Бесплатный фрагмент - Поздравляю: Вселенная по-прежнему расширяется!

1. Непонятки

Рассказ А.

Шел кто-то. Шел, шел. Упал и умер. Просто так.

А навстречу ему летел. Тоже упал и умер. Но со смыслом.

А мимо проползал. Без всякого смысла. Просто есть хотел. Подавился и умер тоже.

А из-под земли выбрался на свет божий, глянул на солнце и выбился из сил. И умер от счастья.

А по воде плыл, плыл, греб, греб, и умер, потому что ему кирпич на голову свалился. Так нелепо.

А потом пришла маленькая девочка, собрала всех в корзинку и уложила спать в кукольные кроватки. Песенку спела и ночь настала. До самого утра. Все.

Сантехник дядя Миша

Она терпеливо заглядывала в глаза ночному небу, как собака, выпрашивающая кусок сыра. Наконец увидела падающую звезду и очень обрадовалась, что успела загадать припасенное наготове желание.

Сантехник дядя Миша из соседней девятиэтажки сделал последнюю затяжку, щелчком отшвырнул окурок с балкона в темноту и, ворчливо выматерившись по поводу окружающей действительности, ушел домой спать. Окурок пролетел девять этажей вниз и рассыпался оранжевыми искрами.

На следующий день ее желание сбылось во всех интригующих подробностях. А дядя Миша ушел в очередной запой, за что и был наконец уволен начальством.

Никто никому не мешает стать для кого-нибудь богом.

Я была собакой

Я была собакой. Дворняжьей масти, коротконогой, с розовым мохнатым пузом и набухшими сосками. Собака сидела на своем хвосте, вверх влажным носом, и ее коричневые глаза просили у прохожих не еды и не денег. А они пинали воздух мимо длинными отутюженными ногами.

А потом я была деревом. Тополем, который рос у дороги, ведущей в суету и многословное непонимание. Тополь облетал сморщенными листьями, за которые дворникам платили зарплату. Тополь не видел реку. Он упирался подбородком в желтую пятиэтажку, из ее окон пахло жареным луком и скандалами. Ранним утром, когда засыпали фонари, тополь отрывался от земли, и душа его, сотканная из майски зеленых, еще клейких листочков, летела к реке. Тополь любил смотреть в ее устье, где воды становились перпендикуляром, непрерывно перетекавшим из одного цвета в другой.

Река отражалась в небе, оно становилось близко, и незаметно менялось местами с тем, что было внизу.

— Ты чувствуешь, как исчезают границы? — спрашивал он сам себя. — Все сливается, и взгляд фокусируется где-то между внутри и снаружи.

А листочки, молодые зеленые пятачки, летели капельками мелкого дождя вдоль, под и над мостом, летели, летели и никак не могли прилететь туда, где кончается река, весело и торжественно несущая себя к своей гибели. Листочки серебрились нарезанными кусочками весны, трепетали, падали, оставаясь на месте, и не понимали относительность движения земли и солнца.

Первая заспанная машина с полуоткрытыми фарами спугивала их течение. У тополя была пугливая душа собаки, которую он надежно прятал под растрескавшуюся ржавую кору. Это была его одежда, изображавшая уверенность и достоинство.

Где-то внизу проходили люди, для которых он был просто тополем.

Второй всемирный потоп

Однажды солнце отказалось заходить за горизонт. Уселось на самой верхней тучке и давай петь матерные частушки и поплевывать на людей. День сидит, два сидит, неделю. Люди ходят по земле, косятся на небо и помалкивают. Ну а что тут сделаешь, солнце с неба не сгонишь.

А солнце сидело-сидело наверху да и давай кидать вниз солнечные камушки. Развлекается.

Одного убило, другого, а третий взял и запустил камушком в небо. Туча возьми и лопни.

Вот так и начался второй всемирный потоп.

Про любовь

Человек, который живет в тумбочке, влюбился в одну прохожую, которая прохаживалась мимо его тумбочки. Два раза туда, три раза обратно. Он вылез из тумбочки, чтобы сказать ей как она красива, как прекрасны ее глаза и сильны ее ноги, которые прохаживают ее мимо его тумбочки. Два раза туда, три раза обратно.

Но только он вылез из своей тумбочки и закрыл дверцу на замок, как она остановилась и перестала быть прохожей. А зевак человек из тумбочки не любил. Он открыл дверцу своей тумбочки и скрылся внутри, чтобы спокойно жить в своей тумбочке, не отвлекаясь на всяких зевак.

А зевака, которая перестала быть прохожей, потому что стояла и смотрела на маленькую царапину на дверце тумбочки человека из тумбочки, достала из кармана фиолетовый фломастер и написала на дверце крупными буквами: «ТА-РА-КАН». Взвизгнула и убежала. Уж очень она не любила тараканов.

Почти Маргарита

Чувствую себя почти Маргаритой. Смешиваю вечерний крем: немного детского, самого простого, за 20 рублей, капельку сандалового масла и чуточку тайны. Вдохну запах, подышу над баночкой и подушечкой пальца — на левую щеку, рисовать себе новое лицо. Или стирать с лица ненужные маски…

А когда стемнеет, я выйду на балкон, и ветер, который всегда дует в твою сторону, понесет меня к твоему дому.

Твое окно, стол, лампа, ноутбук, телевизор. Я тихонько прикоснусь к стеклу, скрипнет форточка, и легкий запах сандала заставит тебя оглянуться. Ты не увидишь меня. Ты увидишь сквозь меня звезды над соседним домом. А я буду сидеть на ветке напротив твоего окна, как всегда невидимая и немая.

Я не умею говорить по-человечьи. А ты не знаешь мой язык… Язык простой и сложный, потому что в нем нет слов.

Я дождусь, когда ты уснешь, тихонько положу прохладную ладонь на твой лоб, и тебе приснится утро и ты сам в пять или шесть лет. Я спою тебе песню на своем языке и луна подыграет мне простенькими аккордами на гитаре. И ты меня поймешь, хотя и позабудешь мою песню, когда проснешься.

Я буду прилетать к тебе каждый вечер, пока однажды ты не прервешь тихую мелодию моей немоты, приложив палец к губам. Ты снимешь с меня невидимость, как снимают в прихожей плащ, и проводишь в комнаты, прикрыв шторой любопытный глаз полной оранжевой луны…

Камешек в руке

На стене от моей руки тень оранжевого цвета. Словно с той стороны земли солнце просвечивает. А лампа горит устало. Третий час ночи…

Пустота наконец нашла меня. Память стала невесома и почти не слышна. Сегодня — это почти вчера, а завтра уже было. Какой-то весною…

Шелестят-звенят длинные осколочки льда в радостной апрельской речной воде. Солнце полно сил. А ветер раздевает ласково и нахально. И облака медитируют над обрывками чьих-то воспоминаний.

Камешек в руке. Гранитный обломочек горы, еще не позабывший скальную близость к небу, но уже пообточенный волнами времени. Почти галька. Почти как я. Мы ровесники с ним в системе координат приближения к развязке. Его тяжесть в ладони — тяжесть времени иного рода, где мои года — его секунды, а его секунды — моя вечность.

Если я унесу его домой, он вряд ли заметит это, но, воспитанный солнцем, быстро отзовется на тепло моих ладошек. Он чем-то похож на меня, только твердость его протяженнее моей, но не менее уязвима. Я жалею его будущее, впрочем этого делать не стоит, ведь песок и пыль есть возвращение к началу, к великой пустоте, содержащей в себе все.

Он не заметит перемещения в пространстве, когда я понесу его в кармане по улицам города, потому что для него нет ни улиц, ни города, ни самого пространства. Быть может, его мысль навсегда осталась в тех миллионах рассветов на разломленном склоне горы, где он, почти еще сама гора, отражал гранью мелкой крапинки слюды один и тот же острый лучик солнца.

Вероятно, он даже не вспомнит, как уже в этом времени и пространстве, которое для него только сон, мимо него прошел, случайно прикоснулся или даже наступил ногой человек, простой смертный человек, зачем-то пришедший на этот берег, где в песке рядом с высохшими серыми сучками и окурками лежал этот камешек с белесой прожилкой поперек. Не вспомнит и ничего не сможет мне сказать.

Я сама расскажу ему об этом. Вот только спрячу избыток пульса в глубокий вдох и снова попытаюсь сдать экзамен на приближение к бесконечности. Зажав в ладошке его прохладное угловатое тельце, я расслышу его чуткую глухоту. Его немота покажет мне направление движения к неподвижному ожиданию. А его вес и гладкая твердость поверхности научит меня уверенности в наличии моего места в мире, заполненном несчетными гроздьями атомов.

Когда дыхание мое снова станет легче тех облаков, я все же вспомню причину этого камешка на моем столе. Видел он этого человека, видел ли человек его — вероятность равна доле секунды, отведенной сердцу на вздрагивание от нежданного прикосновения любимого, поделенной на тысячелетия жизни от рождения до смерти. Человеческой ли, каменной — не имеет значения. Потому что значение имеет только поделенная на двоих последняя долька шоколада или миг, когда пальцы ощущают тепло пальцев другой руки. Это единственное, что нужно для сердца, чтобы биться. И главное — не сойти с ума от невыносимой пустоты, когда от этого тепла остается только воспоминание.

…Я оставлю себе надежду только на то, что в медленной памяти этого каменного существа останется и когда-нибудь уже навсегда воскреснет пролетевшее мгновение человеческой жизни и вздох все же не сошедшего с ума от боли расстояний и расставаний человека, жившего на грани двух небольших тысячелетий…

Пока ждала такси

Я ждала такси, а в окне юный месяц царапал зимнее небо острым крылом и ждал ночи.

Земля ждала нового снега, люди ждали тепла и зарплату, ноябрь терпеливо дожидался декабря, а дети не могли дождаться нового года.

Уши ждали тишины, а взгляд — глубины зрачка напротив. Мысли ловили другие мысли, пальцы искали другие пальцы, губы молчали.

Кто-то ждал звонка. Кто-то набирал номер. Кто-то слышал гудки.

Кому-то отвечал голос. Кто-то бросал трубку. Кто-то закурил сигарету.

Он вышел на улицу. Она собрала чемоданы. Они оклеили стены в прихожей.

Где-то хлопнула дверь. Сзади взвизгнули тормоза. Навигатор сказал «поверните налево».

Вежливый автомат из телефона женским голосом бодро сообщил, что меня ожидает такси.

Театр

Понедельник, вечер, в театре почти никого. Тихо.

Входишь в зал. Поднимаешься на сцену и сразу ощущаешь, что ты не один. Что-то или кто-то дышит, шепчет, смотрит. Ощущение присутствия так зримо, что мурашки…

Стоишь за кулисами, а дыхание прерывается, как будто тебе сейчас выходить на полный зал.

На сцене декорации вчерашнего спектакля. Касаешься их рукой. Поднимаешь голову наверх. В тусклом свете дежурки едва видны колосники. Зал вот он, как на ладони. Никого в зале, никого на сцене. И не хочется уходить. Хочется присесть тут, с краю, и слушать, и слышать…

Что ты говоришь, дай расслышать…

И вот уже, кажется, слышишь и понимаешь. Шепот, голоса, смех, слёзы, аплодисменты… Ветер времени, ускользающего из пальцев. Шелест времени.

А он над временем и над тобой. И, кажется, он видит тебя насквозь, слышит скорый стук сердца, знает все твои мысли. Слегка небрежно, с высоты своего столетия, коснется он невидимой ладонью затылка, и ты исчезаешь, растворяешься в этих неслышных звуках, в этом полумраке, в этом сгущенном воздухе…

…Поговори со мной, расскажи мне свои тайны…

Поздравляю: Вселенная по-прежнему расширяется!

Выходя из дверей понедельничных будней,

не споткнись о закат, — он сегодня так близко

как соринка в глазу, заслонившая свет.

Взгляд твой если и вздрогнет,

то это не я…

Сил на взрыв не хватает. Даже во сне летаю с трудом. У деревьев, за которые хватаюсь, чтобы не упасть, какие-то высохшие ветви. Где уж тут сражаться с измерениями! Проиграв, извлекаю щепки пространства из-под ногтей и из извилин. Время, отсчитав капли в ложечку, терпеливо лечит расстояньем, которое более не ковровая дорожка, а шкаф с массой ненужных вещей и закрытой дверью как символом входа в тупик.

Поздравляю: Вселенная по-прежнему расширяется!

Успешная экспансия наружу, вспухание новыми завоеванными метрами, разрастающийся отек пространства, пытающегося вместить в себя время, нарастание процента содержания той, другой — завселенской — пустоты.

Пространство открыло для себя закон убегания, закон «от»: отстранения, отдаления, отталкивания. Оно бежит само от себя, само из себя, вовне. Быть может, это рост, а может быть, оно чуждо само себе.

Вероятно, это закон. Всё, что здесь рядом, неминуемо расстанется друг с другом, раскиданное растекающейся материей пустоты. Единственное мерило расстояния — время. Если оставаться на месте, время превратит километры в парсеки. Так же недосягаемо.

Гравитация — это пережиток прошлого. Первобытно сбиться в кучу для тепла. Та микроскопически малая точка, из которой родилась вселенная, единая душа всех, наверное, она была счастлива.

Человек не может не повторять в своем развитии Вселенную.

Время не поперхнувшись выпило мою тоску

Время не поперхнувшись выпило мою тоску и захрустело как семечками моими минутами. Тщательно прожеванные, они превращались в жидкую кашицу и стекали между пальцами. Время можно было потрогать. Но я старалась этого не делать. Если его не трогать — остается иллюзия, что оно оставит тебя в покое. Иногда только стряхивала его ладонями со своих плеч, при этом стараясь не глядеть ему в глаза. В них можно было увидеть Универсальный Закон Последней Возможности: пока не потеряешь саму возможность терять — остается надежда на то, что тебе еще есть что терять.

Я давилась своим временем как сухомяткой, я била его наотмашь, я пряталась от него в чужие времена. Оно равнодушно смотрело мимо, цепко обняв меня за плечи.

А небо тем временем споткнулось и грузно упало к моим ногам, и я с виноватой поспешностью помогла ему подняться…

Ничем не занимаюсь

Ничем не занимаюсь.

Занимаюсь ничем.

Время проходит наискосок, запинаясь о мое бездействие. Ничего не делать — это тоже занятие. Делать ничего. Производить пустоту. Каверны во времени разрастаются в черные дыры, которые вбирают в себя метр шестьдесят сантиметров, инерцию пульса и беспорядочных движений.

Время жует само себя, откусывая кусочки невоплощенных возможностей.

Свернуть время в трубочку, приставить к левому глазу, прищурить правый и посмотреть, как в замочную скважину, в вечность.

От вечности остался комариный писк в ушах. Надоело.

Выцарапываю блики образов острием по бумаге. Блики… бледные лики… тени… калейдоскоп мельтешений… Едва успев приколоть — забываю, о чем. Блики, как тени, живут недолго. Сплести эти ниточки в ковер — чего-то не хватает.

Хватаю обрывки, обмолвки, отголоски и, — через запятую, точка за точкой, — в пустоту многоточия…

Радиоприемник, никак не умеющий настроиться на одну волну. Диапазон велик, но нет фокуса, чтобы поймать и попасть в волну, увидеть море и остаться на плаву, выплыть и выплавить молекулами слов кристаллическую решетку жидкого минерала текста…

Лето!