Бесплатный фрагмент - Последний архиепископ

Глава 1

Поезд быстро мчался по рельсам. Мимо за окном словно стаи птиц яркими вспышками иллюстраций мелькали раскинувшиеся зеленые поля, леса да небольшие селения вдоль мелководных речушек, через которые от берега к берегу были перекинуты бревенчатые мосты. В лазурном, по-летнему солнечном небе легкими завитками проплывали белоснежные облака — невесомые, воздушные, и как желалось теперь — после всего прожитого оторваться от земли, коснуться мягкой рукой края небосклона, а потом сидеть на облаке и взирать с дальней-далекой высоты на весь раскинувшийся там, внизу, мир. Все сталось бы иначе, не как планировалось ранее. Молодая женщина глубоко вздохнула и, оторвав беспокойный взгляд от окна, быстрым движением поправила черную шляпку, из-под которой выбивались темные пряди локонов. Во всем: взгляде, положению рук читались благородство и светское воспитание, и даже черное платье из дорогих тканей без каких-либо украшений сидело на женщине безупречно, лишь подчеркивая естественную белизну кожи и стройный стан; лицо с большими карими глазами под тенями прожитых горестей нельзя было назвать красивым и привлекательным, однако что-то неясно-грустное, кротко-особенное влекло к нему, преображая эти невзрачные черты в новое, неизведанное желание подольше всматриваться в эти большие глаза, любоваться их мирному томлению, не отпускать от себя этот полного достоинства взгляд.

Десять лет назад женщина могла бы еще задумываться о красоте и очаровании как и все девицы ее круга, но ныне ей сталось все равно, что подумают о ней и что скажут. Мало кто понимал, какие испытания выпали на ее долю, каким грузом легли на эти самые хрупкие плечики, и что именно теперь ей предстоит взять всю судьбу в свои руки. Женщина мельком осмотрела пальцы на руках — тонкие, белые, ладони — маленькие, нежные, — вот эти ручки, на которых всеми цветами радуги блестели драгоценные камни, на безымянном пальце которых горело золотом обручальное кольцо, сейчас не осталось ничего. Сердце сжалось от боли, а невыплаканные слезы комом застряли в горле. Вспомнилось, как хоронили они с мужем старших детей — сначала сына Зигмунда-Игнация, затем дочь Марию-Людовик, умерших от перенесенных болезней в раннем детском возрасте, и в памяти до сих пор хранились воспоминания тех страшных дней и холод детских тел, уложенных в деревянные гробы. Ее супруг — дворянин Григорий Теодорович поддерживал как мог убитую горем жену, старался изо всех сил вернуть ее к былой жизни, дать ясно понять, что еще не все утеряно и они, такие молодые. нежно-любимые, оставались рядом многие годы и за то время у них родились еще четверо детей — как награда за прежние несчастья. Вот, казалось, жизнь наладилась, горячие искренние молитвы, обращенные к Господу, ежедневно возносились в их имении неподалеку от Городенки, яркими красками заиграли даже стены дома. Но излишняя самоуверенность всегда бывает наказана свыше; не успев отпраздновать первый день рождения младшего чада, как скончался Григорий. Это было не несчастье, это был страшный удар, полностью разделивший жизнь на до и после. Вот уже могила супруга в семейном склепе, а у нее лишь уставшие руки да четверо малолетних детей, которые в силу возраста не осознавали великую утрату, а просто с грустным выражением продолжали требовать от матери пищу и внимание. И она не смела, не могла опускать руки, ибо отныне стала единственной кормилицей в семье и главой дома. Переехав на некоторое время к родственникам в Давидовицы, женщина пробыла там несколько месяцев до тех пор, пока не узнала, что в Станиславове у нее появится большая возможность обустроиться, начать жить с чистого листа. И вот она в поезде едет по длинной дороге в новый свет, новую жизнь. Как то там сложится?

Думы о неясном будущем, что наступит за длинной полосой дороги прервал жалобный писк годовалого ребенка, пробудившегося от крепкого сна. Женщина прижала малютку к своей груди, нежным касанием пригладила пушистый клочок волос, таких легких, мягких. Ребенок, ощутив заботу материнской ладони, заплакал, ясно требуя есть. Женщина, опасаясь за свою добродетель, не решилась кормить грудью именно сейчас, когда в вагоне было столько посторонних людей. Вместо того она вручила в детские рученки кусочек сахара, прошептала:

— Потерпи, мой родной, скоро конец нашего путешествию, — и голос ее медленно потонул в однообразном стуке колес.

Двое старших детей — семилетний сын и пятилетняя дочь плотнее прижались с двух сторон к матери, словно боялись чего-то неизвестного, страшного. Женщина украдкой взглянула поначалу на темноволосую смуглую девочку, затем обратила взор на сына и легкая нежная улыбка преобразила эти невзрачные черты. Старший сын был ее любимцем — после смерти первых детей и безграничной заботой о нем каждый миг, проведенный с ним, стал для матери счастьем, а мальчик, явно осознавая это, старался отплатить родительнице тем же добром, что видел незримо во всей ней.

Глава 2

Поезд прибыл в Станиславов в три часа пополудни. На станции толпились в ожидании уезжающие и встречающие: гул пестрой толпы заполнил воздух, перекрыл даже звук прибывающего поезда. Женщина, накинув атласный тюрлюрлю черного цвета, взяла в одну руку ридикюль, в другую младшего сына и направилась к выходу, а проводник — крупный седовласый мужчина помог вдове донести дорожные сумки. Уже на земле он поинтересовался:

— Госпожа, вас кто-то встретит или же мне помочь нанять вас экипаж?

— Нет, благодарю вас, меня должны встретить родные, — женщина медленно проговорила данную фразу, при этом пристально всматривалась в толпу, словно ища кого-то.

Толпы мужчин и женщин мелькали перед глазами, но все они были ей незнакомы. А что если… если за ней никто не приехал? Эта мысль жаром опалила грудь, ей стало не по себе: как быть одной в неизвестном городе, без поддержки, с четырьмя детьми на руках, которые устали с дороги и были голодны? Комок рыданий подступил к горлу, но женщина взяла себя в руки, успокоилась от мыслей, что ее заберут — о том был договор, ее просто не имели права как вдову дворянина оставить на произвол судьбы. Когда былая уверенность вновь вернулась к ней, она почувствовала, как старший сын дергает ее за руку, вопрошает:

— Мама, мы поедим домой или останемся здесь? Мне страшно, я хочу есть.

— Ах, Овсеп, — со вздохом проговорила она, — я тоже устала и голодна как и вы, но я терплю, нельзя на людях показывать свои страхи и тревоги.

Это был еще один урок — женщина не искала никогда ни в ком сочувствия, тому же учила своих детей, ибо жалость — есть унижение человеческого достоинства, свойственное лишь рабам и слугам.

Из толпы донесся глас:

— Пани Оганович, пани Оганович!

Женщина не сразу обратила внимание на зов, ибо с момента бракосочетания изменила фамилию, позабыв о прежней девичьей, данной с рождения. В конце осознав, что окликают ее, молодая вдова обернулась, увидела перед собой важного господина в дорогом костюме на французский манер, его приветливое лицо с тонкими светлыми усиками показалось довольно приятным.

— Вы пани Оганович, не так ли? — переспросил он, мельком взглянув на детей.

— До замужества, ныне моя фамилия Теодорович.

— Я искренне соболезную о вашем почившем супруге, но не буду голословным, а просто предложу устраиваться поудобнее в экипаж, — галантным жестом он пригласил ее следовать за ним, попутно наняв носильщика для переноски багажа.

Уютно устроившись в крытом экипаже на мягких сиденьях, вдова поинтересовалась именем своего провожающего:

— Прошу простить меня, что сразу не представился вам в пылу торопения. Меня зовут Ёжи Заруцкий, пан Заруцкий, и я здесь, в этом городе буду представлять ваши интересы.

— Очень приятно, — пани Теодорович слегка улыбнулась, держась при этом гордо и немного отстранено, ясно понимая, что не обладает сполна той свежей-кокетливой прелестью, коей сполна были наделены ясноглазые златоволосые польки.

— Ежели какая нужда, то вы всегда можете обратиться ко мне, — Ёжи Заруцкий улыбнулся в ответ, изо всех сил стараясь произвести на собеседницу впечатление опытного адвоката.

За окном теперь уже экипажа проносились здания города: лавки мастеров, булочные, трактиры, жилые дома с облупившейся краской, богатые особняки за высоким частоколом — это Станиславов, город, в котором ей и ее детям предстоит жить, новое место, новые надежды.

В адвокатской конторе Ёжи Заруцкий привел вдову в кабинет главного распорядителя имуществом и вышел. оставив ее одну до подписания необходимых бумаг. Распорядитель, представившийся как Николай Лисовский, какое-то время изучал привезенные ею документы, пальцами шурша толстой бумагой, наконец, произнес:

— Госпожа, ваше имя Гертруда Теодорович, урожденная Оганович 24 сентября 1838 года. Ваш почивший супруг — Григорий Теодорович, скончавшийся 14 августа 1871 года. После его смерти вы, пани Теодорович, решили продать ваше совместное имущество и переехать сюда в Станиславов в новый дом, верно?

— Да, — ответила Гертруда.

— Ваш новый дом располагается на улице Заблотовской 30. Я приглашу вашего адвоката для подписания необходимых бумаг.

Не прошло часа, как Гертруда подъехала к старинным окованным воротам, за которыми белели стены нового дома. Сам дом, вокруг которого раскинулся обширный участок, походил на русскую усадьбу с широким крыльцом, к которому вели белые ступени с резными перилами, а высокие толстые колонны подпирали большой балкон на втором этаже, который был чуть меньше самой террасы. Внутри оказалось также роскошно: все стены были покрыты светлой краской, от чего комнаты с высокими окнами казались залами для приема гостей, а резная мебель лишь подчеркивала сияющее очарование тихого поместья.

Гертруда, позабыв об усталости, с восторгом осматривала каждую комнату, каждый уголок своего дома, то и дело восклицая:

— Подумать только, какая здесь красота, сколько места! — в памяти сравнивая прошлое семейное поместье не в пользу последнего.

Овсеп, Катажина и трехлетний Михал с задорным смехом ринулись друг за дружкой, по всему дому, еще с пустыми стенами, раздалось эхо тонких голосков. Наигравшись в догонялки, они вбежали на второй этаж — выбирать спальни, и внизу до Гертруды донеслись крики отчаяния и зов о помощи:

— Мамочка, Овсеп занял самую красивую комнату!

— Мама, Катажина толкается! — громко заплакал Михал.

— Мама, скажи этой дурехе, что я первый выбрал эту спальню! — позвал на помощь Овсеп, явно не желая уступать сестре, с которой он то играл, то дрался.

Гертруда на секунду прикрыла глаза, пропуская через себя свет, струящийся из окна, да уют родного очага. Давно ли она была так счастлива?

Глава 3

Время под сенью тиши и благоденствии, в стенах сказочно-светлого дома, окруженного родной добротой и любовью, пролетело в единый миг, а казалось — вот недавно словно лишь вчера им предстояла утомительная дорога, а еще ранее череда смертей да расставание с привычным местом. Ныне страхи остались в прошлом, их поглотило невидимое пространство времени, наделив семью Теодоровичей мирной семейной жизнью у теплого очага. Перед сном, преклоняя одно колено в молитве, Гертруда просила в искренней мольбе Господа о даровании ей и детям покоя — только покоя, ибо остальное сталось не столь важным.

И вот на пороге новой ступени к будущему — ровно через десять лет после смерти Григория женщина с гордостью и материнским умилением заметила, как изменились-переменились ее отпрыски, как из несмышленых младенцев, маленьких, точно цыплята, выросли-возмужали ее сыновья, как расцвела, похорошела Катажина, но главной гордостью, достойной семьи, всегда оставался для Гертруды Овсеп, заканчивающий в этом году гимназию и с упорством, присущим всем Теодоровичам, готовящегося ко сдаче экзаменов. Младшие же сыновья — Михал и Мечислав-Давид были еще желторотыми школярами, для которых непоколебимым авторитетом являлись мать и старший брат.

И вот, когда за чередой промозглых слякотных дней, недель ранней весны пришло тепло солнечных лучей, тринадцатилетний Михал спустился в конюшню, самолично проверил состояние лошадей, в нетерпении ожидающих прихода хозяев. Мальчик с любовью, словно дитя, пригладил гриву любимому жеребцу Спартаку, ласковым словом утешил его, приговаривая:

— Не печалься так, я тоже скучаю по свободе как и ты, но матушка не пускает меня одного, так как боится за меня.

Спартак дернул ушами, мордой уткнулся в плечо Михала, будто отвечая: «Ничего, все изменится», а мальчик прижался к любимцу, прошептал:

— Я люблю тебя и ты это понимаешь, хотя ты и не человек.

У входа раздались шаги — кто-то еще прошел в конюшню, Михал обернулся и увидел Овсепа, одетого в жокейский костюм на английский манер: короткий шерстяной плащ, брюки, заправленные в высокие сапоги, кованые у подошв, шляпа. Старший брат подошел к младшему, сверху вниз взглянул на него — высокий, широкоплечий, Овсеп всегда выделялся от остальных членов семьи, и его рослая фигура в дверях часто закрывала проход, а сегодня, по-щегольски английского денди, одетого в новое одеяние для верховой езды, старший из братьев взял под уздцы своего коня, проверил подпруги и уздечку, подмигнул Михалу:

— Ну что, братец, готов проверить резвость лошадей?

— Ты думаешь опередить меня на сей раз?

— А разве не победы во всем жаждет душа моя?!

— Еще не родился тот наездник, что может сравниться со мной! — Михал гордо вскинул голову, явно стараясь выглядеть старше своих лет.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — Овсеп подмигнул мальчику, с любовью старшего улыбнулся ему.

Братья вывели лошадей, в это время из дома вышла служанка с ведром, явно пошла набрать воды, чтобы заняться стиркой, юноши заметили ее у колодца, старший спросил:

— Напугаем ее, как ты думаешь?

— Почему бы и нет? — младший с задором вскочил в седло и, взяв в руки поводья, ногами стукнул Спартака в бока, вскрикнул, — ну, гони!

Овсеп свистнул вслед и пустился за ним, все яростнее и яростнее нахлестывая коня, не желая терпеть поражение тогда, когда ему предстояла дальнейшая учеба в далеком университете. Комья земли, перемешанные со свежей молодой травой, разлетались в разные стороны под копытами, и в нос ударил горьковатый ее запах. Служанка, набрав воды из колодца, устало поводила натруженными плечами и только собралась было перекинуть коромысло на них, как за спиной услышала ликующие крики молодых голосов, в последний миг женщина увернулась от проносящихся мимо всадников, еле устояв на ногах и даже не разлив в ведрах воду. Мельком взглянув на нее, Овсеп еще громче свистнул и, пришпорив коня, рванул вперед, торопясь взять препятствие.

— Носятся сломя голову, непутевые, — проворчала себе под нос служанка и направилась твердой походкой к дому, сгибаясь под тяжестью ведер.

На высоком балконе все то время сидела Гертруда с чашечкой кофе, она видела сыновей, приметила страх в лице горничной и, невольно обратив взор на Овсепа, с замиранием сердца и материнской гордостью залюбовалась его высокой фигурой, открытостью и грациозной статью, когда он — прямой, гордый держался в седле. Она увидела, как сыновья спешат к изгороди, норовясь перепрыгнуть, ее и сердце бешено заколотилось в груди, хотя мать знала наверняка — мальчики возьмут препятствие, вдаль крикнула им:

— Осторожнее, не переломайте шеи!

Но слышали ли сыновья ее предостережение, того она не знала.

Спартак, безоговорочно повинуясь сильной руке хозяина, перепрыгнул ограду. Конь Овсепа при виде изгороди заартачился, желая повернуть назад, но юноша пришпорил его, громко скомандовал «вперед» и испуганное животное, не имея выбора кроме как подчиниться, сделал над собой усилие и с громким ржанием прыгнул через низкий забор, чуть не задев его задними ногами. Овсеп изо всех сил схватился за поводья, немой страх обжег его нутро, но он взнуздал его, ибо поражение перед младшим братом была куда трагичнее смертельного падения.

Гертруда вскрикнула от испуга, но потом через секунду злилась на Овсепа за то, что так пренебрегает опасностью перед лицом матери, а еще через секунду женщина чувствовала несравненное счастье, что сын не вылетел из седла и с ним все в порядке.

Не заботясь о чувствах матери, братья во весь опор мчались по зеленым полям, залитыми ярким светом. Над головой раскинулось лазурное небо, а под копытами разлетались потревоженные всадниками бабочки и маленький птички. Добравшись до мелкого озера, юноши спешились, пустив усталых коней пастись на зеленом лугу. Расстегнув пуговицы сюртуков, теперь уже не стесненные в движении, братья так и повалились в высокую траву, от которой исходил благодатный терпкий запах близившегося лета. В вышине раскинул свои просторы бескрайний небосвод и юноши вспомнили — каждый про себя, как давно в детстве в невинных фантазиях они глядели, рассматривали пристально облака, стараясь угадать, на кого или что они похожи. Теперь детство повернулось к ним лицом и как тогда Михал указал перстом на проплывающее облако, задумчиво прошептал:

— Похоже на корабль.

— Нет, — возразил ему Овсеп, ковыряясь тростинкой в зубах, — это рояль.

— Нет, корабль, гляди — у него даже паруса есть.

— И все же позволь мне остаться при своем мнении, — старший запрокинул одну ногу на другую, немного помолчав, добавил, — всякий раз, всматриваясь в небо, в памяти вспоминаю я слова бабушки, однажды поведавшей о Господе Боге, сидящего на небесах и зревшего каждого живущего на земле, тогда в детской наивности я поинтересовался: как увидеть Его? на что бабушка ответила: нужно жить по совести праведников, соблюдая божьи веления, не греша ни в сердце, ни в помыслах, ни в деяниях, и лишь тогда Он откроет Лик Свой. Сие слова до сих пор хранятся в закоулках моего сердца — больше, чем просто в памяти, но, глядя в небеса. я не вижу никого. Может, я уже много согрешил на своем пути?

— Ты ли, Овсеп? — воскликнул Михал. — От тебя ли я слышу подобные слова? Добрее человека и представить нельзя, и если ты грешник, то кто тогда остальные?

Овсепу было приятно и в то же время неловко слышать подобное от младшего брата, который был не просто его кровным родственником, но лучшим, самым близким другом, именно ему он открывал тайну мечтаний и терзаний своих, кои прятал от остальных. Как-то так разом получилось, что старший брат стал главным, непререкаемым авторитетом в семье, и отныне являлся не просто братом, он заменил младшим отца и наставника, создав образ непоколебимого стержня, за который держались все: и Гертруда, и Катажина, и Михал с Мечиславом-Давидом. Сия тяжелая, ответственная ноша, но именно она на протяжении последних лет придавала ему силы.

Немного вздремнув под треск кузнечиков и чириканье пташек, Овсеп и Михал пробудились от полуденного зноя. Белокожий Овсеп никогда не любил солнечных лучей, всегда стараясь в жару держаться в тени, иное дело смуглый Михал с живыми задорными очами — черные как спелая вишня, жизнь в нем била ключом, толкая на озорство и новые подвиги — в противовес степенному, чопорному старшему брату, отличающегося от родных высоким статным ростом, что позволяло ему отлично смотреться в седле и на светских приемах. Но сейчас, находясь во власти дикой природы с ее очарованием небывалой красоты и естественных запахов, двое юношей как бы воссоединились, стали единым целым — одним человеком без различий и молодые, ловкие, пришпорили лошадей, погнав их в обратном направлении: кто теперь станет победителем?

Перелетев через ограду, с громким свистом братья пустились галопом в то время, как на улицу вышла служанка с тазом только что постиранного белья. На сей раз женщине не удалось отпрянуть в сторону и она, упав на земь, уронила таз с чистой одеждой. В гневе и обиде крикнула вслед всадникам:

— Чтоб вас окаянных! — и погрозила в их сторону своим увесистым кулаком.

Наблюдавшая за ними Гертруда свесилась с балкона, прокричала:

— Не ушиблась, Галинка?

— Ах, пани, — всплеснула та руками и шмыгнула широким носом, еле сдерживая слезы, — скажите этим озорникам, чтобы не пугали меня старую, а то неровен час, как затопчут и не заметят.

Гертруда спустилась, встретила у дверей сыновей. Взглянув в их разгоряченные покрасневшие лица, покрытые пылью, но озаренные юношескими улыбками, она сдвинула в наигранной суровости брови, проговорила:

— Если вы думаете, что я не видела вашего озорства, то глубоко ошибаетесь. Вы чуть не затоптали Галинку, чудом не снесли ограду. И не глядите на меня так, ныне не отпирайтесь от содеянного.

Овсеп и Михал понуро, стыдливо опустили головы, ничего не ответили, ибо осознавали ошибку. А мать уже заботливо оглядывала их, особенно внимательно пригляделась к старшему, провела с тревогой по его плечам, выпирающим ключицам, до сей поры не в силах забыть его отчаянный, опасный прыжок, когда он мог вылететь из седла и сломать шею, но, слава Богу, трагедия миновала — молитвы матери были услышаны.

После ланча Гертруда переоделась в темно-бардовое платье с черным жабо, украшенное брошкой с сапфиром, подол ниспадал оборками до пола, закрывая даже маленькие ножки в изящных туфельках. Ни Овсеп, ни Катажина, ни тем более Михал с Давидом не спрашивали мать о цели поездки — они знали, что, не смотря на дворянское положение в обществе, дающее ей как вдове полное обеспечение, Гертруда тем не менее не сидела сложа руки, а пыталась заработать на жизнь — как могла в те годы женщина: по вечерам занималась рукоделием, которое затем относила в лавку мастеров, продавая перекупщикам за приемлемую цену, а три раза в неделю после обеда отправлялась в пансионат преподавать девицам из богатых семей французский язык. Вырученные деньги покрывали расходы на содержание служанок да немного припрятывалось на черный день — ради детей, если они будут в чем-то нуждаться.

И сейчас, когда Гертруда завязала под подбородком ленты шляпы, к ней приблизился Овсеп, галантным жестом, желая казаться много старше своих лет, он предложил матери провести ее под руку до двуколки, запряженной высокой гнедой лошадью. С детства юноша любил провожать родительницу, а затем стоять, наблюдая, как ее экипаж скрывается за поворотом.

Глава 4

В доме Теодоровичей с утра стояли гам и суматоха. Да и как не быть им, когда Гертруда получила приглашение на бал от давнишних знакомых — благородной армянской семьи, чьи предки переселились в Литву из Византии. К тому же брат-близнец гордой вдовы Давид-Михал послал ей немалую сумму денег в качестве подарка — эти-то деньги и пошли на новые наряды и крытое ландо с мягким сиденьем. Пока кучер впрягал лошадей, внутри самого дома разгорелась целая драма, готовая вот-вот превратиться в смертоносное извержение вулкана — этому способствовало поистине трагическое начало: Катажина, мечась по комнате и изводя служанку Анну, никак не могла выбрать, какое из двух платьев ей надеть на бал. Одно — ярко-зеленое, с темно-бежевой бахромой по краям складок было действительно нарядным, но к нему не следовало надевать слишком много драгоценностей, ибо сам наряд являлся этим самым украшением. Другое платье выглядело проще: кремового цвета, с простыми складками по подолу и в то же время оно смотрелось как легкое облако — нежное и воздушное, именно на этом наряде настаивала Гертруда, желая подчеркнуть свежесть лица дочери и ее невинность.

На ступенях раздались женские крики, затем заплакала Анна от обиды, что не смогла угодить юной хозяйке в выборе туалета. Катажина, держа два платья в руках, отчитывала нерадивую прислугу без всякой той вины.

— Пани, я не знаю, что вам нужно. Как я смею решать за вас? — Анна всхлипнула и спустилась на первый этаж.

Катажина ринулась за ней следом, глаза ее метали молнии, щеки покраснели от негодования, она находилась вся во власти мщения и лишь присутствие матери не позволило ей вцепиться служанке в волосы.

— Ты ничего не знаешь да и не желаешь знать! Так-то выглядит твоя благодарность за оказанную честь служить в нашем доме?

— Ради Бога, светлая пани, простите мою недалекость, но я абсолютно не разбираюсь в моде.

В гостиной напротив камина сидел Овсеп, без всякого интереса разглядывая начищенные до блеска сапоги для верховой езды. До его слуха долетали обидные слова, сказанные Катажиной, но он молчал, не желая вмешиваться в дамский спор. Вскоре к нему вбежала сестра, растерянным взором точно загнанный зверек, огляделась по сторонам, наконец, обратилась за советом к Овсепу, чье мнение в семье было непререкаемым.

— Братец, изволь спросить, какое платье мне больше к лицу: зеленое или вот это? — девушка по очереди приложила наряды, как бы примеряя их.

Овсеп с улыбкой взглянул на Катажину, словно перед ним стоял маленький ребенок, молвил:

— Тебе все идет, так что выбор за тобой.

— И ты туда же! — чуть не плача дернула белыми плечиками девушка, однако лить слезы более не собиралась.

В гостиную чинно, с гордо поднятой головой вошла Гертруда. Женщина была уже готова: на ней красовалось пурпурное платье с оборками по подолу, сзади наряд более пышным делал турнюр, из-за чего складки ниспадали по юбке широкими волнами; из украшений она выбрала лишь черный опал в серебряной оправе, дабы подчеркнуть свое вдовье положение, эту брошь она приколола к высокому воротнику, вышитый тонкой линией белого кружева. Маленькие изящные ступни были обуты в атласные туфли на высоком каблуке. Поигрывая веером, Гертруда строго взглянула на дочь, заставив ее усмирить свой характер и поторапливаться к отъезду. Не смотря на ранние уговоры матери, Катажина сделала выбор в пользу зеленого платья, так как с ним прекрасно смотрелась кокетливая французская шляпка. Закончив с туалетом — потратила на то около часа, девушка в сопровождении Анны спустилась к выходу. На ступенях широкой лестницы она столкнулась лицом к лицу с Михалом, который с насмешкой окинув ее взглядом, съязвил:

— Не прошло и года, как ты, наконец, выбрала платье.

— Шути сколько хочешь, да только я сегодня буду танцевать на балу, а ты вместе с Давидом останешься дома, — и показала брату язык, гордая при одной лишь мысли, что она приглашена на бал как взрослая, в то время как двое младших братьев оставались дома на попечении Галинки и престарелой соседки, горячо любившей детей, ибо Михалу и Давиду не полагалось присутствовать на приемах в силу юного возраста.

На террасе вновь разгорелся спор — теперь уже между Овсепом и Гертрудой. Мать настаивала, чтобы сын ехал с ними в экипаже, сохранив тем самым чистоту белого лица, а юноша готовился скакать верхом на своем аргамаке подле их ландо. В конце спор выиграл сын не смотря на правильные доводы женщины, для которой показать подросших детей свету являлось величайшей наградой и достижением.

— Скажи мне: зачем ехать верхом теперь, когда сегодня откроют бал? Твое лицо во время скачки покроется румянцем как у простолюдина, а одежда пропитается запахом лошадиного пота.

— Не волнуйся за меня, матушка. Свой фрак уложил в коробки, а с ним и флакон духов. Будь спокойна, родная, я не ударю в грязь лицом, — Овсеп чмокнул мать в щеку и, поправив жокейский сюртук, задорно сдвинул высокую шляпу на лоб, отчего стал казаться выше, чем был на самом деле.

Ладно, запряженное двойкой лошадей, покатилась по широкой дороге вдоль городских аллей, свернула направо на узкую улицу и, миновав старинные дома, выехала на главную дорогу, ведущую через пригород к усадьбе.

Стояла душная солнечная погода, погожий летний день. Разморенная жарой, Гертруда полулежала на мягких подушках, лениво обмахивалась веером. Катажина сидела прямая как струнка, боясь ненароком помять даже край платья, из-за чего несчастной Анне пришлось держать коробки со сменной одеждой на коленях. Овсеп то скакал впереди экипажа, то отставал, а иной раз, поравнявшись с ним, наклонялся и интересовался, как самочувствие у дам — солнце пекло нещадно, грозя нанести свой удар.

Вот лесополоса, мимо которой пролегала ухабистая дорога, кончилась и взору путникам открылись вспаханные поля, а по обочинам росли, радуя глаз свежей нежной красотой, кусты жасмина и шиповника. Отъехав немного в сторону, Овсеп нарвал душистые цветы, а потом протянул по букету матери и сестре. Наклонившись к оконцу ландо, он поинтересовался:

— Нравятся ли вам цветы, прекрасные дамы?

— Они восхитительны и красивы своей свежей легкостью, спасибо сынок.

— Спасибо, братец, — Катажина ласково пригладила белые лепестки, опасаясь тем не менее испачкать подол своего роскошного платья.

Овсеп снял шляпу, дабы вытереть вспотевший лоб носовым платком. Привстав на стременах, юноша воскликнул, махнув рукой куда-то вперед:

— Вот и конец нашего пути, я уже различаю очертания усадьбы, — и пришпорив вспотевшие бока лошади, пустился вскачь по направлению к имению большого семейства Давидовичей.

Дом из каменных блоков, покрытых белой краской, выглядел поистине величественно как дворец. Всего было три этажа, а ко входу вели с двух сторон винтовые мраморные ступени, высокий свод террас подпирали в ряд резные колонны, а окантовка дверей и больших окон украшала причудливая лепнина.

У металлических ворот ладно Гертруды встретил Овсеп. Он помог матери и сестре сойти на землю и все трое, держась за руки, поднялись по лестнице, их уже поджидала чета Давидовичей, получивших известие о прибытии гостей. Аманда и Здимир — польские армяне, чьи корни восходили к великим царям Армении, учтиво поприветствовали прибывших, с нескрываемой радостью покрывая поцелуями мягкие щеки Гертруды и Катажины. Здимир и Аманда состояли в браке вот уже тридцать семь лет, успев за столь длинный срок вырастить шестерых детей и похоронить троих. Щурясь по-стариковски, пожилой пан провел по широким плечам Овсепа, коего помнил двухлетним малышом. Ныне на него смотрел высокий, стройный молодой человек, и маленький сухой старичок, осунувшийся под тяжестью прожитых лет, просто потерялся на его фоне.

Давидовичи пригласили Теодоровичей в дом, где они могли немного передохнуть с дороги и переодеться. Катажина так вся и сияла от восторга, увидев огромный зал с мраморным, начищенным до блеска полом, высокий потолок, расписанный картиной херувимов и подпираемый колоннами, казался волшебным произведением искусств, а хрустальная люстра переливалась всеми цветами радуги при живом свете.

Слуги накрывали столы, ставили подсвечники, а гости все прибывали и прибывали. И вскоре в комнатах стало слишком душно, воздух пропитался летней жарой и человеческими телами. Дамы в пышных платьях, украшенных оборками и рюшами, обмахивались веерами, кокетливо посмеиваясь шуткам. Господа — почтенные старцы, важный мужчины и горячие юнцы курили сигары, играли в пасьянс либо обсуждали важные дела — где лучше приобрести резвого скакуна или где купить за бесценок нетронутые земли.

Овсеп все время до вечера находился подле Здимира, который не отпускал от себя юношу, без конца задавая ему вопросы.

— Как ты вырос! Признаться, я бы не признал тебя, если б не Гертруда. Твой отец гордился бы тобой, будь он сейчас жив. Кстати, ходя слухи, будто ты скоро покидаешь Станиславов. Правда ли то?

— Да, это правда.

— И зачем и куда ты уезжаешь?

— После успешного окончания гимназии с отличными оценками я собираюсь поступать в Черновицкий университет на юридический факультет.

Здимир кашлянув в кулак, недоверчиво взглянул на юношу.

— Юридический? И какой жизненный путь ты видишь? Сидеть в душной адвокатской конторе, копаться в рое бумаг, получая гроши, или, может статься, работать при полиции, расследуя злодеяния, а по вечерам стараться забыть окровавленные тела и запах смерти?

— Я не знаю, но брат моей матери обещает помочь с будущей работой, ибо попечение матери и Катажины до ее замужества ляжет на мои плечи.

— А когда ты женишься и у тебя появятся свои дети, подумай хорошенько, сможешь ли ты всех прокормить за зарплату законника?

— Еще не вечер. Многое может перемениться.

— Ты прав: еще не вечер.

Слуги принесли трехсвечные подсвечники и в комнатах зажглись огни, разогнав вечерний полумрак. Начался бал, дамы и господа в нетерпении ожидали объявления танца. Гости, в основном польские армяне за исключением одной семьи, приехавших на бал как почтенные посетители Давидовичей, встали в ряд — женщины и мужчины друг напротив друга. Овсеп, выделяясь высоким ростом, пробегал глазами по девушкам, явно ища среди прекрасного цветника ту, с которой желал исполнить кадриль. Грянула музыка, юноша вышел вперед. закружился в паре с пани Маклович, затем отпустив ее, пригласил девушку, ясно выделяющейся из толпы. Девушка оказалась той, кою Овсеп долго искал в толпе и не находил. Ее дед когда-то жил в России и был там дворянином, но, попав в опалу, бежал из пределов Империи в восточную Польшу, прихватив с собой изрядную сумму денег. Польша приняла беглеца с распростертыми объятиями, в душе ненавидя русский народ. Дворянин, изменив прошлое имя и перекрестившись в костеле у ксендзов, стал величать себя Николаем Задорецким, взяв вскоре в жены дочь местного пана — тихую, робкую Маргариту. Молодожены, покинув свое захолустье, перебрались сначала в Брагин, потом в Краков, где зажили праздной жизнью городской знати. Ровно через год у них родился сын Яцек, получивший в качестве свадебного подарка часть земельного надела с домом и слугами. Не разделяя безмерной траты отца, молодой хозяин увеличил свой надел как примерный семьянин. Немного погодя Яцек купил акции банка, вступил в общество акционеров, попутно увеличивая владения скупкой за бесценок угодья мелких помещиков и разорившихся панов. Свою единственную дочь — милую Магдалену он горячо любил и всячески баловал ее. Растя в роскоши и неги точно принцесса, девушка помнила тот самый первый день в далеком детстве, когда отец, тесно познакомившись с армянскими аристократами, посетил поместье Теодоровичей вместе с женой и дочерью. Обсудив мирские дела, Яцек сел играть в карты с Григорием, а гувернантка отвела детей в игровую комнату — тогда-то и познакомилась трехлетняя Магдалена с Овсепом, который был ее ровесником. Они, еще такие юные, маленькие, весело играли в кубики, задорно бегали друг за дружкой, но уже тогда между ними пронеслось нечто такое, что невозможно выразить словами.

Подрастая, они виделись все реже и реже, но их взаимная привязанность только крепла, наделяя долгие разлуки в ожидании встреч чем-то тяжко-понятным, грустной и сладостной тоской. Со дня их последнего расставания — длинною в одиннадцать лет, многое переменилось в жизни: Овсеп лишился отца, Магдалена матери и теперь они были так близки друг к другу, так нуждались во всеобщей поддержке, опасаясь, как бы внешний жестокий мир не рухнул на их головы, не раздавили бы в тысячи осколков тонкое, хрупкое счастье. И вот, кружась в танце, они глядели друг на друга, по-новому всматриваясь в нашедшую сказку.

Магдалена — невысокая, хрупкая, с большими голубыми глазами и светло-русыми локонами походила на фарфоровую куклу в своем серебристо-бежевом платье с буфами и белым жабо. Ножки, обутые в красные шелковые туфельки, с завидной легкостью отплясывали па, словно были невесомыми. Глаза красавицы, не отрываясь, оглядывали Овсепа с ног до головы. Облаченный в элегантный фрак, в начищенных до блеска черных туфлях, Овсеп выглядел галантным — истинный франт с безупречным вкусом! Надушенный, с прямой гордой осанкой, он тем не менее осознавал, что никогда не быть ему покорителем женских сердец. Юноша часто замечал, как девицы и дамы постарше бабочками кружились подле других кавалеров, проходя мимо него. Да, Овсеп не отличался завидной красотой: белокожий, с небольшими, опущенными вниз глазами под широкими бровями, орлиным носом, тонкими губами и выступающим вперед подбородком, являясь наименее привлекательным из всех своих братьев, юноша с лихвой компенсировал эти невзрачные черты высокой, стройной фигурой, прямой осанкой и живостью ума, и собеседник, очарованный его внутренней силой и душевным обаянием, переставал обращать внимание на явные недостатки. Вот и Магдалена, храня образ мальчика из детства, вновь по-новому тянулась к Овсепу, осознавая, наконец, таящиеся в заточении чувства, что с новой силой завладели ее сердцем. Держа его теплую ладонь в своей, ощущать его прерывистое дыхание, вбирать в себя аромат его духов стало наивысшим счастьем для семнадцатилетней прелестницы.

По другую сторону залы на кушетках и стульях восседали почтенные матроны из вдов и замужних, кои в силу возраста и положения не принимали участия в танцах. Гордые, точно гусыни, в пышных платьях, утопающих в оборках и лентах, дамы обмахивались веерами, в скуке окидывали взорами веселящуюся молодежь, страдая от душного вечера и громкой музыки.

Гертруда в своем более скромном, но элегантном наряде потерялась на фоне остальных товарок в роскошных одеяниях. Вдова, награжденная скромной добродетелью и трагедиями, не могла понять тех из них, кто, словно позабыв про свой не юный возраст, стремился всеми правдами и неправдами затмить молодых, хорошеньких девиц богатыми нарядами. Такие дамы, не смотря на все старания, вызывали усмешки у женщин и жалость у мужчин, не осознавая, что, молодясь, выглядят комично. Одна из таких матрон — пани Гоар Манукян, дальняя родственница Григория Теодоровича, то и дело поправляя пышные оборки своего подола, восседала по левую руку от Гертруды, с тайным высокомерием посматривая на нее и гордясь собой и своим более завидным положением в обществе. По правде сказать, Манукян с первого раза невзлюбила Гертруду — за то, что та, будучи дочерью купца — всего лишь купца, смогла выйти замуж за Теодоровича — потомственного дворянина из старинного рода. И теперь, когда Гертруда овдовела и оказалась на обочине жизни, а остальные приглашали ее на вечера лишь из жалости и в память о Григории, Гоар, горя мщением к сопернице, которой когда-то удалось увезти буквально из-под носа завидного жениха, теперь решила действовать, давя на больные места.

— Я смотрю, дела у вас идут как нельзя лучше, коль вам удалось собрать детей на бал? — вопросила Гоар как бы между делом.

— С Божьей милостью мы живем в покое, а дети мои уже подросли и свет должен узреть их, — спокойно ответила Гертруда, не желая ссоры теперь, когда сын и дочь кружились в танце.

— Мне интересно узнать, на какие деньги тебе удалось нарядить Овсепа и Катажину в столь богатые наряды, сама-то ты явно не в новом платье.

Сидящие неподалеку дамы прекратили праздные беседы ни о чем и навострили ушки: разговор становился опасным, в любой миг могла вспыхнуть ссора, которая разделила бы матрон на два лагеря — подумать только, сколько сплетен и пересудов родятся после этого!

Гертруда знала склочный характер пани Манукян, но взяла себя в руки, не дала опуститься до ответных оскорблений.

— Деньги прислал мой брат Давид в качестве подарка.

— Уж ни разу не подумала бы, чтобы Давид, чье шаткое положение не дает ему новых привилегий, станет помогать племянникам, когда у него самого жена и дети.

— Мой брат продал свои земли, выручив за то немалую сумму, и часть ее отправил моим детям, тем более, что Овсеп с отличием окончил гимназию и ныне готовится к поступлению в университет.

— О, да! Всем известен незаурядный ум и способности твоего старшего сына, да только ученость без денег ничего не стоит, ведь по окончанию учебы нужны связи на хорошую должность… — Гоар не договорила, ибо сидящие напротив дамы зашептались: одни полностью поддерживали ее слова, другие возмущались ее дерзостью.

Оскорбления обожгли сердце Гертруды, невольно она окинула взором собравшихся, но не найдя в них поддержки или даже сочувствия, только смогла промолвить:

— Время покажет, — и, встав с кушетки, ушла — не как проигравшая, но как победительница, оставив позади кумушек с их злорадством.

После вальса Овсеп под руку с Магдаленой вышел на террасу подышать свежим воздухом. Часы показывали одиннадцать часов вечера — скоро полночь. Темнота окутала пышный сад мягкой пеленой и тени от деревьев и кустарников создавали некий туннель на выложенной гравием серой тропе. Где-то глубоко в траве трещали цикады да в свете фонарей кружились рои маленьких комариков. Подул легкий ветерок, привнеся прохладу и благодатную свежесть. Овсеп с замиранием сердца глянул на робкую Магдалену и, облокотившись о перила, проговорил тихим голосом:

— Все те годы я жил лишь одной мыслью о тебе, а ты даже не ответила на мои письма.

— Я не могла, ибо находилась в пансионате при институте благородных девиц, потом последовали смерть матушки да бесконечная череда мачех. И еще: я боялась, а чего, сама не ведаю.

— А теперь ты не боишься?

— С тобой мне нечего опасаться. Я тревожилась, что за многие годы ты переменился, но сейчас вижу: ты все тот же Овсеп как и прежде.

Ничего не говоря, юноша обнял ее за плечи, придвинул к себе, и Магдалена прильнула к нему, головой прижалась между его шеей и плечом. Окутанные светом из окон и ночной мглой, молодые в молчании сидели на террасе, с замиранием сердца наслаждались той близостью, что долгие годы хранилась в тайниках их душ.

В полночь под бой часов Яцек поспешно засобирался к отъезду, ибо им предстояло еще успеть на утренний поезд. Овсеп отпустил любимую, с тоской и надеждой провожая ее взглядом. Он наблюдал, как кучер заправлял лошадь в двуколку, как Магдалена перед отъездом вскинула голову и помахала ему на прощание. Стук копыт и колес замер вдали, экипаж постепенно растворился в темноте, а юноша так и стоял на высокой террасе, глядя куда-то на петляющую меж кустов дорогу.

К нему бесшумно подошел пан Милошевич, всегда на всех пирах держащийся в стороне от других, но вернее, люди сами избегали его общества — и все из-за недостатка физического, коим, по иронии судьбы, был он наделен. Пан Милошевич родился карликом, к тому же левая часть его лица была перекошена, из-за чего он с детства подвергался насмешкам со стороны других детей, да и в своей собственной семье благородных господ был изгоем, позором и просто ошибкой. Ему шел тридцать первый год, а все также: ни жены, ни детей, вот потому родители и взяли сына с собой на бал, которого ранее избегали, с целью познакомить его с невестой, чей отец, нажив множество долгов, согласился, скрепя сердцем, отдать за карлика дочь, породнившись с одной из богатейших армянских семей Польши. Но не смотря на свои недостатки и тяжелую судьбу, пан Милошевич был открытым и искренним человеком, и всегда стоял за справедливость, противостоя толпе.

Овсеп не сразу осознал, что он не один, и когда пан Милошевич окликнул его, то чуть было не свалился с балкона от неожиданности.

— Выпьем? — предложил пан, протягивая юноше бокал искристого вина — красного, как кровь.

Оба осушили кубки почти одновременно, и пан Милошевич, доходя рослому Овсепу по пояс, сказал:

— Ты грустишь, потому что пани Задорецкая нравится твоему сердцу?

— Я не знал, что, оказывается, люблю ее.

— Любовь что ласточка, которая неожиданно влетает в дом. А вы, еще такие молодые, нежные в искренних чувствах, не ведаете превратностей судьбы.

— О чем вы, пан?

— Смотри в зал и ты заметишь, как пани Манукян унижает твою мать перед остальными дамами, ставя ей в вину вашу бедность. Ох уже эта старая ведьма Гоар! — мужчина зло выругался и закурил сигару.

— Пани Манукян? — себе под нос проговорил Овсеп, всмотревшись в зал, откуда доносились громкий смех и мазурка, и лицо его исказилось гримасой злобы и обиды.

Глава 5

После полуночи, ближе к двум часам, гости начали разъезжаться по домам. Теодоровичи покинули поместье гостеприимных хозяев в три часа ночи. Овсеп, уставший от громкого шума, утомленный танцами и разговорами, сел в ландо между матерью и сестрой, привязав своего аргамака поводьями к брусу повозки. Отдохнувшие, накормленные лошади быстро мчались по обратной дороге, экипаж трясло на неровностях. Было тихо и слегка прохладно. Гертруда спала, Катажина то смеживала веки, то вновь посматривала в окно, и лишь Овсеп бодрствовал, борясь с гневным раздражением. С какой радостью он ехал на бал, как был счастлив в обществе Магдалены, чтобы в конце получить ложку дёгтя в дочку мёда.

Никогда еще их милый дом, поросший плющим, не выглядел таким скромными маленьким. Гертруда сравнивала невольно поместье Давидовичей со своей усадьбой: подумать только, их дом в десятки раз меньше, чем тот, в котором они гостили! И вопреки здравому смыслу, скрывая растущее изнутри недовольство, женщина признала за Гоар правоту. Нечто похожее испытывал и Овсеп.

Одна лишь Катажина — уставшая, но сказочно-счастливая бабочкой кружилась по дому. Разве могла она не радоваться, когда на балу ею были очарованы все гости: кавалеры вереницей приглашали ее на танцы, устраивая чуть ли ни дуэли за первенство ее ручки (от кумушек девушка услышала, будто два юнца устроили из-за нее драку на заднем дворе — но то были лишь слухи, хоть и приятные), а юные девицы перешептывались за ее спиной, завидуя ее роскошному платью и толпе поклонников и воздыхателей. Один из юношей — именем Казимир, сын потомственного ювелира, готов был предложить Катажине руку и сердце, да только она сказала, что столь щепетильные дела необходимо решать главным в семье. Вот почему красавица в нетерпении дожидалась следующего дня, дабы мать и старший брат высказали свое одобрение на счет ее раннего замужества.

Следующим днем пополудни Катажина объявила о намерении связать судьбу с семьей ювелиров. Гертруда молчала, не в силах произнести ни слова; иное дело Овсеп — услышав предложение сестры, он в гневе зашагал по комнате, восклицая:

— Нет, нет и еще раз нет! Наш род не унизится до того, чтобы вступить в союз с евреями!

— О чем ты говоришь, брат? — вскричала Катажина, вскочив с кресла.

— Ты должна знать, что бабка твоего избранника была крещенной жидовкой и посему я против данного союза. Чтобы моя сестра вышла замуж за жидовина?! — юноша вскинул руки и вышел из гостиницы.

Катажина семенила следом за ним, не обращая внимания на мольбы матери немедленно прекратить ссору. Вслед она бросила Овсепу:

— Ты мне не отец и не смеешь что-либо запрещать! Если я захочу пойти под венец с Казимиром, твои запреты меня не остановят, так и знай!

— Ты слишком юна для принятия столь важного решения, — возразил ей Овсеп, поднимаясь по лестнице, — и покуда ты живешь в этом доме и носишь фамилию Теодоровичей будешь подчиняться мне или матери. В противном случае мы все отвернемся от тебя.

— Ну и ладно! Тогда и ты мне не брат, видеть тебя не желаю. Ты против Казимира, а сам весь вечер ни на шаг не отходил от польки. Почему вам, мужчинам, можно жить как хочется, а мы, женщины, должны подчиняться вашему самодурству? Ответь.

Но Овсеп ничего не высказал на претензии сестры. Он просто поднялся к себе — подальше от девичьих капризов. Оставшись на первом этаже, Катажина вернулась в гостиную и, упав на стул, залилась громкими слезами, ее хрупкие плечи вздрагивали от неудержимой истерии. Гертруда велела Анне принести холодной воды и вместе они с часу успокаивали девушку уговорами и ласковым словом.

— Дочка, не будь столь строптивой. Овсеп любит тебя и потому волнуется за дальнейшую твою судьбу, ведь брак — это не игрушка, а ответственный шаг, что изменит жизнь навсегда. Подумай о том.

— Не желаю я слышать ничего про Овсепа. Ты дала ему слишком много власти, которой он безгранично пользуется.

— Не говори так, детка. Овсеп — твой родной брат, он переживает за тебя. Да и куда тебе замуж: потерпи год-другой.

— Как терпеть?! Мне уже пятнадцать лет или вы хотите оставить меня в старых девах? — от этих слов, еще пуще нагнетая обстановку, Катажина разразилась рыданиями.

Со второго этажа раздались торопливые шаги. Гертруда заметила, что Овсеп собирается уходить и с материнской заботой бросилась к нему.

— Куда ты, сынок? — женщина взглянула на него, ее прекрасные глаза были переполнены грустью и любовью. У Овсепа отлегло на душе, он произнес:

— Разбирайтесь без меня, я вижу, что лишний в ваших беседах.

Юноша вышел, громко хлопнув дверью и вернулся лишь поздним вечером, от него пахло алкоголем и табаком.

Не успели справить помолвку, как выяснилось, что Казимир тяжко занемог проказой и ни о какой свадьбе можно было не мечтать. С покорным христианским смирением Катажина приняла крушение своих планов, а позже и новость о смерти возлюбленного. И стоя в соборе на отпевании в траурном наряде, она даже слезы не обронила, ибо глаза были пусти и сухи. Немного погодя Катажина помирилась с Овсепом — смерть Казимира сблизила брата и сестру, и в доме Теодоровичей вновь установился мир.

В конце лета — в середине августа пришло письмо из университета. Ректор принял Овсепа на юридический факультет. Гертруда плакала от счастья, в честь этого даже накрыла праздничный стол, на котором возносились ум и способности сына.

Накануне отъезда в гости к Теодоровичам заехала Гоар Манукян — якобы проездом мимо, а на самом деле ради удовлетворения своего любопытства. Одетая в постное темно-синие платье в горошек, пани Манукян вошла в гостеприимный дом, хозяева которого всегда рады гостям. Восседая высокомерно на софе, Гоар сделала Гертруде предложение, «от которого невозможно отказаться».

— Зная о вашем положении, я предлагаю тебе устроиться гувернанткой в дом Исааковичей. Понимаю, тяжело падать с той высоты, на которую тебя подняло замужество с Григорием, но ради будущего детей не стоит пренебрегать любой работой, тем более, гувернантка — это же не кухарка или прачка, — женщина усмехнулась и сделала один глоток кофе.

— Но мы не бедствуем, в нашей семье дела идут не так плохо, как кажется. Пособия вдовы и то, что присылают мои родные с лихвой хватает на достойную жизнь, — Гертруда говорила ровным голосом, хотя внутри у нее все кипело, и ей пришлось взять себя в руки, дабы не выгнать взашей нежданную гостью.

— Бог с тобой, Гертруда, я же невооруженным глазом вижу всю подноготную вашего быта. Штукатурка на стенах облупилась, обои пожелтели от времени, под скрипит, а у тебя нет денег даже на самый простой ремонт. Вскорости твой дом начнет разваливаться, и что тогда?

— Не волнуйся, Гоар, у меня хватит сил предотвратить разрушение.

— Да брось ты! Сама же ведь понимаешь ваше незавидное положение.

Женщины в беседе не догадывались, что Овсеп все время стоял под дверью и ловил каждое слово. В гневе он то сжимал, то разжимал кулаки, глаза потемнели от злости, даже обиды не было — только несказанная ненависть к пани Манукян. Все бы вынес, даже плевок в лицо, но когда гостья стала оскорблять их дом — ту святую обитель, утопающую в зелени, где они провели лучшие годы жизни — нет, такого невозможно вынести. Весь во власти мщения, не понимая более, что творится вокруг, Овсеп с силой толкнул дверь, ураганом ворвался в гостиную, крикнул не своим голосом:

— Убирайтесь из нашего дома!

Женщины опешили. Гертруда, невольно стыдясь поведения сына, попыталась было его успокоить, но тщетно: юноша покраснел, указательным пальцем показав на дверь.

— Вы пришли к нам с одной целью — оскорбить мать и нас. Вы забыли, что отныне я хозяин этого поместья и все вопросы должны решаться со мной! Если вам что-то здесь не нравится, вы имеете право покинуть нас и больше не возвращаться.

— Сынок, пани Манукян не имела ввиду оскорбить нас, — напуганная порыву Овсепа, Гертруда взяла его под локоть, принялась успокаивать.

— Не стоит утруждать себя, пани Гертруда, я, пожалуй, пойду, не стану злоупотреблять вашим гостеприимством, — Гоар поставила чашку с недопитым кофе на стол, поблагодарила за угощение и как ни в чем не бывало засобиралась домой.

Овсеп, радуясь ее уходу, бросил вслед:

— Пани Манукян, вы сами найдете выход или вам указать дорогу?

— О, пан Теодорович, я искренне благодарю вас за учтивость, но на сей раз обойдусь без вашей помощи.

Женщина поправила шляпку, взяла дамский зонтик и только опустила ладонь на ручку двери, как услышала еще одно сказанное юношей:

— Вы оскорбили дом, что так радужно открыл перед вами двери, вы унизили мою мать, а она для меня все равно что святая. Были бы вы мужчиной, клянусь, я с радостью пустил бы вам пулю в лоб.

Пани Манукян ничего не ответила на угрозу, даже виду не подала, что оскорблена до глубины души. Когда она ушла, Гертруда с сыном еще долгое время смотрели ей вслед, и чем дальше уходила Гоар, тем спокойнее становилось на сердце — будто камень свалился с плеч. Но на миг отошедший гнев снова вернулся к Овсепу — теперь уже не к пани Манукян, а к ее правде. Он взглянул на толстую колонну, сверху испещренную мелкими трещинками, а там у потолка обвалился кусок штукатурки, обнажив кирпичную кладку. Обои в комнатах были дорогими и для своего времени роскошными, но спустя десять лет бумага пожелтела, а вокруг камина и вовсе отклеилась. Галинка как могла поддерживала в доме чистоту, беря в помощницы двадцатилетнюю Анну, но отремонтировать дом им, увы, было не под силу.

Овсеп приблизился к матери. Он видел ее осуждающие глаза, но стыдно ему не было. Юноша опустился на колени и прижал лицо в материнские колени, Гертруда пригладила его волосы, по щекам ее скатились слезы.

— Благодетельница моя, родная, — эти слова, сказанные Овсепом, принадлежали ей одной.

— Тебе не за что извиняться, сынок. Это я должна просить прощение за свою нерадивую слабость.

Овсеп поднял на нее глаза — в них сквозила боль, тихим, но уверенным голосом проговорил:

— Мама, помнишь, как ты не желала отпускать меня в Черновицкий университет на Буковине? Теперь я точно решил — и это окончательно, что мне следует ехать учиться, ибо иного пути нет.

Гертруда слегка улыбнулась, едва сдерживая слезы, и провела мягкой ладонью по его щекам.

Глава 6

На перроне ожидали прибытия поезда — в десять часов утра. Со всех сторон сновали люди, торговцы газет и пирожков громкими голосами привлекали покупателей. Поезд должен прибыть с минуты на минуту и именно теперь сталось по-настоящему тоскливо от предстоящей разлуки. Овсеп в простом костюме, шляпе стоял напротив матери, сестры и братьев, у всех на глазах блестели слезы. Катажина горячо обнимала брата, желала ему всего самого лучшего, Гертруда наставляла сына, постоянно переспрашивала — не забыл ли он что-нибудь? А вот одиннадцатилетний Мечислав-Давид, меньше остальных скрывая тяжелые чувства, схватил горячей рукой ладонь Овсепа, сжал ее в своей и дрожащим голосом молвил:

— Брат, я хочу поехать с тобой, я люблю тебя больше всех.

Овсеп, ощущая в горле давящий комок и зная, как сильно младший брат к нему привязан, возложил свободную руку ему на плечо, силился проговорить ровным — на сколько это возможно голосом:

— Я уезжаю на учебу, чтобы потом вы ни в чем не нуждались. А на длинные каникулы я буду приезжать домой и привозить подарки.

— И сколько дней тебя не будет?

— Я не знаю, но дай мне слово, что ты не станешь плакать, а возьмешь себя в руки и дождешься моего возвращения как взрослый.

— Обещаю, — Давид прильнул к его груди, а у самого по щекам катились слезы.

С гудением прибыл поезд, была объявлена посадка. Гертруда благословила Овсепа, перекрестила его на дорогу и еще долгое время стояла на перроне, махала рукой на прощание — впервые в жизни отпускала сына в дальний путь, и еще долгое время смотрела вслед удаляющемуся поезду.

Поезд прибыл в Черновицы — город, утопающий в зелени горной долины. В чистом небе не было ни облачка, над головой кружились стаи голубей, а воздух был пропитан необычным свежим ароматом европейских гор и черной земли. Овсеп с тяжелым чемоданом в руке выбрался из здания вокзала, остановился в нерешительности у входа-выхода. По словам матери его должны встретить родственники со стороны отца, коих он не знал в лицо. Но в кармане сюртука хранился их адрес — в крайнем случае можно нанять экипаж. Минуты шли, чемодан становился тяжелее, а напряжение все усиливалось и усиливалось в груди. Трудно быть одиноким в неизвестном месте, но еще труднее, когда ты молод и неопытен и не ведаешь пути отступления. Дабы скоротать как-то время, Овсеп закурил сигару, наблюдая, как табачный дым, уплывая наверх, растворяется в воздухе. Сия картина так заняла его, что думы встретят-не встретят отодвинулись на задний план, и как то всегда бывает — ожидаемое приходит тогда, когда перестаешь о нем думать: у уха раздался незнакомый мужской голос:

— Молодой человек, у нас здесь не курят.

Овсеп в недоумении обернулся, от неожиданности чуть было не прожег край пиджака сигарой, но встретился лицо к лицу с добродушным человеком — живые карие глаза, легкая улыбка под густыми черными усами, и это лицо показалось юноше знакомым.

— Барэв дзес, сын Григория Теодоровича, — проговорил на армянском мужчина, коему на вид было около сорока.

— Барэв дзес, пан Добровольский, — радостно воскликнул Овсеп и прямо-таки заключил в объятия супруга своей двоюродной тети.

— Как ты здесь оказался? Я тебя по всему вокзалу ищу, целый час до того на перроне простоял.

— Простите, дядя, я впервые путешествую в одиночестве, немного растерялся, потом подумал, что меня никто не встретит.

— Как ты мог такое подумать, дорогой племянник? Да, извиняюсь, опоздал на пять минут, но в том не моя вина — лошадь заартачилась на полпути, пришлось прибегнуть к… Ладно, не переживай, с лошадью все в порядке, правда, строптивая слишком, — похлопав юнош по плечу, добавил, — а теперь поедем к нам в гости.

Они сели в бричку и через двадцать минут уже стояли у ворот добротного коттеджа на тихой, утопающей в зелени улице. Их поджидала Михалина Добровольская, кузина пана Теодоровича, она искренне любила брата, вот почему приезд племянника оказался для нее праздником.

В доме стояла духота и потому Добровольские накрыли стол в саду в тени разросшихся слив. К столу служанка подала курицу, фаршированную с овощами, жареные баклажаны, долму, к чаю в красивых фарфоровых чашечках были поданы французские десерты — необычайно вкусные, легкие, что просто таяли во рту. Наслаждаясь любимыми с детства сладостями, окруженный теневой прохладой в тихом саду, Овсеп чувствовал себя счастливым и в памяти — словно из сундука припомнились точно такие же обеды и затяжные до полуночи ужины — только то было давным-давно в детстве, когда жив был отец, словно в прошлой жизни. Воспоминания легкой грустной пеленой обволокли его сердце и он так пленился властью собственных дум о прошлом, что не расслышал, как тетя Михалина окликнула его.

— Простите, я… я немного устал с дороги, от того такой рассеянный, — юноша сделал глоток чая и улыбнулся извиняющей улыбкой.

— Ничего страшного, дорогой. Мы приготовили тебе комнату, отдохнешь до завтра, — ответила женщина, сделав вид, что поверила ему.

— У вас такой красивый сад! Просто сказка! — сказал Овсеп, с интересом разглядывая подстриженные в причудливые формы пышные кустарники.

— Это еще что! Вот у твоего достопочтенного отца был сад — всем садам сад! — Михалина с гордостью взглянула на супруга, продолжила. — Григорий был выдающимся человеком, обладающий незаурядным умом и силой духа. Будучи немного замкнутым и молчаливым, с задумчивыми глазами, смотрящими вдаль, он тем не менее был человеком с большим благородным сердцем. А какой хозяин! Живя в усадьбе с твоей добродетельной матерью, он разбил вокруг прекрасного дома живописный сад с фонтанами, маленьким прудиком, через который был перекинут мост и цветущими азалиями.

Юноша с замиранием сердца слушал рассказ о своем отце, которого почти не знал, но помнил обрывками из раннего детства — черноусого важного господина, чопорного, не эмоционального, но доброго и искреннего, человека слова, и вновь из закоулков памяти всплыли теплые отцовские руки — родные, сказочно-надежные, и ласковый тихий голос, издалека зовущий его: «Овсеп, мальчик мой».

На следующий день к обеду пан Добровольский подвез Овсепа к воротам университета, поражающего своим величием. Огромное коричневое здание с бойницами, башнями и длинными куполообразными переходами больше походило на неприступный замок, а разбитый вокруг сад на английский манер делал его схожим с оксфордским учебным заведением. Юноша потерял дар речи: такое величественное здание предстало перед его взором. Взяв с собой документы и рекомендательное письмо, Овсеп попрощался с дядей и с восхищенным выражением лица ступил в ворота учебного заведения, время от времени запрокидывая голову вверх, чувствуя себя крошечным жучком на фоне старинных стен. В коридорах туда-сюда сновали студенты из новичков, их было сотни. Овсеп, одетый в дорогой французский костюм, бродил по переходам, не в силах найти кабинет юридического факультета. Устав искать нужное в таком огромном здании, он подошел к группе студентов с папками в руках, поинтересовался: не они ли первокурсники юридического?

— Нет, — ответили те, — мы филологи, а юристы вон, — и указали на что-то весело обсуждающих группу юношей числом с десять человек.

— Спасибо, — поблагодарил он и направился к своим.

Не имея робости перед незнакомцами, Овсеп спросил: действительно ли они студенты нужного ему факультета?

— Да, мы юристы, а ты? — осведомился пухлый рыжеволосый юноша со смешным веснушчатым лицом.

— Вот, — Овсеп показал рекомендательное письмо, студенты пробежали его глазами, затем радостно ответили:

— Тогда ты с нами.

— Давай знакомиться. Меня Ян зовут, я из Згежа, — проговорил рыжий.

— А я Венчислав из Жешува.

— Я Александр из Житомира.

— Зигмунд, из Люблина.

— Анджей, Брест.

— Велислав, родом отсюда.

— Мирослав, из Самбора.

— Тадеуш, из Львова.

— Феликс.

— Урлик, я также как и Феликс приехал из Брагина. Мы друзья со школьной скамьи.

— Очень приятно, — каждому он пожал по-рыцарски руку, представился в конце, — мое имя Овсеп.

— Овсеп?! — удивился Венчислав. — Ты из Армении?

— Нет-нет, я родился, вырос и живу в Польше.

— Очень приятно. Я спросил, потому что искренне уважаю ваш народ. В детстве у нас жили по соседству армяне большой дружной семьей: очень хорошие люди, а меня они всегда любили угощать чем-нибудь сладким.

Овсеп был искренне тронут его словами и рад от того, что в первый же день нашел себе друзей. Следующим днем юноша собрал вещи и переехал в общежитие неподалеку от университета. Тетя Михалина, чуть не плача, предлагала Овсепу оставаться жить с ними, скрашивая ее долгие утомительные вечера приятной беседой, но он вежливо отказался, сославшись на упорную учебу — а на самом деле чтобы проводить все свободное время в компании веселых друзей. Однако, на прощание он обнадежил пани Добровольскую словами:

— Не волнуйтесь, тетушка, всякий раз, когда у меня выпадет свободная минутка, я буду навещать вас.

— Удачи тебе, Овсеп, — женщина крепко по-матерински обняла его, не желая выпускать из своих объятий. Племянник оказался так похож по характеру на своего отца — горячо любимого кузена, что Михалина поневоле сознавала, что пыталась удержать вовсе не Овсепа, а частичку того, что осталось от Григория.

Глава 7

Студенты выстроились по десять человек в ряд — лица сосредоточенные, серьезные. Профессор — седовласый господин с важным строгим лицом сделал знак и множество голосов разной тональности пропели гимн на латинском языке: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! Post jucundam juventutem, post molestam senestutem nos habebit humus!..» Слова птицей взметнулись ввысь к высокому куполообразному потолку, эхом прокатились по широкому залу, а дальше — по длинным извилистым коридорам первого этажа.

— На сей раз молодцы, видно, что старались, — похвалил студентов профессор и отпустил их на лекции.

Овсеп сидел в первом ряду между Яном и Анджеем. С упорством жаждующего к приобретению ключа от секретных хранилищ подмастерья он еле поспевал за преподавателем записывать конспекты. После небольшого перерыва профессор объявил новую тему — римское право.

— Римское право является образцом и прообразом всех правовых систем цивилизованных государств, а также исторической основой романо-германской правовой семьи, — преподаватель остановился, взглянул на аудиторию — все студенты записывали за ним, не обращая внимания на жару и струящийся яркий свет из окна, в котором кружились миллионы пылинок.

Профессор отложил очки в сторону и как бы о самом разумеющимся принялся рассказывать о Своде законов двенадцати таблиц и Законов Солона. В это время юнцы — еще вчерашние школьники, а ныне учащиеся одного из крупнейших университетов стали уставать: то тут, то там раздавались шепоты голосов и тихий смех. Понимая их и прощая этих по сути дела детей, лектор делал им замечания, хотя плохие оценки не ставил… пока.

Поздно вечером в комнату Овсепа постучали: на пороге стоял взволнованный, но радостный Велислав. Он приложил палец к губам и велел следовать за ним.

— Куда ты меня зовешь? — спросил шепотом Овсеп, хотя догадки уже зародились в его голове.

— Тише, глупец, все уже собрались, нет только тебя.

— Но я планировал повторить лекции, а затем лечь спать.

— Иди за мной, только тихо, иначе нас поймают, а если поймают, будут большие неприятности.

Спорить Овсеп не стал. Вдвоем они на цыпочках прошли коридор, свернули направо и вошли в комнату Яна, там уже сидели полукругом все остальные.

— Присоединяйся к нам, Овсеп. У нас пир! — сказал Зигмунд, но тут же прикрыл рот ладонями и виновато взглянул на приятелей.

Одиннадцать юношей сели на корточки вокруг низкого столика, на котором стояло что-то покрытое скатертью.

— Друг моего отца держит трактир неподалеку от центра города. Сегодня я попросил дать пиво взаймы — нужно же отметить первую неделю в общежитии, — скороговоркой проговорил Ян и с ловкостью фокусника скинул скатерть, а под ней стояли бутылки холодного пива.

Овсеп еще ни разу не пробовал пива — только вино, и от сладковато-кислого вкуса ему стало дурно. Сморщившись, он отставил пиво и объяснил друзьям:

— Простите, но я не могу это пить. Оно… у него такой вкус… необычный. Я не привык.

— Ты никогда не пробовал алкоголь? — удивленно воскликнул Урлик.

— Я пил на балу вино лишь однажды и, к сожалению, оно не произвело на меня впечатление.

— Ты какой-то неправильный человек, Овсеп. Если не пьешь на балу — ладно, но с друзьями грех не выпить. Мы же ведь ради тебя старались, а ты нас оскорбляешь своим отказом, — серьезно проговорил Ян без единой усмешки и протянул ему пиво, — пей и не думай ни о чем.

Под свист и хлопанье ладош Овсеп осушил свою порцию, чувствуя, как внутри подкатывает тошнота. Но более всего ему было гадко за свое слабоволие и то, что он позволил втянуть себя в ненавистные ему игры. Позже он раскладывал с друзьями карты, закуривал сигары, смеялся через силу, но внутри тоска разрывала сердце и он осознал, какую совершил ошибку, что не остался в доме тети Михалины.

Томимый недобрым предчувствием и посему стараясь как можно реже проводить вечера в праздном безделье, Овсеп был несказанно счастлив новой недели контрольных работ и коллоквиумов, когда не оставалось ни единой лишней минуты. С утра до обеда лекции, позже — до вечера проверочные занятия, а поздними часами при зажженной лампе студенты — хотели- не хотели, а повторяли, учили пройденные материалы, зазубривали наизусть теорию законов и историю римского права. Голодные, уставшие, она позабыли о праздном гулянии, ведь главное — успеть выспаться до утра.

Отвечая на отлично, получая за письменные работы высшие баллы, Овсеп несколько минут в день тратил на письма матери: в них он ярко-красочно описывал студенческую жизнь, свои успехи на новом поприще, а в душе просто желал хоть на миг исчезнуть, раствориться в пространстве, отдохнуть от накопившейся в нем усталости и как прежде лечь в высокую траву, глядеть на плывущие по небу облака. Но то мечты — детские, наивные грезы, ибо он предпочел учиться, проводить время средь учебников и научных книг, нежели в компании веселых хмельных друзей.

«Ты знаешь, матушка, как сильно я скучаю по дому, по всем вам. Окунаясь в новый мир, впитывая все его краски и запахи, отличные от прежних, я еще больше начинаю ценить отчий дом и осознавать, что никогда не променяю старое на новое. И все же я счастлив учиться в университете, здесь так красиво, а в стенах его узнаешь много нового, доселе непонятного. Но ты не волнуйся за меня, родная, у меня все получается, а профессор хвалит мои начинания и, быть может, в скором времени имя мое выставят на доску почета: ты знаешь, учеба всегда давалась мне легко, особенно гуманитарные науки, ибо во мне живет стремление к прекрасному, к познанию мира и основе бытия, хотя на практике я не философ и вряд ли им когда-нибудь стану. Завтра у нас последняя контрольная, мне необходимо повторить пройденный материал, а будет время — обязательно напишу тебе. Будь спокойна, матушка. Молись за меня, и поцелуй от меня Катажину, Михала и Давида. Я вас всех очень сильно люблю…» Овсеп отложил стальное перо и задумался, глядя на полную серебристую луну на черном небе: он чувствовал, что письмо не окончено, что нужно еще долго писать, оставляя на бумаге завитки теплых слов, но в конце тоска и усталость побороли его сознание — уж слишком многое взвалил он на себя. Рука сама повисла, письмо так и продолжало лежать на столе, а юношу сморил сон — глубокий, длинный.

В выходные дни — после тяжелой недели студенты собрались группой и направили стопы в «нехороший» дом. На первом этаже располагался трактир для отдыхающих и игровая комната, где посетители не раз проматывали целые состояния. Но главной особенностью сего заведения был бордель, наводненный прелестницами разных возрастов. С утра до ночи и с ночи до утра здесь раздавались смех, пьяные возгласы, музыка, здесь лилось вино, в пьяном куражу бились стаканы, а кокетливые красавицы завлекали в свои сети неопытных гостей.

Тадеуш, Венчислав, Феликс, Урлик, Александр, Зигмунд, Анджей, Велислав, Мирослав, Ян и Овсеп сидели за отдельным круглым столом в зале для почетных посетителей. Они закуривали сигары, наливали в бокалы красное сухое вино, радостно проматывая посланные родными деньги. Веселые, еще такие молодые юнцы с задорным взором живых глаз то и дело лукаво посматривали на красавиц в слишком вольготных платьях и с ярко накрашенными лицами. К столику приблизилась одна из них — по виду старше и куда опытнее. В оранжевом платье, с оголенными плечами и глубоким вырезом на груди, женщина без всякого стеснения облокотилась на стол и, обведя студентов большими карими очами, поинтересовалась:

— Что-то вас давно не было видно, господа студенты?

— Учеба, — отозвался Ян, давно знакомый с ней.

— Я гляжу, среди вас новенький, — она скосила взор на Овсепа и широко улыбнулась.

— Это наш друг Овсеп, — высказал Венчислав в знак нового знакомства, — надеюсь, ты не будешь против?

— А когда ваша Розалинда была против? — она взяла Овсепа за руку и уже спокойным голосом проговорила. — Пойдем.

Юноша вспыхнул маковым цветом, сердце бешено заколотилось в груди и он силился совладать с собой, но растерялся. Затравленным взором окинул друзей, но те под свист и хохот кричали: «Ступай, ступай! Прекрасная Розалинда никого не обижает». И вновь ему пришлось переступить через себя, пойти на поводу слабости перед товарищами, и как завороженный, не думая ни о чем, направился за ней на второй этаж.

Там, в просторной комнате с бордовыми шторами и широкой кроватью под красным альковом, Овсеп и Розалинда остались одни. Он видел, как женщина зажгла свечи, как разгладила складки на простыне, а после подошла к нему, от нее веяло жаром и приторными вульгарными духами. Она была женщиной, бесспорно, красивой и привлекательной, манящей и обольстительной, но в тоже время пугала своей слишком яркой, слишком дерзкой прелестью. Овсеп оторопел, он лишь наблюдал. Розалинда расстегнула шнурки на лифе и, приблизившись к нему, прошептала:

— Не бойся ничего, мальчик. Вижу, ты не такой как все остальные, ты чист душой и помыслами — этого у тебя не отнять. Но я не стану навязываться тебе, если желаешь, можешь идти.

Овсеп не шелохнулся, не смог сделать ни шага. Казалось, что он попал в какой-то иной мир, где был не в силах контролировать самого себя. Стало ли то следствием алкоголя, насмешек друзей или манящего голоса красавицы, но понятно одно — он не ушел восвояси. Довольная исходом дела, Розалинда обвила его шею руками и опалила его лицо горячим дыханием.

— Ничего теперь не бойся, мальчик. я все сделаю за нас двоих, — она провела рукой по его плечам и тут же быстро начала расстегивать пуговицы на его сюртуке и рубахе, а Овсепа опалил жар, кровь быстрым потоком побежала по жилам, а внизу живота что-то дернулось, встрепенулось.

Вместе они упали на кровать, до недавнего времени такие далекие, а теперь близкие, родные. Розалинда покрывала его поцелуями, восторгаясь его стройным, длинным телом.

— Ты такой красивый! — шептала она в любовном порыве, овладевая им всем.

Овсеп замирал от каждого прикосновения, от каждого слова и тогда становилось ему сказочно-приятно, и мягкая теплота заполняла его сердце: никто никогда не называл его красивым, да и сам он себя красавцем не считал, скрывая явные недостатки силою недюжинного ума. Сейчас он витал между небом и землей, он лицезрел прекрасное женское тело, он чувствовал ею всю и понимал, что прежним ему никогда не стать. В какой-то миг скромное притворство отступило, что-то другое родилось в нем и Овсеп, не долго думая, повалил Розалинду на спину, крепко, с неистовым рвением вошел в нее. Она вскрикнула от неожиданности, но ей понравилось: еще несколько минут назад перед ней был робкий юноша, теперь же она видела в нем мужчину — рослого, гордого, в эти мгновения преобразившегося в знойного красавца с густыми каштановыми волосами, что солнцем вспыхивали при ярком свечении.

Их утехи длились больше часа. Вспотевшие, уставшие, но радостно-счастливые, они упали на подушки, держа друг друга в жарких объятиях. Им было хорошо, спокойно вдвоем, а Розалинда все не хотела его отпускать, не желала — до утра оставаться одной или, того хуже, с каким-нибудь пьяным престарелым паном, который если что не так, станет кричать, а то и не заплатит. И чтобы такого не было после волшебства, она проговорила, лаская щеку Овсепа мягкой ладонью:

— Побудь со мной, прекрасный, не бросай меня одну.

— А как же… но оплата… Простите, сколько это стоит? — Овсеп только теперь начал осознавать творившееся вокруг него.

— Не думай о том, мальчик мой. Считай, что добрая Розалинда сделала тебе подарок.

Женщина уснула на его плече, расслабленная, довольная, а он, подождав некоторое время, без всякой пользы для себя наблюдая за длинным лунным светом, выскользнул из-под одеяла, быстро оделся и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Глава 8

Овсеп не помнил, как добрался до общежития, когда лег. Пробудился рано утром от жажды. Во рту все пересохло, лоб пробила испарина. Он добрался до стола с кувшином и долго пил большими глотками, не обращая внимания на стекающие с подбородка холодные капли. Утолив жажду, Овсеп почувствовал резкое жжение в желудке и пламя, опалившее нутро, поднялось вверх к самому горлу тугим комом. Кое-как дойдя до уборной, молодой человек согнулся и его долго, сильно рвало. Немного приходя в себя, он скинул одежду и, стоя в корыте, обливал себя с головой прохладной водой.

Через час чистый, в другом костюме, Овсеп сидел за столиком в небольшой уютной кофейне на соседней улице, где в последнее время стал частым посетителем. Хозяин, англичанин из Ливерпуля, узнав его, поинтересовался:

— Мистер Теодорович, вам как обычно: гренки с джемом и чашечка турецкого кофе?

— Да, Майкл, как всегда.

За завтраком Овсеп, закуривая сигару, читал газету, никаких более-менее интересных новостей не было, лишь история о строительстве еще одного банка да скандал, связанный с громким разводом четы Дульсевицких. Отложив газету в сторону, он задумчиво глянул в окно: по выложенному гравием тротуару прохаживались не спеша, степенно дамы и господа в заграничных одеяниях, простой люд с котомками подмышками спешили по делам, извозчики погоняли лошадей — все было как прежде, ничего не изменилось в этом мире, ничего, только он один. За далекими светлыми мыслями о сплетениях человеческих судеб, в которых запутываешься чаще всего не по своей воли, о далеком родном доме, где остались любящая матушка, нежноокая Катажина, озорной Михал и робкий Мечислав-Давид, Овсеп вдруг вспомнил последний бал в имении панов Давидовичей и его танец в паре с прекрасной, желанной Магдаленой, расставание с которой лишь укрепляло нежные чувства. Магдалена! Так ведь день назад он получил от нее письмо! Письмо любимой! И как мог он запамятовать, если носил его с собой в кармане?

Попивая горячий бодрящий кофе, Овсеп осторожно дрожащими руками распечатал письмо, любуясь безупречным почерком. Вот, что писала Магдалена:

«Милый мой, я так счастлива от одной мысли о тебе, о твоем удачном поступлении в университет, что не могу сдержать слез умиления. Вот пишу тебе, а у самой сердце рвется из груди в те мгновения, что соединяли и разъединяли нас. Может, то судьба, кто знает? Но у меня есть для тебя хорошая новость: в скором времени мой отец поедет в Черновцы по делам и я уговорила-упросила его всеми правдами и неправдами взять меня с собой, и отец — о, у него поистине благородное сердце, возьмет меня с собой. Он не против наших отношений. Недавно я обмолвилась о своих чувствах, тогда отец сказал, что благословляет нас на многие лета, ведь я у него одна и он будет счастлив видеть мою жизнь радостной и благоустроенной. Любимый мой, желанный! Жизнь на многие годы оторвала нас друг от друга, но тем ценнее ее подарок. Мы снова вместе, вновь наши руки, наши сердца переплетутся-соединятся воедино, дабы прожили мы долго и счастливо. Я люблю тебя. Твоя Магдалена». Овсеп вновь и вновь возвращался к письму, вчитывался, запоминал каждую строчку, каждое слово в нем. Сердце его то замирало в восхищении, то трепетало при порыве и сталось ему и светло, и страшно на душе. Он ждал ее приезда, ждал всякую секунду. Любимая должна приехать в Черновцы ранним утром 18 сентября, он встретит ее и Яцека на вокзале, приготовит для них лучшую гостиницу. Деревья уже сбрасывали пожелтевшую листву с веток, но дни стояли как прежде: теплые и солнечные. В такое время они будут гулять вместе по городу, он покажет ей свой университет, познакомит с тетей Михалиной, приведет сюда, в эту маленькую уютную кофейню и угостит самыми вкусными пирожными. Счастливые картины их совместной жизни одна за другой вставали в его внутреннем взоре как сказки, как зовущие мечты и фантазии.

В последующие три дня Овсеп решил не ходить на занятия, а тщательно подготовиться ко встречи с Магдаленой. В первую очередь он временно перебрался в дом тети, где смог хорошенько вымыться в горячей ванне, сходил с паном Добровольским в баню, прачка выстирала и накрахмалила его одежду и вот теперь молодой человек, осматривая себя в зеркале, с гордостью осознавал, что сейчас будет не стыдно предстать перед любимой.

В комнату, шурша шелковыми юбками, тихо вошла Михалина. Как всегда, одетая в безупречное сиреневое платье с розовыми рюшами по подолу, она томно присела на кушетку, гладя одной рукой персидского котенка. Овсеп устроился с ней рядом, он был несказанно благодарен ей за оказанную помощь, о чем незамедлительно сказал. Какого же сталось его удивление, когда тетя взяла его руку в свою, с пылом спросила:

— Ты отныне будешь жить с нами?

— Нет, через несколько дней вернусь в общежитие, — ответил Овсеп, смущенный ее порыву.

— Почему ты убегаешь от нас? Тебе у нас не нравится?

— Боже упаси, тетя?! Ваш дом — рай для меня, чертоги сказочные.

— Тогда живи с нами, родной. Я привыкла к тебе, я дышу тобой, ты… ты душа моя, — Михалина высказала горячие слова на одном дыхании, но на самом деле они принадлежали не ему, а его отцу.

— И ты, тетушка, ты тоже душа моя, кровь моя. Но я уже не несмышленый младенец, я должен привыкать ко взрослой жизни.

— Как желаешь, дорогой племянник, я не неволить не стану, — она обидчиво вскинула голову и ушла, оставив Овсепа одного.

Котенок подбежал к нему и улегся на его колени, цепляясь коготками. Молодой человек погладил густую пушистую шерстку, а затем опустил малыша на пол. Котенок жалобно промяукал, не довольный тем, что его скинули с рук, но быстро оправился и убежал за хозяйкой. Теперь, когда все оставили его в покое, Овсеп более внимательно осмотрел свое отражение в зеркале и былая раздражительность опять опалила его изнутри. Он не мог понять, почему такая прекрасная пани как Магдалена влюбилась в него, столь непривлекательного, некрасивого, и чем восхищалась темной ночью Розалинда, когда скинула с него одежду? Ведь он никогда не был мечтой юных сердец, по нем никогда не вздыхали одинокими вечерами и никто, кроме одной Магдалены, не влюблялся в него. Иное дело младший брат Михал с огненными дерзкими глазами под длинными черными ресницами: вот он всегда был красавцем с детства, а с возрастом лишь расцветал под сенью пышных деревьев. О его привлекательности говорили все, кто хорошо знал их семью, говорила даже мать, иной раз сравнивая старшего и младшего сыновей не в пользу первого. Раньше Овсеп обижался на нее, но теперь понял, что матушка оказалась права. Думы устремились за пределы здешнего дома к милой Магдалене, и он спросил самого себя, пропустив грустную действительность сквозь усталое сердце: " Что же ты нашла во мне? Неужто только мой ум и умение красиво говорить?»

Мечта вскоре распахнула свои двери — и вот его сказка, его душа, его сердце шла рядом с ним. Она оказалась еще скромнее, еще стеснительнее нежели он представлял себе. На Магдалене был накинут теплый алого цвета тюрлюрлю с белым кружевом по краям, на прелестной головке красовалась шляпка, а в тонких руках она держала дамский зонтик. Они, еще юные, наивные в первых порывах чувств, просто гуляли по городу, болтали на праздные темы, не затрагивая долгие ожидания в грустном одиночестве. Они просто наслаждались друг другом, их лица, их улыбки сияли в последних теплых лучах и было то для них наивысшим дарованным счастьем, о котором они только говорили когда-то.

Три дня пролетели как одно мгновение, но они верили, что таких мгновений будет великое множество и потому можно было не спешить лить слезы на прощание, а только помахать друг другу рукой и дать слово, что скоро они никогда не расстанутся. Никогда.

Проводив любимую, Овсеп широко улыбнулся ей издалека и стоял на перроне, пока поезд не тронулся с места, но глядеть уходящим вагонам вслед он не стал: с Магдаленой он расстался ненадолго, скоро будет еще одна встреча, еще одно свидание и вся жизнь.

Глава 9

Почему-то, когда жаждешь ожидаемого и живешь с мыслью о благополучном исходе, отбрасывая неприятные мысли в тайну души, получаешь обратный результат. Так и с Овсепом. Не успел он отправить Гертруде письмо, полное пленительных чувств и любви к единственной сердца его Магдалене, как получил ответное послание матери: в нем женщина строго-настрого запретила сыну даже помышлять о браке с гордой полячкой, чуждой им по крови и языку, более того, она пригрозила в конце, что ежели сын в «гордыне своей ослушается воли родительской, то будет проклят и изгнан из семьи во веки веков». Овсеп сидел на кровати у окна, невидящим ледяным взором глядел в черные небеса, и там — в вышине не было света, как теперь не горело огня в его обители. Пальцы его тряслись, на сердце давил тяжелый камень несбывшихся надежд и рухнувших планов на новую — счастливую жизнь с любимой. Он даже не плакал, ибо последнюю слезу пролил на похоронах отца, и с тех пор мама не раз изъясняла ему, что отныне он — единственный глава семьи, мужчина, а мужчины не плачут, они не имеют право на это. И теперь в тиши полуночной комнаты, где еще недавно так легко мечталось о Магдалене, Овсеп слышал лишь стук собственного сердца да уходящую вдаль пустоту. Будущее уплывало в тумане и виной всего того стала матушка — та, которую он боготворил всю жизнь.

На одеревенелых ногах он добрался до письменного стола и зажег одну-единственную свечу, неяркий свет упал на стены и потолок, окрасив их серым цветом. Дрожащими руками Овсеп развернул два письма, написанными разным почерком — одно полное любви и ярких грёз, другое грозное, властное. Молодой человек сделал глубокий вдох, словно то был последний глоток воздуха, и поднес письмо Магдалены к пламени. Он наблюдал с замиранием сердца, как бумага чернеет, превращается в пепел, а с ней и те слова, вдохновлявшие его на лучшие начинания. Вот и последнее «я люблю тебя» пожирал огонь и, не долго думая, Овсеп поднял крышку медного сосуда и бросил на дно оставшееся от письма. Последний край обуглился, последняя буква исчезла безвозвратно — как и его счастье.

Ночью он не сомкнул глаз, уставившись в темноту. Переживаний, горя более не ощущалось внутри, лишь невысказанная злоба на несправедливость мира и поступок родной матери, разрушивший его жизнь. К утру Овсеп немного задремал, но вскоре окончательно пробудился и как был — взлохмаченный, небритый, направился в кофейню Майкла. Там он заказывал одну чашку кофе за другой, и когда цифра достигла пятой, Майкл не выдержал, подошел и с полной заботой в голосе спросил:

— С тобой все в порядке?

Овсеп ничего не ответил, он взглянул в окно на улицу, искренне завидуя веселым, счастливым людям, и глаза его увлажнились против воли, но он сдержал порыв, вытер пальцами глаза и, не глядя на Майкла, молвил:

— Все у меня хорошо, только оставьте в покое, — встав из-за стола, положил деньги-оплату за заказ и ушел, оставив озадаченного англичанина за спиной.

В университет не пошел, а просто гулял по городу без дела, без цели. И чем дольше он вдыхал холодный воздух надвигающейся зимы, тем легче становилось на душе. Теперь, когда собственная мать предала его, Овсеп решил для себя с сего дня не оправдываться ни в чем, не соответствовать представлениям родных — кем должен быть идеальный сын, не быть чем-то обязанным, а просто жить для себя, в свое удовольствие, не останавливаться ни перед чем. С той поры он перестал каждый выходные проводить в доме милой тетушки Михалины, а чаще был завсегдатаем игрового дома, где вместе с друзьями распивал вино, играл в азартные игры, а затем проводил ночи в объятиях страстной Розалинды. Ему было несказанно хорошо и легко с ней: Розалинда не являлась ни его матерью, ни сестрой, ни возлюбленной, просто подруга, что всегда выслушивала его откровенные тайны и, как часто бывает, давала надежные советы:

— То, как поступила с тобою мать, невозможно оправдать, но понять вполне можно. Ты еще молод и горяч, тобою правят страсти к обладанию благородной красавицы, но пройдет время, страсти поутихнут и тогда вам обоим придется встать перед лицом традиций, и как знать, сможете ли вы понять друг друга, не разобьется ли ваша лодка об обычную жизнь, когда наступит череда разочарований? Может статься, твоя матушка предвидит все заранее?

Она снова дала совет, научила смотреть на мир трезвыми глазами, и чем дольше Овсеп говорил с Розалидной, тем яснее, понятнее становилось ему, будто невидимая рука приоткрывала завесу тайны. И теперь он не сердился на маму, по вечерам как прежде писал ей письма пламенной сыновней любви, а в пятницу приходил с гостинцами к тете Михалине, пил с нею чай с бисквитами, обсуждал студенческие дела, и можно было подумать, что жизнь вошла в привычное русло.

Так минуло два месяца — пролетели птицами незаметно за ежедневной рутинной суетой. Уже и экзамены на носу, и праздничные каникулы — то малое время, проводимое в кругу семьи за рождественским столом. Поздно вечером в крытом экипаже пан Добровольский возвращался домой со службы. Погода стояла морозная, чистый ночной воздух прорезали падающие снежные хлопья, мостовую, а также проспект постепенно укрывала белоснежная холодная пелена. Поигрывая золотой цепочкой от часов, мужчина устало смотрел в окно, он знал этот путь наизусть, за много лет ему был известен каждый дом, каждый поворот, и он точно знал, что в такое время и такую погоду улицы будут пусты. Вдруг его внимание привлек одинокий путник, явно заплутавший. Поравнявшись с ним, пан велел кучеру остановиться и, приоткрыв дверцу саней, крикнул незнакомцу:

— Извольте, пане, спросить: вы сбились с пути?

Путник явно опешил, но собрав волю в кулак, обернулся и его лицо показалось Добровольскому знакомым, а длинная шуба свидетельствовала о его явном непростом происхождении.

— Постойте! — мужчина подбежал к незнакомцу и дернул его за руку, и тут же воскликнул. — Овсеп?! Как ты здесь оказался? Да что с тобой?

Племянник сделал неверный шаг и просто рухнул на земь — прямо в новый снег. Мужчина ринулся к нему, силой пытаясь поставить его на ноги, но тщетно.

— Господи, Овсеп, да ты мертвецки пьян! — обернулся к кучеру, потребовал. — Скорее помоги посадить его в экипаж!

Вдвоем они кое-как уложили молодого человека в кресла, а тот словно провалился в глубокий сон до самого дома. С помощью Михалины, хлопотавшей над Овсепом, пан Добровольский спустился на кухню дать служанка кое-какие распоряжения, вскоре он вернулся в комнату с медным тазом и каким-то зельем в кувшине.

— Что ты намереваешься делать? — воскликнула в испуге Михалина.

— Буду приводить парня в чувства, как мне показал один офицер.

— Ты уверен?

— Мне не в первой, а ты, дорогая, ежели не побрезгуешь, достань полотенца и жди.

Пан постепенно начал вливать Овсепу жидкость из кувшина, попеременно делая перерывы. Когда кувшин опустел, мужчина наклонил голову племянника над тазом и подозвал взволнованную супругу. Вскоре Овсепа стало рвать. Михалина поддерживала его голову и вытирала подбородок, а пан Добровольский с довольной улыбкой повторял:

— Вот так, в следующий раз не будешь напиваться.

Утром, когда Овсеп выспался и окончательно пришел в себя, в гостиной состоялся неприятный для него разговор. Тетя Михалина, на сей раз предельно сердитая, начала:

— Я не стану сейчас упоминать ваше постыдное неподобающее поведение, коим вы опозорили себя и наш дом. Долгое время я закрывала на все глаза, ссылаясь на вашу молодость, но сегодня пришлось поставить все точки над i. Мало того, что вы пристрастились к вину, так еще на вашей шеи мы обнаружили следы помады — такое возможно только с блудницами. Вы унизили ваше положение, ваш древний род — и все ради чего? Ради дружбы с сыновьями мелких панов, проматывающих состояние в блуде и винопитии?!

— Сегодня я вынужден написать письмо вашей матери о неподобающим поведении сына, — пан Добровольский грозно нахмурил брови и покинул комнату.

Овсеп чувствовал себя в ловушке. Поверить только, за столь короткий срок на него навалилось множество препятствий и потерь да так, что он почти утратил рассудок в вине. Сейчас остро понимая суть происходящего, он упал на колени перед Михалиной, схватил ее руки в свои и дрожащим голосом, полного мольбы, воскликнул:

— Тетушка, я знаю, что виноват и даю слово больше не повторять такого. Но прошу вас ради всего святого: не говорите матушке о моей выходке. Я правда больше не буду.

— Слишком поздно, Овсеп, супруг мой уже отправил письмо.

Молодой человек устало опустился в кресло, чувствуя, как медленно срывается в пропасть — глубокую, смертельно опасную. Ненароком вспомнил сегодняшний сон: ему привиделся отец — сердитый, со злым лицом Григорий грозил сыну пальцем и вторил: " больше не пей, больше не пей». Вопреки желанию Овсеп перевез вещи из общежития в дом Добровольских. Тетя строго-настрого воспретила племяннику встречаться с приятелями, взяв за этим бдительный контроль.

К концу декабря перед экзаменами Михалина пригласила к себе Овсепа, уже не держа на него зла: благо, племянник начал исправляться, прежних веселых встреч с друзьями не предвиделось, а учеба стала единственным интересом в его жизни. Женщина с ласковой улыбкой предложила молодому человеку сесть напротив нее, сказала:

— Твоя тетушка Вильгельмина, урожденная Абрахамович, приглашает нас в гости. Я очень хочу, чтобы ты тоже поехал с нами, посмотришь на своих сестричек-кузин — они еще маленькие, нежные создания. Дети любят тебя, чувствуя тот невидимый свет в твоей душе. Ты согласен встретить Рождество с ними?

— Но… я думал отправиться домой к матушке, мы столько не виделись, — Овсеп озадачено глубоко вздохнул, явно стоя на перепутье дорог.

— Как знаешь, решать тебе, дорогой.

Он взглянул на нее, про себя отмечая, как скромно и в тоже время элегантно одета тетя. На женщине было темно-малиновое платье с прямым простым подолом, единственным украшением наряда служило белое жабо с красной брошью — и даже так она выглядела прекрасно! Пару секунд Овсеп пребывал в раздумьях, наконец, произнес, взяв руку Михалины в свою:

— Я отправлюсь с вами.

Все рождественские каникулы Овсеп провел в поместье родственницы в Самборе. Ее супруг, староста сандомирский, все время пребывал по долгу службы на заседании Сейма, потому гостями занималась хозяйка. Вильгельмина, в замужестве Шейбал, маленькая, тонкая, по плечо племяннику, оказалась на редкость доброй, вселюбящей, ее прекрасные черные глаза, хранящие память великих армянских предков, светились ясной чистотой как звезды, а искренняя улыбка украшало это молодое нежное лицо. Овсеп был счастлив все те дни, проведенные в Сандомире в окружении родных. Уезжать не хотелось, и при прощании на вокзале в его глазах стояли слезы.

Глава 10

В конце весны — начале лета за Овсепом приехала мать вместе с Катажиной. Сколько месяцев прошло с их последней встречи? Брат и сестра горячо обнялись, они были так рады вновь оказаться вместе единой семьей — как раньше. Гертруда с присущей ей заботливостью прижала сына к своему сердцу и он прильнул к груди матери, но что-то между ними было не то, какое-то доселе новое, непонятное чувство скрытой грусти. Овсеп не хотел спорить, что-то доказывать о несправедливости содеянного ею, он лишь покорился судьбе, как делал это всегда на протяжении всей жизни.

Простившись с друзьями и заглянув на чашечку кофе к Майклу, молодой человек стал собираться в путь-дорогу. Сердце сжималось при мысли, что приходится на несколько месяцев расстаться с родной, заботливой тетей Михалиной, с ее супругом, чей дом стал для него тихим прибежищем, мирной гаванью в водовороте жизни. Именно Михалина все прошедшие девять месяцев заменяла мать, с родительской любовью и заботой следила за племянником, поддерживала его всякий раз, когда он вот-вот чуть не срывался в пропасть.

На перроне они прощались со слезами на глазах. Тетя Михалина благословляла их на дальний путь, Гертруда сердечно благодарила ее за оказанную поддержку и помощь сыну, что успел возмужать в течении этих последних месяцев.

Поезд с гудением тронулся в обратный путь — домой, позади остались горы, покрытые лесами, да приветливая черна земля под лазурным небом. Мелькавший чужой мир на время привлек внимание Овсепа, сидящего лицом к окну, отвернувшись от матери и сестры, мыслями он был далек от них, вновь и вновь возвращаясь к событиям минувших дней, когда в нем еще жила надежда на счастливое будущее с Магдаленой — единственной, в кою был влюблен. Сейчас же у него не осталось ничего — только сожженное письмо любимой, что он запомнил наизусть — навсегда. Гертруда сидела подле сына, с тоской смотрела на его крупную, но осунувшуюся фигуру, невольно осознавала вопреки собственному решению, что она и есть причина его печали. Она наклонилась и слегка, будто боясь спугнуть, коснулась его руки, тихо промолвила:

— Сынок, с тобой все в порядке?

— Все хорошо, матушка, — отрешенно ответил Овсеп, не отрываясь от окна.

— Ты все еще сердишься на меня, мой родной?

— Нет, мама, я в полном порядке, не стоит волноваться, — молодой человек встал, вытирая глаза носовым платком, и вышел побродить по вагону.

Гертруда собралась было броситься вслед за ним, но уверенная рука Катажины остановила ее:

— Мама, не стоит. Оставьте его одного.

— Почему Овсеп не желает говорить со мной? Что сделала не так?

— Ничего, матушка, вы всего лишь разрушили его счастье.

— Катажина! — воскликнула Гертруда, остро ощущая холодный укор совести, ножом прорезавший ее сердце.

Девушка пошла вслед за братом, которого любила более матери и которого так боялась потерять. Она увидела Овсепа в тамбуре в гордом одиночестве и сердце ее сжалось от тоски и жалости к нему. Он так и продолжал стоять, с грустью глядя на убегающую вдаль дорогу, на окрашенный в багряный предзакатный свет горизонт, и хотелось ему в тот же миг спрыгнуть на ходу с поезда и побежать сквозь высокую траву назад в Черновцы, к дому тети Михалины, где так сладко-упоительно мечталось когда-то о безоблачном будущем счастье. Но он не стал бы прыгать с мчащегося поезда — не потому что боялся боли при падении, не потому что ему не хватало смелости и отчаяния — о, этого ему было не занимать! а потому лишь, что ему хватило рассудка не свершать глупостей, за которыми последовали бы куда более серьезные невзгоды, нежели прежде. Овсеп очнулся от пламенных чувств по утрате, с улыбкой взглянул сверху вниз на младшую сестру. Между ними никогда не было размолвок-недопониманий, а ныне они стали ближе друг к другу, и Катажина взяла руку брата в свою, прошептала:

— Пойдем обратно, матушка так волнуется за тебя.

Он не мог, не хотел спорить теперь, когда вот-вот переступит порог отчего дома, по которому тосковал в ночной тишине университетского общежития.

Еще никогда родные стены не казались столь теплыми, столь надежными. Оглядывая скромную обстановку просторных комнат, Овсеп вдруг ощутил, как теплая новая пелена окутывает его душу неизъяснимой нежностью. Былые обиды как бы отступили на короткий срок, дав место для мирных дум о сущности бытия. Не будучи философом от природы, он все же окунулся в философские рассуждения о смысле жизни, желая разгадать секрет ее, отыскать тайный ключик от всех невидимых замков. Восседая в мягком кресле у камина — его любимое место в доме, он не сразу расслышал шаги вошедших поздороваться с ним братьев. Голос Михала вывел его из оцепенения, заставил обратить взор к настоящей — реальной жизни. Оба брата стояли перед ним и взоры их были обращены в его глаза, и ясные улыбки от долгожданной встречи озарили их детские лица. Овсеп удивился при взгляде на Михала: за те месяцы младший брат сильно вытянулся, став почти одного с ним роста, однако был еще узок в плечах и необычайно красив лицом, на котором особенно выделялись большие яркие глаза. Давид оставался еще ребенком и, как приметил старший, вряд ли когда-либо вырастет высоким — он пошел в мать.

— Здравствуй, брат наш, — Михал приблизился к Овсепу и крепко обнял его, то же сделал и Давид.

А Овсеп, прижимая братьев к своей груди, ощущал странную тревогу за них и непомерное счастье снова видеть их. Он понял, как близки стали для него родные братья и сестра, что именно они, а никто-либо иной, являлись его лучшими друзьями, его опорой и надеждой. И он всегда был для них не только старшим в семье, он был и отцом, и наставником — тем, кто всегда поддерживал огонь в родном очаге, кто должен следить за домом и отвечать за всех них.

Ужинали все вместе за длинным столом. Галинка робко приблизилась к Гертруде и передала ей письмо. Женщина развернула конверт, пробежала глазами послание, потом проговорила:

— Дети мои, радостная новость, — все четверо бросили есть и внимательно взглянули на мать, — в семье Милошевич праздник — их сын Арон наконец-то женится на дочери пана Арамовича, свадебное венчание состоится через месяц и нас приглашают на торжество.

Все радостно переглянулись, особенно Катажина, чья прекрасная молодость не могла томиться в четырех стенах, а требовала бала, танцев и праздника, праздника, праздника.

После ужина Катажина прошла в гостиную, где в полном одиночестве сидел Овсеп и листал газету, а на самом деле он не читал и даже не вглядывался в страницы издания. Девушка села напротив него, положила свою ладонь на его руку, спросила:

— Брат, ты не рад приглашению?

Овсеп отставил газету, с грустной усмешкой проговорил как бы отрешенно, не вдумываясь:

— Даже карлик женится, а у меня была любимая, а ныне и ее нет. Подчас мне кажется, что справедливости нет, не было и не будет в нашем мире. Почему одним все, а другим ничего?

Вместо ответа Катажина заговорила совсем на другую тему, явно опасаясь рассуждать на важные философские темы:

— Матушка плакала, получив письмо от пана Добровольского. Она так страдала из-за твоего безрассудства, что ночами проливала слезы, не смыкая глаз, а днем вставала на колени перед Господом, творя молитву и прося Его заступничества и твоего исправления.

— Ты сама ведаешь причину моего безрассудства. Когда собственная мать рушит все твои надежды, остальное не так важно. И я тоже не спал ночами, хотел плакать, но не мог, а вечерами топил последний рассудок в вине, лишь бы забыть мою утрату. Мне тяжелее, нежели вам, однако я беру себя в руки и становлюсь сильнее.

— Ты должен молиться за себя, за всех нас. Бог дал тебе незаурядный ум, даст силы и страхи твои отступят.

— Молиться? — Овсеп тихо рассмеялся, глядя на сестру. — Я больше не верю ни в кого и ничего. Бога нет, иначе на земле не было бы столько горя.

— Как ты можешь говорить такое?! Ты, рожденный в семье Теодоровичей, где вера и надежда на Бога не пустой звук. Господь есть и Он всегда поможет тебе, только не отступись от Него.

— Ах, если бы был жив отец, — со вздохом проговорил он, думами возвращаясь в прошлые дни счастливого детства, — он никогда не предал бы меня, а лишь поддержал бы, протянув руку помощи. Но и матушку я тоже люблю и всегда буду любить.

— А мы любим тебя, дорогой братец, — Катажина обняла Овсепа, с любовью глядя ему в лицо.

— Ты хочешь на бал, ведь так?

— Да, очень хочу. Я задыхаюсь от тоски в четырех стенах, лишь с тобой ощущая себя свободной.

— Кто он? — спросил молодой человек и хитро прищурился.

— Так ты все знаешь?

— Догадываюсь, но не знаю.

— Хорошо, так и быть, открою тебе тайну. Его имя Арсен из дома Лукасевич, я видела его с родителями лишь единожды — на воскресной службе, он глядел на меня, а я на него, потом они подошли испросить благословения у католикоса и затерялись в толпе. Матушка ведает о моих чувствах. Скажи, Овсеп, я красивая?

— Ты самая прекрасная девушка на свете, — искренне, с восхищенным взором ответил он, — если бы ты не была моей сестрой, я до безрассудства влюбился бы в тебя.

— Тогда, если желаешь… научи меня красиво танцевать, а то я такая неловкая, что подчас испытываю стыд.

— Как пожелаете, прекрасная дама, — Овсеп встал, галантным жестом протянул сестре руку, — прошу.

Катажина встала напротив брата; будучи чуть выше его плеча, ей стало неловко от своего малого роста, но молодого человека то ничуть не смутило: он возложил руку на ее талию, она свою на его плечо. Приготовившись, Овсеп начал отчет: раз-два-три, раз-два-три. Музыки не было, но она звучала в их головах и сердцах. Катажина двигалась в такт брата, мыслями уносясь в волшебный мир, пребывая там вместе с Арсеном, и они держались за руки, кружились в вальсе как сейчас танцует она с братом, ощущая тепло его рук и ту невидимую-уловимую доброту его души, что лучами расходилась-растекалась рекой по выложенной гравием дороге.

Глава 11

Гости и приглашенные собрались праздной нарядной толпой в соборе. Жених и невеста стояли рядом, опустив головы, пока святой отец читал над ними молитвы. Кристина Арамович, еще совсем молодая, была необычайно хороша в своем роскошном свадебном платье, а лицо ее, прикрытое тонкой прозрачной вуалью, каждый раз вспыхивало краской смущения. Когда католикос обязал новобрачных поцеловаться, она присела, дабы Арон смог дотянуться до ее губ. Отныне они муж и жена и на их пальцах красовались золотые обручальные кольца.

Все то время Катажина не находила себе покоя, она обегала глазами присутствующих, выискивая среди них одного-единственного. И вот щеки ее вспыхнули, глаза расширились — в третьем ряду между отцом и матерью сидел он — Арсен Лукасевич — высокий, стройный, с благородными чертами лица и русыми волосами. Девушка не отрываясь глядела на него и юноша обернулся в ее сторону, словно ощущая тот трепет, исходимый от нее, и улыбнулся. Катажина была на седьмом небе от счастья и все же боялась одного — не понравиться Арсену.

По другую сторону, совсем рядом, сидела племянница четы Давидовичей Альжбета. Она как и Катажина оборачивалась назад, глазами ловила взгляд Овсепа — хотя бы мимолетный, но вопреки желанию молодой человек оставался равнодушен, безучастен ко всему, что творилось вокруг, и тогда Альжбета горевала, терялась в догадках, почему он ни разу не обратил на нее свой взор? Ничего, еще будет бал и вот тогда она завоюет его!

В роскошном особняке панов Милошевичей столы ломились от яств. Слуги в белоснежных рубахах разносили на подносах бокалы гостям, наполненные искристыми винами. Так же для гостей, кто не желал томиться в покоях дома, были накрыты столы в саду под сенью деревьев: преимущественно для молодых юношей и девиц. Новоиспеченные супруги восседали во главе длинного стола, по правую и левую руки от них разместились на мягких стульях их родители, затем другие родственники — дяди, тети, братья и сестры. Все поднимали бокалы за здоровье молодых, в тостах желали им долгих лет счастливой жизни и много детей, и от этих витиеватых речей щеки Кристины то вспыхивали огненной зарей, то покрывались бледностью; многие почтенные матроны украдкой примечали, что молодая жена ни разу не обратила взор на мужа — и ясно стало, что ей не по душе малорослый Арон.

Вечером прогремела музыка. Все, кто мог танцевать, кружились в паре в такт чарующим мотивам. Веселая, беззаботная Катажина, еще более прекрасная в нежно-голубом платье с большим количеством оборок ни на шаг не отходила от Арсена, а юноша, польщенный вниманием прелестницы, был несказанно рад держать ее маленькую белую ручку в своей, слышать ее заливистый смех и глупую болтовню, а потом кружиться в вальсе под белоснежными сводами зала.

Овсеп все время оставался подле матери, его более не влекли ни музыка, ни танцы. Он равнодушно взирал на кружащие пары, на одиноких девушек, томящихся в ожидании кавалеров, и тоска все больше и больше сжимала ему грудь. К нему приблизилась, робко опустив глаза в пол, Альжбета. Немного приподняв край широко подола своего богатого зеленого платья, она присела в реверансе, тихо произнесла:

— Разрешите, пан Теодорович, пригласить вас на танец?

Вопреки девичьим ожиданиям Овсеп поставил бокал с недопитым вином, извиняющим взором посмотрел на мать, ответил:

— Простите, но я не танцую, — и вышел на террасу, оставив растерянных дам одних.

Гертруда в недоумении глядела ему вслед, перевела взгляд на Альжбету: та так и продолжала стоять, не шелохнувшись, а в ее глазах при свете свечей блестели слезы.

— О, дорогая, — взмолилась женщина, искренне сочувствуя ей и стыдясь бегства сына, — не расстраивайся, ведь ты еще так молода и свежа, миллионы юнцов будут у твоих ног.

— Не нужны мне они, мне никто не нужен, — Альжбета подобрала подол и бабочкой полетела через весь зал, затерявшись в толпе.

Овсеп тем временем стоял на пустой террасе, угрюмым взором окидывая вечерний сад. Там никого не было, ибо все гости давно отдыхали на кушетках и креслах в стенах дома. Он был рад остаться, побыть хоть немного в гордом одиночестве, поразмышлять о сплетении собственной судьбы и о том, как приходят, соединяются с ним духовно те или иные люди, а потом уходят, оставаясь в памяти. Окунаясь помыслами в дежавю, Овсеп точно лицезрел, как ровно год назад был на балу, как также вечером отдыхал в прохладной тишине сада на похожей веранде, любуясь отражающимися в темноте деревьями, и как к нему приблизился пан Милошевич, с которым у него состоялась приятная дружеская беседа. Все было также — или почти также, только теперь нет с ним любимой Магдалены, а грустная тоска по утерянной любви больно сжала сердце. Упиваясь в блаженстве собственным горем, молодой человек не сразу расслышал едва заметные шаги. На сей раз он обернулся первым, не стал ждать окликнувшего его голоса. И как год назад — прошлое и настоящее переплелись? перед ним стоял Арон с двумя бокалами вина.

— Слухи что ветер разносится в единый миг злыми языками, — карлик подал один бокал Овсепу, предложил, — выпьем до дна?

Когда кубки опустели, пан Милошевич прислонился спиной к мраморной колонне, сказал:

— Ходит молва, будто ты, герой любовник, разбил сердце девушки. Сейчас Альжбета сидит в салоне в окружении подруг и горько плачет — и все из-за твоего равнодушного отказа.

— Лучше так, чем сладкая ложь, ибо не по сердцу она мне.

— Понимаю тебя, Овсеп, и вижу, что неприглядна девица, хоть и богата, Магдалена была много краше.

— Не нужно мне приданного Альжбеты, сердцу ведь не прикажешь. К тому же мне по душе лишь красавицы, ибо в красоте таятся гармония и совершенство. Дело мужчины — управлять этим миром, а женщина должна вдохновлять его на новые подвиги.

— Ты еще так молод, но рассуждаешь как мудрец, убеленный сединами. А я как твой друг подскажу еще одну мудрость: хорошо быть добрым и думать о душе на сытый желудок, зная, что завтра тебе не придется голодать, а на счету в банке имеется кругленькая сумма денег.

Овсеп посмотрел на Арона, усмехнулся; многое из того, что он изучал в детстве, оборачивалось другой стороной, а духовная добродетель, о которой так часто упоминала Гертруда после молитвы, казалась сейчас всего лишь красивой игрой слов, сказочной притчей, утешением бедняков. Дабы сменить разговор в иное русло, он спросил друга как бы между делом:

— Пан, вы действительно любите Кристину?

— Она нравится мне внешне, мне по нраву ее покладистый характер, а любовь… Что такое любовь? Разве она не должна рождаться в браке?

— Вы ее не любите, ведь так?

— Взгляни на меня: я безобразен и если бы не положение моих родных, не ведать мне Кристины как своих ушей. И все же есть одно но, — Арон глубоко вздохнул, глядя в темные небеса безлунной ночи, — мне так жаль бедняжку, а наши родные только и ждут утра, когда я воочию вынеси доказательство ее невинности. Глупый обычай, безобразно унижающий честь женщины. Вот почему я не стану нынешней ночью принуждать Кристину к близости, уж лучше порежу собственную ладонь — на утреннюю потеху старым кумушкам.

Овсеп слушал Арона, вбирал каждое сказанное слово в себя, пропуская через собственное сердце мудрые мысли, печатями остающиеся в памяти. Разговор о свадьбе, первой брачной ночи как-то миновал воспоминания о Магдалене, зато с завидной силой выбрался в думы о судьбе единственной родной сестрице, порхавшей мотыльком в паре с новым фаворитом в лице Арсена. Катажина, думал Овсеп, так юна, так мила и неопытна, в ней нет той мудрой рассудительности старшего брата, она слишком беспечна, слишком наивна и необычайно красива — все эти качества, сплетенные воедино, могли либо возвысить девушку, либо погубить, чего о в тайне опасался.

— Все говорят, ты с отличием окончил первый курс обучения в черновицком университете, не так ли? — зачем-то поинтересовался его учебой Арон, явно стараясь продлить их беседу.

— Да, так и есть, — отрешенно, как о самом разумеющимся вторил Овсеп.

— Стало быть, нынешней осенью мы не встретимся, коль ты уедешь обратно в Черновцы, а я тем временем вернусь из свадебного путешествия.

— Я больше не вернусь в Черновцы, никогда.

— Но… а как же учеба, как же твое образование, о котором ты грезил год назад?

— Все в этой жизни меняется, разве не так? Вчера я был одним, сегодня — совсем другой человек. Год назад я действительно мечтал стать адвокатом, иметь семью — как у всех, а ныне мне хочется иного в мире, отличного от остального. Вы и сами могли заметить, что я практически не пью вино, сохраняя ясный рассудок; я вот с месяц как бросил курить — не это ли благодеяние мое?

— Признаться, обескуражен, — Арон заходил по террасе взад-вперед, сложив за спиной руки, лицо его приобрело грустно-задумчивое выражение, — то, что ты бросил пить и курить — похвально, ибо вино и табак губит разум и душу, но а твой уход из университета, где ты обучался целый год, мне не в состоянии понять. Сколько сил, сколько средств было вложено в твое обучение, чтобы в конце пойти все прахом. Был бы жив твой отец, боюсь, тебе пришлось бы воротиться в Чрновцы даже против воли. Твоя мать плакала о твоем решении?

— Матушка еще не знает, никто из родных не знает.

— Это-то и плохо. Вся семья рассчитывает на тебя, а ты как малое дитя бросаешься то туда, то сюда, так нельзя: тебе уже восемнадцать лет и ты взрослый мужчина — пришло время выбирать свой путь.

Пан Милошевич приблизился к нему вплотную, глянул серьезно снизу вверх — и в этом строгом взоре Овсеп вдруг узрел лицо отца, каким запомнил в последний год его жизни. Холодок пробежал по спине молодого человека, будто стоял он сейчас перед судом, а Арон являлся главным судьей, оттягивающий провозглашение приговора.

— Я знаю свой путь и понимаю теперь, зачем судьбе понадобилось разлучить меня с единственной любовью.

— Главное, чтобы ты не пожалел о своем выборе, иначе будет поздно что-либо менять.

— Я не боюсь ни перемен, ни напастей, мне лишь хочется жить по совести, дабы к концу жизни не стыдиться и не жалеть ни о чем. Сегодня в соборе во мне родилось что-то — такое невозможно описать словами, доселе невиданное ощущение умиротворения, как если бы ты, наконец, воротился домой после долгого пути. Молитвы звучали из вне, но отдавались тихим эхом в моей душе: я знаю, это знак свыше, иного быть не может.

Арон глянул на Овсепа, чье уставшее лицо сокрыли густой пеленой тени, брошенные от предметов, и пожав плечами, проговорил:

— Что ж, скоро часы пробьют полночь, а светает рано, нужно возвращаться к моей Кристине — времени осталось мало.

Овсеп ничего не ответил. Мелким шагом он двинулся следом за паном Милошевичем, сердцем предчувствуя, как ему с каждым разом становится все легче и легче дышать.

Глава 12

Коленопреклоненный, стоял Овсеп перед алтарем в соборе. Его ровные мысли не нарушали ни яркий свет, потоком струящийся из окон, ни тихое пение монахов, ни ровное горение церковных свечей. Отрешенный ото всего мира, от обыденной практичной суеты, он взирал на большое распятие под сводчатым потолком, губы его шептали в еле слышной молитве слова, обращенные к Тому, Кто давно искупил грехи земные и Кто указал дорогу к Истине — ту тропу, по которой ходят лишь узревшие душой и помыслами правду.

— Господи, Ты ведаешь тайные помыслы мои, Ты видишь сокрытое в сердце моем, душе моей. Я знаю все прегрешения мои; помню, как впал в неверие, блуд, тщеславие, соблазны земные. Ведаю об ослушании матери, об оставлении ее, когда она так нуждалась в поддержки моей. Я знаю, сколь много совершал поступков: вольных и невольных, но ныне прозрел, узнав Истину. Ты, Господи, открыл мне двери, не дал мне рухнуть в бездну без возврата. Ныне прошу об одном: дай мне силы не сбиться с истинного пути, не дай обманным желаниям вернуть меня ко греху. Я готов к смирению пред Ликом Твоим, — Овсеп перекрестился, рука его тряслась, неясная светлая пелена накрыла сердце мирной теплотой, и тогда по щекам его потекли слезы: это слезы безбрежного счастья и покоя.

Когда он вновь очутился на улице, в лицо ему подул теплый ветерок. Подняв глаза к небу, Овсеп узрел чистые лазурные небеса, а над головой кружилась стайка голубей. До ушей донесся то приближающийся, то отдаляющийся колокольный звон — начало обедни. «Это знак, — подумал он про себя, — знак свыше. Иного быть не может».

Через неделю Овсеп вернулся на несколько дней в Черновцы. Забрав документы из университета, он попрощался с профессором юриспруденции, шокированный его уходом.

— Ты действительно бросаешь учебу? — с недоверием и явной надеждой на отрицательный ответ поинтересовался преподаватель.

— Да, отныне я стал другим человеком.

— Как жаль. Самый лучший студент группы покидает нас. Только нескладно вышло: целый год потерян зря.

— Кто же знал, что в единый миг все так переменится? Сразу по возвращению домой я направлю документы во Львов.

— Во Львов? И в какой же университет?

— В духовную семинарию.

Услышав желание бывшего студента, профессор ничего не сказал, ибо не мог подобрать нужных слов. А Овсеп, пробыв в Черновцах еще пару дней, встретился с давнишними друзьями, с которыми провел время в кофейни Майкла за чашечкой кофе, вдосталь пообщался с Михалиной, которая узнав о его твердом решении, не смогла сдержать слез, и прощаясь с ним на вокзале, пани Добровольская расцеловала его в щеки, благословив на новую жизнь, а после долгое время стояла на перроне, всматриваясь в удаляющийся за поворотом поезд.

Воротившись домой, Овсеп не сразу мог понять, почему у порога его встречает Катажина, а не мать. Сестра обняла брата, как делала это всегда после каждой разлуки, прошептала:

— Матушке худо.

— Что с ней? — воскликнул, позабыв обо всем, молодой человек, бросив дорожную сумку на пол. — Где она?

— Мама лежит, не встает.

— Врач приходил? — уже более ровным голосом спросил он и его сердце упало.

— Матушка в своей опочивальне, она ждет тебя.

Ни секунды не мельтеша, Овсеп влетел влетел на второй этаж, ощущая, как с каждым преодолением ступени ему становится легче. В комнате Гертруды было темно, и этот полумрак разделяла горевшая на столе свеча. При звуке шагов больная приподнялась, она увидела высокий силуэт сына в дверном проеме и невольно рука ее устремилась к нему. Овсеп ринулся к постели, сжал в ладонях эту родную, горячо любимую руку, покрыл ее поцелуями, чувствуя к матери нестерпимую жалость. Женщина пригладила волосы его склоненной головы, еле слышно проговорила:

— Сынок, я так рада, что ты вернулся.

— Мама, — только и мог что ответить Овсеп, ибо горло сдавил тугой комок рыданий, из последних сил он старался не заплакать, не желая волновать мать.

— Я знаю, ты бросил учебу в Черновце. Зачем?

— Так ты из-за этого переживаешь? — в недоумении спросил Овсеп, глянув на нее в упор.

— Ах, сынок, мне так жаль потерянного времени, твоих несбывшихся желаний. Все надеялись на тебя, видя в тебе опору для семьи, а теперь что? Куда ты направишь свои стопы, что будешь делать?

— Я понял, как жил ранее, осознал свои ошибки, хоть это мне далось с трудом. Я решил посвятить себя Богу, ибо осознал, прозрел истинный путь. В скором времени я отправляюсь во Львов учиться в духовной семинарии.

— Зачем? Неужто ты не понимаешь, что погубишь свою жизнь?

— Матушка, лишь теперь я вижу свет и знаю не только разумом, но и душой, что выбор мой правильный. Однажды я чуть не отрекся от Бога, но сейчас я хочу быть ближе к Нему и служить Ему до конца.

Овсеп встал, потушил свечу и, раздвинув тяжелые шторы, скрывающие окна, пустил в комнату струящийся свет. В спальне сразу стало непривычно светло, свежо и уютно. Залитый потоками солнечных лучей, молодой человек проговорил:

— Видишь, матушка, я потушил одну-единственную свечу, привносившую больше тени, и пустил настоящий свет, разогнавший тьму.

После помолвки Катажины с ее избранником Арсеном Овсеп уехал во Львов, где с головой окунулся в богословское учение, день ото дня заучивая наизусть священное Писание и предания святых отцов церкви. В благодарность за спасение души его, творя молитвы перед иконой Божьей Матери, Гертруда и Катажина не скрывали слез радости за полученный свыше ответ. В благодарность за то обе женщины — мать и сестра, пожертвовали своими фамильными драгоценностями в пользу собора в Станиславове. Теперь, когда Катажина, можно сказать, вошла в семью Лукасевичей, прошлое стало не столь важным.

Но недолго длилось их семейное счастье. Сильно занемогла Катажина, слегла с лихорадкой. Доктор осматривал ее, выписывал лекарства, но больной становилось хуже и хуже день ото дня. В конце доктор развел руками, с горечью в голосе сказал смертельно бледной Гертруде, находящейся подле постели дочери, позабыв о сне и еде:

— Увы, пани Теодорович, медицина здесь бессильна, я сделал все, что мог.

— Доктор, только скажите, что с ней? — женщина вцепилась в руку лекаря, с мольбой и скорбью глянула ему в лицо. — Ответьте, что с моей дочерью? Прошу вас.

Врач снял очки, потер аккуратно подстриженную бородку и, повинуясь мольбе любящей матери, тихо, словно боясь нарушить тайну, сказал:

— У нее воспаление легких.

Как хлыстом ударил сей ответ Гертруду по лицу: она поняла — это приговор. На одеревенелых ногах проводив доктора, она упала у изголовья Катажины и громкие рыдания заглушили сильно колотившееся сердце. Где взять столько сил, справиться с обрушимся обвалом горем? Сколько еще ей предстоит хоронить собственных детей, ее плоть и кровь? Сколько раз ее слабые руки будут кидать горсть земли в могилу, в душе оплакивая следующую потерю?

В то время Овсеп удачно учился в духовном университете именем Казимира во Львове и даже не ведал о горе, рухнувшего в семье. Получив черное известие, он в тот же день сел на поезд, взяв в семинарии неделю выходных, и помчался обратно в Станиславов. Из вокзала он бежал пешком с чемоданом в руках, не различая дороги. Тяжелая пелена сжала его сердце в острые тиски и от этой душевной боли ему стало трудно дышать. Дома его встретила мать. Молодой человек огляделся вокруг: все было как и прежде, и все же в родных чертогах жизнь изменилась. Тускло горели свечи, Михал и Мечислав-Давид сидели с опущенными головами в черных костюмах, а Гертруда — в траурном платье и черной вуалью на голове, так и бросилась к старшему сыну, прижалась мокрой щекой к его груди, громко зарыдала, теперь уже не стыдясь своих слез.

Хоронили следующим утром. Пронизывающий до костей холодный ветер трепал полы длинных одеяний, грустно завывая, вторя заупокойной молитве священника, средь каменных надгробий. Глядя в белое застывшее лицо Катажины, на ее сложенные на груди руки, Овсеп плакал — впервые на людях, в душе прокручивая воспоминания счастливого далекого детства. Ему вспомнился бал, на котором впервые блистала сестра в своем роскошном зеленом платье с бежевой бахромой, как она была весела и беззаботна — словно райская бабочка парила в танце, а ее заливистый смех эхом отзывался в сердце. Брат и сестра — такие разные: он всегда задумчивый и сдержанный, она веселушка-хохотушка с беспечным взглядом на жизнь. Невольно припомнил он их ссору из-за Казимира: сколько тогда они наговорили друг другу обидных слов, как долго не разговаривали, затаив обиду. Теперь-то Овсеп горько раскаивался за свой поступок, чувствующийся еще острее по прошествии пяти лет, когда Катажину уже не вернуть. И зачем нужна была эта ссора, эта горькая размолвка, коль судьба сама без их участия расставила все по местам? Казимира нет в живых, а теперь ушла и Катажина. Горькое липкое раскаяние достигла высшей точки тогда, когда стали заколачивать крышку гроба, и от каждого стука плечи его вздрагивали.

Гертруда стояла ни жива ни мертва, опёршись бессильной рукой на плечи Михала и Давида. Когда гроб осторожно опустили в могилу, сыновья подвели мать к краю и вложили ей горсть земли. Присутствующие по очереди кидали в могилу землицу, гулкий стук отзывался в каждом душевной болью. Глядя в пасмурные серые небеса, Овсеп перевел взгляд на надгробие над свежей могилой, прочитал про себя: «Катажина Теодорович, 1866—1885». Как мало — всего лишь девятнадцать лет, а казалось, впереди светит вся жизнь. Тяжко вздохнув, усмиряя давящую боль в груди, он приблизился к матери, что стояла, не шелохнувшись, у могилы дочери и тихо плакала, взял ее холодную руку в свою теплую ладонь, не своим голосом произнес:

— Теперь ты видишь, матушка, что я избрал верный путь.

— Я не могу поверить, что потеряла ее, что моей девочки больше нет рядом. Как мне смириться с такой утратой? Катажина была так молода, так прекрасна, а умирала в мучениях на моих руках.

— Пути Господа неисповедимы, мама. Может статься, Бог забрал ее к Себе на Небеса, в рай, где Катажина будет вечно молодой.

— Сынок, — Гертруда посмотрела на Овсепа и во взгляде этом читалась вся любовь к нему, — ты всегда поступал верно; если нужно, поезжай во Львов, я не стану удерживать или томить тебя. Только будь осторожен: я не хочу потерять еще и тебя.

— Все будет хорошо, мама.

Вдвоем они пошли не спеша по протоптанной дороге между могил. С неба зарядил мелкий дождь.

Глава 13