Бесплатный фрагмент - Портерус

Страх

Закатные лучи нежного летнего солнца грели спину. Ева откинулась на плетёную спинку кресла, отодвинула от края стола опустевшую чашку и прикрыла глаза. Лана сидела напротив. Подруга пересказывала все случаи нападения собак, которые, по её мнению, не произошли с ней только по счастливой случайности. Ева слушала вполуха. Ей казалось несвоевременным обсуждать подобные темы таким восхитительным вечером, но разговор завела Лана, и Ева не перебивала.

— Вижу их слюнявые пасти, и горло стискивает, представляешь? — изливала душу подруга, с беспокойством потирая золотой кулон на шее.

Ева открыла глаза, кивком дала понять, что полностью разделяет её чувства. Сама Ева предпочитала не придавать страхам особого значения. Да и могут ли у взрослого человека быть серьёзные страхи? Если только надуманные, как у Ланы.

Ева потянулась к столу, смела в ладонь оставшиеся от печенья крошки и бросила топтавшимся поблизости голубям. Птицы синей волной накрыли только что пустовавшие тротуарные плитки.

— А ты чего боишься? — неожиданно спросила Лана, на что Ева неопределённо пожала плечами. — Нет, я серьёзно, у тебя должен быть какой-нибудь страх, даже небольшой.

— Прям-таки должен? — усмехнулась Ева, но улыбка получилась неубедительной.

— Совершенно уверена. Не бывает людей, которые ничего не бояться, — напирала Лана.

— Может, попросим счёт? — Ева попробовала свернуть разговор. Вечер стремительно терял очарование.

— Ева, — строгим материнским тоном произнесла Лана, — говори, не таись.

Ева чувствовала, что её загоняют в угол. Под таким, как сейчас, вопросительно-жгучим взглядом подруги ей ещё ни разу не удалось отмолчаться. Не вышло и теперь.

— Ну-у… — неопределённо протянула она, надеясь вскорости сменить тему. — Не то чтобы боюсь, но огонь, например…

Не успела Ева договорить, как в воздухе почудился запах гари. Заветное слово сняло с воспоминаний уздечку контроля, они заплясали перед глазами пугающими картинами.

Еве восемь. Каникулы. Нестерпимо жаркое лето. Ева с бабушкой прячутся от жары в большой комнате деревянного дома на двух хозяев. Бабушка возится с починкой одежды, Ева торчит у окна, высматривая идущий по маршруту оранжевый автобус. Ленивое течение дня разбивает истеричный стук по стеклу.

— Горим! Филипповна, горим! — кричит соседка баба Марья.

Ничего не понимающая Ева глядит то на бабушку, то на хромающую вниз по улице бабу Марью. Бабушка поначалу молчит, уперев в Еву пустой взгляд. Потом вскакивает, роняя на пол шитьё, хватает Еву за руку и со злым «чего сидишь?» тянет к двери.

Ева не сопротивляется, но бабушка больно сжимает запястье и с невиданной силой тащит через крохотный коридор, узкую кухню, вниз по ступеням крыльца. Только на улице Ева получает свободу. Хочет уйти подальше и обиженно молчать до самого вечера, но бабушка вдруг начинает причитать:

— Ой, что будет-то теперь, Евонька, что будет, — и так по кругу. Ева окончательно теряется. Остаётся с бабушкой, гладит её по холодной руке повыше кулака, сжимающего ножницы, всматривается в потерянное побледневшее лицо.

— Марью Семёновну ведут, — говорит прибежавший на шум сосед. Ева поворачивается. В первое мгновение видит только двух толстых женщин, которые держат под руки бабу Марью. А потом Ева замечает, что от крыши их дома поднимается в небо наклонённый столб дыма.

— Ты когда-нибудь скажешь? — вторглась в видения Евы Лана.

— …мне не очень нравится, — нехотя договорила Ева. Лана удивлённо приподняла брови и недоверчиво опустила уголки губ. — Точнее, наоборот, он мне нравится, — поспешила объяснить Ева. — Особенно на видео. А вблизи… не люблю находиться.

— Любопытно. Значит, он чем-то тебе не угодил.

Ева незаметно для себя понизила голос до шёпота и наклонилась вперёд:

— Понимаешь, он меня завораживает. Если долго смотреть, кажется, он выводит гипнотический танец, — Лана придвинулась ближе, чтобы не пропустить ни слова. — Будто древнее божество. Которое зовёт. И хочет поглотить. Когда я смотрю на огонь, вижу лица, фигуры. Они тянутся ко мне…

Ева вздрогнула и замолчала. С мысли её сбил голубь. Он приземлился на спинку стоявшего рядом кресла и невозмутимо уставился на подруг.

— Дурная птица! — шугнула голубя Лана. — Напугал, — голубь сделал шаг в сторону и остался сидеть. — Не обращай внимания, — подбодрила Лана, — рассказывай.

Но слова сухим комом стали в горле. Ева подрагивающими руками наклонила над чашкой заварной чайник. Тонкая струйка быстро иссякла. Ева сделала маленький глоток остывшего чая. Легче не стало.

— Я закажу ещё, — взяла дело в свои руки подруга и зашла в кафе.

— Кыш, — раздражённо шепнула Ева и вяло махнула в сторону голубя салфеткой. Птица не подумала улетать. Вместо этого склонила голову набок и уставилась на Еву с каким-то насмешливым прищуром, отчего Еве стало зябко.

Из кафе Лана вернулась повеселевшая, не иначе какой-нибудь посетитель сделал комплимент.

— Всё ещё сидишь? — игриво обратилась она к голубю.

Второй заварной чайник из белого фарфора опустился на стол, из носика шёл пар, воздух наполнился запахом чабреца.

— Так и что, значит, ты боишься огня, — продолжила Лана. — Как же ты справляешься?

— Снимаю квартиры в высотках, чтобы без газовых плит.

— А при отключении света? — уточнила Лана.

— Достаю фонарь.

— А как же романтический ужин при свечах?

— Цветные гирлянды ничем не хуже, — отвечала Ева, пытаясь сохранить видимость безразличия.

— Да брось, неужели настолько всё плохо?! По крайней мере, на салютах бываешь. В прошлом году ходили, помнишь?

Лана взялась разливать по кружкам чай. Солнечные лучи неотвратимо гасли, забирая с собой краски и тепло. Ева поёжилась.

— Больше не хожу, — угрюмо ответила она. — В тот раз стреляли низко.

— Точно, ещё пепел на лицо сыпался.

— Угу, — грустно подтвердила Ева.

— Никогда бы не подумала, что ты пирофоб, — заключила Лана, придвигая Еве чашку. — Так и не скажешь.

— Я не пирофоб. Просто держусь от огня подальше. На всякий случай.

Ева поднесла к губам обжигающую пальцы кружку и чуть не расплескала чай. Боковым зрением она уловила движение — быстрое, как всполох пламени. Ева резко повернула голову. Ничего. Всё тот же голубь неподвижно сидел на спинке кресла и нахально смотрел Еве прямо в глаза.

— Да уйди ты! — повысила Ева голос.

— Он-то что не так сделал? — посмеиваясь, спросила Лана. — Голодный, наверное, вот и сидит. А мы его разговорами кормим, — она отломила кусочек от уцелевшего печенья и протянула. Голубь вспорхнул и, со свистом рассекая воздух, подался в темнеющее небо.

— Тебе не показалось, что он какой-то странный? — спросила Ева. Подруга весело помотала головой. — Оперение слишком тёмное. И глаза. Синие, что ли. Какие у голубей глаза? — тараторила Ева, лишь бы не замечать бегущей по телу мелкой дрожи. Этот голубь необъяснимо настораживал. Было в нём что-то аномальное. Если бы Ева не боялась показаться умалишённой, сказала бы, что птица подслушивала.

Тень

Дияр сидел на клочковатой траве и медитировал. Широкий слой породы угловатым холмиком выступал из склона горы Большое Богдо. Ветер проделал в холме дыры и, как на губной гармони, наигрывал на нём свои песни. Дияр всё больше погружался в пустоту. Сознанию он оставил только потусторонние напевы ветра, ожидая расслышать в них подсказку. Гора пела. Но вопрос, браться за злое дело или нет, ответа не получал.

Своей жизни без колдовства Дияр не видел. Сейчас же обстоятельства требовали перейти на время чёрно-белую черту, и Дияр не знал, как поступить. Откажешься — лишишься силы. Согласишься — запятнаешь свою белую честь.

Будь у Дияра больше прав в колдовском сообществе, сумел бы обойти поставленные условия, а не сумел — бросил бы вызов даже самому тёмному из тёмных и поступил, как считает нужным. Только в текущем положении об этом нечего думать. Экзамен на право колдовать — неприкосновенная традиция, и тех, кто смеет ей противиться, живо приструняют. Или устраняют. Так что, нравится Дияру экзаменационное задание или нет, выполнить его придётся. А иначе — жизнь простого смертного без всякого колдовства. Опять же мир останется без частички светлой силы, и, вполне возможно, из-за этого тьмы в нём прибудет. Только ведь и Дияру предстоит внести свою лепту в общую копилку зла. Тьма ради уменьшения тьмы. Бессмыслица.

Разнообразие в затянувшуюся медитацию привнесли далёкие голоса людей, шорох велосипедных шин и короткое «трень» велосипедного звонка. От этого «трень» глаза Дияра распахнулись. Тень — вот что он хотел применить, если решится. Какая нелепая подсказка. Ещё не менее получаса провёл Дияр у горы, ожидая другого знака, но его не последовало.

— Всё-таки тень, — произнёс Дияр, поднимаясь с земли и отряхивая со штанин красноватый песок.

Тень казалась Дияру безопасным злом: не воскрешение мёртвого и не призыв души, всего лишь ожившая фантазия.

— Фантазия, способная напугать до чёртиков, — обречённо пробормотал Дияр и вышел на тропу, хранившую следы узких шин.

Безопасное зло — формулировка обманчивая, но Дияр свой знак получил и испытание пройдёт. Возможно, добрые дела будущего обелят его, а пока Дияр казался себе палачом, который готовится сбросить ребёнка в бездну.

В качестве испытания Дияру назначили тринадцатилетнего подростка по имени Лев. Лёвин страх столкнуться с умершим человеком Дияр знал во всех подробностях. Оставалось определиться, где и когда Лёву пугать.

Дом Дияр использовать не хотел. Дом — место силы и покоя, нельзя лишать пацана укрытия. Другое дело старый сарай, за который Лёва ходил курить. Дияру потребовалось три дня, чтобы убедиться: подросток появляется у сарая два-три раза в день примерно в одно время и выкуривает неполную сигарету, не иначе оставленную в пепельнице отцом.

В назначенный день погода выдалась что надо. Пасмурно и сухо. В десять Дияр уже сидел в густых кустах караганы, разросшихся у сарая, и освобождал разум, подготавливая его к колдовству. Формирование тени Дияр изобрёл сам, для чего совместил несколько техник, взяв понемногу из тёмных и светлых искусств. Пластичность разума, умение создавать в воображении любые образы по праву считались сильной стороной Дияра. А его способность ментально растворяться в окружающем пространстве позволяла сущему течь насквозь, подхватывая и вынося наружу задуманные образы. В соединении с магическими приёмами колдовство получалось уникальным, но концентрация требовалась нешуточная.

Лёва вышел из дома около одиннадцати. Цыкнул сквозь зубы слюной, проследил, как летит и шлёпается в пыль выпущенный снаряд, спустился по наклонённым вбок каменным ступеням крыльца и пошёл к сараю. Во дворе никого, разлапистые кусты, облепившие кованые изгороди, прикрывали двор со стороны улиц, в соседских окнах пусто. Лёва без опаски проширкал, поднимая пыль, по тропинке, уводящей за серый дощатый сарай. На всякий случай ещё разок огляделся, убедился, что за ним не подсматривают, и скрылся за поросшим лишайником углом. Знакомо пахло сыростью с душком нечистот. Привычным движением Лёва вынул из кармана шорт окурок и коробку спичек. Дважды чиркнул о коробок, поднёс огонёк к избавленному от пепла бычку, втянул дым и коротко кашлянул. Довольный собой, Лёва покрутил сигарету в пальцах. Вспыхнувшие на бумаге красные искры тлели и быстро превращались в пепел.

После следующей затяжки Лёва присел возле разрушенной кирпичной кладки, почти скрывшейся под караганой, и вынул один из кирпичей. Здесь он прятал стибренные у отца сигареты на случай, если не удастся достать новых. Ещё не распрямившись, Лёва поднёс сигарету к губам в третий раз.

— Лёвик, сигареткой угостишь? — послышался за спиной нетрезвый мужской голос. От неожиданности Лёва поперхнулся горьким дымом и закашлялся. Вставать не торопился, выискивая глазами место, куда сбросить бычок. Может, ещё удастся прикинуться невиновным.

— Лёвка, не слышишь, что ль? Сигареткой, говорю, угости, — местами невнятно и слегка с вызовом повторил голос. По спине у Лёвы пробежал холодок, волосы на руках и ногах встали дыбом. Совершенно точно говорил дядь Слава со второго этажа. Только ведь дядь Славу похоронили. Весной.

Лёва не знал, куда себя девать. Вот и всё: он один на один с чем-то неизведанным; с тем, от кого ничего не скроешь. И не сбежишь. Прямо как в ужастиках, которые в детстве показывал брат.

Лёва собрал всю храбрость, какая осталась, встал и обернулся. Никого не было. Дядь Слава в трениках и грязной прожжённой футболке не стоял, покачиваясь, на дорожке, не мял лицо в неосознанных нелепых гримасах. Было тихо, только ветер легонько ерошил кусты. На время у Лёвки отлегло.

— Ну и чё, не пойму, смотреть долго будем? — недовольно промычал невидимый дядь Слава. Лёва медленно перевёл взгляд на стену сарая, и сердце застучало так, что мысли попрятались по углам. Знакомая до щербинок стена, покрытая его же, Лёвкиными, автографами с каждой секундой осознавания становилась чужой и пугающей. На стене застыла чёрная, будто нарисованная гуашью, тень с чёткими контурами. В пасмурный день. Высокая и худая, прямо как дядь Слава. Лёва задохнулся от накатившего ужаса.

Дядь Слава поднял руку и рваными, неестественными движениями принялся ходить ото лба к затылку, растирая лысину. Лёву тряхнуло. Глаза заволокло молочной пеленой, пальцы ослабли, сигарета вывалилась и упала на камни.

— Чё бросил-то? Покурить, дай, говорю! — сорвался на крик дядь Слава, и сердце у Лёвы заклокотало у самого корня языка. Лёва мучительно пытался соображать и не мог.

Тень, угрюмо сопя, присела, накренилась, матюкнулась, упёрлась ладонью в правую кромку стены и выправилась. Лёва надумал бежать, но ноги как примагнитило. Он смотрел на угловатые движения тени и на всякий случай сжимал кулаки. Нападёт — ударит. Но тень нападать не торопилась. Она потянулась вперёд, доски сарая скрипнули, и чёрная полупрозрачная кисть отделилась от стены. За кистью толчками, словно через преграду, высвободилось предплечье, локоть, плечо. Далеко вытянувшуюся руку покрывали поперечные полосы междосочных стыков и деревянные «глазки». От каждого движения стена сарая скрипела и трещала. Дядь Слава сопел. Воля у Лёвы слабела с каждым мгновением, он понимал, что это конец.

— Чё стоишь? Уди, не видно, — еле ворочая языком, промямлил дядь Слава и отделил от сарая голову.

Лёва узнал длинный мясистый нос и близко посаженные глаза с припухшими веками. Дыхание остановилось. Полупрозрачная рука, дёргаясь, шарила у самых Лёвиных ног. Кожа на икрах покрылась пупырышками, от напряжения её закололо. Время атаковать или удирать. Но из крутого пацана Лёва вдруг превратился в маленького мальчика, на выручку которому непременно должна прийти мама и отогнать распоясавшегося брата, его друзей или кого угодно.

Дядь Слава прекратил водить рукой по камням, сплюнул на сторону и поднял лицо.

— Я не пойму, ты глухой, что ли? Не видно из-за тебя. Отойди, говорю, — произнёс он, отыскивая Лёву взглядом блестящих глаз. Лёва не шелохнулся. Его тело давно превратилось в неподатливый кусок грохочущего изнутри камня. — Задолбал! — выругался дядь Слава, схватил Лёву за голую лодыжку и дёрнул. Лёва потерял равновесие, но не упал, упёрся руками в землю и удержался на второй ноге.

От встряски сознание, наконец, пробудилось. Лёва побежал. Поначалу помогал себе руками, потом распрямился и припустил к дому. Лодыжка хранила горячее, как от нагретого дерева, прикосновение. Душу жгли озлобленные чёрные глаза, казалось, они ещё смотрят вслед.

Пробегая мимо подъезда, сворачивать Лёва не стал. Дома никого, а дядь Слава совсем близко. В школе казалось безопаснее. Даже летом народу там полно. Поэтому задыхающийся Лёва продолжал отмахивать по разбитому асфальту одну сотню метров за другой. Нога всё так же горела, а от шеи к затылку бежали колкие мурашки.

Дияр выбрался из кустов. Дыхание участилось, голова болела, из ноздри капала кровь. Упёршись руками в колени, Дияр наклонил голову и дал крови свободно стекать. Сколько раз договаривался с собой следить за состоянием тела во время сложных манипуляций и опять забылся. Не случайно не хотел придавать тени объём, догадывался, что кончится это не очень. Когда кровь немного успокоилась, Дияр зажал ноздрю пальцем, выпрямился и посмотрел на крышу сарая. На пожелтевшем от лишайника шифере сидел голубь с лоснящимися чёрными перьями. Заметив, что на него смотрят, голубь одарил Дияра умным, леденящим душу взглядом, слегка качнул головой и улетел. Как давно экзаменатор следил за испытанием, Дияр не знал, но, очевидно, результат колдуна устроил, раз никаких указаний не последовало.