Бесплатный фрагмент - Правдивые и доподлинные записки о Мандельшпроте, найденные в фисгармонии бывого Пуськинского Дома настройщиком роялей Василиском Бурляевым

Необходимая Преамбула

Ханжи и схоласты правят миром. Именно они, одетые в милицейскую форму, штрафуют Икара, окончившего полет на встречной полосе движения.

Именно они сначала поджаривали тех, кто сомневался, что Земля — блин, намазанный постным маслом, а теперь стали поджаривать тех, кто утверждает обратное.

Именно они печатают толстенные бездарные книги, способные вызвать только зевок размером с Бискайский залив, и насылают летаргический сон, порчу и гусиную кожу на леденеющего обывателя, потерявшего всякую ориентацию в пространстве и времени.

Именно они, как могильные черви, избрали плоть великих персон средой обитания и средством существования.

Это они коваными сапогами столбят территории в интеллектуальных Клондайках и искупают свою преданность светилам низкопоклонством и подлым, низким отношением к простым и беззащитным людям.

Именно им принадлежит патент на самую гнусную ложь, какая есть на свете, ложь, осененную порой недюжинным умом, образованием и муравьиной предприимчивостью. Многие из них называли себя «интеллигентами». Таким был и наш незабвенный Мандельшпрот.

Им, написавшим неподъемные фолианты и десятикнижия о Гае Юлии Цезаре, невдомек, что одна фраза, сообщающая о том, как Цезарь почесывал голову пальцем, задумавшись, имеет право на существование в десять раз больше всех их прочих излияний. Кому нужны ваши книги, написанные блудливым умом и нечистым сердцем?

Ты, маленькая девочка, увидевшая плотного мужчину в скрипучем рваном башмаке, подвязанном веревкой, ты не задумывалась, быть может, что эти скрипящие башмаки поведают чуткому уху гораздо, гораздо больше о господине Мандельшпроте, чем все нудные псалмы текстологов, соискателей, псевдоученых, все нелепые литературные корчи, все общие места, преподносимые нам в качестве Ньютоновых яблок.

Геморроидальные псевдоисторики, университетские кастраты, педрилы-лингвисты, славянофильствующие козьмополиты и космополитствующие русопяты средней полосы России! Ко мне! Комон! Я вам покажу небо в звездах и задницу — в чирьях!

Язычники всего мира, объединяйтесь! Только так мы не сделаем шага, который отделяет самое великое от очень смешного.

Оркестр, увертюру!

От редакции

Уважаемый читатель! Браток!

Предлагаемая твоему благосклонному вниманию сущая инкунабула, без всякого сомнения, является настоящей литературной сеньсацией. Даже в мало-мальски замшелом городишке находки такого рода имеют самое непреходящее значение в культурной жизни целых народов и иногда на века определяют вектор их дальнейшего развития и петляния. А то и больше.

В контексте сложившегося натурального Мандельшпротоведения эта находка, как вспышка шаровой молнии, высвечивает ранее скрытые страницы биографии выдающейся персоньки.

Подобно тому, как в середине конца XVIII века, Нусин-Пуськин обнародовал найденные им жемчужинки «Слово о полку Игореве», «Песнь о Великом Блуде», «Родные Гульфы», вызвавшие в дальнейшем настоящий литературоведческий бум, ор и лихорадку, эта находка, несомненно, послужит поводом для яростнейших дискуссий и споров, не могущих, впрочем, никак умалить значения для благодарных потомков этой находки как таковой.

Редакционная коллегия в расширенном составе члеников сочла необходимым в целях наиболее бережного воспроизведения характера «Записок» издать их с сохранением оригинальной авторской орфографии и флуктуации. Конечно, имело бы смысл воспроизвести данные эпистолярии репринтно, что вероятно и будет сделано в ходе дальнейших натуральных изысканий, обмеров и триангуляций. Редакция выражает свою глубокую благодарность многочисленным друзьям и соискателям, а также целой армии местных приват-доцентов, без помощи которых этот эсгзклюздивный труд был бы неполон или односторонен.

6 апреля 1932 г.

Это событие, а именно — появление гения на свет, не сопровождалось, к моему глубочайшему сожалению, никакими запоминающимися атмосферическими явлениями. Кракатау молчал. Избиений младенцев не было замечено вовсе. Не было отмечено ни комет с растрепанными гривами, ни извержения давно почивших вулканов, не было на небесах даже барашкообразных великовозрастных тучек. Природа в этот день была равнодушна и сосредоточена, как женщина, на себе самой и своих сомнительных достоинствах. Рождение гениальных персон всегда, впрочем, сопровождалось чем-нибудь выдающимся, и в этом чарующем дне тоже была своя маленькая, но запоминающаяся изюминка. В тот чрезвычайно важный момент, когда новорожденный испустил истошный вопль, заявился, шаркая тапочками, сосед Самойлович и долго умолял главу семейства ссудить ему три рубля на приобретение пищи, в каковой он почувствовал острую нужду. Постоянная потребность в пище изводила душу Самойловича и была причиной легкого отчуждения окружающих. Но радость отцовства была столь велика, что отец младенца, правда, слегка скорчившись, с ехидным замечанием вручил деньги соискателю. После чего тот удалился, не попрощавшись. Платежеспособность Ивана Адольфовича Самойловича всегда была под вопросом, впрочем, с известным основанием.

Когда этот приснопамятный младенец Мандельшпрот уродился-таки, положили его на ломберный стол пузцом кверьху, порезвился дабы. Ползал он, ползал, елозил-елозил, позы разные младенческие принимал, наблюдал почем зря за процессом быстротекущей жизни, глазки-бусинкиа потом решил опысать весь стол, как первое жизненное впечатление. Вот тогда его бедные родители решили: «Быть Мандельшпроту писателем или, на самый худой конец, поэтом. Как пить дать, быть. А иначе, зачем мы его уродили, козла такого? Охмахо! Прошло времечко и Мандельшпрот доктору Вермо морду кукишем расколупал, потому что тот был во многом не согласен с ним, а потому и не прав. Но это история совсем грядущих времён. Радуйся ты, ворона, радуйся ты, сорока, и ты, воробей — превеликий чудотворец! Одихмантий! Бе!

Спи!

Сын мой — маленькое бремя,

Будь всегда здоров.

Доживешь ты, будет время,

До ночных горшков.

Ты возьмешь высоты эти,

Станешь бородат

И войдешь в вечернем свете

В свой прекрасный сад.

Знаю то, чего ты хочешь

И о чем поешь.

Ты пройдешь и не измочишь

Маленьких галош.

Золотая земляника,

Верная стеблю.

Спи и не кричи так дико.

Баюшки-баю!

Где-то в Англии.

Я не в Англии рожден,

Имя мне дано не Джон,

И фамилия давно —

Не Ячменное Зерно.

Правят здесь одни пройдохи,

Говорят, что жизнь легка.

Редко падают нам крохи,

Крохи с барского стола.

Я не в Англии рожден,

Имя мне дано не Джон,

И фамилия давно —

Не Ячменное Зерно.

Кремль

День начался сильно, отважно.

Он темен и страшен как суд.

И сопли надменно и страшно

По башне Кутафье ползут.

Кто это вампир или папа

В окне показался на миг?

На нем треугольная шляпа

И серый походный гульфик.

Чей шнобель сияет так ало?

Три пальца, два уха, живот.

Зовет он своих генералов,

Своих мандаринов зовет.

Глаза от бессонницы впалы,

Заботой согбен супермен.

Выходят за ним генералы,

Бабулис, Чурленис и Член.

День начался сильно, отважно,

Он темен и страшен как суд.

И сопли надменно и страшно

По Васе Блажному ползут.

23 мая 1932 г.

Быть может, мое повествование, настоенное, подобно фиалковому нектару на истинных фактах, не вызовет дружеского пиетета и не тронет очерствевшие души людей, но я должен продолжать свои уникальные свидетельства, памятуя о том, насколько ценны даже мельчайшие детали картины, одним из немногих созерцателей которой я был.

Что, белогвардейщину пастилой кормить? Не дождётесь, падлы!

Любовь моя, брошенная мной подруга, тысячи женщин, осчастливленных мной, вы, вы, может быть, прочитаете мои немудреные пост-революционные записки, и слеза умиления одинокой росинкой скатится у вас меж персей. Одинокая и героическая душа не смеет выпустить перо и забыть о своем долге пред самой Историей. Одинокая и трепетная душа идет вперед к невыразимому свету в чердачной люкарне, из тьмы и сомнений, из разочарований и тягостных раздумий. И этот свет — единственное, что поднимает дух озябшего путника на тяжкой стезе бытия. Иди за мной и не падай! Я выведу тебя из пустыни к зеленым долинам, к кустам ракиты над рекой, к голубым небесам, к яркому солнцу, над которым мы еще увидим цветущий и переливающийся Эдем — страну мечты и сладостных грез. Вы все еще увидите!

Мир

В далекой деревне звонили,

И слышалось пение птах,

И стройные фавны бродили

С улыбкой в лучистых глазах.

Один под покровами леса

Застывший и тихий стою,

И стройная дивная месса

Вливается в душу мою.

Забудь! Это — тоже награда.

Смотри: над волнами лугов

Прекрасная леди дриада

Гоняет сачком мотыльков.

То — девушка мчится босая…

Войди в очарованный грот,

Дубравой себя отрясая

От серо-зеленых болот.

Иди под лазурные своды.

Меняется облачный кров,

Прилива прозрачные воды

Наполнят реку до краев.

Гоняя пугливое эхо,

Хватая ладонями свет,

Бросаясь сребрящимся смехом,

Русалки играют в крикет.

Усталый, глаза я закрою,

И вижу я глинистый склон,

В нем жизнь, будто древняя Троя,

Засыпана пеплом времен.

Бездомные в мире забытом…

И только позвякивал прах

Вбиваемых в землю копытом

Гиней, луидоров и драхм.

Отвели Мандельшпрота в детский сад имени товарища Шверника. Вывеска! Бродил-бродил он по этому дивному саду среди дикорастущих настурций, глициний и баобабов, с абсолютно кислой рожей личика и всячески делал вид, что все ему здесь страшно не нравится. Впечатлительный пингвин. Даже баобаб — краса тропических лесов, древо, не произвел на него никакого чувственного впечатления фауны. Потом взял Мандельшпрот на КПЗ ржавый гвоздик и выцарапал на стене корявыми буквами такие словеса:

Вот сижу я под кустом.

Вижу дерево и дом,

Мандельшпрот пред ним сидит

И стишки свои кропит.

Очень много накропал

И в милицию попал.

Он в милиции сидит

И опять стишки кропит.

Разъярился милитон,

Говорит малютке: «Вон!»

В детский сад его везут,

Продолжает кроха труд,

По бумаге он скребет,

Чтобы лучше жил народ.

Попугай Попа. Это и было его первое классическое стихотворение. Вшивота. Маленький лорд Фаунтлерой. Он им всегда гордился и на гастроли в Бердичев с ним ездил. И всегда аншлаг имел очертенный. Не такой, как у некоторых. Козлы вонючие! Сопли Мира! Загадили все поэтические пажити! Я сам потомственный беспризорник. Посмотри, какие пап-пиро-сы! Пап-пиросы!

Мираж для Мэри и Анны

Пусть где-то растут золотые маслины.

И пряный, и сладостный свой аромат

Счастливые чащи, немые долины

В нагретые синие долы струят.

Ведут в эти долы прямые дороги,

Пути к воплощенью заветной мечты.

Но эти долины и эти чертоги

Железной рукою для всех заперты.

У Мэри и Анны не в редкость обиды,

Неведомы полные им закрома.

Но разве лишь тот, чьи карманы набиты,

На счастье и радость имеет права.

Но вечно надеются Анна и Мэри —

Железной рукою безжалостный страж

Откроет свои заповедные двери

И впустит их в этот счастливый мираж.

Пусть где-то растут золотые маслины.

И пряный и сладостный свой аромат

Счастливые чащи, немые долины

В нагретые синие долы струят…

Черный Сверчок

На похороны романтизма

Веселой, шумною толпой

Пришли:

Поэт.

Сверчок

И Клизма.

И — шляпы гордые — долой!

От Клизмы, ждавшей перемены

В закомплексованых мозгах,

Все дождались потока пены

И бормотания впотьмах.

Поэт, пуская сопли долу,

Вскипая как девятый вал,

Все ж предпочтение глаголу

В своих ноэлях отдавал.

В партере пели половые.

Колонна пала от толчка.

И плыли желтые и злые

Глаза желтушного сверчка.

24 мая 1932 г.

Отсутствие в юности жизненного трамплина хотя и лелеет нашу честность, но мало способствует нашим успехам. Мой отец, будь он чуть порасторопнее в былые времена, мог бы лучше позаботиться о будущем любимого сына, а не тратить свои силы на каждодневные разрушительные возлияния, так подрубившие его крепкое здоровье. Моя мама, спуская свои фамильные безделушки на образ жизни, который также с большим трудом можно назвать здоровым, могла бы хоть на несколько секунд представить себе завтрашний день своего сына и опустить виноватые глаза. Все, все растрачено, разбито, опустошено. Нет, я не осуждаю их, хотя и лишние комплименты считаю неуместными. Я не осуждаю их, ибо человек, увидевший будущее, случись такая возможность, может быть, вообще потерял бы человеческий облик, зная о своем уделе.

Это, в конце концов, не просто антропософия. Это просто измена. И других слов для обозначения этого нет. Измена — она и есть измена. Муж изменяет жене, солдат — родине, учёный — науке. Нет такого человека, который никогда и никому бы не изменял. Возьми любого святого и надави ему на нос, что из святого потечёт? Правильно — одна измена! Плохо ли это? С одной стороны — очень плохо! В самом деле, видели ли вы когда-нибудь хоть самую завалященькую родину, которой нравится, что ей изменяют, в особенности, изменяет такая ничтожная вошь, как солдат. Этот солдат, вместо того, чтобы тихо погибнуть, бегает от своей ненаглядной родины и не слушается её команд! Итак, солдат вместо того, чтобы погибнуть и дать своим подвигом пример другим солдатам, жрёт в плену сосиски, удивляясь их первородному вкусу, а верные долгу сыны родины питаются доброхотными даяниями, всякой саранчой, показывая всем совершенно обратный пример и небу — голую задницу! Это очень плохо. С другой стороны — это хорошо! Измена диалектична. Она не даёт возможности никому и никогда зазнаваться, ибо на то в пруду щука, чтобы карась в поле не дремал. Настают времена, когда миллиграмм чести будет куплен ценой пудов предательства. Скоро никто этому и не удивится!

Золотые ворота

Путник под терньями, кто ты-

Кто ты, усталый в пути-

Мост Золотые Ворота

Гордой стопой перейди.

Даруй им хлеб и улыбку,

Даруй им свет и добро.

И золотистую рыбку

Тихо пусти в серебро.

Немецкий бойскаут

Мир раздвигает свои берега

От высших сфер до ручья,

Когда ступает твоя нога

Там, где не ступала ничья.

Все эти скалы и этот песок

Ты должен запомнить успеть,

Когда подошва вминает цветок

В холодную дикую твердь.

Люди уходят за годом год.

Вспомни тогда о них,

Когда Господь тебя призовет

Первым в ряду других.

Мир раздвигает свои берега

От высших сфер до ручья,

Когда ступает твоя нога

Там, где не ступала ничья.

Кланяйся святому, сынок, кланяйся!

За считанные часы вырос Мандельшпрот и в школу пошел. Сущей дылдой стал Мандельшпрот. Каланча, сущая каланча. Фасция на юру. В школе Мандельшпрот стишки не писал, а больше за трепетными девочками субтильного возраста созревания бегал, дружбу предлагал, сатанински ржал, пукал и дрался на переменах милицейской дубинкой N 6. Королевский олень. Рогоносец. Больше никаких сведений, заслуживающих доверия общественности и внимания простых граждан, об отроческих годах Мандельшпрота не сохранилось. А жаль. Вот смеху бы было. Уписиться можно было бы от смеху. Честное слово, господа! Честное слово! Я тоже хотел быть молодым. Быстро. Где мое танго шпагатом? А!

Миггодвек

Господь сияет в небесах,

Олени шествуют в лесах,

Пасутся гуси на лугу,

Вороны прыгают в снегу.

Но тотчас умерли мечты

В тот миг, когда родился ты.

При виде жалкого раба

Шуту и арлекину

Неблагодарная судьба

Показывает спину.

Господь поблек твой и зачах,

Олень укрыт в густых кустах

И онемели гуси вдруг,

Ворон заслышав кар и стук.

И значит — умерли мечты

В тот час, когда родился ты.

Ты вверх стремился и страдал,

Не став никем, ты чем-то стал.

Рожденный для великих дел,

Ты стать великим не сумел.

Погребены твои мечты

Тем днем, когда родился ты.

Пусть убаюкает тебя

В раю качание стебля,

И охраняет твой покой

В широком поле дуб седой.

И знай: к забвенью присужден

Тот век, которым ты рожден.

Олень качает головой,

Ель распахнулась над совой

Зеленым сумрачным шатром,

И ты идешь в зеленый дом,

Забыв помедлить у черты

В тот миг, когда вступаешь ты.

География

На Севере айсберг в торосах застыл,

На Западе лошади — в дроке,

На Юге в болоте сидит крокодил,

А башня стоит на Востоке.

Без стрелок часы не умеют ходить,

Без солнца недвижна планета,

Лечу я быстрее пчелы, может быть,

Летящей со скоростью света.

В пустыне в норе затаился сурок,

В Гренландии долгая ночь.

Вот так я мечтаю, и только звонок,

И только один дребезжащий звонок,

И только ужасный звонок на урок

Мечты мои гонит прочь.

Гренландия где? Где сияющий Нил?

Стигматы и крылья Дедала?

Увы, но не нильский большой крокодил

В дневник мой поставил два балла!

Том из Бедлама

Пока наша мама волнуема ветром,

На кухне творит без конца,

Давайте упрямо натягивать гетры

И Том из Бедлама

Придёт с Того Света,

И вспомнится всё до конца.

Том из Бедлама,

Чей сундук,

На коем, крепко сбитом,

Достав еду, расселся вдруг

Ты с самым важным видом?

Том из Бедлама,

Важный вид

Ценней любой индейки.

Им обладая,

Будешь сыт,

Начнешь ходить в шубейке.

Том из Бедлама,

Ты бедняк!

Одни глаза и мощи!

До самой смерти будешь так

Смешить кухарок тощих.

Пускай пуста, легка сума,

Издревле знают боги,

Приятнее сойти с ума,

Чем с правильной дороги.

Том из Бедлама,

Что приник

Ты вдруг к шипящим кружкам-

И не показывай язык

Прохожим побирушкам.

В земле за городской чертой

Давно зарыта яма,

В которой поселился мой,

Мой Томми из Бедлама.

7 июня 1932 г.

О, моя молодость! Оказывается, я еще способен влюбляться. Я анализирую это новое чувство, внезапно озарившлее мою жизнь, светлое и прекрасное, и оно отвлекает меня от шершавого и колючего Мандельшпрота, но свет, проливаемый на все окружающее моей влюбленной душой, смягчает своей частицей угрюмость самого Мандельшпрота. Она — ангел, и мне кажется, что и у меня скоро вырастут крылья, и я буду порхать вместе с ней над грешной землей, как мотылек беззаботный в своем истинном произволении. Как хорошо! А потом я пришёл домой и тайно настроил свой приёмник. Представляете, из него брызнула прекрасная «Лили Марлейн», слава Богу не в исполнении этой гнилой беглой бабы, а в сильном и оригинальном исполнении. А потом я убавил громкость, ибо из динамика потёкла музыка столь же прекрасная, сколь запрещённая! Брутальный хор! Идеальное исполнение! Мужчины поют мужскими голосами! Никаких голубых! Гадость!!! Нельзя народцу такого слушать! Нельзя!

Цветок, Луна и Грош

Длинна твоя дорога,

И ты на ней найдешь

Любви, несчастий много,

Цветок, Луну и грош.

Любой в дороге знает,

Что будет честь в чести.

И если путь петляет,

То отдых — впереди.

Когда ты скажешь: «Хватит!

Иди один, Гаврош!»

Тогда другой подхватит

Цветок, Луну и грош.

***

Из лучших выберу такого,

Кто бы мне баки городил.

Надо прямо сказать, что в детстве Мандельшпрот был бумпфелькопфом и вунденхиндом, что отразилось на его ускоренном развитии менталитета. Мандельшпрот очень любил на виолончели собачий вальс тренькать и очень этим гордился. Он вообще был очень музыкален от факта рождения чрева и частенько напевал оригинальные партии из различных зарубежных импортных опереток. Кальмар австрийский. Эти способности, как говорили в около Мандельшпротмовских кругах, достались ему в наследство от его отчима, который, будучи завсегдатаем одного отечественного питейного заведения, сыграл однажды на гребенке «Марсельезу» так, что ему расстрогавшийся владелец дал полтинник. Тремоло давешнее! Ранняя пташка… — гроза червяков. Когда Мандельшпрот в средней школе пребывал, то Тараканью Мазурку так властно отбил, что все педы и гоги были восхищены до чрезвычайности зоба и стали его даже уважать, чего он, в общем, не заслуживал. Байстрюк. Но Моцарта не любил и считал его «простоватой немчурой» и злобно ногти кусал, когда слушал. Титотито!

Лох Несс

Снова воскрес

Древний Лох Несс,

Сажень в гиганте большом,

И через лес

В город залез,

В город залез.

Хорошо!

Есть в мире немало чудесных чудес

И в сказках они, и в легендах.

Всего же чудесней чудесный Лох Несс

Не нужно ему комплиментов.

Всей репортерьей банде,

Покинувшей дома,

Озеро в Шотландии

Понравилось весьма.

Когда, спускаясь, мрак ночной

Темнит зерцало вод,

Дракон из вод идет войной

И кровь людскую пьет.

Коль взвесить озера на вкус и на вес,

На запах и цвет и так далее,

То все перетянет ужасный Лох Несс,

Лох Несс, не носящий медалей.

Вкруг Лоха гранит,

Тосклив он на вид,

Узка его стройная талия,

Но даже Байкал,

Где я не бывал,

Пред Лохом не устоит…

И так далее.

В испуге вкруг озера ходит народ,

И принята в Англии хартия.

Три века, сменяясь, его стережет

Вах-вах, Королевская гвардия.

Пугают нас мамы,

Но мы так упрямы

Мы любим смотреть из окон.

На дне этой ямы,

Не любит рекламы,

Загадочный древний дракон.

Большими глазами

Он смотрит за нами,

Из носа пускает струю,

И над кораблями

Возносится пламя

И вопль громовой «Потоплю!»

Гонконг и Корея,

От сплетен дурея,

В бинокль изучают следы

В надежде: алея,

Огромная шея

Ударит винтом из воды.

Но Вам скажу я,

Ничего не тая,

Что с Несси в воде не все чисто:

Сглодала забота

И выдумал кто-то

Его для приманки туристов.

Есть в мире немало чудесных чудес

И в сказках они и в легендах.

Всего же чудесней чудесный Лох Несс

Не нужно ему комплиментов.

Посерьезнел Мандельшпрот. Заматерел. Усы стал брить бритвой. Атмосфера кругом уникально удушливая. Блок стишки кропает изящные, дамы многогрудые запели томные куплеты. Нерусские люди бьют в барабанные груди и поносят ценз оседлости и отсечную позицию. Император глазами хлопает и парады принимает с дочками. Шарадами увлечены кругом. Одни крестьяне тяжко вздыхают и молются на гумно, но очень далеко от больших городов. Нету ни в чем смысла, и нет почти нормальных кроманьонских людишек. Поп Гапон повел народ на Измаил, да вовремя утек, а народ поддался и пострадал страшно и неправедно. Гниет все, и самое противное, гниет тогда, когда есть все возможности. Тут, ба, на Красной Пресне редкая стрельба пошла, дяди в шляпах комоды на баррикады повлекли, и красные девки им вышитыми платочками махают и машут. Всеобщий протест кругом нарастает и ожидание Конституции от его Преосвященства государя императора. Все ждут конституции и палят из всех калибров стволов. Выскочил Мандельшпрот из-за угла, сорвал гимназическую фуру с головы и только изготовился заорать: «Долой кровопийцев и сосунков!» — как получил шашкой по башке и впал в прострацию комы. Когда очухался, кругом — грязь, пепел и дымок. Домой, не мешкая, поскакал Мандельшпрот, бросив гимназическую свою фуражку врагам. Смотрит, а на стенах уже висит Конституция, и все уже априори равны, а дяди комоды уже свои ищут в головешках пепелища. Учиться уже не хотелось. Ха! Какая тут учеба, когда такие глобальные сдвиги кругом наметились? Обрился Мандельшпрот налысо и в подполье ушел Маркса читать в подлиннике. Тут у него глазенки и открылись, и общественный инстинкт обострился. Не до онанизма тут!

Когда и кто?

Когда и кто мог вычислить заранее

Лжеца, лизца, гонителя свобод-

Кто остальных толкает в поле брани,

Но убегает пятками вперед-

Нострадамус

Густеет в окнах мгла — дитя чернил.

Людская сволочь мрака на виду.

И голод бродит средь людских могил.

И плачет Смерть: «Не ждите! Я приду!»

И кто-то, вкрадчив, повторяет мне:

— Уже не мир! Еще не на войне!

Солдат

Если мир в гордыне странной

Лицезреть тебя не рад,

Стойко стой, как оловянный

Примороженный солдат.

Зачем?

Когда безверие — петля,

Когда безрукий — у руля,

Когда отчаянье — венец,

Ты слышишь стук больных сердец-

Когда от детства — ни следа,

Когда мечты твои — слюда,

Когда разбито все — любя,

Зачем заглядывать в себя-

12 августа 1932 г.

За последние три дня я видел Мандельшпрота два раза, и эти встречи были очень коротки. Они оставили в моей тонкой душе едва уловимый след неопределенности и уныния. Он так спешил, проносясь по коридорам нашего Дома, что снес фалдой диковинный прелестный кактус, торчавший из плошки, как Сципион в упоительные дни летних Сатурналий. По всей видимости, попытки пристроить новые сочинения не привели его к положительным результатам. Таково это время. Таково. Это время требует чрезвычайной собранности и готовности к концентрации. Впрочем, по коридорам писательской кирхи проносится такое великое множество феерических персон, что кактус вряд ли сможет уцелеть даже в протяжении нескольких недель. Скорее всего, он разделит судьбу многих созданий природы во дни революционных бурь и будет препровожден на съезжую, где обретет свое законное место в одном из ящиков писательской свалки, всегда забитой папками с бумагой. Там нашли свой конец и несколько писателей с испорченным заводом, позволившие себе блеснуть особо яркими метафорами и сравнениями. Они лежат, палимые солнцем и умываемые дождями уже несколько недель ввиду того, что вывозка мусора по неизвестным причинам прекратилась. Может быть, этот перерыв — не навсегда, но надолго — это точно. Пружины, колесики и шестеренки, вылезшие из них, как из гамбсовских стульев, ввергают меня в поистине юношеское умиление. Во мне возродилось трепетное желание заняться сочинительством оригинальных вещей, впрочем, не доводя их оригинальность до абсурда, оригинальных в меру, ибо мера, соразмерность, гармония — вот единственный путь, позволяющий успешно миновать колдобины судьбы.

Париж

Гудками песню слагали о ясноликом патере

А там, где коридором улиц спешили пикапы

Собор парижской Богоматери,

Как жаба, присел на задние лапы.

Как сейчас помню, в 1914 году выловили-таки неуловимого Мандельшпрота и забрили в армию рекрутом-добровольцем Плевны. Сначала он летал на ероплане «Иван Муромец» и швырял фунтовые сливочные бомбы на замешкавшихся немцев и австрийских венгерцев, где и отличился во время очередного летнего отступления и был награжден Георгием. Народный заступник. Георгин. Вознесись над нами, о великий Блинноуэйский Чипс! Потом его за какие-то мелкие грешки и революционную агитацию перевели в Кавалерийский Императорский полк, где он оказывал в полковом клубе весьма благотворное влияние на лучшую половину человечества баб и всякие гадкие любезности дамам говаривал и трогал их за разные части мест руками. Женофил-собиратель. А было это в Мордегундии, немецком княжестве. А женщины в Мордегундии — сами знаете какие. Не мне вам объяснять, какие женщины есть в Мордегундии. Ох, какие фемины! Какие бабы! Пальчики оближешь! Мисс Задница Мира. Я бы и сам поимел Георгия, кабы в Мордегундию вовремя попал. Я бы их там поучил разным штучкам, если бы не эта несправедливость. Жаль не знаю латыни, а то сказал бы. Вражья рать! Факин Лав! Каму с утра. Изнемогаю в алчьбе!

Корабль.

Корабль летит вперед на всех парах,

Зеленых волн разбрызгивая яд.

Ты — Ростра с нежным звоном на устах,

Оскалы скал твой нежный дух манят.

Вам!

Какое мне дело до Вас,

Спешащих низом

Нитью шагов кружево вить-

Из грязи я слеплю себе

Крыльцо под карнизом

И буду в нем жить,

Иногда выглядывая

И обозревая круглые шляпы

И нецензурные лица домов,

Канализационные кляпы

Со свитой бетонных столбов.

А когда вечерний мрак

Начнет скрадывать

Чистых витрин плавленое олово,

Я буду из дырки нагло выглядывать

И плевать Вам на головы!

Ряды Фурье

Какой еще Фурье-

Какой-то бред дремучий.

Как будто я в лесу,

И, заблудившись вдруг,

Остановился перед муравьиной кучей.

21 августа 1932 г.

Иногда, иногда даже стесненные обстоятельства жизни, скудость или даже полное отсутствие информации не только не останавливают интеллектуальное развитие, но даже дают мощный толчок. Эта явная странность может иметь разумное объяснение, если учитывать простое свойство мозга — обрабатывать и пестовать малое с большим энтузиазмом. Пресыщенность заставляет выбрасывать лишнее в не очень приятных для глаз формах. Сейчас у меня есть немного книг, но как они расцвечивают мою жизнь, каждая страница развертывает такую панораму, что у меня временами захватывает дух, Честное слово, как тут не разразиться гимном честной бедности?

Кошелек

Закрою сердце на замок,

Отвергну руку друга,

Лишь потому, что кошелек

Не издает ни звука!

Мне белый свет уже не бел,

Я грустен стал и вял,

Мир хорошел, а я худел,

Он шел, а я стоял.

Закрою сердце на замок.

Какая это мука,

Когда печальный кошелек

Не издает ни звука!

Чтоб миру доказать, что честь

Свою мы не украли,

Нам нужно бочку соли съесть

И выпить чан печали.

Слукавит умник в свой черед,

Ведь он умен и так.

Дурак бедняге не соврет,

На то он и дурак

Из козьей маковки рагу,

У корня зла приляг.

Солжет правдивый дураку,

На то он и дурак

Всего важнее в дураке

То, что он потерял

И жмет ботинок той ноге,

Которой явно мал.

Бог с тобой!

Коль порох сух, то — Бог с тобой!

Монета есть — кошель тугой.

С желудком полным дуралей

На небо смотрит веселей.

А если все наоборот,

Сиди, дерьма набравши в рот.

Все тяжелей идти вперед

И кажется, что нет

Весенних слов, которым свод

Вручает лучший свет.

Чем ты жил? Бабку кокнул? Да! В то время Мандельшпрот был росл, статен, сурмян. Кандыбобер. Усов не носил принципьяльно, хотя его не раз подталкивали к этому его собутыльники, коллеги-баснописцы и сослуживцы пера. Лука. Зато бороденка его была великолепна, в серебряном окладе с чернью. Веймарский Филистер. Голос его был истошен, как Иерихонская труба на рассвете цивилизации планиды Земли, слог прост и доходчив до омерзения. Лоботряс. Что тут- Особенно нравились всем его большие выразительные выпученные очи, слегка остекленевшие и как бы на выкате личика. Фаюмский портрет. «Барин, ну истинный барин, голосок бархатный», — шептались мужики в народе. Лицо опившегося вермутом младенца. А достиг он такого великолепного ветеринарного эффекта ежедневным употреблением спирта с натуральным неженским огурьцом. Только помирая, секрет свой выдал, гадость ползучая! Мистик! И последние будут последними. Роза в свинарнике! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

Чтобы проснуться счастливым

«Другие за блага дерутся,

Но ты на столетье усни,

Чтобы счастливым проснуться

В самые Лучшие Дни.

В запретные долы приди же…»

Кружилась его голова,

Когда он впервые услышал

Согбенного старца слова.

В день летний в овраге зеленом,

Где полз паутиною дрок,

Заснул он…

…И с трепетным стоном

Проснулся в назначенный срок.

Глаза протерев, он воззрился:

По глади бесплодных степей

Дымящимся клубом катился

Бездомный глухой суховей.

И здесь в пустоте опаленной

Растресканной зноем земли

Он вспомнил о жизни зеленой,

Оставшейся где-то вдали.

Он шел в опаленные дали.

Кружилась его голова.

И с неба надменно звучали

Умножены эхом слова:

«Другие за блага дерутся,

Но ты на столетье усни,

Чтобы счастливым проснуться

В самые Лучшие Дни».

30 августа 1932 г.

Случайность — вот коварный и бездушный бог современной цивилизации. Соседнее здание, населенное местной архитектурной элитой со своими прекрасными модернистскими формами, пришедшее в совершенный упадок ввиду отсутствия ремонта, обрушилось всеми своими консолями на землю и окутало округу матовой дымной пеленой разврата. Бац — одного прибило! Бац — другого пришибло! Бах — третьего завалило! О как! И люди-то всё какие хорошие, товарищи как на подбор! Взирая на чудовищные разрушения, я со стыдом на какую-то секунду почувствовал себя Нероном, озирающим пожар Рима. Виновником несчастья оказался слесарь, менявший краны в умывальной комнате и по рассеянности пробивший слишком большую дыру в немощной несущей стене. Горе его было неизбывно. Если бы он знал хотя бы некоторые законы Ньютона, он никогда бы не допустил такого промаха. Я всегда думал, что чудовищная кувалда, которую он носил на плече, не доведет его до добра. Если бы я бил своим серебряным молоточком по колкам рояля с такой силой, у меня скоро не осталось бы объекта для применения моих талантов. Вот бы увидеть, как рушится и полыхает Эмпайр Стейт Билдинг — его название звучит не менее чеканно, чем присяга, данная мной советской родине, нашей державе! Фановой, запевай! Ать! Бать! Тать! Драть!

Новые времена

Грусть моя — испепеленье воли.

Старый Джокер,

Что ты смотришь вниз-

Сатаной начертанные роли

Клоуны исполнили на бис.

Завершилось время тихим всхлипом.

Хохот оборвался. Тишина.

Отчего же ты припала к липам

С ликом обмороженным, страна-

Отчего ты смотришь, не мигая

Щепки рубят, долу лес летит.

Я не слышу более средь лая

Сладостные звуки аонид,

Не Шанелью освященный запах.

Я не умер, но и не живу.

Пред лотками на куриных лапах

Молох, воздаю тебе хвалу.

Ты нас обокрал и обескровил,

Превратил в руины города.

Кончилась любовь на полуслове,

Полувздохом кончилась мечта.

Новый век. Кровавые кумиры.

День, как ночь. Цепь зла и на часах

Три кита, на коих сфера мира:

Жадность, Похоть и звериный Страх.

Грусть моя. Моя. Не оттого ли,

Старый Джокер, все ты смотришь вниз-

Сатаной начертанные роли

Клоуны исполнили на бис.

18 сентября 1932 г.

Что бы ни говорили, а я не могу найти убедительных причин, способных отвратить меня от исполнения долга с мужеством и стойкостью, достойными Гомера или Вергилия. Сегодня кактус, мой бедный кактус, чье место на окне было безусловным, как скрижали Вильгельма Оранского, засох. Целый год я боролся за его жизнь, поливая благодатную почву в горшке вином, чаем и кофейной гущей. Мои усилия оказались напрасны. Борьба за чью-то сомнительную жизнь — это всегда борьба с природой! По всей видимости, его жизненные силы были подорваны какими-то внутренними причинами. Я вынес мой бедный кактус во двор и, воздев горестные глаза к небу, произнес короткую, но очень красивую заупокойную речь, более похожую на молитву францисканца. Затем я вывалил его из плошки вместе с землей. Он мягко упал в мусорный ящик, и я новыми глазами в последний раз узрел его бездыханное, утыканное иглами тело. Острая жалость к другу в течение всей ночи не давала мне спать. Если горестная бессонница продолжится, то моя плоть не устоит перед искусом лунатизма. Как трудно порой противостоять своим естественным инстинктам и ставить перед жалостью защитные барьеры, когда обладаешь тонкой и чувствительной душой, трепещущей и взмывающей при каждой дисгармонии мира. Кто сможет понять и оценить мои метания? Кто увидит их в свете всеобъемлющей любви, наполняющей мироздание?

Людские косность и равнодушие несомненно были причиной гибели многих талантов. Гидра чиновничества много постаралась для того, чтобы мой герой не смог обрести подобающего ему места в анналах русской литературы. О, как бренно слово, какая это хрупкая материя и как трудно доказать даже таким корифеям, что они не напрасно поедают свой хлеб и не даром пьют свою кипяченую воду. В этой стране любят богов, по крайней мере, внешне, но пророков не переносят и бьют их по голове. Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Сейчас, когда я окунаю перо в чернильницу и аккуратно вывожу каллиграфические буквы, когда эти горестные строки заполняют страницы, я боюсь даже взглянуть в зеркало, боюсь увидеть скорбь в своих сильно расширенных зрачках. Мне будет трудно в придачу ко всем жизненным горестям прибавить еще одну. Я не перенесу такой картины. Это было бы выше моих сил. Тьма, укрой своего страдальца мягким пологом сна и укрепи его силы в борьбе с новыми испытаниями. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки, затылок и живот пока не лопнут и не начнут дома и колокольни плясать свой дикий танец! Ветер! Ветер! Раздуй огонь в кострах, печах, заслонках, жги эти крыши, балки, всё сметая, раздуй над этим гадостным мирком пожар пожаров, в коем сгинет скверна.

Робинзон

В чужой отчизне я как Робинзон,

Язык родной в устах у Каннибала

Я не могу уже понять нимало.

Я не живу, но и не умерщвлен.

Раскинул сеть мой город, как паук,

Топыря швы слоистого хитина,

Из зеркала выглядывает мина

С глазами в обрамленьи грустных дуг.

Надежда объявляет карантин.

Не вижу ничего, никто не снится,

Ни фрак не нужен мне, ни власяница,

На Рождество я мертв и не молиться

Господь мне указал, как господин

Всего того, что прячется вдвойне,

И вопреки всему, живет во мне.

Мандельшпрот еду поглощал жадно, без задней мысли, большими кусками, почти не жуя и не глотая. Лукулл. Схватит шоколадку — и в рот, схватит крендель — и в рот. И пищу почти не переваривал совсем, как истинный неандертальский человек. Копь. Нам, кроманьонцам, все бы это было удивительно и ново, да и не скрою, завидовали порой мы ему, как будто он нам укор какой дал. Вот фря-то какая! Мелкий он был человек и ничтожный, этот Мандельшпрот. Даром, что фамилия у него была такая. Не советская. Намотай себе! Сдо- Даже неандертальцу подобают не разнузданные телодвижения органов и дикий смех, а скромность и застенчивый румянец на морде. Отце! Пососю! Пососю!

Дурак

Все говорят, что он дурак.

Трудолюбив, как вол.

И дом его пустой чердак,

И голова — котел.

Он так неловок и сутул,

И шляпа, точно гриб.

Ему сосед придвинул стул,

И он к нему прилип.

Я знаю, он не так уж плох,

Он лямку все тянул,

И у него язык отсох,

И ум его уснул.

Он ноги стёр, он руки сбил,

Сгибаясь от труда,

И никого он не любил

Нигде и никогда.

Дождавшись ночи, он уснёт,

Умрёт он белым днём,

Он ляжет в землю, не сморгнёт,

И может, кто-то вспомянёт

И погрустит о нём.

Все говорят, что он дурак,

Что жаден он и зол,

Что дом его — пустой чердак,

А голова — котёл.

19 сентября 1932 г.

Моя поистине детская доверчивость иногда играет со мной скверные шутки. Я отдал секретарше, очаровательной девушке бальзаковского возраста роскошный том сочинений товарища Сталина, хотя он нужен был мне самому. Прошел уже месяц, и сегодня девушка вбежала ко мне, посыпая себя пеплом, куриным дерьмом, поташем, и сбивчиво сказала, что не может отыскать книгу и не знает о ее судьбе ничего. Я представил себе мое лицо, мои скорбные интеллигентные глаза, плотно сжатые губы и вдруг осознал, что только крайняя степень потрясения, искупающая вину этой подлой мерзавки, эти опущенные чувством вины плечи не дадут мне силы размазать ее по стене, и я ограничусь грустной шуткой и, смягчив свое возмущение, прощу ее грех. Не знаю, как я обойдусь без запомнившегося абзаца на четвертой странице, в котором вождь в очень простых словах призывает народ к единству и сплоченности, особенно в сферах, где отсутствие бдительности стало уже вопиющим. Какими пророческими показались мне эти строки. Как этот великий человек умеет обращаться с такой тонкой материей как слово. Лучше бы я подсунул ей Спинозу, памятуя о том, что моя предусмотрительность имеет свои пределы. Книга — это всегда освежающий душ, а хорошая книга — это баня с парилкой и сауной. Придется моей бедной душе ходить немытой. Грязь! Грязь! Глина! Слипс!

Вчера, в довершение всех бед, которыми судьба начинает меня испытывать и о которых у меня нет сил говорить, меня вызвали хрустящей, как унтер-пришибеевские сапоги, повесткой в военкомат, и я четверть часа просидел напротив заросшего волосами человека по фамилии Плюгенс. Если военкомы у нас похожи на диких обезьян, то что же говорить о прочих- Руки мои были холодные и липкие, а душа пребывала в пространстве, какое в самых ужасных видениях не могло привидетьсям даже товарищу Данту. Товарищ Плюгенс брезгливо и невежливо подбрасывал мои лёгкие, как пушинка, бумажки и говорил, что моя «странная» (как он выразился) болезнь вызывает у него легкие, ни к чему не обязывающие сомнения. Я был воплощением смирения и выслушал его, сопровождая каждое его слово учтивым кивком. Вдобавок я заглядывал честными глазами в его ртутные глазки. Я попрощался, раскланявшись в меру импозантно, натыкаясь все время на его глазки, точившие меня как маленькие буравчики. В довершение всего он промычал: «Ну-у- Нэ-а! Нэ павэрил!»

Сукин сын в зеленых галифе и хромовых сапогах! Плю-генс! От своей подозрительности ты окосеешь! Явная штучка! Я не удивлюсь, если он, в конце концов, окажется немецким шпионом, каких сейчас отлавливают сотнями экземпляров. Маменькин сынок. Ты вот сразись не со мной! Сразись с громилой из Германии, закаленным в Рейнских лагерях. Он скоро тебе надает таких тепель-тапелей, что ты забудешь не только это дурацкое «ну» и свое звание, но и свою невменяемую фамилию Плюгенс. Маму свою забудешь втуне! Это надо мной ты можешь издеваться! Посмотрим, что как! Скоро будет всё! Скоро трубы вострубят и стогны низринутся!

Трубы Мира

Цветет Война, как Эдельвейс,

За ней чума маячит,

Но иностранное «Про Пейс» —

Во славу мира — значит!

Войну лелеет только тот,

Не ведая доверья,

Кто зарывается, как крот,

В бетонные ущелья.

Беда и голод, и война,

Увы, не в нашей власти.

Толпа всегда ослеплена,

Разбит народ на части.

Веками раздевают нас

Набег, разбой, блокада.

Но очень часто вырван глаз

Бывает у пирата.

Война приносит много бед,

Все больше раз за разом,

И в лживой пачкотне газет

Что видит честный разум.

Все ставки на грабеж? Я — пас!

Войне не дам я в лапу!

Пред Честным Миром всякий раз

Снимаю мирно шляпу.

Это в корне неверно, что Мандельшпрот хорошо относился к женщинам. Как полагают исследователи, он все же предположительно относился к мужчинам. Знаем!

Несчастьям несть числа и все они не прекратились! Незнаемо как, между делом, закадычный друган Мандельшпрота Иван Махрютин ввалился сегодня к нему, не как приличные люди вваливаются, а как баре к крестьянам ходють — не снимая грязнючих гамашлей и галош! Такого отборного мата не знала наша великая история! Махрютин пришлёпал к Мандельшпроту пьяный и со скрипкой. Скрипка была такая старая и дряблая, что её в руки было брать противно. Мандельшпрот схватил скрипу и пытался на ней сыграть мерзость какую-то попсовую, но у него ничего не получилось. Тогда он бросил скрипу, быстренько забыл о ней и лёг в кресло. Скрипка, благо гниловатой была, сразу хрусть — и пополам! На несколько частей развалилась скрипка! Одна труха в решете! Жалобный звук — последний звук великой рапсодии!

Махрютин мгновенно протрезвел и говорит:

— Это же скрипа Страдикаобразиуса! Музейный экспонометр! Как же так?

— Надо было спозаранку говорить, по трезвому делу — ответил ему достойно Мандельшпрот, ничуть не смутившись наездом младшего товарища, — Я уж зарёкся тебя, Ваня, принимать! То у тебя сопли начинают струиться самотёком, как ты ко мне придёшь, то скрипка Страдивахрика поломается — рухлядь библейская, то балалайка Вазари не в той поре, всё у тебя не так! Всё вопреки временам и ожиданиям! И всё поломано! Изломано! Всё, короче, разбито! Барабан-то Стравинского цел?

И дал Махрютину по карстовой вые кулаком для известного воспитательного декокта. Мобильно отметелил!  Тот даже и не почувствовал, так преживал за Страдивариусца и его скрипучку. Тогда Мандельшпрот арфу, какую у Веры Пуловой откупил ранее в Столешном, разгромил и со струнами стал за Махрютинымгоняться и бегать в чаянье жестоко отстегать, а потом возможно и удавить. Тот уже потом в сортире спрятался и там до утра отсидел на ведре, а ранёшним утрецом топ-топ-топ на цыпах выбрался из укрытия, собрал остатки Страдивари и ушлёпал задним проходом, дабы не волновать Мандельшпрота и не отвлекать его влимание от дел кипешных.

Нельзя, нельзя так объедаться зефиром! До добра это не доводит!

Здравствуйте!

Намела зима сугробы белые,

Закрутил меня свирепый ветр.

Не хочу давить тебя своими перлами.

Я хочу послать тебе привет.

Мы не будем в наши чувства пялиться,

Споры бесполезные вести.

Настроение всегда меняется,

Радости без грусти не найти.

Я люблю тебя, моя честная братия,

И при встрече с вами, долбаки,

Я вложу в свои рукопожатия

Нежности пучину и тоски.

Намела зима сугробы белые,

Закрутил меня свирепый ветр.

Не хочу давить тебя своими перлами.

Я хочу послать тебе привет.

А голова — котел.

7 октября 1932 г.

Мне было всегда удивительно наблюдать, как мнение человека о себе, в особенности, человека творческого, не совпадает с мнением окружающих. Легкая зависть, как туча, находящая на солнце разума, лишает нас того сияющего блаженства, какого мы могли бы достичь, усмирив низменные стороны нашей человеческой природы. Мы сами порой потворствуем этому и, подобно Мандельшпроту, резкими словами, неуместными телодвижениями убиваем благоприятное впечатление, произведенное нами при первой встрече. Как говорил несравненный Данте: «Личное присутствие часто умаляет истинные достоинства человека». Редко кто видит золото наших сердец и серебро наших душ, редко в избранном видят избранного, но зато все видят небритое грустное лицо, помятый костюм, стоптанные башмаки, горячечную речь, не помогающую нам, но ставящую непреодолимые преграды на нашем скорбном пути. Увы, слишком отличны таланты — талант творческий и талант лицедейский. Слишком редко они объединены в одной персоне, слишком стыдлива творческая душа, чтобы становиться лицедеем, слишком вертлява лицедейка, чтобы что-нибудь создать. Сколько блестящих начинаний сгублено этой дисгармонией, сколько усилий пошло прахом! Но разве великие прислушиваются к мнению скромных, но практичных умов, отдавая пальму первенства своей неуемной самоуверенности. Как я был бы счастлив, если бы мой совет дал второе дыхание любимому поэту и вызволил из тупика тягостной и тяжелой жизни, виной которой — он сам.

Рондо

На лысинах тугие фетры

Не сдуют свежие пассаты!

Сижу бухой и волосатый

И ем конфеты.

Мне наплевать, что Вавилоны,

Разрушив, строят.

Мне нравится завитый локон

Осиных роев.

Ты помнишь детство, Гонерилья,

В кустах забытой повелики-

Не обрубайте, люди, крылья

Бескрылой Нике.

Однажды Мандельшпрот побрел через Фонтанку прогуляться, прямиком — в садок Эрмитаж. Идет весь в мали-новом галстуке свисток, а навстречу ему из ниши выдвигается торцом молодая, красивая и как бы стройная женщина в соболях, бриллиантах, нафталином воняет, как самая предпоследняя стервокоза. Глазками так и стреляет в праздношатающихся товарищей и губки щек строит. Невинное Дитя Ромула и Рема.

— Дай-кость, — думает Мандельшпрот, — приударю за ней, за антилопицей этой. Чем черт не шутит! Мадонна с горностаем! Смак! Ляля!

И поскакал вслед, вихляя бедрами, как Казанова мосластый, смех и слёзы, думал преуспеть на ниве откровенного адюльтера и конформизма, и архинепристойного разврата поведения. Ну и что? Ответ был в лузу.

Раз приударил. Ничего! Ноль! Два приударил — никакого эффекта, всякий процент результата отсутствует. Блеф. В общем, ноль внимания, фунт презрения. Как рыба об лед! Нет ответа! Спасибо. Быть иль не быть — вот в чем аншлюс. Не покидай меня, Жизус Крайст! Не могу!

Но беспричинного в этом мрачном мире ничего нет! И вдруг стало кристально ясно, почему всё так, почему мир так несовершенен!

А та глухая была и не услыхала распутных слов его речей и гнусных намеков его чистой любви. В ухе у нее ваты полно было, как потом выяснилось в околотке. Вот она и не слыхала поэтому ничего. А он весь из себя пыжился и кряхтел, и лакированные бахилы попусту трепал. Скрипун. Да и не женщина это была вовсе в соболях, бриллиантах, шиншиллах, а глухой вонючий мужик в порватом треухе на босу голову. Бяка! Мандельшпрот-то был тоже слеп, как Куриная Слепота. Но надо отдать ему должное, он не огорчился, а поднял указательный перст конечности к небу, вдохновился, как суслик, и написал стишок о Родине. Раешный Ветрогон. Его теперь в школе для недоразвитых пионеров проходят. В пятом классе. Все очень смеются и хихикают, до того он хорош и неприхотлив. Метафоричность доведена там до последней степени высот. Тут как посмотреть! Мо так, мо эдак!

***

Яичница-Болтушка,

Люби меня тайком

И гладь меня по брюшку

Железным молотком…

Любовная песня Пруфрока

Я Вами пленен,

Вы бросили вон

Демарши мои и петиции,

Но Вам не уйти,

На Вашем пути

Не хватит солдат и полиции.

Какие труды!

Вы очень горды!

Стройны и нежны, точно лилия.

Но дайте мне срок —

Зажгу огонек

В глухих казематах Бастилии.

Я парень в соку

И много могу,

Поймите, прекрасная, нежная.

А буду старик,

От лучшей из книг,

От Вас отверну-усь небрежно я.

С другими я — пас!

И только для Вас

Готов поступиться привычками.

Нет, я не таков!

Сон крепких замков

Нарушу своими отмычками.

Да будь Вы судья,

Казнен был бы я.

Пусть голову в шляпе осудите,

Зато мой дурак

Работает так,

Что имя свое Вы забудите!

Я Вами пленен!

Вы бросили вон

Демарши мои и петиции.

Но Вам не уйти,

На Вашем пути

Не хватит солдат и полиции.

6 ноября 1932 г.

Проделки Фортинбраса в лунный день!

Селедка, которую я с такими баталиями получил сегодня в нашей книжной лавке, увы-увы-увы, оказалась гниловатой изнутри, сугубо отвратительного вида, и только известный стоицизм смог отвратить мои мысли от этого недоразумения к высоким материям и императивам, из коих я тку полотно моей философии. Я остро осознал, что человеческое расположение часто является функцией от бытия; и зубная боль, к примеру, — не лучший стимул для настоящего творчества. Вероятно, Гомер, приступая к сочинению своей непревзойденной «Энеиды», был не только слеп, но и не имел зубов. Моя мягкая попытка навести на эту мысль Мандельшпрота закончилась безрезультатно. Впрочем, он мог бы обойтись без такого количества грязной площадной брани по столь пустячному поводу. В ответ я показал ему средний палец и клацал зубами. Он весь чувственно отпал, узрев моё презрение чувств к себе. Не хочу! Я тебя не хочу, Гонзила!

Россия

Терпеть неправедную власть,

Избрать смирения пути

Иль ей противиться и пасть,

И не допеть, и не дойти-

С улыбкой знать, что рядом вор,

И видеть ночь слепую днем,

И безнаказанный позор

Бессилья слабого пред злом.

За счет голодного ты сыт.

Трудолюбивый кормит лень.

И это знать и делать вид,

Что ночь бела, что черен день.

Жить среди пошлых дураков,

Без неба, завтра и дорог,

Без путеводных маяков,

Без ничего — Помилуй Бог!

Работать, о, ни для кого

Ни у кого служить нигде

И кланяться, забыв Его,

Давно угаснувшей звезде.

Терпеть неправедную власть,

Избрать смирения пути.

Иль ей противиться и пасть,

И не допеть, и не дойти-

Мемори

О камни средь камней!

Мосты и стены.

Веков одолевая череду,

Закинув голову под ливнями измены,

Кадык мой ловит мрачную звезду.

Я отдаюсь влечению начала,

Послушен я вибрации струны,

Мне внятен гулкий разговор вокзала

С печальным ветром дольней стороны.

Шалом Алейхем, я ваша тетя! А вы не ждали нас в горниле испытаний?

Когда известный в революции бунт народных треволнений вышел из-под контроля, и народные массы орд осознали свою индифферентность разгула, спрятался Мандельшпрот в заглубленном винном погребке за титанической бочкой хереса и стал, пуф-пуф, бешено отстреливаться от красных большевичков — комиссаров в кожанках из Маузера до последнего патрона издыхания пуль. А ну подходи! Кто? Ё! Я вас врассыпную! Я вас! Несколько большевистских кожаночек он пулями изрешетил, как решето, натюрлих, и думал, что все завершится нормально. Консенсусом, ждал, завершится дело. Ну и бродяга! Думал, что, на самый худой конец, ему бесплатную свинцовую примочку сделают. Честняга! Фома Асизский. А господа большевики ему в 1919 году такой счет пропечатали на финской атласной бумаге — за кожанки, херес, патроны, бочку и вообще, за моральный ущерб деятельности, что он ополоумел и замер, как мишка! Коала, на севере. Скульптурная группа. Лаокон кисти Пинтекорво.

— Жуть! — говорит. — Жуть. Альгамбра! Грабеж! Кандырь.

Пришлось Мандельшпроту раскошелиться и в долги залезть по самые уши волос, чтоб расквитаться и размерсикаться. Лизун. А Маузер у него пионеры отняли на субботнике. Пызры. Незадача-то какая! У приличного человека пионеры Маузер не отымут. Кишка тонка! А у плохого отымут. У такого, как Мандельшпрот, пионеру Маузер грех не отнять. Вот что я Вам скажу. Хотите — верьте, хотите — нет? Ловля ветра в суете сует. Дьявол! Я ведь любил их всех! А теперь, раз так, выкусите всё! На, Боже, обе штуки!

Соль Земли

Ты — русский парень. В век позора,

Дней провожая череду,

Знай, честь твоя — твоя опора,

И сам с собой живи в ладу.

Пусть Ложь сгибает долу шеи,

И Правде рот заткнут в ночи,

Будь горд, и пред свиньей в ливрее

Свой честный бисер не мечи.

Верь лишь сияющему своду,

Не утешай, не обещай!.

Будь одинок! Свою свободу

На рабство сытых не меняй.

Живи в миру! Схиму и латы

Оставь для плоти дурака.

Но в час возмездья меч расплаты

Вонзи безжалостно в врага.

Будь верен истинному другу,

Но сожалея, не грусти,

Когда предав свою поруку,

Тебя покинет он в пути.

Скрепи железной волей разум,

Не жди подарков от судьбы.

Лишь смысла здравого приказом

Направь к Великому стопы.

Серебро

Душа благого человека

В жемчужной патине теней —

Змеи серебряное веко

В слепящем золоте огней.

7 ноября 1932 г.

Я ликую! Я трепещу! Я брав! Я радуюсь, я ликую, мой друг! Малюсенький дворик Дома Литераторов с его чахлой униженной растительностью покрылся молочной зеленью и наводнен теперь литераторами, как прокаженный струпьями. Все, все выползли из тесных кабинетов и проводят досуг в общении с природой. Ввиду отсутствия стульев и лавок, они сидят на земле, держа блокноты на расстоянии вытянутой руки и пробегают глазами свои заготовки. Мой рояль выкачен в центр двора и своей черной, как вороное крыло, поверхностью вносит в эту пеструю картину вид особо торжественный и поэтичный. Так же, как и я, мой рояль дышит полной грудью. Мандельшпрот, как Командор, весь день смотрел в небо, закинув голову. О, если бы он видел, как похож он на Поэта, поэта с большой буквы. Лисипп! Птица Гамаюн! Я представил себя ваятелем и понял, что мне было бы очень просто, находясь в такой ипостаси, приступить к делу и придать каррарскому мрамору необходимые формы. УБЕРИУДЫ пытались развязать свои шутки, но торжественность момента, кажется, их остановила. Картина нашего маленького праздника очень напомнила мне Праздник Верховного Существа своей возвышенностью и неброской красотой. Баснописец Ванюхин, даруй ему небо парик и отсутствие сутулой спины, был бы вылитым Робеспьером.

Соло Кожаных Подошв

Есть в нашей жизни соло,

Чудесное притом,

Над мостом Ватерлоо,

Под Бруклинским мостом.

Мне так хотелось, чтобы

Волшебной чередой

Сияли небоскребы,

Омытые слюдой.

Услышали чтоб инки

На этот раз без слов

Шотландские волынки

Кингтайровых холмов;

Все виги и все тори

Всех стран и всех земель

Моих простых историй

Попробовали хмель;

И выбили народы,

Воспрявшие от сна,

На статуе Свободы

Надежды письмена:

«Нам святы честь и ложе!

Пришпилим к ложу честь.

Живи, пока ты можешь!

Люби, пока ты есть!»

Ребята! Ввысь колена!

Я к власти не привык.

От пива больше пены,

Чем толка от владык.

Веселью есть причина!

В надежде перемен

Мы чище «Поморина»,

Стройней, чем манекен.

Поберегите нервы!

Пусть будут в дураках

Дешевые консервы

В жестяных колпаках.

Нам святы честь и ложе!

Пришпилим к ложу честь

Живи, пока ты можешь!

Люби, пока ты есть!