Бесплатный фрагмент - После них

Осень 1990. Фалброк Колледж ткнулся в жёлтые листья; они шуршат у фасадов, как старые страницы. Студенты идут на пары: кто-то смеётся у входа в библиотеку, кто-то курит, кто-то несёт книги под мышкой. Воздух несёт запах кофе и сырой земли; под ними, как тонкая подпись, лежит запах химии — эфемерный, едва различимый, будто напомнил о себе, чтобы никто не придал этому значения.

Лаборатория химии — комнатная тишина. Свет от больших окон пропускает осеннюю блеклость; лампы над столами горят ровно, без мерцания. На стене — плакаты с диаграммами и формулами, углы их закруглены от времени. Воздух в помещении плотный, как свод отчёта: стерильный, но пропущенный через человеческую усталость.

Профессор — Элизар Грейвс — сидит за своим столом. Пальцы у него тонкие, сухие, с пятнами, следами реактивов; их движения аккуратны, механичны. Журнал посещаемости раскрыт: строки ровные, чернило недавно подсохли. Он прописывает имена, делает пометки. Вся работа — как отчёт, как фиксирование фактов в государственном регистре. Но взгляд его не остаётся на бумаге; он смещён к окну, к коридору, к тому месту, где люди проходят и перестают быть объектами наблюдения, становясь материалом.

Трое идут по коридору. Они идут не так, как идут одиночки; они идут как сцена, выстроенная из трёх фигур.

Он видит: высокий парень в кожаной куртке — походка уверенная, плечи ровные. Второй — в очках, с книгой под мышкой; держит голову чуть наклонённой, как будто всегда измеряет расстояние до слов. Между ними — девушка, слишком тонкая для свитера, который висит на ней мешком; рыжие волосы, которые в свете окна кажутся огнём, но не греют. Они смеются. Их смех легок; он вписывается в шум кампуса, не нарушает порядка.

Профессор улыбается. Едва заметно. Он делает это так, как делает отчёт: метка в строке. Улыбка не рождает эмоций, она констатирует существование.

Ящик стола приоткрыт. Он открывает его рукой, медленно, как перед началом опыта. Внутри — стеклянный флакон, чистая, прозрачная жидкость. Крышка нацарапана ножом; буквы жесткие: ОЧИСТИТЬ. Слово вырезано не аккуратно, не по детски; это пометка, знак, приговор и инструкция одновременно.

Он держит флакон. Он не думает о морали. Он не думает о страхе. Он думает о балансе. Мысль о балансе — его постоянная линия, та, что соединяет теорию и практику, слово и действие. Для него человек — элемент системы; испорченный элемент — угроза не только индивиду, но структуре. Очистить — значит вернуть системе её соотношение частей.

В голове у него формулы. Не химические простые, а образные: соотношения памяти и времени; уравнения вины и забвения. В памяти всплывают имена предыдущих студентов — тех, что «исказились», те, что исчезли. Они появляются как строки в журнале, как пометки в старых отчётах, как блеклые фотографии, где глаза людей стерты.

Он смотрит на троих. Они ещё не знают, что стали частью уравнения. Они ещё не вошли в поле. Для них — это просто день, прогулка, шаги к лекции, к семинару, к паре. Для него — точка данных, которую нужно зафиксировать

ГЛАВА 1 — ХЛОЯ

Она появляется в коридоре как метка: свитер висит мешком, руки в карманах, шаг ровный и молчаливый. По кампусу ходят люди, кто-то спешит на семинар, кто-то разговаривает вполголоса; они проходят, не замечая её, или замечая так редко, что это похоже на проверку прибора. Хлоя держит тетрадь под мышкой; на обложке — след от воды, как бледное пятно. Она идёт в аудиторию, но её глаза скользят по стенам: объявления слоями, надписи, заклеенные плакаты, как старые раны.

Её имя — Хлоя. Ей двадцать. Специальность — литература. Вернулась после академического перерыва. Никто не знает, почему. Она молчит чаще других; молчание — её первая реакция и постоянная поза. Оно работает как фильтр: сокращает мир до самых необходимых линий. Люди рядом чувствуют его вес — не как слово, а как отсутствие — и начинают сомневаться в себе: сказали ли они что-то лишнее, могли ли они иначе взглянуть.

Джейсон — высокий, плечистый; в его походке — стремление быть увиденным. Он учится на театре. Голос громкий, движения крупные. Он ведёт людей и с лёгкостью заставляет их следовать. Но у сущности — шрам: история агрессии, которую никто всерьёз не обсуждает. Он умеет защищать — до того момента, когда защита ломает. Рядом с ним люди начинают защищаться и сами — даже если никто не нападает.

Итан — философ по направлению, переводившийся из другого колледжа. В его взгляде — холодная фиксация; он не говорит, он смотрит, собирает. Люди рядом с ним теряют контроль над собой: забывают фразы, теряют ритм, застывают в середине движения. Он пришёл не потому что вернулся — он пришёл за чем-то, что он считает своим правом разложить и изучить.

Они — трое. Не связь, не группа; скорее — конфигурация. Когда они вместе, пространство меняет тон: коридоры тужеют, разговоры сжимаются, часы слегка сбиваются. Свет дневной, но не греющий; он фиксирует форму их тел, не оголяя лиц. Давление вокруг них — постепенное, незаметное, но ощутимое, как отложение ржавчины на металле.

Хлоя идёт мимо лаборатории. Стекло кабинета отражает её лицо — оно бледно, но ровно. Она останавливается на секунду и думает о занятиях, о том, что нужно было написать для семинара. Вся её внутренняя жизнь — это аккуратно сложенные листы: строки, заметки, цитаты. Она не делится ими с другими; делиться означало бы раскрыть себя — а раскрытие для неё слишком рискованно.

Её шаги приводят её к местам, которые помнят. На заднем дворе — старый гараж, крыша которого смотрит на обрыв. Он будет тем местом, где произошёл инцидент. Сейчас — это просто часть кампусной архитектуры: ржавый металл, скрученная антенна, шуршащие листья. Она смотрит на него мельком и не задерживается.

Воспоминание приходит не как картинка, а как серия прикреплённых записей, которые можно перелистывать. Оно начинается с запаха: сырой листовой перегной, старого металла и детских ароматов, которые невозможно отличить. Потом — звук: смех Джейсона, шуршание одежды, тихие шаги по крыше. Воздух холодный; ветер режет щеки.

Они были детьми тогда — десять, двенадцать; их лица ещё не имели зачёркнутых линий. Джейсон — уже дерзкий, уже ищущий признаков власти. Он держал в руках старую антенну, рукоять которой была зазубрена и опасна на вид; он размахивал ею, иллюстрируя историю, которую сочинял. Хлоя — сидела на краю, ноги свисали, свитер её был велик; она болтала ногами и смеялась, но смех её — более тонкий инструмент: он скрывал страх. Итан — стоял чуть в стороне, книга зажатая под мышкой, взгляд вниз — он смотрел на обрыв с интересом, словно изучал текст, где отсутствуют знаки препинания.

Джейсон первым бросил вызов: «Слабо пройти по краю?» Его голос был громче ветра. Это был вызов, который требовал ответа; вызов, который имеет смысл только если кто-то соглашается. Хлоя ответила тихо: «Не надо.» Слова были не столько приказом, сколько просьбой — просьбой остановить игру, прежде чем она станет чем-то другим. Итан был молчалив. Он двинулся.

Шаги слышались по металлу; палец на краю крыши, который не держит. Он сделал шаг, другой. Джейсон смеялся; Хлоя закричала. Итан обернулся — и происходящее произвело эффект лавины: ветер усилился. Или рука Джейсона дрогнула. Или ступень вовсе не была там, где она казалась. Одно было константой: тело Итана начало падать.

Падение длилось мгновения, которые растянулись в целую вечность. Хлоя смотрела, но не шевелилась: её страх был парализующим. Джейсон первым спрыгнул вниз, крича, пытаясь дотянуться. Он рвал воздух руками, он пытался вернуть контроль, которого не имел. Хлоя стояла, потом убежала — не от того, что не любила друга, а потому что не выдержала быть тем, кто увидел конец.

После — длинная сеть разговоров. Взрослые объясняли, кто виноват; дети прятались. В память каждого вошли разные слова. Для Хлои — постоянный стыд. Для Джейсона — беспошлинное оправдание: «Он сам пошёл». Для Итана — предательство.

Память — не фотография; это химическая реакция, где ингредиенты меняются при повторениях. Сцена на крыше стала той меткой, которая разделила их жизни. Она стала аргументом и обвинением. Каждый жил в своём варианте: один — защитник, другой — обвинённый, третий — жертва, которая видит предательство в глазах друзей.

Хлоя закрывает книгу в сумке. Она идёт дальше по коридору, и в её шаге слышится отголосок крыши. В её голове — простые реплики, которые она повторяет, как заклинание: «Я не толкала. Я не хотела.» Эти строки — её защита. Но внутри — вина, которая не произносится вслух; она питается тишиной и растёт.

Она проходит мимо объявления о студенческом концерте, мимо группы людей, которые смеются и обсуждают роли. Джейсон, возможно, где-то рядом: его смех отзовётся в другом коридоре, как чужой звук, и она почувствует его присутствие, хотя их пути не пересекутся. Итан — вероятно — в библиотеке, его силуэт у стеллажей будет казаться легче, чем его молчание. Их жизни продолжаются, но линии их пересечения носят теперь напряжение.

Где-то в глубине кампуса лаборатория химии хранит свой флакон. В нём — слово, которое позднее станет символом: ОЧИСТИТЬ. Этот предмет пока далёк, но уже начинает влиять: как знак, который бросает тень на всё, что было.

Хлоя проходит аудиторию и садится на место. Свет дневной, но не греющий; он фиксирует контуры, но не раскрывает глубины. Она открывает тетрадь, пишет заголовок: «Память — заметки.» Затем ставит время и слушает голос преподавателя, который говорит о сюжетных линиях и символах. Слова проходят сквозь неё; она записывает ровно, будто бы этот процесс помогает фиксировать не только курс, но и себя как наблюдателя.

Внутри — пустота, и она знает, что это не простая пустота, а место, откуда вырастают сомнения. Она держит их осторожно, как чернила: они могут запятнать или же стать линиями, которые помогут понять структуру. Пока же — она молчит и собирает факты, выстраивая свою маленькую конструкцию порядка в мире, который однажды изменился.

2 Начало

Липкий вечер окрашен в ту же охру, что и плакаты на стенах общаги — концерты, пара психотерапевтов, объявления о встречах студклубов. В сумке у Лены лежит кассета с записями старой радиостанции; она улыбается, потому что тогда — в девяностых — кассеты ещё значили память: их можно было держать в руках, протирать пальцами и переслушивать. Кампус пахнет влажной листвой и дешёвыми сигаретами; по скамейкам кто-то оставил банку из-под кваса, кто-то — учебник, сверху которого всегда следы чужих пальцев.

Лена приходит первой. Она голосит по-старинке, словно разговаривает с магнитофоном: много, ровно, чтобы заполнить пустоту. Её волосы собраны в высокий хвост; на куртке приколоты значки с надписями политических дискуссий и местных фестивалей. Она проверяет телефон — чёрно-белый экран, старые кнопки; слово «интернет» пока для неё ещё не привычно. Она садится, разворачивает бумажную карту города и гладит её, как вещь, которую можно осмотреть до дыр.

— Хлоя? — говорит она, вслух, прежде чем увидеть. Её голос методичен. Она подводит разговор под событие, как будто строит план вечера. В её сумке — тетрадка с адресами и номером студсовета, ручка, пачка сигарет, которые она держит скорее как печать принадлежности.

Хлоя сидит спиной к фонарю. Она в старой джинсовой куртке, плечи прямые, как у человека, который привык сохранять форму. Она не оборачивается. Лицо в слабом свете выглядит так, будто его вытерли от эмоций: гладкое, без следа удивления. На запястье — белая тонкая полоска, как от шрама; Лену это тревожит, но она преобразует тревогу в разговор.

— Где ты была? — Лена спрашивает привычно, как уточняет маршрут.

Хлоя двигает губами, но не произносит слов. Её молчание — это ответ-портрет. В этом молчании Лену тянет либо на расспрос, либо на жалость; она выбирает шутку.

— Ну, мы тут думаем устроить вечеринку, — говорит Лена громко. — У Томми в комнате есть магнитофон, будет музыка, возможно — водка. Придёшь?

Хлоя встаёт и идёт без лишней скорости. Её походка — это механика тела после долгого простоя: без избыточных жестов, экономно. Она говорит просто: — Пойду раньше.

В просвете вечера появляется Макс. Он в старом свитере, с пеналом, из которого выглядывает калькулятор; у него есть привычка фиксировать всё в голове, как таблицы. Он кивает, спрашивает про экзамены, но в его голосе — попытка не быть вовлечённым. Для него разговоры — это способ причислить события к ряду: дома, лекция, библиотека.

— Томми сказал, что привёз палёнку, — произносит он, потому что информацию любят числа, а слухи — их частные единицы. Его взгляд надеется на подтверждение.

Появляется Элли, осторожная и внимательная. У неё в руках блокнот большого формата, ручка прикреплена к обложке шнурком. Её одежда — простая, практичная; в сумке колба для практик, которые ей понадобятся завтра. Она улыбается — аккуратно, как человек, привыкший к научной вежливости; в улыбке — метод.

— Я записывала, — говорит она почти шёпотом, как будто делится данными. — Томми много записывал голосовых заметок. О крыше, кажется.

Слово «крыша» звучит иначе в девяностых: это не столько место, сколько слово-портал, где курят, где разговаривают о будущем; это место, где молодежь строит планы и ломает их же. Хлоя в груди ощущает короткий удар — память, распадающаяся, как старая плёнка: фреймы, которые едва сцепляются. Она вспоминает Томми, его смех, который был слишком громким в ночи, и ту странную медлительность в глазах. Но это — куски, не история.

Они разговаривают о быте: кто принесёт посуду, кто купить пластинки для магнитофона, кто позвонит соседям, чтобы не ругались. Разговор мягко переходит в подробности: Лена пересказывает, как в общежитии пропал старый чайник, Макс жалуется на расписание занятий, Элли делает пометки, когда кто-то говорит что-то значимое. Эти мелочи — канва мира 90-х: кассеты, магнитофоны, объявления на стенах, запах рюкзаков и свободы, которая ещё не разошлась в щепки.

К ним иногда подходят люди из старшего курса — преподаватели-практики, которые знают всех по именам, и студенты, для которых вечеринка — шанс выпасть из будней. Их присутствие добавляет сцене слои: кто-то приносит новости о профессоре, кто-то — сплетню о недавней драке у столовой. Вечер кажется простым, бытовым: немного грустным, немного веселым, как суп в столовой, который варят без любви, но который согревает.

Элли слушает. Она записывает мелочи в блокнот, но помимо списка материалов и имен, внизу страницы появляется пометка, написанная мелким скорописным почерком: «Томми — напряжён. Крыша. Есть тревога?» Она не поднимает глаз, но её пальцы дрожат от лёгкого напряжения. Она не говорит. В девяностые люди чаще оставляли вещи в тетрадях — тогда это казалось уместнее, чем в голове; заметки — как маленькие маяки.

Ночь приближается. Они расходятся по домам: кто-то идёт в кухню общаги, кто-то в библиотеку, кто-то — в мастерскую. Кампус живёт своей жизнью: кто-то делает чай, кто-то подчиняет проигрыватель, кто-то шепчет о предстоящей сессии. Рядом с этим бытом — неизменная текучесть: кассеты перематываются, слова крошатся в пепел, люди остаются наедине с решениями.

Элли идёт домой медленнее, чем остальные. По пути она останавливается у мусорного бака, где студенты оставляют страницы старых лекций. Она достаёт из сумки листок, на котором помимо списка материалов аккуратно записано: «наблюдать». Внизу — ещё строка, чуть затемнённая: «исчезновение?». Она проводит пальцем по слову, но не вытирает его. Слово лежит в тетради, как хвост у кошки: малозаметное, но существующее. Она прячет тетрадь глубже в сумку и не говорит ни слова никому.

В её молчании — не недосказанность ради стилистики, а выбор: она знает, что если произнесёт это, пирог из слов начнёт резаться по швам и гнить. В девяностые люди реже выкладывали тревогу на публику; тревога оставалась в ящиках столов и в тетрадях. Элли закрывает свой блокнот и идёт дальше: к вечеринке, к музыке, к той самой плёнке, которую кто-то принесёт в надежде, что магия магнитофона может склеить то, что рассыпалось.

«5. Вечеринка»