что-то невообразимое с ним сделалось! Прыгает, хохочет, рыдает… И вдруг — словно кирпичом его кто ударил! Он присел аж!.. Только руку дрожащую поднял, а в ней — голубец раздавленный! И он его брезгливенько так держит…