Бесплатный фрагмент - Порт-Артур, Маньчжурия. Смертные поля…

Мы проиграли войну. Мы не выдержали того экзамена, который обыкновенно-всегда выдерживали, напрягая все силы. Это очень печальная страница в нашей истории и останется таковою вечно…

А. С. Суворин. Из цикла «Маленькие письма» (газета «Новое время», 17 (30) августа, 1905 г.)

Пролог

«Спит гаолян, сопки покрыты мглой… На сопках Маньчжурии воины спят, и русских не слышно слёз…»

Музыка этого вальса была мне знакома с детства, но его слова я впервые услышал значительно позже, когда проходил срочную службу в Латвии: приехав по каким-то хозяйственным нуждам в древнюю Либаву — нынешнюю Лиепаю, — я решил побродить по городу. Был воскресный солнечный день, в порту играл военный оркестр, музыка разносилась далеко над погружёнными в летний зной кварталами, и в неё вплетались щемящие пронзительные слова:

Страшно вокруг,

И ветер на сопках рыдает.

Порой из-за туч выплывает луна,

Могилы солдат освещает.

Белеют кресты

Далёких героев прекрасных.

И прошлого тени кружатся вокруг,

Твердят нам о жертвах напрасных…

И я вспомнил, что именно отсюда, из порта Либавы, в начале октября 1904 года вышла 2-я Тихоокеанская эскадра адмирала Рожественского: корабли покинули рейд и отправились на помощь осаждённому японскими войсками Порт-Артуру. Позже выходили ещё корабли и отправлялись вдогонку за 2-й Тихоокеанской… Никто не ведал, что эскадра плыла навстречу своей гибели.

…Подобно мне, в 1904 году бродил по «городу, в котором рождается ветер» и двадцатисемилетний матрос Балтийского флота Алексей Новиков. Правда, обстановка и настроение были отнюдь не солнечными и безмятежными — всё окутывала осенняя промозглость, а небесные хляби то и дело разрешались дождливой моросью. Невзирая на погоду, отказаться от прогулки Алексей не мог, ибо ему предстоял продолжительный и опасный поход через три океана, вокруг Европы, Африки и Азии к Японскому морю, и кто знает, когда ещё доведётся ступить на твёрдую почву, да и доведётся ли… Матрос полакомился пирожным в кондитерской, затем зашёл в книжную лавку, где имел случайную встречу с офицером своей эскадры. После, купив последние выпуски сборника «Знание», воротился на броненосец «Орёл». В ту ночь он долго не мог заснуть: ворочался на подвесной парусиновой койке и гадал о грядущем. Но как тут угадаешь? То, что ему предстояло участвовать в Цусимском сражении, попасть в японский плен, а потом, спустя годы, изложить пережитое в исторической эпопее «Цусима» — нет, этого никак не мог знать будущий писатель Алексей Силантьевич Новиков-Прибой!

…Да и я в тот день, с которого начал своё повествование, не столь уж много знал о событиях и персонажах великой трагедии, разыгравшейся на Дальнем Востоке в начале двадцатого века. Сведения копились постепенно, и ныне настала пора их изложить… А тогда я просто шагал по дышавшей покоем и чистотой брусчатке лиепайской улочки, и в моей душе какой-то глубинной тягучей тоской отзывались давно затихшие за спиной слова старого вальса:

Средь будничной тьмы,

Житейской обыденной прозы,

Забыть до сих пор мы не можем войны,

И льются горючие слёзы.

Плачет отец,

Плачет жена молодая,

Плачет вся Русь, как один человек,

Злой рок судьбы проклиная.

Так слёзы бегут

Как волны далёкого моря,

И сердце терзают тоска и печаль

И бездна великого горя.

Героев тела

Давно уж в могилах истлели,

А мы им последний не отдали долг

И вечную память не спели…

Да, большинство русских могил той войны остались безымянными, брошенными на гаоляновых полях далёкой Маньчжурии. Но не все имена героев канули в забвение. Одним из них был Илья Алексеевич Шатров, служивший капельмейстером в 214-м Мокшанском полку. В феврале 1905 года, когда разгорелась кровопролитная Мукденская битва, полку пришлось туго: двенадцать суток удерживали мокшанцы свои позиции, отбивая атаку за атакой. В конце концов на соседних флангах уже никого не осталось в живых, но 214-й Мокшанский продолжал сражаться в окружении.

Силы русских воинов таяли, и когда поражение уже казалось неминуемым, в тылу у оборонявшихся грянул полковой оркестр! Это двадцатишестилетний капельмейстер Илья Шатров собрал музыкантов и, приказав играть военные марши, дирижировал в продолжение всего дальнейшего боя. Марши, сменяя друг друга, воодушевляли бойцов, и очередная атака японцев была отбита. А затем над русскими окопами разнеслось последнее смертное «ура», и 214-й Мокшанский, ринувшись в яростную атаку, прорвал кольцо окружения.

Немногие вышли живыми из боя. Семеро уцелевших музыкантов были награждены георгиевскими крестами и почётными серебряными трубами, а капельмейстер Илья Шатров — офицерским орденом Святого Станислава третьей степени с мечами… И летом 1906 года он сочинил знаменитый вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», посвятив его своим погибшим товарищам.

…А началась эта война в ночь с 26 на 27 января 1904 года, когда японский флот вероломно атаковал русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура. Эскадренные броненосцы «Цесаревич», «Ретвизан» и крейсер «Паллада» были выведены из строя, получив тяжёлые повреждения от взрывов неприятельских торпед.

Впрочем, русские моряки, быстро опомнившись, дали отпор нападавшим и вынудили японские миноносцы ретироваться. Повреждённые суда отправились на внутренний рейд. А на следующее утро, когда вновь появившаяся японская эскадра подвергла город бомбардировке, русский флот вышел ей навстречу и, поддержанный огнём береговых батарей, скоро отогнал неприятеля прочь.

И лишь 28 января Япония объявила войну официально.

Спустя тридцать семь лет нападение японского флота на Порт-Артур историки назовут репетицией Пёрл-Харбора.

Аналогия вполне правомерная. Многое в истории повторяется.

Часть первая.
Шапками закидаем…

Эта знаменитая фраза прозвучала за полвека до описываемых событий, во время Крымской войны, когда командующий русской армией князь Александр Сергеевич Меншиков готовился дать сражение объединённым франко-англо-турецким войскам подле реки Альмы. Он был столь уверен в своей победе, что даже пригласил местный бомонд лицезреть ожидаемый разгром неприятеля. Тут-то и воскликнул во всеуслышание командир 17-й пехотной дивизии генерал Кирьяков:

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, шапками закидаем неприятеля!

Хотя по преданию ещё в 1611 году восставшие москвичи грозили полякам: «Ужо мы вас шапками закидаем да рукавами всех повыметем!», однако именно после нечаемого поражения русской армии при Альме упомянутое выражение стало крылатым, превратившись в ироническую мету непомерной самонадеянности.

Увы, спустя пять десятилетий снова настало подходящее время для упомянутой метафоры.

…Россия не была готова к войне в Маньчжурии. Японцев презрительно называли макаками и считали, что они «не посмеют». В этом свете интересны воспоминания великого князя Александра Михайловича об одной его беседе с императором Николаем II:

«Мы сидели после завтрака в кабинете государя, курили и разговаривали о незначительных вещах. Императрица была беременна, и Никки надеялся, что на этот раз родится мальчик. Он ни слова не говорил о положении на Дальнем Востоке и казался весёлым. Это была его обычная манера избегать разговоров на неприятные темы. Я насторожился. «В народе идут толки о близости войны, — сказал я. Государь продолжал курить. — Ты всё ещё намерен избегнуть войны во что бы то ни стало?» — «Нет никакого основания говорить о войне», — сухо ответил он. «Но каким способом ты надеешься предотвратить объявление войны японцами, если ты не согласишься на их требования?» — «Японцы нам войны не объявят». — «Почему?» — «Они не посмеют». — «Что же, ты примешь требования Японии?» — «Это становится наконец скучным. Я тебя уверяю, что войны не будет ни с Японией, ни с кем бы то ни было».

Однако 24 января 1904 года Япония официально объявила о разрыве дипломатических отношений с Россией. А следующим вечером военный министр А. Н. Куропаткин сделал запись в своём дневнике:

«Вчера государь выразил первый раз тревогу по поводу возможной войны с Японией. Вместо обычной уверенности, что войны не будет, с некоторым раздражением сказал мне: «Надо скорее выяснить вопрос о войне, воевать так воевать; мир так мир, а эта неизвестность становится томительною».

Предоставил по моему докладу наместнику объявить мобилизацию и другие меры.

Вечером (в 12 часов ночи) получил письмо Ламздорфа с извещением, что им получена нота японского посланника о том, что ему приказано со всею миссиею покинуть Петербург. Государь приказал отозвать и нашу миссию из Токио.

Сегодня Ламздорф приложенным к сему тому письмом извещал меня и подтвердил при моём свидании словесно, что отозвание посольств не означает ещё, что война неизбежна. Опасается, чтобы, как он пишет, наши герои на Дальнем Востоке не увлеклись внезапно каким-нибудь инцидентом и не вызвали войну.

Князь Оболенский, с которым я также виделся сегодня, смотрит на дело мрачнее и высказывает мнение, что отозвание посольства есть тревожный признак. Ламздорф и Оболенский полагают, что война может начаться без торжественного объявления её.

Сейчас получил от государя записку следующего содержания: «Завтра, 26 января, у меня соберётся совещание в 11½ ч. по вопросу относительно того, следует ли нам разрешить высадку японцев в Корее или принудить их силою к отказу от замысла. Прошу Вас приехать к этому часу. Николай».

На упомянутое выше совещание Николай II созвал великого князя Алексея Александровича, министра иностранных дел В. Н. Ламздорфа, военного министра А. Н. Куропаткина, управляющего Морским министерством Ф. К. Авелана и управляющего Особым комитетом по делам Дальнего Востока А. М. Абазу.

Куропаткин высказался в том духе, что возможны два варианта развития событий. Если японцы намерены вторгнуться в Корею, а затем идти в Маньчжурию, дабы начать военные действия против России, то встретить их следует на севере полуострова: там удобная местность для обороны и крайне неудобная для атаки. Однако он считал гораздо более вероятным второй вариант:

— Полагаю, они всё же будут осторожны и ограничатся захватом Кореи. В таком случае нам не надо открывать боевые действия. Куда благоразумнее уклониться от войны.

Граф Ламздорф поддержал мнение военного министра:

— Если ещё остаётся какая-либо возможность не ввязываться в конфликт, этим непременно следует воспользоваться. Разорвав с нами отношения, японцы поступили опрометчиво. Отныне многие правительства Европы настроены против них — мне уже приходят депеши по сему поводу. Вероятно, и в Северо-Американских Штатах теперь задумаются… Впрочем, от этих азиатов можно ожидать чего угодно, и я не удивлюсь, если они выкинут какой-нибудь необычайный кунштюк в самое ближайшее время.

Великий князь заговорил о военной стороне вопроса:

— Воспрепятствовать высадке десанта на восточном побережье Кореи вряд ли возможно. Если оттуда японцы пойдут на Сеул и Чемульпо — тоже ничего страшного: пусть забирают, это мы стерпим. Однако севернее тридцать восьмой параллели их допускать нельзя.

— А южнее Чемульпо, выходит, пусть обосновываются? — с сомнением в голосе сдвинул брови император.

— Что поделать, — развёл руками Алексей Александрович. — Начинать боевые действия на юге нам невыгодно. С морской точки зрения, я считаю опасным разбрасываться, нашему флоту всюду не поспеть. Если же они попытаются сделать высадку в Корейском заливе, в близкой досягаемости Маньчжурии, тогда другое дело: придётся вступить в бой.

— Но, как вы изволили заметить, восточный берег нам контролировать труднее всего, — заметил Авелан. — Там десант напрашивается сам собой, поскольку мы вряд ли сможем ему воспротивиться.

— Чтобы обеспечить высадку, где бы она ни производилась, японцам желательно атаковать наш флот, — предположил Куропаткин. — В противном случае предприятие для них будет выглядеть весьма рискованно.

— Я нисколько не сомневаюсь, что они это понимают, — сказал Абаза тоном, в коем чувствовалось изрядное пренебрежение к вероятному противнику. — Однако наша Тихоокеанская эскадра — крепкий орешек, он им определённо не по зубам.

— Вот именно, японцы хорошо понимают нашу силу, — с горделивой усмешкой проговорил великий князь. — Нет, не думаю, чтобы они решились на морское сражение.

— Позвольте напомнить, господа, что мы сошлись в необходимости избежать войны, — снова взял слово Ламздорф. — Пока не грянули выстрелы, нельзя считать этот шанс упущенным. Надо употребить все возможные усилия на то, чтобы сохранить status quo.

— Разумеется, — выразил согласие император. — Это был бы лучший исход.

— В таком случае, я предлагаю начать переговоры о примирении при посредничестве третьих стран.

— Поздно, граф, — покачал головой Николай II. — Из Токио уже дали знать, что император Муцухито не примет никаких посредников…

В подобном ключе они совещались ещё долго, но сколько-нибудь серьёзных мер так и не выработали. Сошлись лишь в необходимости послать дальневосточному наместнику Е. И. Алексееву срочную депешу с запретом вступать в столкновения с японцами на юге и на востоке Кореи, а также не препятствовать им, если те станут высаживать десант в гавани Чемульпо. Наместнику надлежало охранять от вторжения лишь западный берег полуострова севернее тридцать восьмой параллели.

На том и завершили совещание.

До войны оставалось менее половины суток.

И она началась с ночного обстрела кораблей русской эскадры в Порт-Артуре.

А первый день боевых действий ознаменовался подвигом моряков крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец»…

***

Ещё пятого января в гавань Чемульпо пришла из Порт-Артура канонерская лодка «Кореец», которой командовал капитан 2-го ранга Григорий Павлович Беляев, и стала на якорь неподалёку от «Варяга». Никаких инструкций относительно надвигавшегося конфликта «Кореец» из Порт-Артура не доставил. Там же, в Чемульпо, стоял русский пароход «Сунгари».

Тревожная атмосфера сгущалась. За несколько дней до войны капитан «Варяга» Всеволод Фёдорович Руднев отправился на поезде в Сеул для переговоров с Александром Ивановичем Павловым, русским посланником при дворе корейского императора Коджона:

— До меня дошли слухи о разрыве дипломатических отношений России с Японией, — попытался он прояснить ситуацию. — Какие у вас имеются сведения на сей счёт?

— От кого исходят слухи? — поинтересовался посланник.

— От капитанов иностранных судов. Французы говорят. И итальянцы.

— Но мы не можем принимать во внимание всё, что исходит от частных лиц, — заметил осторожный дипломат. — Сколько-нибудь достоверного подтверждения слухам я не имею. Из Петербурга пока нет никаких указаний.

— Что же делать? Позволить застать себя врасплох? Может быть, пока не поздно, следует эвакуировать российскую миссию на «Варяге» и «Корейце»?

— Увы, сударь, без согласования с императором решительно не могу тронуться с места, — возразил Павлов, разведя руками. Затем, коротко подумав, посоветовал:

— Единственное, что не вступит в противоречие с требованием момента — это если вы отправите с донесением в Порт-Артур «Кореец». Пусть хотя бы там будут извещены об опасности…

Вернувшись в Чемульпо, Руднев приказал капитану Беляеву выходить из порта и отправляться в Порт-Артур.

Канонерская лодка «Кореец» снялась с якоря и направилась к выходу из бухты, но путь ей преградила японская эскадра. Приняв единственно возможное решение о возвращении, капитан Беляев успел положить судно на обратный курс и, отстреливаясь, ретироваться, невзирая на сопровождавшие поспешные манёвры русского судна торпедные атаки — к счастью, безуспешные.

После возвращения «Корейца» на якорную стоянку Руднев направился к старшему на рейде капитану британского крейсера «Талбот» Льюису Бэйли и сообщил об атаке канонерской лодки японскими миноносцами. Бэйли, в свою очередь, посетил японский крейсер «Такачихо», чтобы заявить о нейтральности рейда Чемульпо и о недопустимости ведения на нём боевых действий.

Тем не менее, неприятельский десант окружил порт, а «Варяг» и «Кореец» были блокированы на выходе из бухты японской эскадрой, состоявшей из шести крейсеров и восьми миноносцев.

Утром 27 января командовавший эскадрой контр-адмирал Сотокити Уриу передал В. Ф. Рудневу ультиматум:

«Сэр! Ввиду начала военных действий между Японией и Россией я имею честь почтительнейше просить Вас покинуть со всеми судами, находящимися под Вашей командой, порт Чемульпо до полудня 27 января 1904 года. В противном случае я атакую Вас в порту.

Имею честь быть Вашим почтительнейшим слугой, С. Уриу, контр-адмирал Императорского Японского Флота и командующий Японской эскадрой на рейде в Чемульпо».

Командиры находившихся в Чемульпо иностранных крейсеров — французского «Паскаль», итальянского «Эльба», британского «Талбот», и американской канонерки «Виксбург» — собрались на совещание, после которого сообщили капитану «Варяга», что никто не собирается защищать русские корабли, рискуя собственными жизнями. Ему предложили покинуть якорную стоянку.

— Значит, мой корабль — кусок мяса, брошенный собакам? — с горечью воскликнул Руднев. — Что ж, коли мне навязывают бой — приму его. Сдаваться не собираюсь, как бы ни была велика японская эскадра!

— Вы истинный храбрец, месье! — воскликнул капитан французского крейсера Виктор Сене.

Все остальные капитаны проводили обречённого коллегу дружными аплодисментами.

Вскоре, построив на верхней палубе «Варяга» офицеров и матросов, Руднев сообщил им о своём решении:

— Идём в открытое море. Если не удастся прорваться в Порт-Артур, то по крайней мере будем сражаться до последней возможности. Враг многочисленней, однако он не храбрее нас, и сегодня мы это ему докажем!

Всеволод Фёдорович прекрасно понимал, что шансы у его команды крайне невелики, однако иного выхода из сложившейся ситуации не видел.

Перед боем на канонерке, имевшей дополнительную парусную тягу, срубили высокие стеньги и гафели мачт, чтобы артиллеристам противника было труднее прицеливаться. Затем «Варяг» и «Кореец», подняв якоря, направились к выходу с рейда под звуки оркестра (это на «Эльбе» играли российский гимн) и крики «ура!» высыпавших на палубы французских, итальянских, британских и американских моряков.

Уриу на реях флагманского корабля «Нанива» поднял сигнал: «Предлагаю сдаться без боя». Но Руднев не удостоил его ответом. И в 11.45 «Варяг» и «Кореец» вступили в неравное сражение с японской эскадрой.

Целый час длилась артиллерийская дуэль. От меткого огня русских комендоров (а его, поддерживая «Варяг», вели и моряки «Корейца») загорелся крейсер «Чиода». Запылав, он спешно отработал назад из-под обстрела, укрывшись за другими кораблями. В горячке боя настал момент, когда среди команды «Варяга» пронёсся слух, будто Руднев убит. Узнав об этом от сигнальщика, тот в залитом кровью мундире выскочил на мостик — прокричал в мегафон:

— Братцы, я с вами! Целься вернее!

И русские снаряды вновь устремились навстречу крейсерам «Асама» и «Нанива»…

Однако финал морской схватки был предрешён: «Варяг» получал пробоину за пробоиной, в них набралось много воды — и, не в состоянии продолжать противоборство, с сильным креном на борт, крейсер был вынужден вернуться в бухту Чемульпо. За ним не замедлил последовать и слабо вооружённый «Кореец».

Капитан «Паскаля» Виктор Сене, наведавшись на «Варяг», в скором времени отчитался по поводу увиденного:

«Я никогда не забуду это потрясающее зрелище, представившееся мне, — написал он своему адмиралу. Палуба залита кровью, всюду валяются трупы и части тел. Ничто не избегло разрушения: в местах, где разрывались снаряды, краска обуглилась, все железные части пробиты, вентиляторы сбиты, борта и койки обгорели.

Там, где проявлено столько геройства, всё было приведено в полную негодность, разбито на куски, изрешечено, плачевно висели остатки мостика. Все 47-мм орудия были выведены из строя, восемь из двенадцати 152-мм орудий — сбиты, так же как и семь из двенадцати 75-мм. Стальные шлюпки совершенно прострелены, палуба пробита во многих местах, кают-компания и командирское помещение разрушены. Дым шёл из всех отверстий на корме, и крен на левый борт всё увеличивался…».

После совещания Руднева с капитаном канонерки Г. П. Беляевым было решено пустить корабли ко дну, дабы они не достались неприятелю. «Корейца» взорвали, а на «Варяге» открыли кингстоны, и крейсер величественно погрузился в морскую пучину. Затем дошла очередь и до «Сунгари»: торговое судно под русским коммерческим флагом вывели на глубину, подожгли и затопили.

Команды «Варяга», «Корейца» и «Сунгари» перебрались на британский, французский и итальянский крейсера. Позже их вернули домой через нейтральные порты. В честь героев-моряков запускали салюты, всем были вручены Георгиевские кресты. Затем их принимал в Петербурге император Николай II, устроил в честь героев банкет — и каждому подарил по памятному серебряному сервизу. А Всеволода Руднева произвели во флигель-адъютанты и назначили командиром эскадренного броненосца «Андрей Первозванный».

О подвиге экипажей «Варяга» и «Корейца» заговорил весь мир. Австрийский драматург и поэт Рудольф Грейнц написал балладу о «Варяге». Опубликованная на страницах мюнхенского журнала «Югенд», она вскоре была переведена на русский язык женой профессора Брауна из Санкт-Петербургского университета Евгенией Студенской. Этот перевод появился в апрельском номере «Нового журнала иностранной литературы, искусства и науки», издававшегося в Санкт-Петербурге, — и музыкант 12-го гренадёрского Астраханского полка Алексей Турищев положил стихи на музыку. Так родилась знаменитая песня, которая была впервые исполнена на уже упоминавшемся мною торжественном приёме, устроенном императором Николаем II в честь офицеров и матросов «Варяга» и «Корейца»:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает,

Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

Пощады никто не желает.

Все вымпелы вьются и цепи гремят,

Наверх якоря поднимают,

Готовьтеся к бою, орудия в ряд

На солнце зловеще сверкают.

Из пристани верной мы в битву идём,

Навстречу грозящей нам смерти,

За Родину в море открытом умрём,

Где ждут желтолицые черти!

Свистит и гремит, и грохочет кругом,

Гром пушек, шипенье снаряда, —

И стал наш бесстрашный, наш верный «Варяг»

Подобьем кромешного ада!

В предсмертных мученьях трепещут тела,

Гром пушек, и дым, и стенанья.

И судно охвачено морем огня,

Настала минута прощанья.

Прощайте, товарищи, с Богом, ура,

Кипящее море под нами.

Не думали мы ещё с вами вчера,

Что нынче уснём под волнами.

Не скажет ни камень, ни крест, где легли

Во славу мы русского флага.

Лишь волны морские прославят в веках

Геройскую гибель «Варяга».

Впоследствии — во время Первой мировой войны — из песни изъяли третье четверостишье: его сочли оскорбительным для японцев, которые в ту пору стали союзниками России.

Любопытный факт. Строила крейсер «Варяг» в Филадельфии фирма «Чарльз Уильям Крамп и сыновья». Её владельцы неплохо нагрели руки на российском заказе. Они сэкономили на металле, оставив палубные орудия не только без бронированных башен, но даже без защитных щитов (из-за этого в бою с эскадрой контр-адмирала Уриу осколками японских снарядов выкосило почти четверть экипажа «Варяга» — потери составили более ста человек убитыми и ранеными). Вместо надёжных паровых котлов системы Бельвилля жадные заокеанские подрядчики установили на крейсере недостаточно испытанные, зато более дешёвые котлы системы Никлосса, из-за чего в ходе первого же плавания на «Варяге» начались поломки, которые затем случались постоянно. А радиотелеграф на крейсере оказался и вовсе бракованным.

Отплыв из Филадельфии, «Варяг» 3 мая 1901 года прибыл в Кронштадт, а затем с грехом пополам добрался до Порт-Артура — и тотчас для него потребовался капитальный ремонт. В ответ на законные претензии российской стороны Чарльз Крамп на голубом глазу заявил, что создал «шедевр технической мысли», и лишь неумелое обращение русских довело крейсер до столь плачевного состояния… Поскольку произвести полную замену энергетической установки в условиях Порт-Артурской базы не представлялось возможным, на «Варяг» махнули рукой. И отправили его в Чемульпо, придав пребывавшему в состоянии перманентного ремонта «бракованному» крейсеру канонерскую лодку «Кореец» — в качестве курьера.

Таким образом, назвать «Варяг» полноценным боевым кораблём вряд ли возможно. Это был глубокий инвалид. Но тем ярче пример высокого воинского духа, который явила миру его команда.

Позднее японские специалисты обследовали затонувший «Варяг». Император распорядился поднять крейсер со дна бухты — и, потратив миллион йен, японцы извлекли корабль из пучины. Затем долго пытались отремонтировать его, дабы ввести в боевой строй, однако из-за множества дефектов, заложенных в крейсер «от рождения», потерпели фиаско. До 1916 года «Варяг» (получивший новое название — «Сойя») выполнял функции учебного корабля японского императорского флота. Затем Россия выкупила крейсер и вернула ему прежнее имя.

А капитана Руднева в 1907 году император Муцухито наградил орденом Восходящего Солнца. Руднев, хотя и принял присланную ему награду, никогда её не надевал.

***

…Итак, 1904 год. Первые выстрелы, подобно горсти камешков, покатившихся с горы, увлекли за собой лавину событий.

Владивостокский отряд крейсеров («Россия», «Громобой», «Рюрик» и «Богатырь») 27 января вышел в море, чтобы помешать сообщению Японии с Кореей. За пять дней отряд потопил пароход «Наканоура Мару» близ острова Хоккайдо и один пароход обстрелял. Затем разразился шторм, и внезапным образом команды обнаружили, что в стволах корабельных орудий замёрзла вода, просочившаяся туда через неплотно прилаженные дульные чехлы. После этого командовавший отрядом капитан 1-го ранга Николай Карлович Рейценштейн принял решение вернуться в порт.

Японцы высадились в Корее. Навстречу им двинулась казачья бригада под командованием генерала Павла Ивановича Мищенко: четвёртого февраля казаки переправились с китайского берега по скованной льдом пограничной реке Ялу и устремились на юг. В окрестностях Пхеньяна у них произошло несколько стычек с японскими войсками. Но затем генералу Мищенко было приказано отойти на китайскую территорию, за реку Ялу, и наблюдать Корею лишь разъездами.

По льду озера Байкал принялись спешно прокладывать железнодорожный путь, дабы соединить два участка недостроенной Транссибирской магистрали. В условиях войны это было жизненно необходимо для переброски войск. Работы были произведены за пятнадцать дней, и 17 февраля железная дорога вступила в строй.

А в Порт-Артуре, неоднократно подвергшемся артиллерийским обстрелам с моря, обсуждали местные события и высказывали различные мнения относительно прочности своего положения:

— Слыхали новость? Нынче утром на выходе из гавани выловили четыре мины.

— Похоже, это только начало. Теперь война нового рода настала, не то что в прежние времена: этаким манером япошки скоро нашу эскадру намертво закупорят на рейде.

— Да ерунда, мины — просто железяки, их вытралить можно, сколько в воду ни накидай. А наша эскадра и без мин не больно-то поспешала выходить в открытое море для сражений.

— Китайцы держат нейтралитет, вот и наш флот решил последовать их примеру, хе-хе.

— В самом деле, отсиживаются флотские, чего-то выжидают.

— Потому и отсиживаются, что в первую же атаку их шибко испугали. Шутка ли: с налёту подрезать два броненосца и крейсер!

— Сказывали, когда задраивали переборки на «Ретвизане», в одном отсеке оставили пятерых матросов. Старший офицер стоял уже по грудь в воде, делая последние повороты затвора, а они изнутри тарабанили в дверь, молили их выпустить.

— Упаси господь от такой смерти: быть утопленным заживо собственными товарищами.

— А куда деваться? Зато броненосец уцелел.

— Да уж, пять человек обречь или весь экипаж — простая арифметика. Хотя им, бедолагам, от этого не легче.

— На «Цесаревиче» откачивали воду из затопленного отсека — тоже двоих задраенных вынули в разбухшем виде.

— Сколько ещё жертв принесёт война, можно только гадать.

— Если эскадра продолжит отсиживаться под защитой береговых батарей, то макаки чего доброго и десант высадить осмелятся.

— Худо, если так. Большинство фортов недостаточно вооружено, а иные совсем без орудий стоят, линия укреплений не сомкнута. Хотя и заторопились с работами против прежнего, а всё равно не достроить меньше, чем за год. Как обороняться при сплошных прорехах?

— Может, и в полгода достроимся. Инженерные офицеры из кожи вон лезут. Китайским чернорабочим увеличили подённую оплату до семидесяти копеек. Правда, говорят, рядчики-старшинники много больше получают, да и приворовать на строительстве им всегда способно. Ну да что ж, дело обычное, а от китайцев отбоя нету: работают, как муравьи, стараются.

— Сколь ни старайся, всех дыр в такой короткий срок не залатать.

— И народу в Артуре маловато. Подкреплений не помешало бы, а у нас людей только забирают — в Корею шлют и куда там ещё…

— Да, пехоты здесь надо вдвое больше, чем сейчас имеется. Форты растянуты вёрст на двадцать — если между ними равномерно распределиться, да ещё рассадить солдат по окопам в предполье, это действительно жидковато получается. Опять же, резервы какие-никакие надо держать про всякий случай, а откуда им взяться?

— Приморские батареи стоят уединённо, и никакой пехотной охраны им не выделено. Готовая пища для диверсантов. А ночи нынче стоят тёмные — милое дело для ползунов.

— Касаемо диверсантов — это верно, не помешало бы прибавить бдительности, не то как бы косорылые малыми силами не натворили непоправимых бед… Хотя с десантом, я думаю, они повременят. Им сейчас Корея интереснее: по всему, там начнётся главное дело.

— Одно другому не помеха. Не зря ведь командный состав отправляет свои семьи в Харбин да в Россию. Чай не дураки: понимают, что раньше или позже здесь станет припекать.

— Станет, ох станет!

— А куда денешься: чему быть, того не миновать…

В Порт-Артуре происходила быстрая убыль населения, и это сказывалось на многих сферах городской жизни. Так в дневнике Павла Ларенко уже на исходе третьего дня войны появилась следующая запись:

«Город всё больше пустеет. Весь контингент шумной весёлой публики, проживавшей здесь ради своего удовольствия или же для доставления удовольствия другим, исчез. Как мне говорили люди, заслуживавшие полного доверия, в эти дни платили иногда извозчику до вокзала до 25 рублей. Лишь бы скорее уехать! Вагоны были всегда набиты народом. Никому не хотелось остаться до следующего поезда. Многие довольствовались тем, что могли присесть только на свой багаж, авось по пути освободится местечко.

Узнаём очень неприятную новость — наш ассенизационный обоз перестал действовать. Подрядчик-арендатор его, японец Казаками, скрылся, его рабочие китайцы разбежались. Теперь городу грозило бедствие от собственных нечистот. Устройство клозетов было таково, что требовалась ежедневная очистка. Все они были переполнены. Это грозило заразой воздуха в то время, когда и без того ненормальная жизнь военного времени сулила сама по себе возможность разных эпидемических заболеваний.

Послышались громкие запросы — почему столь серьёзная отрасль городского хозяйства оказалась в городе и в крепости Порт-Артур в руках японца? Аргумент, что японец стоил городу меньше средств, не удовлетворял вопрошающих, так как из-за дешевизны нельзя было упускать из виду другие соображения. Разве не должны были об этом подумать? Но вопрос этот так и остался открытым до сей поры.

Теперь каждый сознавал, что услуги юрких японцев имели везде весьма неприятную для нас заднюю цель. Если они что делали, то не только ради наживы, но желали при этом выведать обо всём, узнать с точностью всё, что мы тут делаем — изучить все наши привычки, способности и слабости. Кругом заговорили открыто, что японцы-парикмахеры и некоторые из купцов были офицеры японского Генерального штаба, и что не было уголка, который был бы им недоступен. Поговаривали также, что немало, должно быть, осталось в крепости японцев, переодетых китайцами или припрятавшихся в укромных уголках для наблюдения за ходом событий, за нашими действиями.

Японский переводчик, служивший при полицейском управлении, православный и чуть ли не женатый на русской, скрылся также, хотя всё время уверял, что останется здесь, на службе. И он, вероятно, успел пробраться на иностранное судно, стоявшее ещё в гавани и ожидавшее прибытия остальных выезжающих из Маньчжурии японских подданных.

Довольно значительное число китайского населения покинуло город; оказалось, что японцы тайком пригрозили смертью всем, кто останется и будет помогать русским. В этом не было бы особенной беды, если бы одновременно с их отъездом не закрылось бы много китайских лавок и сразу не вздорожали бы некоторые товары. На базаре не стало торгующих зеленью, корнеплодами, птицей. Иногда ничего нельзя было купить ни за какие деньги.

Стали убегать также рабочие из портовых мастерских и из порта — это были сплошь китайцы, работавшие дешевле русских. Теперь, когда потребовалось чинить повреждённые суда и каждый рабочий был дорог, почувствовался недостаток рабочих рук, необходимо было значительно усилить штат рабочих, но бежавшего ведь не вернёшь. Именно те, которые опасались, как бы их не вернули обратно, убегали сперва в деревни, а оттуда или на джонках, или же сухим путём через Инкоу пробирались домой, на Шандунь.

Теперь вспомнили, и не без горечи, что когда из Уссурийского края прибыли сюда русские переселенцы, нуждавшиеся в заработках, и предложили свои услуги в качестве рабочих в порту и в мастерских, то им отказали по той простой причине, что китайцы-де работают много дешевле, и нашим мужичкам пришлось вернуться обратно ни с чем. На железной дороге также всюду работали китайцы и китайцы. Новый сухой док, с постройкой которого надо было безумно спешить, строили также только руками китайцев. И эти работы стали. Конечно, полетели телеграммы всюду, откуда можно было надеяться получить столь необходимых мастеровых и рабочих. Но улита едет, когда-то будет, а время, столь дорогое время уходило».

***

Японская эскадра вице-адмирала Хиконодзё Камимуры 22 февраля 1904 года подошла к Владивостоку: пять броненосных крейсеров легли на боевой курс и, продвигаясь вдоль берега, открыли огонь. По городу было выпущено около двухсот снарядов. На улице Вороновской в Матросской слободе снаряд пробил деревянный домик мастера Кондакова, убив его беременную жену. А на плацу перед казармами Сибирского флотского экипажа разорвавшийся снаряд ранил пятерых матросов. Владивостокские береговые батареи на бомбардировку не ответили, поскольку орудия на них были устаревшими и не имели достаточной дальности стрельбы, чтобы достать японские корабли.

Русские крейсера стояли в бухте без паров, потому не смогли выйти в море достаточно быстро, чтобы отразить нападение. Когда они всё же снялись с рейда для преследования противника, было уже поздно: японские броненосцы успели благополучно ретироваться.

Следующий месяц Владивостокский отряд крейсеров провёл в бездействии, ни разу не выйдя в море. После этого командующего отрядом Н. К. Рейценштейна перевели в Порт-Артур, а на его место назначили контр-адмирала К. П. Иессена.

Вступив в должность, Карл Петрович Иессен поначалу повёл себя в духе своего предшественника. Первый месяц он не предпринимал активных действий на море, и лишь 10 апреля — для поднятия у моряков боевого духа — решился предпринять набег на японский флот в корейском порту Вонсан.

Но об этом речь впереди…

***

На рассвете 26 февраля возвращавшиеся в Порт-Артур из ночной разведки эскадренные миноносцы «Стерегущий» и «Решительный» были атакованы четырьмя японскими миноносцами (позже к ним присоединились ещё два крейсера). «Решительный», обладая хорошим ходом, прорвался в гавань Порт-Артура, успев основательно покурочить огнём своих орудий два неприятельских судна. «Стерегущий», маневрируя, вёл бой, несмотря на попадания в корпус японских снарядов. Командир корабля лейтенант А. С. Сергеев надеялся прорваться даже после того, как на верхнюю палубу выскочил кочегар Иван Хиринский, доложив:

— Снаряд разорвался в угольной яме, повредил два котла!

Вслед за Хиринским поднялся палубу машинист 2-й статьи Василий Новиков.

— Не выдюжим, — кашляя и отхаркиваясь от едкого чада, прохрипел он. — Сейчас потеряем ход… Не прорвёмся…

Оставшиеся внизу кочегар Алексей Осинин и кочегарный квартирмейстер Пётр Хасанов пытались устранить повреждения, но в кочегарку угодил новый снаряд — последовал ещё один взрыв, и хлынувшая сквозь пробоину вода залила топки. Обездвиженный «Стерегущий» продолжал артиллерийскую дуэль, однако после получасового боя орудия миноносца замолчали. А затем искромсанный вражескими снарядами корабль пошёл ко дну.

Из экипажа остались в живых только четверо матросов, в том числе Иван Хиринский и Василий Новиков… По возвращении на Родину все были награждены Георгиевскими крестами.

***

В России по-прежнему царили шапкозакидательские настроения. Имея регулярную армию численностью более миллиона человек, военное министерство продолжало держать отборные силы на западных рубежах империи, а на войну посылались мобилизованные запасники старших возрастов. Но туман войны застилал обществу глаза. Далёкие от событий на Дальнем Востоке, обыватели черпали сведения из газетных статей и воспринимали войну с удивлением, иронией и пренебрежительной самонадеянностью. Собираясь на журфиксы или званые вечера, непременно принимались обсуждать настоятельную злобу дня:

— Нет, ну надо же: какая-то далёкая азиатская тмутаракань посмела объявить войну Российской империи. Чудеса в решете.

— Всё равно как если бы блоха вызвала на битву слона.

— Скорей уж не слона, а медведя.

— Видно, бог лишил рассудка японского императора. Результат выйдет плачевный, и каждый заранее знает, кому скоро настанет швах.

— Не понимает, на кого замахнулся.

— Да уж поймёт, когда наши ударят. Так раздадут на орехи, что будьте благонадёжны! Из японской армии пыль столбом поднимется к небесам! Возможно, одного хорошего удара будет довольно, чтобы от них помину не осталось.

— И правильно, пусть знают своё место.

— Одна досада: больно долго наши стратеги запрягают. Право слово, могли бы и побыстрее выдать косорылым на орехи.

— Рассея-матушка, что тут скажешь, от веку так водится.

— Действительно, нам не привыкать.

— А всё же, верно, и мы без потерь не обойдёмся. Людей-то жалко, солдатушек и офицеров.

— Чего уж там, без убыли не дождёшься и прибытка. Такая фортуна военная: сначала головой рискнёшь, а потом — и кресты на грудь тебе, и продвижение по службе.

— Партикулярии зато без малейшего риска в прибытке окажутся.

— Это каким же образом?

— Да мало ли. Война-то много пользы может принесть, если к ней подойти с умным расчётом. Как минимум победа не обойдётся без контрибуций. На них одних можно построить народное благосостояние на поколение вперёд. Землицы, опять же, не помешает прихватить в Маньчжурии. Это же, понимаете ли, выход на новые просторы.

— Вот так фунт! Куда ещё нам? Чай и своих просторов хватает. Собственную землю едва достаёт сил у крестьянина обихаживать.

— Оно, может, и так, да от излишка не резон отказываться, ежели тот сам плывёт в руки. Главное взять территории, а далее пусть хоть плевелом зарастают, не беда.

— Тоже верно. В конце концов, не мы на япошек напали. Вот пускай теперь откупаются, дабы впредь не совались.

— Совершеннейшая правда. Разок обожгутся, и запомнят науку: станет им неповадно.

— А всё же, боюсь, лёгкой прогулки в Маньчжурии у нас не получится. Японцы-то уже вовсю высаживаются в Корее.

— Пускай себе высаживаются. Им-то близко, а нашим подкреплениям переться на край света, к чёрту на кулички: такая даль — шутка ли! Но я полагаю, что нам и спешить особенно не следует. Будет хорошо, если японские войска углубятся куда-нибудь подальше в дебри. Тогда будет сподручнее их как следует припереть и раздавить.

— А если не станут углубляться? К примеру, займут порты и двинутся на Порт-Артур?

— Вздор.

— Почему же?

— Потому что это совершенно исключено, Артур им не по зубам. Там они завязнут до пришествия господня, а наша армия успеет подойти и ударить им в тыл. Тихоокеанская эскадра, опять же, не преминет нарушить коммуникации противника: оставшись без снабжения, чай много не навоюешь.

— Будем надеяться, что наши генералы и адмиралы в мирные годы не зря ели свой хлеб: подготовились.

— Да и нижние чины не лаптем щи хлебают.

— Что и говорить, весь народ у нас геройский. Всенепременно справимся в лучшем виде! Турок разбили, а чем япошки лучше? И те, и другие — азиаты!

— Спору нет…

— Вот я и говорю: стратегия — дело второе. Как бы там ни обернулось, в любом случае наша возьмёт!

В Санкт-Петербурге возбуждённо пузырились массовые патриотические манифестации, завершавшиеся шествиями к Зимнему дворцу с пением «Боже, царя храни». В Москве и в других городах обширной Российской империи тоже состоялись народные сходки, вокально-литературные вечера и манифестации под победными лозунгами. Городские думы, земские и дворянские собрания составляли духоподъёмные верноподданнические адреса на высочайшее имя. Валерий Брюсов, напитавшись всеобщим воодушевлением, сочинил грозное стихотворение «К Тихому океану»:

Снилось ты нам с наших первых веков

Где-то за высью чужих плоскогорий,

В свете и в пеньи полдневных валов,

Южное море.

Топкая тундра, тугая тайга,

Страны шаманов и призраков бледных

Гордым грозили, закрыв берега

Вод заповедных.

Но нам вожатым был голос мечты!

Зовом звучали в веках её клики!

Шли мы, слепые, и вскрылся нам ты,

Тихий! Великий!

Чаша безмерная вод! дай припасть

К блещущей влаге устами и взором,

Дай утолить нашу старую страсть

Полным простором!

Вот чего ждали мы, дети степей!

Вот она, сродная сердцу стихия!

Чудо свершилось: на грани своей

Стала Россия.

Брат Океан! ты — как мы! дай обнять

Братскую грудь среди вражеских станов.

Кто, дерзновенный, захочет разъять

Двух великанов?

Японцев в прессе продолжали называть «косорылыми» и «макаками». Позднее в русской армии получит распространение горько-ироничная поговорка: «Японцы — макаки, да и мы кое-каки»… Но это будет потом, а пока «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Японцы усвоили технику европейского управления и производства, но далеко ещё не сделались культурной нацией, это доказывается тем, что они не имеют потребностей культурного человека, физических и духовных…».

В ту пору довольно немного находилось противников войны с Японией. Таких, как Лев Толстой и Максим Горький. Последний, впрочем, не сразу в полной мере проникся трагизмом надвигавшихся на страну событий и порой даже юморил на «японскую тему». Так, в письме к Леониду Андрееву он сочинил гротескный сюжет: «…Снилось мне потом, что будто мы с тобою, Леонидка, — с разрешения цензуры — вдруг женились на японках, и у нас через неделю было сорок штук ребят. Услыхав об этом факте, и чудесном и полезном, сам японский император трое суток хохотал».

Впрочем, в захлестнувших российские города патриотических манифестациях зоркий взгляд будущего классика соцреализма разглядел фальшь и срежиссированность: «Здесь расцветает патриотизм, а почему — понять невозможно. Потому что бьют? Ходят по улицам толпы мальчишек и орут — ура! Потом к ним присоединяются взрослые — в большинстве люди странного вида и тоже орут. Вдруг — является оркестр военной музыки и играет. Откуда оркестр? Почему он свободно странствует по городу? Всё это непонятно и таинственно»…

***

Главнокомандующим российскими вооружёнными силами в Маньчжурии был назначен наместник императора на Дальнем Востоке Евгений Иванович Алексеев. А на должность командующего сухопутными силами император поставил генерала Алексея Николаевича Куропаткина.

Получилось своего рода двоевластие, которое не могло не сказаться на деле: наместник старался побудить генерала к более активным шагам на фронте, Куропаткин же предпочитал придерживаться отступательной тактики Барклая де Толли. Оттого разногласия между ними были неизбежны.

Шестидесятилетний контр-адмирал Евгений Иванович Алексеев — по слухам, внебрачный сын Александра II — являлся одним из главных сторонников «маленькой победоносной войны» с Японией и русской экспансии на Дальнем Востоке. К сожалению, контр-адмирал не имел ни малейшего понятия о боевых действиях на суше.

Алексей Николаевич Куропаткин прославился тем, что во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов входил в круг ближайших боевых сподвижников Михаила Дмитриевича Скобелева. Знаменитый Белый генерал отзывался о своём подчинённом следующим образом: «Он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер… Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность».

Скобелев оказался прав. Неплохой администратор и храбрый офицер, Куропаткин отнюдь не блистал способностями полководца. Ещё недавно, в бытность свою военным министром, генерал в бодрых реляциях утверждал, что Япония к войне не готова, а русский Дальний Восток превращён в «нерушимый Карфаген». Теперь же русская армия отступала под натиском «макак», ожидая подхода войск, растянутых по огромным пространствам Сибири. Однако из-за низкой пропускной способности Великого Сибирского пути подкрепления, направленные на фронт из европейской части России, достигли Дальнего Востока лишь через три месяца после начала боевых действий. За это время японцы успели многое: потопив крейсер «Варяг» и канонерку «Кореец», они продолжали высаживать в западной Корее армию генерала Тамэмото Куроки — и, нарастив её численность до сорока двух тысяч человек, захватили власть в Сеуле и взяли под стражу корейского императора; затем заняли Пхеньян, а в конце марта вышли к корейско-китайской границе.

***

Порт-Артур — военный, флотский город-крепость. Многие в описываемое время сравнивали его с Севастополем, подразумевая тем самым, что Порт-Артур столь же недоступен для врага и готов подтвердить эту репутацию.

Военный инженер Михаил Иванович Лилье, к началу боевых действий уже шестой год служивший здесь, после первых выстрелов начал вести «Дневник осады «Порт-Артура». Вот одна из его записей:

«За несколько дней до начала войны я разговорился случайно с приказчиком одного из японских магазинов Артура. Японец на мой вопрос, как он думает, что мы будем делать в случае объявления войны, хихикая, ответил: „Начнёте одних генералов заменять другими“. Тогда я на эти слова как-то не обратил особенного внимания, а теперь с каждым днём приходится на деле убеждаться, что японец был совершенно прав. До сих пор мы только и делаем, что меняем генералов».

Следует добавить, что и взаимоотношения между генералами оставляли желать лучшего. Отсутствие должного взаимодействия между военачальниками не могло не сказаться на ходе боевых действий.

Комендантом Порт-Артура был Анатолий Михайлович Стессель. В середине февраля его назначили начальником Квантунского укреплённого района, а комендантом в город прислали Константина Николаевича Смирнова. Два амбициозных и самолюбивых генерала никак не могли поделить власть и непрестанно интриговали друг против друга. Соответственно, в соперничество включились и их подчинённые, что до самого исхода противостояния вносило неразбериху в организацию обороны города. Кроме того, подчас доходило до полного раздрая между флотским и сухопутным начальством: каждый норовил перетянуть одеяло на себя.

А в подковёрную борьбу между Стесселем и Смирновым оказались втянутыми даже сотрудники городской газеты «Новый край». Не по причине какой-то особенной ангажированности её редактора, полковника Петра Александровича Артемьева: просто Стессель непрестанно вмешивался в работу военных репортёров, поучал и указывал, что и как надо писать, обзывал их шпионами и всячески демонстрировал своё пренебрежение к представителям прессы, таким образом волей-неволей толкнув их в лагерь генерала Смирнова. «Это было настоящее самодержавие, странное, капризное, своевольное царствование человека, не обладающего ни умом, ни административным тактом, ни смелостью, ни знаниями», — так охарактеризовал поведение Стесселя Филипп Петрович Купчинский, один из корреспондентов «Нового края».

Между тем маховик войны раскручивался, жертвы множились, и японцы, пользуясь нерасторопностью российского генералитета, усиливали натиск на Порт-Артур с моря.

Ниже приведу избранные места из дневника М. И. Лилье, вполне передающие воспалённую, грозовую и вместе с тем по-русски безалаберную атмосферу первого месяца боевых действий.

30 января:

«Ветрено и холодно. Оборонительные работы слабо подвигаются вперёд. Китайцы-рабочие мёрзнут, работают лениво и неохотно.

Прошёл слух о скором отъезде наместника.

Бегство жителей из крепости продолжается.

Начали дорожать съестные припасы: так, мясо дошло до 25 коп. за фунт вместо прежних 10—12 коп.

Сегодня опять два крупных несчастья постигли наш флот: погибли минный транспорт «Енисей» и крейсер «Боярин».

Транспорт «Енисей» был послан ставить минное заграждение в Дальнинской бухте.

Желая поправить в одном месте неправильно поставленную мину, «Енисей», неосторожно подойдя к ней слишком близко, был нанесён на неё течением и, подорвавшись носовой частью, стал тонуть.

Часть команды спаслась на шлюпках, но так как шлюпок не хватило, то остальные бросились вплавь к берегу, до которого от места катастрофы было 300—400 сажен.

Многие из пловцов потонули, другие, окоченев от холодной воды, хоть и доплыли, но умерли на берегу от паралича сердца.

Так погиб инженер-механик Яновский, плывший к берегу и подобранный на шлюпку ещё с признаками жизни. Кроме него погибли мичманы Гриденко и Хрущёв и до 80 человек команды.

Командир транспорта, капитан 1-го ранга Степанов, не пожелав оставить свой корабль, геройски погиб вместе с ним.

Почти одновременно произошла катастрофа с «Боярином». Этот хорошенький крейсер был отправлен также в Дальнинскую бухту и там натолкнулся на нашу же плавающую мину и подорвался».

3 февраля:

«По городу ходят слухи о назначении коменданта крепости, генерал-лейтенанта Стесселя, командиром 3-го Сибирского корпуса. Преемником его называют генерал-лейтенанта Смирнова, который вскоре и выезжает из Петербурга в Артур.

Эти перемещения всем нам совершенно непонятны. Действительно, какой абсурд — поручать крепость, находящуюся уже в осаде, человеку совершенно незнакомому не только с самой крепостью и местными условиями жизни, но, по всей вероятности, и в глаза никогда не видавшему нашего противника».

7 февраля:

«Погода, по-видимому, установилась надолго: стоят чудные, тёплые дни.

Японская эскадра, очевидно, крейсирует где-то вблизи Порт-Артура, прикрывая высадку своих десантов в Корее.

Закрытая недавно газета «Новый край» начала снова издаваться под строгой цензурой.

Флот, почти исправленный после мелких повреждений, полученных во время бомбардировки 27 января, стоит в Западном бассейне. В его рядах не хватает броненосцев «Ретвизан», «Цесаревич» и крейсера «Паллада», починка которых по-прежнему ведётся крайне вяло и неэнергично. Вообще в порту царит страшный беспорядок. Командир порта перебранился с судовыми механиками; строитель порта, инженер-полковник Веселаго, почему-то уехал из Артура заведовать Главной квартирой наместника в Мукдене.

Таким образом, всё обширное и крайне сложное строительство порта осталось без начальника. К этому присоединилось ещё почти поголовное бегство китайцев-рабочих из порта в Чифу. Так как русских рабочих в Артуре нет, то в доке почти остановились все работы. Кроме того, ощущается сильный недостаток в запасных материалах, необходимых для разного рода починок.

Съестные припасы всё дорожают и дорожают».

8 февраля:

«Город сильно опустел. Вместо прежней его кипучей жизни теперь видишь только одну напряжённую деятельность военных. Ночью и она затихает. Весь город погружается в безмолвную темноту. Огней почти нигде не видно.

Настроение у всех тоскливое.

В городе ощущается недостаток мяса, и войска начали уже скупать скот и свиней у окрестных китайцев.

Утром, без всяких официальностей, уехал из Артура наместник. Инженерные работы идут по-прежнему очень успешно.

Флот хотя и позачинился, но всё ещё пребывает в бездействии.

Ночью произошёл трагикомический случай: один конный урядник наткнулся нечаянно на нашу проволочную сеть и так в ней запутался, что принуждён был просидеть в ней до рассвета».

11 февраля;

«Была тёмная, безлунная ночь. Над осаждённым городом царила ничем не нарушаемая тишина.

Вдруг в 3 часа ночное безмолвие было нарушено выстрелами, раздававшимися с наших батарей. Всё учащаясь и учащаясь, они скоро перешли в жаркую канонаду.

Броненосец «Ретвизан», всё ещё стоявший в нашем проходе, временами буквально ревел от выстрелов своих орудий.

Батареи Тигрового полуострова от него не отставали.

Канонада всё разгоралась и разгоралась.

Горя желанием узнать, в чём дело, я бросился к телефону. Мне удалось услышать, что расстреляны два коммерческих парохода.

У меня невольно мелькнула ужасная мысль: «А что, если под огонь нашей артиллерии попали по ошибке как раз те пароходы, которые должны были привезти нам из Чифу быков». Эта ошибка в настоящее время могла бы иметь роковые последствия, так как все запасы в городе подходили уже к концу.

Между тем канонада то разгоралась, то снова затихала. Так продолжалось всю ночь. Около 4 часов утра я увидел недалеко от броненосца «Ретвизан» яркое пламя горевшего парохода.

Не имея никаких положительных сведений о происходившем, я опять взялся было за телефон, но на этот раз ничего не мог разобрать, так как шёл усиленный разговор между батареями.

Около 5 часов утра канонада окончательно стихла.

Вскоре после этого я поехал на батарею Электрического утёса и там узнал все подробности событий минувшей ночи.

Оказалось, что японцы, отлично зная положение нашего броненосца «Ретвизан», который, полузатонув поперёк прохода, сильно стеснял движение, решили в этом же узком месте шириною около 150 сажен затопить несколько больших старых коммерческих пароходов. Этим они думали совершенно преградить нашей эскадре выход в море и, заперев её в порту, обезопасить себя от её нападения. Если бы японцам удалось выполнить свой план, то они стали бы полными хозяевами на море.

Воспользовавшись полной темнотой минувшей ночи, 5 японских брандеров пошли вдоль берегов Тигрового полуострова, стараясь держаться в мёртвом углу обстрела крепостных батарей.

Для этого, однако, им пришлось слишком прижаться к берегам, у которых два брандера, наткнувшись на подводные камни, затонули.

Один из них совершенно скрылся под водою, а другой еле был виден на каменной косе, недалеко от горы «Белого Волка». На этом последнем брандере позже был найден труп застрелившегося японского офицера и план, по которому должны были двигаться брандеры. Все нанесённые на плане отметки, румбы и т. д. были сделаны английским шрифтом.

Остальные брандеры разделили печальную участь своих товарищей. А именно: третий брандер затонул впереди Тигрового полуострова, четвёртый — у подошвы Золотой горы, пятый пошёл прямо на броненосец «Ретвизан», но, сбитый его огнём, выкинулся у маяка, где и горел целую ночь.

Под влиянием событий последней ночи в городе поднялась утром невообразимая суматоха. Часть оставшейся публики, спешно покидая Порт-Артур, толпилась на вокзале. Китайцы попрятались по домам и, напуганные ночною стрельбой, отказывались выходить на работы. В довершение всего утром в виду Артура появилась японская эскадра в составе 26 судов.

«Баян» и «Новик» вышли из гавани им навстречу и завязали перестрелку. Японцы стреляли очень метко. Особенно досталось крейсеру «Баян», который, к сожалению, со своей стороны не мог причинить японцам какого-либо вреда, так как его снаряды до них даже и не долетали. Гораздо лучше его стрелял крейсер «Новик».

К 12 часам дня японская эскадра, желавшая, очевидно, только узнать результаты ночного предприятия, прекратила перестрелку и скрылась за горизонтом.

Во время ночной атаки все японцы, бывшие на брандерах, успели сойти со своих тонущих судов и, пересев на сопровождавшие их миноносцы, спастись в открытом море. Говорят, правда, что вечером у Электрического утёса были подобраны два дрожащих от холода японца, выплывших сюда со своих погибших брандеров. Как бы то ни было, но необычайная ловкость японцев возбуждает всеобщее удивление.

Повреждение крейсера «Паллада», ставшего наконец в док, оказывается очень серьёзным: почти посредине его корпуса зияет громадная пробоина, площадь которой около 4 квадратных сажен. Работы в доке по-прежнему идут чрезвычайно вяло».

19 февраля:

«Одним из первых распоряжений генерал-лейтенанта Стесселя по крепости при объявлении её на осадном положении было воспрещение продажи спиртных напитков не только нижним чинам гарнизона, но даже и жителям города.

Этот приказ и строгое его исполнение имели самые благоприятные последствия. Пьянства и неизбежно связанных с ним безобразий в крепости почти не встречалось.

Сам генерал-лейтенант Стессель почти ежедневно по утрам верхом объезжал город и осматривал санитарное его состояние, на которое им также было обращено особое внимание.

Горе тому, кого генерал Стессель встретит пьяным или даже слегка выпившим. Обыкновенно таких несчастливцев ожидала довольно неприятная участь: их через полицию посылали на несколько дней либо чистить улицы, либо на оборонительные работы крепости.

Простолюдины и, впоследствии особенно, мастеровые порта всячески избегали попадаться на глаза генералу Стесселю и предпочитали при встрече с ним поскорее юркнуть в первый попавшийся переулок.

На оборонительных работах и на верхах крепости генерал Стессель бывал очень редко и вообще обращал на них мало внимания, как будто не придавая им особенного значения.

Я слыхал даже, что, когда число китайцев, работавших на укреплениях, доведено было до 7000 человек, он велел сократить число рабочих. К счастью, однако, его приказание не было исполнено, и работы продолжались при прежних условиях.

При слабости гарнизона (около 15 000 чел.) и полной незаконченности оборонительных сооружений сокращать число рабочих являлось делом более чем рискованным».

22 февраля:

«Около 11 часов дня мне пришлось заехать по делам службы к командиру 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковнику Мурману.

Полковник оказался крайне озабоченным, почему и не пожелал выслушать моих служебных донесений. Причиною его волнения была только что полученная из штаба крепости телефонограмма с приказанием немедленно отправить один батальон его полка в бухту «10 кораблей» ввиду высадки там японцев.

В ту минуту, когда я пришёл, полковник Мурман как раз отдавал последние приказания командиру назначенного батальона, подполковнику Киленину, который был сильно взволнован и горячо критиковал начальство за слишком слабые силы, которые собирались выслать против десанта японцев.

Телеграмма, полученная в штабе крепости от вольного телеграфиста из бухты «10 кораблей», содержала в себе следующее донесение:

«Японцы высаживаются южнее бухты „10 кораблей“. Ближайшие деревни уже заняты японцами. Семь кораблей у берега, два ещё в море. Беру аппарат, бумаги и оставляю станцию».

Естественно, что по получении такой телеграммы в крепости поднялась тревога. К вокзалу спешно был подан экстренный поезд для отправки совершенно готовых к отъезду войск.

«Новик», «Баян» и «Аскольд», как самые быстроходные наши крейсеры, были высланы на разведку, а броненосцам было приказано развести пары и быть готовыми к отплытию по первому требованию.

К часу дня, крайне встревоженный всем виденным и слышанным, я приехал к своим товарищам, думая узнать от них какие-либо подробности. Но они оказались осведомлены не более меня.

Побывав затем в разных местах, мне только к вечеру удалось окончательно выяснить это происшествие.

Дело объяснилось чрезвычайно просто: один из телеграфистов вблизи бухты «10 кораблей» до того напился, что ему, под влиянием всеобщего тревожного настроения и постоянного ожидания японцев, померещились корабли в море, высадка японцев и т. д. Он сгоряча возьми да и пошли телеграмму, наделавшую такой переполох.

Телеграмма эта обошлась нам очень дорого, если сосчитать даже только стоимость угля, сожжённого эскадрой, собиравшейся выйти в море.

Телеграфист за свою пылкую фантазию был, как говорят, по приказанию генерал-лейтенанта Стесселя просто высечен.

Сегодня состоялся суд над бывшим командиром погибшего крейсера «Боярин». Мягкое решение суда (виновный был отрешён от командования судном и списан на берег) объясняется отчасти тем, что капитан Сарычев состоит Георгиевским кавалером за бой при Таку».

24 февраля:

«Приехал наконец новый командир эскадры, адмирал Макаров. Вместе с ним приехали из Петербурга скороспелые мичманы и механики. Прибытие адмирала Макарова вселяет во всех уверенность, что наконец-то флот наш выйдет из своего упорного бездействия и проявит более активную деятельность.

Броненосец «Ретвизан» благодаря удачно подведённому кессону снят с мели и введён в Восточный бассейн.

В этом совпадении дня прибытия нового адмирала с днём снятия броненосца «Ретвизан» с мели многие склонны видеть светлое предзнаменование.

Видел сегодня громадную пробоину крейсера «Паллада», который стоит в доке. По крайне вялому ходу работ вряд ли можно рассчитывать на скорое его исправление.

Ходят слухи о столкновениях наших отрядов с японскими на реке Ялу и о бомбардировке японцами Владивостока…»

***

В Санкт-Петербурге не падали духом. Эту войну, пусть и начатую при неблагоприятных для России условиях, по-прежнему считали обречённой на викторию, а поражения на начальном этапе боевых действий полагали временными.

Повсюду в лавках продавались лубочные военные картинки. Лотки уличных разносчиков пестрели портретами первых героев войны. Большой популярностью пользовались и печатные лубки-карикатуры, изображавшие хвастливо-гротескные сюжеты: сказочный Емеля одним ударом кулака уничтожает японский флот, свирепый казак хлещет нагайкой японского офицера, огромный русский мужик ухмыляется на фоне потопленных в луже вражеских кораблей, русский солдат с медалями на груди бьёт японского солдата по голове гигантской кувалдой, на которой написано «Порт-Артур»… Картинки подобного рода стоили две-три копейки, их покупали и вешали на стены в своих квартирах, иные любители собирали целые коллекции, кои хранили в специальных альбомах.

Помимо верноподданнических адресов монарху, патриотически настроенная общественность рассылала телеграммы с сердечными пожеланиями побед командирам кораблей и войсковых соединений — их тексты регулярно публиковались в газетах.

Подростки сбегали из дому, чтобы добраться до Маньчжурии и принять участие в боевых действиях. Несостоявшихся героев снимали с поездов и водворяли под родительскую опеку — о подобных случаях неоднократно появлялись заметки в прессе. Кроме того, страницы газет и журналов изобиловали сатирическими куплетами, в коих высмеивали императора Муцухито, маршала Ояму, вице-адмирала Камимуру, командующего флотом Того, прочих высокопоставленных деятелей противника. А в кабаках распевали залихватские частушки:

Запрягай, папаша, кур,

Мы поедем в Порт-Артур.

Нам япошки нипочём —

Расколотим кирпичом!

Благослови, отец и мать,

Меня с японцем воевать!

А чтобы наша не взяла —

Вовек такому не бывать!

По дороге по амурской

Эшелоны мчатся —

Шибко нам в земле Маньчжурской

Невтерпёж подраться!

На востоке всходит солнце,

К нам оттуда прут японцы.

Ох, им не понравится

На тот свет преставиться!

Ах, япошки-азиаты!

Из-за вас идём в солдаты,

Идём от маток и отцов —

Вас накажем, подлецов!

— Не по душе мне повсеместное шапкозакидательство, как бы не накликали беду на наши головы квасные патриоты, — тревожился Василий Иванович Немирович-Данченко, старший брат знаменитого режиссёра. — Надеюсь, хотя бы нашу армию не в полной мере захватили этакие легковесные настроения.

Василий Иванович был известным литератором и путешественником, воевал на Кавказе, а после его репортажей с полей русско-турецкой кампании зарубежные журналисты окрестили его королём военных корреспондентов. Немирович-Данченко дружил с генералом Скобелевым, в особо жарких боях с турками ему не раз случалось брать в руки оружие, и он хорошо понимал, чем грозит недооценка противника.

Откомандированный газетой «Русское Слово» на театр военных действий, Василий Иванович отправился в Порт-Артур по достроенной в прошлом году Маньчжурской железной дороге. После шестнадцати дней пути последовали внезапная заминка и заполошная беготня путейцев на станции Вафандян:

— Что такое?

— Японцы перерезали дорогу!

— Да ну? Быть того не может.

— Может или нет, не нам решать. Вагоны с пассажирами приказано отвести на запасной путь.

— Да как же? А ехать когда?

— Никому не ведомо. Следом за вами идёт громадный состав с боеприпасами. Офицеры из корпуса Пограничной стражи намерены во что бы то ни стало доставить их в Порт-Артур: похоже, будут прорываться с боем.

— Боеприпасы — с боем? Но это чистое безумие!

— Им виднее, а наше дело маленькое…

Впоследствии Немирович-Данченко коротко описал в газетном очерке это отчаянное, граничившее с авантюрой предприятие — как русские офицеры повезли осаждённому гарнизону жизненно необходимые для обороны боеприпасы… Впереди эшелона решили пустить разведочный паровоз с установленным на нём мощным динамитным зарядом — на случай встречи с японцами. Правда, машинист отказался, спрыгнул с подножки:

— У меня жена, дети!

Места машиниста и кочегара заняли поручик Завадовский и корнет фон Рооп. А следом за ними в паровозную будку поднялся «король военных корреспондентов».

— Не лучше ли вам остаться? — попытался воспрепятствовать его намерению поручик. — Мы же почти смертники.

Однако Немирович-Данченко не желал принимать никаких возражений. Лишь напомнил, что семафор открыт, потому надо поторапливаться.

Они ринулись навстречу неизвестности — и им удалось-таки прорваться. Следом за разведочным паровозом прибыл в Порт-Артур и состав с боеприпасами. Это был последний эшелон, добравшийся до города, которому отныне предстояло сражаться в окружении.

А Немирович-Данченко затем с оружием в руках принимал участие в обороне Порт-Артура — находился там до самого конца, чудом выжил и по прошествии времени написал о пережитом книгу «Слепая война» (увы, её рукопись сгорела в типографии Сытина при пожаре). Впрочем, из-под пера Василия Ивановича вышло ещё немало книг, и прожил он долгую жизнь…

***

В апреле 1904 года в Ляоян выехал Николай Георгиевич Гарин-Михайловский: писателю предстояло приступить к службе инженером при штабе армии, и по совместительству — военным корреспондентом газеты «Новости дня». Из Ляояна он регулярно присылал в столицу заметки, которые затем сложились в объёмистый «Дневник во время войны».

Маньчжурия была далеко, народ в глубинке имел о ней весьма смутное представление, и это наглядно показал Николай Георгиевич в своём «Дневнике…», когда описывал дни своей долгой поездки к месту службы через всю Россию:

«3-го мая. Ночью не спалось. На какой-то маленькой станции нас несколько человек вышло из вагона. Стояла в темноте одинокая фигура. Подошёл ближе.

— Татарин, — говорит Сергей Иванович (Попутчик Гарина-Михайловского — Е. П.).

— Татарин-то татарин, — отвечает фигура, — да крещёный.

— Татарин? Как же это ты, братец мой: крестился?

— Так, додумался.

— Додумался?! Как же ты додумался?

— А что, запрещено?

— А что же ты тут делаешь?

— А вот сына караулю. В солдатах, едет на войну, письмо прислал. Вот и караулю.

— Давно караулишь?

— Неделю. Сказывают, через четыре дня ещё.

— Охота видаться?

— Повидаться ладно, — наказать насчёт земли надо.

— Какой земли?

— Да вот, что после войны отберут: земля, сказывают, больно хороша, — так вот участочек бы прихватил: все равно там же будет. Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, — пусть участок просит, а крест другому.

И ещё на одной станции сегодня утром столпилась кучка переселенцев из нового посёлка тут же около вокзала.

— Ну, что война?

— Война… Всех погнали, остальных через месяц в ополчение, а весна, вишь, поздняя, — так, видно, нынче и сеять не придётся. С кем сеять? Только старики и останутся.

Другой голос, сонный:

— А хоть и не сеять: что в ней? Солонец — солонец и есть. Пускай бы всех угоняли и с бабами и ребятишками, — земли там, толкуют, не родня здешним. Так ходом бы пошло дело: впереди войско, а сзади мы на участки выехать…

— Да ведь, хоть и завоюем, хозяева земель там налицо.

С тревогой спрашивают:

— Ещё какие хозяева?

— Китайцы.

— Когда завоюем, какой же китаец тогда? Коли ты китаец, должен уходить тогда.

— Куда?

— На своё место.

— Да он и сейчас на своём месте.

— Коли нам достанется земля, так, видно, уже место не его будет.

— И воюем мы не с китайцем, а с японцем.

Звонок. Мы в вагонах у окон. На нас угрюмо смотрит только что разговаривавшая с нами группа.

И с кем из крестьян ни заговоришь здесь, в Сибири, для всех эта война — какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну».

Разумеется, в российской глубинке рвались на фронт далеко не все из тех, кто подлежал призыву. Оттого нередко можно было услышать из ехавших в Маньчжурию железнодорожных составов оформившееся в песню народное сетование:

Ах, зачем меня взяли в солдаты

И послали на Дальний Восток,

Неужели же я виноватый

В том, что вырос на лишний вершок…

Впрочем, люди повсюду одинаковы, и чаяния их схожи в любом уголке мира. В этом нисколько не сомневался японский писатель Кайдзан Накадзато, страстный приверженец Льва Толстого, не упускавший случая возвысить голос против войны. В одном из своих стихотворений он попытался выразить чувства мобилизованного на фронт крестьянина, который прощается с родными местами, предвосхищая собственную гибель на полях грядущих сражений:

Прощай, возделанное поле, где столько слёз и пота лил.

Прощай, река, где я мотыгу после трудов тяжёлых мыл.

Кричать «банзай» мне вслед не надо,

не провожайте, земляки,

Ведь кличи лишь тревожат горы, лишь баламутят гладь реки.

За родину, за государя уйду на бой — возврата нет.

Тому, кого на смерть увозят, нелепо ведь желать ста лет!

***

С моря Порт-Артур защищала 1-я Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала Степана Осиповича Макарова. Вместе с ним прибыл на Дальний Восток живописец Василий Васильевич Верещагин, автор картин батального жанра, в прошлом и сам выпускник Морского кадетского корпуса (его дружба с Макаровым началась ещё в годы Русско-турецкой войны) … Макаров в конце 90-х годов XIX века прославился как исследователь Арктики. По его инициативе был построен ледокол «Ермак», на котором Степан Осипович совершил арктические экспедиции к Земле Франца-Иосифа, Шпицбергену и Новой Земле. Изобретатель минного транспорта, разработчик русской семафорной азбуки, выдающийся военно-морской теоретик, он внушал уважение даже врагам. Книгу Макарова «Рассуждения по вопросам морской тактики», изданную в Японии в 1898 году, высоко оценивал командующий японским Соединённым флотом вице-адмирал Хэйхатиро Того. Во время боевых действий он не расставался с этой книгой — и заочно полемизировал с автором, делая на полях критические замечания. Однажды, желая сравнить Макарова с прочими адмиралами российского флота, Того выразился столь же ясно, сколь и безапелляционно:

— Это единственный почтенный журавль среди тощих петухов.

Сразу же после прибытия в Порт-Артур Макаров активизировал действия эскадры и ремонт повреждённых японскими торпедами кораблей. Он организовал дозорную службу, широко использовал постановку минных заграждений. Первый же боевой выход эскадры в море под водительством Макарова вызвал у населения Порт-Артура большой душевный подъём и надежду на перелом в ходе противостояния русского и японского флотов. Об этом свидетельствует дневниковая запись Павла Ларенко-Лассмана, сделанная им 13 марта:

«Сегодня день необычайно радостный. Адмирал Макаров выходил с эскадрой к берегам Шандуня и задержал около островов Мяо-Тао разведочный пароходик чифуского японского консула. Пароходик оказался с плохим ходом, и поэтому его расстреляли, сняв команду и бумаги. Некоторые из команды имели фальшивые косы — это были, конечно, японцы.

Не важен тут результат, а важно то, что адмирал не побоялся начать активные действия и поднял этим общий дух. За короткое время его пребывания в Артуре им вооружены даже все катера. Деятельность в порту стала кипучей, в штабе адмирала на «Петропавловске» (куда адмирал перешёл ради удобств помещения) разрабатываются всевозможные проекты дальнейшей борьбы. Всюду царит воодушевление, уверенность в успехе. Говорят, что адмирал нередко советуется с генералом Смирновым относительно согласования действий крепости и флота».

Несколько раз вице-адмирал Макаров предпринимал вылазки против неприятельского флота, руководил отражением ночных атак японских крейсеров и миноносцев. По его инициативе суда русской эскадры оснастили радиостанциями; 7 марта 1904 года вице-адмирал издал приказ №27 о радиоразведке, предписывавший перехватывать радиограммы противника и определять местонахождение передатчика.

Опасаясь подрыва своего авторитета, наместник пытался ограничить деятельность Макарова. Вмешивался в его действия и Стессель, не останавливаясь перед доносами: вице-адмирал не скрывал своего намерения добиться переподчинения крепости командующему эскадрой, и генерал не желал этого допустить.

— Боится не снискать свою долю славы от грядущих побед, — понимающе отзывался о генеральских потугах Макаров. — Бог бы с ним, если б тихо отсиживался в сторонке да прикрывал эскадру с суши, мне для него лавров не жалко. Но зачем же под ногами путаться?

Стессель выражал противоположное мнение:

— Судьба этой войны будет решаться на земле, флот в ней — лишь вспомогательное средство. Макаров не желает понимать очевидных вещей!

…А в далёком Санкт-Петербурге в эти дни по-своему пытался заглянуть в будущее — разумеется, триумфальное — один из ведущих публицистов Михаил Осипович Меньшиков. Он готовил к вербному воскресенью статью «Родина и герои», в которой писал:

«Мне кажется, и живым и мёртвым героям должна быть воздана вся честь, какая во власти народной. Живые должны быть награждены, как сословие благородное, и правовыми и материальными прерогативами. Их нужно непременно выделить и отличить. Что касается мёртвых, им должна быть обеспечена благодарность загробная, и самая великодушная, на какую мы способны. Действующая армия, мне кажется, должна быть вся застрахована на случай смерти, т. е. семейство каждого убитого должно быть обеспечено хоть небольшой суммой. Не все нуждаются, не все возьмут, но видеть, как жена убитого солдата побирается с детьми, просит Христа ради — это недостойно великой страны. Ещё одна мысль. Церковь молится «за убиенных на брани». Отчего бы на стенах приходской церкви не писать и подлинные имена прихожан, «живот свой за отечество и веру положивших», как говорилось в старину? Этот обычай уже принят в храмах военных училищ: убитые на войне записываются на мраморных досках. На стенах храма Спасителя в Москве начертаны имена многих убитых в Отечественную войну. Мне кажется, в деревенских церквах подобные надписи производили бы ещё более глубокое и воспитывающее впечатление. Расход ничтожный: деревянная доска и на ней имя героя, название битвы, где он лёг, и его деревни. «Вечная память» для достойных её не была бы пустым звуком. Имя погибшего было бы гордостью его поколения, его семьи, его деревни, оно наводило бы на бодрые думы, а повторяемое перед алтарём из рода в род звучало бы как героическое завещание потомству, завещание о доблести и долге. Прежде, когда народ был сплошь безграмотным, такие записи были бы бесполезны, теперь же половина крестьян умеют читать, а лет через двадцать будут грамотными все. Мне кажется, этот скромный «культ героев» был бы великим утешением и для оставшихся, и для тех, кто идёт на войну, кто уже чувствует жало смерти. На миру и смерть красна, но для умирающего на поле брани особенно дорога память близкого ему мира захолустной деревни, родного прихода, где лежат кости его дедов. Вы скажете: зачем заводить этот обычай, когда войны исчезают на свете, когда мы накануне вечного мира?

Есть простодушные люди, которые серьёзно верят в вечный мир. Я же думаю, что этот вечный мир похож на ангельские крылья, о которых мечтают дети. Хорошо бы их иметь, но время идёт, и они что-то не отрастают. До тех пор, пока исполнится пророчество Исайи, и люди перекуют мечи на орала, пройдут, как надо думать, века и, может быть, века веков. Были войны, и будут войны. Народу русскому, как и другим, если он дорожит своею свободой, ещё долго-долго придётся отстаивать её с тою же решительностью, как теперь. Народу всегда нужны были герои, и чем более их в стране, тем обеспеченнее мир…»

Дальше — больше. После витиеватых рассуждений на темы исторические, церковные, нравственные и социокультурные, маститый публицист окончательно утратил реальную почву под ногами, и полёт мысли привёл его к новому национально-патриотическому откровению:

«…Что такое бесстрашные и скромные богатыри этой войны, среди офицерства и нижних чинов, что такое они, как не новое рыцарство, не новая аристократия, которую народ вновь выдвигает, как явление необходимое и вечное? Я вовсе не говорю о „привилегиях“, „правах“. Они, вероятно, явятся сами — я говорю о мужестве как признаке прекрасной породы, всё равно — в крестьянстве или на верху. И если война принесёт нам вместе с победой подъём мужества, то, в самом деле, это будет благодетельная война».

Плохим пророком окажется Меньшиков. Минует совсем немного времени, и он перестанет называть эту войну благодетельной.

А спустя четырнадцать с половиной лет представители «прекрасной породы» и «нового рыцарства» — чекисты Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа — выведут Михаила Осиповича на берег Валдайского озера и на глазах у жены и шестерых детей расстреляют несчастного.

***

В очередной раз вице-адмирал Макаров на броненосце «Петропавловск» покинул артурский рейд утром 31 марта 1904 года — и в сопровождении четырёх крейсеров и броненосца «Полтава» атаковал японские крейсера, которые только что потопили возвращавшийся из ночного рейда миноносец «Страшный». Неприятельские корабли ретировались на восток, откуда вскоре показались главные силы японского флота. К русским судам, в свою очередь, присоединились броненосцы «Пересвет» и «Победа», после чего Макаров повёл свою эскадру на сближение с противником, намереваясь дать бой.

И тут случилась трагедия: флагманский «Петропавловск» напоролся на поставленную ночью японскую мину. В носовой части корабля раздался взрыв, от которого сдетонировал боезапас башни главного калибра. Вскоре после этого у начавшего погружаться в воду «Петропавловска» взорвались котлы — и корабль, разломившись надвое, затонул.

Тёмная морская пучина поглотила шестьсот шестьдесят два человека экипажа, в том числе вице-адмирала Макарова и художника Верещагина.

Офицеры эскадры приписали взрыв флагмана атаке мифических подводных лодок противника и открыли беспорядочный огонь по обломкам броненосца, добивая тонувших моряков. Паника усилилась через несколько минут, когда ещё одна мина взорвалась под броненосцем «Победа». Последнему, впрочем, удалось удержаться на плаву из-за водонепроницаемых переборок и с креном в шесть градусов вернуться в гавань Порт-Артура.

Потеря Степана Осиповича Макарова явилась катастрофой для русской эскадры. Потрясла она и японцев. Известный поэт, считающийся основоположником реализма в японской литературе, Такубоку Исикава написал стихотворение «Памяти адмирала Макарова»:

Утихни, ураган! Прибой, не грохочи,

Кидаясь в бешенстве на берег дикий!

Вы, демоны, ревущие в ночи,

Хотя на миг прервите ваши клики!

Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,

Не наносите яростных ударов,

Замрите со склонённой головой

При звуках имени его: Макаров!

Его я славлю в час вражды слепой

Сквозь грозный рёв потопа и пожаров.

В морской пучине, там, где вал кипит,

Защитник Порт-Артура ныне спит.

О солнце севера! Как величаво

Сошло оно в крутой водоворот.

Пусть, как в пустыне, всё кругом замрёт,

Ему в молчанье воздавая славу!

Вы слышите ль, как громкий клич без слов

Вселенную наполнил до краёв?

Но что в нём прозвучало? Жажда ль мести

В час гибели иль безрассудный гнев,

Готовый мир взорвать с собою вместе,

Когда валы смыкались, закипев,

Над кораблём, защитником отчизны?

О нет, великий дух и песня жизни!

Враг доблестный! Ты встретил свой конец,

Бесстрашно на посту командном стоя.

С Макаровым сравнив, почтят героя

Спустя века. Бессмертен твой венец!

И я, поэт, в Японии рождённый,

В стране твоих врагов, на дальнем берегу,

Я, горестною вестью потрясённый,

Сдержать порыва скорби не могу.

Вы, духи распри, до земли склонитесь!

Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи!

При имени Макарова молчи,

О битва! Сопричислен русский витязь

Великим полководцам всех времён,

Но смертью беспощадной он сражён.

Когда вдруг запылал от вспышек молний

Над Азией Восточной небосклон

И закипели в Жёлтом море волны,

Когда у Порт-Артура корабли

В кольце врагов неравный бой вели,

Ты, болью за свою отчизну полный,

Пришёл на помощь. О, как был могуч

Последний солнца блеск меж чёрных туч!

Ты плыл вперёд с решимостью железной

В бой за Россию, доблестный моряк!

Высоко реял над ревущей бездной

На мачте гордый адмиральский стяг.

Но миг один — всё скрылось под волнами:

Победами прославленное знамя

И мощь, которой в мире равной нет…

Где их могила, кто нам даст ответ?

В тот страшный день с утра сгустились тени

И солнце спрятало свои лучи,

Заклокотало море в белой пене…

(Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,

Все, как один, падите на колени,

Пускай сольёт сердца один порыв.)

Скрывалась в море неприметно мина,

И потопил внезапно страшный взрыв

Корабль, что нёс морского властелина.

Спокойно руки на груди скрестив,

Вперив свой взор в бездонную пучину,

Где в злобном торжестве кружился вал,

Исчез навеки славный адмирал.

Ах, океан судьбы и грозной бурей

Его волнующая злая смерть!

Лишь день вы бушевали в Порт-Артуре,

Но вечно будут помнить чёрный смерч.

Когда ж вас спросят с гневной укоризной,

Как смели вы такую жизнь отнять,

То перед светлым царством вечной жизни

Какой ответ вы будете держать?

Мгновенно все надежды и величье

Под вашим натиском погребены!

Ужель у вас нет никому отличья

И ничему живущему цены?

Всему конец! Бессчётными слезами

Истории омыты письмена.

Но снова льётся жгучая, как пламя,

На это имя слез моих волна.

Неизгладимая зияет рана

В груди его, где жил могучий дух…

Скорбит весь мир, что свет его потух

В неведомых глубинах океана.

Но вечно ль смерть владыка — вот вопрос!

Что, если вместо бесконечной тризны

Из нашей скорби, наших жарких слез

Взойдёт заря неистребимой жизни?

О, если б это наконец сбылось,

Мой друг Макаров! Ты сошёл в могилу,

Но в имени твоём, в моих стихах,

В бессмертной правде отыщу я силу,

Чтоб быть, как ты, в передовых бойцах.

Луна неясно светит, и спокоен

Полночный час, во мрак вперил я взор.

Мне кажется, вон там, бесстрашный воин,

Ты отражаешь бешеный напор

Валов, кипящих яростью кровавой.

Твой гордый дух — бессмертия залог.

Да, умер ты, но умереть не мог.

Да, ты погиб, но победил со славой!

Утихни, ураган! Прибой, молчи!

Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,

Не наносите яростных ударов!

Замрите со склонённой головой!

Пусть в тишине мой голос огневой

Вас к скорби призовёт: погиб Макаров!

В морской пучине, там, где вал кипит,

Защитник Порт-Артура ныне спит.

Стихотворение публиковалось на страницах японских газет, и — поразительно: со стороны властей не последовало каких-либо нареканий в адрес поэта. Столь велико было в Японии уважение к Степану Осиповичу Макарову!

…В числе немногих, находившихся на борту «Петропавловска», кому удалось спастись, оказался великий князь Кирилл Владимирович Романов, двоюродный брат императора. Назначенный в штаб Тихоокеанского флота начальником военно-морского отдела, он четыре дня тому назад прибыл в Порт-Артур. Великий князь не отличался выдающимися способностями и не рвался к исполнению своих обязанностей. Едва оказавшись в городе, он устроил грандиозную попойку, на которую собрал офицеров эскадры, и не просыхал до самого выхода в море на борту флагмана… После гибели крейсера его вытащили из воды моряки вельбота с минного крейсера «Гайдамак». В тот же вечер Кирилл Владимирович на поезде покинул Порт-Артур, добрался до Санкт-Петербурга и, не задержавшись в столице, отправился в Германию — лечиться от полученного в море переохлаждения. Вскоре он был награждён золотым оружием с надписью «За храбрость». А столичные острословы пустили в оборот едкую эпиграмму:

Погиб «Петропавловск»,

Макаров не всплыл.

Но спасся зачем-то

Царевич Кирилл!

Этот «царевич» ещё покажет себя спустя тринадцать лет, когда предаст Николая II, поддержав Февральскую революцию. Он явится в Государственную Думу с красным бантом на адмиральском кителе и отрапортует председателю Думы М. В. Родзянко: «Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России». Впрочем, это не помешает ему спустя ещё семь лет объявить себя российским императором в эмиграции.

***

«Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир», — писали «Санкт-Петербургские ведомости». И в самом деле, первые полосы крупнейших печатных изданий мира полнились скорбными откликами на смерть Василия Васильевича Верещагина. Японский поэт и художник Кунитаро Косуги опубликовал стихотворение «О художнике, написавшем картину «Пирамида черепов», в котором были такие слова: «…Когда разразилась кровавая бойня и дети двух стран стали убивать друг друга, ты призвал их к войне против войны». И он был прав, ибо Верещагин и сам не переставал утверждать, сколь претит ему человекоубийство. «Больше батальных картин писать не буду — баста! Я слишком близко к сердцу принимаю то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого…», — писал он в 1882 году критику В. В. Стасову. Однако снова и снова ехал на очередную кровавую страду, дабы показывать человечеству ужасы войны.

И погиб художник на боевом посту, в полном смысле этого слова. Вот как описал последние мгновения его жизни командир броненосца «Петропавловск», капитан первого ранга Н. М. Яковлев:

«За несколько секунд до взрыва я побежал в боевую рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева — он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то спешно зарисовывал. Внезапно раздался грохот взрыва…».

Однако великий князь Кирилл Владимирович Романов вспоминал эти мгновения несколько иначе:

«…Находясь уже под защитой береговых батарей, «Петропавловск» уменьшил ход, и команда была отпущена обедать; офицеры стали понемногу расходиться. На мостике остались: адмирал Макаров, командир «Петропавловска» капитан 1 ранга Яковлев, контр-адмирал Моллас, лейтенант Вульф, художник Верещагин и я.

Я стоял с Верещагиным па правой стороне мостика. Верещагин делал наброски с японской эскадры и, рассказывая о своём участии во многих кампаниях, с большой уверенностью говорил, что глубоко убеждён, что, где находится он, там ничего не может случиться.

Вдруг раздался неимоверный силы взрыв…».

Учитывая репутацию великого князя, я полагаю более достоверными всё же воспоминания Николая Матвеевича Яковлева.

Злая ирония судьбы заключалась в том, что Василий Верещагин любил Японию. С молодых лет мечтал он побывать в этой стране, о чём упоминал в письмах И. Н. Крамскому и В. В. Стасову. И осенью 1903 года его мечта наконец осуществилась. Отплыв из Владивостока на пароходе «Айкоку-Мару», он добрался до японского порта Цуруга, а оттуда поездом приехал в Токио. По пути художник заносил свои наблюдения в записную книжку: тщательно ухоженные поля, аккуратные домики и фермы… Всё не так, как в России: « …нашей бедноты с разваливающимися крышами и прогнившими, покосившимися гуменниками и сараями, не видно».

Из столицы он отправился в городок Никко. «Живу в самой романтической обстановке в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов», — писал он жене оттуда. Верещагин бродил по старым улочкам, восхищался синтоистскими храмами, не пропускал ни одной антикварной лавки, где накупил множество изделий народных мастеров (после его гибели была выставлена коллекция предметов японского декоративно-прикладного искусства, насчитывавшая двести семьдесят девять экспонатов: нэцкэ, веера, маски, гравюры, вышивки, шёлковые панно, фарфоровую посуду, изделия из бронзы, дерева и черепахового панциря). Много времени провёл художник, изучая храмовый комплекс в Никко, уделял пристальное внимание деталям. Так, в частности, описывал он окружавший главный храм забор с горельефами птиц: «Трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их — многое может быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их позы, выражения робко шаловливые у птенцов, заботливые у самок и боевые у самцов так подмечены и переданы, как это мог сделать только большой художник».

Городок Никко очаровал Василия Васильевича, и он с удовольствием излагал свои впечатления на бумаге: «Есть японская пословица: кто не видел Никко, тот не может сказать, что он знает прекрасное. Пословица эта в значительной степени справедлива, потому что весь Никко… состоит не только из красоты линий и гармонии красок храмов, но и… прелести обстановки, из громадных криптомерий, гор, бурных, шумных потоков, громадных, крытых зелёным мхом камней и т. п. — нужно видеть всё это вместе, т. е. не только любоваться филигранной отделкой зданий, но и прислушаться к шуму деревьев, грохоту водопадов… чтобы понять впечатление, производимое этим местом… Храмы Никко посещаются столько же из религиозного чувства, сколько из желания удовлетворить потребность восторженного поклонения изящному, бесспорно врождённому в народе; их посещают как храм, музей и школу искусств».

Разумеется, не забывал Верещагин и о деле. Работать обычно начинал рано утром, уединившись в каком-нибудь живописном уголке. Впрочем, уединение не являлось непременным условием, поскольку писал он и жанровые, и портретные этюды. Погружение в чужую культуру сказалось на творческой манере художника: традиционные приёмы реализма потеснились, уступив место лёгким мазкам, игре цветов, близкой к импрессионизму… За три месяца своего японского бытования Василий Верещагин написал около двадцати этюдов. И, вернувшись домой с тёплыми воспоминаниями о Стране восходящего солнца, высказывал намерение написать о ней книгу. Даже спустя год после поездки он свою статью, посвящённую началу войны, завершил словами: «Жаль, ещё раз повторяю это, очень жаль, потому что Япония в высокой степени интересная и благоустроенная страна, а японский народ трудолюбив и проникнут чувством преклонения изящному».

Увы, задуманную книгу художник написать не успел.

И теперь просвещённые японцы скорбели о нём. Так, газета «Хэймин симбун» поместила на своих страницах статью писателя Кайдзана Накадзато под заголовком «Оплакиваем Верещагина:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова! Но мы, пацифисты, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же, как и Толстой, который ведёт пропаганду мира силой слова, наш Верещагин кистью старался показать людям, что война — самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нём, мы только с восхищением рассматриваем фотографические снимки двух нарисованных им картин — Наполеон, сверху глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображён непобедимый герой. Он стоит на горе, среди клубящихся туч, смотрит вниз, на столицу России — Москву, и по всему его лицу разлито самодовольство: «Пришёл, увидел, победил». И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч солдат, погибших от голода и холода. Как отчётливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов, низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся сюда за человеческим мясом. Вот уж воистину, на этом полотне ожила пословица: «Успех генерала — на костях множества солдат». Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается внушить людям необходимость мира.

И когда разразилась японо-русская война, именно с этой целью он направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда. Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал её жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради призвания. Но проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живёт Толстой, и, узнав о смерти Верещагина, не можем ещё раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. Народ Великой японской империи! Откровенно говоря, что значит твоё «величие»? Какие идеалы есть у писателей Великой японской империи, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у художников Великой японской империи, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом».

Были и другие статьи в японских газетах, посвящённые гибели великого русского живописца. Художник Хякусуй Хирафуку написал портрет Василия Верещагина (который затем был сфотографирован и опубликован всё в той же «Хэймин симбун»). А поэт Нобуюки Уцуми сочинил стихотворение «Плач по Верещагину»:

Какой великолепный порыв —

Изобразить своею кистью ужасы войны,

Чтобы распространить по свету,

Среди всех людей желание мира!

О, высокое влечение —

Посвятить искусство идеалам человечности.

Ты приехал на поля кровавых битв издалека

И смело встал под пушки,

Чтобы встретить смертную беду.

В заливе у Порт-Артура, кишащем

Морскими хищниками, ты свои краски

Разбавлял морской водой, и под светом прожекторов

Вдохновенно отдавался свободе живописца.

И когда рассеялся пороховой дым,

Там уже не реял над волнами контур корабля.

Неисчерпаема скорбь — как неисчерпаемы

Вечно плещущие глубины тех морей.

Не будучи богом, едва ли ты мог предугадать,

Что именно войне, которую ты всецело ненавидел,

Будет принесено в жертву

Тело твоё.

Я не столько скорблю о гибели Макарова,

Который, быть может, и великий воитель —

Но тебя, Верещагин, о мастер холста,

Не оплакать никак не могу.

Однако вот оно — и адмирал,

Выдающийся своим ратным искусством,

И художник, любяще преданный делу мира —

Оба они, связанные благородной дружбой,

Погребены в пучине морских вод.

Запечатлей же, история, эти время и место —

Запечатлей, что 13 апреля 1904 года

Вдали от горных берегов под Цусимой

Погибли душа мира и душа войны.

Увы, наделённый от евангелия мира

Миссией любви, ты спустился с небес,

Но наказа не совершив до конца,

Ты уже возвращаешься на небеса.

И этим ты доказал всему свету,

Своей собственной жизнью доказал, что война,

С помощью которой люди губят людей —

Это безмерный грех.

В самом деле, люди, охваченные жаждой воевать,

Поголовно преображаются в бесов.

Пламя пылает, льётся кровь,

Свет выглядит как подлинный ад.

О, ты понял своё призвание

И пожертвовал телом неповторимым своим —

А почему не гибнет, не предаётся позору и смерти тот,

Кто хвалит бойню и обольщает ею людей?

А твои — пусть исчезли под пеной моря

                                                  твоя жизнь и твоя кисть,

Пусть полотна твои не завершены,

Но бесценна своими ратными заслугами эта смерть,

И эта слава будет сиять века.

Сколько бы ни терпели поражений отечества,

Слава искусства — его человечность.

Так гляди же — вот плывёт по волнам Бог моря, Дракон,

И увенчивает тебя лавровым венком.

***

В эти горестные для Порт-Артура дни 1-я армия генерала Куроки в Корее готовилась к наступлению. В устье реки Ялу вошла японская флотилия, состоявшая из двух канонерских лодок, двух вооружённых пароходов и двух минных катеров. Под прикрытием этих судов началась переброска материалов для строительства мостов через реку, на правом берегу которой ждал неприятеля Восточный отряд генерала Засулича (младшего брата революционерки Веры Засулич) в составе двух дивизий и Забайкальской казачьей бригады.

Тамэмото Куроки не торопился вступать в бой, накапливая силы: многие его части пребывали ещё на марше. Двигались на север колонны японской пехоты. На огромные расстояния растянулись обозы: топот копыт и стук тележных колёс разносились далеко от пыльных дорог и каменистых троп, наполняя окрестности нескончаемым грохотом.

Михаил Иванович Засулич тоже не спешил, поскольку имел приказ от Куропаткина затруднить японцам переправу через реку и, выяснив силы противника, отступать к расположению русской Маньчжурской армии, избегая решительного сражения.

Тем временем 10 апреля крейсера «Россия», «Рюрик» и «Громобой» в сопровождении двух миноносцев вышли из Владивостока и направились к побережью Кореи. Там в порту Вонсан находилась большая неприятельская эскадра, обеспечивавшая высадку японского десанта. По стечению обстоятельств как раз 10 апреля вице-адмирал Камимура вывел эту эскадру из порта и, взяв курс на север, разминулся с русскими кораблями. Последние объявились у Вонсана утром 12 апреля и потопили торпедой стоявший на рейде японский пароход «Гойо-Мару», днём пустили на дно каботажное судно «Хагинура-Мару» (предварительно сняв с него команду), а ночью в Сангарском проливе настигли военный транспорт «Кинсю-мару».

На борту транспорта, кроме семидесяти двух моряков, находилась пехотная рота японской армии, а также морской ревизор с сопровождавшей его командой из семнадцати человек, несколько купцов и семьдесят семь рабочих-кули. Все гражданские пассажиры «Кинсю-мару» были перевезены шлюпками на русские крейсера. А японские солдаты и офицеры не только отказались сдаваться, но внезапно открыли беспорядочную винтовочную пальбу по «России», ранив рулевого и кочегара. В ответ вражеский транспорт был обстрелян и получил в борт торпеду. После того как «Кинсю-мару» затонул, моряки «России», «Громобоя» и «Богатыря» выловили из воды ещё двести девять японцев.

Затем русские корабли взяли обратный курс и благополучно вернулись во Владивосток.

…А генерала Куроки торопили из императорской ставки с вторжением на территорию Маньчжурии. Наконец, собрав мощный кулак в шестьдесят тысяч бойцов (против девятнадцати тысяч русских, вдобавок рассредоточенных по всему фронту вдоль реки), он бросил свою армию в наступление. В ночь с 16 на 17 апреля и весь следующий день японцы под прикрытием артиллерии и при поддержке речной флотилии наводили понтонные мосты на речные острова Куюри, Осеки и Кинтеи, затем перебрасывали туда войска и артиллерийские орудия. Наутро 18 апреля они форсировали Ялу в районе города Тюренчен и, прорвав русскую оборону, стали охватывать левый фланг отряда Засулича. Навстречу неприятелю выдвинулся резервный 11-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, но скоро вокруг него сомкнулось кольцо окружения, из которого полк сумел вырваться, потеряв половину личного состава, в том числе и своего командира — полковника Н. А. Лайминга.

После этого генерал Засулич отдал приказ на отступление.

Путь в Маньчжурию для японской армии был открыт.

***

Владивостокский отряд крейсеров 2 мая 1904 года потерпел серьёзный урон: крейсер «Богатырь» налетел на скалы в заливе Славянка. В аварии обвинили контр-адмирала Иессена, приказавшего командиру крейсера капитану 1-го ранга А. Ф. Стемману двигаться на неоправданно большой скорости в сильном тумане… «Богатырь» позже сняли с камней и поставили в док, однако ремонт затянулся, и крейсер оставался небоеспособным до конца войны.

Контр-адмирала Иессена отрешили от должности.

Владивостокский отряд крейсеров возглавил вице-адмирал Пётр Алексеевич Безобразов. Правда, ненадолго. Спустя месяц Безобразова списали на берег, а на его место вернули К. П. Иессена.

Поразительная кадровая чехарда!

А командующим флотом на Тихом океане после гибели Степана Осиповича Макарова был назначен вице-адмирал Н. И. Скрыдлов. Приехав во Владивосток, он вступил в должность 9 мая 1904 года, однако не решился прорываться морем в осаждённый Порт-Артур. По всей видимости, пожилого Николая Илларионовича вполне устраивало необременительное времяпрепровождение на берегу.

Недоумевая по данному поводу, Павел Лассман оставил несколько записей в дневнике:

14 июня:

«…Об адмирале Скрыдлове нет никаких вестей, никто не знает, прибудет ли он к нам или нет. Назначение его командующим флотом было обрадовало всех, но он что-то не поторопился с выездом. И вот — нас отрезали. Миноносец „Лейтенант Бураков“ ходил уже несколько раз в Инкоу. Мы ожидали, что Скрыдлов прибудет на нём. В последнее время возникло сомнение — приедет ли он вообще к нам, стремится ли он сюда? Не верим, чтобы он не мог приехать, если бы у него было на то сильное желание. Говорят, что он не ладит с наместником, у них будто есть какие-то личные счёты. Это что-то ужасное, прямо преступное! Подводить в данное время личные счёты, когда интересы Отечества в величайшей опасности!..».

20 июня:

«…Сегодня утром прибыл миноносец „Лейтенант Бураков“, привёз с собой из Северной армии военного корреспондента Б. Л. Тагеева и адъютанта генерала Стесселя — князя Гантимурова, почту и несколько газет, в том числе „Вестник Маньчжурской армии“, издающийся в Ляояне. Адмирал Скрыдлов не прибыл, и нет вестей, чтобы он собирался пробраться к нам. Это неприятно. Значит, нечего на него и рассчитывать. Разве он явится сюда из Владивостока?»

В скором времени, осознав всю гротескность положения застрявшего во Владивостоке командующего флотом, император отозвал Н. И. Скрыдлова в Петербург.

Моряки адресовали своему бездарному руководству язвительный каламбур:

У японцев — Того,

А у нас — никого!

В Порт-Артуре тем временем нарастал конфликт между Стесселем и Смирновым. В апреле сторонники последнего подали наместнику жалобу на то, что генерал Стессель «вредит жизни и делам города», вмешиваясь в гражданские дела и внося в них «много недоразумений». Алексеев вызвал начальника своего полевого штаба генерал-лейтенанта Жилинского и кратко изложил тому суть вопроса.

— Боюсь, между нашими стратегами назревает изрядная склока, — выразил озабоченность адмирал.

— До меня тоже доходят слухи, — признался Жилинский. — Интригуют.

— Скажу по совести, Яков Григорьевич, в мирную пору я предпочёл бы не впутываться в дрязги, но сейчас нам эти тайны мадридского двора вовсе не ко времени.

— Что же делать, — развёл руками начальник штаба. — Стессель ведь не какой-нибудь поручик, коему вот так, запросто, можно надавать по афедрону. Да и Смирнов, положа руку на сердце, пребывает здесь в своём праве. Назначения обоих высочайше согласованы. Два медведя в одной берлоге.

— Если бы только два, а то ведь за каждым, похоже, образовалась целая свита клевретов. Нельзя далее смотреть на это сквозь пальцы. В противном случае мы рискуем во время военных действий получить ещё и внутреннюю усобицу, которая положительно погубит Артур.

И Алексеев поручил Жилинскому подготовить приказ, который разграничивал бы полномочия коменданта крепости и начальника Квантунского укрепрайона. А тот не нашёл ничего лучшего, как обратиться с исполнением к Смирнову. В итоге общими усилиями они составили приказ №339 от 14 апреля, согласно которому высшая гражданская власть в крепости должна принадлежать исключительно коменданту.

Стессель был взбешён:

— Константин Николаевич со своими происками переходит всякие границы! Ведёт себя как последний канцелярский штафирка! Пусть эта подковёрная возня останется на его совести, но за спину наместника ему по каждому моему чиху не спрятаться! Уж когда дойдёт до дела, я спуску не дам! А в случае надобности и Куропаткин меня поддержит!

С этого дня Анатолий Михайлович Стессель зачислил коменданта Смирнова в свои злейшие враги, и ничто более не могло их примирить.

***

Трижды японцы пытались блокировать брандерами выход из гавани Порт-Артура, чтобы запереть внутри русскую эскадру.

В первый раз атаку отбил стоявший на внутреннем рейде «Ретвизан» при поддержке береговых батарей (капитана «Ретвизана» Эдварда Щенсновича за этот бой наградили орденом Св. Георгия четвёртой степени).

Вторая атака снова оказалась безуспешной: несмотря на огневую поддержку японской эскадры, брандеры были затоплены слишком далеко от входа в гавань.

Третья, наиболее хорошо подготовленная и массированная попытка, состоялась 20 апреля. Чтобы дать читателю представление об этой атаке с моря, вновь предоставлю слово Михаилу Ивановичу Лилье:

«…Около часу ночи наши батареи открыли стрельбу, как потом оказалось, по японским миноносцам, появившимся перед крепостью.

Приблизительно через час стрельба прекратилась. Но не прошло и нескольких минут, как она возобновилась с новой силой и уже не прекращалась вплоть до 4 часов утра. Такой канонады в крепости ещё никогда не слыхали.

Канонерские лодки «Гиляк», «Отважный» и «Гремящий» не отставали от батареи и осыпали новое наступление японских брандеров тучей снарядов, даже крейсер «Аскольд», стоявший против прохода, стрелял через головы остальных судов.

Это был целый ад огня и рёва орудий. Количество выпущенных снарядов надо было считать тысячами.

Знали наверное, что 10-дюймовые пушки батареи Электрического утёса выпустили 54 снаряда, а 57-миллиметровые пушки той же батареи до 300 снарядов.

Утром я сам видел гору гильз от выпущенных снарядов на батареях.

Когда артиллерийская стрельба начала уже стихать, послышались ружейные залпы и трескотня пулемётов.

Над моим домом просвистало несколько пуль, а в окно соседнего дома залетел осколок снаряда.

К утру выяснилось, что вслед за появившимися ночью 5 японскими миноносцами ко входу в гавань направились 10 брандеров, но не все сразу, а партиями по 2 или 4 судна.

Но и на этот раз попытка японцев запереть доступ в гавань окончилась полной неудачей.

Так, четыре брандера взорвались на минном нашем заграждении. Два других, сильно расстрелянные, наскочили на наши потопленные пароходы и затонули около них.

Из остальных четырёх три взяли неверный курс, причём один из них выкинулся на берег под самым Электрическим утёсом.

Два же других вовремя заметили свою ошибку и, дав задний ход, пошли к нашему проходу под адским огнём всей крепости, но и они не дошли до прохода и были расстреляны.

Кроме брандеров, по словам многих моряков, было потоплено ещё 2 миноносца.

Команды японцев на брандерах вели себя более чем геройски.

Так, на мачте одного из затонувших уже брандеров долго ещё держался один из его матросов и сигнализировал фонариком следующим идущим за ним брандерам, указывая им верное направление их пути.

Несчастного мы расстреливали из скорострелок и пулемётов. Трудно себе представить, сколько пуль и снарядов было выпущено по этому герою.

Каким героизмом и хладнокровием обладал этот японец, видно из того, что, приговорённый к смерти, расстреливаемый со всех сторон, он до последней минуты исполнял долг своей службы…

Часть японцев с брандеров пыталась спастись на шлюпках, но почти все шлюпки были расстреляны и пущены ко дну. Люди же в безумном фанатизме бросались в море, плыли неизвестно куда и тонули.

Один японский унтер-офицер, сильно раненный, выплыл и уцепился за камень под Электрическим утёсом, где холодные волны постоянно обдавали его с ног до головы. Когда же его захотели взять в плен, он вынул револьвер и сделал три выстрела, но промахнулся. Залп трёх наших стрелков покончил с ним.

Всего японцев погибло до 200 человек.

Взято в плен только двенадцать. Все пленники были сильно пьяны и от долгого пребывания в воде имели очень жалкий вид. Их обогрели и положили спать.

Один же из японцев, снятый с бонного заграждения, был настолько пьян, что даже холодная ванна его не отрезвила.

Только на другой день он очнулся и, заметив, что попал в плен, быстро схватился за тоненький шнурок, находившийся у него на шее; ещё минута — и японец задушил бы себя собственными руками, но подоспевшие солдатики перерезали шнурок и этим спасли фанатику жизнь.

Во время самого разгара боя с судна, где находился наместник генерал-адъютант Алексеев, дважды был дан в рупор приказ о выходе миноносцам в море для атаки брандеров, но миноносцы почему-то из порта не вышли.

Во время атаки брандерами нашего прохода масса начальствующих лиц находилась на батарее Электрического утёса.

Некоторые из начальствующих лиц приняли даже активное участие в отражении этой атаки брандеров. Так, например, генерал-лейтенант Стессель и генерал-майор Белый лично стреляли из ружей по спасавшимся в море японцам.

В 4 часа утра наместник был на канонерской лодке «Гиляк» и пожаловал команде шесть Георгиевских крестов».

Таким образом, выход из гавани Порт-Артура для русской эскадры остался открытым. Но флот вёл себя пассивно и не стал препятствовать высадке японского десанта, начавшейся на следующий день возле городка Бицзыво, на севере Ляодунского полуострова.

Наместник Алексеев спешно выехал в Мукден, оставив командовать эскадрой контр-адмирала Вильгельма Карловича Витгефта. Однако тот, стараясь не брать на себя ответственность, предпочитал принимать решения коллегиальным образом — путём голосования на собраниях командиров отрядов и кораблей.

Стессель тоже пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать японцам расширять занятый плацдарм под Бицзыво.

***

Вместе с Алексеевым из Порт-Артура выехал поездом великий князь Борис Владимирович. Путь был недалёкий, и 27 апреля они прибыли в Ляоян. Великий князь в звании поручика состоял при наместнике в неопределённом положении и повсюду таскался за ним, несказанно обременяя.

— Его высочество вызывает у меня раздражение, — пожаловался адмирал Куропаткину, когда они остались наедине. — Ладно бы просто числился, а то ведь пытается совать нос в дела, о которых не имеет малейшего разумения. Любопытствует от безделья, чисто наказание, прости господи.

А затем попросил:

— Сделайте милость, Алексей Николаевич, приищите Борису Владимировичу при своём штабе какую-нибудь синекуру. Сил моих нет больше терпеть, ей-богу, я ведь не нянька!

— Не извольте беспокоиться, — заверил его генерал, — это мне труда не составит.

Так Борис Владимирович Романов остался в Маньчжурской армии — снова в довольно неопределённой роли. Впоследствии ему даже довелось поучаствовать в одном бою, за который император наградил августейшего родственника золотым оружием с надписью «За храбрость» и повысил в звании до штаб-ротмистра.

Впрочем, Куропаткину предстояло ещё крепко пожалеть о том, что он согласился оставить великого князя подле себя…

Затем наместник и генерал принялись обсуждать насущные проблемы и строить предположения относительно дальнейшего. Оба были встревожены японским десантом, но Куропаткину удалось убедить Алексеева в том, что подмога Порт-Артуру не требуется: гарнизон вполне обойдётся собственными силами.

Вечером генерал по заведённому обыкновению сделал запись в дневнике. В которой среди прочих итогов дня отметил следующее:

«Вчера началась высадка японских войск в Бицзыво и южнее. Наместник и Борис Владимирович едва успели проскочить из Порт-Артура к нам. Наместник при настоящем нашем расположении и неизвестности, куда ещё японцы направят остальные силы, признал, что направление за 300 вёрст 18 батальонов из Южно-Маньчжурского отряда, которые только и можно будет выделить, составит задачу очень опасную. Выделение этих сил лишит Маньчжурскую армию активности, а силы эти могут оказаться недостаточными, дабы помешать японцам блокировать Порт-Артур. При отступлении эти 18 батальонов могут лишиться своих сообщений. Им надо идти клином, имея море с двух сторон.

Надо ранее собраться с силами и уже потом идти вперёд энергично. Ранее осени решительных действий нельзя начинать. Порт-Артур хорошо укреплён и снабжён запасами на 16 месяцев…»

Алексей Николаевич Куропаткин — невзирая на свою боевую биографию и высокую командную должность — был человеком довольно ранимым и чрезвычайно мнительным относительно того, как к нему относятся окружающие. Вот и на сей раз, перед отходом ко сну, он томительно долго лежал в постели, перебирал в уме дневные события и вспоминал свои ощущения. Вставал, молился и снова укладывался спать; однако сон к нему не шёл. Наконец — уже далеко за полночь — генерал поднялся с постели и, усевшись за стол, принялся дописывать в дневник:

«Настроение бодрое. Умеряю всех своим наружным спокойствием, но внутри более волнуюсь, чем то следовало бы для командующего армией. Нервы уже, очевидно, не те, что были 25 лет тому назад, ибо по ночам иногда сплю плохо. Надеюсь скоро взять себя в руки. Нечего и говорить, что не сомневаюсь в окончательном победном исходе войны.

Несколько раз, не имея возможности заснуть, вставал и горячо молился богу. Наутро должен был опять быть совершенно невозмутимым и временами даже весёлым.

Утешаюсь видом войск. С радостью и гордостью заметил, что бригады 31-й и 35-й дивизий, которые часто вижу, встречают меня доверчиво и ласково. Отвечают на приветствие весело, и, главное, в той улыбке, еле заметной, но сродняющей меня с солдатами, которую я начал видеть на лицах некоторых солдат, когда обхожу фронт, я чувствую, что твёрдая связь между мной и этими славными полками создаётся и крепнет. Я помню подобные улыбки или приветливые лица у нижних чинов и офицеров Туркестанского отряда. Офицеры все относятся ко мне с полным доверием»…

***

Командование Порт-Артура бездействовало. В крепости продолжали вести оборонительные работы, но по отражению десанта ничего не предпринималось.

Такое положение не могло сохраняться долго.

Алексеев 6 мая прислал Витгефту телеграмму с приказом отправить миноносцы под прикрытием крейсеров для противодействия десантному флоту неприятеля. Контр-адмирал созвал командиров кораблей — принялись обсуждать. Все не горели энтузиазмом ввязываться в сражения и выдвигали самые разнообразные, порой доходившие до смехотворности возражения:

— Чересчур большое расстояние, всё равно не поспеем.

— К тому же техническое состояние механизмов у половины судов не позволяет идти столь далеко.

— Японцы небось не дураки: всюду, где возможно, уже понаставили мин — подстраховались от неожиданностей.

— Это очень в их духе… В таком случае, пускай мы отсюда до чистой воды дойдём с тралами на малом ходу, но дальше-то весь путь не протралишь: непосильная задача. Вот и не знаешь, где наткнёшься.

— Со своей стороны, под прикрытием вылазки мы могли бы теперь сравнительно безопасно минировать желаемые места в ближних водах. Однако отправляться столь далеко, как требует наместник, — авантюра.

— Тем более ночи ныне стоят лунные: неприятель издалека нас заметит.

— Как пить дать заметит — не миновать артиллерийской дуэли на дальних подступах.

— Только миноносцы зря потеряем.

— Вот именно. К чему столь непомерный риск? Предлагаемый рейд — предприятие громоздкое, возможное только при особо благоприятных условиях. От несчастливого исхода он никоим образом не может быть обеспечен.

— У Того и так значительное превосходство в силах, мы более не должны допускать оплошностей. С нашей куцей эскадрой дай-то бог здесь, у Артура, отбиться.

— Пытаясь оспаривать у японцев обладание морем или прервать его сообщение с сухопутными войсками, мы успеха никоим образом не добьёмся. Зато отвлекая на себя неприятельский флот, мы тем самым освобождаем от надзора Владивостокский отряд крейсеров, развязываем ему возможности для набегов на японские на пути сообщения.

— Совершенно справедливо. Хотя наши задачи поневоле сделались второстепенными, но ведь сейчас Артур стерегут десятки судов противника. Разве этого недостаточно?

— Как бы то ни было, это самое большее, на что мы сегодня способны…

В итоге Алексееву сообщили об отказе идти к Бицзыво из-за общего неверия в успех предприятия.

Со Стесселем у Витгефта взаимодействие тоже оставляло желать лучшего. Так, например, позднее, уже во времена блокады, когда наступил острый дефицит продуктов питания, контр-адмирал отказался предоставить генералу сведения о запасах продовольствия, артиллерийских снарядов и строительных материалов, имевшихся в порту и на судах эскадры. Чтобы моряки выполняли его распоряжения, Стесселю нередко приходилось обращаться по телеграфу к наместнику Е. И. Алексееву за помощью; однако последний, сам будучи моряком, не всегда реагировал на просьбы генерала положительным образом.

Такое недоверие вполне объяснимо, если принять во внимание, что начальник укрепрайона всемерно выказывал своё пренебрежение не только к Витгефту, но и ко всему флоту:

«Генерал Стессель вместо объединения армии и флота везде сам вносил раздор и, стараясь быть популярным среди сухопутной молодёжи, ругал моряков и не стеснялся даже поносить самого командующего флотом контр-адмирала Витгефта.

Дошло до того, что офицеров начали оскорблять на улице.

Начальник района не принимал никаких мер, чтобы прекратить эти безобразия. Почему у него явилась такая ненависть к флоту, я положительно не могу себе объяснить.

Но это было только начало. Впоследствии эта травля дошла до невероятных размеров и потухла лишь только тогда, когда смерть неумолимая не различала ни моряка, ни пехотинца».

Выше я привёл воспоминания корреспондента Порт-Артурской газеты «Новый край» Евгения Константиновича Ножина. В 1906 году он издал книгу «Правда о Порт-Артуре», в которой описал, в частности, как Стессель отнёсся к заготовке припасов на начальном этапе войны:

«С отъездом наместника в Мукден полновластным хозяином крепости стал генерал Стессель, сдерживаемый ещё телеграфом.

Население и купцы уже в середине февраля начали роптать на бессмысленно жестокий режим Стесселя.

С постепенным сосредоточением боевых сил на севере, в Артур стала прибывать масса офицеров для закупки всевозможных продовольственных запасов.

Из крепости, отделённой от России несколькими тысячами вёрст, блокируемой уже с моря, ожидавшей по естественному ходу событий появления противника на суше, вывозились целыми вагонами сахар, мука, соль, консервированное молоко, зелень, рыбные и мясные консервы и т. д.

Генерал Стессель, объявляя приказ 14-го февраля за №126, в котором говорилось, что отступления не будет, что с трёх сторон море, с четвёртой неприятель, — позволял, даже скажу больше, фактически поощрял вывоз предметов первой необходимости, в которых в октябре, ноябре и декабре месяцах ощущался сильный недостаток, вызвавший цинготные заболевания.

Когда генералу Стесселю указывалось, что вывоз продуктов из Артура может его поставить, в случае тесной блокады, в крайне тяжёлое положение в отношении питания гарнизона, то он отвечал, что Куропаткин не допустит изоляции Артура, а если Артур и будет отрезан, то на самое непродолжительное время.

Когда же протесты повторялись, он предложил, как комендант осаждённой крепости, не вмешиваться в его распоряжения.

Подчинённым ему гражданским властям оставалось умолкнуть и безучастно следить, как таяли запасы Артура.

Некоторые купцы, поняв, что в сосредоточивающейся армии сильный недостаток в продуктах, сами уже стали отправлять их вагонами на север.

В крепости творилось что-то невероятное. Она производила впечатление не крепости, готовящейся защищаться до последнего, а какой-то ярмарки, главного продовольственного склада для концентрирующейся на севере армии, в который приезжали и дельце обделать, и в карты поиграть, и покутить…»

***

В начале мая настали «чёрные дни японского флота». Самые большие потери под Порт-Артуром произошли у японцев 2 мая, когда на минах, поставленных по инициативе капитана минного транспорта «Амур» Фёдора Иванова, подорвались и пошли на дно два броненосца — «Хатцусё» и «Яшима»; а затем столкнулись два японских крейсера — один из них затонул. В тот же день напоролись на мины и погибли лёгкий крейсер и посыльное судно неприятеля. В общей сложности за первую половину мая флот адмирала Того потерял семь кораблей. После этого японские суда нечасто решались подходить близко к Порт-Артуру.

В описываемые дни в городе царило воодушевление. Победа казалась возможной, и все пребывали в приподнятом настроении. Газета «Новый край» 10 мая опубликовала стихотворение артурского поэта — сапёрного капитана В. Ф. Линдера:

ЗАЩИТНИКАМ ПОРТ-АРТУРА

Теперь, когда судьба сулит борьбу с врагами

За честь родной страны у дальних берегов,

Как ярко в памяти рисуется пред нами

Бой севастопольских прославленных борцов.

Пошли, Господь, нам всем Твоё благословенье,

Твой благодатный лик яви нам в час борьбы,

И в грозный сечи час даруй тем всепрощенье,

Кто вознесёт к Тебе предсмертные мольбы!

Мы смело в бой пойдём, и миру вновь докажем,

Как силен русский дух под сению знамён, —

Мы победим врага, — не то костьми поляжем,

Как в Севастополе четвёртый бастион.

Мы ляжем за царя, за блеск его державы,

Да воссияет вновь наш древний царский щит!

Да возвеличится Руси орёл двуглавый

И всюду над врагом победно запарит!

Да будут памятны японцам самомнящим

Артурских грозных стен и молнии, и гром,

Вещавших торжество над «Солнцем Восходящим»

Двуглавого орла с Андреевским крестом.

Жаль, что грядущее не оправдало ожиданий, которые питал Вольдемар Фридрихович Линдер в мае 1904 года. Не так долго оставалось до хмурого дня 26 октября, когда его артурский товарищ, военный инженер М. И. Лилье сделает запись в своём дневнике:

«…Сегодня умер от разрыва сердца раненый капитан Линдер. Капитан Линдер был в высшей степени образованный и воспитанный человек, много видавший и перенёсший на своём веку. Он недурно писал стихи…».

***

Итак, «чёрные дни японского флота» миновали, и на этом русская удача кончилась.

Завершив высадку десанта и не встречая на своём пути сопротивления, японская армия тремя колоннами двинулась к Цзиньчжоуской позиции — узкому перешейку на полуострове, где были наскоро сооружены укрепления и установлена тяжёлая артиллерия. Впрочем, Стессель считал, что эта позиция слишком удалена от Порт-Артура, потому генерал Фок, отправленный командовать обороной, получил от него указание не слишком рисковать и быть готовым к отступлению. Такое же мнение было и у Куропаткина — и он, в свою очередь, приказал телеграммой дать бой, а затем «отступить и присоединиться к гарнизону крепости».

Воротами в Порт-Артур называли этот четырёхкилометровый перешеек, однако ни Стессель, ни Куропаткин не оценили его важности. Трудно сказать, что думал на сей счёт Александр Викторович Фок, однако приказание он выполнил в точности. На протяжении шестнадцати часов 13 мая продолжалось яростное сражение, японцы понесли большие потери, штурмуя Цзиньчжоуские высоты, и все их атаки в течение первой половины дня были отражены. При этом русские орудия, установленные на открытых позициях, неприятель подавил в течение получаса, и атаки японцев отбивались винтовочным огнём и пулемётами.

А потом русским войскам приказали отступить. Причём приказ об отходе, отданный генералом Фоком, дошёл не до всех подразделений, и в то время как одни покидали позиции, другие продолжали оказывать сопротивление, пока не были убиты или взяты в плен.

Так русские войска оставили врагу главную преграду на пути к Порт-Артуру, которую оборонять было удобнее всего. Заодно сдали без боя и расположенный рядом порт Дальний, даже не успев разрушить портовые сооружения, кои японцы не замедлили использовать для высадки новой осадной армии.

В этот день на боевых позициях был и корреспондент «Нового края» Евгений Ножин. После сражения он сопровождал отступавшие боевые части, оставившие противнику шестьдесят восемь артиллерийских орудий и бессчётно стрелкового оружия; но более всего его возмущало непростительное отношение военного руководства к «подаренному» врагам порту Дальний, о чём он не умолчал в своих мемуарах:

«В Дальнем, помимо многомиллионных городских, портовых и железнодорожных сооружений, остались огромные богатства частного владенья, а также богатые склады строительных продовольственных и материальных запасов, как казённого, так и частного владения.

Всё это досталось в руки победоносному врагу.

Японцы после капитуляции Артура открыто говорили, что русские много помогли японским инженерам в доставке и установке одиннадцатидюймовых орудий под Артуром.

И они были безусловно правы: помогли мы тем, что не разрушили основательно в Дальнем пристани, мола, оснований для подъёмных кранов, железнодорожного пути и мостов.

Благодаря тому, что все эти сооружения, ввиду внезапного и поспешного очищения города, достались японцам почти в неприкосновенном виде, подвоз, доставка и установка 11-дюймовых мортир была произведена очень быстро.

Первая одиннадцатидюймовая бомба упала в Артур уже в ночь на 19-е сентября.

Тот, кто знает, что представляют из себя одиннадцатидюймовые мортиры, насколько они громадны и тяжеловесны, какие сопровождают их большие и сложные механизмы, сколь тяжеловесны их снаряды, тот, конечно, поймёт, какие невероятные трудности пришлось бы преодолеть японцам для перегрузки их лишь с транспортов на берег, не говоря уже о дальнейшей доставке на линию блокады.

Оставленный в неприкосновенном виде в Дальнем мол, стальной путь и слабо разрушенные мосты оказали огромную услугу: ускорили уничтожение судов, стоявших как на внутреннем, так и на внешнем рейде и способствовали этим преждевременному падению Артура.

Самое тяжёлое время наступило для обороны крепости тогда, когда она и эскадра день и ночь бомбардировались этими огромными стальными глыбами, от которых не было никакого спасения».

***

По другую сторону линии фронта тоже работали военные репортёры. Так через два с половиной месяца после падения Дальнего туда прибыли морем несколько иностранных корреспондентов, среди которых был и назначенный состоять при 3-й императорской армии генерала Ноги корреспондент лондонской газеты «Дейли Мэйл» Бенджамен Норригаард. Незадолго до войны ему довелось коротко посетить этот город, и теперь он имел возможность сравнить положение в Дальнем — то, каким оно было при русских, и то, как всё обернулось при захвате его японскими войсками:

«Жизнь в городе текла обычным порядком, как вдруг, вечером 26 мая, градоначальник Дальнего получает телеграмму с приказанием эвакуировать и направить жителей в Порт-Артур до 4 часов утра следующего дня. Вообразите, что они пережили, когда должны были покинуть свои дома, всё имущество и ночью спешить на железнодорожную станцию в битком набитых повозках, чтобы успеть поскорее добраться до Порт-Артура. Благодаря суматохе и беспорядку не было времени приготовиться к тому, чтобы имущество жителей не попало в руки ненавистных японцев. Многие, вероятно, рассчитывали, что ход войны изменится, и они скоро возвратятся в свои собственные дома. Почти все казённые здания, большие мастерские и электрические станции были подожжены и более или менее пострадали от огня; док и водопроводы также отчасти были разрушены. Что оставалось после пожара, было разграблено китайской чернью, оставшейся в городе, и хунхузами. Из своих горных обиталищ хунхузы прискакали в город верхом на своих небольших крепких лошадях, вооружённые старыми кремнёвыми ружьями, а некоторые и новыми винтовками.

С наглым видом бродили хунхузы по улицам Дальнего, входили в дома, пили вино и всякие крепкие напитки; впервые в жизни они провели ночь на пружинных матрасах и в постелях с пуховыми перинами. Хунхузы ломали мебель, брали с собой всё, что можно было дотащить домой, и наслаждались, вспоминая доброе старое время. Бедняги! Как их винить! Жизнь разбойника в Маньчжурии не так уж весела и сладка. Эти дни в Дальнем были счастливейшим временем их жизни, русским же было совершенно безразлично, достанется ли их имущество японцам или союзникам последних — хунхузам.

Отсюда видно, что Дальний, который я посетил в 1904 году, был совершенно не похож на Дальний, каким я его видел в предшествовавшем году. Я отлично помню весёлую приятную жизнь прежних дней. Обыкновенно в полдень в парке начинал играть военный оркестр; офицеры в красивой форме, звеня саблями и шпорами, в отлично вычищенных высоких сапогах гуляли с более или менее прилично одетыми дамами, слушая музыку или глядя на игру в лаун-теннис; на улицах извозчичьи дрожки и собственные экипажи неслись на вечернюю прогулку, в них восседали дамы двух светов. Вечером в гостиницах — весёлые компании обедающих или ужинающих, здесь лилось шампанское и блестели драгоценные камни. Русский офицер, без сомнения, скупостью не отличается. Раз у него завелись деньги, он тратит их щедро. Устав от скучной и надоедливой жизни на фортах и аванпостах, он стремится, когда получит своё жалованье, в город — и швыряет деньги в течение нескольких безумных часов, пока последний рубль не выброшен из кошелька; с лёгким сердцем и тяжёлой головой он после кутежа снова возвращается к своим скучным обязанностям.

Женщины, насколько я заметил, были двух категорий: замужние дамы, по большей части русские (в невозможных платьях), весьма буржуазного вида; другие — полная противоположность первым, большей частью приезжие из тёплых стран Дуная, с бархатными глазками, весёлые, маленькие создания, отличные товарищи в безумной трате денег.

Во время моего последнего посещения всё это изменилось. Не стало блестящих офицеров, не было, увы, и этих женщин с бархатными глазками. Первых я увидел вновь шесть месяцев спустя: одних мёртвыми и окоченелыми на мрачных склонах порт-артурских высот, других — военнопленными или больными в госпиталях; вторых я так и не видел вплоть до вступления победоносной армии в Порт-Артур. Трудно было узнать в благопристойных, скромно одетых девушках со значками Красного Креста на рукавах, этих блестящих мотыльков, какими я их знал в прошлом году. Исчезла весёлая толпа, и вместо неё улицы Дальнего были запружены громко кричащими китайцами-кули и японскими солдатами, с сильно развитыми челюстями и деловитым видом. С двух различных сторон тянулись по направлению к городу длинные вереницы: из порта — бесконечная лента неуклюжих китайских арб, тяжело нагруженных интендантским грузом, и отряд за отрядом свежих войск, следующих на передовые позиции, от железнодорожной станции — беспрерывный поток больных и раненых, которых несли на носилках в госпитали сильные китайцы-кули»…

***

Порт-Артур на суше был отрезан от внешнего мира, однако изредка миноносцы 1-й Тихоокеанской эскадры под покровом ночи добирались до нейтрального порта Чифу: доставляли оттуда почту и кое-какие припасы. Просачивались сквозь осаду и многочисленные парусные джонки предприимчивых китайцев, промышлявших контрабандой. Японцы охотились на тех и других, но чаще всего безрезультатно.

Несколько кораблей 1-й Тихоокеанской эскадры имели подводные повреждения и, находясь в починке, не могли выйти из Артурской гавани. Остальные суда ограничивались сравнительно недолгими выходами в море для постановки мин и обстрелов неприятеля на берегу.

Между тем с эскадрой произошло то, чему противился покойный вице-адмирал Макаров: генерал Стессель стал мало-помалу прибирать к рукам её артиллерию. С кораблей снимали орудия для укрепления оборонительных позиций, а моряков из флотских экипажей переводили на сушу для пополнения гарнизона крепости. К маю на берег передали сто восемьдесят восемь пушек и двадцать прожекторов… На это офицеры эскадры не преминули откликнуться сатирическим куплетом:

Возьмите у нас все пушки,

Из них мы не будем стрелять.

Спешит Куропаткин-душка,

Нас выручать…

***

А Куропаткин выжидал бы и дольше, однако на него давил наместник Е. И. Алексеев, требуя решительных действий.

Ни во что не ставя военные таланты адмирала, он долгое время отделывался отговорками. А по вечерам заносил в дневник свои суждения относительно требований Алексеева.

4 мая:

«Вчера наместник прислал ко мне Жилинского с письмом, в котором указывает, что, по его мнению, наступило время Маньчжурской армии перейти в наступление или к Ялу, или к Порт-Артуру для выручки его. И этот совет дан, когда ещё не определилось, куда высадится третья армия японцев! Воистину, мы создаём авантюристическую стратегию. Дали расшатать свой флот. Теперь принимаемся за армию. Ответил Жилинскому, что мы готовимся встретить удар трёх японских армий. Что если удар определится не на нас, то помощь Порт-Артуру будет оказана, но что прежде всего надо определённо знать, куда японцы направят удар своих главных сил…»

29 мая:

«Из Мукдена всё тянут ту же ноту: скорее, скорее, и побольше. Если бы их послушаться, то мы уже теперь нарвались бы на беду. «Прости им, боже, ибо не ведают, что творят» — невольно стоит в уме. Стыдно Жилинскому, проявившему такую податливость адмиральским бредням! Адмиралу, привыкшему плавать по морям, проходя сотни вёрст в сутки, простительно забывать, что пехотный батальон не быстроходный крейсер, но Жилинскому забывать это стыдно.

Послал два письма адмиралу, в которых в спокойной форме документально изобличаю, как менял он свои мнения о плане действий, о силе Порт-Артура, как отказывался последовать моему совету усилить гарнизон Порт-Артура, как он ошибся в роли нашего флота. Заключаю вопросом: насколько командующий Маньчжурской армией может быть ответственен за бездеятельность флота при высадке в Бицзыво и при атаке японцами Цзиньчжоуской позиции, а также за перемену взглядов на крепость Порт-Артур? В феврале адмирал в депеше государю (от 12 февраля) признавал желательным, чтобы японцы напали на Порт-Артур, ибо эта крепость надолго задержит японцев. Теперь адмирал заявляет, что Порт-Артур — не крепость и держаться не может».

Но всему есть предел, и настало время, когда отговорки перестали действовать. Тогда Куропаткин отправил на прорыв к Порт-Артуру тридцатитысячный 1-й Сибирский корпус генерал-лейтенанта Г. К. Штакельберга при девяноста шести артиллерийских орудиях.

Впрочем, задача последнему была поставлена довольно неопределённо: «Наступлением в направлении на Порт-Артур притянуть на себя возможно большие силы противника и тем ослабить его армию, оперирующую на Квантунском полуострове. Для достижения этого движение против высланного на север заслона должно быть произведено быстро и решительно, имея в виду скорейшее поражение передовых частей неприятеля, если таковые окажутся слабыми. С превосходящими же силами не доводить дела до решительного столкновения и отнюдь не допускать израсходования всего нашего резерва в бою»…

— Это нечто неслыханное! — возмущался Георгий Карлович Штакельберг, вышагивая взад-вперёд перед офицерами своего штаба. — Анатолий Михайлович, разумеется, большой оригинал, однако нынче он определённо перещеголял самого себя! Столь несуразного приказа мне за всю мою службу не доводилось выполнять! Да и возможно ли, спрашивается, на деле реализовать то, что решительным образом не поддаётся постижению?

Генерал багровел лицом и поминутно промокал платком выступавший на лбу пот, стараясь понять тайные устремления Куропаткина — при этом не переставал сыпать безответными восклицаниями:

— Нет, ну как прикажете сие понимать: мне надлежит нанести скорейшее поражение передовым частям неприятеля, если таковые окажутся слабыми, и вместе с тем не доводить дела до решительного столкновения с превосходящими силами? Разве такое умопредставимо? Даже тщательная рекогносцировка отнюдь не всегда даёт полную картину расстановки сил! А у меня и на малый разведочный рейд вряд ли найдётся время! Допустим, противник окажется силён — а я несомненно смогу увидеть это лишь ввязавшись в бой — куда деваться тогда, если мне запрещено расходовать резервы? Спасаться бегством? О-о-о, премудрость и тайна! С этакими кандалами на ногах продвигаться к Порт-Артуру нам придётся с пугливой оглядкой, безо всякой гарантии на успех! Хотел бы я посмотреть на Ганнибала в сражении при Каннах, когда бы часть его войска оказалась скована подобными условиями! Или на Дмитрия Донского в Куликовской битве, если б ему запретили вводить в действие засадный полк! Всё же это чёрт знает что, а не приказ! Сущая филькина грамота, прости господи!

…До Порт-Артура корпусу Штакельберга дойти не удалось, ибо 1-го июня подле железнодорожной станции Вафангоу на него обрушилась сорокатысячная армия генерал Оку при двести шестнадцати орудиях. Поначалу натиск неприятеля удалось отразить, и Штакельберг решил на следующий день перейти в наступление своим левым флангом. Однако ночью японцы успели подтянуть артиллерию и, нанеся большие потери атакующим, снова устремились вперёд, охватывая правый фланг русских войск.

В итоге после двухдневных боёв под угрозой обхода с флангов русские части были вынуждены отступить с гораздо большими потерями, нежели противник. Причём вопреки приказу Куропаткина Штакельберг несколько раз использовал батальоны из резерва корпуса — сначала для противодействия обходу на правом фланге, затем — для затыкания брешей между своими 35-м и 36-м полками, где возникла угроза прорыва, и, наконец, последние два батальона — для прикрытия общего отступления.

Позже служивший при штабе Маньчжурской армии граф Алексей Игнатьев вспоминал в своей книге «Пятьдесят лет в строю», много раз переизданной в советское время:

«После каждого поражения искали виновных. Каждому хотелось найти виновного, и притом очень хотелось убедить себя и других, что этих виноватых немного, всего один человек в каждом отдельном случае.

Так, например, виновником поражения под Вафангоу считали командира 1-го Сибирского корпуса Штакельберга. Но как я ни старался, всё же так и не смог установить, в чём же заключалась его вина. Штакельберг был старый соратник Куропаткина по Ахалтекинской экспедиции, имел Георгиевский крест и репутацию храброго командира, но, как говорили, был настолько слаб здоровьем, что не мог обходиться без молочного питания и постоянного ухода жены, которая его никогда не покидала. Так как в Маньчжурии молока не было, то при штабе Штакельберга, по слухам, всегда возили корову. Конечно, это подавало повод для многих шуток, и хлёсткие журналисты из «Нового времени» создали целую легенду о генеральской корове. На самом же деле Штакельберг, несмотря на подорванное на службе здоровье, требовавшее особого ухода, лично руководил сражением, не щадил себя и был настолько глубоко в гуще боя, что под ним даже была убита лошадь.

Сражение под Вафангоу вскрыло один из главных пороков в воспитании высшего командного состава: отсутствие чувства взаимной поддержки и узкое понимание старшинства в чинах. Генерал Гернгросс, командовавший 1-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизией корпуса Штакельберга, отбил атаки японцев, был сам ранен, не покинул командования, но нуждался в поддержке. Штакельберг выслал к нему бригаду под командой генерала Глазко. Вероятно, из ложной деликатности он не подчинил его Гернгроссу, а лишь предложил действовать совместно. Гернгросс посылал этому Глазко записку за запиской, указывая, где надо действовать. Но генерал Глазко был чином старше генерала Гернгросса и, считая, что не может получать указаний от генерала, стоящего ниже по чину, не сдвинулся с места. Сражение было проиграно.

Мне вспомнился кучер Борис Зиновьевич и то, как, сидя на облучке и сводя и разводя руки с вожжами, он предсказывал, что трудно будет с генералами. Простой человек, малограмотный, старый солдат, он отлично понимал, однако, бюрократическую природу нашего высшего командования — истинную причину многих наших бед…».

В этом сражении принимал участие двадцативосьмилетний Николай Бурденко. Студент четвёртого курса Юрьевского университета в Тарту, он получил отсрочку от учёбы, отправившись добровольцем на театр военных действий. Назначенный помощником врача в летучий санитарный отряд, Бурденко под огнём неприятеля выносил раненых с передовых позиций — и в одном из боёв под Вафангоу сам был ранен в руку и контужен.

Вскоре за проявленный героизм его наградят солдатским Георгиевским крестом.

А спустя годы Николай Нилович Бурденко станет всемирно известным учёным, основоположником советской нейрохирургии и первым президентом Академии медицинских наук СССР.

***

Владивостокский отряд продолжал крейсерские операции. Так 2 июня близ острова Цусима крейсер «Громобой» потопил два японских транспорта: «Идзума-Мару» и «Хитаци-Мару». Последний имел на борту 1095 солдат и офицеров, 120 человек судового экипажа, 18 тяжёлых одиннадцатидюймовых гаубиц и 320 лошадей. Одновременно с этим крейсера «Россия» и «Рюрик» поднятием международного сигнала и выстрелами остановили транспорт «Садо-Мару», перевозивший 1350 солдат. После требования покинуть судно на «Садо-Мару» началась паника, с него пытались спускать шлюпки, однако большинство из них падали в воду, перегруженные, и разбивались или переворачивались, из-за чего много солдат утонуло. Вскоре к «Рюрику» подплыла шлюпка с переговорщиками — капитан-лейтенантом Комаку и японцем-переводчиком. Капитан-лейтенант попросил дать экипажу «Садо-Мару» два часа на эвакуацию людей, сославшись на то, что корабль везёт более тысячи некомбатантов. Зная, что где-то поблизости находится эскадра вице-адмирала Камимуры, русские предположили в этой просьбе хитрость: японцы желали потянуть время в ожидании подмоги. Тогда на «Садо-Мару» послали своего офицера на шлюпке — позже тот изложил результат посещения транспорта в письменном рапорте: