Бесплатный фрагмент - Последняя инстанция

Настиана Орлова
Последняя инстанция

Обязуюсь Вас предупредить: каждая часть как отдельное погружение во тьму человеческой души, которое я заставлю Вас пережить со мной. Хочется в полной мере доказать Вам, что любая мысль токсична, если раздуть её до целой книги. Ведь не только у лекарств есть летальная дозировка.

Присмотритесь и заметите здесь «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Тут же культовые «Остров проклятых» и «Обитель проклятых». Всё об одном и том же. «Пролетая над гнездом кукушки» здесь как настольная книга. А намёки на Ганнибала Лектора — дань уважения.

На время мы станем соседями по психиатрической палате. Двери в палатах пациентов и замки в туалетах — табу. Обед по расписанию. Чур, таблетки за щёку не прятать. Так что не теряйтесь и подстраивайтесь. А если будете хорошо себя вести, быть может, Вас отпустят намного раньше.

Пролог

Жёлтый автобус дорожной службы на манер американского школьного автобуса невзначай проехал мимо, перетягивая на себя внимание всех ожидающих на остановке. В нём, готовые к труду, ехали дворники с мётлами в руках, как юные маги. Но путь их пролегал не в Хогвартс, а за окраину города — к стройке восьмиэтажки.

Павел усмехнулся своей ассоциации. Неужели даже в этой незначительной мелочи в мире был смысл — в том, чтобы он увидел автобус с дворниками и придумал эту параллель. А вечером сел пересматривать всю серию фильмов о Гарри Поттере. И уже в одной из частей нашёл следующую подсказку. Звучит, как какой-то бред.

Обычно он не думал об этих замысловатых причинно-следственных связях — не дольше, чем о любой другой навеянной мысли, — но последнее время его органы чувств стали ярче воспринимать любые совпадения. «Случайности не случайны», — гласила аннотация книги, которую он читал на выходных. И с тех самых выходных он не думал ни о чём другом. Книга называлась «Земле 2о лет». Не 2о тысяч, не миллионов, а всего лишь две декады лет. Автор полагал, что Земля, на которой живет читатель, — это матрица. Воссозданная декорация для одного единственного человека.

«Каково это — быть тем единственным, для кого создаются такие миры?», — думал Павел в начале чтения книги. А под конец он осознал: не такая уж это и глупая мысль. Для примера: сколько нужно матрицы, чтобы создать мир для Павла? Один муляж города. Одно кафе. Два-три учебных заведения. Дом. Сотня человек, среди которых семья, дюжина соседей, одноклассники и друзья. И всё. Материальность жизни Павла на этом ограничивалась. А больше за пределами рамок этого мира и не нужно. Остальное компенсируют картинки и видеоматериалы в интернете и по телевидению. Сотня актёров, мелькающих на экране, — графика; рок-звезды, чью музыку Павел боготворил, — звуковая дорожка, не более. Их тоже не существовало. Не существовало и этих гор, куда ездили отдыхать его родственники. Не существовало морей и океанов. Даже больше: не существовало истории. Кто-то просто придумал для Павла летопись воображаемого мира, чтобы парень поверил и задавал поменьше вопросов. То есть, то, что случилось до рождения Павла, ничем не реальнее, чем рептилоиды.

Игнорировать эти идеи сейчас не хотелось, потому что от их переосмысления приятно покалывало кончики пальцев. Была в этом какая-то искра. Чем больше совпадений он находил, тем реальнее эта фантастическая мысль, и тем фантастичнее его жизнь. И то, что Павлу, по невероятной случайности, тоже 20 лет на момент чтения книги — никакая не случайность.

Он стоял на остановке. Мимо проезжали другие автобусы, а он, за неимением иного, дискутировал сам с собой, доказывая и тут же опровергая гипотезы, выдвигаемые в книге, которая до сих пор лежала в его рюкзаке.

А если у каждого человека имелась своя матрица? Или человек, как в «Аватаре», лежит в капсуле, а в его сознании крутятся картинки жизни, которой не существует?

Ну, да, конечно. Он — лазурный аватар, который вместо того, чтобы встать пораньше и успеть на электричку, вынужден сейчас морозить себе зад в ожидании маршрутки, чтобы поехать на учебу.

А если смерти нет? По истечении срока, лет в шестьдесят, он просто очнется в аквариуме желатиновой жижи, как какая-то маринованная селёдка. И вокруг будут стоять люди в халатах и осуждающе смотреть, мол, и этот подопытный прожёг свою жизнь напрасно. И весь эксперимент — создание индивидуального мира для этого человека — был напрасным.

Или это временнáя иллюзия — путешествие в прошлое — как платный аттракцион, куда пускают богачей, чтобы прожить жизнь, как их предки, которые платили за коммуналку и ели еду из супермаркета, а не гомогенную пюрешку из герметичной упаковки. Потому что в их будущем, в году так трехтысячном, где-то на Марсе других развлечений нет. Потому что будущее утопически идеально и предсказуемо…

Если думать об этом слишком долго, можно сойти с ума.

Часть 1. Депривация свободы

Окна здесь по определению не открывались вне зависимости от того, чего хотели остальные. Вентиляция не гоняла воздух по просторным коридорам. А кондиционер, элементарно, сняли и увезли ремонтировать на неопределенное время. Всё бы ничего, но воздух не проникал даже через щели в окнах, потому что их нет. Когда-то один единственный случай в 1956-ом навёл руководство на мысль о том, что решётки на окнах и отсутствие ручек на оконных рамах — важнейшая необходимость. Наверное, доплачивать уборщице никто не хотел.

Несмотря на вековую историю двухэтажного здания, в котором в начале XX-го века размещались военные казармы, затем во времена гражданской войны сюда свозили всех инфекционных больных, ну а только после Второй Мировой здесь организовали Психиатрическую больницу, вопрос с наладом работающей вентиляцией оставался открытым.

Поэтому вся группа теперь была вынуждена обливаться потом, мучиться непонятным зудом и дышать насыщенным кварцем воздухом. Раз в год и палка стреляет, и кондиционер забирают в ремонт. Согласитесь, атмосфера совсем не располагала к душеизлиянию. Однако они всё равно собрались в одном месте, а своего рода сестра Рэтчед руководила их сборищем всего неопределенного и пограничного, что бывает в людях. На самом деле девушка, Инга Васильевна, — их врач-дежурант — ничем не схожа с персонажем Кена Кизи, просто Павлу так хотелось. В институтские годы он имел удовольствие много читать — за неимением другой деятельности. Ассоциация напросилась сама собой.

— Может, Луиза хочет что-нибудь сказать? — как по сценарию, провозгласила эта девушка тридцати лет от роду, не имеющая пока ничего, кроме сертификата о высшем образовании. На поприще психиатрии её опыт начинался здесь и сейчас, и Паше такой предводитель не нравился. Но кто его спрашивал.

— Не сегодня, — ответила в который раз Луиза. Девушка двадцати трёх лет. И никакая она не Луиза, всего лишь Маша, но просит называть себя, соответственно её мировоззрению. Чёрствая, сухая брюнетка, которая даже не смотрела на Пашу, словно не замечала, — взор пробегал насквозь. Это неудивительно. Может, Павел мало знал о ней, но того, что знал, было достаточно, чтобы чувствовать, что ему с таким человеком не по пути. В этот раз Луиза опять ничего не рассказала группе, а Павел на это только закатил глаза.

Ну что ж. Такими темпами знаменитая «групповая психотерапия» этой Луизе не поможет.

Павел бросил взгляд на соседа справа. А вот Макс со своим другом точно не промолчат сегодня. Максим, если не понятно, — парень с раздвоением личности. Для него мнение своей названной личности важнее мнения окружающих. И вот сейчас он вновь тянул руку, чтобы поделиться своими наблюдениями о мире, настоящем и гнетущем его.

Сестра Рэтчед глянула на Максима, следом скосила взгляд влево и внезапно обратилась к нему:

— Павел?

— М? — отозвался он. Взгляд метнулся к её карим глазам, задержался на приподнятых бровях и опустился вновь вниз, к щиколоткам.

— Поделишься мыслями о том, как влияют на тебя групповые занятия? Ты размышлял о нашем домашнем задании? О своей роли в мире?

Павел протяжно выдохнул. Она говорила строго по сценарию. Одно только его смущало: как они и её вплели в Систему? Почему доктор Инга — как привыкли её называть пациенты, — выбрала эту профессию? Паша часто задумывался, что движет людьми, которые намеренно приходят в Систему? Почему Инга не выбрала Ветеринарию, чтобы быть подальше от этой мозгопромывочной грязи? Или не пошла по стопам родителей, чтобы добиться успеха в Бизнесе? Конечно, все профессии так или иначе призывают копаться в мозге, без этого сейчас никуда, но Паше кажется, что психиатрическая больница — это эпицентр зла, штаб-квартира надзирателей Системы. Здесь помимо обычных больных много тех, кого присекла сама Система за то, что этот кто-то посмел приблизиться к её тайнам. Инге Васильевне на своём месте, очевидно, тепло и комфортно, хоть она и палит всю их контору своим зловещим видом.

«Так почему Психиатрия?», — каждый раз искренне хотел спросил у неё Павел, но так и не решался. За ними наблюдают. Да и вопрос — риторический, не иначе.

— Можно, в этот раз я тоже воздержусь от высказываний? — попросил вместо этого Паша. Лицо врача-стажёра не изменилось, ни один мускул не дрогнул. Сложно было сказать, как она относится к ним всем и к нему лично, потому что с таким непроницаемым лицом доктор могла и в автобусе ехать, и вырывать у людей позвоночники. Каждый человек был хорош в чём-то одном. Так вот искусством доктора Инги был её профессионализм.

Да, надо признать, если бы Павел возглавлял Систему, он бы тоже назначил её на эту должность.

— Павел, — обратилась она, не моргая, — именно обсуждая наши идеи и мысли, мы в конце концов приходим к соглашению. Обсуждая проблемы с другом или компанией, мы с большей вероятностью найдём решение. Даже если мы, как слушатели, не будет давать оценку твоим мыслям, тебе самому будет легче расставить приоритеты и найти истину среди ошибочных выводов…

Опять она об этом. Павел сомневался, что он заслуживал звание «проблемный пациент», — опять же, он смотрел фильмы, — и повышенное внимание к его персоне без приукрас выглядело подозрительно. Что ему ещё сделать, чтобы от него отстали? В конце концов, он здесь не ради терапии.

— Может, завтра, — сдался он. Деланное сожаление, как он надеялся, отразилось на его лице. — Я правда попытаюсь.

— Хорошо, — как ни в чём не бывало перевела тему сестра Рэтчед. — Готовность идти на уступки формирует в нас умение слушать. Вас никто не осуждает. Цель, в первую очередь, обеспечить Вас надежной опорой, с помощью которой Вам станет легче открыться себе и миру. Давайте в таком случае, переключим внимание на слушание. Отвлечёмся. — Она слабо жестикулировала, чем напоминала Павлу ленивую коалу. — Сейчас я включу знаменитую симфонию для духовных практик. Просто послушаем её, и в конце Вы мне назовёте по одной эмоции, которую она в Вас вызвала.

Воцарилось молчание, ввиду технической заминки. Доктор искала в своем плейлисте нужную музыку, провод переходника опутывал её телефон и спускался, как белая струйка молока, к сабвуферу десятилетней давности. Скорее всего, эта одна из двух колонок, составляющих полноценный домашний музыкальный центр. Так кажется. У бабушки Павла дома тоже такая есть.

Была.

Справившись, доктор Инга отложила телефон на колонку и обернулась к пациентам. Руки были сложены на коленях в замок, ноги соприкасались на уровне коленей и щиколоток, подбородок приподнят чуть вверх. В таком положении Инга не выражала ничего. Как если бы Некто внезапно сбросил все настройки на заводские, обезличив Ингу до состояния куклы. Такие были первые ассоциации, и за столько лет Павел научился им верить.

Заиграл быстрый колокольный перезвон, к которому в процессе подключилось нечто ударное, вроме метронома, добавляя ритм. Затем наслаивались другие инструменты. Фортепиано. И шипящий звук на фоне, который Паша никак не мог идентифицировать. И снова на первый план вышли колокола.

Доктор Инга, видимо, из тех людей, у которых есть даже «плейлист для церкви».

Он попытался сосредоточиться, даже закрыл глаза. Какой там был вопрос? Назвать чувства, которые вызывает у него эта композиция.

Никаких.

Это не первое групповое занятие; кто-то, на скромный взгляд парня, действительно добился прогресса, но Паша знал, что чужая результативность в этом случае направлена на то, чтобы другие быстрее открывались. Нельзя исключать факт, что эти реконвалесценты, душевно повествующие о том, как легко на душе им становилось, всего лишь массовка.

Затем к композиции прибавился новый звук — женское горловое мычание. Паша открыл глаза и уставился на одну из пациенток. Она, казалось, была наполнена каким-то божественным благоговением, этакая Мать-Природа в человеческом обличии, за что и получила она это прозвище. Волосы пушисто опадали на плечи и грудь. Ни капли макияжа, но по сравнению с другими её можно было бы даже назвать милой, если бы не эти приступы нирваны под церковные звуки.

Доктор проследила за реакцией остальных присутствующих. И если пациенты были заметно встревожены, взгляд Инги опять был лишен каких-либо оценочных оттенков; она приняла информацию, зафиксировала в невидимый блокнотик и двигалась дальше.

Не в правилах стен этого заведения называть кого-то умалишенным или блаженным. Но в шутку можно давать друг другу клички. Как Матери-Природе.

Павел не знал, есть ли у него негласная кличка, потому что он не понимал, что в головах у этих людей. Когда он был ещё на свободе, учился в школе, в университете, подрабатывал на заводе, мотивы и мысли людей были написаны у тех на лицах. Кто-то пытался скрывать их, но тем самым ещё сильнее обнажал душу перед Павлом. Люди в основном были похожи, и двигала ими всем понятная физиология, желание быть любимыми, иметь уважение среди себе подобных. Это если прям утрировать. А что в головах у местного контингента, Павлу не понятно. Он уже вторую неделю, как по звонку, обивал коридоры этого заведения, пытался вести себя менее подозрительно и заставлял Всевидящее Око думать, что Оно победило.

Двуличие, проснувшееся в нём, порой поражало и его самого. Здесь и сейчас он — один; наедине с самим собой — другой; во внешнем мире — третий. И нигде он не настоящий, потому что понятие жизни у него немного отличалось от общепринятого. Он уже не помнил, когда он жил, а не просто рефлексировал свои мысли и ощущения, читая символические знаки и сопоставляя их в своей голове. Многогранная эмпирическая структура выводов напоминала кристаллическую решётку прочных связей. Увы, игнорировать их больше не получалось, поэтому он теперь здесь.

— Ну, что? Появилось ли что-то от прослушивания данной композиции? — спросила доктор Инга, как только мелодичные ноты аутро стихли, а Мать-Природа лениво покачивалась из стороны в сторону.

Макс уже тянул руку. Поза его не изменилась, лишь раскрытая ладонь взлетела вверх и сотрясалась, как от разрядов тока. Казалось, ткни в этого парня иголкой, и его разорвёт от словесных потоков; а учитывая, что у него два разума на одно тело, то тот поток не заткнется, если не дать право высказаться всем.

— Давай, Максим. Начни первый, — наконец, обратила на него внимание Инга.

Павел закатил глаза, предчувствуя это самое. То, что в психиатрических кругах не научились никак иначе называть, кроме как мысленно матом. Возможно, единственная роль Максима в этом мире — это раздражать других, заставляя уходить в себя, запираться как можно глубже, чтобы не слышать его бред.

— Я всё время думал об отце. Эта мелодия напоминала мне о детстве. Когда я был меньше, отец говорил мне: «Человек — животное, искушённое до всяких соблазнов, и всегда им и останется». Отец учил меня бороться с подобными порывами. Настаивал на том, что нужно пробудить силу, заложенную во мне природой, которая у других атрофирована, и учиться управлять ею. Настоящая сила… «Человеческая популяция, — повторял он, — нуждается в чистке. Кастовое разделение сделало одних безвольными овцами, а других — пастухами. И этого не изменит один голос или даже миллионы голосов. Этот мир не исправить без кардинальных мер. Социальная дезорганизация уничтожающего лидерства». Он говорил это нам за обеденным столом. За игрой в нарды и лото. На прогулках и на праздниках, когда выпивал, и когда водил нас в кино…

Макс всё продолжал. Его радикальные взгляды мог бы принять даже Павел, если бы только эти взгляды не подразумевали под собой кровавую бойню меньших над власть имущими.

Второй личностью Максима был голос его отца, который однажды заставил его напасть на человека. Максима по решению суда здесь держали насильно.

***

Здешние обеды также претерпели некоторые изменения, требуемые правилами безопасности. Хочешь, сиди за круглым столом; хочешь, выбери стол-по-трое. Но оставаться совершенно одному с обеденными принадлежностями не желательно. А уйти с ними в палату тем более не позволят. Как и не вернут на место ручку от пластмассовых окон. Если понаблюдать за упрямыми людьми, то они и ложкой сумеют, к примеру, вспороть себе живот. Нельзя недооценивать отчаяние человеческого рода, склонного страдать при любой удачной возможности. Представьте себя ребёнком, которому голосом взрослого пообещали приз, если вы сможете проделать в диване дыру чашеобразной стороной ложки. Затем попробуйте оставить такого ребёнка на весь день с этой мыслью. Не нужно усиленно думать, чтобы догадаться: если вдавливать с достаточной силой, рано или поздно непрокалываемое полотнище растянется и порвётся, впуская ложку внутрь — в нашем случае, в брюхо.

Поэтому за одиночками следят в четыре глаза.

Это и заинтересовало Павла — это повышенное внимание. Захотелось поиграть на чужих нервах. Словно бы он парень с репутацией вора, который каждый день посещал один и тот же магазин. Внимание повышенное, но неоправданное.

Паша рад наконец-то поесть в одиночестве. Он уже принял холодную переноску с чашкой супа и вторым, и пошёл к наиболее изолированному дальнему углу, как на пути появилась та неприятная пациентка — Луиза. Скрытная, мутная, ещё и психованная. Та деловито покосился на еду Павла и на свою:

— Знаешь, раз уж мы заказали одно и то же, тогда вместе пообедаем? — начала она, и Павла почему-то это ошарашило. Эта Луиза правда не считала невербальных сигналов или это оригинальный способ начать знакомство?

— Нет, — сказал он и постарался обойти сумасшедшее препятствие.

— Подожди, эм, Павел? Я просто рядом посижу.

— Нет, — повторил Паша. Он не враждебный. Он всего лишь хочет иметь право выбора, где сидеть и с кем. И он выбрал одиночное место вдалеке под взором надзирателей, провоцируя их своим единоличием и необщительностью.

— Да погоди ты, — Луиза перехватила его за локоть, другой рукой всё ещё удерживая свой поднос.

— Не трогай.

Предупреждение никого не испугало. Другие пациенты ими не интересовались. Луиза приблизилась, так и не отпуская руку, чтобы прошептать:

— Мне нужно проявить себя «компанейской» и готовой к общественной жизни. Так что я вынуждена первой пойти на контакт, чтобы меня перестали насиловать на индивидуальных сессиях, — объяснила она.

Абстрактная картинка резанула в голове неприятным образом после слов о насилии, и Павлу понадобилось мгновение, чтобы отмахнуться от неё и проанализировать ситуацию.

Так. Луизе нужно притвориться «нормальной». И она выбрала средством достижения цели Пашу, исходя не из личных выводов, а просто так. Потому что Паша — первый попавшийся? Так он и поверил. Это был бы слишком очевидный ход, чтобы запудрить Павлу голову и отвлечь от главного. Однажды с Павлом уже познакомилась девушка, чисто «случайно», и ничего хорошего после неё в его жизнь больше не случалось. Он учёл свои прошлые ошибки, и теперь уяснил: ничего не делается «просто так». Случайности заканчиваются там, где существует хоть мизерная выгода.

— Я сказал «нет». Глухая? — взъерепенился он. Последний раз с ним вступали в контакт так агрессивно только в школе. Школа вообще странное время. Единицы могут назвать это время лучшим в жизни. Школа создана не для жизни, а для избегания её. Так что, пожалуй, это был последний раз, когда кому-то было до него дело в принципе, и сейчас вот опять.

— Ты обломишься что ли? — девушка пихнула его в грудь, как свояченица пихает своих корешей у подъезда. Слишком много тактильных событий.

Луиза не унималась. Зелёные капельки глаз смотрели в упор и не желали быть проигнорированными. Павел глянул за спину Луизы, ища аргумент, с помощью которого можно скрыться от неё, и уже начинал злиться, пока не нашёл:

— Если ты не отступишь, я попрошу вон того верзилу вмешается.

— Да ты меня не слышишь! Мне нужна помощь.

— Позвони в техподдержку.

Луиза наконец отцепилась от него. Бросив презрительный взгляд на Павла, она процедила сквозь зубы:

— Сыкло.

Часть 2. Изоляция

План, не успев созреть, уже вышел из-под контроля.

У Павла теперь есть собственная палата. Личная во всех смыслах. Из неё выходит прекрасный вид на огромное Ни-че-го из окна, которого нет. Который гармонирует с домашней и уютной обстановкой обшитых матрацами стен. У него есть кровать с периной и комплект постельного белья. Туалет и раковина. Больше ничего ему не предоставили по простой причине того, что теперь он «на карандаше» у заведующего отделением и, по совместительству, у своего лечащего врача.

Можно сказать, его заметили, наконец-то, и всё из-за сцепки с этой занудой-Луизой, которая так отчаянно сверлила его мозг, что он не выдержал и наорал на неё. В ответ девушка напала с кулаками, и, собственно, в соседней камере палате для одиночек теперь сидит и она. За что боролись…

Бледные стены напоминали кожу одной из пациенток — имя он не запомнил, — она страдала дистрофией. Всё её тело, покрытое тонким пушком, сияло молочным цветом, показывая степень её болезни. Ещё чуть-чуть, и она бы слилась со стенами, которые окружали сейчас Павла днём и ночью.

Время взаперти дало ему возможность подумать. Он часами сидел в одной позе в изголовье кровати и смотрел перед собой. Если бы его транслировали по ТВ, как реалити-шоу, это была бы самая низкорейтинговая передача, и он постарался, чтобы это было действительно так — превозмогая боль в шее и желание покурить, он упорно отсиживал свой срок. Двое суток.

Неспособность выговориться приносила на данный момент наибольший дискомфорт. Просто обсудить, чтобы понять, как ему следовало поступить. Потому что реальность ощущалась, как какой-то непродуманный разработчиками тупик, в котором ему никто не может объяснить значение элементарных вещей. Все только лгут, глядя в глаза, а это, сами знаете, не очень радует и отбивает желание доверять.

Ему нужно быть максимально бдительным, чтобы не выходить из образа. Потому что план, не успев созреть, уже вышел из-под контроля. Вторая неделя, а его уже попытались приструнить этим заточением, заперев наедине с самим собой. Исправительная изоляция действовала на него соответствующим образом, воскрешая в памяти все события, захороненные под покрывалом стыда. В любое другое время вспоминать их не было бы ни капли желания, но здесь минуты тянулись часами, и вспомнить он успел всё.

***

Если спросите его о самом примечательном событии, перевернувшем его жизнь, то Паша без сомнений ответил бы, что это его первый арест.

Сразу стоило пояснить: он не виноват. Кто-то, кто оказался излишне скрупулёзным, или тот, кто не вовремя встал на его пути, — виноваты. Он — нет.

Он помнил это, хотя прошло, пожалуй, лет восемь. Легкий стыд и непонимание всё ещё не давали ему отпустить это воспоминание и забыть, как он делал бы это с другими проблемами в жизни. Этот случай в биографии задел его за живое.

Дело было в жарком июне. Его погнали с первой официальной работы из-за скандала с высокопоставленным клиентом и пригрозили, что с их рекомендациями его примут только в ассенизаторскую контору, где ему и место до конца века. Говорили они это не так завуалировано, кстати, но смысл понятен. И после увольнения Павлу приходилось тяжело. Он пробовал устроиться на смежные должности в дочерних компаниях, чтобы не терять стаж, но его гнали ссаными тряпками. Он позанимал деньги у всех, у кого мог, но наладить жизнь и устроиться на новую работу не получалось. Как будто все в городе внезапно узнали, что он необучаемый опездол, и теперь не хотели подписываться на это. Чёрная полоса для его карьеры и кошелька.

Он не работал уже сколько, месяца три? Последние деньги ушли на ежемесячную плату за ещё тогда съемную квартиру, и в какой-то момент он начал голодать. «Неужели это и есть взрослая жизнь, которую так нахваливали сверстники?», — думал он с истеричной усмешкой, попивая чай из заваренного по третьему разу пакетика. Неприятное чувство в желудке сопровождало его днём и ночью. На шестой день он подумал, что привык, как бы странно это ни звучало. Люди голодают и по месяцу, когда сидят на бесчеловечных диетах, так почему временное отсутствие пищи должно его коробить? Он справится. Когда его особенно сильно клонило в сон, он спал. Снилась ему только еда, к слову. Когда пропало настроение, и его настигла апатия, он смирился. Но он справится, думал Паша, просматривая очередное объявление о работе. Однако не тут-то было. На воде и старых сухарях далеко не уедешь. По пути на внеочередное собеседование он чудом не упал в обморок, и тогда-то он осознал плачевность своего положения. Нет, он не вывезет это, если что-то не сделает. И он решился на отчаянный поступок.

Мозг работал исключительно на солнечной энергии, поэтому нечего удивляться. Павел буднично оделся, закрыл квартиру и целенаправленно пошёл в супермаркет — дальний от его дома, где он почти не бывал. По дороге он ещё сомневался; давал себе обещание, что может отступить в любой момент; отговаривал себя и вновь подстрекал, как достойным потомок Раскольникова. Но всё изменилось, когда он зашёл в саму обитель порочной еды.

Он потел и учащённо дышал. Корзинка неощутимо болталась в его руке, задевая полки и углы. Какие-то товары падали позади Паши, но он слишком волновался, чтобы заметить их. Люди вокруг не заботились о нём, занятые своими покупками, но что-то подсказывало Паше, что его спину уже прожигал взгляд охранника. Здоровенный мужик на входе старше на несколько лет стоял в фирменной зелёной жилетке. В руках он сжимал рацию.

Павел поспешно проходил мимо полок. Между лопаток горело неприятным предчувствием опасности. Рационально! Выбирать с умом! Ему нужна гречка, наверное, или что-то вроде лапши-спагетти. Что легко засунуть под толстовку и сойти за толстяка.

Сильные потуги в желудке заставляли обливаться слюной при появлении в поле зрения едко пахнущей выпечки. Нет, это не выход, это того не стоит, думал он, отворачиваясь от полки с тёплыми булочками.

И прямо носом упёрся в другой стеллаж.

Будьте прокляты, гамбургеры, чей запах заставил Павла потерять разум!

Он неосознанно схватил бумажный пакет и засунул в него три гамбургера, упакованных в пластиковую коробочку, отчего даже выронил пустую корзинку.

Гребанные его руки, это было слишком палевно!

Паша оглянулся и поймал взгляд охранника, обращённый прямо на него. Глаза в глаза.

Он бросился бежать. К груди прижимая заветный пакет с едой, он оббегал один стеллаж за другим, врезаясь в покупателей, как торпеда, на полном ходу. Охранник побежал тоже, но Павлу удалось виртуозно проскочить и не попасться ему в руки.

В висках долбил набатом собственный голос: «Чёрт-чёрт-чёрт!».

Здоровяк преследовал. Павел бежал. Сучий супермаркет был во много раз больше обычного киоска, где можно сдуру спереть пару пирожных и продавщица даже не попытается воспрепятствовать. А здесь за ним до сих пор гнался охранник, как голодный лев за антилопой. Но в их случае, антилопа оказалась намного голоднее и изворотливее.

На обдумывание схемы движения у парня было меньше секунды, поэтому не стоит полагаться на его навыки планирования и реструктуризации! Он голодный двадцатичетырёхлетний мальчишка, отчаявшийся до кражи еды. На его стороне были гормоны, адреналин и страх в чистом его виде. Он сшибал продукты с полок, толкал людей, прямо в стеллажи. Ему удалось оторваться, и теперь всё, что отделяло его от прямой сплошной до дома, — это автоматическая дверь супермаркета.

Последние силы были брошены на преодоление преграды.

Вот только он с таким запредельным упорством отрывался от охранника позади, что не заметил второго.

Тот, крепко сложенный, но худощавый, как бамбук, в последний момент встрял между стеклянными створками и Павлом. Паша даже понять не успел, что его остановило, как тут же оказался сбитым с ног. Больно упав на плиточный пол, он так и не выпустил драгоценный пакет из рук, придавив его своим телом. Сверху его атаковал тот охранник, а следом накрыл и второй.

Чтобы его осудить, окажитесь на его месте и решите эту проблему как-то по-другому. Вперёд. Он подождёт.

Сидя в полицейской машине, он думал только о том, что теперь он преступник.

Как это могло произойти? Почему он попался? Он крал и раньше, не из нужды, а по молодой глупости, но такого ни разу не было! Ни разу! Он вытаскивал из магазинов целые корзины продуктов. Как он мог попасться на грёбанных бургерах?! Как будто кто-то ударил его в локти, подтолкнул его руки к этим бутербродам, чтобы подставить…

Может, за этим стоит кто-то ещё? Кто-то более могущественный, чем он, кто может дергать за ниточки. Кто-то, кто ставил ему подножки скрытно, но не менее изящно…

Паша думал и анализировал. Прокручивал в голове свои действия. Было стыдно, но не за кражу, а за свою глупость. Неосмотрительность. В отделении полиции на него смотрели с легкой ухмылкой. Ну да, конечно, им в жизни не пришла бы такая идея, они бы не опустились до магазинной кражи, они — молодцы, а Паша — дурак. А чего с дурака возьмёшь? Посадить его на пятнадцать суток и влепить штраф. Так они мыслили и, не скрывая, перешушукивались при нём же.

«Унизительно», — в который раз повторял себе парень и не отводил от них злой взгляд. Когда ему в общих чертах объяснили дальнейший ход дела, он подумал, что хуже, чем это, в жизни ничего уже не может произойти.

А потом, менее чем через пятнадцать суток, его отпустили за хорошее поведение. Да и шутка уже о «голодающем Поволжье» никого не смешила, а кормить его и выделять свободную койку — только в убыток. Штраф всё же выписали.

За это время Паша немного ближе познакомился со своими надзирателями и привык к ним. С одним из них они даже обменялись телефонами, потому что Павел занял у него денег на первое время, но не об этом речь.

По выходе Паша уже с твёрдой решимостью пошёл разбираться со своим дерьмом, чтобы больше не попадать в такую ситуацию.

Чёрная, во всех смыслах, полоса в его жизни, оставила мораль: как только ты попытаешься дерзить, судьба вернёт тебе это в троекратном объёме в виде мощного подзатыльника. А если ты подумал, что можешь оседлать судьбу, то тебя тут же выбросят из седла.

Мораль ещё одна: благодаря тому, что он насильно был выпнут на путь исправления, он стал на шаг ближе к истине, которая открыла ему глаза на мироустройство и Систему.

***

Он мог сидеть и дольше. Вариться в собственных сожалениях и сомнениях. Но по истечении сорока восьми часов медбрат постучал, заставив Павла проснуться от погружения в прошлое. Что ж, если они думали, что ему не хватит упорства высидеть и он станет мягче, покладистее, то они ошибались. Он всё ещё неуклоним от своей цели.

Его незабвенную подружку выпустили только на следующие сутки. Павел увидел её в общей гостиной, пока был занят тем, что развлекал себя всеми возможными способами. Она заторможено ввалилась в общий зал и приглядела незанятый диванчик. Прошла мимо парня и даже не посмотрела, словно не узнав обидчика. Вид был взъерошенный, напоминая невыспавшегося подростка после сумасшедшей ночки. Плохая координация выдавала в ней пару успокоительных таблеток. Видать, девчонку не так легко было утихомирить. Заострять внимание долго не хотелось, тем более после того, как первые сутки он действительно думал только о ней и об их короткой стычке. Искал подводные камни, потому что делать больше-то нечего в заточении. А теперь у него отлегло, да и есть занятие поинтереснее. Пусть идёт к чёрту. Это не важно теперь.

Изрядно потрудившись, он наконец смог скомковать смоченный хлебный мякиш, чтобы затем использовать его, как сырье для лепки. Ключа из него всё равно бы не получилось. Можно, конечно, нашинковать этим месивом замочную скважину двери, чтобы задержать людей, которые попытаются пройти через неё, но пока практической необходимости в этом не было. Павел отложил первый комок в сторону, принимаясь за следующий кусочек. Курить хотелось нестерпимо. Хлеб под пальцами напоминал теплый галлий — металл, плавящийся в руке при температуре человеческого тела. Он бесполезен в строительстве, но зато широко используется в создании зеркал и термометров. Павел когда-то был хорош в этих всех металлах, а теперь он в психиатрической больнице. Лепит фигурки из хлебного мякиша. Ходит на групповую терапию. Вокруг него умалишенные, и он — один из них. Поздравьте его!

Как он должен справляться? Хорошо, что человеческая жизнь — это не навсегда. Через несколько дней всё, наверняка, наладится. Только бы дотерпеть. Никому нельзя давать знать, что его чемоданчики всегда собраны и стоят у порога.

Он продолжал делать заинтересованное лицо, разминая хлебные колбасы в один подвижной состав, и раскладывал по столу. Весь его вид был сосредоточен и как бы говорил, что он невероятно занят и лучше к нему с бесполезными разговорами не подсаживаться.

Часть 3. Психоз

Взгляд медбрата прожигал спину, но как только Паша оборачивался, парень смотрел спокойно и будто не на него. Смешно от этих догонялок, с одной стороны. А с другой, он даже побриться нормально не может. Бритву по понятным причинам не дают, а электрической машинкой гладкости не добьешься. Поэтому либо ходи с брутальной небритостью, либо проси, чтобы санитары сами побрили тебя, контролируя каждое движение, а на такое Паша соглашаться не намерен. Можно, конечно, ходить как жуткий дед, что оброс бородой до грудины: каждый день он выкидывал новые фокусы на «радость» медперсоналу, и здесь это вроде как в порядке вещей. Но это не путь Павла. Он старался обходить эту сторону жизни и совсем уж не уподобляться.

Закончив с процедурами, он имел несколько часов, свободных от занятий. Хобби он так и не обзавелся, а привезти сюда свои книги или ноутбук ему не дали. Даже телефон попросили на время сдать. Но это только пока он новенький и неадаптированный.

Довольствоваться Паша мог тем, что имелось.

Христианские журналы были на каждом столике, а хорошую литературу тут днём с огнём не сыщешь. Как и спичек. Как и сигарет. Настольные игры, к несчастью, предполагали компанию. По телевизору шли программы с канала «Культура». Из-за всего этого безобразия царило почти кладбищенское спокойствие. Никого не провоцировали ни цвета занавесок, ни громкие звуки за окном, только порядком поднадоевшая скука.

Он поплёлся к окну. Со второго этажа была прекрасно видно, как миролюбиво играли там на свежем воздухе те, кому было это разрешено. Паша в свою очередь уже вышел из одиночки, но доктор ещё не дал зелёный свет на прогулки.

На заднем дворе было некое место для трудотерапии. Пациенты могли сажать цветы в массивные клумбы. Хоть засади всю полянку, не важно. Никто за этими клумбами не следит, кроме самих пациентов. Там весьма красивые цветы кстати. Одна из пациенток, кажется, самая старая женщина на памяти Павла, Зоя Кирилловна, прикладывала все свои силы, чтобы трясущимися кистями посадить хоть одну ромашку с краю. Она опиралась на ходунки, с седой ухоженной прической и ростом полтора метра была похожа на возрастную Розу из Титаника. Просто наблюдение.

Можно было ничего не делать, как та же Мать-Природа: она снимала обувь и гуляла босиком по травке, напитываясь июньским солнцем. Странно, что она не верещали от того, что своими ногами давила незримую живность.

Свежий воздух исцелял. По крайней мере её.

Он точно полезет на стену, если придётся задержаться здесь надолго.

***

Была и неожиданно приятная часть в пребывании здесь. Среди десятков разных мировоззрений встречались настолько гениальные, о которых не задумывались даже отцы-прародители Философии.

На одной из групповых терапий речь зашла о «внутренних переживаниях», и Павел в самом деле начал немного переживать, когда услышал слова одного из пациентов:

— Если когда-нибудь Вы… Вы все! Захотите испытать высшую степень шока… И понять, что в мире всё тлен, а жизнь скучна и обыденна… — уверенным тоном начал он, а остальные затаили дыхание, — посмотрите полный разбор сюжета «Death Stranding»… Или игрофильм… Желательно перед этим посмотреть «Евангелион»… И пустить хмурого по вене…

— Кого пустить? — уточнила доктор Инга.

— Хмурого! Наркотик такой. Не при Вас будет сказано, но эффект такой, что крыша улетает напрочь. А без него у Вас не получится осознать масштаба того сюра, в котором мы живём…

— Спасибо, Денис, — проговорила доктор, настрачивая что-то в своём планшете. Она собиралась перевести тему, потому что игр этих не знала и знать не хотела. В отличие от Павла.

— Постой, можешь на пальцах объяснить, что в них такого особенного? Что тебя задело за живое? — говорил, а возможно, и проявлял хоть какую-то активность впервые за долгое время Павел.

Денис с радостью переключился на парня:

— Это мир, который вроде бы жив, но вроде мёртв. Это игра с очевидной целью, но неизвестно: это символизм или действительно цель героя. Это мир, в котором никого не удивляет телепатическая связь сестёр-близняшек, а духи населяют весь мир. Это игра, где для поисков призраков используют недоношенных детей, а женщина, чей ребёнок погиб ещё в утробе, была связана с его духом пуповиной. Это мир, где сны — это не сны, а реальность; а реальность не является таковой, поскольку всё относительно. В этом мире ты будешь путешествовать во времени, но так ли это?..

Повисло молчание. Павел ожидал совсем не этого. Искал камень, а нашёл алмаз собачье дерьмо. С ним такое бывает.

Немного с досадой под конец он понял, что здравая мысль парня и вовсе сорвалась с крючка, и Паша остался только с рекомендацией игры на будущее.

— Я бы с удовольствием поиграл с тобой в неё, — на всякий случай произнёс он и попросил кивком их доктора-стажёра продолжать.

Сессия только началась, а он уже чувствовал себя уставшим. Инга тоже была не в духе. Привычные сеансы терапии перед ужином давались нелегко, если перед этим ты всю ночь следил за шизофреническими выходками пациента, чьего имени Паша не знал, но слышал, как тот размазывал фекалии по палате.

В такие моменты Павлу хотелось просто отключить разум, чтобы время ускорило свой ход и романтика психиатрической больницы оставалась эстетически пригодной. Если в истории его сумасшествия фигурирует дерьмо, сперма и другие выделения человеческого организма, то он предпочитал их игнорировать, чтобы через несколько лет вовсе забыть. В его коротком курорте в психушку не было фекалий, и всё.

Однако, для Инги это обычный вторник. Разве что она спокойнее обычного, движения её плавнее и капельку грациознее. Меньше самоконтроля из-за усталости.

— Тогда, если больше никто не хочет высказаться, — она выждала монументальную паузу, — то предлагаю вам пройти опросник.

Из-за спины доктора появились кипа аккуратных листовок размером с альбомный лист и фломастеры.

— Это тест Бузина. Он выявляет Ваш умственный возраст.

— Прошу прощения? — переспросил Макс. Его лицо исказилось от заинтересованности.

— Мы посмотрим, в каком возрасте ваш мозг по меркам общепринятого среднестатистического человека.

— И что вам дадут эти результаты? — все-таки спросил Паша с подозрением. Зачем им знать о внутреннем возрасте его или их всех. В плане лечения едва ли это окажет им помощь. Если только с помощью этого теста они не собираются раскусить обман Павла…

— Они дадут мне понимание не только уровня вашего ума, но и эмоционального возраста. Вашу преемственность психотерапии, которую можно будет в дальнейшем подкорректировать.

— Я и без теста могу сказать, что мой биологический возраст соответствует умственному, можно мне его не проходить? — заявила Луиза, и от звука её голоса Паша напрягся. Возможно, она до сих пор его капельку пугала.

— Твое мироощущение, безусловно, важно для результата. Вопросы лишь объективизируют итоги, — говорила Инга мягко и вкрадчиво.

— Можно отказаться? — спросил Павел. Он имел способность предчувствовать неприятности даже в непримечательных вещах. Глаз наметан.

— Либо здесь, либо на индивидуальном занятии с вашим доктором. А там, как ты помнишь, отказаться ни от чего нельзя, и тест вы будете проходить вслух, обсуждая каждый вопрос и его значение…

— Ладно-ладно. Понял. — Он поднял руки, сдаваясь. — Давайте.

Доктор вытащила из мульфоры несколько тестов и встала, чтобы каждому отдать лично. Видимо, неспроста они сегодня рассажены по партам. Доктор, как учитель, прошлась между рядов, попросила торчка-Дениса убрать ноги со стола, раздала фломастеры и села напротив — за учительский стол.

Такая манера напомнила Павлу собрание на бывшей работе в отделе товарооборота, где они раз в неделю собирались и отчитывались о количестве сделанного продукта, получали новые распоряжения и проводили разбор полетов, по необходимости.

А теперь перед Павлом лежала анкета, состоящая из сорока вопросов. Пробежавшись по первой странице, Паша понял, что тест в прямом смысле на интеллект.

Он услышал голосок в своей голове, предупреждающий, что Паша должен скрыть настоящий результат, а потому выбирать ответы с умом. Голосок не подводил пока.

Первый вопрос был слишком прост: «Посредством чего человеческий мозг „коммуницирует“ с остальным организмом?»

«Артерии», «Капилляры», «Мышцы», «Нервы».

Паша задумался, насколько он должен быть осведомлён? Если бы даже он не помнил школьную программу, то по логике смог бы догадаться.

Он обвёл «Нервы».

Следующий вопрос был об инсулине. По какой-то причине, Паша помнил, что инсулин вырабатывает поджелудочная железа, но намеренно выбрал «надпочечники».

Остальные вопросы были из курса географии, и с ними возникли проблемы:

«Сколько стран в мире?»

Он выбрал наиболее понравившееся число. «258». Тут он честно не знал. Вопросы вырваны из разных разделов школьной программы. Его слабости — География и История — попадались часто, отчего его настигло почти забытое чувство собственной тупости, которое сопровождало его в юности. Интересно, что произошло с ним позже, отчего он позабыл об этом? Вряд ли возраст играл роль, но что-то же заставило его поверить в собственные силы и навыки. Уже и не вспомнить.

А вот и Литература.

«Первый в мире роман, который был напечатан на печатной машинке, а не написан от руки?»

«Великий Гэтсби», «Приключение Тома Сойера», «Ярмарка тщеславия», «Унесенные ветром».

Однозначно, «Том Сойер».

Кулинария и Зоология. Эти ответы он знал, благодаря просмотрам «National Geographic».

Древнегреческая мифология. Периодическая таблица Менделеева.

Он отвечал быстро и с интересом, уже самостоятельно решив, какого результата должен добиться. Если он ответит на все вопросы правильно, будет подозрительно, и необходимость его нахождения здесь может оказаться под вопросом. Нельзя, чтобы они поняли, что он «в своём уме» раньше времени.

Такими темпами он быстро добрался до конца, пока не дошёл до этого вопроса:

«Какова плотность чугуна?».

Он разбирался в этом вопросе лучше остальных. Если разбудить его среди ночи, он ответит: «Плотность чугуна 6800 кг/м3. Ковкая разновидность этого металла увеличит плотность до 7000 кг/м3, а высокопрочный сорт чугуна имеет плотность 7200 кг/м3». Он знал, потому что выставлял на электрическом табло печи на заводе эти значения годами напролёт. Одни и те же.

И теперь в вариантах ответов не находил правильного.

Он поднял взгляд на Ингу, гадая, что за игры она ведёт. Она не может знать о его прошлых работах, о его специальностях и всяком другом. В день поступления сюда он заполнял информированное согласие и, наврал врачу приёмного отделения с три короба в личной беседе, а потом заполнял большую анкету о своей жизни, положении, семье, работе, где также насочинял по всем пунктам… А эти вопросы теперь — они неслучайны! Они составлены специально для него…

Они все уже в курсе, кто он и что намерен сделать…

Павел подскочил с места. В молчании, наполненном пыхтением других пациентов, он демонстративно порвал тест на маленькие кусочки и разбросал их вокруг.

Он не даст им того, чего они хотят!

Сидящие вокруг него отшатнулись, когда на них посыпались конфетти из бумажек. Сестра Рэтчед смотрела на него, не моргая.

— Да пошла ты! — процедил он сквозь зубы. Парень пробрался между пациентами и унесся в направлении своей палаты.

— Паш! — голос за спиной. Он принадлежал Луизе. С чего бы ей его звать?

Он зашёл в палату с отсутствующими дверями и стал ходить кругами. Его волновало, что делать дальше. Есть ли смысл теперь скрываться, строить из себя идиота и лепить куличики из хлеба, чтобы не выбиваться из общего контингента. Какую тактику выбрать?

Тест был неслучаен, это факт. Вопросы, которые знает пятиклассник, не рассказали бы ничего об умственном возрасте пациентов. На самом тесте не было даже сноски для подсчёта баллов и разъяснение промежуточных результатов.

Он думал, что водит их за нос, но за нос водили как раз его… Премерзкое чувство загнанности.

***

Ближе к ночи Павел нашёл себя, сидящим на кровати. Он глядел в окно, и кривое отражение, размытое каплями летнего дождя, наводило на него тоску своим безмолвием. Он так и не вышел больше оттуда, и никто не приходил, чтобы навешать ему новой лапши на уши, кроме медсестры, занёсшей вечернюю порцию таблеток. Ожидание давило. Что делать дальше — не понятно. Павел решил, что будет продолжать хитрить и не признается первым. Он не сдастся, ведь этого они и ждут. Нет уж. Игра продолжается.

Он уже лгал своему доктору, своим новым знакомым. И если первое время он отводил взгляд, сдерживая неприятные спазмы в горле, то со временем стало легче искажать действительность.

Проворная доктор, эта сестра Рэтчед, проницательнее других, надо заметить. Вернее, Павел так начал думать теперь. Он смотрел ей прямо в глаза всякий раз, когда говорил очередную чушь о своей «депрессии», и вездесущей взор её понимал то, что заложено между строк. Там было понимание, которого Павел не видел ещё ни у кого. Нужно собраться и начать думать. Даже если он будет неподвижно сидеть и пялиться в окно, он не должен терять бдительность.

Значит ли это, что доктор-стажёр Инга больше других задействована в Системе и стоит выше главных врачей? Возможно. Значит, рано или поздно она тоже мобилизуется и подкинет ему свинью, дабы приручить или припугнуть.

«Её нужно устранить», — подумал Паша, и это была последняя мысль перед тем, как он уснул.

Часть 4. Интеллект

Суббота. С новым днём к нему подошла медсестра, которая подрабатывала только по выходным, попросила принять таблетки и сообщила, что лечащий врач хотел бы побеседовать с ним. Значит, доктора Инги сегодня не будет. Хорошо.

Паша оглядел новую девушку. Исходя из его личных убеждений, она была невинным цветком и не причастна ко всеобщему заговору, значит, корить её не за что. Приходящий работник. Ведь в Системе тоже бывают выходные и праздники. Но теперь он думал, что мог и ошибаться. Всё не то, чем кажется, и ему по-прежнему никому нельзя доверять. Он покорно проглотил капсулы, чтобы она ушла. Затем собрал свои конечности с белой постели, глянул на соседнюю кровать — там спал пациент-однодневка. К Павлу подселяли кого попроще, кого достаточно откапать, снять симптомы ломки и можно отправить на волю. Поэтому Паша перестал даже с ними знакомиться. Видимо, того, кто скрыт одеялом и немного подрагивал, привезли ночью и в бессознанке положили к нему. Ну да, больше же некуда. Спасибо за подарочек, сестра Рэтчед.

Главное теперь держать марку перед врачом. Сеанс назначен сразу после завтрака, и у парня есть время, чтобы прийти в себя. Его доктор, по сути, хороший человек. Павлу повезло с ним. Тот относился к Паше лояльно и вел себя подобающе профессионалу. Просто золотой набор добродетелей, а не человек. Доктор Крашник. Он работал с пациентами полжизни и знал своё дело. Павел, конечно, что-то приврал ему насчёт прошлого, что-то пришлось приплести из личной биографии: например, неудачную попытку завести отношения и дальнейшие страдания юного Вертера. Да, с кем не бывает. И он призвал всю свою зыбкую харизму, чтобы доктор Крашник, этот вечно занятой дядька, не просто не скучал с ним, как с обычными пациентами, а, возможно даже заинтересовался его случаем. Может, это была и ошибка, но Павлу с самого начала чем-то приглянулся этот психиатр. И шутил он не так пресно.

Паша читал о выбранных для себя диагнозах, чтобы соответствовать поведением. «Депрессия» и «навязчивое влечение к женским ступням». Они накладывали незаметный отпечаток на человеческую жизнь, и потому лечение этих заболеваний можно считать равносильно лечению опухоли.

Лирическое отступление: ни того, ни другого он не имел. Но вполне мог вжиться в свою роль.

Он на самом деле много чего мог бы. Даже притворился бы, что Системы нет и что он просто параноик, каких свет не видывал. Но было одно «но»: он имел в себе то самое рациональное зерно. Всегда имел. Теперь это зерно проросло в нечто могущественное в нём — в умение понимать тонкости и хрупкость мира, понимать собственную ведóмость. И теперь, ради шанса уничтожить ведóмость Павел обязан был пойти на этот шаг — лечь в больницу. Ему нужны ответы, и только так он сможет их получить.

Доктор в эти его планы не входил, но Павел не против общаться с этим специалистом, потому что зачастую тот тоже говорил занимательные вещи и бесил его меньше остальных.

Завтрак прошёл без эксцессов. Каша была в меру горячей и пресной, чем не вызывала никаких чувств, кроме равнодушия. Так что с вполне расслабленной физиономией Павел направился к кабинету врачевателя.

Ему повезло, что дежурил сегодня именно доктор Крашник. Ни с кем другим парень не нашел бы общий язык. Он только пришел на смену и, уже получив отчёт от ночного дежуранта, был готов принять Павла. Тут можно даже не гадать: его зовут обсудить случившееся.

Паша постучал костяшками по двери и выждал паузу, прежде чем войти. В кабинете было теплее, чем в общем зале. Тонкий луч света заливал золотом аккуратно рассортированные бумаги на столе врача и телефон-селектор. Сотового телефона Павел давно ни у кого не видел в стенах этой больницы: кто имел — скрывал. Врачи и медсестры в свою очередь надежно прятали свои в кабинки. Паша искал этому объяснение, но ни к чему так и не пришёл. Разве что эту нужду диктует то, что телефон — трубка Дьявола.

Доктор уже ждал его. Парень заметил в руках врача медицинскую карту, куда после каждой беседы специалисты, с которыми он общался тет-а-тет, заносили свои наблюдения. Доктор Крашник был тяжелее своей необходимости, но не толстяком, седина струилась по его вискам, спускаясь к шее. Он напоминал зачерствевшего в боях с пациентами дядьку, который теперь только и рад посидеть покропотливее над делами пациентов, что поспокойнее.

Доктор поправил оправу очков.

— Доброе утро, Павел, — произнёс он и с уверенностью протянул руку для рукопожатия. Павел тут же ответил:

— Доброе.

— Присаживайся.

Паша со всей грацией плюхнулся на жесткий диванчик, решив, что ему стоит начать объясняться первым.

— Как твоё самочувствие? — опередил его врач.

— Сегодня уже лучше. Спал как убитый. Вчера я немного расстроился на групповом сеансе.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил он, — и ты же знаешь, для меня куда важнее не как всё произошло, а почему это произошло.

Паша удивленно посмотрел на мужчину, что был старше него на целую жизнь. От его искреннего небезразличия захотелось говорить:

— Не знаю даже, весь день наперекосяк шёл. Меня только выпустили из волшебной комнаты, а я всякого успел себе там понадумать. Ну, что это моя вина. Что это я неправ, — на секунду парень прервался, ибо это были не те слова, что он готовил первоначально. Эти мысли были не придуманные, а настоящие, его собственные, и слова сами рвались наружу.

— Мне это знакомо, — пожал плечами доктор и улыбнулся: — я в такие моменты побыстрее ложусь спать, пока совсем не расклеюсь.

Чёрт.

Знаете, эту банальное чувство, когда чувствуешь себя не очень и хочется найти понимание в глазах других, а не только плохо скрытое осуждение и желание дать совет. Хочется найти хоть мизерный отклик даже в незнакомце и тут же выложить душу. Паша чувствовал сейчас эту свою уязвимость и осознавал, как он скучает по обычному общению и той отдаче, что можно получить из разговора.

Как же ему не хватало друга.

— Правы мы или нет, покажет только время, — Доктор Крашник решил заполнить образовавшуюся пустоту собой. — Под чувством вины заложены по большей части наши прошлые сожаления. Мы помним наши ошибки. И мы не хотим повторения, потому чувствуем вину даже тогда, когда ничего плохого не произошло. Что-то ещё было в изоляторе, что тебя потревожило?

— Я… — в носу защипало, но Паша прочистил горло и продолжил: — Я хочу верить в то, что я следую правильной дорогой по жизни. Но те дни взаперти сделали из меня селедку, и я мариновался в собственных воспоминаниях и сомнениях. Проблема в том, что иногда я как будто просыпаюсь, смотрю вокруг трезвыми глазами… Я словно удивляюсь своему безумству. Ну… Вы понимаете, о чём я. И когда я что-то опять замечаю, тогда надежда рушится… мне становится физически нестерпимо находиться в собственном теле.

— И что ты делаешь в такие моменты?

— Обычно шёл курить. Сейчас ничего. Лежу и думаю об этом, пока не усну. А во сне эти вопросы наслаиваются и превращают моё сознание в личный бал Сатаны. Это заставляет задуматься, не обычный ли я псих с завышенным эго?

— Но вчера ты не выдержал, — деликатно направил доктор их беседу в нужное русло, пока Паша не развил тему со снами.

— Кажется, я порвал тест, потому что он мне показался абсурдным, и выругался на доктора Ингу… — Паша изобразил стыд, как это делают шаловливые дети, скривив подбородок и выпучив нижнюю губу. Психопаты, лишенные совести, так же кривляются, когда им зачитывают список их прегрешений — Паша видел в документальных фильмах. — Блин. Звучит не круто, я знаю. Но в тот момент это было словно наитие.

Доктор понимающе кивнул. Кажется, картина из слов парня привела его к какому-то умозаключению.

— Как ты думаешь, какое у тебя IQ? — задумчиво спросил он, снисходительно осматривая Павла. Последний занервничал.

— Я не уверен. В принципе, я слушал, что рассказывали в школе. Какую-то информацию я помню.

— Тот тест, который вы проходили на групповой терапии, не имеет ни малейшего отношения к твоим умственным способностям. Его цель была немного другая. Тест на психику — слышал про такие? По сути, это обычные тесты, которые дети могут проходить на уроках. Ни у кого не возникает с ними проблем, когда тесты проходят в «здоровом» мире. Но если дать «нормальный» тест психически нездоровому человеку, это вызовет у него резонанс. При медосмотрах ограничиваются простыми вопросами: «как вы относитесь с апельсину?» или «чем отличается соль от сахара?» и т. д.

Паша внимательно слушал, только сейчас осознав, как неосознанно сам провалил тест «на нормальность».

— Но тем не менее, мы сейчас не для этого здесь, — вкрадчиво продолжил специалист, — я спрашиваю о твоих аналитических способностях, умственном возрасте, логическом и пространственном мышлении, умении сопоставить данные и создать цепочку сложных выводов. Вот что такое IQ.

Паша молчал, потому что прекрасно помнил такое. В институте они углубленно занимались по «Психологии». И потому отвечать не спешил.

— Хотел бы ты пройти один из таких тестов, — настаивал психиатр, — чтобы я мог дать оценку твоим действиям и помочь тебе в том тупике, который привёл тебя сюда?

Паша думал достаточно долго, по его определению, но так и не решался. Перед ним специалист. Настоящий. Не преподаватель института, который разбередит прошлые раны и по окончании курса бросит, поставив оценку в зачетку. Когда ещё будет такая возможность объяснить самому себе значение тех цифр?

Паша помнил как это было в студенчестве. Они, конечно, проходили многие тесты, но тест на IQ — страшнейший из вещей. Результат тогда его напугал. Его не взялась объяснять даже препод по «Психологии», и ему самому пришлось искать толкование в интернете. Преподавала у них женщина, которая раньше работала в комиссии военкомата — давала заключение об отсутствии у призывников наклонностей, которые помешают им отдавать долг Родине (когда эти невинные подростки успели задолжать, не уточнялось). В общем, предмет её деятельности был серьёзным, а допущенная ошибка стоила жизни. Эту женщину побаивались. Нет, она не выглядела угрожающе, не сидела за столом с указкой, отбивая им ритмы армейских песен. Она была в меру улыбчивой и понимающей. Так все думали, пока к концу курса она не задала каждому написать зачётную работу. И темы она распределила индивидуально. Так Павлу попалось следующее: «Хроническое одиночество и способы борьбы с ним». До этого момента Паша и не задумывался, что его обособленное поведение в обществе является такой уж большой проблемой. Другим повезло меньше. Девушке, которую негласно считали нимфоманкой и чутка завидовали, выпало: «Сексуальные девиации: способы проекции детских травм на будущих партнёров». Было такое чувство, что преподаватель мастерски подстебнула её сексуальную распущенность, но нет — через несколько дней однокурсница призналась, что писала эту работу в слезах.

Парню, потерявшему родителей, тоже досталось. Как и другому, грызущему ручки. Она виртуозно наградила каждого диагнозом, пока они наивно полагали, что ничего не видно. Как рентгеном просветила. Так всей группе стало известно, что среди них сидел гомосексуал, который яростно ненавидел свою природу. Его работа называлась: «Нетрадиционная сексуальная ориентация: история, способы лечения, психотерапия, шоковая терапия».

С той поры Павел побаивался психиатров и имел на это причины. Ну а теперь-то куда ему бежать? Он уже в смирительной рубашке. Так, может, дать шанс доктору Крашнику?

***

— Ну что там, док? — Паша высматривал через отражение в очках цифры на планшете врача. Они проходили тест Айзенка, расширенную версию, где в конце дополнительно показывается соотношение главенствующих областей мозга и результат более подробен.

— Ты проявил себя кинетиком, эмпатом с сильно развитым образным мышлением, это было и так понятно, — начал зачитывать мужчина, авторитетно пролистывая на ходу все ответы, чтобы перейти к заключению. Вопросов было полсотни, и они сидели уже полтора часа. — У тебя есть потенциал, который ты скрываешь от нас. Удивительно.

— Хоть цифру назови, док, — почему-то зачастил с таким фамильярным обращением Павел. Энергетика была у психиатра такая, что казалось, будто они собрались в микромире и никаких других пациентов вокруг нет. Мнимая исключительность.

— Результат 168 говорит тебе о чём-нибудь?

Да.

— Нет. Это хорошо? Для человека моего возраста это нормально? — вопрошал Павел. Доктор всё меньше уделял внимания ему и всё больше — тесту.

— Это нормально. Об относительности оценки этого теста всё еще спорят, но я считаю, что какой бы ни был результат, он нормален для определенного человека. Не в моей привычке сравнивать людей и вешать ярлыки «здоровых» и «больных».

— Погодите, — не понял парень, — но это же как раз ваша работа — вешать ярлыки.

— Я хочу сказать тебе, мой мальчик… — от обращения стало теплее, — что все мы больны. Идеально здоровые и уравновешенные люди встречаются только в сказках. Да и то порой так и хочется наградить диагнозом какую-нибудь Белоснежку или Лунтика.

— Но…

— Человек — это сосуд, наполненный травмами прошлого, грёзами о будущем и плавающим настоящим. Прошлое наиболее сильно влияет на формирование как ребёнка, так и взрослого. Если не закрыть этот сосуд, туда рано или поздно нальют кучу дерьма.

— Я — сосуд? — удивился Паша. Экзистенциальность врача поражала.

— Сосуд, который закрыт настолько, что даже тесты не могут приоткрыть понятие о его содержимом.

— В смысле?

— В прямом. Показатели IQ высокие, это факт. Но картина мира искажена, и потому мне непонятно, как законы, действующие в твоём сознании, могут действовать и в реальном мире.

Кажется, Павел должен обидеться. Однако вопреки тому, что его только что назвали психом, он зацепился за другую часть предложения. Значит, если его психически нездоровые «законы» действуют наяву, то либо весь этот мир нездоров, либо парень откопал истину там, где её скрывали. И, что самое главное, он не сумасшедший!

— Ого, — выдохнул Паша. Осознание припекало где-то глубоко в душе.

— Это тебя шокирует? — спросил подозрительно терпеливо психиатр и отложил планшет.

— Мне нужно подумать, — уклонился Паша. Пальцы теребили нитку на диванчике. Он не помнил, в какой момент он положил руку и почувствовал короткий хвостик под пальцами. Это странно. Настолько был занят тестом?

— Подумай. — Доктор отклонился на стуле, покопался в ящике стола и достал неизвестную литературу. Затем протянул парню. — А это можешь полистать, может, что-то понравится.

Книги в здешней библиотеке были только в качестве техники релаксации. И, очевидно, не тяжелые сюжеты, доводящие до истерики среди ночи, а что попроще. Сказки Чуковского или Пушкина. Ничего хватающего за душу. Паша взглянул на обложку и тут же спрятал под рубашку, словно такой подарок могли забрать.

— Спасибо.

Врач доверительно кивнул. Может Павлу и показалось, но взгляд доктора и это недоверие к нему, как к пациенту, больше отдавали заинтересованностью в новой загадке, чем желанием разоблачить. Или не показалось. Он «эмпат», видите ли, значит склонен понимать тайные мотивы людей.

— Док, — напоследок сказал Паша, потому что интуитивно беседа подошла к концу. — А какой диагноз вы мне поставили?

— Зачем тебе это? — уточнил психиатр.

— Ну… кто-то следит за чистотой своей кредитной истории, вовремя отдает долги и поддерживает имидж примерного кредитоплательщика. А я слежу за историей своей болезни… — пояснил Павел, куда более приободрённый, чем за все предыдущие дни вместе взятые.

— Психопатии сложного генеза. Расстройство спектра в легкой форме.

— Оу…

— Я бы хотел поговорить с тобой повторно. Возможно, я неверно расставил приоритеты в вопросах твоего лечения, — закончил за них двоих доктор и для пущего утверждения встал, провожая пациента. — Теперь можешь идти.

Часть 5. Пути познания

Лечить свою болезнь не страшно. Страшно прожить всю жизнь, так и не узнав о своей болезни и думая, что это твоя изюминка. Тревожность. Мания по несколько раз проверять, закрыты ли двери, — не педантичность, а ОКР. Стремление доказать миру, что ваши плохие поступки не определяли вас, — не безответственность, а атрофированная совесть. Этих людей, по словам врача, намного больше, чем кажется. Каждый второй. Каждый первый. И разница между теми, кто заперт внутри, и теми, кто ходил снаружи, лишь в одном: куда они сбрасывают свой мусор — в мусоросборник или на голову другому человеку.

Интересно, как долго мучилась Мать-Природа, прежде чем оказалась в клинике? Она была странноватой в школе, её избегали сверстники, родители считали, что с возрастом пройдёт? А потом, конечно, ничего не прошло. Она так и осталась зависимым от природных явлений ребёнком, который не вписывается в мир, и была изгнана сюда. Так ведь обычно поступали с неугодными — обособляли, определяли вокруг них капсулу, как вокруг гнойника, и ждали, пока человек самотечно разорвётся, не запятнав окружающие ткани. Это место, с одной стороны, — сплошь карбункулы — гнойник на гнойнике; неугодные, собранные в одном месте, чтобы подчистить видимую часть города от психов. Хорошо, что нынешнее время более гуманное, чем два столетия назад, и психов не расстреливали на улицах, как бродячих собак.

Чтобы не думать об этом слишком долго, потому что его настроение стало более нестабильным после того, как доктор заменил ему таблеточки, и он стал чаще расстраиваться и уходить в себя, Павел переключил внимание на всё ту же Мать-Природу. Когда-нибудь он запомнит её имя. Стоял равномерный гам, словно на рынке сельхозпродукции. Разговоры заполнили всю комнату отдыха, большинство из которых было монологами. К его удивлению, Луиза тоже была там, сидела поодаль чуть задумчиво и вроде бы поглядывала на него, словно бы решаясь подойти. Но эту мысль он сразу отбросил подальше. Даже в растянутой по-домашнему футболке и разбросанными по плечам волосами, он не знал, чего от неё ожидать. Какое-то предчувствие подсказывало держаться подальше.

К его удаче, среди девушки, снующих медсестёр, санитарок, и прочих пациентов, что занимались своими делами, была и Мать-Природа. Она забилась в угол и смотрела на шероховатость больничной стены, как будто это был морской пейзаж Айвазовского. Взгляд её был более-менее осознанным, заинтересованно следящим. Паша достаточно всё проанализировал, прежде чем оставить недоеденную пресную кашу и пойти в сторону сестрицы по несчастью, игнорируя зеленоглазую девушку в другом конце холла. Когда он подошёл, и тень его легла на лицо Матери-Природы, она обратила на него внимание.

— Я присяду? — спросил он.

— Только тихо, — пришикнула она.

Паша неуклюже приземлился на пол рядом с ней. Достаточно близко, чтобы её слышать, и достаточно далеко, чтобы не приносить дискомфорт им обоим. Подсознательно он уже сам попытался проникнуть в её голову и понять её подход. Взгляд его прошествовал той же дорогой до ближайшей стены, на которую таращилась девушка. Внешняя отделка напоминала покрытую сталактитами пещеру — выровненную, но на месте дыр оставались бугры краски. Кажется, это называется декоративной штукатуркой.

— Что показывают? — искренне задался он вопросом. Может, он последует её примеру завтра: просто усядется и будет смотреть один и тот же канал на рельефах стены. В его заинтересованности ведь нет никакой тайной подоплёки? Он надеялся, что не напугал девушку и не показался ей грубым. С новыми знакомыми всегда существует этот страх.

— Где? — повернулась девушка, уперев свои высохшие глазницы в парня. Несколько капилляров лопнули, и с такого расстояния Паша мог их все рассмотреть.

— А на что ты смотришь тут? — кивнут он в том же направлении.

— Тебе не увидеть, — заключила она. — Здесь проходит путь паука.

Паша прикинул в уме и смутно вспомнил только одно понятие «пути паука», как и «пути пчелы», как и «пути муравья», но вряд ли Мать-Природа сейчас говорила о «путях познания» по Френсису Бекону.

Путь паука, по Бэкону, — получение знания из «чистого разума», то есть рациональным путем, взглянуть на проблему изнутри и понять её суть. Пауки «ткут паутину мыслей из своего ума». Путь муравья — метод получения знаний на практическом опыте, сборе разрозненных фактов, доказательств; полная противоположность пауку. Путь пчелы — идеальный способ познания, — брать достоинства паука и муравья и избавляться от их недостатков — то есть, сбор данных, накопление опыта и посредством этого создание чего-то нового.

Павел обладал мышлением пчелы, поэтому предположил:

— По этой стене проходят пауки?

— Да.

— И ты их ждёшь?

— Обычно, стоит мне отойти, они тут же выползают и ищут выход наружу, но они заблудились, — произнесла она и указала на окошко. — Мне никак не удаётся дождаться их.

— Не думала… — Павел принял участие в её бреде, — что они боятся тебя? Как и других людей. И просто ждут, пока никого не будет, чтобы пойти по своим делам?

— Нет. Они не боятся, — зачем-то передразнила девушка и улыбнулась шальной улыбкой, переводя внимание к стене. — Я точно знаю, что страх им неведом. Они ждут момента, чтобы напасть. Но я всего лишь хочу выпустить их на волю.

Павел еще раз перевел взгляд на закрытое решеткой и не открывающееся даже для проветривания окно, через которое видно задний дворик. Лучи солнца красиво пробирались сквозь занавески.

— Понятно.

На этом их разговор закончился. Паша ещё некоторое время посидел с ней, думая о своём, затем заскучал и вернулся к завтраку.

***

Как ни странно, событий здесь происходило меньше, чем в знаменитом романе Кизи. Рутина успокаивала и затягивала, и будь у Паши пару лишних талонов на кислородные коктейльчики, он бы принял это место за санаторий. Каждый день у них групповые занятия. Если призадуматься, то можно прийти к выводу, что на таких занятиях действует правило: «по одной травме в день». То есть, доктор Инга знает обо всём послужном списке пациентов и классифицирует группы по схожим травмам и аддикциям. Сегодня слово у «неконтролируемой агрессии». Звездный час Макса, Дениса и пары других. Павел и не вслушивался, несмотря на то, что прицельный взгляд врача не отпускал его весь час. До мурашек. И пусть слезливый рассказ Макса вызывал в нём самом отторжение, а от шутливой манеры торчка-Дениса хотелось хмыкнуть и закатить глаза, он смирно высидел весь срок. В нём достаточно человеческого такта, чтобы не перебивать других.

После терапии их кормили и изредка определяли счастливчиков, кому показан массаж или иглоукалывание. По желанию и при хорошей погоде, местные садовники-самоучки выходили к своим клумбам. Сегодня Павлу не повезло ни там, ни тут, и он отправился набивать брюхо по-армейски здоровой пищей. Невкусной, но питательной.

После еды положен отдых, и Паша уединился в собственной каюте, из которой уже выписали ночного пациента, и тревожно читал книгу, которую ему дал доктор Крашник. Следующий индивидуальный сеанс через три дня, и парень в душе надеялся, что, дочитав эту, он получит новую. Но опять же, его беспокоило, что это лишь мнимая исключительность.

Ближе к вечеру их ждал ещё один прием пищи. От него можно отказаться, чем Паша и пользовался, вырывая для себя лишний час. Такими темпами он провёл в палате весь день и почти забыл, что он вообще-то в больницу для психически больных не отдыхать пришёл.

Осознав это, Паша почувствовал вину и стыд. Да, стыд за то, что получает удовольствие.

Неприятное послевкусие сопровождало его до ночи, пока он окончательно не заснул.

Часть 6. Галлюцинации

«В её глазах раскинулась долина одиночества», — подумал меланхолично Паша, когда в один из дней к нему подсела Мать-Природа. Сама. Настроение у него было довольно разбитое. За окном ливень отбивал концерт AC/DC; пациенты, за исключением единиц, ходили унылые и погрязшие в своих переживаниях. Дождливая погода шла на пользу разве что растениям. Если Вы понимаете, о чём он.

Мать-Природа, возможно, тоже переживала какую-то свою трагедию, но Паша не спешил спрашивать, потому что был слишком занят едой и не хотел перебивать аппетит историей о членистоногих. Наконец, пустой взгляд девушки нашёл в парне отклик, и он отложил ложку, чтобы спросить:

— Что-то произошло?

Девушка не ответила. В голову пришла мысль вскрикнуть, чтобы вывести её из сопора хотя бы на пару секунд, но он этого не сделал. Потому что посмотрев вокруг, он не увидел причин сейчас нарушать и без того утопическую атмосферу.

Дождь — это, возможно, не о погоде, а о состоянии души.

***

С Матерью-Природой получилось кое-как поговорить, и как он и ожидал, проблема была в пауках. Они не желали выходить, когда непогода разрывала небо на части. Потому и Наташе (он всё-таки тайно записал её имя на своей ладони фломастером, чтобы не забыть) было нечем заняться. В свою очередь Паша хотел бы предложить им посмотреть фильм или попить пиво. Мог бы одолжить ей телефон с бесполезными играми, отнимающими только время. Мог бы предложить приготовить пиццу и выпить кофе, чтобы отвлечь довольно молодую девушку от грусти, но не мог. Именно по таким моментам он скучал, когда понимал, что здесь его руки буквально связаны.

— А чем ты здесь ещё занимаешься, кроме охоты на пауков? — спросил он тогда. Он сам слонялся от скуки и с радостью послушал бы о дюжине не менее бесполезных дел, которыми занимали себя другие пациенты. Вместо ответа девушка увлеченно заглянула ему в глаза и сказала:

— Пойдем, покажу.

И увела его в свою каюту. Под всевидящим взглядом врача и остальных.

***

Когда на следующий день во время дневного сна к нему в пустой комнате отдыха подсела Луиза, Павла это почти шокировало. Но внешне он себя не выдал.

— Чего тебе? — обломал он все добрые мотивы несостоявшейся подруги. Он всё ещё помнил, как она накинулась на него в пылу пустяшной ссоры, из-за чего их обоих посадили в одиночки.

— Да ничего. Подойти уже нельзя?

— Нет.

— Почему? — спокойно спросила Луиза.

— Потому что я опасный псих и хочу посидеть в одиночестве, — таким же будничным тоном проговорил Паша, продолжая раскрашивать детские картинки мокрыми кисточками. Удивительное изобретение — просто мочишь бумагу водой, а она сама покрывается цветными пятнами. Не очень разумное применение химическим элементам и знаниям об их свойствах, хотя что-то в этом есть.

— Не разбрасывайся здесь таким словами, — упрекнула его девушка почти на десять лет младше. Он фыркнул.

Будь у Паши право выбора, он бы уже закончил эту беседу, но у Луизы было другое мнение, и молчание парня сподвигло её саму заполнять образовавшуюся тишину:

— Даже если ты не хочешь со мной разговаривать, меня это устроит. Ты словно внимательный слушатель. Давай, как будто я была плохого мнения о тебе, ты извинился, и мы стали друзьями?

Немного возмутительно, не находите? Павел даже не поднял взгляда со своей раскраски, перебирая её возмутительные слова в голове. Хотелось уйти. А Луиза продолжала говорить.

Отношение Паши к таким людям довольно однозначное: они ему не нравились. Таким людям плевать, слушают ли их; для них важно лишь, чтобы при своём рассказе можно было выплеснуть как можно больше эмоции и ещё раз прорефлексировать это. Эгоисты. С тем же успехом они могли бы разговаривать у зеркала. Павлу это чуждо. В разговоре он ценил отдачу и эмоции собеседника. А такой словесный понос ему не знаком, да простят боги его французский. Ему не нужно трепать постоянно языком, чтобы заполнять тишину. Он давно смирился с тем, что он лучше промолчит. Он промолчит, даже если другие посчитают это странным. Такова его норма. Может, это и было опрометчиво — смириться со своими тараканами. Может, он и не прав и должен поработать над своей проблемой?

— …А как ты думаешь? — закончила Луиза своё вступление, которое Паша благополучно прослушал.

— Ты считаешь меня странным? — вместо ответа внезапно спросил он. Взгляд оторвался от черно-белых заляпанных картинок и испытующе воззрился на Луизу. Она осеклась на полуслове:

— Тебе честно сказать?..

Паша хотел бы знать. Бывало, что он мог увидеть самого себя через глаза собеседника, залезть в чужую голову и в общих чертах понять со стороны, что с ним не там. Но иногда в чужих глазах он не видел ничего.

— Ладно, — решила ответить пациентка. — Ну, я не считаю тебя странным. Макс странный. Он меня пугает иногда. Женя с её кукольным домиком странная. Зоя Кирилловна, эта бабулька, тоже, хотя она и безобидная. Даже я странная. Может, потому что ты молчишь, ты, ну, кажешься адекватным?.. Не знаю.

— Женя не странная. Ей нравится играть, потому что нравится чувствовать контроль хоть над чьими-то судьбами. Ничего общего с детскими забавами и инфантилизмом.

— Что?

— Женя не странная. Она так справляется со страхами, — ещё раз утвердил он.

— Ладно… — протянула Луиза и чуть откинулась на спинку диванчика. В руках она держала коробочку сока, которую тут же принялась открывать. Оторвала упакованную трубочку, вытащила её из плёнки и воткнула в кружочек фольги.

Павлу тоже внезапно захотелось сока, но вида он не подал. Сладковатый нектар фантомно охладил горло, и он сглотнул.

Девушка от него быстренько абстрагировалась, ускользая мыслями в себя, но так и осталась сидеть рядом. Повисла та самая тишина, в которой Паша уже не мог вернуться к рисованию.

Вот такие ситуации его угнетали. С ним больше не пытались заговорить, но психологическое давление, будто от него ждут участия и инициативы, не пропало. С Луизой пока все разговоры такие.

***

Подгадать подходящее время не так уж и просто. Пришлось встать раньше остальных, чтобы после ухода санитарок первым выйти из палаты, уже одетым и причесанным.

Мать-Природа ждала его.

Он тут же вернул Наташе коробку из-под печенья, взятую ею со стола неделю назад. Модернизированная, пронизанная красными нитями. Не один час потребовался девушке для выдавливания дыр с помощью украденного стержня шариковой ручки и прошивания дефицитными нитками. Паша гордился её работой. Мать-Природа казалась невыспавшейся, но это не отнимало у неё баллов врожденной привлекательности.

— Держи, моя хорошая.

— Ты поймал их? — спросила она. Руки уже тянулись вперёд, как растения тянутся к свету за глотком жизни.

— Большая часть заблудились и шастали по коридорам. Они любят гулять там.

— Бедные! Их же могли растоптать! — от этой тревожной картины забилось сердце, и она по-матерински прижала коробку к груди..

— Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы спасти их, — пообещал он, — остальное за тобой. Ты справишься?

Она захлопала глазами. Мать-Природа, чьи помыслы чисты, как хлорированная вода из-под крана. Возможно, он не поможет ей в её бреде, а только нанесёт новую глубокую рану. Возможно, у неё разовьются проблемы с доверием. Павел не будет первым. Это неудивительно. На человека со столь открытой душой каждый урод этого мира слетается, как светлячок на свет фонаря.

— Сможешь? — давил он.

— Да-да.

— Хорошо. Тогда иди.

Она обернулась к толпе, собирающейся у поста медсестры для получения лекарств. Испытание, с которым не справился бы никто, кроме неё.

— Вперёд.

***

Она хотела сохранить профессионализм. Мысли путались в голове, когда она проходила через весь холл с коробкой из-под конфет. Нельзя допустить, чтобы маленькие паучки выползли из-под крышки. Тогда букашки разбегутся, и кто-то, кто их не видит, раздавит всех до единого.

Она мельком всматривалась в идущих навстречу пациентов, как бы отсеивая безвредных. Кто угодно мог прервать её на полпути к цели и нарушить заданный маршрут. Маршрут, который придётся построить заново, а ещё раз спокойно наблюдать, как повсюду разбегаются пауки, она не сможет. Благо, Паша помог ей собрать их воедино. Удивительно, как у него это получилось.

У них в холле есть вид из окна. Этот не из тех видов, за которые доплачивают при выборе квартиры. Это вид на стену соседнего здания. Белый идеальный кирпич. У любого другого эта картина отбивала бы всякое желание фантазировать.

Но ей даже не нужна фантазия. Эта девушка и так видела, как по той стене каждый день на рассвете проползают сотни паучков. Огромная чёрная мочалка с лапками. Но стена соседнего здания после проползшей колоннады чище не становилась.

Наташа пыталась успеть, чтобы не проворонить их и в этот раз выпустить на свободу большим трудом пойманных паучков, которые сейчас лежат в клетке короба.

Нужно поспешить.

Тапочки шаркали по бетонному полу и ставили в известность работающих о передвижении одной из пациенток. Никто, как всегда, не обращал внимания. Точнее, делал вид, что не обращал.

Она маниакально оглядывалась, в надежде подловить кого-то из них.

В этот раз тоже никто не попался. Девушка проследовала до дальнего стола и, прижав коробку к животу, опустилась на скрипучий диван.

Она должна успеть открыть окно с единственной ручкой на этаже и выпустить членистоногих через решётку, пока строй им подобных не нагрянул. Если не открыть окно в нужный момент, чтобы выпустить их, они разозлятся и нападут на неё.

Её уже кусали пауки. На ноге прямо на уровне щиколотки вздутый белый пузырь. Сегодня ночью она его вскроет, пока там не созрело новое поколение пауков. Тапочки сдавливали то самое место на щиколотке и приносили жжение. Но пока тапочки на ногах, пауки не смогут вырваться. Поэтому она их не снимала.

Очень сложно держать в себе маленьких паразитов и быть единственным органическим препятствием между ними и остальным миром. В каком-то смысле она беременна пауками.

Но никто не должен знать. Никто не смог бы узнать. Потому что чтобы узнать, нужно увидеть.

Когтистые лапки повсюду. Из кулера в стаканчик с водой падают паучки. Волосы санитара, чёрные и вихрастые, покрыты пауками.

Кажется, за шиворот шаловливым волоском тоже уже заполз паук.

Она попыталась ловким рывком хлопнуть себя между лопаток.

Санитары позади учтиво громче заговорили друг с другом.

Она хотела сохранить профессионализм и потому не сообщала об эпидемии пауков в их больнице. Пауки притягивали неприятности, как будто указывая проторенный путь чему-то более ужасному. А ещё пауки уходили самыми первыми из здания, которое вскоре обрушится или загорится. Пауки повсюду. Под кожей. Скоро они будут лезть из её глазниц, ушей и остальных щелей, если их не выпускать на волю. Женщина запустила руку в свою причёску, поскребла ногтем по коже, а затем посмотрела на пальцы. Под ногтями торчали паучьи лапки. Слишком поздно…

Женщина не выдержала и выронила коробку из рук. Крышка слетела одуванчиком и плюхнулась на пол с глухим ударом.

***

Крик разрезал воздух и пронзил слух Павла прежде, чем он успел прикрыть ухо плечом. Он обернулся на звук. Мать-Природа кричала, маниакально ползая по полу и сгребая в объятия ковровую пыль. Всё безуспешно.

Он попытался проникнуть ей в голову, проследить за направлением её глаз, за движениями рук, чтобы представить, насколько же ужасную картину она сейчас видит. Получалось, но с трудом. Поразительно.

Паша забрал свою тарелку и флегматично переместился за свободный столик, пока большая часть пациентов наблюдали за стараниями Наташи. Её белый комплект мешковатой одежды непривычно мялся, её ломало в неудобные позы. Глаза блестели. Отчаяние тонкими волнами расползалось по комнате.

Такое явление хоть немного разбавляло рутину их больнички. Не смотреть же вечно, как невменяемому связывают руки, чтобы он не расстегивал памперс и не кидался в других фекалиями. А так, хоть какая-то драма. Девочка с пауками. Трагедия, запертая в одной лишь голове.

— Обалдеть, — прокомментировал женский голос, и рядом с Пашей присела Луиза. Он заметно вздрогнул, а затем внутренне осудил девушку за то, что из-за неё потерял некую философскую нить от созерцания происходящего.

— Угу, — сдержанно поддержал он, ибо ничего более в голову не пришло.

— Больно на это смотреть, — заметила она, бросив взгляд на Пашу, но тот так и не повернулся. Затем она продолжила: — У неё психоз?

— Он самый.

— Разве тебе её, ну, не… жалко?

Павел поднял слишком резкий взгляд, и, вероятно, тем самым заставил Луизу отступиться от своих слов.

— Я имею в виду… Я видела, что вы часто были вместе эту неделю. Некоторые считают вас парочкой, то есть, то, как вы терлись там в углу, перешептывались… Ну, то есть, конечно, кому вообще есть до вас дело? Я не думаю так, хотя, может, вы и подружились. Не могу утверждать.

Павла это уточнение только запутало. Волнение Луизе не шло на пользу. Выражение лица его сменилось на почти презрительное.

— Не смотри так, — попросила она. — Я просто пытаюсь понять, тебе её жалко, или она тебе нравится, или ты делаешь это всё из милосердия, и глубоко в душе ты добряк? — задав этот вопрос, Луиза замолчала. Вокруг началась беготня. Санитары пришли на крики, чтобы не дать Наташе раздразнить и других пациентов. Вдвоём они схватили девушку за холодные, покрытые мурашками руки, подняли до уровня собственных предплечий, но Мать-Природа непреклонно потянулась опять вниз. Коробка всё ещё лежала на полу. Она сгребла в объятия картонный дом и не отдавалась воле санитаров. Красные нитки внутри короба привлекли внимание и персонала, но не позволили достаточно задуматься, так как задача была настойчиво вытянуть девушку на выход из общего зала. Как будто, если не вытащить горящую вещь прямо сейчас, вскоре огонь охватит всё вокруг, а этого допускать нельзя. Несчастье и апатия распространяются так же стремительно, как грипп, но больному даже не надо кашлять: достаточно одного вида, и всеобщее настроение ухудшается. А проведёшь со сгустком негативных чувств достаточно долго — и ты такой же заразный паразит.

Мать-Природа к этому времени могла уже заразить всех их, но санитары, наконец, догадались:

— Я буду нести её, ты — коробку. Пойдешь впереди, к нам лицом, чтобы она видела и шла к тебе навстречу, — пыхтя и цепляясь за ускользающую девицу, инструктировал один санитар другого. Наташу их голоса не беспокоили; её достаточно оглушил инцидент, чтобы она слепо повиновалась инстинктам.

— Понял, — ответил второй, с силой вырвав картонный короб из пальцев девушки.

— Нет!

Финальный визг донесся до слуха каждого. Парень перехватил девушку под ребрами, прижав её же руки вдоль тела, пока второй тряс коробкой, как красной тряпкой перед быком, и сдавал назад. Девушка рвалась за ним — за ней — за коробкой. Волосы спутались и пушились прямо в лицо санитару, который вёл её следом.

У них что-то даже получалось.

Через двадцать минут её вернули. Мать-Природа уже немного ослабла и успокоилась. Вероятно, ей что-то вкололи, отчего она теперь слезливо укачивала коробку, которую ей вернули. «Так она все-таки сумела собрать всех обратно или она поливает слезами осиротевших паучков, что выжили и остались с ней?», — задался вопросом Паша. Наташу как раз вели мимо них, и она что-то шептала про укус паука в зад. Может, именно туда минутами ранее ей и всучили укол. Санитары осторожно поддерживали её за кисти, сопровождая к месту за общим столом.

Другие пациенты и персонал косо поглядывали. Павел тоже следил за сценой от начала и до конца, уже забыв про собеседницу, и жадно хватался за детали. Откуда-то сбоку слышалось её протяжное дыхание — Луиза волновалась, наверное, больше всех за судьбу Матери-Природы. Но её показное молчание теперь раздражало. Он вспомнил, почему до этого препирался с ней:

— Я ничего не делаю из жалости. Это отвратительно и унижает достоинство другого.

— Я не это имела в виду… — оправдывалась девушки. — Жалко не в смысле, что она жалкая, ну, ты понял… — Луиза раздражала его своим напускным сожалением.

Позже, когда Паша будет перед сном вспоминать свой следующий поступок, он обозначит это так: взыграла обида, которая усилила и без того меланхоличное действие таблеток.

Потому что было слишком поздно для слов. Он поднялся на ноги. Поймав непонимающий взгляд девушки, Паша не удержался:

— Всё ещё думаешь, что я добрый? Тогда смотри.

Он мгновенно появился в центре сцены, рядом с Матерью-Природой и двумя санитарами. Парень, занятый удерживанием жидкой массы под названием «Наташа» в своих руках, не сразу заметил Пашу, и был не в состоянии остановить намерения пациента.

Паша ударил по дну коробки, как будто это аттракцион, измеряющий силу удара на ярмарке, и короб вылетел в противоположную от них стену. Крышка слетела первая. Коробка ещё барахталась о стену и дважды об пол. Повисла тишина. Луиза была в шоке. Санитары застаны врасплох. Мать-Природа активизировалась по щелчку и, очнувшись от седативного, бросилась опять на пол, сбивая колени о жесткий ворс ковра. Всё началось по-новой.

Часть 7. Заводские настройки

Миновали сутки. Наступил новый день. Согретый солнечными лучами кабинет доктора Крашника впустил ранним утром в себя и Пашу.

Психиатру уже доложили о том, как пациент, сидящий перед ним, учинил драку, в процессе которой пострадал персонал и два пациента. Его сеанс перенесли на два дня раньше, и будет лукавством сказать, что Паша не рад снова увидеть доктора.

Книгу он, к слову, дочитал и в начале сеанса вернул врачу. Доктор Крашник снисходительно бросил взгляд. Осуждение, которое так и не было озвучено, витало в воздухе, разбавляя запах антисептика и хвои с апельсинами — парфюма доктора. Не стоило надеяться, что специалист спустит ему с рук произошедшее и даст новых книг. Хорошего помаленьку. Тщательно налаживаемая связь доктора и пациента была разрушена с лихвой пашиной беспечностью.

Дареному коню в зубы не смотрят.

— Что ты чувствуешь на данный момент? — спросил в упор доктор Крашник, как только они в очередной раз оказались наедине. Стандартный ход, который сдвигает разговор с мёртвой точки.

Таить парню по большому счету было нечего. Но вот под нужным углом преподнести истинное видение вещей не помешало бы. Как раз пришла идея.

— Меня кое-что начало беспокоить, — незатейливо начал Паша, избегая взгляда врача. Было легче, когда голубые озера не вытягивали из Павла информацию, как свирепый вакуум. — Мне кажется, я в любой момент могу уничтожить свою жизнь.

Парень замолчал, бросив взгляд на внимательного собеседника в белом халате.

— Продолжай.

— Мне кажется, всё, что сейчас у меня есть, — очень хрупкое. Место, где я нахожусь, люди, чувства, связи, всё это настолько хрупкое, что мне просто хочется услышать, с каким звуком это всё разобьется.

— Ты поэтому спровоцировал рецидив психоза у другой пациентки? — всё так же уверенно заключил врач. Сложно сказать, сердился ли он. Объективно, он должен сердиться, и Паша это понимал. Будь это его психиатрическое отделение, он бы тоже пришел в ярость от выходки одного из пациентов.

— У вас такого не бывало? — вместо этого спросил Павел. — Когда всё было слишком хорошо — не хотелось сжать это в кулаке, разорвать и выбросить?

— Ты мне сейчас говоришь о человеческой натуре. «Ломать — не строить» — известное выражение. Тут та же техника. Без должной поддержки изнутри или снаружи, человек всегда будет направлять себя на самоуничтожение. Деградация, деорганизация, хаос — это именно то, что присуще людям. Точнее, — в конце исправился доктор, — слабым людям.

Пашу это не задело. Этот мужчина не переставал его удивлять. Была в нём особая энергетика спокойствия и безмерной мудрости, которой не хотелось перечить. Рядом с доктором Крашником Паша чувствовал себя пятилетним восторженным мальчишкой.

— А что же делают сильные?

— Сильных жизнь учит справляться со своим дерьмом самостоятельно.

— И я, получается, слабый? — задался он вопросом.

— А тебе нужна ещё одна умная голова для подтверждения? — произнёс врач не особо эмоционально, хотя посыл иронии Паше понравился.

— Мне не нужен взгляд со стороны, — признался он.

— Так я и думал…

***

Разговор вместо привычного часа растянулся уже на полтора. Паша не унимался. Техники и примеры, приводимые доктором Крашником, заставляли взглянуть на собственную жизнь не глазами собеседника, а как бы ломая четвертую стену — глазами всевидящего и неотвратимого.

Теперь Паша видел в себе сухого, безвкусного идеалиста. Как корочка выдохшегося пирога, черствая, хотя будь её потенциал реализован раньше, Паше не было бы равных.

Именно так. Паша опять задумался о том, что зря тратит время. Гонения за Оком, в какой бы плоскости и материи Оно не представлялось, малоприбыльное занятие. Набитые зря тумаки, стертые в кровь мозоли. На него давила собственная дезагрегация. Он боялся, что вместо стойкого льда он постепенно станет паром, который другие вдыхаю залпом и не морщаться. Что же он делает здесь.

— Каким ты видишь себя в этой жизни? — надломленным от долгого разговора голосом спросил психиатр.

— А какие варианты ответа?

— Ты можешь видеть себя маленькой никчемной единицей. Можешь видеть себя чем-то могущественным, запертым в хрупкую оболочку. Можешь быть могущественным, но лишенным сил. Можешь быть…

— А могу я быть мухой? — перебил Паша. — Которую вот-вот прихлопнет Большой Брат?

— Можешь. Но ты точно не муха. Подбери более соответствующее тебе сравнение.

— Тогда скажу так. Я человек. И я один в замке. Долгие годы один. И кажется, что никого вокруг больше нет, но затем в комнату заходит слон и начинает искать меня.

— И ты прячешь?

— Конечно. А когда он приближается, я стою, забившись в угол, и не дышу, чтобы он прошёл мимо и не заметил меня.

— А если бы это был не слон, а человек?

— Тогда этот человек — суровая психопатическая машина для убийств, — добавил Паша с улыбкой.

— Пусть так. Ты бы стоял в углу? Лучшей тактикой, я думаю, было бы постоянно двигаться и осматриваться. Перемещаться, как в спорте, и быть готовым к ответной атаке. Но давай так, никакой машины для убийств. Если и есть кто-то, кого стоит бояться, то это всего лишь человек.

— Даже если этот всего-лишь-человек — сбрендивший псих, который хочет мои лобковые волосы носить, как сувенир на своей шляпке… — Паша не унимался. Зрительные образы в голове были очень яркими, и отталкиваясь от них, задумался, подбирая пример. — Я бы… снял штаны и начал гадить на пол с целью выведения противника из эмоционального равновесия.

Это на мгновение рассмешило доктора.

— В каком-то смысле, ты угрожаешь ему так же сильно, как он тебе.

— Ага, — подмигнул Паша.

Воцарилась скромная гармония. Док грациозно махнул ручкой в медицинской карте, тем самым зачеркнув какую-то пометку, и спросил:

— А не рассматривал вариант, когда вместо того, чтобы быть одному, ты мог бы собрать единомышленников.

— Для чего?

— Ну, как же, смотри. Стоять в углу комнаты — заведомый проигрыш, потому что это ловушка. Долго бегать и скрываться утомительно — потеряешь бдительность, и всё — ты в пролёте. Куда выгоднее стоять в центре, спина к спине, и держать под контролем все четыре стороны.

Искренняя улыбка сползла с лица Паши, стало менее гармонично и захотелось закрыться от врача.

— Где твои единомышленники, Паш? — искусно подвёл наконец доктор к истинной мысли, от которой Паше и стало не по себе. Переведя дыхание, парень взял себя в руки:

— Они рядом, — просто и лаконично произнёс он. Затем украдкой, словно чтобы никто не подслушал, он постучал по своему виску указательным пальцем. — Все они тут, док. Смекаете?

Удивление, мелькнувшее на лице доктора, стало той самой втихую украденной конфеткой из вазочки для посетителей. Приятной мелочью, отчего Паша не смог остановить ехидную улыбку.

Паша не стал бы признаваться в этом вслух, но отчасти его намерения с самого начала были именно таковы — разозлить надзирателей, чтобы приблизить встречу с доктором. Общение с этим человеком шло ему на пользу.

Часть 8. Самоанализ

«Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, весьма переходное и житейски естественное».

А. П. Чехов в письме Суворову 25 января 1894 года.

Разговор с психиатром дал почву для размышлений.

Проблема пребывания здесь заключалась во многом не только в «навязчивой идее» Паши. Конечно, ее можно допустить. Как и существование многих иных вещей, которые психи считают настоящими, — допустить всё это можно. Но труднее было закрывать глаза на то, что и другие люди порой замечают то, что и Паша, но игнорируют это. Почему? В чём смысл всемирного заговора, если его никто не обсуждает нигде, кроме личных часов в телеграмме и на закрытых порталах. Масонское общество массового тупизма. Вот именно поэтому Паша скептически относился к тем, кто пытался его переубедить в его идее. Нити заговора тонки, как рыбацкая леска, и пронизывают полотно мира целиком. Паша бы даже сказал: являются его основополагающей частью.

Но опять же, эти самокопания не приносили пользы Павлу — человеку, на секундочку, прагматичному, душному и холодному, как антацид на солнце, — и он благополучно годами напролёт не получал от этих дум полезных выводов. До появления доктора Крашника.

Иногда, когда сталкиваешься с людьми во много раз умнее тебя, не важно, сколько у тебя защищено дипломов и сколько книг ты прочёл, ты всё равно будешь чувствовать себя ребёнком, тянущимся к звёздам. Маленьким принцем. Наивным и глупым. Доктор Крашник мог согнуть все его понятия, чтобы оставить Пашу с клочком мятых амбиций, но тем не менее, он этого не делал. Доктор Крашник ему нравился за его непоколебимость и своеобразный взгляд на мир. Хоть какого-то человека не прогнула под себя Система.

Психиатр воистину умел обличать человеческие страхи, чтобы затем вытягивать их по одной и подробно рассматривать, как спагетти из пасты.

Но в некоторых моментах даже он был бессилен, потому что Павел, в меру своих аналитических способностей, подсознательно прятал в себе то, что казалось ему особенно непритязательным или мерзким. И вот например, когда становилось особенно тревожно, когда броня спадала, и воспоминания былых неудач накатывали одно за другим, он предпочитал оставаться наедине с самим собой, не давая никому больше подойти к себе достаточно близко.

Паша часто вспоминал прежнюю жизнь. Не определенные дни и события, а каждый свой день на протяжении нескольких месяцев после того, как он остался один три года назад. Все они были подобны, как поездки на общественном транспорте. Безлики и одиноки. Он просыпался утром один. Одиночество окутывало его плотным шлейфом. Шёл завтракать и выпивал дневную дозу кофе за один присест. Кажется, излишним, но та ничтожная концентрация кофеина давала ему почувствовать от жизни хоть что-то. Пустая оболочка его вместилища продувалась насквозь ветром, и, казалось, именно поэтому люди зачастую смотрели сквозь него. Колоссальное усилие приходилось приложить человеку, заинтересовавшемуся Павлом, чтобы на самом деле разглядеть в нём что-то живое. Хватающееся за жизнь. Пульсирующее — член не в счёт.

Кажется, та пустота была до сих пор с ним, но теперь лишь с одним единственным различием — он закутался в эту пустоту целиком, как во флаг, и ею же грелся.

Как-то в начальной школе был вопрос на логику: «За какое время растает снеговик, если его нарядить в шубу». В по-наивному детских загадках обычно глубины больше, чем в изречениях Гегеля. Тогда Паша не понимал, за что ему поставили двойку. Почему шуба не греет, а лишь служит сдерживателем тепла, которое заключено внутри. Абсурд.

Тем не менее, пашин флаг его грел, невзирая на то, что внутреннего тепла у парня не больше, чем у того же снеговика.

Те дни одиноких метаний пугали, потому что им не было счета. В особенно бредовых мыслях Паша ловил себя на том, что он, вероятно, уже умер. Аналогично киношные призраки, что ничего не ощущают, но продолжают слоняться по миру.

Да уж. «Думать» таким как Паша должно быть противопоказано. Потому что не обязательно иметь оружие в руках, чтобы вредить себе регулярно и с особым мазохизмом. Единственное решение для него было вовсе не думать.

Поэтому всё, что он мог, это с безмятежным видом пить кофе на прохладной после постели кухне, поджимая ледяные ступни под стул. Иногда, он даже не включал свет по утрам. Затем научился ориентироваться и при дневном свете с закрытыми глазами. Бесполезный опыт, набранные впустую очки навыков.

Ничего ведь не имело смысла. Вся жизнь казалась абсурдом, если думать об этом достаточно долго. Если сбросить со счетов жизнь и думать, думать, думать… Анализировать всё. Искать смысл во всём. Когда нужно и не нужно. Когда должен и нет. Не удивительно, что он на самом деле мог бы сойти с ума. Он осмысливал происходящее, а не переживал его. Как психотерапевты, которые вместо того, чтобы чувствовать радость, зная механизм этого чувства, просто начинали разбирать её на составляющие. Вместо агрессии перебирали по полочкам аргументы.

Не чувствовать, а анализировать.

С этой проблемой Паша столкнулся давно. Он успел поработать и менеджером, и технарём, и рабочим, и курьером, и в офисе подсобной крысой. И всё это время он анализировал.

Интересное наблюдение: если хочешь испортить себе впечатление о каком-то явлении, событии или человеке, просто узнай об как можно больше. Существует эта романтика неизвестности любого ремесла. Ты можешь любить кофе и еду в ресторанах, пока не поймешь, в какой атмосфере и условиях это готовится. Ты можешь видеть целителей в лице медицинского персонала, пока сам не подслушаешь их внутренние разговоры и не поймешь, что они на самом деле обычные люди. Ты можешь хоть сотни раз убеждать себя, что продукты в магазинах приличные и соответствуют ГОСТам, но поработай на производстве или сортировке этой продукции, ты потеряешь эту волшебное благоговение и трепет. Очень легко это сравнить с чувствами и человеческими взаимоотношениями в целом. Припомнить только, как какая-то мелочь в поведении человека отталкивала на первых порах, или сказанная глупость переворачивала мнение о человеке наизнанку.

Тот, кто сказал: «Готовьтесь к худшему, чтобы приятно удивляться», — был прав. Лучше вообще не строить никаких ожиданий. Себе дороже.

Возможно, Паша разочаровался в жизни намного раньше, уже после первого курса в университете. Когда осознал, в каком котловане он живёт. И тут уже обратно розовые очки не наденешь.

***

Будучи в очереди, будь то супермаркет, почта, или поликлиника, пропитанная хлоркой и, кажется, духом самого Дьявола, стоит прислушаться. Паша находил это время занимательным, и не потому, что мог вдоволь наесться сплетнями и лучшими рецептами от жопной боли, а главное — из-за способности в какой-то момент стать информационным таблоидом. Посиди два дня в очереди, и ты будешь в курсе работы других отделений, других врачей, их расписаний, в курсе самого внутреннего времени, и разбираться во всем не хуже самих работников: когда персонал уходит на перерыв и куда уходят на перерыв; где висит одежда работников; где ключи от кабинетов, где служебные туалеты. Чтобы сойти за своего, нужно научиться уверенно и непреклонно заходить в любые кабинеты, называть знакомые всем имена и получать незначительные сувениры. Некие квесты. Подворовывать ради развлечения. Коллекционировать призы.

А еще, не менее важный урок: просиди до самого вечера и увидишь, кто сбегает пораньше, кого ждёт дома семья, а кто задерживается допоздна каждый день, потому что возвращаться ему не к кому. Такие вот мелочи. Рабочие моменты. Эксклюзивная внутренняя кухня.

Больницы Павел не любил, к примеру, больше всего, но в налоговую ходил с удовольствием. Придёшь спокойно, а там везде очереди, бюрократия, всюду стрелочки, но никакой определенности, из-за чего возникает куча скандалов. Ещё бы там наливали горячительных напитков, и Паша мог бы смотреть такие спектакли про дезориентированных людей днями напролёт.

Если бы его однажды пригласили на работу шпионом — круглосуточно следить за людишками и не выделяться — он бы, не задумываясь, согласился.

Уши там, уши здесь. Он и раньше думал об этом. Он мог бы встать наряду с теми, кто задействован в Системе, вместо того, чтобы пытаться бороться с ней. Мог бы. Но сделанного не вернёшь. И из созерцателя он превратился в подозреваемого на любой вечеринке. Предсказуемая жизнь и так была ему не слишком интересна.

Жизнь без смысла. Жизнь без осознанности истинного положения дел. И речь сейчас не только о всемирном заговоре рептилоидов или правительства — нечто большее, нечто, что порабощает незаметно. Третье звено, наряду с рептилиями и спецслужбами. Даже думая об этом, Паша всегда пытался контролировать новые догадки в своей голове. Чтобы информацию нельзя было украсть. Словно бы любые его противоправные помыслы могли бы передаваться воздушно-капельным путем. У него нет чипа в голове, но если бы и был, у Паши бы ничего не сперли. Паша вёл себя максимально повседневно и сосредоточено.

Особенно последние два года, когда после своего срыва и потери друга череда событий привела его в психушку. Павлу бы место на кинопремии за его актёрские заслуги. Или на афише, повествующей о человеке, который повёл за собой народ. Хотя это больше путь для героя Кизи, чем для Павла.

Иногда его отдельные мысли, вырванные из контекста, вполне годятся для того, чтобы быть рассказанными на групповой терапии. Инга Васильевна бы непроницаемо смотрела на него. Он бы улыбался во все тридцать два. Именно так. Поэтому по отдельности лучше его не слышать. Чтобы понять Пашу, нужно узнать всю историю, от начала до конца. А чтобы её рассказать, потребуется не один час времени, которого у людей обычно нет. Понимаете?

Есть уже догадки, почему Павел здесь? Думаю, да. Потому что он сумасшедший, очевидно.

Часть 9. ПТСР

Очередная групповая терапия. Тишина не ценится, пока у тебя её не отнимают. Пока играюче не лишают её, окуная с головой в ворох мыслей и собственного самобичевания. Неприятные подробности, от которых не скроешься, не заткнешь уши и не убежишь, чтобы не вызывать подозрений.

Правильно.

Сегодня голос у «неудавшихся самоубийц». Самое тяжёлое, через что приходится проходить человеческой психике. Хорошо, что никто не знает, что это и звёздный час Паши.

— Будучи сторонним наблюдателем, мне тяжело быть свидетелем чужой боли, как и любому из вас, — говорила Инга Васильевна менторским тоном. — Но чтобы понять механизмы появления этой боли и вовремя предупредить её у кого-то из близких, даже у нас самих, нужно об этом говорить чаще. В результате мы как бы отодвигает границы табуированной в обществе темы, и создает комфортный уголок для обсуждения переживаний, а также передачи опыта, — она сделала акцент. — Вы не ослышались. Среди нас есть те, кто порой задумывался и проходил в своих мыслях весь путь от начала и до конца; а если и те, кто переступил черту невозврата, и благодаря чуду, остался с нами. Мы ещё будем возвращаться не раз к этой теме, — договорила она и бросила, как показалось, незначительный взгляд на одного из пациентов — Луизу. Паше это показалось странным, но зная Доктора Ингу, можно утверждать, что ничего она не делает просто так. — ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство — само по себе может не проявлять внешних признаков, пока человек сам об этом не расскажет. Но не стоит думать, что ПТСР — это только про то, как человек реагирует на трагедии внешнего мира. Или только про то, как кто-то над кем-то издевался. ПТСР могут переживать даже дети, съехавшие от родителей и оказавшиеся совсем не том мире, который им прогнозировали взрослые. Или, предположим, если кто-то смотрел военные фильмы, то есть известный сюжет: ветеран войны не может смотреть в глаза собственному ребёнку, потому что видел во сне и наяву детские окровавленные лица, лица тех, кого не смог спасти. И он не может спокойно обнимать жену, потому что всякий раз его охватывала тревога, что жена может в любой момент погибнуть. И потому любить её по-настоящему он уже не в состоянии. Всё, что в нём осталось, это страх и чувство потери, которой ещё не произошло. Человеческая психика не полотно — нельзя просто порвать её и затем попытаться сшить воедино.

— Что за фильм? — спросил кто-то, перебив доктора.

До последнего момента Паша не совсем понимал, к чему ведёт доктор, пока та не озвучила следующее:

— Не помню, — ответила она выскочке. — Я примерами пытаюсь доказать, что травмирующие события всегда оставляют след. Пережившим психологическую травму людям тяжело не только вспоминать травмирующее событие. Куда болезненнее то, что происходит с психикой после случившегося. Непоправимый урон. Но стыдиться этого не стоит… — Доктор Инга подняла выжидающий взгляд на побледневшее лицо Павла, но он так и молчал. — Я поясню. Зачастую, переживших травмирующий опыт, — опыт лишения себя жизни, — преследует стыд за самих себя, за то, что они сделали или не сделали сами. Они презирают себя за то, насколько напуганными, зависимыми, возбужденными или взбешенными они были. И вот на этот моменте давайте сделаем сегодня акцент, — она не спускала глаз с Павла. — Ну так что? Может, пришла пора кое-кому высказаться?

Воспоминания нахлынули против воли. Такое случается не часто, но всё-таки случается, и Паша искренне ненавидел себя сейчас за слабостью. В груди сдавило, а в горле сидел ком.

— В другой раз, — произнёс он, и голос дрогнул. Дьявол.

— Это то, чего ты хочешь? — издевательски уточнила Инга, и эта фраза отозвалась эхом в опустошённой голове Паши. Фраза резанула в сознании старым, забытым кровавым образом.

«Это то, чего ты хочешь?».

«Это то, чего ты хочешь».

***

После отрезвляющего опыта в полиции из-за той кражи бургеров, у него появился подсознательный страх повторения. Страх не попасться, а страх оказаться в нищете. Возможно, этот гештальт сыграл с ним злую шутку, но с тех пор Паша принимался за любую работу с таким упорством и самоотдачей, что любое начальство нарадоваться на него не могло.

В его жизни было много работ. Он набирался опыта. Был и курьером, и ремонтировал технику, и редачил тексты. Хватался и индивидуальные заказы. Лишь бы почаще переключаться. События как будто бы сменялись. Даже когда он встретил девушку, он все ещё слонялся по сомнительным подработкам.

А вот после неё, он застопорился. В очередном гиперактивном бреду он официально устроился на огромное предприятие, и так и завис там. Должности как таковой не имел, это называлось быть разнорабочим. Удивительно даже, как он схватывал всё налету. Было бы легче перечислить, чего он не умел, потому что за эти годы он поработал на каждой подстанции производства и стал тем самым универсальным винтиком коммунизма, который можно вкрутить везде, где есть необходимость. И начальство его ценило. Но в то же время это своеобразная палка о двух концах: такие универсальные люди, как он, важны в цехе, о них первым делом вспоминают, когда что-то не так, их номер есть у каждого в телефоне, все ищут их помощи, но именно это и накладывает оковы — никакого повышения ему не видать и никакого карьерного роста в одной специальности можно не ждать. Павел не сразу понял, что молодость проходит, а он так и застопорился на одном месте.

Ничего не происходило. Каждый день с утра до вечера он проводил на этой работе, выполняя монотонные действия то тут, то там, всегда был на подхвате. Домой приходил и готовил что-то простецкое. Меню для мультиварки на пятнадцать страниц было освоено им в идеале, а на что-то большее не хватало желания. Затем он ложился спать, заведя будильник на шесть утра. Ожидаемо, у него появились деньги побольше, а тратить их было не на что. Перво-наперво, как только он оформил квартиру в ипотеку, он попытался заполнить её безделушками. Мелкие покупки радовали его душную натуру, хоть и недолго; день-два — и его страсть затухала, требуя обновок. Он даже хотел заменить всю бытовую технику. Но в голову закралась мысль, что его желание что-то покупать никак не связано с реальной необходимостью. Смысл заменять то, что и так исправно работает. И Павел понял, что это уже маразм чистой воды. Меж тем, пустота никуда не девалась. Она росла внутри, как рак: тихо и незаметно, пока не достигла своего апогея.

В очередной такой день он приехал домой разбитым. С самого утра всё получалось из рук вон плохо. Не сказать, что это его вина, скорее наоборот, так сложилось: единичные мелкие погрешности навалились все разом, не оставляя времени на передышку. Придя домой, он готов был разрыдаться. Возникла мысль уволиться. Но вряд ли бы это помогло. Его душило собственное тело и тошнило от себя. Ему бы просто отдохнуть. Одного отпуска тут не хватит. Тут нужно кардинально вырвать штекер из розетки и перезапустить систему. А когда он будет готов, примерно к весне, включить всё обратно.

В его голове эта абстрактная мысль неожиданно обрела вполне ощутимый смысл. Вот только как избавить себя от ноши… Можно же отключить жизнеобеспечивающие системы хоть на время? Или даже… навсегда.

Мысль резанула по сознанию, заставив замереть в ванной с зубной щёткой в руках. Он неуверенно поднял взгляд на зеркало и мысленно уточнил у самого себя: «Ты серьёзно это сейчас?».

В зеркале стоял незнакомый парень, поношенный и осунувшийся. Паша будто впервые посмотрел на себя под таким углом. Он стал каким-то мёртвым. Он похож на труп, насильно оживленный и припорошенный пудрой, дабы не пугать остальных. Недобитая жалкая собака, которая волочит свою тушу по Земле много лет.

«Может, завершить уже запущенный процесс?».

Паша ещё некоторое время смотрел на себя и не находил слов. Он будто спрашивал разрешения у своего отражения, как у более разумного и рассудительного. Со стороны всегда виднее. Как ни странно, отражение не возражало. Оно не выражало никаких симпатий к Павлу. Оно даже пару раз скривилось.

Он неприятен самому себе? Всё настолько плохо? Или он — ошибка. Дефект, который мешается. Плесень, которую хочется взять и соскрести ножом. Накрыть пледом и задавить.

Он с затуманенным взглядом взял с полки круглого зеркала бритвенный станок.

«Это то, чего ты хочешь?», — пронеслось в голове, пока Паша медлительно свинчивал ножку многоразовой бритвы, чтобы отсоединить лезвие. С легким металлическим скрипом конструкция разобралась. В ладонь мужчине тут же легла невесомая остроконечная пластинка.

«Твоя смерть на кончике этой иглы».

Неужели он из тех людей, кому не обязательно доживать до конца. Кого можно вычеркнуть из истории их же руками. Не нужно подстраивать события, чтобы их сбила машина или чтобы на них упала гильотина с неба. Достаточно дать им в руки их собственную жизнь, и они сделают всё сами. Он сделает всё сам.

Он может разорвать петлю. Пару решительных порезов — и он запустит финальные титры. То самое, что разрушит его День Сурка и сбросит удушающие лапы с его шеи. Он может закончить эту дерьмовую жизнь одним махом, и не будет тошнотворной работы, не будет душераздирающих снов о его бывшей, не будет этой горечи и одиночества, с которой он живёт чёрт-пойми-сколько лет.

Остриё ловило блик от лампочки. Оно было идеального размера. В одном из цехов завода изготавливали такие же на станке, а парни наработанным движением в брезентовых рукавицах укладывали готовый материал по ячейкам. Филигранный, доведённый до автоматизма навык.

«Хорошая работа, парни, я доволен», — похвалил он то ли вслух, то ли нет. Он сжал двумя пальцами пластинку и поднёс к руке. Кожа казалась слишком ровной для такого случая, под ней четко просматривались жёсткие наполненные вены. Его тело выглядело чужим. Павел решительно вдавил бритву. Острое тепло. Он вдавил сильнее до появления прокола. Лёгкое жжение охватило предплечье, но помимо этого ничего не чувствовалось. Капля крови, набухнув, тут же скатилась книзу. Паша сделал болезненный завиток и провёл глубокую линию по направлению к локтю. Та вмиг стала белой, а затем наружу вырвалась кровавая лава. Павел завороженно поднял взгляд.

Отражение наблюдало за ним. Губы сложились в кривую ухмылку. Парень напротив следил за ним. Глаза сияли от влажной пелены. Ему было интересно, как далеко это зайдёт. Хватит ли этому сосунку смелости. Это отражение больше не было им.

Павел, очнувшись, выронил бритву в раковину. Звон нержавейки отозвался от стен ванной комнаты, оглушив. Парень оглянулся, вспоминая, где он находится и как он тут оказался. Комната выглядела ужасно неправильной. Беспорядок, непостиранные вещи в корзине и грязная раковина. Он только что чуть не убил себя здесь.

— Блять.

Паша схватил полотенце с батареи и обмотал рану. Он с омерзением посмотрел на стоящего в зеркале парня и уже готовился крыть его матом, понося всё, на чём только стоит белый свет.

Ну он учудил, конечно. Потерял контроль и предал себя. В горле собралась горечь, и в какой-то момент он понял, что плачет.

— Идиот.

Как он мог позволить причинить себе вред. О чём он думал?

В раковине остались брызги и несколько неровных дорожек крови, стекающих в сливное отверстие. Полотенце пропиталось уже насквозь. Паша загнанно посмотрел, что там под ним. Кожа разъехалась, как от прикосновения топора, и из нутра бил робкий вишневый ручей. Он промокнул кровь полотенцем и на секунду увидел свою мышцу — бледную полоску ребристых тканей, как в учебнике, — прежде чем кровь хлынула опять. Идиот.

Он набрал номер скорой помощи.

Пока ехала бригада, он перетянул предплечье у сгиба локтя ремнём, залив к тому моменту пол в спальне. Стало стыдно, но в то же время хотелось врезать кому-нибудь. Только не понятно кому. Желательно, той крысе, которая забралась в его мозг и подсказала ему это гениальное решение всех проблем. Он осознал, как он был слаб, стоя с лезвием в ванной и думая о том, что имеет право всё закончить. Собственная жизнь висела на волоске в его дрожащих руках. Было стыдно, будто он поддался чужому влиянию и его обманули, как маленького мальчика. Наверное, так себя чувствуют «ведомые» в сектах, когда в момент прозрения до них доходит. И они понимают, что всё это время их использовали, подталкивали в нужную сторону и насмехались за спиной.

Окей, у него бывали сложные дни. Порой он был зол или так же разбит обстоятельствами. Да чёрт возьми, после расставания с Софией он был никакой, но до такого не доходил. Мыслил. Временами. Но не доходил.

Вспомнился фильм — или десяток фильмов, — в которых Бога изображали, как засранца, двигающего судьбами, переставляющего детальки лего, сплетающего нити и разводящего мосты. Именно Бога Павел мог бы винить сейчас в своей позорной слабости, если бы уже не знал, что Бога либо не существует, либо он давно покинул это гиблое место. Значит, существует нечто, подобное Ему. От чего в воздухе веет прохладой, когда сердце замирает в страхе. От чего душит сам воздух, когда мы стоим в тупике и не знаем, куда дальше двигаться. От чего непроизвольно люди доходят до крайности без видимых причин, вопреки всему, что уже пережили, что побороли и насколько они стали сильны после всех этих испытаний. То, что ломает принципы и психику. То…

Павел остановился. Кажется, он всё это время маячил по квартире из угла в угол. Захотелось вспомнить все те моменты, которые казались ему случайностью. Их было предостаточно. Он оправдывал многие совпадения, притягивая за уши логические причины. Но если отмести логику и провести прямую зависимость, то такие события происходили регулярно. Выстроенные мастерски и поданные под таким дымком, что не разберёшь схожих черт. А если ничего из этого не было случайностью.

— Твою мать. Моей жизнью опять кто-то управляет…

Часть 10. Катарсис

Написать одну картину, рассказать читателям одну историю, создать что-то целостное из пустоты — забег на короткую дистанцию, однако даже для этого пришлось бы приложить много сил и терпения. Ворваться в новое дело с шашкой наголо — легко. Огромных усилий стоит именно довести дело до конца, когда прежнего огонька нет, и приходится черпать в себе что-то ещё, что поможет закончить. Двигаться на одной жажде завершения, и маленькими шажочками приближать конец.

Смог бы Фрейд дописать свою сексистскую трагедию по психоанализу, если бы на самом деле не был так двинут на этом вопросе? Смог бы Черчилль продвинуть свои идеи без любви к свиньям? Возвёл бы Карл Маркс марксизм в абсолют? Донёс бы Ленин идею капитализма в рабочие массы? Без должной страсти? Без сотен горящих глаз, которые смотрели на них, как на сумасшедших гениев? Смог бы ты, в мире, столь угнетённом и заурядном, найти своё место, если бы твой мозг не испытывал хоть каплю азарта и любознательности? Не смог бы.

Паша вот не смог бы тоже.

Прежде, уже к годам тридцати, после того инцидента, он только более-менее устроился, нашёл баланс между работой и отдыхом и занялся здоровьем. Но опять что-то было не так. Не было той искры. Он словно существовал на генераторах, особенно когда деньги перестали быть решающим фактором мотивации. Всю бытовую и рутинную работу он выполнял без энтузиазма.

Он никогда не признавался другим людям, что все его поиски «Большого брата», в какой-то степени являлись продуктом его неудовлетворенности в жизни. Не хотелось признаваться даже самому себе, что жизнь была для него настолько скучной и неприятной, что он сам нашёл себе врага, поверил в него и начал с ним бороться.

Паша не любил так глубоко рефлексировать, потому что, ввиду своих изрядных аналитических способностей, он всякий раз сам находил доказательства того, что все его «бредовые идеи» на самом деле могут оказаться бредовыми. Признавшись в этом самому себе, уже сложнее ненавидеть придуманного «врага». А без него у Паши останется только горстка никому не нужных воспоминаний и одиночество. Одиночество, кровоточащее внутри много лет.

Поэтому анализировать себя — последнее дело, которым станет заниматься Паша, оказавшись опять в одиночке. Он же всё-таки вновь перегнул палку на групповом занятии.

Ну как перегнул тоже?.. Он вспылил. Но не от гнева, а от непонятных огрызков чувств, которые проснулись в нём, когда доктор Инга своим настойчивым мнением разбередила воспоминание Паши о той ночи.

Оно спокойно лежало на складе его памяти, похороненное под грамотами с начальной школы и фотками бывшей.

И дальше бы так спокойно лежало.

Но доктор Инга считала иначе.

Очевидно, что то, что написано пером не вырубить топором. Паша знал, что в медицинской базе данных есть запротоколированная запись, где сначала фельдшер скорой помощи, а затем консультирующий психиатр в подробностях изложили этот случай трёхлетней давности, а Пашино «Это именно то, чего ты хочешь?» было обведено красной ручкой и отмечено звездочкой. Почему-то именно эту фразу чужим голосом Паша шептал тогда несколько часов подряд. А затем часто слышал по ночам, находясь в полусонном состоянии. Возможно, это был его собственный шепот, и никакие призраки прошлого с ним не разговаривали, подбивая завершить начатое. Из летописи этого мира всё равно стереть его поступок уже невозможно, и Паша мог бы смириться.

Но то, что доктор Инга использовала эту лазейку к архиву, а затем использовала это на Паше. Вот это было низко.

Когда прошли сутки, доктор пригласил его к себе, обсуждать это и объяснять своему лечащему врачу, почему именно он сорвался, Паша не стал. Кажется, тот и не особо выпытывал, потому что и так понял, что произошло.

В общем, долгая внеочередная терапия с доктором Крашником была ни о чём и обо всём сразу. Просто дабы убедиться, что кризис миновал и никто больше не пострадает.

***

— Да, сука, это то, чего я хочу! — четко проговорил Паша, смотря в беспристрастное лицо доктора Инги. Та, конечно, и бровью не повела, что сработало цепной реакцией, замыкая механизм, и взрывая терпение Павла.

По коже пошёл жар, пламенем обжигая сильнее, чем лезвия бритвы — Паша вцепился в заживший шрам на запястье и вырвал кусок кожи собственными зубами.

***

Катарсис — явление сомнительное. Катарсис — как способ перезагрузиться, обновить нервную систему, слышали? Занятная вещь на практике, но совершенно избитая в теории. То есть довести себя до отчаяния, упасть в собственных глазах очень сильно, чтобы появились силы подняться и идти дальше. Как вам такое определение? Стокгольмский синдром, обращенный на самого себя. Держать самого себя в плену, чтобы, оказавшись на свободе, чувствовать благодарность к своему мучителю.

Паша знает в этом толк, Паша на этой херне собаку съел.

Поэтому ранним утром он проснулся в одиночке вполне выспавшимся. После того, как переживаешь сильную эмоциональную встряску, ты «очищаешься». Эффект посильнее, чем от «поплачь и станет легче». Это скорее как «уничтожь к чертям всё, что тебе дорого и убей всех их с помощью молоточка для отбивания мяса», — вот настолько это перезагружает нервную систему.

Звучит бредово. Но просто примите к сведению, что после срыва он проснулся как после месячного отпуска на Курилах.

Оглядевшись по сторонам, по всем четырем, таким мягоньким и однотонным, без фигурного орнамента и загрязнений, что могли оставлять после себя предыдущие посетители одиночки, Паша подумал впервые, что хочет рисовать.

Или написать что-нибудь.

Или сочинить для скрипке целую композицию, не зная нот.

***

Теперь на запястье плотная тугая повязка, немного ограничивающая движения кисти — чтобы швы лишний раз не расходились. Края бинта немного разпушились, и Паша неосознанным движением заправлял их обратно под бинт, продолжая беседу с врачом.

Сутки в изоляторе прошли легче, чем он ожидал, но заводить разговор о своей выписке было рано. Он теперь уже и сам понимал, что он не готов пока вернуться в мир людей.

«Сильные люди сами учатся справляться со своим дерьмом», — говорил на одном из прошлых сеансов доктор Крашник, и Паша пытался прислушаться к своим ощущениям.

Сейчас ему стало хуже. Объективно. Без драматизма. Что-то шло не так, как должно. Он остро это чувствовал и не знал, как помочь себе. Сам он, очевидно, не справится.

Эмоции последнее время играли с ним злую шутку, и отчего-то хотелось винить в этом новые таблетки, а не то, что Паша всё-таки не способен удержать при себе своё дерьмо.

Он подумает об этом ещё. На досуге. Что ж ему ещё оставалось. Особенно, когда на горизонте маячила встреча кое с кем важным, чего Паша точно не должен пропустить, расклеившись или сойдя с ума окончательно.

«Я хочу, чтобы ты играл по-настоящему. Как в кино», — тоже было когда-то чьим-то наставлением, но Павел уже и не сможет вспомнить чьим.

Часть 11. Апатия

Зайдя в общий холл на четвертой неделе пребывания здесь, он флегматично пошёл за своим завтраком. Было всё ещё не по себе, потому что его внутренний подъём духа совершенно не менял ничего из реального положения дел в больнице. Даже практичные и новомодные психиатрические лечебницы, на которые выделены деньги из госбюджета, все равно остаются «психушками». Внутри обитает мрак, зачастую обезличивающий людей. Паша обращал повышенное внимание лишь на тех, кто хоть отдаленно сохранил рассудок — Луиза, Макс, сестра Рэдчед, доктор, Наташа — но это не значит, что рядовые пациенты не струятся колоннами вдоль стен, не кричат по ночам, не сталкиваются лбами между собой, проходя по широкому коридору. Те пациенты, за которыми просто нужен уход. Обычный, человеческий. Пациенты, которые уже не могут сами обслуживать своё тело в связи с деменцией, слабоумием, деградацией личности и тд. Молчаливые взгляды стариков и молодых смотрят из каждого угла, как будто находишься в Военной Галерее среди сотни портретов людей — куда не отойдешь, напряженные глаза всегда будут направлены на тебя. Есть много тех, с кем просто не захотели возиться родственники — их, наверное, больше всего, но лично на взгляд Павла, угрозы они не представляют ни для себя, ни для окружающих.

Кстати про угрозу.

Шизофреники — редкость. Как деликатес. Только по праздникам. Особенно по праздникам.

Если такая статистика, которая зафиксировала, что чаще всего самоубийства и обострения психических расстройств происходят по праздникам. Предпраздничная суета, огоньки, фанарики, обязанности, которые берутся из неоткуда только потому, что кому-то нужно иметь повод лишний раз собраться и выпить. И куча людей, куда-то спешащих и совершенно не разделяющих твоего настроения. Как тут не выпилиться. Особенно дни рождения.

Паша потому и перестал любить праздники. Он сам поймал себя на мысли, что когда красный день календаря на горизонте — его накрывает ещё сильнее. Без причины. Душащее одиночество и, как бонусом, мысли о самоэвтаназии. Праздники — отстой.

Сейчас же на горизонте праздников нет, но он все равно чувствовал апатию и безнадегу, когда смотрел на «рядовых пациентов». Становилось душно и тоскливо — сколько памятных моментов они пропустили, находясь здесь. Как сузился спектр чувств, который им доступен. Это правда его волновало. Пациентов держат в стабильной среде, минимум стресса, минимум телодвижений, минимум развлечений и впечатлений. С тем же успехом они могли сидеть всю жизнь в комнате родного дома и с безразличием смотреть в окно, пока еду приносят близкие.

Сам Паша от стагнации не страдал, не убивался, но этих людей было жаль.

Поэтому сейчас он заставил себя отвернуться, чтобы переключиться на кого-то другого. Несмотря на раздражение, компания Луизы лучше, чем кого-то из «рядовых». Он нашёл её взглядом ещё за завтраком, в углу, вяло перебирающую рисовую кашу. Она казалась ещё не проснувшейся, помятой, «незагрузившейся», и он решил не встревать в её и так сложные мыслительные процессы.

Сейчас же есть свободное время до следующей групповой терапии.

Вялой поступью он прошёл через всю комнату отдыха к ней. Луиза подняла на него встревоженный взгляд, ожидая хоть чего-нибудь — едкость, колкость, извинения, шутку, стих, хоть какое-нибудь приветствие, но не получила ничего. Он сел рядом на диванчик и почему-то молчал.

Вид открывался на всю комнату, и если подключить воображение, можно представить, что они сидят тут вдвоём у телевизора, транслирующего один и тот же телесериал.

— Ты пугаешь, — заключила она после первичного осмотра. Но затем продолжила уже без напряжения: — Неплохо выглядишь.

— Ты тоже, — тихо ответил он, не поворачиваясь в её сторону.

Луиза действительно была приятной внешности, аккуратной и ухоженной, видно, что следила за собой. «И могла самостоятельно обслуживать своё тело», — добавил бестактный голос в мозге.

Волнистые волосы, тонкие губы, впалые глубокие глаза. Она не была красива в привычное понимании красоты, но её внешность запоминалась и в архиве памяти выделялась на фоне прочих однотипных лиц. Почему Паша не замечал этого раньше?

Когда она молча сверлила окружающих своими зелеными глазами-блюдцами, думая свои сложные думы, складывалось мнение, что она старше своих лет и успела повидать дерьма.

Одета она была, как и все, в нейтральных цветов одежду, которую взяла с собой из дома, — спортивные штаны и толстовка с капюшоном. На ногах теплые носки и шлепанцы. Утепление себя оправдывало, особенно когда за окном завывал северный ветер, а койка стояла у стены.

Пациенты с другого отделения тоже стали подтягиваться в общий зал, и атмосфера уныния рассеивалась. Контингент разбавился вполне обычными апатичными людьми среднего возраста и некоторыми балбесами. Мимо них как раз прошли два парня, решившие тут откосить от армии, и негромко перехихикивались. Неожиданно возникла мысль о том, что Павел завидует их непосредственности и «нормальности». Они не загоняются, не вглядываются во тьму своего сердца, а просто живут, планируют, решают дела по мере их поступления.

Паша просто другой и от этого иногда завидно. Но это не значит, что он не научился притворяться.

— Так ты, ну, в порядке? — словно через силу спросила Луиза, проследив за его взглядом.

— Угу.

— Как рука? — спросила следом, будто прощупывая почву.

— Неприятненько, — произнёс он и в подтверждение пошевелил перевязанным запястьем. Щипит. — Ты как?

— Тоже.

Он не помнил конкретно ничего о её увлечениях, проблемах, о том, о чём она рассказывала на групповых сессиях, и потому не нашёлся, что спросить ещё.

— Так а почему ты называешь себя Луизой кстати? — без задней мысли спросил он.

К его удивлению, девушка молчала. Она как-то сразу осунулась. Сникла. Расстроилась что ли. Он явно сделал что-то не так.

— Что-нибудь было ещё интересное после того, как меня забрали? — всё-таки перевёл он тему на менее личную, как он подумал. Она тяжело вздохнула, будто резко вспомнив картину минувших дней. Как его, забрызганного кровью, быстро схватили санитары и увели в кабинет фельдшера. Паше интересно, продолжилась ли терапия, как себя повела Инга, чем они ужинали, говорил ли с каждым из них потом доктор Крашник. Но Луиза была лаконична:

— Ничего вроде.

«Молчаливый одиночка был интересен ей ровно до того момента, пока она не узнала его поближе», — так расценил он взгляд Луизы, когда мельком поймал его на себе. Смущение и стыд, непонятно откуда взявшиеся, проскользили по спине. Луиза, вероятно, сожалеет, что когда-то решила заобщаться с ним, чтобы «её перестали насиловать на индивидуальных сеансах». И она только и думает, как отсесть от парня.

Ему отчего-то стало совестно, что он разочаровал девушку. Луизу. Она ожидала, наверное, кого-то нормального, но познакомилась с ним. Ему захотелось извиниться и исчезнуть подальше от её взгляда.

Ну вот опять, настроение в помойку.

Когда же это всё нахрен закончится.

***

Он стал уже, кажется, завсегдатаем этого кабинета. С доктором Крашником они общались слишком часто. Помимо личных встреч, он ловил внимательный взор Крашника каждое утро при врачебном обходе. Да, таков порядок. Каждое утро — обход пациентов с базовыми вопросами, но раньше этим занималась Доктор Инга, излишне буднично, не прикладывая столько смысла, сколько теперь видит Паша в глазах своего лечащего врача.

Возможно, мысли последнее время (последние годы) определенно двигались не в том направлении, и с тех пор как Паша оказался здесь, он задумался, что ему уже давно был нужен именно этот доктор. Нет, не в плане, что именно этот мужчина, доктор Крашник, а в целом — специалист. Потому что каким бы ни был сильным человек, ничья психика не железная. Права была Доктор Инга: «Человеческая психика не полотно — нельзя просто порвать её и затем попытаться сшить воедино». Всем когда-нибудь нужен мастер, как истасканной одежде — хорошая швея, как барахлящему карбюратору машины — автомеханик. Подлить масло, смазать детали, которые со временем не молодеют и только покрываются эрозией. А дальше сам, вперёд и с песней. Такая помощь нужна всем.

Хорошо, что в нынешних реалиях у общества отходит уже эта тема про «постыдность» обращения к психотерапевту. Потихоньку, маленькими шажками, но отходит. И это к лучшему.

Раньше он и сам был слишком брутальным, слишком сам себе на уме, во многом «слишком». Принципы упертого барана. Масло масляное. В итоге к чему эта его борьба с ветряными мельницами привела? Как и героя того романа Сервантеса — в личную психушку.

А вот с другой стороны, как Паше быть, если даже он сам себя не понимал? А доктор Крашник умудрялся пробираться сквозь эти дебри и помогал искать ответы.

Врач говорил, что стремление настигнуть Бога так же абсурдно, как вера в то, что Богу есть до них дело. Но при этом без погони за Богом, без жизни ради Бога, для Бога, вопреки Богу, некоторые люди не могут существовать.

Врач говорил, что если бы можно было в профессиональной этике прописать вместо таблеток «религиозно уверовать», он бы прописывал это плацебо поголовно. С верой легче жить, верующих легче направлять в нужное русло и контролировать. Вот такого вот мнения был этот доктор.

Паше нравилось чувство избранности, которую он ощущал, когда Крашник делился сомнительными выводами. Доктор даже относился к нему по-особенному: что-то сложное, граничащее с профессиональным и личным.

Даже на сегодняшней индивидуальной терапии на Пашу он не смотрел так, как должен был смотреть на того, кто двумя днями ранее попытался выгрызть себе вены. А скорее, с интересом. Как на кубик-рубика, который после многочисленных профессиональных схем так и не получается собрать.

— Ты подружился с одной из пациенток? — начал он новую тему, как только они закончили с разбором прошлого гештальта.

— На самом деле, нет, — неловко начал Паша, продолжая рисовать на планшете, который ему выдал психиатр. Задание «нарисовать что-нибудь», что, в переводе на человеческий язык, в конце должно было наиболее образно отразить его внутреннее состояние. — Луиза… или как там её зовут… сама подсела ко мне. Я ей вроде бы показался наиболее… приемлемым… Меньшим из всех зол, — он тщательно подбирал слова. Не хотелось компрометировать девушку перед врачом, который — на секундочку! — занимается не только здоровьем Паши, но и всех пациентов их отделения.

И если говорить честно, сложно представить, каким образом происходило это «насилие» на индивидуальной терапии. Просто не вяжется этот образ с его лечащим врачом. Но если такие комментарии есть, значит нельзя забывать, что человек перед тобой даже гипотетически способен на это. Всё-таки он психиатр, а к оным до появления в жизни Доктора Крашника Паша относился с агрессивным предубеждением… Из-за той институтской истории. Ну, в общем, Вы знаете.

В этом океане не бывает безобидных рыб.

— Она не нравится тебе, как человек? — уточнил док.

— Нравится — сильное слово. Я не против её существования, я понимаю, чего она добивается, но всё-таки не знаю, могли бы мы подружиться в общеизвестном смысле этого слова. Я вообще сложно схожусь с людьми, потому что быстро устаю от них.

— Ты вкладываешь много смысла в вещи, который другие люди делают естественно, по наитию, — усмехнулся Доктор Крашник.

— Да, я заметил.

На планшете красовался кривобокий, несуразный, выполненный линиями на чёрном фоне человечек. В углу горело детсадовское солнышко, лучиками едва ли не пенетрируя в человечка. Паша находил эту метафору забавной. Но он не настолько глуп, чтобы открывать свою душу посредством рисуночков, и потому просто пытается придумать, как наиболее точно донести до врача мысль о том, что ему теперь «перманентно никак». Не грустно, не одиноко, не холодно, не жарко. Просто никак. Паша надеется, док поймет.

— Когда ты был в школе, ты испытывал те же проблемы в коммуникации? — уточнил врач.

— Вы думаете, что со мной что-то произошло? Если хотели выяснить, кто сделал это со мной, так и спросите. Но мой ответ — нет. Думал, что это очевидно. Такими не становятся, такими рождаются. Просто со временем либо люди учатся контролировать это, либо… Оказываются у вас на приеме, — заключил Паша, смотря в упор на своего психиатра.

Мужчина сделал пометку в ежедневном дневнике истории болезни, и с видом выполненного долга закрыл плотную папку с номером пациента — с пашиным номером.

— Знаешь, Паш, за годы практики у меня были разные пациенты, — начал вновь врач, смотря всё так же доверительно. Но Паша чувствовал только то, как доктор разрушает иллюзию его уникальности своими следующими словами: — И понял вот что, — драматично затормозил он, Паша ловил каждое слово с непривычной надеждой: — Раскаяние — это самое прекрасное, что есть в человеческой натуре. Когда человек сам доходит до того, как был неправ и признается в этом в первую очередь самому себе. Вот такого я и тебе желаю.

Земля ушла из-под ног Павла, и если бы он не сидел, наверняка, бы навернулся.

Такие выводы о своём состоянии Паша делал и сам, но почему-то слышать это от специалиста гораздо неприятнее. Одно дело презирать себя, а другое — когда опытные люди подтверждают, что в тебе нет ничего, кроме самоненависти и бредовых идей. Ещё не хватало, чтобы док добавил: «Это моя работа, ничего личного, парень».

Именно в таких расстроенных чувствах Паша вышел из кабинета врача. Его спустили с неба на землю и оставили валяться скрюченной креветкой на холодном бетоне.

Хреново. Как же хреново.

Часть 12. Аддикция

«Рельефы Дворцовой площади на фотографиях совсем не похожи на оригинал, который ты увидишь своими глазами. Увидев его раз вживую, ты увидишь его вновь и после — во снах. Образы пережитого нахлынут, когда не ждёшь, и будут преследовать, стоит тебе хоть ненадолго абстрагироваться от насущного и уйти в себя. В мыслях ты часто будешь возвращаться к той осени… Неделя, по продолжительности сравнимая с месячным отпуском, а по событиям и вовсе опережающая всю былую жизнь. Казалось, всё, что было до этой поездки, — разгон — взлетная полоса только для того, чтобы наконец взлететь и очутиться там, где очутился. Дома».

…Хотела бы Луиза так вспоминать своё первое самостоятельное путешествие, как пытается выдавить из себя эти строки — с должным восхищением и восхвалением… Хотела бы, чёрт возьми, но извечное неудовлетворение отрезало ей крылья, так и не дав взлететь. Доктор Крашник велел вести дневники и каждый день записывать хоть что-то. Что угодно, чтобы отслеживать её настроение и состояние. Писать о каше с комочками не хотелось, впечатления и мемуары из заперти не годились, поэтому она импровизировала, что-то выдумывала, с каждой строкой погружаясь в реальные воспоминания.

Луизу окружали изящные, старые, архитектурные строения Петрограда, брусчатые кладки уютных улочек, дворы-колодцы и по-настоящему питерская эстетика. Посетив Эрмитаж, первое время она ощущала приятное потрясение и слабость, как будто только сошла с американских горок на надежную твердь земли. А спустя несколько часов все чувства так же бесследно покинули её, оставив на память только несколько особо значимых фотографий на фоне экспонатов. Кстати, занимательное наблюдение: когда она смотрела на эти фотографии, чувствовала лёгкую зависть к той себе — фотографии создавали впечатление светской дивы, для которой пройтись по картинной галерее Эрмитажа — как за кексами в кафе прогуляться. Облик красив, но вспоминая собственные чувства в тот момент — чувства той девчонки с фотографии, — Луизе становилось грустно. Как будто ожидала большего.

И это ужасно. Ничего не способно полностью удовлетворить её потребность. Ничто не способно наполнить её такими эмоциями, чтобы захотелось стать пламенем и сгореть, рассказывать об этом каждому встречному-поперечному.

Отвратительно понимать, что ты бракованная. Закрадывалось сомнение, что и другие эмоции, вроде сочувствия, нежности, заботы, гнева, любви она лишь имитировала, а не чувствовала в полную силу.

Может, она зря переживала, и это лишь её особенность? Хотелось надеяться, что она не одна такая. Может, многие тоже не чувствуют то, что воспевается на экранах фильмов и сериалов, о чём слагают поэмы. Может, многие также ничего не чувствуют, но бояться в этом признаваться из правил приличия?

***

Она начинала чувствовать, только когда восприятие плыло под давлением ноотропов, кофе или алкоголя. Как будто бы последний жалкий комочек чувств мобилизовался и, как брошенный котёнок, выползал наружу из канализации.

Тут она и смеялась, тут она и плакала, тут она и взахлеб рассказывала, как любит и хочет быть любимой в ответ.

А на утро воспоминания казались искусственными, пережитыми как в компьютерной симуляции, — словно она передавала управление кому-то другому.

А ещё очень тошнило от алкоголя. Не в момент, когда его пьёшь и не когда организм исходится на ругательства с похмелья. А в целом. Ассоциации не очень.

До жути иногда пугало осознание того, чем алкоголь является на самом деле. Токсин, который призван быть опиумом для мечущихся душ. Притуплять и подавлять. Такова его политика. Как кнут и пряник в одном лице. Когда Луиза находилась под действием алкоголя, даже тянущая к земле тошнота казалась чем-то далеким, неважным — уж точно не важнее лампы на потолке больничной палаты, которая без устали кружится перед глазами, пока лежишь на спине. А на утро чувство вины и обещание «никогда больше».

А как она вела себя под алкоголем в прошлом… Канаты и барьеры, тщательно выстраиваемые ею всю жизнь, заградительные учреждения, колючие проволоки — всё это игнорировалось девушкой. Верёвка на собственной шее ослабевала, и тотемное животное Луизы приобретало больше власти. Ходить туда, куда тянет, говорить без жёсткой самоцензуры и выражать себя, невзирая на иные мнения. И никто уже не мог её ни в чем обвинить. И никто не мог сделать больно. Именно поэтому действие алкоголя девушку так коробило. Из-за дурацкого вопроса на утро: «Почему я это сделала?». Ведь это была «она» и «не она» одновременное. Луиза Шредингера. Она на своей шкуре осознала, что значит «чёрт попутал». Потому что именно так это и ощущалось.

***

Бутылку она всегда ставила подальше — давнее правило, которым она не собиралась пренебрегать даже в больнице. Садилась со стаканом, в котором обычно пила чай, но не в этот раз, и занималась параллельно делами, на которые смог вдохновиться её захмелевший мозг. Смотреть сны под грузом 13-ти градусного сухого казалось бессмысленным, потому что ни вспомнить великолепный сюжет, ни оценить работу собственного мозга она была не в силах. Весь сон впустую, вся ночь впустую, драгоценное время безмятежности, выторгованное у падкого на взятки санитара — впустую. Потому отвлекалась она на что-то более продуктивное. Думала. Рисовала. Писала в дневнике эти ссаные записки доктору. Творила. На утро полученные бредни казались настолько гениальными, что она порой сомневалась, что это написала она, а не вульгарный псих из соседней палаты.

И так было всегда.

И бутылку она ставила подальше.

Долго хихикала над всяким. Над шутками в голове. Над своим лицом в зеркале. Над пятидесятилетней соседкой, которая в такие моменты становилась подозрительно умной и всепонимающей. Смешно было всегда, за исключением тех случаев, когда кто-то из «внешнего мира» портил ей всю малину своими моральными наставлениями. Верно говорят: «Не лезь в голову пьяному, он сам боится туда соваться».

Но пока бутылка стояла как можно дальше от ее «рабочего» места, всё было под контролем. Бутылка стояла так далеко, чтобы на случай, если она пойдет за добавкой и почувствуют вату под ногами, она могла остановиться. Не перешагивать порог. Не отключаться, пуская слюни на кафель со спущенными штанами в общей душевой.

Такого кстати с ней никогда не бывало.

***

— Луизонька, — донеслось до неё сквозь толщи воды. — Луиза, — повторный клич, и судно, на котором она уснула, затряслось. — Луиза, проснись.

Она приоткрыла чувствительные к свету глаза по одному, натыкаясь на мутную фигуру. Силуэт поплыл, и она зажмурилась, боясь расставаться с горячей, душной тьмой. Голос зачем-то опять просил её очнуться.

Луиза сдалась. Глубоко выдохнула и приподнялась на локтях, чтобы взглянуть в лицо нарушителю спокойствия.

— О Боже, ты дышишь.

Луиза хотела улыбнуться, узнав голос, но рот не двигался, высохшие губы не подчинялись приказам.

— Привет, — беззвучно прохрипела она. Напротив, на краю кровати сидела Юлия, соседка по палате, — женщина, как уже упоминалось, пятидесяти лет, потерявшая взрослого сына слишком рано и бывшая к этому совершенно не готова. Женщина всматривалась в то помятое нечто, что ещё вчера было лицом Луизы, а затем произнесла в ответ:

— Привет.

Футболка липла к спине. Луиза проверила на ощупь — да, так и есть, пот лился с неё ручьём. По лбу так же стекали две жирные капли вдоль линии волос.

— Сколько времени? — спросила девушка следом. Голос ещё не вернулся. Немного стыдно, что кто-то видел её позорные пробуждения каждый раз. — Я успеваю к завтраку? Или… стоп! — В пластиковом окне без занавесок сидела тёмная ночь. Она что, сутки проспала?

— Не волнуйся, сейчас половина третьего утра, — опровергли губы цвета мрамора. — Мне показалось, что ты подозрительно не дышишь… — Луиза усмехнулась на эту реплику Юлии. — Я подошла, а тут ты в крови. Я и разбудила.

— Блин… — Луиза поспешно просунула руку под одеяло. — Только не это.

— Нет, — Юлия отвела взгляд. — Кровь изо рта текла.

— Что?.. — Луиза коснулась уголков губ и нащупала сухие корочки. Нетерпеливо почесала и сорвала одну.

Затем быстро встала и всё ещё полупьяной походкой скрылась в общей ванной, которая, хвала Небесам, находилась прямо напротив их палаты.

Луиза машинально осмотрела себя. Отёкшее потное лицо, красные глаза и обожжённые губы. Из уголка рта виднелись рубиновые корочки, стремясь ближе к уху. Винить себя уже не было сил. Умыться бы, да лечь досматривать мультики..

— Это укус. Я, когда выпью, челюсть не чувствую. Иногда могу сильно прикусить губу или щеку изнутри. До полноценного кровотечения это не дотягивает, — поделилась она матчастью с Юлией, присев на крышку унитаза. В ванной комнате были и ванная, и душ, и туалет, и кушетка — всё рядом с их палатой, и потому никто не был разбужен ночными переговорами.

Когда она вернулась в палату, Юлия, окаменев, сидела на всё том же месте и не отвечала. Луиза отвесила себе мысленно подзатыльник: теперь Юлия наверное, брезговала быть с ней, увидев, как на кровати чётко проявились мокрые границы лежащего там тела, пережившего алкогольную агонию.

— Эм, знаешь, — стыдливо начала она. — Ведь доктору Крашнику не обязательно об этом знать…

Юлия бросила красноречивый взгляд и покачала головой.

— Я стараюсь, правда… — тихо произнесла девушка, не смея подойти. Чувство вины стреблось в груди.

— Лу, я переживаю за тебя, — напоследок произнесла женщина и направилась к своей кровати. Луиза надеялась, что хотя бы у соседки получится досмотреть сегодня сны. Сама девушка стянула мокрую простынь и, стараясь не натыкаться на стены, понесла её в специальную комнату. На ощупь засунула всё в первый попавшийся узел с грязным бельём, и только потом вернулась в кровать.

***

После того конфуза Луиза не пила уже три дня. Стойко держалась. Голова болела, было тошно и мучительно, и ещё до неприятного трезво. Мыслительный процесс предавал, напоминая, что заначка ещё не совсем пуста.

Дела в группе не улучшились. На личных встречах с психиатром он недовольно отмалчивался, читая ее как открытую книгу. Да так жестоко, что корешок выгибался и уголки страниц закручивались под таким взглядом.

И помощи попросить не у кого, потому что защищать её нужно от неё самой. Тот парень, что приглянулся ей ещё в первый день, был занят куда более важными вещами. Болтал с Матерью-Природой и на групповых сеансах отмалчивался. Эгоист сраный.

Искать помощи неоткуда и незачем. Но Луиза знала, что скоро всё придёт в относительную норму, если продержаться ещё немного. Впервые она столкнулась с «постзапойной депрессией» в семнадцать. Состояние отмены. Пьяная эйфория сменялась апатией. Луиза ненавидела и презирала себя в эти дни. Длилось это состояние цепкого самобичевания два дня, но потом обычно отпускало. Сейчас оно опять напомнило о себе, но в этот раз Луиза, наученная опытом, знала, что делать, а чего избегать. Всё почти хорошо. Но руки по-прежнему тянулись к тайнику с бутылкой, которую она променяла у дежурного медбрата на наличку. И с этим бороться было сложнее.

***

«Две минуты до полуночи. Не одна. Ведь когда ты оглашаешь точное время, эта самая минута проходит. И не остаётся ничего. А сказав «Две минуты до полуночи», ты выигрываешь запасное время. И вот они — последние 60 секунд, которые ты со скрупулёзной решительностью считаешь в голове. Зачем? Да потому что тело хочет постепенно подготовиться. Чтобы слышать в ушах шум крови, а дыханием приглушить все остальные звуки.

И 3… 2… 1…

Ты срываешься с места и бежишь в направлении подвала, когда звенит звонок сирены. Безупречное произношение объявляет пожарную тревогу… Они заслужили гореть заживо»…

— Что пишешь? — спросила Юлия, подкравшись из-за спины и застав врасплох. Совсем не странно, что Луиза её не заметила. Мира вокруг словно и не существовало. Все мысли накрепко застряли в омуте записной книжки, из которой её вырвали в холодную реальность. Даже шариковая ручка, данная под расписку доктором Крашником, мазнула по странице страшной закорючкой.

— Просто пришло в голову, — она проводила взглядом последние бредовые строки и закрыла блокнот. На групповой терапии тот самый Паша разгрыз себе предплечье, и эта картина ярко отпечаталась в мозге. Хотелось написать что-то пронзительное, чтобы запечатлеть похожее безумие на бумаге, но пока это были только жалкие попытки.

Алкоголя не было в крови уже шесть дней. Непривычно скучно и слишком нормально. Зато из-за пустого ожидания ночи к Луизе иногда подкрадывалось вдохновение. Оно манило соблазнительно пальцем, и девушка покорно увлекалась.

Она старалась чаще писать свои уродливые наброски. Таким образом на мысли о выпивке не было времени.

Иногда они с Юлией разговаривали о жизни, и это было лучшее применение свободному времени. Юлия много рассказывала о юношестве, о неудачах в личной жизни, о том, что она подавала большие надежды, пока не забеременела от тренера. Луиза за время знакомства, кажется, узнала всё о её ребёнке. Сын был её жизнью. Тот так и не женился, не сложилось. Здоровье Юлии в один момент стало подводить женщину основательно, и сын вовсе переехал к матери. Долгое лечение, стационары, операции. Он ухаживал, как мог, жертвуя свободным временем и силами. Был опорой. О том злополучном тренере при этом Луиза больше ничего не услышала. В туннельной памяти Юлии были только её сын и то, как затем он погиб, оставив её одну, словно выбив из-под Юлии табуретку. Луиза слушала, сочувствовала, но должна была признаться, что не запомнила и половины полученной информации. Но это не значило, что ей не нравилось слушать. Тем более Юлия повторяла одни и те же истории по кругу.

В свою очередь, девушка поделилась мыслями о том, что она, кажется, алкоголичка в свои двадцать три года. Юлия пыталась её утешать, но девушке не удавалось воспринимать слова поддержки.

Таким темпом она продержалась до конца недели, что приятно воодушевило девушку.

Луиза знала, что будет дальше. Либо просветление в рассудке и «излечение» от зависимости, либо она сорвётся, и всё полетит в тартарары.

Решить, какой путь ей подходит, девушка до сих пор не могла. Выбор между ложным и призрачно-настоящим счастьем для кого-то кажется очевидным, но она себя знала: не сможет она быть счастливой ни с алкоголем, ни без.

Тем более, она ведь опять сорвётся…

***

Несчастный случай выпал на утро воскресенья. Привычный распорядок дня и предвкушение полуленивого выходного обернулись для Луизы суматохой. Она не до конца очнулась, когда их палата начала сотрясаться рыданиями Юлии. Женщина сидела, уткнувшись в подушку, вопила и стонала. Эта картина мазнула в памяти чем-то знакомым и отравляющим. Сонная, Луиза потянулась к женщине, надеясь хоть как-то успокоить, но Юлия упала на кровать, повернувшись спиной, и в её крике стали различаться слова:

— Мой ребёнок! Мой малыш! Почему я не уберегла тебя! Лучше бы я сделала аборт, чем вот так потерять тебя!

Что-то перемкнуло в голове девушки, сердце сжалось. В следующий момент Луиза просто встала, встряхнула волосами и с толстовкой наперевес вылетела из комнаты.

Даже не хотелось думать, анализировать и винить себя. Только мстительный голос внутри: «Какого черта ты делаешь?». Но и это её больше не тревожило. Потому что она уже не сможет остановиться.

Она осознавала все свои метания и была на «ты» со своим безумием. Стакан за стаканом. Строчка за строчкой. Пока её не отпустит эта навязчивая картина, как Юлия бредила, повторяя: «Господи, почему ты забрал его, а меня оставил?! Почему он, а не я?!».

Лучше бы Луиза так и сидела в одиночке. От людей остаются только проблемы, даже когда эти люди уходят. Она заливала в себя непомерно много, подавляя рвотный рефлекс. Ей определенно был неприятен привкус терпких виноградин и осадок, царапающий горло. Но она и сама надломилась. Пошла трещинами. Её накрыло чувствами, от которых она убегала годами. Она вспомнила о своей беспомощности. Она вспомнила, как потеряла частичку себя.

Санитарки ещё домывали коридор, когда Юлия успокоилась и вышла из комнаты. К своему удивлению, она не увидела Луизу ни в холле, ни в столовой, ни в библиотеке. Проверив тайник девушки, она целенаправленно пошла на поиски. Не так много мест, где можно уединиться в больнице, но тем не менее, они есть.

— Маленькая пьянчуга, как тебе не стыдно? Разве такой судьбы мы хотели для тебя? — приободрённая утренней истерикой, поприветствовала женщина, заходя в тёмную прачечную, которая обычно заперта. На горе грязных вещей нашлась зеленоглазка в объятиях бутылки.

Луиза не спала, но и не спешила отвечать. Взгляд гулял по помещению. Сколько часов уже прошло? Как она тут оказалась? Её лицо было напряжено. Единственная эмоция, затопившая её корабль, была старая боль. Нижняя челюсть неопределённо дрожала. Голова держалась, чуть накренившись, но ничего больше не предпринималось для организации удобной позы. Ноги изломаны в причудливой позе, как при ДТП. Позвоночник принимал на себя новую роль, повторяя изгибы пьяной ящерицы на куче тряпок.

Юлия хотела бы помочь. Но пьяная Луиза всех игнорировала. Если бы женщина увидела хоть отклик взаимного желания, Юлия определенно уже пошла бы к врачу. Он смог бы найти подход, при котором Луиза будет защищена от этой пакости. Но желания у Луизы не было.

— Ну что опять произошло-то? — нетерпеливо спросила женщина.

— А что, мне нужен повод? — прошептала Луиза. Обида на саму себя вышла на первое место, застилая все остальные чувства. Юлия молчала, видя слёзы, мелькнувшие на долю секунд на щеке девушки. Тогда-то Луизу прорвало: — Это моя жизнь. Здесь только я и никого больше. Не нужно сравнивать меня с… Хочу — гублю себя, хочу — спасаю. Я просто могу уйти, и никому до этого не должно быть дела!

— Какой же ты глупый ребенок, — расстроенно закончила Юлия и, присев рядом, совсем уж по-матерински обняла всхлипывающую девушку. Возможно, проблемы у них разные, но страдают они одинаково — беспробудно и самоуничижительно.

***

«В каждом человеке есть королевство. И всё, чего хочет королевство — людей, которыми можно управлять и которые будут поклоняться. В каждом человеке есть трон. На троне сидит Глава всего, и он выбирает: кто нужен, а кого уничтожить. Иногда на троне сидит холодный мозг, который хочет сделать, как можно лучше королевству. Он искренне переживает за его функциональность. Он отталкивает всех, кто может причинить вред. Но иногда там сидит сердце. И вот оно-то любит заставлять своё королевство пострадать. Гадкая сука.

У всех внутри королевство.

А у Луизы внутри только разруха. И на месте, где было два сердца, теперь не осталось ни одного», — писала девушка, вцепившись в последние крупицы сознания, чтобы закончить мысль в блокноте.

Часть 13. Тоска

Стоит понимать, что помимо всего сказанного, существовал целый список манипуляторов, которые влияют на нашу жизнь и всячески портят её. На законных основаниях они насилуют мозг и принуждают к необоснованным поступкам. Доказывать их существование Паше, к счастью, не надо, но это не значит, что они его не бесят порой. На первом месте манипуляторов были сами люди. Точнее, их чувства. Ещё точнее, гормоны.

За агрессивным поведением тоже стояли определённые гормоны. В первую очередь, это норадреналин. Норадреналин и адреналин — два похожих друг на друга гормона, как по химическим формулам, так и по оказываемому воздействию на организм человека. Более того, адреналин синтезируется из норадреналина.

Но если норадреналин побуждает человека защищаться и нападать, то адреналин в критической ситуации блокирует страх, выводит из оцепенения и даёт толчок к самосохранению — к побегу. Ещё их любят называть неразлучной парочкой гормонов, где первый — «бей», а второй — «беги».

Когда им вздумается, тогда они и активируются, а ты вертись, как хочешь, и не отставай. Чем не маленькие зловредные паскуды?

Их братья-акробаты — окситоцин, дофамин, серотонин, эндорфин и вазопрессин, — вообще нападают толпой, и тут от них никуда не деться. Они обезоруживают и вынуждают влюбляться.

Гормон — здесь, гормон — там. Ну разве честно сводить всё поведение до дюжины специальных веществ, вырабатываемых в теле, которые тебе не подчинятся?

Биологические потребности — основа основ нашей психической деятельности, постоянно сменяя друг друга, при помощи гормонов, они подталкивают человека совершать те или иные поступки, ставить цели и достигать их. Они — мотиваторы как сиюминутных, так и долгосрочных планов каждого из нас: биологические потребности движут экономику, науку, искусство и в конечном счете историю. А также, они те ещё гондольеры, которые активируются в самый неподходящий момент.

Некоторые называют это естественными реакциями, выработанными в процессе эволюции высшей нервной деятельности, подарком природы, с которым приходится только смириться, ибо отключить это нельзя.

И даже людей делят не по списку достоинств, а по способности контролировать свои «приколы»: холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики. Но больше всего Пашу возмущало, наверное, нечто другое — «замкнутость» нервной системы, как бы глупо это ни звучало. Как закон сохранения энергии в замкнутой цепи. Можно объяснить и на примерах: если человеку было слишком хорошо — забрать энергию; слишком весело — компенсировать человекофобией на пару дней; пережил тревогу — дать приток сил и мотивации; громкая истерика — обесточить чувства… и т. д.

Человеческая психика — такая тупица. Всё компенсирует и компенсирует… Уравнивает и уравнивает. Внутренняя Фемида. И это ещё не конец! Даже если у человека нет проблем, она сама создаёт их! Соберёт тоску из звездной пыли и засыпет человека ею по шею. Тоска от безделья. Тоска от хорошей жизни. Тоска от неизвестности. Тоска от предопределённости. Тоска по свободе. Тоска по стагнации.

Не лежится человеческой психике спокойно, она же не Обломов и не тесто.

Хотя если обращаться к истокам… Откуда появилось слово тоска?

Обычно «тоска» считается словом того же корня, что «тщетный» и «тощий». Однако по мнению Даля, создателя словаря, «тоска» скорее является родственным со словом «тискать». Тоска буквально — «стеснение» в груди.

Забавно. Когда нашему разуму скучно, он тискает нас посредством нашей менталочки. Даже звучит дико.

***

На групповых сеансах таким эмоциям уделялось меньше времени, чем той же самой агрессии, желанию к самоистязанию, адреналиновой ломке, хотя Паша с большим удовольствием послушал бы о том, что «все ноют, все тоскуют, и это нормально», — голосом Инги, разумеется. И что ещё лучше, тоска заразна — она перекинулась бы на всех. Настроение в окружении во многом определяет нашу душевную установку, задаёт ритм. Но может, если «немножко поныть» входило бы в обязательную ежедневную рутину человека, как перерыв на обед, Паша бы не чувствовал себя таким безнадёжным.

Вообще, эти мысли — это как раз одни из тех приливов, которые Павел обычно пресекает на корню, не давая им развития в голове, но только вот сегодняшняя беседа в группе опять крутиться вокруг физического насилия, направленного на других, а Паше эта тема, мягко говоря, противна, и он предпочитает думать о чём угодно, чтобы не слышать следующего:

— Давайте представим ситуацию, — провозглашала новая доктор-стажёр, которая курирует их, пока Инга на больничном (или в отпуске, или уволилась, остается только догадываться), — когда возникающее желание выплеснуть ненависть, любовь, страсть, потребность в защите, можно выражать только словесно. Представим, что наше тело отключено и не может вмешиваться в спорные ситуации нашей жизни, и вместо этого у нас остается только язык. Вербальная и невербальная речь…

Введение в конфликтологию. Паша подумал, что эта девушка не так наивна, как хотела показать, и всего лишь прощупывала сейчас почву. Отвлекала всеобщее внимание, чтобы у самой было время понаблюдать, изучить, обналичить и воспользоваться затем полученными секретами, которые выдавало наше тело. После доктора Крашника Паше во всех хотелось видеть его глубину и богатство разума.

Чёрт возьми, а ведь так обычно говорят про «бывших».

— Давайте представим в теории, что люди, с которыми мы конфликтуем, не хотят на самом деле конфликтовать, а всего лишь отвечают на наше агрессивное намерения. Как бы мы решали конфликты разговорами.

— А если они упёртые бараны, которые даже свои ошибки признать не могут? — поднимая руку и одновременно задавая свой вопрос, включился Макс. Тот, что с раздвоением личности и голосом отца, говорившим наказывать других.

— Вот я и говорю, — радушно продолжала доктор, — давайте представим.

Она многозначительно окинула Макса взглядом и, словно выбрав его своей целью, продолжила: — Как бы, к примеру, вы поступили с подростком, который проехал мимо вас на велосипеде и облил из лужи?

Макс стушевался. Ответ у него был, но кажется, озвучивать его он не решался.

— Ну предположим, не подросток, а ребёнок. Совсем уж первоклашка, — говорила доктор.

Вопрос был ко всем, но нервничал при этом только Макс.

— Ладно, двухлетний карапуз, который и говорить то толком ещё не умеет. Его ещё нужно всему учить.

— Ничего я ему не сделаю, — сдался Макс. Потому что, очевидно, была в нём рациональная часть, куда она денется.

— Будь он старше, — настаивала доктор, решив идти по градации.

— Мне бы потребовалось время, чтобы сказать себе ничего с ним не делать, — заученные Ингой слова резами уши, — даже если он мелкий шкодливый ублюдок, сделавший это специально.

— Хорошо, — удивленно заключила доктор, имя которой Паша никак не мог прочитать с бейджика. — Взрослый дядька, — не обращение, а следующее условие.

— Раньше бы я, конечно, догнал его сраный велосипед и засунул в его тупую задницу, — начал Макс. — Но теперь… — он провел пальцем правой руки по браслету на запястье другой руки. — Я воспользовался бы временем, чтобы успокоиться. Чтобы расценить, насколько деяние данного субъекта были злонамеренны и были ли направлены лично на меня, а не являлись отражением его внутренних конфликтов.

Всем стало не по себе так же, как и курирующему доктору. Такой Макс, с промытыми мозгами и взглядом морального убийцы, пугал их больше, чем честный и жестокий задира, у которого все намерения на лице написаны.

Чувствовался дискомфорт. По крайней мере, дальнейшие сухие замечания доктора вибрировали неуверенностью в собственных выводах и выбранной тактике. Наверное, именно поэтому она переключилась на что «попроще».

— Решение конфликтов может носить физический характер и в отношении самого себя. Очень хочется иногда сделать больно другому человеку, чтобы передать всю степень вашей обиды, ваших чувств, вашей страсти, чтобы человек «почувствовал», а не просто выслушал и понял. Но как навредить тому, кто и так чувствует и понимает?

Пространные объяснения — это их общая фишечка с доктором Ингой, заметил Паша.

— У кого возникало желание когда-нибудь навредить себе? — задала она вопрос к слушателям и обвела их взглядом. Пациенты тоже неуверенно переглядывались. С каким-то невысказанным протестом по поводу нового доктора. Паше нравилась их группа в такие моменты. Коллективный дух чувствовался.

Девушка уточнила:

— Ни у кого?

Ещё бы цыкнула: «Лес рук…», — для пущей картины.

— Ладно, перефразирую. Не жечь пальцы сигаретами и не кромсать себя ножницами, — произнесла она, но Паша резко вдохнул, как будто фантомное лезвие коснулось низа живота. — А например, наркотики, алкоголь, голодание, переедание, бег до изнеможения, работа по потери сознания. Я так понимаю, группа у вас продвинутая, — капля недовольства показалась в голосе, или доктора просто коробило, что кроме Макса никто не идёт на контакт. — И вы понимаете, о чём я. Вред своему организму, который не оставляет очевидного следа. Жертва, на которую мы идём, чтобы «искупиться».

Она вновь обвела аудиторию взглядом, пока не нашла то, что искала.

— Луиза, — прочитала она имя на карточке. Инга знала всех поимённо, но ради новой докторессы на них нацепили бейджи. — Как вы справляетесь с трудными периодами?

В воздухе чувствовалось давление. Паше не нравилось, как на глазах сжималась Луиза, на девушку и так без слёз не взглянешь, в последнее время она закрылась и не выходила на контакт. Теперь кажется, что это по причине того, что насилие на индивидуальных сессиях ужесточилось. Ведь так случается, когда пациентам, к примеру, не подходит дозировка препарата? Дозировку просто бесконтрольно увеличивают, пока не получают хоть мало-мальский результат.

— Я… — прозвучал тусклый надрывный голосок и сразу замолк. Луиза глубоко задышала.

Хотелось бы, чтобы доктор Крашник прямо сейчас вмешался и победил зло, сконцентрированное, по мнению аудитории, в сидящей перед ними докторессе. Но он не спасёт их. У Луизы красноватые глаза и нежно-розовая растянутая толстовка не первой свежести.

Она как раскрытая рана, куда неугомонная врачесса-хулиганка тыкает палкой.

Паша внезапно спохватился и подал голос:

— Если бы вы взяли за основу свою историю, нам было бы легче по очереди открываться.

— Здесь я вынуждена не согласиться. Павел. Пример из моей жизни и мои методы не идут в сравнение с вашими ситуациями и вашими жизнями. И уж точно не помогут понять вам.

— А вы попробуйте.

— Я, — она даже приложила руку к груди, демонстративно объясняя, — разбираю проблемы в голове. Ищу решения сама. Если не нахожу, иду за советом к близким. Если же нет, обращаюсь к научной литературе, — быстро отрапортовала она, как по учебнику. — Ну, как? Сильно помог мой пример?.. Как бы вам попроще объяснить, у меня это проработано, это…

«Это другое».

— Приведите нам пример из собственной жизни, конкретный случай, а не абстрактную установку, — продолжал Паша, переводя весь огонь на себя, но это лучше, чем смотреть, как гибнет под обстрелами Луиза. — Это помогло бы нам понять, насколько глубоко надо копать, чтобы понять те сложности, к которым вы хотите нас подвести.

Очень хотелось сказать «подвести, как к обрыву, и столкнуть», но Паша подумал, что пока надо обходиться без крайностей.

— Я вполне простым языком задаю вопрос. Мы ещё даже не приблизились к сложностям. Это пока только база… У нормальных людей это как раз-таки проработанный навык. А мы с вами…

— Вы то разделяете нас, то объединяетесь с нами против всего мира. По какую сторону вы стоите?

Было видно, что докторесса закипала.

— Нет, я никого не разделяю. Мы здесь все разные, но чтобы разбирать наши истории, нужно представлять нормальные, обычные условия и ситуации. Как если бы мы были нормальными… То есть.

Паша ухватился за это: