Бесплатный фрагмент - После того…

ОТ АВТОРОВ

Господа пришельцы на эту грешную Землю, в эту юдоль, в эту жизнь!

Хочется напомнить вам одну пренеприятнейшую истину: мы находимся в этом мире временно! Поэтому лучше всего представить себе, что вы командировочный, а ещё лучше — разведчик. И вам необходимо вжиться в образ, устроиться в незнакомом месте, обрасти связями, собирать информацию, воспользоваться ею разумно… Но мы для вас накопали столько информации, что вы будете на несбыточном седьмом небе, лишь в виде зримых буковок соприкасаясь с грешной Землей, дабы после приземления на неё, вы, без очков розовых, могли бы совершенно смело обходить стороной опасные мины, грозящие испачкать ваши нежные и ранимые души, а то и вовсе — изничтожить ваше желание радоваться жизни.

Итак, господа, вы хотите узнать, что произошло после того, как разнесчастный социализм, с его надеждами на лучшее будущее для всего прогрессивного человечества, накрылся медным тазом, в самом обычном провинциальном городке Мамоново? Да?..

Мы, авторы сего романа-демотиватора «После того», в котором вы найдете иронию, стёб, сатиру, черный юмор и просто добрый, веселый юморок, Брат Мурат и Евгений Ташу, умываем руки и лица свои, оставляя вас один на один с «героями», дабы вы насладились собственным смехом и, если это возможно, — светлой, а быть может очень чёрной, печалью!

С уважением, Брат Мурат, Евгений Ташу.

ГЛАВА 1

Да что ж это за времена такие? Из всех щелей вылезает нечисть!

Через пару лет после того, как разнесчастный социализм, с его надеждами на лучшее будущее для всего прогрессивного человечества, накрылся медным тазом, неизвестные злоумышленники темной ночью, сковырнув ломом простой навесной замок, умыкнули из заводского музея чучело известного зачинателя династии сталеваров Ломовых — ветерана завода «Серп и Молот» Каземира Егоровича, более известного товарищам по бригаде под кличкой «Ломовой пень». Говорят, особо приближённые и близкие друзья называли его просто — Ломик. Старожил рабочего посёлка городского типа Мамоново Каземир Егорович умер кавалером ордена «Трудовой Славы» всех степеней, отчего его друзья горько шутили, что тот почил в очень большой славе.

Ломов был идеальным рабочим: без единого — не то, чтобы чёрного, но и хотя бы даже серенького — пятнышка. Ломовой пень всю жизнь работал, как говорили в народе — корячился, и кроме работы и ублаготворения в ней, не имея других талантов для возвышения над другими и удовлетворения собственной гордыни, не знал ничего. Но, однако, рабочая слава его вполне удовлетворяла, ибо давала возможность ублажать многие его физические потребности. Смерть его была в ряду значительных событий, ибо сразу же после его смерти, рабочему посёлку городского типа был придан статус районного центра. (Статус города тоже подумывали дать, но случился развал Союза, и стало не до этого.) И это символическое совпадение многим запомнилось, а потому наполнилось некой мифической значимостью — говорили, что Ломовой стал ангелом хранителем Мамоново.

Чучело Каземира Егоровича было в полной сохранности и выглядело вполне сносно. Поговаривали, что со временем оно даже как-то помолодело, что ли… Судачили ещё, что в юные годы Ломик был бравым гусаром с вихрастым рыжим чубом и грозой молодых мамоновских вдовушек. Чем он им там грозил — вполне понятно, но старушки почему-то любили вспоминать именно этот вихрастый чуб. Говорили также, что у него была одна странная привычка: он здоровался со всеми — и со знакомыми, и с малознакомыми, и даже с совсем незнакомыми ему людьми.

В день пропажи чучела знаменитого сталевара в Мамоново произошли еще несколько событий. Во-первых, над городком воссияла аномально-огромная радуга. Во-вторых, скончался настоятель мамоновского храма святого Владимира Самозванного отец Иннокентий, который, впрочем, был уже весьма дряхлым стариком. В-третьих, бывший мамоновский мэр В. И. Нипухликов, которого в народе за глаза прозывали Винипух, был уличен в крупномасштабном хищении денежных средств из муниципального бюджета, а потому был переведен на вышестоящую должность губернатора края. В-четвертых, в Мамоново были объявлены срочные досрочные выборы нового мэра.

****

Мамоново имело писанную и неписанную историю. Писанная утверждала: «Основанное еще самим промышленником Демьяновым в 1507 году в качестве рабочего поселка чугунолитейного завода, Мамоново получило свое название в честь польского духа, помогавшего роженицам, одна из коих и была среди первых крепостных рабочих-переселенцев, пригнанных Демьяновым на это место…».

Хотя, если сказать откровенно, всё было намного прозаичнее: здесь содержались пересыльные, заболевшие сифилисом — срамной болезнью, которую в простонародье называли мамоном, и как раз об этом не умалчивала выморенная, в силу ее не удобности, неписанная история, наперекор всему сохранявшая, пусть даже в виде сплетен, что-то похожее на правду. Но как бы там ни было, утверждали, согласно официальной версии, что Каземир Егорович Ломов как раз и был потомком того самого первого родившегося на этой земле ребенка, пол которого история не сохранила…

С тех пор в городке мало что изменилось — ну, разве что, добавилось здание Горисполкома, Горкома партии, отдел милиции с КПЗ, Дом Культуры им. Николая Ежова, Психиатрическая Клиника имени Виссариона Белинского, пара домов сталинской постройки, да квартал хрущевок — вот, по правде говоря, и все преобразования, произошедшие с Мамоново с года его основания. Остальные заведения располагались в домах, построенных еще при царском режиме.

Много известных лиц родилось в Мамоново: это и генерал Африкан Петрович Карлетов, известный тем, что… Впрочем, совсем он ничем не известный, и история не сохранила упоминаний о нем, кроме того, что жил он в середине XIX века. Это и знаменитый летчик-полярник Егор Мамонин, разбившийся на своем легендарном самолете АНТ-25 где-то в таких труднодоступных даже для полета местах, что до сих пор никто не знает о том, где именно он разбился. И, конечно же, уже известный нам Каземир Егорович Ломов. Вот, собственно говоря, и все знаменитые граждане Мамоново за последние пятьсот лет…

…Стоял обычный летний день. Солнце лениво роняло свои лучи на утопающее в зелени Мамоново. Было тихо и весьма лениво, как это бывает во всех провинциальных городках. Казалось, даже птицам было лень щебетать и чирикать. Редкие облачка медленно проплывали над погрязшим в лени Мамоново, не менее лениво отражаясь в водах вялотекущей реки… Лишь перепархивающие с одного цветка на другой, сумасшедшие мотыльки нарушали эту идиллию, внося в нее хоть какое движение.

С южной стороны в городок Мамоново вошёл немолодой человек в клетчатом твидовом костюме свободного кроя и двинулся по закоулкам к центру городка. В это же время с северной стороны, постояв немного на бугорке, с которого открывался унылый вид на невзрачный городок, вступил в пределы Мамоново и двинулся по кривой главной улице другой, не менее молодой, человек в лёгкой синей драповой курточке. Они встретились в центре городка в полуподвальной пивнушке «Стекляшка».

Первым прибыл на место встречи человек в курточке, он заказал два бокала пива и воблу у буфетчицы — глазастой блондиночки Светланы Шуганэ — и, выбрав в глубине зала свободный столик, уселся за ним и стал дожидаться пива. Вскоре вошел человек в клетчатом и сразу же двинулся к столику, где сидел человек в синей курточке.

— Здравствуй, Гог! — сказал клетчатый. — Ты нисколько не изменился.

— Приветствую тебя, Магог! — ответил Гог. — Да и ты всё тот же, за исключением трех седых волосинок.

— Ну, вот мы опять встретились… — рассмеялся Магог. — Рассказывай, где тебя носило?

— Пути, как и судьбы, неисповедимы, Магог, — в ответ рассмеялся Гог. — Главное, что они нас вновь свели. Банкуй!..

— Ну, тогда — начнем?.. — сказал Магог и, вытащив из-за пазухи свёрток из шелкового платка, развернул его и достал оттуда карты. Затем Магог выбрал одну из карт — попалась с изображением человека, идущего в никуда, с котомкой на длинной палке и с колпаком на голове, и положил на стол.

— Начало!..

— Шут…

— Искупление! — выбрал Магог одно из возможных значений карты.

— Хорошо… И очевидная глупость, — добавил Гог.

— Мир состоит из глупости!.. — рассмеялся Магог и положил на стол, разделив колоду, пять стопок карт. — Продолжим… Старшие Арканы…

— Как-то один король спросил шута, — сказал, посмеиваясь, Гог, — мол, не бывает ли ему обидно, от того, что над ним все смеются? «Нет, — ответил неунывающий Шут королю, — ведь я такой, какой есть, ведь я не притворяюсь королем», — с этими словами Гог выбрал из первой стопки карту и положил, открыв, её рядом с Шутом.

— Дьявол, — сказал Гог.

— Так… — задумался Магог. — Выбираю Рабство и Алчность.

— Похоть и Безнадежность… — дополнил Гог. — Теперь твоя очередь — выбирай из Младшего Аркана.

Магог выбрал карту со второй стопки и положил рядом с другими.

— Рыцарь прямой с посохом — авантюрный.

Гог, выбрав карту, положил на стол:

— Дама с пентаклем — практичная…

Гог и Магог целых два часа раскладывали карты и травили байки, затем Гог предложил:

— Может теперь пойдем и посмотрим?

— Не против… — ответил Магог, и они вместе вышли из пивной.

Вернулись они в пивную перед самым закрытием и, выпив по бокалу пива, разыграли с помощью игры «Камень, ножницы, бумага» буфетчицу Светлану Шуганэ. Выиграл Магог — он и навязался провожать буфетчицу.

****

Варвара Петровна Дородная — дважды разведенная бабенка в ещё пристойных телесах и лет тридцати пяти от роду — по прозвищу «Петропавловна» жила с бесом. Микрорайон старых хрущевок и еще более старых заводских бараков, утопающий в обычной неухоженности и продуваемый из всех возможных щелей этого мира, об этом знал. Знал — и знал… Но, как говорится: не поймана — не полосатая. Бабы на базаре, явно завидуя Варваре, шушукались за ее спиной, распуская сплетни и небылицы, одна чуднее другой.

Варвара Петровна всегда готовая к подвигам, в том числе и к подвигам не совсем высокого порядка, была бабой видной, глазастой и голосистой. В смысле, поголосить она любила… Варвара могла бы запросто возглавить целую пожарную команду, участвуя в тушении пожара любой повышенной опасности, или же выступать, и не только в цирке, останавливая скачущую лошадь, схватив ту на полном скаку за ногу, но и даже работать директором крупного конезавода. Сумасбродство и легкомысленность в ней легко сочетались с удивительной практичностью. Бездетная и безмужняя, она жила, повинуясь каким-то только ей ведомым импульсам, приходящим, откуда не возьмись, в том числе и из той части тела, которая, как известно, весьма даже любит поиски различных приключений на саму себя, а учитывая тот факт, что та часть тела у Варвары Петровны была весьма даже заметной, то и приключения сами липли к Варваре, не заставляя себя долго искать. И вот, катилась Варвара, катилась и докатилась, и стала жить с бесом…

И вот однажды, ранним и неизвестно чем пахнущим утром, в дверь к Варваре постучался сосед снизу — всем шалопаям района известный грозный мент и вечный капитан — и хмуро попросил немного умерять свою страстную прыть по ночам. Варвара — баба хоть куда, но далеко не с кем попало — разинула в ответ свою рабочую пасть, нисколько не боясь оказать словесное сопротивление сотруднику правоохранительных органов, и послала того по направлению близлежащей воинской части, в которой содержались на казенном довольствии воспалённые от воздержания защитники отечества. Сосед не остался в долгу и пригрозил в ответ Варваре, что, если у неё по квартире будут по ночам и впредь визжать и бегать черти, то он привлечёт её к уголовной ответственности за скотоложство.

Подвешенная на язык, Варвара, отточившая свое мастерство в ежедневных склоках с базарными бабками, мгновенно отпарировала, что, мол, с таким как он, скотиной, она бы не стала спать. Даже за деньги… Даже за большие деньги… От таких слов, весь из себя рыжий, капитан, потеряв дар речи, в ответ только потряс руками, отчего у него из-под мышки выпала, шлепнувшись на пол, словно коровья лепеха, кожаная папка. Наконец, капитан нашелся и выцедил:

— Мымра!..

— А ты Мымрик! — ответила соседка и захлопнула дверь с такой силой, что с потолка на фуражку капитана осыпалась штукатурка.

Пантелеймон Мымрик — а именно так звали капитана — сплюнул, поднял свою кожаную папку, круто повернулся и грозно затопал прочь, будто желая выдавить глаза бетонного пола, ну, а пол, при этом, будто бы, каждый раз прищуривался, не давая ему совершить подобное злодеяние. Вынырнув из пропахшего мочой и подвальными миазмами подъезда, капитан глубоко и жадно вдохнул, как пловец после глубоководного заплыва, и огляделся вокруг, словно прощаясь с последними мечтами о благой жизни для всех, в том числе и для себя. Он был зол. Под его с виду грубой ментовской шкурой жила нежная, ранимая и мнительная душа. А такая душа вполне может быть и обидчиво-мстительной…

Пантелеймон остановился, ухмыльнулся, достал бумагу из кожаной папки и что-то на ней написал. Затем вытащил из той же папки печать, дыхнул на нее и тут же поставил оттиск. Соловушка-повестка не заставила себя ждать — прилетела и юркнула в Варварин почтовый ящик ядовитого-невзрачного цвета.

****

Когда старший следователь по особо странным делам Главного Управления МВД ХРЮ капитан Пантелеймон Мымрик зашёл к начальнику отдела, его шеф — полковник Булыга по кличке Булыжник — занимался туалетом: массировал свою, поседевшую за долгие годы службы, голову, закатывая поросячьи глазки. Впрочем, седины не было видно, ибо Булыга красил волосы, но, не смотря на эту процедуру, полковник всегда помнил о своей, пугающей молодых особей женского пола, седине. К тому же, Булыга боялся облысения еще потому, что его новая жена Зося была весьма молода и хороша собой. Комплексующий по поводу облысения, Булыга считал волосатость своей головы преимуществом перед другими полковниками и потому, через каждые полчаса, запустив десятерню в волосы, двигал в разные стороны свой скальп в тщетной попытке обеспечить приток крови к хиреющим волосяным луковицам.

Служака Пантелеймон услужливо подождал, пока командир, как он его любовно называл, закончил свою процедуру и обратил свой взгляд на вошедшего капитана.

— Здравия желаю! — выпалил вышколенный капитан, хорошо знавший привычки своего начальника.

Полковник Булыга откинулся на спинку кресла и, чтобы лишний раз подчеркнуть своё превосходство, не удосужился поздороваться в ответ, однако, улыбнулся капитану, как родной отец после долгой разлуки с блудным чадом, и предложил присесть.

— Извини, капитан, а как тебя там дедушка в детстве звал? — спросил неожиданно Булыга.

— Ээээ… Не помню… — не нашёлся, заторможенный после бессонной ночи, Пантелеймон.

— А бабушка?.. — гнул своё полковник.

— А бабушка звала меня Пантелеймошей, — доложил капитан по уставу чётко.

— Так вот, Пантелеймоша, у меня к тебе тут одно дельце есть. Небольшое… — надев очки, Булыга начал искать среди кипы бумаг, сваленных грудой на столе, дело для Пантелеймона. Наконец, дело нашлось. И полковник, радостный от того, что дело для капитана, наконец-то, нашлось, протянул его Пантелеймону и сказал:

— Дело свеженькое, только вчера нам передали. Выезжай срочно на место, ещё раз всё проверь и разнюхай. Докладывать лично мне!

— Слушаюсь! — выпалил Пантелеймон, вскочив по стойке «смирно».

— Слушайся, слушайся, мой мальчик… — изображая из себя доброго начальника, сказал сияющий Булыга, очень любивший послушных мальчиков. — Слушайся, и ты тоже станешь настоящим полковником.

ГЛАВА 2

Севастьян или, как его иногда называли друзья и коллеги, Сева — младший научный сотрудник Мамоновского филиала секретного нейро-психиатрического НИИ, официально именуемого «Конструкторское Бюро «ТягжМягш», как раз получил аванс, на который купил у таксистов бутылку мерзкого немецкого шнапса «Каммер-Кирш» и полуиспорченный лимон в овощной лавке. Впрочем, иных фруктов и овощей, как полуиспорченных, в овощном магазине отродясь не бывало…

Вообще-то, Севастьян — это была фамилия, а звали его Гарри. Люди частенько удивлялись, когда узнавали сей факт, и упрямо считали Гарика армянином, хотя нос у него был не вполне армянским. Сам же Гарик, сперва, отнекивался, утверждая, что никакой он не армянин, а потом смирился с этим недоразумением. Тем более, главный научный руководитель Севиной работы Вагиз Арутюнович Мкоян — единственный настоящий армянин с армянским носом в КБ — по этой причине благоволил Гарику более, нежели остальным мэнээсам.

Интеллигентная наружность Гарри нисколько не подкупала, а, скорее, даже вызывала вопросы, ибо она подчеркивала его чуждость всему, что вокруг него происходило. Даже очки, которые ему приходилось носить из-за дальнозоркости, были похожи на преграду, за которой вполне мог прятаться непонятной породы зверёк, что, собственно говоря, было недалеко от истины, ибо жизнь целенаправленно вырабатывала в нем изворотливость и цинизм. Как говорила народная пословица: хочешь жить — умей вертеться. «В нужных кругах…» — неизменно добавлял в таких случаях комсорг Санька Сандалетов.

Гарик вошел в свою комнату в общаге и закрыл на замок дверь, стараясь быть как можно не заметнее и делая вид, что его нет дома. И это не удивительно — с началом Горбачевской антиалкогольной компании местный комсорг Саня Сандалетов — мелкий шантажист — зачастил с обходами комнат общежития, выискивая нарушителей трезвого образа жизни.

И так: Саня Сандалетов — высокий, статный молодой человек, умеющий льстиво, но искренне улыбаться, когда это было необходимо, вызывал симпатию у старых хрычей, давно и удачно приноровившихся к ханжеской и лицемерной системе взаимоотношений. Это были ценные и опытные кадры, ибо они смогли выжить, и им хватило времени в совершенстве приспособиться, доказав очередной раз аксиому, что приспособленцы приспосабливаются и приспосабливаются, пока, наконец, совсем не приспособятся. Ко всему ещё, Сандалетов очень хорошо и мило умел изображать смущение, что ввергало в восторг самопочитания оных стариков. Но, однако, зачастую Саньку невольно выдавали бегающие, вечно озабоченные чем-то глаза. И хрычи, конечно же, понимали, что сей фрукт себе на уме, хотя и считали сие простительным, в силу молодых, а потому, ещё незрелых, устремлений, которые, в свою очередь, вызывали желание опекать и направлять…

Когда дело касалось какой-то, даже маломальской, выгоды, Сандалетов становился чрезвычайно деятельным, как клоп учуявший запах крови. Попасться Сандалетову со шнапсом Гарик не хотел — пришлось бы откупаться от комсорга той самой бутылкой шнапса или деньгами, в противном случае, грозило выселение из общаги за подобное нарушение. А разве на зарплату мэнээса проживешь на съемной квартире?

Так и есть — в дверь раздался чей-то стук, после чего Сандалетовский голос поинтересовался — дома ли Гарик. Не получив ответа, комсорг немного потоптался у двери и отправился искать новую жертву, что будет менее осторожна, нежели Сева. Гарик облегченно вздохнул и, нарезав лимончик, откупорил бутылку. Однако, вместо шнапса из бутылки появился сизый дымок, из клубов которого перед Севой возник… Самый настоящий джин!.. Правда, похожий больше… на черта или беса, что ли….

Гарик с изумлением смотрел на материализующегося джина и, когда тот обрел уже вполне осязаемую плоть, заикаясь от волнения, спросил:

— Эээээ… Вы, извиняюсь, джин?..

Полностью обросшее густой, чёрной шерстью существо с большим, белым, похожим на сердце, пятном на груди и шее, стояло, разминая отёкшие, от долгого сидения в тесной таре, конечности. Оно с удивлением и уважением разглядывало развешанные на стене плакаты с изображением титькастых Сабрины и Саманты Фокс и Шварценеггера, незаметным движением сравнив свой бицепс с Арнольдовым. Поняв, что весьма проигрывает накачанному культуристу, существо повернулось к хозяину комнаты.

— Я что — похож на джина? — спросило, мило оскалившись, существо из бутылки.

— Вообще-то я никогда не видел джинов, но ты не похож… — Гарик смолк, чтобы подобрать слово. — Как бы сказать… вроде бы на чёрта, что ли…

— А ты что — раньше видел чертей? — рассмеялось существо.

— Нет, не видел…

— В некотором смысле ты прав, я не джин… и даже не вискарик!.. — хохотнул, довольный своей шуткой, не джин и представился: — Хасан Абд Рахмани ибн Ха-Топа… из тех, кого вы называете чертями.

— Как-как?.. — переспросил Гарик, продолжая воспринимать существо за джина, ибо для него не было никакой существенной разницы между чертом и джином.

— Ха-Топа, говорю… — повторил чёрт.

— Ааааа… Старик Хаттопыч, что ли?..

— Ну, не такой уж и старик еще… — кокетливо произнес чёрт. — Всего-то семь соток годков еще… — после чего добавил, подыгрывая Гарику: — Слушайся и повинуйся мне, о человек!..

— Постойте, постойте!.. — возмутился Гарик. — Это вы мне должны повиноваться! Во всех сказках так!..

— А ты что — думаешь, в сказку попал? Нет, мой дорогой, это реальность! Я бы даже сказал, соцреализм!.. — чёрт с ухмылкой взял со стола газету «Правда» с фотографией Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева на передовице и сунул ту газету Севе под нос.

— Ну, ты мне еще про диалектический материализм задвинь и историю КПСС! — отмахиваясь от газеты, съязвил Гарик, явно опечаленный отсутствием шнапса и каким-то неправильным, по его мнению, джином-чертом.

— Историю КПСС?.. Да запросто! Вот, помню, сижу я, значит, на XIX съезде ВКП (б) в президиуме — как раз между Ворошиловым и Сталиным… Так Сталин мне и говорит…

— В президиуме?.. — удивился Гарик. — Съезда партии?.. Черт?..

— Ну, да… Я тебе больше скажу — в любом президиуме только черти и сидят! Людей туда вообще не пускают — не приматское это дело. Впрочем, тебе нельзя знать об этом…

Ха-Топа замолчал, оборвав свой рассказ, так и не поведав изумленному Гарику том, что же ему сказал Сталин…

— А как вы попали в эту бутылку? — поинтересовался Гарик.

— За лояльность к высшим приматам. Меня понизили, но из-за невозможности отнять навыки высокого порядка, засунули в бутылку.

Не в меру любопытный Гарик уже хотел спросить о тех, кто имеет навыки выше высоких и умеет засовывать целого чёрта в бутылку, как вдруг опять раздался стук в дверь, и Сандалетовский голос спросил:

— Сева, ты дома?.. Открой — я же слышу голоса!.. Кто у тебя там?..

Гарик не успел ответить, как Ха-Топа, воспользовавшись навыками высокого порядка, принял облик своего старого друга Иоганна Вольфганга фон Гёте, подошел к двери и, невзирая на отчаянные жесты хозяина комнаты, открыл дверь, запустив незваного гостя.

— Таааак… — удовлетворённо протянул комсорг, увидев бутылку. — Пьем, значит!.. Говорил тебе — попадешься у меня! А вы, товарищ, кто будете? У вас пропуск в общежитие режимного КБ имеется? — переключился Сандалетов на джина. — Сева, у тебя незарегистрированный в бюро пропусков гость? Ну, ты попал!..

Комсорг подошел к столу, вытащил из папки бланк протокола проверки комнаты и собрался уж было что-то писать, как Ха-Топа спросил у него:

— А вас, мил человек, давно не посылали плантации хрена окучивать?..

— Что?.. — растерялся Санька, не привыкший к такому обращению, ошарашено посмотрев на чёрта.

— Я говорю — не пойти ли вам в сторону бычьего фаллоса? — миролюбиво повторил чёрт. — Впрочем, могу предложить варианты: к примеру, в анус единорога… Дальше продолжать?..

— Я!.. Да я!.. — вскочил потерявший дар речи Сандалетов. — Да я на вас в партком жаловаться буду! Да ты у меня из КБ вылетишь!.. — и Санька стремглав выбежал из комнаты.

— В зад, похоже… — Ха-Топа проводил взглядом выбежавшего комсорга.

Гарик метнулся к двери и закрыл ее на замок, после чего вернулся к чёрту:

— Да ать твою рать! Что ты натворил?! Мало того, что из-за тебя мне шнапса не видать, так теперь точно из общаги попрут!..

— Да успокойся ты!.. — беспечно сказал джин. — Сейчас все улажу…

Джин сделал магический пас руками, как показалось Гарику, и… и исчез!.. Через секунду джин появился дымным серным столбом перед Сандалетовым и, материализовавшись в собственном облике, рыкнул на него так, что Санька от страха шумно наложил себе в штаны весьма пахучие экскременты.

— Сейчас я тебе, кансамолец ты наш, голову оторву, но сначала заставлю съесть горячее блюдо в твоих штанах! — сказал с широкой ухмылкой Ха-Топа, обнажив клыки.

— Ззззза что? — еле вымолвил Сандалетов.

— Зззззза Гарика! — передразнил его Ха-Топа.

Сандалетов, сотрясаемый от страха позорной трясучкой, недостойной бравого комсорга, упал перед Ха-Топа на колени и взмолился:

— Ннннне надо, пожжжалуйссста, я никому никогда не скажу, честное комсомольское!

— Хорошо, гаденыш! На первый раз, несчастный, поверю. Но помни — я за тобой, засранцем, буду приглядывать! — сказал Ха-Топа и исчез, оставив трясущегося от страха комсорга наедине с мокрыми штанами.

…В этот момент Гарри Таратута проснулся. За окном было уже утро, и вовсю светило солнце. Гарри вспомнил свой сон и сладко потянулся. Ему снились три совершенно обнаженные девушки невиданной красоты и нежности, он целовал их ноги и называл богинями… Правда, потом в сон ворвалась жена и, размахивая скалкой, точно свирепый янычар своим ятаганом, разогнала всех богинь к едрене фене, заявив своим появлением торжество атеизма… Ну, если и не атеизма, то монотеизма точно — поклоняться иным богиням, кроме как своей жене, Гарри запрещалось категорически под страхом Семейной Инквизиции. Одна только отрада и была у Гарри — работа!..

Эх, все же хорошо, что тогда бес Ха-Топа открыл ему тайны человеческого разума, благодаря которым Гарри сделал секретное психиатрическое открытие и стал самым молодым профессором Медицинской Академии Наук. Правда, имя пришлось поменять — это уж в КГБ настояли: в те годы всем секретным академикам и профессорам имена меняли — не избежал этого и Гарри Севастьян, ставший Гарри Таратутой и заведующим Мамоновской психиатрической клиникой.

Мамоновский филиал секретного нейро-психиатрического НИИ после развала Союза сократили и ликвидировали, а Вагиз Арутюнович же пошел на повышение, возглавив краевую психиатрию. Все в жизни Гарри Таратуты было шикарно, за исключением одного «но» — Санька Сандалетов, по кличке Сандаль, бывший комсорг, который внезапно на гребне перестройки подавшись из мелких шантажистов в рэкетиры, со временем стал лимонистым боссом, как называли индюков преступного мира, не нюхавших баланду, но изображающих крестных отцов мафии. И хотя у Таратуты с Сандалем никаких взаимных проблем не было, все же, Гарри избегал встречаться с Сандалем на великосветских мамоновских раутах — мало ли… Слишком, уж, хорошо они знали друг друга…

****

Вывеска проходной завода «Серп и молот», была подпорчена неуклюжей корявой припиской от руки — «и Яйцо», вероятно, намекавшей, что на заводе занимались ещё и сельскохозяйственным машиностроением, а может, и просто дело рук местной шантрапы. Контора металлургического завода не имела внушительного вида своего пращура — видок, скажем прямо, был, скорее, обратным от противного — унылый и сиротский: всюду царило запустение, валялся различный мусор, а сквозь щели ограды территории завода виднелись полуразваленные цеха, в которых некогда бурлила жизнь, с зияющими глазницами выбитых окон.

Важного вида, явно уже опохмелившийся охранник, бессмысленными глазами глянув в предъявленное капитаном Мымриком служебное удостоверение, показал тому путь к заводскому музею: вход в здание музея находился чуть поодаль по прямой, а потом направо и еще три раза налево — «В общем, там сам увидишь».

Пантелеймон продрался через заросли крапивы, по пути пару раз наступив в то, что в приличном месте валяться не должно ни коим образом, и оказался у старинных, густо крашенных с подтеками масляной краской, высоких дверей заводского музея. Как оказалось, двери были заперты изнутри. Не найдя кнопки звонка, от которого болтался лишь обесточенный провод, капитан уверенно и громко забарабанил в дверь кулаком. Вскоре послышался шум отодвигаемого засова, двери распахнулись, и перед взором капитана предстала… Варвара!..

— Что — арестовать пришел? Вот же дал бог соседа… — проворчала Варвара, увидев капитана и инстинктивно — на всякий случай — застегивая верхнюю пуговичку блузки.

— Нет… — смутился было капитан, но затем строго сказал: — Я здесь в связи с совершенным преступлением, а потому требую от вас, гражданка Дородная, оказать всяческое содействие проводимому мной следствию!

— Поглядите на него! — возмутилась Варвара. — С утра он мне все мозги проел, посадить грозился, а теперь — помогите ему!.. — с этими словами Варвара развернулась и пошла внутрь музея.

Капитан, секунду потоптавшись на пороге, проследовал за Варварой, которая уже подошла к каким-то дверям, распахнула их и сказала, махнув в сторону раскрытых дверей:

— Вот…

— Что вот?.. — спросил Мымрик, разглядывая Варвару с ног до головы и со знанием дела оценивая ее природные достоинства, успев за пару секунд раз пять мысленно изменить жене с Варварой. Блин!.. Такого от Варвары он не ожидал!..

— Место преступления — вот, говорю. Только с утра уже была группа из РОВД с экспертом и пёсиком — все облазили и никаких следов не нашли.

— Знаю, — ответил капитан. — Потому я и здесь.

ГЛАВА 3

Колька Селезнев, только что закончивший шестой класс, слонялся с утра без дела. Его тощая, по-детски неуклюжая фигура маячила в разных уголках городка, так он полноценно тратил своё летнее время, свободное от учебы и внимания родителей. У него, как у других, не было бабушки в деревне, а родители купить путевку в летний лагерь не смогли. Колькина мать — Алиса Селезнева — получала мизерную зарплату, работая медсестрой в заводском фельдшерском пункте. А его вполне законный, хоть и гражданский, отец Валька Распутин, уж, полгода как сокращенный с завода, перебивался случайными заработками. Предоставленный саму себе, Колька Селезнев, в конце концов, приходил к реке и ожидал здесь своего закадычного друга Стаса Мымрика. Это было место их встречи, они вдоволь здесь купались и загорали…

Когда-то давно, зимой 1941 года, когда фашистская авиация разбомбила единственный в округе мост, по льду реки была проложена дорога, по которой в тыл вывозили раненых бойцов и эвакуированных жителей, а также вывозили заводское оборудование. Говорят, тогда под лед провалилась полуторка с чекистами, перевозившими какие-то ценности. После войны власти пытались отыскать затонувший грузовик — но без результата. Потом долго еще — вплоть до развала СССР — в том месте купаться было строго запрещено. Это уже потом все дно реки излазили черные копатели да нырятели, но, однако, ничего не нашли. Говорят, еще в 1950-е годы какая-то юродивая бабка несколько раз сбегала из местной психушки и прибегала на этот берег, плевалась в воду и называла это место чертовым омутом и бесовской ямой. Потом эту бабку не то перевезли куда, не то усыпили, чтобы она не будоражила умы местных жителей своей религиозной чертовщиной.

Колька Селезнев сидел на берегу протоки и кидал обломки кирпичей, наблюдая на расходившиеся по воде кругами и повторял слова из своей любимой сказки про дурачка Емелю:

— По щучьему велению, по моему хотению…

И вдруг, после очередного броска осколка кирпича, вода в протоке забурлила, словно откуда-то со дна вырвались клубы воздуха, и на поверхность всплыла огромная щука со старым, полусгнившим деревянным ящиком (длиной около полутора метров и толщиной примерно полтора десятка сантиметров) в пасти. Она подкинула ящик к берегу и, с силой ударив мощным хвостом по воде и окатив Кольку брызгами, исчезла обратно в пучине протоки.

— Ружье, наверно!.. — подумал обрадованный Колька. — А то и винтовка какая!.. Пацаны обзавидуются теперь!..

Колька мигом спрыгнул в воду и вытащил ящик на берег, после чего смыл с него ил. На заколоченной гвоздями крышке ящика была частично сохранившаяся, выполненная белой краской трафаретная надпись, которая, как смог разобрать Колька, гласила: «Соверше… о …ретно! Опасный груз! Не вскрывать! Соб… енность государства! Под охран… НКВД!» Под этой надписью той же белой краской от руки кистью было написано: «Ст… ший упол… че… й отдела секре… х ценно… и оккул… ых артефа… в майор НКВД Федор Куроч… ин».

Колька пнул ящик ногой, отчего тот рассыпался, и средь обломков ящика в остатках сгнившей мешковины показался — к глубочайшему Колькиному разочарованию — лом… Обыкновенный лом, а никакая не винтовка… Обычный лом, какой есть практически в каждом доме. У Колькиного отца в гараже два таких… Колька взял в руки лом и осмотрел его — так и есть! — обыкновенная говенная железяка, не имеющая никакой ценности. Правда, с каким-то странным значком…

Колька обеими руками раскрутил лом и выкинул его подальше в прибрежные кусты, после чего побрел домой: каникулы — каникулами, в обед по расписанию! Разочарованный Колька ушел с берега прочь и уже не видел того, как вода в протоке — в том самом месте, откуда всплыла щука с ящиком в зубах — булькнула еще раз, выплюнув на поверхность какой-то бумажный лист, пожелтевший от времени, который поплыл по течению вниз. Лишь пролетавшие над медленной рекой стрекозы могли с высоты своего стрекозиного полета увидать тот листок с изображением орла, сжимающего в своих когтистых лапах венок из дубовых листьев с многоизогнутум крестом в центре венка. А если бы те стрекозы умели еще и читать, то, наверняка, они прочли бы и напечатанный готическим германским шрифтом текст со странным словом Ahnenerbe…

****

Получив повестку, Варвара Петровна подчёркнуто громко запричитала. Она связала свой небольшой промысел — продажу самопальной водки — с появлением повестки, грозящей подорвать её небольшое благосостояние.

— Несчастная я женщина! — причитала пьяная Варвара, сидя на кухне, широко раздвинув ладные крутые бедра, хлопая по ним своими мягонькими ладошками, одновременно хладнокровно биясь головой об трубу отопления. Но Пантелеймона, как назло, не было дома и его сердце осталось нетронутым. Ментовская жена — Лизавета Мымрик, вернувшись с ночной смены в базарном ларьке, спала, как убитая непомерной жизнью лошадь. Мымрик-младший где-то слонялся без дела.

Гул доносился с пятого Варвариного этажа по стояку до подвала. На третьем этаже жили сумасшедшие Мосины — они могли подумать, что угодно. На втором обрадовались — решили, что идут ремонтные работы. На первом этаже никого не было — хозяин уж как полгода был не то в отъезде на заработках, не то в СИЗО… В подвале же произошло некоторое возмущение.

Местный воевода нечисти — подвальный бес Карл — в это неподходящее время принимал гостей: мелких бесов и бесенят подотчетного ему района: Ха-Топа, Ха-Пито, Ха-Пупо, Ха-Моно, Ха-Вишня… Средь них находился и Варварина отрада Ха-Куко — так себе бесишко. Сам же Карл, по собственной легенде, происходил из благородного рода замковых привидений. Но вся районная нечисть знала, что его произвели в бесы за то, что Карл в свою земную бытность, хотя это тоже вполне могло оказаться очередной ложью, преуспел в написании кляуз и доносов, благодаря которому сгинули многие несчастные людишки. Ха-Куко преданно делал вид, что верит россказням беса Карла, и даже сам придумал и распространял среди других бесов выдумку, будто высокая желчь Карла появилась в районе Бермудского треугольника от соития страха чёрных людей и жестокости работорговцев. Неуклюжая выдумка с человеческими грехами снискала у Карла симпатию.

Вообще-то, Ха-Куко слыл большим драчуном, довольно часто затевал драку с другими бесами, поэтому они его сторонились. Вроде бы был, на первый взгляд, спокойным, но, ни с того, ни с сего, из-за какой-либо мелочи, мог вспылить. У него был отломан один рог — награда за буйный нрав. Ко всему ещё, он был не столь волосат, вернее шерстист, как остальные бесы, и мог бы сойти по объему волосяного покрова за обычного уроженца южных регионов.

Сейчас бес Карл производил в учебно-показательных целях прилив желчи у валявшегося в подвале вечно пьяного сантехника Матроскина, которого погнала из хаты вон его родная жена. Матроскин сидел, бездумно вращая глазами, растопырив пальцы, будто приготовился вцепиться кому-то в горло.

За всем этим равнодушно наблюдая, поодаль лежал кот в клетчатых штанах с подтяжками — кот Васька был приёмным сыном сумасшедших Мосиных с третьего этажа. Васька любил сбегать от своих чудаковатых хозяев. Причем, сбегал непременно в подвал — понаблюдать за Карлом…

— Человек — есть паразит Земли! — важно сказал Карл, указав пальцем вверх, и в этот же самый момент вдруг раздался Варварин стук по трубе. Обычно бесы не обращали внимание на такие мелочи, но Карл подозрительно посмотрел на Ха-Куко, и в это время сантехник Матроскин вышел из анабиоза, в который ввел его Карл, и открыл глаза.

— Уаааа!.. — завопил Матроскин и кинул в Карла рабочим орудием труда сантехника — разводным газовым ключом. И, конечно же, промахнулся…

Тем временем Карл опять взял ситуация под контроль, и Матроскин снова захлопнул глаза и приумолк.

— Человек — есть живой механизм для производства дерьма, — продолжил урок Карл.

Но тут опять послышался металлический гул стояка. Карл намекающе посмотрел на Ха-Куко.

— Это, по-моему, тебя… — сказал он ему строго, указав на трубу.

Ха-Куко, елейно потупившись рылом, откланялся и извернулся в квартире своей ласковой хозяюшки, дымным серным столбом встав перед Варварой… Сквозь пелену слёзной влаги она не сразу рассмотрела свою последнюю отраду, а рассмотрев, не промахнулась — она бросилась на шерстистую, костлявую бесовскую грудь с криком:

— Ой, посодют меня одинокую!.. — и, выдвинув нежнокожую челюсть, разъяснила: — Менты, волчары позорные, дело шьют!..

Ха-Пупо нахмурился — он прекрасно знал о том, что в милиции очень хорошо умели шить дела. Там с этим справлялись даже лучше, нежели с поиском и ловлей опасных преступников. Иногда даже казалось, что сотрудников органов специально готовят в швейном техникуме. Ну, по крайней мере, практику они в нем проходят точно…

****

Три неразлучных еще со школы подружки, полуграции Вера, Надя и Люба решили заняться бизнесом. Они целых два битых часа усиленно мозговали, отчего даже очень устали с непривычки, но они так и не могли решить, чем бы им заняться. И, в конце концов, за неимением других талантов, решили, все-таки, заняться проституцией. На волне подъема кооперативного движения подружки зарегистрировали швейный кооператив и заняли некую площадь в подвале дома по улице Космонавтов, причем, с отдельным входом, а на улице к стене над дверью прибили вывеску, которая гласила, что здесь находится мастерская по пошиву одежды «Сосёнка». Оборудовали помещение для утех кроватями, на всякий случай принесли откуда-то некое подобие швейных машинок, расставив их по столам, подобранным возле свалки у столовой, развесили ковры и разные цветастые плакаты да картины, которые они утащили из ленкомнаты завода и из раздевалки местной бани, накупили спиртных напитков, сами приготовили закусочки… И всё у них пошло, как по маслу… И клиенты пошли… (Была в «Сосёнке» и своя «Книга жалоб и предложений». Буквально за месяц работы заведения, «Книга» наполнилась такими отзывами, что, воспитанному в духе семейных ценностей человеку, было откровенно стыдно читать ее. Впрочем, многие мамоновцы из числа тех, у кого наблюдался недостаток денежных средств, дабы оплатить услуги граций, приходили в «Сосенку», как в библиотеку, с одной лишь целью — почитать ту «Книгу». Через некоторое время «Книга» исчезла, а затем на прилавки книжных магазинов вышел новый эротический бестселлер анонимного автора Х.Т., в котором многие без труда узнали действующих лиц заведения и их клиентов.)

Однако, не искушенным девушкам вначале пришлось работать в долг, потому что у большинства клиентов просто не было денег, а некоторые клиенты, вообще, напивались и начинали буянить и обзывать их всякими нехорошими словами. Тогда героини кооперативного движения обратились к культуристу и жесткому парню Дамбе Богдану Хутухтовичу, чемпиону Мамоновского района по боксу, отсидевшему три раза по пятнадцать суток. Богдан защищал девочек, выбивал долги и обламывал рога разбушевавшимся клиентам. Надо сказать, что он и сам был неравнодушен к противоположному полу и бухал, как настоящий мужик. Напиваясь, Богдан говорил, что в прошлой жизни он был хутухтой всея Монголии Джебцзюдамбой, и что он от него унаследовал страсть к бабам и кутежам. Но девочки на него нисколько не обижались, наоборот, старались всячески ублажать его. И жили они, как говорится, душа в душу — как одна большая семья. Шведская, причем…

Однажды, когда, все клиенты разошлись, а новых не ожидалось по причине сильных осадков в виде дождя, боясь промокнуть, девушки решили остаться и заночевать в борделе, как вдруг неожиданно в дверь кто-то назойливо позвонил.

— И кого это чёрт в такую погоду носит? — недовольно пробурчала Вера и пошла открывать.

Открыв дверь, в свете сверкнувшей молнии Вера увидела настоящего черта и завопила, сделав попытку сбежать. Но чёрт изловчился, закрыл её рот лапой, и занес обратно в помещение для увеселений. Увидав беса, сгребшего в охапку Веру, Надя и Люба схватили, что попало под руки, и приготовились обороняться.

— О!.. Здравствуйте, милые девушки наилегчайшего поведения! — сказал, как можно ласковее, чёрт. — Не бойтесь меня, я вам не причиню никакого вреда, более того, обещаю покровительство, ибо у нас с вами одно общее дело. А зовут меня Ха-Топа.

— Ты нас не съешь? — спросила Надя, дрожа от одного вида ласкового оскала Ха-Топа.

— Я милых, красивых дам не ем, — сказал гордо Ха-Топа, — я ими предпочитаю пользоваться! И притом за солидное вознаграждение!

— А не хотите у нас заказать костюмчик? — игриво поинтересовалась Люба. — Троечка бы вам очень пошла…

— Что ж… Троечка — так троечка… — ответил, смеясь, Ха-Топа. — Я и троих осилю…

****

Как известно, Луна обращена к своему сюзерену всегда одной и той же стороной. Десятки тысяч астрономов, как профессиональных, так и любителей, каждую ночь нацеливают на луну свои телескопы. Кто это проделывает исключительно из любопытства, а кто и ради познаний. Как бы там ни было, но этой ночью мамоновский астроном-любитель Сидор Чекушкин, глядючи на небесное светило в свой самодельный телескопишко, зафиксировал на темной стороне Луны слабую вспышку странного света. Как ему удалось заглянуть на обратную сторону земного сателлита — доподлинно не известно, однако, Сидор Чекушкин тут же написал письмо, в котором он подробно описал увиденное, и, как только открылось почтовое отделение Мамоново, отправил то письмо по трем адресам — в Российскую Академию Наук, в NASA и в Спортлото.

Уже через пять минут после того, как Сидор Чекушкин скинул на почте письма в ящик для сбора эпистолярной макулатуры, по Мамоново поползли разные слухи. Уфологи, радостно потирали руки, утверждая, что, наконец-то, прилетели инопланетяне и научат землян таким высоким технологиям, как, например, излечение рака и иных смертельных заболеваний, создание альтернативных источников энергии, преодоление пространства без временных затрат, а также, как догнать и перегнать Америку, гнать самогон из воздуха, и решат извечные два российских вопроса — что делать и кто виноват.

Третий извечный российский вопрос — кому на Руси жить хорошо — населению Мамоново, впрочем, как и населению всей страны, был понятен и без всяких там инопланетян, а потому мамоновцы всячески стимулировали своих чад хорошо учиться в школе, дабы поступить в институт, после окончания коего устроится чиновником или пойти в депутаты. На худший случай — устроиться на работу «в офис». В маргинальной же среде Мамоново существовала альтернативная версия того, кому на Руси жить хорошо, от того выходцы из той среды стремились исключительно в рэкетиры и проститутки.

Сторонники Теории Мирового Заговора, столь любимые главврачом местной психиатрической больницы, заговорили о том, что Рокфеллер Ротшильдов, войдя в сговор с масонами, сионистами и ниндзя из клана Тамплиеров, произвел на Луне испытание нового барротермонаномакроядерного оружия с целью поработить всю Землю.

Бабки же на мамоновском базаре, подозрительно оглядываясь и крестясь, зашептались о скором пришествии на землю Дьявола, о скором Конце Света, после чего потянулись в мамоновскую церковь святого Владимира Самозванного, дабы поставить свечки во спасение своих душ и банковских сбережений.

Жизнь, с ее всевозможным, втекающими и вытекающими парадоксами и хитросплетениями, неспешно текла, а Сидор Чекушкин, который был не только астрономом-любителем, но и дворником мамоновского ЖЭУ-5, терпеливо мёл и мёл двор. А двор нуждался в том, чтобы его мели, дабы постоянно поддерживалась видимость чистоты. И он чувствовал свою нужность, временами. И в такие минуты, не очень любивший людей, Чекушкин от доброты душевной подкармливал голубей, называя их божьими птицы, с чем категорически не соглашался несмышленый Стас, сынок Пантелеймона, который утверждал, что голубь — это птица мира.

— Дурик!.. — беззлобно, с чувством собственного превосходства, спорил Чекушкин. — Человек не может жить в мире, ибо он, как животное — кто победил тот и прав!

— Мы за мир во всем мире! — отвечал гордо заученной в школе фразой Стасик.

— Лицемер и ханжа растёт… — недовольно бурчал Чекушкин и жалел мальчика, который совершенно ещё не знал оборотную сторону жизни.

ГЛАВА 4

Отец Онуфриян с утра, уложив свои пухлые ручки на упитанный до безразмерности живот, мерным шагом обошёл свои владения, хозяйским взглядом оглядывая огрехи и замечая малейший непорядок. Он этого не терпел… Онуфриян очень любил порядок… Проходя мимо широких окон прицерковного дома, в котором отразилась его сдобная физиономия, он полюбовался собой и завернул в погребочек… Налил себе полную чару «Кагорчика» и основательно хлебнул… Выйдя из погребка, с приподнятым духом, он столкнулся с вечно недовольным почтальоном Печкиным и получил от него, как говорится, из рук в руки, телеграмму из Епархии от владыки Аристофана, из которой следовало, что он — дьяк Онуфриян — назначается настоятелем мамоновской церкви святого Владимира Самозванного вместо умершего ночью в мамоновской больнице уже весьма дряхлого отца Иннокентия. Конечно же, отец Онуфриян сразу же сообщил эту весьма радостную весть своей жене — матушке Ефродунии, повелев той готовить к вечеру праздничный стол со скоромными блюдами да охлажденными горячительными напитками. Сам же новоиспечённый настоятель отправился в теперь уже свою церковь — надо было подготовить помещение для отпевания отца Иннокентия, чье тело должны были привезти из морга завтра с утречка. Отец Онуфриян сам соборовал умирающего настоятеля, а потому и исповедовал его.

Когда отец Онуфриян, обуяненный радостью, вошел в храм, к нему тотчас, не спеша, подошла одетая во все черное баба Клава, продающая в храме свечи, крестики с иконками и иную сопутствующую продукцию. Баба Клава была основным осведомителем, в обязанность которой вменялось дважды — перед утренней и вечерней службами — осведомлять настоятеля о всех мамоновских происшествиях и слухах. Теперь баба Клава пришла на первый свой доклад к новому настоятелю.

Баба Клава, как оказалось, к удивлению отца Онуфрияна, для простой свечницы знала очень даже много. Как оказалось, в Мамоново происходит весьма много различных событий, о которых, будучи прежде простым дьяком, отец Онуфриян не догадывался и не знал. К примеру, как рассказала баба Клава, этой ночью из заводского музея пропало чучело знатного сталевара Каземира Ломова, а бабки на базаре поговаривают, что без бесов тут не обошлось, что чучело могло сбежать и само…

Норку Колесникову опять избил пьяный муж, а Лизавета Мымрик устроилась на работу в ларек к Ашоту, что Лизаветкин муж лично пообещал пристрелить Ашота, если тот полезет к Лизавете за «платой» за трудоустройство, что Колька Селезнев кидал в реку кирпичи, что Ленка Сапрыкина из 9-«А» спуталась греховной связью с женатым соседом, что из реки выплыла щука и вынесла на берег ящик с надписью «НКВД», что в ящике был лом со значком, что Андрюха Разин при выезде из Мамоново задавил на самосвале снежного человека, что Варварку Лизаветкин муж обещал посадить и прислал ей повестку на допрос, что Зойка-Мезазойка снова и опять — в очередной 21-й раз — вышла замуж, что Колька Селезнев выкинул лом в кусты, еще много разных новостей и слухов, которые отцу Онуфрияну, как грамотному оператив… ээээ… церковнослужителю предстояло просеять сквозь сито разума, как учили, и отобрать действительно важное и стоящее для рапорта.

— Что с них возьмешь… — думал Онуфриян, слушая бабу Клаву. — Абсолютно безграмотный контингент, распускающий вредные слухи… Впрочем, в институте кагэ… ээээ… в семинарии нас специально обучали работе со слухами, так что надо бы вспомнить лекции… Конспекты поискать, если Ефродуния не выкинула…

Отец Онуфриян прошел в алтарь — надо уж было готовиться к обедне, как вдруг странная мысль, подобно молнии, пронзила его мозг — Ломов!.. Отец Онуфриян, так же пивавший с Ломовым во времена своей семинаристской юности, нутром чувствовал, что факт исчезновения чучела сталевара, ящик НКВД со значкастым ломом, услышанное на исповеди от отца Иннокентия и разговоры о бесах — все это как-то связано между собой.

— Надо бы заводской музей освятить, — подумал отец Онуфриян, — бесов поизгнать, однако… А может, к Карлуше обратиться?

Поп Онуфриян взял в каждую руку по дымящемуся кадилу и неистово ими замахал, благо своды в храме были высокими, словно средневековый рыцарь моргенштернами, или какой шаолиньский монах нунчаками, как и учили его в семинарии на тренировках по рукопашному экзорцизму.

****

Кому могло понадобиться чучело, да и для какой надобности? Старший следователь по особо странным делам капитан Мымрик сходу выдвинул несколько версий.

Первая: кража с вредоносной целью, чтобы уничтожить замечательное чучело, в том числе и путем захоронения. К слову, в Мамоново уже давно некие активисты из ЛДПР — Латерально-Дундокротической партии района — предлагали захоронить чучело, предав его земле или кремации, и не раз продвигали в местный Совет по этому поводу законопроекты, однако, все их попытки разбивались об вето, неизбежно налагаемое на эти самые попытки представителями коммунистической партии.

Стас Мымрик-младший — сын пятиклассник, смышленый парень — подкинул вторую версию: это могли сделать залётные шаромыжники, чтобы возить чучело по отдалённым деревням и показывать за деньги. Хотя версия была не очень серьёзной, Мымрик-старший пообещал Мымрику-младшему, что будет рассматривать и этот вариант возможных событий.

Третья версия: хищение, совершенное группой неустановленных лиц, предварительно вошедших в сговор, с целью перепродажи в другой музей или частную коллекцию.

Четвертая версия от Лизаветы: его украл новый русский, чтобы попонтоваться, то есть, чтобы выставить чучело сталевара у себя в огороде.

Была и пятая версия, к которой он сам относился с большой настороженностью: чучело выкрали с целью обожествления Каземира, то есть идолопоклонничество.

Впрочем, возле музея околачивались довольно странные личности, у которых была своя оригинальная версия — чучело похитили инопланетяне. Но эти личности не выказывали своих блаженных причуд, а потому ничем не мешали Мымрику. Да и какой человек, находясь в здравом уме и рассудке, может поверить в существование каких-то там пришельцев? Основная масса мамоновцев, давно отученная во что-либо верить, естественным и здоровым образом, вообще, ни во что не верила. И в космос она не очень верила, предпочитая по старинке веровать в чертей да леших, как и их далекие предки в каком-нибудь допотопном каменном веке. Что же, как сказано в писании — да воздастся каждому по вере его…

Бабки же на мамоновском базаре, неистово крестясь, поговаривали, что чучело Каземира Егоровича вполне могло само ожить и сбежать, что без бесовской силы тут не обошлось. Потому бабки стали еще больше коситься на приходившую на рынок за овощами Варвару. Да и мамоновский поп Иннокентий, пусть нехотя, но маслица в огонек бесовщины плеснул, умудрившись умереть в день кражи чучела. А ведь именно отец Иннокентий отпевал Каземира Егоровича — тайком, ночью в заводском клубе, где стоял гроб с упокойным… Говорят, что поп Иннокентий, которому уж за 90 лет было, в молодости в НКВД служил, а как на пенсию вышел — грехи замаливать пошел.

Бабки во всем видели тайные знаки, даже где их — знаков этих — и отродясь никогда не бывало.

****

Вылитая тургеневская девушка — опрятная, нежная и во всех смыслах приятная — Алиса Ивановна Селезнева, медсестра заводского медпункта, была уроженкой Мамоново, как и ее мать, и мать ее матери, и той тоже, и мать ее… Алиса Ивановна как раз была на ночном дежурстве, а потому, приглушив свет, тихонько позвякивала ложечкой в стакане чая, размешивая облепиховое варенье, и предавалась воспоминаниям о своих прежних приятных грехах. Но вскоре приятные воспоминания были вытеснены тревогами вчерашнего и сегодняшнего дня…

После восьмого класса Алиса пошла в медицинское училище, по окончанию которого некоторое время проработала медсестричкой в детском саду, который закрыли из-за того, что у совсем обленившихся жителей Мамоново перестали рождаться дети. Тогда она устроилась на завод. Там-то старая фельдшерица Клара Исааковна, что уж померла лет двадцать как, и поведала молодой еще Алисе, что тот старый мудак-пенсионер, что приходил ставить капельницу гемодеза после запоя, и есть тот знаменитый некогда сталевар Ломовой, более того, он является отцом ее бабки Лукерьи, царство ей небесное, что лично ее маму — маму Клары Исааковны — Каземир Егорович, потрясая своим рыжим вихрастым чубом, ночью тайком прибегал просить принять роды у Феофеклы Токаревой. В 1927 году, кажись, это было… Отец Токарев Феофеклу-то топором зарубил, когда она принесла в подоле, будучи не замужем, но младенца пожалел — девочку Лукерьей назвали. Вечером милиция арестовала отца Феофеклы, и больше его никто никогда не видел.

Алиса Ивановна отпила чая и надкусила пряник — хороший пряник, надо бы домой не забыть таких купить. А кроме Лукерьи, у Каземира Егоровича было еще двое законных сыновей и пятеро внуков — все также отменные сталевары были. Но сын один на войне погиб, второй сгорел, когда печь прорвало и раскаленный метал…. Брррр… Не дай бог никому… Все пять внуков, из которых только двое женаты были, погибли вместе со своими семьями в авиакатастрофе над Черным морем, когда от профсоюза, как знатные сталевары-передовики, путевку в болгарский санаторий получили — в Варну летели… Короче говоря, от большого семейства Каземира остался только он один сам… Ну, если не считать Алисы и ее сына Кольки, которых Каземир не признавал и даже не знал об их существовании, хотя, вроде, должен был помнить дочь свою Лукерью… А потом и сам помер, да чучело из него для музея сделали… Алиса и сама боялась ходить в тот музей из-за того чучела, и Кольке запрещала. А вот теперь чучело исчезло… И бабки на базаре шепчутся — бесы, говорят, шалят, а чучело и вовсе само убежало… Жуть!.. Не стоило слушать этих бабок… Теперь все дежурство, вздрагивая от каждого шороха, так и просидишь — не уснешь…

Эх, хоть бы кто ногу сломал, что ли — так, глядишь, в суете и дежурство быстрее пролетит. Но, как назло, ногу ломать никто не спешил…

****

Однажды поздним вечером в бордель «Сосёнка», который в конспиративных целях назывался пошивочным цехом, что, собственно говоря, никого не водило в заблуждение, закатилась компания Сандаля. Быки и телки очень быстро нашли язык. После того, как они хорошо покуролесили, Сандаль выпроводил лишние уши, оставив подле себя самых крутых быков, и объявил девушкам лёгкого поведения, что теперь он — Сандаль — будет у них крышей.

— Надеюсь на полюбовное взаимопонимание, не то, сами понимаете, проблемы будут гарантированы! — пригрозил вполне интеллигентно Сандаль. — В том числе и проблемы со здоровьем…

— Ага, — сказала смешливая Надя, — надейся и жди, и не мороси!

— Как бы у тебя самого крыша не прохудилась! — ответила на предложение Вера.

— Высказанная надежда на взаимопонимание — это почти что предложение выйти замуж, но мы вынуждены отказать, из-за несовместимости характеров! — объявила и Люба, в знак несогласия одевая обратно ажурные трусики.

— Что ж… — сказал Сандаль, — Будем вас учить уму разуму. Сейчас будем каждый отдельный глаз на персональную жопу натягивать, чтобы вы не моргали не по делу, а потом всем скажем, что так и было с самого рождения. Усекли?..

Но тут объявился Дамба. Хотя Сандаль стушевался, но не подал вида. А испугался он отнюдь не кулаков Дамбы… Вовсе нет… Вокруг было достаточно быков и торпед, чтобы обломать того, но дело портило то, что Богдановский дядя — уголовный авторитет по кличке Брысь — был в Мамоново смотрящим. Все в Мамоново знали, что Брысь давно точил зуб на Сандаля — у него уже были с ним стычки из-за беспредела, творимого «сандалятами», как выражались в Мамоново. У Сандаля было уже достаточно сил, чтобы замесить Брыся, но он не желал больших разборок, грозящих кровавой войной с уголовным миром, и для Сандаля игнорирование Брыся было бы лучшей линией поведения. Но и отступать было нельзя — перед своими быками авторитет потеряешь.

— Ты кто такой? — начал издалека Сандаль.

— А ты кто такой, чтобы у меня спрашивать, кто я такой? — парировал Дамба.

— Слышь, Дамба, ты бы не влезал не в свои дела? А?.. — начал втирать Дамбе Сандаль. — И вообще, лучше с нами дружить, чем не дружить. Я могу оставить тебя здесь, и ты будешь заниматься тем же, чем и сейчас, но при этом будешь нашим братаном. Делиться надо, девоньки и мальчики.

— Слышь, ты, геморрой недоделанный, ты кого, фраер, здесь лечишь?.. — изъяснился дерзко Дамба, подхваченными в КПЗ и от дяди словами. — Канал бы ты отсюда со своими сандалятами…

Сандаль понял, что ему не оставляют выбора, что пора бы и проучить этого, попутавшего берега, шмаровоза, и свистнул громко, как настоящий Соловей-разбойник. Тут же на свист босса набежали быки, и началось месиво. Дамба выдержал первый натиск, уложив нескольких, но силы были неравны… А в это время девочки успели сбежать…

Сандаль остановил бойню, чтобы быки не забили Дамбу окончательно — это было не в его интересах. Замочи он Дамбу по беспределу — блатные точно Сандаля на перо поставили бы…

Когда Дамба немного пришёл в себя, Сандаль, глядя ему в заплывшие от ударов глаза, сказал:

— Мы будем наведываться каждый день, пока вы тут не проникнетесь к нам пылающей любовью.

ГЛАВА 5

Иногда время летит как пуля, выпущенная бегущим за недругом ревнивцем, иногда плетется как старая, хромая, некормленая жадным хозяином ослица, тянущая в крутую гору тяжелый воз, а в Мамоново оно как будто шло, шло, упало и заснуло под забором, где и лежит себе, засиженное зелеными мухами… Но даже в этой серой будничности можно было найти то, чем успокоить свой истомленный удручением взор — будь то отражение на глади чёрных больших луж белоснежных, невесомых облаков, каждый раз терявших очертания под колесами проезжающих автомобилей, или неожиданный вид проплешин домов, обнажавших красные, веселые кирпичные кладки на серой штукатурке зданий, или же неунывающий кот Васька, который важно расхаживал в своих штанишках по двору дома на улице Космонавтов. Сегодня на нем были синие штаны с красными полосками, отчего кот стал похож на настоящего, прожигающего жизнь нэпмана. Завидев кота Ваську, несуразная фигура слесаря Матроскина, поддатого водкой, а потому жаждущего общения, косолапо двинулась к нему.

— Здорово, кот! — почесав свой красивый красный нос, поздоровался Матроскин.

— Ассалам алейкум! — ответил Васька на приветствие.

— Ты куда идёшь?

— Иду на поводу чувств, — пошутил Васька.

— А куда тебя ведут чуйства? — продолжал гнуть своё Матроскин.

— Куда глаза глядят!

— А куда глаза глядят?

— Слушай… –. кот сделал попытку прервать не обремененный смыслом диалог. — Тебе что надо?

— А ты знаешь, кто я? — продолжал Матроскин.

— Ты — алкаш Матроскин, — ответил кот.

— А вот и нет! — нисколько не обижаясь, сказал Матроскин. — Теперь я — Хаусмейстер в нашем кондоминиуме.

— В каком ещё кондоме? — спросил с тревогой в голосе Васька.

— Ну, в этом… нашем доме… — успокоил его Матроскин и неожиданно спросил: — А ты знаешь, кем я раньше был?

— Наверное, полосатым попугаем, — не задумываясь, сказал Васька.

— Ну, это было в прошлой жизни… — не согласился Матроскин. — Я имею ввиду, до того, как я стал алкашом?

— Трезвенником что ли?

— Правильно! — обрадовался Матроскин. — Я был философом!

— Правда? — обрадовался и кот. — Меня тоже иногда называют Филозовым.

— Вот! — еще пуще обрадовался Матроскин. — Оказывается мы с тобой коллеги.

— Ты что в коты хочешь записаться? — с подозрением спросил Васька.

— Было бы не плохо… — мечтательно сказал Матроскин и, понизив голос, сказал: — Черти хотят разрушить наш дом!

— В смысле? — поинтересовался кот.

— Ты слышал сегодня стук? Аж, дом ходил ходуном…

— Ну, слышал… — удивленно сказал Васька. — Но ты же сам в это время ходил ходуном.

— В смысле?.. — настал черед поинтересоваться Матроскину.

— В это время Карл проводил над тобой опыты, — выдал кот.

— Вот сволочь! — разозлился Матроскин. — И это всего за какой-то пузырь самопала!

В этот момент Матроскина кто-то окликнул, и слесарь поспешил к новому собеседнику. Кот Васька собрался было идти дальше, как ему под ноги откуда сверху упала визитная карточка. Васька поднял карточку и прочитал: «Побираю. Обращаться к черту Ха-Пупо».

****

Бес Ха-Куко успокоил свою обиженную повесткой любовницу, по старой примиряющей привычке пощекотав Варваре одно местечко, и сказал ей на розовое ушко:

— Помогу, защищу, отомщу!

Немного подумав, Ха-Куко поднял скрюченную правую лапу до уровня груди, левую заложив за спину, уставил крючки глаз в верхний угол кухни на притаившегося там паучка-разбойничка — изобразив позу героя, но потом как-то осекся и сказал хозяйским голосом:

— Глупая ты баба, кто ж тебя за водку посадит-то — да ею кто не лень нынче торгует. Водка, она вещь такая: сегодня я у тебя водку беру, завтра ты у меня — кому нужнее. Водка — дело такое, необходимое при любой власти и погоде. И когда отменяют водку, следом наступает безвластье, ибо сама водка отменяет власть…

(…Отсутствие оной водки в продаже всегда приводило страну к катастрофическим последствиям, причем, к таким, что не дай бог… К примеру, та же Февральская революция произошла через пару лет после того, как царь Николай ввел ограничения на продажу сего, столь любимого в народе, напитка — вплоть до сухого закона во время Первой Мировой войны, да и СССР затем развалился не иначе, как после печально знаменитой горбачевской борьбы с пьянством, вызвавшей многокилометровые очереди за сей национальной идеей, отодвинувшими на задний план идеалы и завоевания социализма, который не смог конкурировать с водкой…)

Варвара перестала всхлипывать, услышав ответ беса, в котором мало что поняла, и спросила:

— А за что тогда, блин?

— За что, за что… — намекающе переспросил Ха-Куко.

— Ааааа!.. — догадалась Петропавловна. — Кажется, я знаю, кто это — это мой рыжий сосед, пес-собака-мент! Он меня к тебе ревнует и хочет за это меня посадить! Он мне намедни грозился — говорит, посажу за скотоложество!

— Это я скот?! — прогнусавил Ха-Куко.

— А то кто же? — деланно возмутилась пьяная Варвара.

— Ну, он у меня попляшет, козэлино! — выдал бес и, всё также, не сводя глаз с паучка, облизнулся.

Паучок, почувствовав уготовленную ему участь, учинил побег, выискивая какую-нибудь спасительную щелочку. Но разве может паучок спастись от длинного и когтеватого бесовского пальца…

Ха-Куко, не меняя позы, накликал Карла. Подвальный бес появился, однако, не став материализовываться, и его грузная фигура, отражаясь в зеркалах, троилась в трюмо, изрядно засиженным мухами, и потому основательно увеличивавшего природную рябость Карловой морды.

Ха-Куко красиво раздул пяточковые ноздри и сверкнул глазами, являя собой край негодующего раздражения.

— Милостивый государь! — сказал Ха-Куко в никуда. — Нас обидели! Мент — волчара позорный! — дело шьёт и пришивает арестантские пуговицы!

Карл оценивающе посмотрел из зеркала на Варвару Петровну. Ему понравилось слово «нас» — звучало авансирующе. Варвара же, хоть и привыкла к разным бесовским чудесам, стояла, как разинувшая пасть греческая каменная кариатида под спудом навалившейся тяжести.

Карл, наконец, шумно материализовался и, выпав из зеркала, зацепившись копытом за провод Варвариного фена, шлепнулся на пол пред очами Варвары, исторгнув порцию газа с запахом индола и меркаптана, который, впрочем, скоро потерялся в запахе дешевых, фабрики «Красная вечеря», духов Варвары.

Нервно захихикав, Варвара суматошно сдернула висящий перекинутым через верх двери лифчик, запихав оный в бездонный карман своего, аляповато-безвкусной расцветки, халата и быстро окинула взглядом комнату — не надо ли что еще спрятать такого, что постороннему… ээээ… мужику, что ли… видеть не надобно.

Карл, с улыбкой на всё рыло, проводил исчезнувший в кармане лифчик, а затем встал, отряхнулся и представился:

— Карл!

— Карл Маркс? — спросила встревоженная Варвара, немного сомневаясь.

— Нет… — сказал явленный бес, польщенный подобным сравнением. — Для вас, прелестная дама, просто — Карл.

Варвара Петровна, уже совсем успокоившись, более толково пересказала всё Карлу, потрясая перед его мордой скомканной, но ещё не испустившей дух повесткой. Карл почесал за ухом, затем на что-то решившись, сверкнул глазами-пуговичками и, раздув ноздри, прохрюкал:

— Ну, ты у нас попляшешь, козэлино

Затем, победно вытянув бело-зелено-красные губы, громко чмокнул, выражая радость по поводу изведения ещё одного чмо человеческого рода.

****

Сандаль после обычного тяжелого криминального дня, незаметно перешедшего в ночь, собирался было уже отойти ко сну, но, почувствовав себя неуютно, решил возлечь со своей новой пассией — Светкой Соколовой, которая уже давно видела десятый сон. Он прихватил с собой бутылочку армянского коньячка и ввалился к ней в опочивальню. Не включая свет, Сандаль подлез к ней под одеяло и, нащупав шерстистую спину, скатился с кровати и пробубнил:

— Кто здесь?

— Я.. — ответил чей-то хриплый голос.

Сандаль включил свет и потерял дар речи — в постели лежал тот самый черт, которого он никак не мог позабыть, и который так часто приходил в его глупые сны, делая их ещё глупее.

— Не забыл меня? — с усмешкой спросил Ха-Топа.

— Ннннеееет! — выдавил из себя Сандаль, покрываясь потом.

— Это хорошо! — плотоядно облизнулся Ха-Топа. — Я вижу, ты большим человеком стал. Вернее, большим подлецом. Впрочем, ты всегда им и являлся.

— Что вам надо? — уважительно и со страхом в голосе спросил Сандаль.

— Правильный вопрос! — Ха-Топа, скинув с себя одеяло, присел на кровать, приняв довольно внушительный и устрашающий вид. — Теперь я буду твоей крышей.

— Крышей?..– переспросил Сандаль, выпучив от удивления глаза.

— Да, ты меня правильно расслышал. Ты — против? Давно в чужих руках не обсирался? — сказал Ха-Топа и, подойдя к Сандалю, забрал у него бутылку коньяка, после чего растворился в воздухе. Но через несколько секунд вновь появился и сказал:

— Да, чуть не забыл, забудь дорогу в «Сосёнку» — тот огород я окучиваю. Ты меня понял?

— Ппппонял, — с готовностью ответил Сандаль.

Когда Ха-Топа вновь исчез, Сандаль вытер со лба пот, сходил в ванную, а затем отправился в себе в спальню, где обнаружил в своей кровати храпящую Светку Соколову. Прежде, чем завалиться к ней под бок, он осторожно ощупал её, боясь, что она в очередной раз окажется чертом…

****

Валька Распутин — вернее Валентин Никодимонович Распутин, хотя все его называли только Валькой — уж битых три часа лазил по прибрежным кустам в поисках старого лома, разодрав штанину последних штанов. За последние полгода он так исхудал, что штаны постоянно спадали — перед выходом из дома он проделал на ремнях четвёртую дырку. Валька сел у затона и, схватившись за давно нестриженые кудри, посмотрел на свои худые ноги в потертых сандалиях, и у него проскочила крамольная мысль: «Утопиться, что ли?», однако, сразу же отмёл эту мысль. А как же Колька?.. А Алиса?.. А ведь он даже не расписался с ней…

Валька уж пятнадцать лет сожительствовал с медсестрой Алисой, у которой от Вальки был сын, однако, Валька, все же, сомневался в своем отцовстве, а потому отказывался записать Кольку на свою фамилию, хотя дать отчество и согласился…

Не, Алиска, конечно сперва скандал закатила, но потом притихла. Правда, находит на нее временами, но Валька держится стойко. Он хорошо помнил, как после Олимпиады-80, вернувшись с соревнований из Москвы, Ленка Рогаликова — жена его соседа, Сереги Рогаликова — родила негритенка. Все думали, охая и ахая: зарубит Серега Ленку, как дед Мазай — Муму, или как Раскольников — старуху Изергиль, но, ко всеобщему удивлению, все обошлось весьма мирно и счастливо — Ленка заплатила подруге из какого-то архива, и та состряпала справку, что Серега является каким-то боковым и внебрачным отпрыском какого-то потомка придворного арапа Ганнибала, а потому и является носителем черных генов, кои и «выстрелили» так нежданно. Конечно же, никто, кроме самого Сереги, в этот бред не поверил. Серега же, наоборот — был на седьмом небе от счастья и весьма гордился своим отпрыском негроидной расцветки.

Так вот… Колька за обедом и рассказал отцу про странное событие с щукой, ящиком НКВД и украшенным каким-то значком ломом. Валька, не раз выпивавший с Каземиром Егоровичем, сразу признал в том ломе наградной лом, о котором знатный сталевар не раз рассказывал. Если найти тот лом — его ж можно продать, как антиквариат! Тыщ пять, наверно, стоит!.. Вот Колька дурень — такую вещь выкинул! Валька хотел было взять сына за шкирку и отвести на берег, чтобы тот показал — куда лом забросил, однако, Кольки уже и след простыл — слинял, паршивец… Пришлось Вальке тащиться и искать наугад… Благо Колька примету дал — как раз напротив бесовской ямы.

Не, ну, а что делать?.. После сокращения с завода, где Валька работал компрессорщиком пятого разряда, он перебивался случайными заработками — иной работы в Мамоново просто не было. Нет, была, конечно, возможность устроится на базаре в ларек и торговать водкой да сигаретами, но, однако, всем было хорошо известно, что за устройство на работу в ларек надо было «дать» хозяину того ларька — Ашоту, Ваське-барабану, Ахмеду и т.п., а потому мужики в ларёк работать не шли…

…Вот уж битых три часа Валька Распутин лазил по прибрежным кустам в поисках старого лома, когда столкнулся в кустах нос к носу с новым настоятелем мамоновского храма отцом Онуфрияном.

****

Санька Сандалетов сидел не в духе, после вчерашнего визита к нему черта, в своем особняке и принимал бригадиров своих «быков», прибывавших к нему после ежемесячного сбора дани с местных торговцев, ларечников и прочих фирмачей, которых он «крышевал». В начале смутных времен в Мамоново образовалось около десятка таких группировок, но Сандаль со временем многих подмял под себя, а от иных просто-напросто избавился — кого взорвал, кого убил на «стрелке», к кому заслал киллера. Таким образом, Сандаль стал практически единственным хозяином в городке.

В этот раз он послал бригаду отморозков к одному фраеру, промышлявшему скупкой металлолома и державшему на базаре ларек, который заартачился и не выплатил Сандалю положенную сумму. Этого было просто так оставлять нельзя: сегодня одному поблажку сделаешь — завтра все тебя пошлют куда подальше. Нет, авторитет терять нельзя. Потому и послал Сандаль к этому фраеру Ашоту своих быков во главе с Ленькой Зубом.

Ленька, и вправду, был еще тот отморозок. Еще в пятом классе, будучи известным школьным хулиганом, нокаутировал табуреткой десятиклассника, в шутку давшего ему пендаля. После восьмого класса Леньку, наконец-то, выперли из школы в ПТУ, в котором он не проучился ни дня. Со временем Ленька стал ходить на ставшее модным в то время каратэ, где немало преуспел, однако его криминальный характер дал знать о себе, и Ленька сколотил дворовую банду, с которой и грабил прохожих на ночных улицах Мамоново, пока его не подобрал Сандаль, объяснивший Зубу, что можно зарабатывать деньги гораздо большие, но, однако, для этого Леньке следует слушать Сандаля.

Когда Ленька со своими отморозками приехали к Ашоту на свалку металлолома, тот явно испугался и после оздоровительных процедур, проведенных с помощью раскаленного утюга, поставленного ему на волосатую грудь, а также лома, воткнутого в задний проход, мигом вспомнил, где у него лежат все деньги — и не только причитаемые Сандалю, которые с превеликой радостью отдал Зубу. На прощанье Ленька Зуб сфотографировал Ашота лежащего голым на столе, всего в ожогах от утюга и с ломом в заднем проходе — Сандаль любил рассылать такие фотографии своим «крышуемым» в целях профилактики, от чего те беспрекословно, боясь попасть под подобные процедуры, вовремя и сполна платили дань Сандалю.

Получив от Зуба кейс с деньгами и стопку свеженапечатанных фотографий, Сандаль, приободрился и остался весьма доволен проделанной Зубом работой. Полюбовавшись фотографиями, Сандаль распорядился отправить копии по известным адресам, не забыв и про самого Ашота. Зуб с готовностью выполнил поручение своего босса, доставив один комплект фотографий в ашотовский ларек на базаре, в котором подрабатывала Лизавета, жена капитана милиции Пантелеймона Мымрика. С ужасом посмотрев переданные ей для Ашота фотографии, Лизавета, сначала решила показать мужу, а потом, подумав, что никому это не надо, сунула подальше на полку — чтобы только не видеть их. Ведь это же самое настоящее варварство — совать человеку лом в задний проход. Пусть даже этот лом украшен каким-то значком. Но что поделаешь, времена такие!

Спрятав фотографии и передав ларек сменщице, Лизавета поспешила на основную свою работу — на местную Мамоновскую Радиостанцию, где она заведовала архивом аудиозаписей, старых фонограмм, пластинок и складом радиотехники. Лизавете нравилась работа на радио, но, к сожалению, платили очень мало, вот и приходилось искать подработку. По пути Лизавета купила свое любимое фисташковое мороженое, после которого получила положительные эмоции, напрочь забыв про пакет с ужасными фотографиями и про лом.

ГЛАВА 6

Черт Ха-Пупо дремал на крыше пятиэтажки, подставив свое шерстистое тело лучам солнца, как вдруг кто-то усатый сунулся ему в рыло соей мордой. Ха-Пупо от неожиданности даже подскочил, вытаращив глаза от недоумения. Этим «кто-то» оказался кот Васька с своих неизменных штанишках.

— А ты знаешь, что будет, если скрестить человека, свинью и козла? — вдруг ни с того, ни с сего спросил кот Васька и тут же ответил — Черт!..

— Ах, ты, засранец! — воскликнул Ха-Пупо, сделав попытку схватит кота за хвост.

Однако, кот оказался более шустрым, нежели черт, и мигом нырнул в люк, ведущий с крыши вниз.

— Ну, я тебя поймаю!.. — пригрозил Ха-Пупо.

— Да куда уж там тебе поймать меня, побирушка ты несчастный… — осторожно выглядывая из люка, ответил кот.

— Что это я побирушка?.. — обиделся черт.

— Как это что? Ты же побираешься! — сказал Васька и вытащил из кармана визитную карточку Ха-Папо.

— Аааааа!.. — рассмеялся черт. — ПО! БИ! РА! Ю! Побираю, а не побираюсь!

— А это как?..

— Ну, если, скажем, тебе кто-то не нравится, и ты его ненавидишь, то ты можешь попросить черта, чтобы тот побрал того человека. К примеру, можно попросить меня кого побрать…

— И куда ты их побираешь?

— В побирочную отношу… Всех побираемых относят в побирочную.

— А там что с ними делают?

— Не знаю… У меня уже допуск не такой степени. Я просто прихожу в побирочную и оставляю побранных в холле, сдаю их дежурному побиристратору.

— Ясно…

— Так что, если надо кого побрать — обращайся… Соседям — скидка!.. — и тут Ха-Пупо опять сделал попытку схватить было расслабившегося кота, но тот в самый последний момент опять улизнул.

— Да пошел ты!.. — беззлобно сказал Васька и спрыгнул в люк.

Что же… Предложение Ха-Пупо — кого-либо побрать — весьма даже интересное. Осталось только найти — кого… Впрочем, думал Васька, этот вопрос быстро решаемый…

****

Очень скоро следствие по делу о пропаже чучела зашло в тупик, но не потому, что следователь Мымрик был некомпетентен, нет, у него как раз была бульдожья хватка, его профессиональной потенции позавидовал бы любой столичный Пинкертон. Однако, обнаружилась некая информация, которая поставила его в тупик. Для того, чтобы разобраться более тщательно, капитан Мымрик истребовал из музея и отдела кадров все документы, касающиеся Каземира Ломова и его чучела. И вот что вышло…

Во-первых, фотография чучела Ломова не соответствовала прижизненной фотографии самого Ломова. Нет, фотографии, конечно, имели определенное сходство, но при более детальном рассмотрении, лица, изображенные на фотографиях, почему-то казались, с большой долей вероятности, разными людьми. Дальше — больше…

Во-вторых, личное дело Каземира Егоровича, хранившееся в архиве завода, велось с момента его возвращения в родной цех после реабилитации в 1954 году. Оказывается, знатный сталевар Ломов был репрессирован и отбывал срок в Колымских лагерях за антисоветскую деятельность.

В-третьих, запрос личного дела осужденного Ломова К. Е. в Центральный архив МВД результата не дал — делу Ломова был придан статус «Совершенно секретно», а само дело еще в 1965 году было изъято и передано на вечное хранение в Центральный архив КГБ.

В-четвертых, присланные из Центрального архива Министерства оборонной промышленности отпечатки пальцев ударника социалистического труда Ломова К. Е., не соответствовали отпечаткам пальцев чучела в идентификационном каталоге музея. К тому же личный номер чучела по каталогу не соответствовал по времени с фактическим появлением чучела в музее.

В-пятых, из опроса свидетелей — тех немногих, оставшихся в живых, кто лично знал Ломова и выпивал с ним — капитан Мымрик установил, что Каземир Егорович Ломов, когда его еще не звали Егоровичем, а Ломиком он уже был, а было это, примерно во времена Гражданской войны, за особые успехи в сталеварном деле решением ЦИК РСФСР был пожалован — Пантелеймон не поверил своим глазам — наградным ломом. Это, типа, как наградное оружие для военных, когда орден крепился, к примеру, к эфесу палаша или на рукоять маузера. Так и Каземир Ломик получил наградной лом, на котором красовался какой-то, недолго просуществовавший орден РСФСР. Так ли это было, или не так — этого уже никто не знает. Впрочем, сам Казимир Егорович, умерший в доперестроечные времена в солидном возрасте, утверждал, что «так оно и было» (причём, с неизменным ударением на последнюю букву «о» в слове «было»). Сам же наградной лом, по уверениям Каземира Егоровича, был изъят у него во время обыска в 1938 году оперативниками НКВД, когда Ломика обвинили по 58 статье УК СССР во вредительстве и приговорили к 25 годам каторги. Поле смерти Сталина Каземир Егорович был реабилитирован и вернулся на родной завод, однако, наградной лом с орденом назад так и не получил. Оттого до конца своей жизни и ругал Каземир Егорович и проклятого Сталина (который, однако, при всем при том все же являлся Великим Вождем и Победителем, спасшим страну от фашизма), и распроклятого Берию… Впрочем, на Берии Каземир Егорович обычно уже отрубался и засыпал, избавляя своих собутыльников от уже приевшихся им воспоминаний.

Итак, вывод таков: чучело Ломова не было чучелом Ломова, чучело было чучелом неизвестного, иначе говоря — Лжеломова. Или же музейный каталог на чучело был поддельным. Но сие, конечно, никак не отрицало факта ограбления музея и исчезновения экспоната.

В связи со всем этим, возникал ряд вопрос, которые капитан Мымрик записал в свой блокнот, готовясь идти на доклад к полковнику Булыге:

«1. Чье чучело на самом деле находилось в музее?

2. Если в музее чучело Лжеломова, то где тогда чучело или труп настоящего Ломова?

3. Как к этой информации отнесутся: администрация завода и музея, общественность, городские власти, прокуратура и, наконец, начальство?»

Поставив жирную точку, капитан Мымрик захлопнул блокнот и стал собираться на доклад к полковнику Булыге.

****

Племянник Вагиза Арутюновича Ашот Тигранович, хозяин пункта приема металлолома и ларька на базаре, только что рассчитал слесаря Матроскина, притащившего ему кучу ржавых труб, которые тот спилил каком-то подвале во время ремонта. Алкаш он, конечно отменный, этот Матроскин, даже жалко ему отдавать деньги — все равно пропьет. Но и Ашот не дурак — Ашот прекрасно понимает, что Матроскин весьма отличный поставщик металлолома, а пропьет деньги самому же Ашоту, купив водку у него в ларьке с небольшой скидкой. Так что, бизнес у Ашота налажен хорошо. Говорят, этот алкаш Матроскин на самом деле кандидат, а то и доктор философских наук. Впрочем, наверно так и есть — как начнет по пьяни нести про Канта там, или Шопенгауэра — мозги поломаешь.

Слесарь Матроскин, и вправду, был кандидатом наук и даже некогда был доцентом кафедры философии в Мамоновском Педагогическом институте. Однако, пристрастился ставить студентам зачеты и экзамены за коньяк или водку — вот и тронулся умом. На почве философии и алкоголя, конечно же — эта гремучая смесь кого угодно до белой горячки доведет. Не только доцента… Короче говоря, однажды на лекции по диалектическому эмпириокритицизму доцент Матроскин вдруг поехал умом, разделся до гола и стал бегать по институту, уверяя всех, что за им гонятся бесы Ха-Куко и Ха-Пупо. На лицо все признаки белой горячки.

Упрятали тогда Матроскина в психушку к Таратуте — на излечение. Впрочем, сам Матроскин утверждал, что в психушке пил не меньше, причем водку приносили ему Ха-Куко и Ха-Пупо, с которыми он не только подружился, но и через которых познакомился с главным чертом Карлом. Конечно же, из института его уволили — кому там нужен алкаш, допившийся до чертиков, и уверяющий, что Карл Маркс — самый главный черт. Как бы там ни было, но после института Матроскин забросил философию и устроился сантехником. Но пить не бросил. Впрочем, философию тоже не забросил окончательно и занимался ею тогда, когда пил, а пил он всегда и, причем, с чертями. От того и допивался до чертиков…

Но, порой, Ашот, с большим интересом слушая горе-философа, всецело соглашался с пьяными откровениями Матроскина. Например, он недавно выдал, мол, если охлос не признаёт ваше право карать и убивать, значит, вы по определению, всего лишь банда. Если же признаёт, можете праздновать — вы государство, и вы можете позволить себе, не таясь, рубить щепки, которые смеют претендовать на вашу роль… Всё дело в силе, которая может заставить признавать за вами это право… Другое дело, когда банда становится частью общей структуры… Но праздновать победу над охлосом можно только тогда, когда его темное нутро тоже становится составной частью государства. Все друг друга покрывают… Ашот даже приплатил Матроскину… немножко сверх того, что обычно… Потом он, конечно, ругал себя за такие добрые порывы.

Ширококостный, квадратный Ашот с бычьей шеей, с налитыми кровью выпученными глазами должен был, по идее, стать честным, былинным богатырем, если бы не его беспримерная мягкотелость, которую он тщательно прятал, и всепоглощающая любовь к деньгам. У него была мечта: накопить небольшой капиталец, а из капитальца — капитал, а из капитала — большой капитал, и свалить из этой страны на Запад, место, где, по его ощущениям, должен был находиться земной рай. Рай с разрешенными, за тяжкие труды и постоянные тревоги на пути накопления капитала, земными же, всевозможными, сладкими грехами. Всеобщие раболепие и зависть не обошли стороной и Ашота. Европейцы были для него людьми исключительными. Порой исключительно хорошими, порой, наоборот — исключительно плохими, именно такими должны были быть небожители для людей, впадающих попеременно в омут комплекса неполноценности, или же в жижу её оборотной стороной — мания величия.

Принесший ржавые трубы, Матроски явно нуждался в срочной опохмелке.

— Что, — подкалывая Матроскина, спросил Ашот, — очередной философский тупик?

— Да, в философии, как ее ни крути, — отозвался слесарь, — одни тупики. Философия — она такая… Сама загоняет себя в тупик, без которого вполне благополучно могла бы жить, а потом ищет выход из этого тупика. Как всегда, в философском поиске выхода из самозагнанного тупикового состояния, никак не обойтись без бутылки…

— И поэтому, у тебя с утра всего только одна трезвая мысль — выпить!.. — продолжал усмехаться Ашот.

— Если вы хотите задеть мои чувства — а философа может обидеть каждый, то знайте, что я испытываю к вашим словам глубочайшее анатомическое безразличие! — Матроскин поставил Ашота в тупик. Теперь Ашот пол дня будет ломать мозги, пытаясь осознать сказанное.

После того, как Ашот Тигранович раскидал принесенные философом трубы, на пороге приемного пункта появились местный бомж Онаний Ильич со своей низменной спутницей Барабусей. Эту весьма одиозную парочку знали во всем Мамоново — иных бомжей в городке больше не было. Но разве может какой-нибудь населенный пункт претендовать на звание города, если в нем нет ни одного бомжа? Жители городка перешептывались, совершенно секретно пересказывая друг друга сплетню, будто бывший мэр В. И. Нипухликов пригласил из краевой столицы бомжа Онания Ильича, выделив ему место для ночлега под люком теплотрассы. Конечно же, мэр тут же подал заявку на признание Мамоново городом, распилив на этом деле несколько десятков миллионов рублей из бюджета. Вместе с Онанием в Мамоново перебралась и Барабуся. С тех пор эта вечно пьяная, оборванная и пахучая парочка и стала одной из достопримечательностей Мамоново.

Бомжи к Ашоту пришли не с пустыми руками — они принесли покрытый ржавчиной лом с каким-то странным значком, который, по их уверениям, нашли в прибрежных кустах, куда его — лом тот — выкинул какой-то пацан. Сторговавшись с бомжом за бутылку пива, Ашот брезгливо взял у него лом, как вдруг в его конторку гурьбой ввалились быки Саньки Сандаля, которому Ашот задолжал за «крышу». Возглавлял быков известный в Мамоново отморозок Ленька Зуб, увидев которого, Ашот Тигранович понял, что его дело не просто плохо, но очень-очень плохо. Как говорится, одним местом почуял…

Быки без разговора повалили Ашота на пол и хорошенько попинали его, поломав пару ребер, отчего Ашоту стало больно дышать. Затем несчастного Ашота раздели догола, и привязали на столе. Ленька Зуб выудил из кучи металлолома старинный утюг, раскалил его на костре, поле чего сделал Ашоту несколько весьма болезненных прижиганий. В этот момент Ашот, изнемогая от боли, выдал своим мучителям местонахождение своего секретного сейфа, но садисты не только забрали из сейфа все деньги, но и всунули Ашоту Тиграновичу в анальное отверстие тот самый лом, что принесли бомжи. Причем, без смазки, твари поганые… Под конец Ленька Зуб достал фотоаппарат и сфотографировал Ашота со всех сторон, с торчащим из массивного зада и плавно раскачивающимся ломом, поле чего бандиты, гогоча, удалились.

Бомж Онаний Ильич по доброте своей душевной развязал бедного Ашота и вытащил из него лом, в надежде получить на вторую бутылку пива, но, к немалому удивлению Онания и Барабуси, Ашот оказался неблагодарной скотиной. Вместо благодарности, Ашот разразился на бомжей самой гнусной бранью, испытывая к бомжам неприязнь, как к свидетелям своего унижения, и, выгнав их из своей конторы, кинул в них лом.

Онаний Ильич, резонно решив, что за лом можно еще раз подучить бутылку пива, но уже в другом пункте приема, подобрал лом и поспешил удалиться, держа за руку свою ненаглядную, вонючую Барабусю…

Шли молча. Было видно, что Онаний Ильич о чем-то напряженно размышляет.

— Ты что удумал, старый? — спросила Барабуся.

— Чо-то не пойму одного. Вот, существует много святых со времен крещения Руси. Все эти святые весьма почитаемы, начиная с равноапостольного князя Владимира. Все шло нормально, но потом в семнадцатом веке — бах! — после реформы Никон объявляет прежнее православное христианство неправильным еретичеством, и продвигает новую веру, названную истинным православием. Получается, что все дониконовские святые — еретики, а князь Владимир принес не христианство на Русь, а еретичество. Так получается, что ли? А с другой стороны, получается нарушение исторического процесса — это реформистские ереси отпочковывались от истинной веры, а не истинная вера реформировалась из ереси. Короче… Запутался…

— Пить надо меньше… — недовольно ответила Барабуся. — А то как напьешься, так и думаешь о всякой фигне… А лучше в церкву сходи — покайся Онуфрияну…

ГЛАВА 7

Капитан Мымрик шёл на приём к полковнику Булыге, а сам про себя размышлял, что оправдались худшие его подозрения — точно дело бесовщиной попахивает! С этими мыслями капитан постучался в дверь кабинета командира.

Полковник Булыга принял его незамедлительно. Было видно, что командир был явно не в духе — он сидел, сдувшись, как дирижабль Нобеля, потерпевший крушение, и даже не поднял головы, когда капитан зашёл в кабинет.

— Здравия желаю! — сразу же учуяв состояние начальника, как можно мягче сказал Мымрик.

Полковник, молча, махнул рукой, приглашая капитана присесть за стол. Командир напряжено молчал, глядя на своего подчиненного — было явно видно, что Булыга выдерживал паузу.

Пантелемон, представив себя сидящим на месте командора, а тушу Булыги стоящей перед ним по стойке «смирно», получил толику ментального отмщения. Не один раз пил Пантелеймон с Булыжником, хаживал с ним и в сауну… Всякое бывало, а он все оставался капитаном. Вечный капитан!.. А всё из-за того, что по пьяному делу обозвал коллег и членов бухающей компании преступниками в законе и ничтожествами, которые не имеют понятие о чести и достоинстве. Они больше с ним не пили… Никогда…

Когда пауза, наконец, будучи крепко выдержанной, закончилась, Булыга наклонился к Пантелеймону, будто желая выболтать какую-то очень секретную тайну, и сказал:

— Скажи мне, что я дурак!

— Как? — вскочил Пантелеймон, выпучив, насколько это возможно, глаза.

— Ты садись, садись… — помахал ему полковник пухлой, розовой, но бывалой ручкой с одинаковыми короткими пальчиками, сверкнув роскошным «Ролексом» из-под рукава форменной рубашки.

— Скажи, пожалуйста, мне, что я дурак, — мягко, но настойчиво снова попросил полковник.

Пантелеймон вытащил платок и вытер вспотевшее лицо, которое он называл мордой, впрочем, он и чужие лица так называл. Полковник терпеливо ждал. Покрасневшего Пантелеймона можно было принять за почтенного, но ещё очень целомудренного мента, но поднатужившись и зажмурив глаза, он выдавил из себя:

— Вы дурак!

— Нет, не так, — потряс головой Булыга. — Ты должен меня спросить, мол, вы дурак?

— Вы дурак? — осторожно спросил Мымрик.

Полковник опять недовольно поморщился, нахмурив брови.

— Надо спросить — «Товарищ полковник, вы дурак?» Вот так…

— Товарищ полковник, — пошёл на хитрость капитан, — давайте я вам лучше о ходе расследования по делу о чучеле?

— Какое ещё, нафиг, чучело? — подозрительно спросил Булыга.

— Которое из музея… — напомнил Пантелеймон. — Дело об ограблении заводского музея.

— Я тебя, мля, о чучеле спрашивал, ёкарны бабай?! — повысил голос полковник.

— Виноват, товарищ полковник! — повинился капитан и вдруг выпалил во весь дух: — Товарищ полковник, вы дурак?

— Во, уже лучше! — обрадовался Булыга правильно поставленному вопросу, после чего попросил повторить и, наклонив голову набок, на подобии умного пса, вслушался. — А ну, еще разок…

— Товарищ полковник, вы дурак? — с покорностью повторил Пантелеймон.

Полковник в ответ лишь махнул рукой и опять о чем-то задумался. Вот уже три дня подряд полковник вызывал своих сотрудников по очереди и просил спросить его, не дурак ли он. Сотрудники чувствовали какой-то подвох, но разгадка терялась в коллективных догадках…

А всё дело было в том, что ему недавно позвонил некто и спросил:

— Товарищ, полковник, вы дурак?

Номер звонившего не определился, и полковник, конечно, взбеленился и крикнул в трубку:

— Что?.. Кто говорит?

На что незнакомый голос ответил:

— Все говорят!

После того, как первая растерянность прошла, Булыга стал вызывать своих сотрудников и сравнивать нехороший голос, который он накрепко запомнил, с голосами коллег, заставляя их повторять болезненный для него вопрос. Ну, вот кто из посторонних мог, например, знать, что он дурак?

Наконец Булыга, удовлетворенный, что капитан не является тем самым телефонным террористом, нарушившим его душевное равновесие, спросил:

— Ну-с… Что у тебя новенького, капитан?

Пантелеймон полагая, что дело «Дурак» на время затмило дело «Чучело», не стал утруждать начальство долгим рассказам о своих подозрениях и сказал, что он работает над делом о похищении чучела, но, однако, не очень пока продвинулся.

— Ладно, иди… — махнул рукой Булыга, явно ожидая появление очередного сотрудника.

Пантелеймон облегченно ретировался, радуясь, что его послали таким мягким способом.

— Вот ведь хрень какая… — подумал капитан Мымрик, спешно выходя из кабинета от своего босса. — Ну, вот, почему так: что ни начальник — то дурак или идиот… Их что — специально отбирают?..

И вдруг капитан сделал ужасное открытие, которое потрясло его до глубины души: если он для своих подчиненных является начальником, то, значит, и он сам дурак?..

****

Одноклассники Колька Селезнёв и Стас Мымрик всегда возвращались из школы домой вместе. И в это лето, оставшись на каникулах в Мамоново, они также вместе иногда слонялись без дела. Так было и в этот раз. Изрядно пошарившись на заброшенной стройке и проголодавшись, друзья решили пойти к Стасу домой — испить чая с бутербродом. По дороге они встретили кота Ваську, который вразвалочку прохаживался по двору в своих штанишках на подтяжках.

— Ну, вылитый космонавт! — сказал Колька.

— Почему космонавт? — не понял Мымрик-младший.

— Потому что у вас на улице проживают одни космонавты, — хохотнул Колька.

— Сам ты космонавт! — сказал обиженно Стас. — А вы живёте на улице товарища Козлова, значит вы все козлы!

Колька выставил пальцы в виде рожек на голове и проблеял:

— Космонаааааавты!

— Вась, Вась, цапни Кольку! Фас его! — засмеялся Васька.

— Очень надо… — сказал важно кот Васька.

— Ничего себе!.. — удивился Колька. — Говорящий кот!

— Он у нас такой!.. — похвастался довольный Стас, который, впрочем, и сам впервые услышал, что Васька говорит, но, однако, вида не подал.

— А почему у тебя штаны? — попытался завязать с котом разговор Колька.

— А чтобы я себе одно место не лизал, когда мне делать нечего, — поддержал его с готовностью кот и, немного подумав, добавил: — А хотите я вам черта покажу?..

— Настоящего? — удивился снова Колька.

— А то!.. — ответил кот. — Идите за мной, мелюзга… Только осторожно, никакого шума!

…Карл отдыхал в своем бункере. Услышав условный стук сверху, он весьма грязно выругался и поднялся наверх. Едва он вылез из своего убежища, перед ним предстал Ха-Топа, который держал за шкирку испуганных Стаса и Кольку.

— Нахрена, свин, ты их сюда притащил?

— Извини, отче, я на них случайно напоролся — шарились тут, вынюхивали…

— Что вы здесь, хулиганы, делаете? — спросил ласково Карл детей.

— За чертями следим, — выболтал всю правду Колька.

— Он всё шутит! — вставил Стас, испугавшийся, что Колька проговорился…

— Шутники, итти его трынти!.. — решил попугать детей Карл. — Теперь мне придётся вас съесть!

С этими словами Карл плотоядно облизнулся, показав свои острые клыки.

— Дяденька черт, не надо нас есть, мы никому не расскажем!.. — захныкал Колька, а потом ни с того, ни с сего сказал: — А я знаю, где находится лом!

— Какой ещё лом? — заинтересовался Карл.

— Его щука в пасти принесла! — продолжал искать спасение Колька.

— Что ты несешь? — перебил друга Стас.

— Подожди, мальчик, не мешай ему рассказывать… — отмахнулся от Стаса Карл.

— В затоне, где утонули чекисты, выплыла огромная щука с ящиком в зубах, а в ящике был лом. А на ломе был какой-то значок, похожий на ваш, — Колька пальцем показал на висевший у Карла на шее медальон.

Бесы удивленно посмотрели друг на друга, догадавшись о чем-то своем, о чем Колька не знал.

— И где же этот лом, мальчик? — спросил нетерпеливо Карл.

— Да… Я… Я его выкинул… — виновато признался Колька.

— А куда ты его выкинул?

— Не помню… — ответил Колька. — Кажется в кусты…

— Когда кажется — крестится надо! — гоготнул было Ха-Топа, но сделал вид, что сник, поймав гневный взгляд Карла.

— А ты сможешь показать, куда ты его выкинул? — продолжал допрос Карл.

— Конечно, дяденька черт, смогу! — воодушевленно ответил Колька, с надеждой, что они со Стасом вырвутся из лап чертей и останутся несъеденными.

Карл почесал пятачок и, о чем-то поразмыслив, сказал Ха-Топа, показывая на Стаса:

— Этого запри в чулан, а с этим, — Карл указал на Кольку, — смотайся к затону, и найдите мне этот лом!

— Слушаюсь, Карл Иванович! — по-военному четко ответил Ха-Топа.

Карл залез обратно в свой бункер, а Ха-Топа запер в чулане Стаса и отправился с Колькой искать лом.

****

Есть такая общероссийская национальная традиция — лузгать семечки и все вокруг себя заплевывать шелухой. Дворник мамоновского ЖЭУ-5 Сидор Чекушкин, бывший к тому же астрономом-любителем, подметал беседку от щедро набросанной шелухи, как вдруг нашел оставленную кем-то колоду карт. Карты оказались весьма странными — в «дурака» или в «очко» такими картами не сыграешь. Однако, любивший всяческие находки, дворник Чекушкин сунул те карты в карман.