Бесплатный фрагмент - Последняя заря

Данное произведение является художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными событиями и лицами случайны.

Пролог

1965 год. Астраханская область.

Дмитрий Семкин не любил апрель. Не любил его за это влажное, тягучее тепло, которое заставляло прошлое подползать к горлу, словно густой, маслянистый дым. Особенно не любил апрель, когда с крыш, нагретых уже не по-зимнему горячим солнцем, падали тяжёлые, жирные капли, имитируя канонаду, — этот звук он всегда слышал сначала где-то внутри себя, в костях, а только потом уже ушами.

Он сидел на веранде своего маленького дома, выходящего прямо на Волгу. Вернее, не сидел, а скорее замер в позе, которую когда-то давно, ещё до войны, он бы назвал непринуждённой. Сегодня это была поза человека, который носит внутри себя невидимый, но осязаемый груз. Его правая рука, кисти которой не было с 1943 года, покоилась на колене, прикрытая пустым рукавом старого, но аккуратного пиджака. Левой он держал горячую кружку с чаем. Пар поднимался, заслоняя на мгновение яркие, слегка выцветшие глаза.

Вдали гудели буксиры, проходящие по большой воде. Этот звук был мирным, могучим и вечным, как сама река, но Диме всё равно казалось, что он слышит не гудки, а низкий, утробный рёв танкового мотора, заглушённый землёй, в которую он закопался по самый подбородок.

Война закончилась двадцать лет назад. За двадцать лет он отстроил этот дом, вырастил детей — одного сына и двух дочерей, — вернулся к своей мечте и стал, как и хотел, учителем истории в местной школе. Но война никуда не ушла. Она осталась с ним в металлическом холоде протеза, в тихом звоне в ушах после особенно громких гроз и в его снах, где он всё ещё пытался вытащить раненого командира из-под огня.

Скоро — День Победы!

Он медленно вдохнул, чувствуя, как свежий, волжский воздух очищает лёгкие, но не может очистить память.

За спиной послышался тихий, шаркающий звук. Это вышла его жена, Ольга. Она поставила рядом с ним тарелку с яблочным пирогом, запах которого мгновенно вернул его в «здесь и сейчас». Пирог был тёплый.

«Дим, ты чего? Замёрзнешь.», — тихо сказала она. Её голос был низким, тёплым, как огонь в печи, и с годами стал для него лучшим антидотом от призраков прошлого.

Он повернул голову и улыбнулся. Это была улыбка человека, который умеет ценить тишину.

«Не замёрзну, Оль. Просто сижу. Вспоминаю. Скоро ведь…» — Он не договорил. Ей не нужны были слова. Она знала, что он вспоминает. Он вспоминал солнце сорок первого, кровь сорок второго, снег сорок третьего и пороховой дым сорок пятого.

«Я знаю. Я всегда с тобой вспоминаю», — она мягко погладила его по плечу. Прикосновение было лёгким, но непоколебимым.

Дмитрий поднял на неё глаза. «Оль, ты ведь так и не привыкла, да? К моей… руке.»

Она села напротив, взяла его свободную левую руку и крепко сжала её. Её глаза — такие же светлые, как и в тот далёкий день, когда они познакомились в госпитале — наполнились влагой. Но это была не жалость, а глубокое, зрелое сострадание.

«Я привыкла к тебе, Дима. А рука… это просто доказательство, как дорого ты мне достался. И как дорого ты достался нам всем.»

Он молча кивнул. Поднял кружку и сделал глоток.

«Завтра, — сказал он, — я поеду в школу. Расскажу им ещё раз. Нельзя, чтобы они забыли, как пахла та последняя заря… перед тем, как всё началось.»

Ольга поцеловала его в щёку. «Нельзя. Иди, отдохни. Начинай писать свою историю. Для них. Для наших детей».

Дмитрий посмотрел на Волгу. На воду, которая помнила его мальчишкой, а теперь видела его седого, покалеченного, но живого. Он кивнул. Пора было начинать. Пора рассказать о Дмитрии Семкине, рядовом, красноармейце, учителе. Пора рассказать о лете, которое ушло навсегда.

ЧАСТЬ I. Навсегда потерянное лето

Глава 1. Мирная жизнь в деревне (детство и юность героя)

Астраханская губерния, село Камызяк. 1930-е годы. Здесь, на приволжских разливах, где воздух был густ от запаха тины, солнца и цветущих трав, и прошло детство Дмитрия. Не то чтобы Камызяк был раем, но он был домом, а дом всегда кажется самым тёплым, самым надёжным местом на земле, особенно когда ты растёшь.

Семкины жили небогато, но и не бедствовали. Отец, Егор Семкин, был немногословным, сухопарым мужчиной, одним из лучших рыбаков на колхозной артели. Его руки, широкие и мозолистые, пахли рыбой, солью и речным ветром. Он научил Диму главному: не важно, сколько рыбы ты поймал, важно, чтобы совесть была чиста. И ещё он учил его читать звёзды — в тихие, летние ночи, когда Волга была чёрной, как чернила, а небо над ней — бездонным и усеянным бриллиантовой пылью.

Мать, Марфа, была воплощением крестьянской стойкости и нежности. Худощавая, с рано появившимися морщинками вокруг глаз, но с улыбкой, от которой становилось светлее даже в самые ненастные дни. Она пекла лучший в селе хлеб на закваске и, кажется, знала наизусть все народные песни, которые напевала, занимаясь своими бесконечными делами.

Дмитрий рос непоседливым, но вдумчивым мальчиком. Сначала он мечтал стать капитаном буксира, чтобы видеть все города, стоящие на Волге. Но потом, когда ему в руки попала старая, зачитанная книга о героях Гражданской войны, он понял, что его настоящее призвание — учить. Учить детей истории, чтобы они знали, через какие испытания прошла их Родина, чтобы они ценили мирное небо.

«Ты, Димка, — говорил ему отец, сидя вечером на крыльце и чиня сети, — не торопись. Учёность — это хорошо. Это свет. Но помни: чтобы стать хорошим учителем, надо сначала стать хорошим человеком.»

Дима слушал. Он окончил семь классов в Камызяке, а потом, собрав немногочисленные пожитки, отправился в Астрахань, в педагогический техникум. Учился он жадно, с огоньком. Каждая новая страница учебника истории была для него откровением. Он запоминал даты, имена, сражения, но главное — он пытался уловить дух эпохи, понять, что двигало людьми, совершавшими великие дела.

Городская жизнь, поначалу пугающая своей суетой и шумом, скоро стала привычной. Там, в Астрахани, он нашёл своего первого настоящего друга, Фёдора Звонарёва, парня из соседнего села, такого же целеустремлённого, но более рассудительного и спокойного. Фёдор был крупным, широкоплечим, с копной тёмных, непослушных волос и всегда смотрел на мир с лёгкой иронией.

«Ты, Семкин, — говорил Фёдор, пока они готовили уроки в общежитии, — романтик. Всегда ищешь подвиг. А жизнь — она не подвиг, она течение. Надо уметь плыть, Дима. Не надо всё время форсировать.»

«А мне кажется, — отвечал Дима, не отрываясь от конспектов, — что течение — это для ленивых. Я хочу создавать течение. Хочу быть полезным, чтобы меня запомнили не просто как рыбу, плывущую по течению, а как человека, который нёс свет.»

Они спорили до хрипоты о политике, о будущей колхозной жизни, о литературе. Споры эти были чистыми, пылкими, наполненными юношеским максимализмом и безграничной верой в светлое будущее.

Летом 1940 года Дима вернулся в Камызяк после третьего курса. Он был высок, строен, с первыми усами и в его глазах, всегда немного тревожных, теперь светилась уверенность почти взрослого человека. Он помогал отцу на рыбалке, читал книги, готовился к последнему курсу.

В то лето он впервые по-настоящему влюбился. Её звали Ольга, и она была дочерью председателя колхоза. Золотистые косы, глаза цвета летнего неба, звонкий, как колокольчик, смех. Они встречались на берегу, у старого, развесистого тополя. Говорили о звёздах, о планах, о том, как после его выпуска они поженятся, и он, учитель, будет рассказывать их детям о великой истории их страны.

Тот 1940-й год был ароматом счастья, предвкушением большой, наполненной смыслом жизни. Никто не думал, что где-то на западе, за тысячами километров, натягивается стальная струна, готовая порваться с оглушительным, трагическим звоном. Жизнь казалась простой, ясной и вечной, как Волга.

«Дима, — сказала ему Ольга в конце августа, провожая его на последний курс в Астрахань, — ты только учись хорошо. И возвращайся. Я тебя жду. Буду ждать всегда.»

Её слова, казавшиеся тогда просто клятвой влюблённой девушки, спустя год обретут для Дмитрия смысл пророчества и станут его единственной молитвой в окопной грязи.

Он уехал, полный надежд и света. А весна 1941 года пришла слишком быстро, слишком ярко и оказалась той самой последней спокойной весной для целого поколения. В июне он должен был приехать домой, чтобы начать готовиться к учительской работе. Но судьба, всегда такая капризная и жестокая, готовила ему совершенно иное испытание. Он ещё не знал, что его учебник истории теперь будет писаться не чернилами, а кровью.

Глава 2. Последние летние дни (предчувствие беды, призыв в армию)

Июнь сорок первого года. Воздух в Астрахани был горячим, как в печи, и густым от запаха цветущих акаций. Дмитрий сдавал последние экзамены. Он с блеском защитил дипломную работу по истории русско-турецких войн и теперь чувствовал себя свободным и окрылённым. Он получил направление в одну из сельских школ Камызякского района. До его мечты оставался лишь шаг.

В субботу, 21 июня, Дима и Фёдор решили отпраздновать окончание учёбы. Они сидели в парке у набережной, ели мороженое и строили планы на будущее. Фёдор получил распределение в соседний район и мечтал собрать там сильную футбольную команду.

«Слушай, Димка, — говорил Фёдор, лениво откусывая от стаканчика, — вот говорят: война, война. А какая война? Мир! Мы теперь, брат, созидатели. Поднимать будем страну, учить. Никто нас не тронет.»

Дмитрий был более тревожен. Он недавно читал газеты, слушал новости. Что-то тяжёлое и непонятное висело в воздухе. Не зря же всё чаще проводились военные сборы, не зря говорили о «готовности».

«Фёдор, ты ведь знаешь, что происходит на западе. Германия… Я вот думаю: а если всё же придётся? Мы ведь с тобой военнообязанные, как ни крути. Резервисты», — сказал Дима, сжимая в руке краешек своего диплома.

Фёдор махнул рукой. «Эй, Дима, не нагоняй тоски! Это всё политическая игра. Товарищ Сталин знает, что делает. Нас никто не посмеет тронуть. Давай лучше поговорим о девчонках. Вот та, в синем платье…»

Они посмеялись, но тень беспокойства осталась в душе Димы. Он провёл вечер в какой-то странной, напряжённой прострации. Ему казалось, что он слышит не весёлую музыку из летнего кафе, а какой-то глухой, далёкий рокот.

Он лёг спать в общежитии поздно. Всю ночь ему снились цветы, залитые чем-то чёрным и липким. Он проснулся от стука в дверь. Был рассвет. Солнце, как ему показалось, было необычайно красным.

На пороге стоял комендант, лицо его было пепельно-серым.

«Семкин, Звонарёв, — голос его дрожал, — быстро собирайтесь. Война. Радио только что передало. Фашисты напали.»

Эти два слова — «Фашисты напали» — мгновенно разрушили весь его мир. Небывалое, абсолютное потрясение. Это было не просто сообщение, это был конец эпохи, конец всех его юношеских планов, конец мирной жизни.

«Как? Что… что делать?» — Дима, который мог часами говорить о Бородинском сражении, вдруг почувствовал себя маленьким, нелепым мальчиком.

Комендант, старый, больной человек, попытался взять себя в руки. «Срочная мобилизация. Всех, кто на учёте, кто имеет военную подготовку… Вам — на сборный пункт. Немедленно!»

Фёдор, который только что проснулся, сидел на кровати, сжимая кулаки. Его лицо, обычно открытое и весёлое, было каменным. Он посмотрел на Диму, и в его глазах больше не было иронии. Была стальная решимость и боль.

«Ну, что, Семкин? Пришло твоё течение. Поплывём? Или… форсируем?» — Голос его был глухим, срывающимся.

«Форсируем, Фёдор. Всегда форсируем», — ответил Дима, натягивая гимнастёрку.

Сборный пункт оказался огромным, гудящим муравейником. Сотни людей — молодых, старых, студентов, рабочих, вчерашних рыбаков — толпились на площади. Крики, плач, бледные лица жён и матерей. Хаос, прикрытый жёсткой дисциплиной первых часов войны.

Дима и Фёдор прошли регистрацию, получили старые, поношенные вещмешки, винтовки Мосина (трёхлинейки) и поспешные указания. Никто не знал, куда именно их отправят. Настроение было смешанным: страх перед неизвестностью, но и яростное желание защитить свою землю. Вера в то, что «враг будет разбит, победа будет за нами», была ещё непоколебимой, словно стальной столб.

«Нас на фронт, Димка. Не на сборы. Сразу. Это же… это не похоже на маневры», — сказал Фёдор, ощупывая тяжёлый ствол винтовки.

Дима кивнул. «Я знаю. Это не история из учебника. Это…» — Он не нашёл слова, чтобы описать ужас и величие момента.

Они стояли в строю, когда приехал отец Фёдора — Иван. Он был высокий, с густой седой бородой, и выглядел, как библейский пророк. Он подошёл к сыну и обнял его, крепко, до хруста костей.

«Сынок… Федя. Помни: не позорь. И вернись», — голос его был сухим, без слёз.

Затем он подошёл к Диме. «Димка. Ты мне как сын. Присмотри за ним. И помни, чему я тебя учил. Учился ты хорошо. Теперь применяй то, что выучил. Ум — тоже оружие. Береги себя. А мы тут… мы ждём.»

Этот отеческий наказ стал для Димы мощнее любой присяги.

Начальник эшелона, рыжий, потный капитан, с трудом наводил порядок. Через несколько часов их уже грузили в товарные вагоны. Поезд шёл на запад. На войну.

Дима стоял у маленького, зарешеченного окна, глядя, как удаляются родные просторы. Золотистые поля, зелёные перелески, синяя лента Волги — всё это казалось ему невероятно хрупким и дорогим.

«Как Ольга? Ты ей написал?» — спросил Фёдор, прислонившись к стене вагона.

«Написал. Но не успеет дойти. Да и что писать? Что прощай? Что…» — Дима замолчал. В горле стоял жёсткий, горький ком.

Фёдор сжал плечо друга. «Ты ей просто скажи: вернусь. Письмо дойдёт. Должно дойти.»

Стук колёс. Мерный, монотонный, отсчитывающий километры от мира к хаосу. За окном мелькали те самые последние летние дни — мирные, наполненные яркими красками, которые Дима будет вспоминать потом, в окопной грязи, как сон.

Он чувствовал, как детство уходит, как с каждым стуком колёс он превращается из студента-историка в рядового Красной Армии, человека, который теперь должен не рассказывать о прошлом, а ковать будущее ценой своей крови. Он закрыл глаза и увидел образ Ольги. Буду ждать всегда. Это было единственное, что давало ему силы не сойти с ума в этом громыхающем поезде, несущем его к неизвестной, страшной судьбе.

Глава 3. Прощание с родителями (слёзы матери, напутствие отца)

Хотя призыв проходил в Астрахани, Диме и Фёдору было дано несколько часов на то, чтобы попрощаться с семьями в Камызяке, пока эшелон стоял на запасном пути, собирая пополнение из окрестных деревень. Это был короткий, жестокий подарок судьбы, который лишь усилил боль расставания.

Они приехали на грузовике, полном таких же молчаливых, мрачных парней. Когда Дима сошёл на знакомой, пыльной улице, мир на мгновение потерял очертания. Вот он, родной дом. Скрипящая калитка. Запах материнского базилика в палисаднике.

Он вошёл во двор и увидел её. Мама сидела на скамейке у колодца, чистила картошку, но её руки замерли, когда она подняла голову. Сначала было неверие, потом — оглушительный, горький крик, который, казалось, разорвал тишину всего села.

«Димка! Сыночек! Господи!»

Она бросила картошку и бросилась к нему. Объятия матери — это единственный якорь в мире, который тонет. Дима почувствовал себя снова мальчиком, уткнувшись лицом в её пахнущее солнцем и домом плечо.

«Тише, мам, тише. Я ненадолго. Я… я вернусь», — говорил он, а сам чувствовал, как влажная горечь подступает к глазам. Он, будущий учитель, всегда такой красноречивый, не мог найти слов, чтобы успокоить её.

Слёзы Марфы были непрерывным потоком, но она плакала тихо, внутрь себя, лишь изредка вздрагивая всем телом.

«Куда же тебя, сынок? Куда? Я ведь знала! Я всё знала! Мне рыба вчера приснилась, вся в крови…» — Марфа была суеверна, как все сельские женщины.

Из дома вышел отец Егор Семкин. Он не плакал. Его лицо было сухим и изрезанным морщинами, как старая кора. Он подошёл к сыну и посмотрел на него долгим, оценивающим взглядом, словно пытаясь запомнить каждую черту.

«Ну, что, воин?» — Голос его был хриплым, безжалостно твёрдым. Он видел, что если сейчас дать волю эмоциям, то Дима сломается.

«Я иду, отец. Нас на запад. Отправляют.»

Егор обнял сына, но это было мужское объятие: крепкое, быстрое, без сантиментов, но полное невысказанной любви и гордости.

«Слушай меня, Дима, — сказал отец, отстранившись и глядя ему прямо в глаза, — Там, на войне, будет грязь. Будет кровь. Будет страх. Но ты запомни: ты Семкин. Ты — человек. Не забывай про совесть. Запомни, что ты идёшь защищать вот это. Вот этот порог, эту землю, свою мать, своих будущих детей. Ты не зря учился, ты знаешь, что такое Родина. Помни это. И не дай себя сломать.»

Это было напутствие воина, не рыбака. В этот момент Егор, казалось, стал выше, шире. Он передавал сыну свою жизненную стойкость.

Они сидели на кухне. Марфа, с заплаканным, но теперь уже собранным лицом, готовила ему в дорогу лепёшки.

«Возьми, Димка, вот этот мешочек с землёй. Из-под нашего тополя. Возьми. Положи в вещмешок. Пусть она тебя греет там, на чужой земле», — сказала она, протягивая маленький, льняной, туго завязанный мешочек.

Дима бережно взял его. Это был не просто сувенир, это был символ, обещание возвращения.

«Я его никогда не потеряю, мам. Обещаю», — прошептал он.

Пришёл Фёдор с такими же красными глазами. Его мать плакала навзрыд, его отец был печален и суров. В эти короткие часы, пока они сидели в своих домах, горе было общим, невыносимым.

Дима успел заскочить к Ольге. Она уже знала. У неё в руках был букетик полевых васильков. Она не плакала. Она была бледной, как воск, но в её глазах горел твёрдый, трагический огонь.

«Ты уходишь», — просто констатировала она.

«Ухожу, Оль. Надолго. Не знаю, насколько.»

Она подошла к нему, обняла его за шею и долго, отчаянно поцеловала. Это был поцелуй-клятва, поцелуй-прощание с мирной жизнью, поцелуй-обещание верности.

«Я тебя жду, Дима. Я стану твоей Волгой, твоим домом. Ты только вернись. Любым. Хоть раненым, хоть… Я тебя полюблю заново», — она едва слышно шептала ему в губы.

Он ничего не ответил. Не мог. Только крепко обнял её, чувствуя её хрупкость и невероятную силу. Он сунул ей в руку свой диплом — символ мирной мечты.

«Это тебе. Храни. Я вернусь за ним. И за тобой», — сказал он.

Сирена грузовика прозвучала жёстко и безапелляционно. Время кончилось.

Он побежал, не оглядываясь. Он знал: оглянешься — не сможешь уйти. Он бежал к грузовику, а в руках у него были винтовка и маленький мешочек с родной землёй. Он увёз с собой запах материнских слёз, твёрдость отцовского напутствия и огонь прощального поцелуя Ольги. Всё это стало его невидимым боеприпасом для той войны, которую он пока видел только в кино.

Глава 4. Поезд на восток (страх неизвестности, первый опыт войны)

Грузовик доставил их обратно на запасной путь, где уже ждал эшелон — вереница грязных, скрипучих товарных вагонов, в которых обычно перевозили скот или уголь. Теперь они перевозили человеческий материал — будущих солдат. Их было человек сорок в одном вагоне.

Сначала царил хаос, потом — усталость и молчание. Все сгрудились на нарах, сколоченных на скорую руку. Пахло махоркой, немытыми телами и, странным образом, тревогой, которая висела в воздухе, как пыль.

Поезд тронулся. Стук колёс стал ритмом новой жизни. Трагический метроном, отсчитывающий время до фронта. Дима и Фёдор сидели рядом, не обмениваясь почти ни словом. Все слова, казалось, остались там, на перроне, с родителями и жёнами.

Путь на запад занял несколько дней. Поезд шёл медленно, часто стоял на полустанках, пропуская составы, идущие на восток, — с беженцами, ранеными и остатками разбитых частей. Именно на этих стоянках Дима впервые столкнулся с реальностью войны.

На одной из остановок, под Тулой, их вагон открыли, чтобы выдать сухой паёк. Рядом стоял санитарный эшелон. Из него выносили раненых. Это было зрелище, от которого сжималось сердце. Люди в окровавленных бинтах, с серыми, как мел, лицами, стонали, кричали. Запах карболки и гниющих ран ударил в нос Диме, ошеломив его. Это был первый, физический контакт с войной.

Он увидел молодого парня, совсем юного, которому, похоже, оторвало руку. Он лежал на носилках, и из его глаз текли беззвучные слёзы. Не от боли, как показалось Диме, а от потрясения и потери.

«Эй, браток! Как там, что там?» — спросил Фёдор у санитара, который перекуривал в стороне.

Санитар, старый, усатый фельдшер, устало сплюнул. «Что там, сынки? Мясорубка. Отступление. Всё горит. Атакуют… не знаю, как и чем. Словно саранча ползёт.»

Он затянулся и посмотрел на Диму и Фёдора с горьким сочувствием. «Вы куда? Пополнение? Вы, главное, не геройствуйте. Живыми бы… Живыми оттуда выйти. Это главный подвиг сейчас.»

Его слова, лишенные пафоса и пропаганды, врезались в память Димы. Никаких «быстрых побед», никаких «малой кровью». Просто «мясорубка».

Ночью, когда поезд снова тронулся, Дима не мог заснуть. Он сидел, прислонившись к холодной стене, и слушал тяжёлое дыхание спящих товарищей. Он думал о словах фельдшера. Он, будущий учитель истории, знал о войне только из книг. Знал о красивых атаках и мудрых генералах. Но реальность была другой: кровь, грязь, страх и бессилие.

Страх был вязким, холодным, он заползал под гимнастёрку. Это был страх не за жизнь как таковую, а за то, что от него, Дмитрия, ничего не останется — ни тела, ни души. Он лихорадочно сжимал мешочек с землёй.

Он вспомнил отцовское напутствие: «Не дай себя сломать.»

«Федя, — тихо позвал он друга, — ты спишь?»

«Нет. Думаю. О матери. О том, что я ей не успел сказать», — ответил Фёдор.

«А я думаю, что нас ждёт. Я ведь… никогда не стрелял по живым людям. Мне это… дико. Не по-человечески.»

Фёдор тяжело вздохнул. «А что человечно, Дима? Что? Разве они по-человечески к нам пришли? Я их ненавижу. За то, что испоганили нашу жизнь, за то, что напугали маму, за то, что…» Он не договорил, его голос дрогнул.

«Я не о ненависти. Я о себе. Смогу ли я? Переступить через это. Через себя», — уточнил Дима. Он всегда был честен перед собой.

«Сможешь. Мы ведь не на войну идём. Мы дом защищать идём. Если надо — переступишь. Иначе они сюда придут. Ты ведь этого не хочешь?»

Дима покачал головой. Нет, этого он не хотел. Он представил немецкого солдата в своём Камызяке, у своего тополя. И страх мгновенно отступил, уступив место холодной, стальной ярости. Ярости, которую он раньше не знал.

Поезд приближался к фронту. Теперь остановки становились всё чаще, и каждый раз им приходилось слышать войну. Глухой, далёкий грохот артиллерии, который поначалу был просто шумом, теперь становился осязаемым, заставляя звенеть стёкла в окнах.

Наконец, поезд остановился окончательно. Им скомандовали выгружаться. Была ночь, звёздная, но совершенно неприветливая. Вокруг — лес, тьма и запах гари.

«Разгружайся, живо! Рядовой Семкин, выходи! Рядовой Звонарёв, за мной!» — кричал командир роты, высокий, измождённый лейтенант.