Бесплатный фрагмент - Портрет художника в юности. Улисс

Портрет художника в юности

In the shadowed corridors of Clongowes Wood College, where the air hung heavy with the scent of polished wood and distant peat fires, a boy named Stephen Dedalus first felt the world pressing against his small frame.

В затенённых коридорах колледжа Клонгоуз Вуд, где воздух был насыщен запахом полированного дерева и далёких торфяных очагов, мальчик по имени Стивен Дедал впервые почувствовал, как мир давит на его хрупкие плечи.

His cheeks burned with the sting of a prefect’s pandemonium, the unfair lash of a pandybat across his palms for a broken spectacles that were not his fault.

Его щёки горели от боли после яростного наказания префекта — несправедливого удара пандибата по ладоням за разбитые очки, в которых он был невиновен.

The other boys laughed, their voices echoing like crows in the playground, and Stephen, with his dark hair and watchful eyes, retreated into the quiet of his own thoughts.

Другие мальчики смеялись, их голоса разносились по двору, словно карканье ворон, а Стивен, с тёмными волосами и настороженными глазами, ускользал в тишину собственных мыслей.

He dreamed of the infirmary’s white sheets and the rector’s kind face, promising justice that never quite came.

Он мечтал о белых простынях в лазарете и добром лице ректора, обещавшем справедливость, которая так и не приходила.

Christmas arrived with its feasts and quarrels, the Dedalus family gathered around a table laden with turkey and plum pudding, but the air crackled with adult arguments over Parnell, the fallen chief whose name evoked tears and fury.

Рождество пришло со своими пиршествами и ссорами — семья Дедалусов собралась за столом, ломившимся от индейки и сливового пудинга, но воздух потрескивал от взрослых споров о Парнелле, павшем вожде, чьё имя вызывало слёзы и ярость.

Young Stephen listened, his mind wandering to the moist green fields beyond the windows, where the river flowed sluggishly under gray skies.

Юный Стивен слушал, а его мысли уносились к влажным зелёным полям за окном, где медлительная река текла под серыми небесами.

Home in Bray was a different world, a rambling house filled with the clamor of siblings and the sharp tongue of Uncle Charles, who puffed on his pipe and told tales of old Dublin.

Дом в Брэе был другим миром — просторным жилищем, наполненным гамом братьев и сестёр и острым языком дяди Чарльза, который попыхивал трубкой и рассказывал истории старого Дублина.

Stephen’s father, Simon Dedalus, with his booming laugh and tales of medical school glory, would hoist the boy onto his knee and sing snatches of opera, his voice rich and wavering like candle flame.

Отец Стивена, Саймон Дедалус, с громоподобным смехом и рассказами о славных днях в медицинской школе, усаживал мальчика к себе на колени и пел отрывки из опер, его голос был густым и колебался, словно пламя свечи.

But money was tight, the family’s fortunes slipping like sand through fingers, and soon they moved to Dublin, to a narrower house on narrower streets where the Liffey murmured secrets to the bridges.

Но деньги таяли, семейные сбережения ускользали, как песок сквозь пальцы, и вскоре они переехали в Дублин — в более тесный дом на более узких улицах, где Лиффи шептала свои тайны мостам.

Stephen entered Belvedere College, where the Jesuits molded boys with iron discipline and Latin verses.

Стивен поступил в колледж Бельведер, где иезуиты формировали мальчишек железной дисциплиной и латинскими стихами.

He felt the pull of the stage during the Whitsuntide play, his heart pounding as he recited lines under gaslights, the applause washing over him like warm rain.

Он почувствовал зов сцены во время Троицкого спектакля: сердце грохотало, когда он произносил реплики под газовым светом, а аплодисменты омывали его, словно тёплый дождь.

Yet envy gnawed at him for Heron, the prefect with the silver tongue, and doubts crept in during the retreat sermons, Father Arnall’s voice thundering about hellfire and eternal torment, painting visions of pits where souls writhed in flames that never consumed.

Но его глодала зависть к Херону, префекту с серебристым языком, и сомнения подкрадывались во время проповедей реколлекций, когда голос отца Арналла громыхал о пламени ада и вечных муках, рисуя видения ям, где души корчились в пламени, которое никогда не поглощало.

The words sank deep into Stephen’s soul, stirring a terror that drove him to the chapel, kneeling in the dim confessional, whispering sins of impurity that burned his cheeks.

Эти слова проникали глубоко в душу Стивена, вызывая ужас, который гнал его в часовню, где он становился на колени в полумраке исповедальни, шепча грехи нечистоты, от которых горели его щёки.

The priest’s absolution came like cool water on fevered skin, and for a time, Stephen embraced piety, rising early for Mass, mortifying his senses with cold baths and averted eyes from the girls who passed in the streets.

Отпущение грехов священником было как прохладная вода на разгорячённую кожу, и какое-то время Стивен предавался благочестию: вставал рано на мессу, умерщвлял плоть холодными ваннами и отворачивал взгляд от девушек на улицах.

The director of the college spoke to him of the priesthood, the honor of the cloth, the power to transmute bread into flesh.

Директор колледжа говорил с ним о священстве, о чести облачения, о силе превращать хлеб в плоть.

Stephen walked the corridors imagining himself in black robes, but the vision curdled; the life seemed a cage, a denial of the fire within him.

Стивен ходил по коридорам, представляя себя в чёрных одеяниях, но видение тускнело; такая жизнь казалась клеткой, отрицанием огня, горевшего внутри него.

He wandered Dublin’s streets instead, the gas lamps flickering on wet cobblestones, the calls of newsboys hawking papers about distant wars and local scandals.

Он блуждал по улицам Дублина — газовые лампы мерцали на мокрой мостовой, разносчики газет выкрикивали новости о далёких войнах и местных скандалах.

Adolescence bloomed with confusion and desire.

Юность расцветала смятением и желанием.

At a party in a Harold’s Cross house, Stephen danced awkwardly with a girl whose laughter tinkled like bells, her hand soft in his.

На вечеринке в доме на Гарольдс-Кросс Стивен неловко танцевал с девушкой, чей смех звенел, как колокольчики, а её рука была нежной в его ладони.

But the real awakening came by the canal, where he glimpsed Emma Clery, her name a whisper in his poems, her image haunting his dreams.

Но настоящее пробуждение пришло у канала, где он увидел Эмму Клири — её имя шепталось в его стихах, её образ преследовал его сны.

The family fortunes dwindled further; auctions stripped the house of furniture, and Simon Dedalus dragged his son to Cork to sell off remnants of land, the train rattling through misty landscapes where Stephen pondered his father’s faded youth, the medical diploma yellowing on wall.

Семейные финансы уменьшались ещё сильнее; аукционы опустошали дом, и Саймон Дедалус повёз сына в Корк продавать остатки земли — поезд стучал через туманные пейзажи, где Стивен размышлял о поблекшей молодости отца, о пожелтевшем дипломе на стене.

Back in Dublin, the pull of the flesh grew insistent.

Вернувшись в Дублин, он почувствовал, как зов плоти становится настойчивым.

One night, led by curiosity and the taunts of companions, Stephen crossed into Nighttown, the brothel district where red lights glowed like forbidden fruits.

Однажды ночью, ведомый любопытством и подначками товарищей, Стивен вошёл в Найттаун — квартал борделей, где красные огни сияли, как запретные плоды.

A woman with painted lips and weary eyes drew him in, her touch a revelation, soft and yielding, awakening an ecstasy mingled with shame.

Женщина с накрашенными губами и усталыми глазами притянула его; её прикосновения стали откровением — мягкие, уступчивые, пробуждающие экстаз, смешанный со стыдом.

Guilt followed like a shadow, but so did defiance.

Вина следовала за ним, как тень, но и вызов тоже.

At Belvedere, Stephen excelled in essays and debates, his mind sharpening on Villon and Newman, crafting verses that danced with imagery of roses and moons.

В Бельведере Стивен блистал в сочинениях и дебатах — его ум оттачивался на Вийоне и Ньюмане, а стихи рождались, полные образов роз и лун.

The dean of studies, a kindly Englishman, lit the fire in the physics theater and spoke of art’s funnel, but Stephen pondered deeper, formulating his own aesthetics in stolen moments.