Бесплатный фрагмент - Последний поход на рыбалку

Ноябрь 2004-го

К концу осени на дачах обезлюдело, а с годами способность выносить одиночество и даже находить удовольствие в уединении — поослабла. Пережиты все увлечения «третьего круга», с 46 лет; овощеводством, кролико-птицеводством, косьба стала не в «кайф», последние три года неуклонно угасал интерес и к саду. Вот уж не думал, насаждая его и доведя соток до 20-ти, что столько из-за него забот и тревог. С десяток всего деревьев более-менее взрослых, а с тонну было летом плодов, месяца полтора возиться с их реализацией пришлась, а когда в плодоношение войдут все полсотни? Правда, год 2002-й был нетипичен и при моей жизни вряд ли повторится — по причине сухой и теплой весны у всех был урожай, кто и не опрыскивал никогда, а когда у меня урожай будет тоннами, то соседи и приезжие его уже не выберут, как в первые годы, когда сад еще подрастал. Вот что значит возделать грамотно сад — не возрадуешься! Сад уже точно последнее занятие из многих, мною освоенных, которое не бросишь, так и придется тащить постылую торговле, необходимую, правда, но не мне, с уходом на пенсию, не нужны по-настоящему, то есть по минимуму, и деньги, тем более нет веры в их силу, вернее, есть полная убежденность в неизбежном, пусть кратковременном, их крушении, так сказать, в «мировом масштабе». Такая необходимость есть, слишком уж пали нравы, восстановить их могут лишь бедствия, — они и не замедлят воспоследовать. И тогда сад пригодится — для натурального обмена или на деньги по минимуму, лишь бы угнаться за инфляцией, как в начале 90-х. Все-таки правы были мудрецы прошлого, что лучшее, что дано человеку — возделывать свой сад. И прав быта позапрошлый летом бывший первый председатель кооператива Жуков — нужно мне искать садовника или лучше семью, которой сад можно отдать в аренду. Впрочем, младший брат Анатолий говорил это еще лет семь назад. Сам же я это понял, когда ощутил, что сил едва остается, чтобы выйти, пусть на седьмом десятке, на главное поприще — литературу — рассчитаться с обязательствами самому себе всей жизни: эго, кстати, только и позволит выжить здесь, а больше мне и негде. И — другим помогу: в духе известной восточной поговорки, что до 60-ти человек должен делать то и се, а после — делиться опытом пережитого.

Противоречивость жизни по-настоящему начинаешь понимать лишь к старости, когда сил преодолевать все меньше эти противоречия (иные из которых в молодости и зрелости совсем не ощущаются), — и возникают новые, среди которых главное — между телом слабеющим и разумом яснеющим. Оно преодолевается лишь усилием духа, а тут и он стал ослабевать… (Как оказалось, спустя меньше года — временно, но тогда мрак обступил меня)…

Еще сильнее стало противоречие, возникшее или, во всяком случае, осознанное сполна лишь прошлой осенью. Стал окончательно понятен смысл старого анекдота «…а мы и так видим», то есть «основной инстинкт» настолько ослаб, что, казалось, достаточно для удовлетворения одного лишь погляда, что все городские старики имеют каждый день и бесплатно. Разум, правда, в тот же момент говорил, что в городском шуму и одной ночи не выспишься и на третьи сутки не нужны никакие удовлетворения — троекратный опыт «квартирной» жизни в 20 лет, 32, 40 и окончательно в девятиэтажке на Бурачека в 44—46 лет говорил за то. А здесь, как-никак, тишина, главное, тепло, свет, сад-огород, природа, на юг и восток гористые дали, на запад и север вершинки, заросшие дубами в основном, кленом, липой, березой, бархатом амурским. Облетела, правда, вся красота осенняя, без упоения бывалого воспринимается уже и она.

Какие-то странности в поведении появились, накупил вдруг лишних лекарств, года как три после 60-ти.

Всплыло вдруг ни с того ни с сего «метафизическое» противоречие конечности человеческого существования и бесконечности мира. Лет в 20 решил его, казалось, окончательно — что непреодолимо оно, никогда конечному человеческому разумению не постигнуть бесконечное: можно только углубиться в частности, но общего никогда не охватить. Как может возникающий и исчезающий человеческий ум постигнуть то, что было всегда, не возникало и не уничтожится? Ведь сразу вопрос «откуда?», «что было до?» Тогда, более 40-ка лет назад, я даже заподозрил, что возникающий где-то в самом низу температурной шкалы вселенной постигающий ее, отражающий, обладающий активностью разум есть последнее средство преодоления энтропии, «тепловой смерти» вселенной, ее возвращения к высоким температурам вновь ценою собственного существования. Одним словом, уже тогда я пришел к выводу, что природу ни постичь, ни обмануть, и хотя физика и математика, при способностях в юности к ним у меня, были кратчайшим путем к материальному преуспеянию и выгодному положению в обществе, — они уже развились в мире сверхдостаточно уже к тому времени, стали даже угрозой, и дабы отвести ее, надо, если чувствуешь в себе способности особые, — постигать происходящее в обществе. Независимо от конечных результатов будет хоть утешение, что занимался наинужнейшим. И все равно перечитал 2—3 случившиеся здесь книжонки по космогонии, о природе времени, затем геологии, минералогии — что от человечества подальше. Но и до его происхождения, ранней истории — мало дающих объяснению нынешнего кризисного состояния — дошло дело. Перечитан, пересмотрел многие книги, журналы конца 80-х — начала 90-х, где, как говорится, ложка меда разбавлена если не бочкой, то добрым ведром дегтя, а события унеслись далеко вперед и уже приближаются к следующему витку, — решающему и разрешающему. Все чаще вспоминалось пожелание Твардовского уходящему в отпуск сотруднику: «Для спасения души — Сам больше пиши»…Но какой там, печь растопить, собакам корм сварить, себе, их накормить стало в тягость — сам же, наоборот, стал перекусывать при первом позыве голода и изрядно отяжелел. Всегда думал, что уж я никогда не буду, как отец на пенсии лежать на диване, но вот и сам валялся днями на лежанке, не в силах заставить себя заняться чем-либо. Гуляло, правда, давление и могли действовать депрессивно лекарства, но не в нем и не в них была причина: к депрессии у меня закал с самых ранних лет, жизнь была трудной почти с самого начала, с 7-ми, во всяком случае, лет…

Стало, наконец, совсем невмоготу. Мать нынче рано, с середины октября покинула меня (в начале сентября было 82), обычно в первых числах ноября ее окончательно увозили в город на зиму. Подруга лишь три раза побывала за все лето по интимным причинам, запрещавшим частое общение, заводить подругу новую поздновато, и без того Женя на 12 лет моложе, куда уж… На ночь 65-тилетия, вечером посетила меня последняя женщина, на втором этаже переночевалаь …и решил я с этим «завязать»: уже намного утомление больше наслаждения… Словом, почувствовал я одиночество еще пуще прошлогодней осени, когда, собственно, явно ощутилась на 63-м году! — «достаточно одного лишь погляда». Что уж там до «разживы» быть бы живу: даже мимолетное общение с ближайшим соседом, Колей Рогальским, ужалось до предела с кражей в конце декабря прошлого года его пса, которому тот еженедельно, а зимой не менее раза в две-три недели привозил из города готовый корм, а я хотя далековато, за сто метров, ходил ежевечерне кормить. Теперь Коля пореже стал ездить, да он даже и старше меня на год, поздоровее, может быть, но и у него убавилось прыти последние годы. И погода необычная: весной и в начале лета, продолжала удивлять и дальше, — лишила начисто приморской «золотой осени», мало того, темным и необычно ранними морозами выпал ноябрь. Зато рано стал Суйфун и вспомнил я о корюшке. Рыбалка эта подледная, которую смолоду презирал (по причине сверхувлеченности ею стариков, сослуживцев по работе в парткоме Мортранспорта в 68-70-м годах, по принципу, так сказать, противоречия), — спасла меня, возможно, от депрессии в 84—85 годах, после переселения во вновь построенную девятиэтажку (кто испытал, тот знает что эго за ад!), и затем зим, без года-двух, 20, — возмещала, частично мне здесь недостаток общения. В последние годы по мере автомобилизации населения все больше стало на льду молодежи, женщин и детей. Но все труднее стало попадать на лед: мне ведь еще до электрички в Кипарисово топать 3 км, затем ехать остановку до 1-го Раздольного, а затем хорошо если рыба близко, то идти 15—20 минут, — а то все 40, или даже больше часа. Особенно тяжело стало возвращаться последние годы, подниматься на обратном пути на хребет от Кипарисово (утром- то вниз!), да если с уловом кг хотя бы 3—4, а если 7, то уже тяжело: ведь одна одежда и снаряжение тянут кг до 15-ти. Прошлый год рыбалку пришлось похерить из-за приступа почечно­каменной болезни, случившегося в самом начале декабря, а весной рыбы близко не было, да и обстановка тут, с кражей соседского пса, который как-никак защищал своим лаем мой правый фланг, если смотреть на юг, вниз от сопки, при каждодневном шарахании «металлистов», — не располагала к отлучкам.

И все же отказываться совсем от рыбалки, уступать старости, не хотелось, ради прогулок дальних, ходьбы необходимой, главное, общения с женским полом приглядно-поглядного, детьми, которых здесь уже не будет до весны, до самого мая. Да и корюшки захотелось, и собак подкормить, сделать по возможности запас.

Рыбалка вспомнилась в субботу 16 ноября, когда в череде пасмурных морозных дней, необычных вообще-то для ноября, выдался, наконец, солнечный денек. Из ближних дачников пришел лишь бывший председатель дачного кооператива Валера, мой ровесник. Его легкий, маленький, с клонящейся крышей книзу по склону домишко («скворечник») метрах в ста слева и немного вниз от меня, на углу между вертикальной и горизонтальной дорогами. Он, как и сосед в тех же ста метрах справа и чуть только вниз (выше меня нет никого) Коля, прибит сюда в 90-м году, второй волной дачного бума 80-х, поднятой в конце мая того года тревожно-глупым, трусливым и потому роковым, разрушительным заявлением тогдашнего, последнего советского премьера Рыжкова «через две недели» повысить цены — вот тогда-то в июне 1990 г. все запоздавшие ринулись на остающиеся земельные участки! С Валерой, благо он на проходе в Таежку по дороге, я поначалу вроде бы даже приятельствовал, вступал в разговоры касательно мельтешивших тогда сумбурно-абсурдных, бурливых перемен. Собеседником он оказался не слишком приятным, упрекал меня в отсталости, хотя вся его эрудиция основывалась лишь на «желтой» периодике последних лет, той адской смеси «черного пиара», порнографии и мракобесия (астрология, магия и прочая мистика), словом, на том идеологическом пойле, которым пичкали нашу публику с началом так называемой «перестройки», на деле же обернувшейся совершенно невозможной попыткой реставрации капитализма (но истории этот бред, этот вопиющий обман широких масс у нас был, видимо, нужен для окончательной дезориентации верхов и вразумления масс — ну или отдельных активных личностей, активного слоя населения, — вразумление масс вряд ли возможно: — из всей этой чернухи Валера потреблял лишь первое, пиар, все наживки-приманки (как-никак окончил мединститут) будь то Жириновский, будь то Лебедь, хватал на лету. С избранием его председателем в «Гиппократе», дачном кооперативе медиков Фрунзенского района Владивостока, он клялся взыскать через суд, как и два его предшественника на посту председателя, с Жукова, первого председателя кооператива медиков, тогда еще не разделившегося на 4, якобы присвоенные при отсыпке гравия сверх мизерных нормативов, не изменявшихся аж с 30-х годов, деньги. И это уже когда разрушили Союз, разворовали на металлолом за границу целые военные флоты, причем самые верхи приняли участие в этом разграблении, вот уж поистине эпохальном! Затем Валера принял горячее участие в 3-й приватизации дачных участков, нужной лишь райземотдельским чиновникам — законодательством ведь любые, самые первые документы по отводу участков объявлялись действительными, в то время как все эти обмеры, пытался я вразумить его, незаконны, поскольку их должны сделать независимые службы за счет бюджета при составлении земельного кадастра (а закона по нему не было тогда и в намеке!) Тогда-то я, году в 95-м, почти перестал разговаривать с ним, норовил проскочить, даже не здороваясь, мимо. Но окончательно перестал я с ним общаться, когда он как-то года 3—4 назад сказал мне, что на часть моего участка, именно по которой я пробил незапланированную, но необходимую мне для строительства дорогу, нет заявления. Это ж надо было докапываться, ковыряться в бумажках! Опять же, по законам, тогда принятым Верховным Советом (и я был в числе инициаторов этого закона, о чем есть даже справка) вся обработанная гражданами земля, разумеется, в пределах разумной и принятой нормы, объявлялась в собственности даже без всяких документов! А у меня как-никак был уже план обмера той самой третьей приватизации, за те пять соток лишней земли исправно платилось, так что претензия председателя была, совершенно неосновательна, неразумна, только завистью можно было ее объяснить — у меня аж 30 соток (на себя, на мать, на брата), а у него всего 4. Так надо было чухаться раньше, а не в последний срок. Тут от Валеры пахнуло и таким замшелым «совковым» (хоть и не люблю это паршивое словечко, но что было, то было; немало душ загубили подобные завистливые Валеры) прошлым, отчего оно и сгинуло: это при наших-то просторах жаться на 5 соток! — что даже видеть его стало невмоготу. Стал его избегать, на дорогу выходил через огород нижнего соседа, мимо колодца, ниже Валеры. Правда, там был риск встретиться с другим Валерой, тоже нашим ровесником, мужиком теперь 63-х лет. С тем я долгое время был в отношениях приятельских, но вот тоже не могу видеть года 3—4, с тех самых пор, как начались порубки деревьев в лесу от Кипарисово. Этот Валера был в некотором роде оригинал. Построил премиленький домик из белого кирпича, и зимой приходил много (чуть не 15 лет каждую субботу — встаю только, смотрю в окно, а прямо снизу метров в полутораста белый дым столбиком (зимой-то большей частью с утра безветрие) — Валера уже здесь с первой электрички. Но печка-буржуйка стоит не в домике, а снаружи, поодаль, вверху участка, поближе к дровам, которых десятка полтора лет здесь было в изобилии от поваленных при расчистке дорог деревьев. Дымит печка, греет атмосферу, на ней кипит чайник. Воды много, во дворе колодец. — Поставь печку в дом, греться будешь. — Нельзя, стены потрескаются! — Дрова носились, пилились, кололись, опять носились, топились, конечно, не для обогрева жилища, а чтобы накопить золы для огорода — труд ни в коей мере не оправданный, но ставший для этого Валеры как бы ритуалом. Я мирился с таким чудачеством, потом, лет как 7, он построил рядом на участке сына уже деревянный добротный дом, с баней, и дымок из трубы уже не напрасно приветствовал меня субботними утрами чуть левее вниз. Но мало-помалу ближние дрова были повыжжены или по прошествии времени погнили — Валера стал попиливать деревья на пустующих участках. У нас продолжались весьма приятельские отношения, частенько он даже, когда бывала с ним подруга, хорошая женщина, работавшая в столовой, подзывал меня как следует перекусить. Много взял он у меня глины (у него, хотя тут близко, такой нет) на штукатурку и печку. Но вот как-то возвращаюсь 2-го января, в субботу в сумерках с рыбалки (тогда еще увлекался вовсю), Рыжий исходит лаем в сторону леса вправо, потом слышу — падает дерево сваленное. Звук негромкий, но тихо, и слух мой на такое наметан. Идти туда сразу не было ни времени, ни какого-либо желания. Воскресенье, следующий день, был лежачий — то ли после рыбалки, то ли на погоду, на которую у меня с детства повышенная чувствительность. В понедельник вспомнил, пошел посмотреть что там пилили. Батюшки, да весь восточный склон в верхушках деревьев! Штук 20 в основном дубов и ясеней спилены, да не под корень, а с оставлением высоких пеньков, чтобы меньше нагибаться. Ровная, до разветвления кроны часть стволов отпилена и унесена, кроны остались! Да кто ж такой варвар?! Сначала подумал, что кто-то надумал рубить домик, но следы по хотя большому раннему снегу, почти стаявшему к январю, осталось только в тенях, в дорожных колеях, скоро вывели меня к Валериному дому, а там я увидел, для чего понадобились эти стволы: кололись пополам (дуб хорошо колется, особенно сырой да мерзлый), и выкладывался для чего-то сруб, вскоре понял — для компостницы. Да компост можно ограничить пленкой, и ничем не надо, просто перелопатить не сгнившую внешнюю органику внутрь!..А что если весной придет лесник, претензии все ведь будут ко мне, близрасположенному. Ничего себе друг! Друг-свинья, так сказать. Видно, забоялся Валера, что раз начались вольный лесоповал, то порубят все раньше его, надо спешить. Позднее общий наш приятель Леша — астролог и садовод, когда я рассказал ему о сем казусе, сказал: «Да, он пойдет пилить, он теперь на пенсии, а работы еще не нашел». …В следующую субботу я уже знаю точно, когда явится Валера с пилой на мою сопку. Действительно, около 12 пришел, вижу, пилит на ребреце восточном, где относительная пологость склона переходит уже в крутизну перед вершинкой, до которой метров сорок. И без того крупное лицо его последнее время располнело, похож издали и полусидя на большую полуседую (а то был черноволос) обезьяну.