Бесплатный фрагмент - Порог Учителя

ДАРА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ

ПОРОГ

УЧИТЕЛЯ

ДАРА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ «Порог Учителя», 2003 г.

КНИГА 1

«ЛЮБОВЬ, КОТОРУЮ Я ИСКАЛ»

СОДЕРЖАНИЕ

СТР

Книга 1 «Любовь, которую я искал»

Глава 1 «Моё детство» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — - 4

Глава 2 «Пастор Гриффит» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -13

Глава 3 «Опасный переход» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 23

Глава 4 «Судьба пастора Чарльза» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 32

Глава 5 «Переход до деревни Дугнь-ё» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 42

Глава 6 «Деревня Дугнь-ё» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 51

Глава 7 «Встреча с Флорентийцем» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 59

Книга 2 «Книга Вечности»

Глава 8 «Путь в Шамбалу» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 70

Глава 9 «Путь в Шамбалу» (продолжение) — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 78

Глава 10 «Встреча с Али» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — - 87

Глава 11 «Тень прошлого» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 94

Глава 12 «Книга Вечности» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -103

Глава 13 «Внутренний город» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 112

Эпилог — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -118

ГЛАВА 1
«МОЁ ДЕТСТВО»

Помню, в детстве я был очень болезненным ребёнком; я перенёс все мыслимые и немыслимые детские болезни: корь, скарлатину, краснуху, свинку. Няни сходили из- за меня с ума, не зная, что со мною делать. Помню, меня даже носили к одному лекарю-колдуну, который готовил разные горькие снадобья, коими затем меня поили. Помню, колдун что-то шептал, глядел на меня своими большими страшными глазами. Я ничего не понимал, но был вынужден подчиниться, потому что являлся ребёнком.

Семья наша имела собственный дом в Петербурге, дом был добротным двухэтажным с белыми колоннами в коринфском стиле и большими окнами. Это были как раз те времена, когда перед нашим домом останавливались богатые экипажи, из них выходили модно одетые дамы с красавцами кавалерами в эполетах и следовали прямо в покои родителей, устраивая таким образом переполох. Они приходили засвидетельствовать своё почтение, а потом начинались балы с фейерверками и пышным столом, где подавался огромный кремовый торт, что покупали, как правило, у кондитера Ганса. Ганс был немцем, владел тремя булочными на улице Гвардейцев, пёк всегда отменный хлеб и коржи, отличавшиеся особой мягкостью. Коржи приносила служанка Аграфена в плетёном лукошке, от них всегда пахло мятой или корицей, и они таяли во рту, поглощаемые вместе с чаем или свежим молоком. Я любил уплетать их за обе щеки, и это часто превращалось в ритуал. Ещё подавали вина, и целый вечер до детский доносился звон бокалов, и слышались восторженные возгласы гостей.

Во время этих балов мы, дети, сидели в нашей комнате на втором этаже и слушали, как няня читала нам сказки или рассказывала всякие небылицы. Мы, маленькие дети, заворожёно глядели в нянино лицо, а также на огонь, трещавший в камине, и представляли сказочных фей, волшебников, оборотней, летучих мышей и других существ из иного мира. Нам казалось, что существа эти жили в камине, поэтому мы так боялись оставаться одни в этой комнате.

Я помню, как затем я, ребёнок, радовался разноцветным вспышкам фейерверка, что мелькали в окнах; там, в саду, находились взрослые, они обмахивались веерами, разговаривали друг с другом и так же, как мы восхищённо созерцали разворачивающееся перед ними действо. Это были те времена, когда в России только начиналась смута, и призрак большевизма уже бродил по Европе, поэтому в январе 1915 года мои родители вынуждены были покинуть Россию и купить небольшой особняк на окраине Лондона. Мне запомнился мрачный дождливый день с типичным английским смогом, когда вся наша семья сошла на Лондонском вокзале, я наблюдал за тем, как две няни Дуня, которую называли «душенькой» и Аграфена перетаскивали картонные коробки в нанятый за несколько центов кэб. Нас посадили рядом с матерью на заднее сиденье, и мы понеслись по многолюдным улицам Лондона мимо Тауэра и знаменитого Биг-бена. Я никогда раньше не был в Тауэре, но звон Биг-бена запомнился мне навсегда. В моих глазах стояли слёзы, потому что мне совсем не хотелось уезжать из Петербурга из нашего дома с белыми колоннами и большими окнами, я не хотел погружаться в ту мрачную атмосферу, которая окружила меня на земле Белого Альбиона.

Отец мой, унтер офицер императорской армии в отставке, считался человеком состоятельным, у него было три имения под Москвой, где он являлся полноправным хозяином. Лишь только наступало лето, нас привозили месяца на два, чтобы мы могли поправить своё здоровье и вдоволь насладиться чистым воздухом и сочными яблоками из сада. Ещё он был заядлым картёжником и любителем кутнуть, поэтому нередко случались периоды размолвки между родителями.

В Петербурге много клубов по интересам, где собирались такие же заядлые игроки, как отец. Это были тёмные злачные места, в которых быстро прожигались крупные деньги и даже целые состояния, отчего потом увеличивалось число самоубийц, пустивших себе пулю в лоб. Обычно они располагались на окраинах больших городов и обозначались нечто вроде «Развлекательный клуб г-на Соловьёва» или как-нибудь ещё. Позже, когда я стал взрослым самостоятельным человеком, я не раз бывал в подобных клубах, видел, что там чуть ли не посреди просторной комнаты с дощатым деревянным полом находилось пять-шесть столов, обитых со всех сторон зелёным сукном, за которыми садились господа игроки, горели свечи, слышался треск, приглушённые голоса, мелькали настороженные взгляды присутствовавших, а где-то в полумраке танцевали девицы из кабаре в ярких цветастых юбках с обилием кружев и лент. Я никогда особо не вслушивался в игру пианиста, так как рояль был расстроен, и из него выходили фальшивые ноты. В общем, в отличие от моего отца я никогда не испытывал к картам особого пристрастия, более того, они даже наводили на меня скуку, заставляя ощущать пустоту от каждой такой партии за зелёным столом.

Моя мать запомнилась мне женщиной стройной, высокой, имеющей сильный характер. Она обожала соломенные шляпки и белые платья, так как они подчёркивали её природную грацию. У меня сохранились две фотографии, откуда с плоской бумаги на тебя смотрит дама в белом своим довольно проницательным взглядом. Я благодарю Бога, что Он дал человеку возможность открыть тайну фотовспышки, и теперь люди будущего получили отличный шанс заглянуть в прошлое и воочию увидеть тех, кто жил когда-то более ста лет назад.

В Лондоне мы жили намного скромнее, чем на родине, но как полагалось по традиции, заведённой ещё в Питере, моя мать продолжала устраивать вечера поэзии, на которых собирались практически все известные писатели, так же, как и мы вынужденные уехать из России ради безопасности своих семей. Они с неподдельным чувством декламировали стихи Пушкина, Лермонтова и начинающего тогда поэта Блока, говорили о переустройстве России, об ошибках Столыпина, сожалели о надвигающемся красном терроре и о многом другом, но уже тогда каждый из них понимал, что дорога назад закрыта.

До сих пор в памяти всплывают строчки известной Пушкинской поэмы «Медный всадник», что так часто слышал я из уст приглашённых, прикладывая ухо к дверям гостиной, чтоб, не дай бог, меня не услышали:

«Прощай сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознёсся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один из низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживлённым берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Тёмно-зелёными садами

Её покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова…»

Как наяву запомнился мне один поэт, фамилия его была г-н Преображенский, потом судьбы наши загадочным образом пересеклись, и мы не раз встречались. Выглядел он тоже довольно примечательно, чем отличался от остальных наших гостей: высокий, худой, волосы его были светлыми, длинными, одевался этот человек всегда со вкусом, носил фраки светлых тонов. Мне запомнились его голубые глаза и то, как он смотрел на меня. Было в этом взгляде нечто особенное, глубокое, сверхчеловеческое. Сейчас я не могу объяснить, но тогда мне казалось, что на меня снизошёл ангел. Об ангелах я много слышал, знал, что где-то там, на небе, обитают существа с крыльями, которые летают и выполняют все твои желания, они добрые, всегда улыбаются. Ребёнком я вечно глядел в небо, думая, что ангелы вот-вот прилетят, но они не прилетали. Все дети, тем не менее, продолжают верить в сказки.

Однажды г-н Преображенский подошёл ко мне, протянул какую-то книгу и сказал при этом:

— Я знаю, ты — умный мальчик, и уже умеешь немного читать, поэтому я дарю тебе эту книгу, надеясь, что она тебя когда-нибудь заинтересует.

Затем он потрепал меня по моим русым волосам и ушёл. Я долго ещё стоял в прихожей, следя за тем, как мой загадочный друг удаляется. После этого я посмотрел на свой скромный подарок, перевернул несколько страниц с картинками, на которых было нарисовано небо, солнце и высокие громадины гор. Такого я никогда раньше не видел. Конечно же, я мог попросить почитать няню, однако моя детская интуиция подсказала мне, что я не должен делать этого. В нашем доме была комната, куда никто не заходил; я знал, там хранились старые сундуки со всяким хламом и мы, дети, часто бегали туда тайком от взрослых, играли в привидений и пугали друг друга, придумывая разные страшилки. Я знал, что там меня никто не станет искать, поэтому, взяв с собой свой подарок, я уединился в той дальней комнате и, открыв книгу на первой странице, начал читать:

«Средь мрака чёрной ночи

Я иду тропой звёзд,

И она накроет меня

Тёмным покрывалом своего плаща.

Я иду вслед за звёздами,

Читая знаки Судьбы,

Погружаюсь в огромное синее пространство.

То — зов всего Мирозданья,

Что слышу я.

То — голоса тех,

Кто невидим остаётся для меня.

Откуда этот зов?

Или звучит он внутри моего Большого Сердца?

Я слышу тишину,

Но тишина ли это?

Я «вижу» темноту

Но темнота ли то?»

Я едва понял, о чём прочёл, но строки из книги произвели на меня особенное впечатление. Я спрятал книгу на дно одного из сундуков, пообещав себе, что непременно прочту её.

…В семье я был не единственным ребёнком, у меня были ещё три сестры и два брата. Обычно мы проводили большую половину дня вместе особенно под Рождество, когда в доме разом загорались рождественские свечи, и ёлка была украшена множеством игрушек, которые мы, дети, так любили. Это были лошадки, сказочные герои, русалки, мифологические чудища и бог знает, что ещё. Затем следовало самое вкусное угощение и море мороженного с фруктовой начинкой, что подавалось в хрустальных чашах. Особенно мне нравилось, когда все мы собирались в спальне вокруг няни и слушали новогодние истории. Помню, после всего этого мне снились красочные сны, и я был до конца уверен, что они являлись продолжением моих детских грёз.

…

Когда я стал старше, меня отдали обучаться в частную школу к господину Смиту, уважаемому толстому джентльмену. Школа располагалась неподалёку от пустыря в окрестностях Манчестера и предназначалась для мальчиков от десяти до шестнадцати лет, отличавшихся определёнными способностями. Говорили, я был одарённым ребёнком, потому что у меня была отличная память, я быстро усваивал французский и немецкий, обладал некоторыми художественными наклонностями, так как к своим шести годам уже делал неплохие эскизы, регулярно ходя с гувернантками на пленэры. Мы устраивались среди травы, ставили этюдники на землю и рисовали близлежащие пейзажи, иногда прерывая свои занятия лёгким завтраком из бутербродов.

Надо сказать, я любил эти походы в долгожданное лоно Матери Природы, так как пленительные краски Бытия впитывались каждой моей клеточкой. Господину Смиту понравились мои эскизы, он сказал, что меня нужно непременно устроить в его школу, он уверял моих родителей, что там я получу отличное образование и в дальнейшем могу рассчитывать на Гарвард.

Я помню тот дождливый день, когда был поутру разбужен своею няней, затем я должен был войти в кабинет отца и попрощаться с ним ровно на шесть лет, после чего поцеловать в щёку мать. Как я и ожидал, прощание было коротким и холодным. Мать дала мне поцеловать икону Владимирской Богоматери в золочёной рамке, тогда мне показалось, что Богоматерь плакала. Няня подарила мне носовой платок, вышитый золотыми нитями, я спрятал его в верхнем кармане своего фрака и хранил нянин подарок все шесть лет.

Мой отец сказал мне всего несколько слов:

— Будь прилежным учеником и слушайся господина Смита.

В тот день я заметил, что отец был очень грустным, оказалось, денежные дела нашей семьи были плохи, требовалось много сил, терпения, чтобы оставаться безучастным ко всему происходящему. Будучи обычным ребёнком, воспринимавшим этот мир в розовых тонах, я ничего не понимал в его оборотной стороне. Я был слишком наивен и простодушен. Слова отца я усвоил. Мне было этого вполне достаточно, чтобы подальше держаться от унизительных розог.

Из всех братьев и сестёр тёплые отношения у меня сложились с младшей сестрой Анной. Разница между нами была всего пять с половиною лет, но я видел в ней всегда человека, умудрённого жизненным опытом. Анна запомнилась мне голубоглазою девочкой с белокурыми косичками. Никогда она не тянулась к куклам, как остальные дети её возраста, никогда не хныкала, не капризничала и отличалась большой серьёзностью. В день моего отъезда в школу она просто подошла ко мне, утёрла слёзы, катившиеся по моим щекам и крепко-крепко обняла меня, шепнув мне на ухо:

— Я тебя очень люблю, Митя.

Слова эти оказались самыми дорогими для меня, слёзы потекли из моих глаз бурным безудержным потоком, я затрясся от рыданий. Анна вложила в мою ладонь какой-то драгоценный камень, переливающийся всеми цветами радуги.

— Что это? — спросил я, крайне удивившись такому чуду.

— Камень жизни, — сказала Анна.

Ответ сестры был неожиданным.

— Что такое «камень жизни»?

— Когда ты смеёшься, он переливается чистыми цветами, если печалишься, камень становится тусклым. Он даже может предсказывать будущее.

— Интересно как? — удивился я ещё сильнее.

— А ты смотри сквозь него и увидишь.

Я поцеловал сестру, пообещал, что никогда не забуду её. Камень я положил в деревянную шкатулку, где хранил самые дорогие мне вещи. Кучер Егор ждал во дворе, экипаж уже был готов. Двое слуг вынесли дорожные сумки, поставили на сиденье кэба, я сел напротив, помахал вышедшей проводить меня няне, кучер стегнул лошадей, и наш экипаж тронулся.

…Школа представляла собой пансион, мальчики обучались и жили тут же при комнатах в пристрое. В основном, это были сыновья английских аристократов, но среди них были и дети русских эмигрантов, у нас появилась прекрасная возможность общаться между собой на русском языке, хотя английский я освоил довольно быстро благодаря своей уникальной памяти.

Воспитанников держали строго, ибо малейшая провинность наказывалась жестоко. Перед моими глазами до сих пор стоит одна и та же сцена: преподаватель, секущий какого-нибудь проштрафившегося ученика, причём наказание устраивалось не в отдельном помещении, а при всех, чтобы тебе было стыдно. После этого ты чувствовал себя изгоем, тебе хотелось куда-нибудь улизнуть, спрятаться от лишних глаз, остаться наедине с собой. В такие минуты тебе казалось, что ты не достоин ни дружбы, ни любви. Провинностей было множество. Например, если ты не выучил урок, тебе полагалось сорок ударов розгами; если поставил кляксу — двадцать пять, зевнул во время урока — двенадцать или пятнадцать в зависимости от настроения учителя. Был и такой вид наказания, когда перед тобой рассыпали целый мешок гороха, и ты должен был стоять на коленях в течение двух-трёх часов. Как правило, так наказывали драчунов и невеж. Я не относился ни к тем, ни к другим.

Таким образом, вся система воспитания г-на Смита сводилась не к прививанию положительного, а к грубому отучению от отрицательного, при этом чувство собственного достоинства уменьшалось, пока совсем не исчезало и окончательно не превращалось в первобытный страх. Просыпаясь каждое утро, ты спрашивал себя: «За что сегодня меня будут бить?» Ты жил постоянно в ожидании чего-то худшего, ты ощущал надвигающуюся на тебя опасность, и это угнетало.

Возможности человеческой памяти безграничны. Я имею в виду то, что случаются такие мгновения в жизни каждого человека, когда душа его фиксирует определённые моменты навсегда. Моменты эти бывают очень краткосрочными, словно быстро двигающиеся кадры киноленты, но, тем не менее, они оказывают на нас определённое воздействие. Например, я любил глядеть в небо, так как непонятным образом оно притягивало к себе мой взгляд, гипнотизировало. Если вам скажут, что вещи в природе мертвы, не верьте этому, у каждого пусть даже незначительного уголка пространства есть своя жизнь, пусть совсем не такая, какою мы привыкли её воспринимать, но она есть.

Утром небо выглядит розовым, погружённым полностью в прозрачную голубизну; днём оно имеет фиолетовые оттенки, утопающие в ярко-синих тонах; вечером оно одевается в огненно-оранжевые одежды, и где-то там далеко-далеко на востоке прослеживается красная полоса; ночью оно становится глубоким со множеством мелких сияющих точек звёзд. С помощью естественных красок природы оно будто разговаривает с тобою, являясь колыбелью твоих собственных мыслей, и порой мне кажется, небо всё понимает, всё чувствует. Именно в такие редкие моменты я невольно обращался к строкам из книги, которую подарил мне г-н Преображенский, вспоминая ангельский взгляд его чистых голубых глаз:

«Встанем под звёздный поток,

Звёздным дождём умоемся,

Пошлём цветы любви всему, что видим.

Умоемся звёздной росой,

Чтобы родиться заново,

Пройдём радужный путь,

Ведущий в Царствие Божье.

А дверь туда открыта всем,

Что создано Творением.

Войдёт же только тот,

Кто любит чистым сердцем.

Отдайте всё, что дорого,

Тогда туда войдёте.

И ужаснётесь тому,

Как вы жестоки были

Там, ещё при жизни.

И ужаснётесь тому,

Как сердце ваше было пусто,

Как вы сопротивлялись его наполнить.

И ужаснётесь тому,

Как дерзки ваши души,

Кичитесь малым, что имеете

Пред Необъятным.

Встаньте перед Белой Дверью,

За ней — Дорога к Богу,

Вы делаете выбор, куда идти.

Отбросьте гордость вашу,

Тщеславие, жестокость,

Оставьте лишь Смиренье

Пред Тем, Кто бесконечен,

Кто души ваши любит,

Кто видит ваши тайны,

Кто всё простить готов.

Вы делаете выбор.

За дверью — Дорога в Вечность.

Идите смело, помня,

Что лишь Любовь спасёт вас

И приведёт к Спасенью.

Вы делаете выбор перед Дорогой к Богу».

Однажды подобное отвлечение от мирской суеты и погружение внутрь своего сердца обошлось для меня большой неприятностью. На уроке словесности я позволил себе заглядеться на небо, совсем не заметив, как вместо чудесных картин передо мною возникло до неузнаваемости злое лицо учителя мистера Джералда Бьюкери. В левой руке мистер Бьюкери держал длинную розгу. Надо сказать, розги представляли собой толстые палки с закруглённым концом и резиновым набалдашником; по спине твоей ездил именно этот набалдашник. Я сжался в комок и едва мог посмотреть на учителя.

— Господин Лозинский, встаньте! — заорал он.

Я подчинился.

— Сейчас же повторите, о чём мы сегодня говорили.

Я стоял, словно мумия под насмешками своих одноклассников, не в состоянии вымолвить что-либо.

— Вы ведёте себя ничем не лучше сентиментальной девчонки, и должны понести за это заслуженное наказание. Идите сюда!

Я молча, опустив глаза в пол, подошёл к мистеру Джералду.

— Встаньте на корточки!

Бьюкери замахнулся и со всею силой ударил меня по спине, я ощутил боль, дикую боль, переходившую в жжение. Мне было не столько больно, сколько обидно. Я знал, они ждали, когда я зареву, как слабая безвольная девчонка, они были готовы рассмеяться мне прямо в лицо, лишь только первые слёзы появятся на моих глазах. Я сжал челюсти, поклявшись себе, что как бы не было мне обидно, я ни за что не пролью ни единой слезы. И чем дольше я держался, тем больше это бесило мистера Бьюкери.

— Вы жалки и отвратительны! — продолжал он кричать, — Вы слишком ленивы, неаккуратны и капризны. Вы не достойны считаться подданным его величества короля Великобритании. Сегодня же Вы пойдёте в кабинет к мистеру Смиту, и он сам решит, что делать с Вашим воспитанием.

Говорят, первое впечатление не бывает обманчивым, то есть если тебе чем-то не понравился человек при самом первом знакомстве, значит, есть в нём что-то, что в дальнейшем может оттолкнуть тебя от него. Нельзя сказать, что встреча с директором школы была для меня первой, я видел его в день открытия учебного сезона, когда мистер Смит произносил приветственную речь и зачитывал устав школы под гимн Англии, однако, войдя в его кабинет в сопровождении Бьюкери, я впервые так близко столкнулся с ним.

Мистер Джон был действительно очень толстым человеком в пенсне с колким ядовитым взглядом змеи.

— Этот мальчик требует особого наказания, — промямлил учитель словесности, когда мы оба оказались внутри стен, где царствовало подавление и власть, — Он никогда мне не нравился, ведь, как все русские, он очень упрям и к тому же ленив.

Джон Смит отложил в сторону бумаги, которыми был занят и посмотрел на меня взглядом змеи.

— Что же он натворил?

Бьюкери рассказал об инциденте, произошедшем на уроке. Я стоял перед ними словно узник, ждущий приговора, у меня даже тряслись коленки от страха. Наконец, директор сказал:

— Ты не должен этого делать. Ты понял меня?

— Да, сэр, — ответил я, хотя до сих пор пребывал в неведении относительно тяжести моего проступка, но я не стал ни о чём спрашивать, боясь, что они подумают, что я к тому же глуп.

— Тогда можешь идти, — произнёс Джон Смит.

Я вышел, зная, что они будут составлять письмо моему отцу, чтобы он увеличил расходы на моё содержание в школе.

Находясь под впечатлением, я выбежал за ограду школы и направился в облюбованное мною местечко среди дубов, где мог спокойно излить свою душу. Неистовый ветер трепал мои волосы, одежду, будто разговаривал со мною, но я, к сожалению, не понимал его «слов». Я сел прямо на траву, отлично сознавая, что нахожусь здесь совершенно один, и никто за мной не наблюдает. Это был мой укромный уголок, куда приходил я каждый раз, когда мне становилось не по себе. Здесь я мог позволить себе всё, что считал нужным, ибо на какие-то пол часа становился хозяином над собою. Давление окружающих как бы исчезало, растворялось в шелесте листвы и пении птиц, в голубизне неба и зелени травы. Я дал, наконец, волю своим чувствам.

Тогда ребёнком я совсем не понимал, что прохожу другую школу, в которой учителем является сама жизнь; я не понимал того, что должен был усвоить её уроки достаточно сложные и жестокие. Тогда мне было просто горько и обидно, ибо мои представления о мире были совсем иными, я идеализировал его и думал, что ничего кроме чистой божественной любви он не должен вмещать в себя, что в нём нет места злу и предрассудкам. Я даже сам не понимал, как я был далёк от истины.

Вдруг чья-то рука коснулась моего плеча. Я отвлёкся от своих мыслей и посмотрел на нарушителя моего покоя. Им оказался мальчик моего возраста, которого я часто видел в среде других учеников, но не был лично знаком с ним. Мы не были друзьями. В руках он держал книгу в синем переплёте, я не успел прочесть её название, но увидел красивую картинку на обложке с изображением какого-то святого странника с посохом, от его головы исходил светящийся нимб, как у всех святых. Честно говоря, я был напуган неожиданным вторжением в моё пространство, я был захвачен врасплох.

— Я не смеялся над тобой, — сказал мальчик на русском языке.

— Как тебя зовут?

— Степан.

— Что это за книга? — я показал на книгу в синем переплёте.

Степан дал мне книгу. Я прочёл название «Житие и странствия святого Франциска Ассизского».

— Кто такой Франциск Ассизский? — спросил я.

Об этом святом я ещё ничего раньше не слышал, несмотря на мою заинтересованность и увлечённость философией.

— Он жил в Италии в двенадцатом веке, много страдал, проповедуя учение Христа. Однажды он поставил себе задачей полюбить то, к чему был равнодушен и что прежде ему было противно, он отправился на богомолье в Рим к гробнице Св. Петра. Франциск взял из кошелька целую горсть монет и так звонко бросил их через сделанное для этого в алтаре окошечко, что все окружающие обратили на это внимание. Франциск тут же пожалел, что совершил столь вызывающий поступок и, желая наказать себя, подошёл к нищим, которые сидели на ступенях храма, и предложил самому жалкому из них обменяться одеждой.

Сказав это, Степан обратился ко мне:

— А ты бы смог полюбить тех, кто обидел тебя?

Я пожал плечами:

— Наверное, нет.

Он открыл книгу на первой странице и прочёл:

— «Хочешь знать, почему все идут за мной? Потому что очи Бога Всевышнего не увидели среди грешников более низкого, более недостойного, более грешного, чем я, и для свершения тех чудесных деяний, которые Он замыслил совершить, Он выбрал именно меня, дабы смутилась знатность, величие, сила, красота и мудрость мира, и дабы знали люди, что всякая добродетель и всякое благо от Него, а не от твари».

…

Ночью я проснулся от того, что моя ладонь буквально горела. «Камень жизни», который подарила мне сестра Анна, я брал в руку и засыпал, я воспринимал его, как некий оберёг, способный защитить меня от ночных кошмаров, я верил, что Анна присутствует где-то рядом. Ладонь была красной, словно от сильного ожога, а «камень жизни» светился, как маленькая лампадка, но боли я не почувствовал. На этот раз камень был тёмно-оранжевым, такой цвет встречается в тлеющем огне свечи. Я быстро накрылся одеялом, чтобы никто из моих соседей по комнате не увидел яркого свечения, иначе все решили бы, что я занимаюсь чёрной магией и связан с нечистой силой, столь необычным оказалось это явление.

Я вгляделся внутрь своего талисмана, как учила Анна, но то, что открылось мне после этого, было настолько необычным, что я отпрянул и долго ещё не мог придти в себя. В самом центре «камня жизни» я чётко различил лицо младшего брата Николая. Лицо было бледным, худым и болезненным, словно брат прощался со мною. В ту ночь я так и не уснул, но о своём видении никому не сказал, я понимал, что мне никто не поверит. В дальнейшем я многократно возвращался к этому до тех пор, пока почтальон сэр Генри Ричардс не вручил мне сразу три письма.

Первое письмо было без обратного адреса и без имени пославшего его. Я перевернул конверт другой стороной и прочёл всего семь слов: «Вскрой, когда тебе исполнится двадцать один год». Я совершенно не имел представления, что бы это могло значить, но, тем не менее, не желая искушать судьбу, отложил письмо до подходящего случая. Два других письма были из дома: одно было написано аккуратным почерком Анны, второе отцом. Анна просила, чтобы я набрался мужества и принял тяжёлое испытание, посланное нам судьбою. Далее строчки сливались друг с другом и были слегка растушёваны, будто Анна плакала, когда писала мне. Мы не виделись около трёх лет, и я даже не мог себе представить, какою она стала. Наверное, она превратилась в красивую девушку в шикарном розовом платье из тафты, каких можно часто видеть, прогуливающихся по Конвент-гардену в кружевных перчатках и солнцезащитным зонтом. Розовый очень шёл ей к лицу. Я понял, что отвлёкся и заставил себя вновь вернуться к расплывчатым строкам письма. Далее Анна сообщала ужасную новость: брат Николай умер от чахотки, и сейчас вся семья готовится к похоронам. Она писала, что на нашей родине в России произошла революция, в которой на этот раз победили большевики, и теперь повсюду начался «красный террор». Она писала, что под Екатеринбургом расстрелян царь Николай второй вместе с семьёй. Я так и не дочитал до конца, ибо мне стало не по себе, ноги мои подкосились, я упал на кровать и зарыдал. Я долго не мог забыть ночное видение в «камне жизни», взгляд брата Николая, смотрящий на меня из рамок совсем другой реальности. Мне казалось тогда, что жизнь моя тоже оборвалась так же внезапно, как поникает венчик цветка. У меня началась истерика, я, кажется, громко-громко кричал:

— Не умирай, пожалуйста! Прошу тебя, не умирай!

Вокруг собрались учителя, ученики, они шептались меж собою, показывали на меня пальцами. Они что-то говорили, кто-то даже пытался вернуть меня к действительности, но безрезультатно, ибо вдруг всё происходящее закружилось передо мною, слилось в одну пёструю массу, и я, наконец, забылся.

Помню, очнулся я не скоро. Ощущение времени полностью стёрлось. Я только видел слепящие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тюлевые занавески. Тогда мне было хорошо, уютно, одиноко, я ощущал себя мартовским котом, устроившимся на тёплой заваленке и чувствующим себя вполне комфортабельно. На меня глядели синие глаза какой-то красивой девочки-подростка с обилием белокурых завитушек, в левой руке она держала стакан воды. Увидев мой осмысленный взгляд, девочка поставила стакан на тумбочку, обняла меня и тихо прошептала:

— Слава богу, ты жив.

Только после её слов я узнал Анну, открыв, как сильно она изменилась со дня нашей последней встречи. Я лежал перед ней обездвиженный, распластанный, и был не в силах пошевелиться. Это была моя комната с давно знакомой обстановкой, я был удивлён, ибо ожидал, что проснусь среди серых мрачных стен школы г-на Смита.

— Что со мной произошло? — спросил я.

— Ты почти месяц был болен воспалением мозга, и доктор часто выражал свои опасения по поводу благополучного исхода твоей болезни. Но я молилась, и мои мольбы были услышаны.

Через две недели, когда я окончательно встал на ноги, я посетил могилу брата, похороненного на кладбище русских эмигрантов. Не могу сказать, что я тогда испытал, ибо мир чувств практически невозможно выразить человеческим языком, слишком косным, слишком неподходящим для этого. Впервые я ощутил грусть, которая преследовала меня ещё долгие годы спустя.

Вскоре семья наша не смогла оплачивать проживание в Лондоне, и мы переехали в Девоншир — небольшое графство на юге Англии к некоему пастору Гриффиту, который за умеренную плату из сострадания согласился предоставить нам жильё в верхних шести комнатах второго этажа своего вполне приличного двухэтажного дома рядом с костёлом. Это всё, что осталось у меня от детства, далёкого-далёкого детства…

ГЛАВА 2
«ПАСТОР ГРИФФИТ»

Он был католиком, и его звали Чарльзом. Он не считал себя ярым фанатиком католицизма. Нет, совсем нет. Он просто с большим усердием и старанием выполнял предопределённую ему Богом работу.

Семья наша за исключением сестры Софьи, которая вышла замуж за подданного Великобритании, не приняла новую веру, ибо все были крещены в православии. Чтобы справить какой-либо обряд, приходилось ехать за двенадцать миль от Девоншира в Ловудж, где действовала единственная в южной Англии православная церковь, построенная на средства русскоязычных эмигрантов. Всего таких центров православия насчитывалось от силы три или четыре на всей территории католического королевства.

Церковь в Ловудже совсем не была похожа на те многочисленные церквушки и часовенки, куда часто ходил я ещё в Петербурге, будучи пятилетним ребёнком. Скорее всего, она напоминала часовню с единственным куполом, уходящим далеко ввысь, будто он подпирал собою небо, и небольшою звонницей. Звонили редко только по праздникам, будь то Рождество или Пасха. Верующих было не так уж много и приезжали они в Ловудж, влекомые ностальгией по России и безвозвратно ушедшим временам, когда они чувствовали себя хозяевами своих жизней, а теперь вынуждены скитаться по чужбине.

Помню, в Ловудж мы приехали, чтобы помолиться за убиенного самодержца Николая, убиенную самодержицу Александру, царевича Алексея и царевен Ольги, Анастасии, Софьи и Екатерины. Я видел, как моя сестра Анна упала на колени перед иконой Владимирской Божьей Матери и долго плакала, держа в руках зажжённую свечу. Она не замечала того, как горячий воск обжигал её хрупкие тонкие пальцы, ибо была погружена вглубь себя. Я знал, она молилась и за усопшего брата Николая.

Я вряд ли определённо знаю, чем отличается православие от католицизма, и мне до сих пор непонятно, как могут существовать столько религий и учений среди человечества, если Бог всё равно един. Однажды я спросил об этом самого пастора, потому что видел в нём человека порядочного, серьёзного, которому я вполне мог довериться. Чарльз Гриффит не долго думал, он просто посмотрел на меня своими добрыми серыми глазами и сказал:

— Действительно, Димити, Бог един, но поверь, никто раньше не задавал мне таких вопросов. По сему видно, что ты — умный проницательный юноша, и тебя беспокоят не только бренные блага этого мира, ибо существуют ещё те богатства, что нетленны по сути своей. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Димити — имя, которым называл меня пастор Гриффит несколько на английский манер. Раньше англичане казались мне эдакими брюзгами и педантами с ограниченным кругом общения, не выходящим за рамки обыденного этикета и манер, позволяющим достойно вести себя в обществе. Однако манеры эти имели искусственный лоск. Пастор Гриффит являлся совершенно противоположным образцом чистоты, непорочности и свободомыслия. Недаром в среде высокомерных аристократов его считали чудаком. Семьи у него не было, а весь первый этаж занимал брат Чарльза Томас Гриффит с женой и двумя сыновьями-близнецами, однако дом по праву принадлежал пастору, как старшему из наследников. Говорили, с отцом он познакомился случайно на одном из светских вечеров, куда был приглашён. В тот вечер отец, как обычно, много играл и, проиграв половину нашего Лондонского особняка в одночасье какому-то богатому лорду — дальнему родственнику королевы, начал усиленно поглощать виски. Это бросилось в глаза пастору, и он оставил свою визитную карточку, чтобы на следующий день отец разыскал его. Несомненно, пастор редко посещал подобные вечеринки, ему была более по душе спокойная уединённая жизнь среди природы, но Богу было угодно, чтобы они встретились.

Разумеется, отец навестил пастора, у них был достаточно долгий разговор, и вряд ли найдётся тот человек, которому известно, о чём был этот разговор. Однако после него отец изменился в лучшую сторону, перестал пить и играть на деньги.

Чарльз Гриффит был высоким сухопарым человеком средних лет с уже начавшейся пробиваться сединою, всё равно выглядел он довольно молодо для своих лет. Я видел, как каждое утро он вставал с первыми лучами Солнца, делал лёгкую разминку во дворе, затем облачался в свою привычную сутану и шёл в костёл. Он разжигал свечи, вставал на колени и сосредоточенно молился перед иконою какого-то святого. Однажды из любопытства я явился невольным свидетелем молчаливого действа, происходящего между миром бренных людей и миром святых. В то утро я побоялся нарушить покой пастора, но меня так влекла его жизнь, что я старался как можно больше соприкоснуться с ней. Я видел, как к нему приходили люди из близлежащих селений, они все жаждали получить какой-нибудь совет и только ради этого проделывали путь в несколько десятков миль.

Пастор взял меня за руку и посадил на одну из скамей церковного зала.

— Ты — умный юноша, Димити, — повторил он, — Я знал, что когда-нибудь ты подойдёшь ко мне и спросишь об этом.

— Знали?

— Да, знал. Тебя интересует, почему Бог един, а религий так много? Что ж, я отвечу тебе, как сам понимаю.

Пастор подошёл к большому стрельчатому окну и показал на холм, высившийся в нескольких ярдах от костёла.

— Как ты думаешь, можно ли подняться на этот холм как-то ещё, а не вон по той тропинке?

Я подошёл к пастору и посмотрел в окно. Пожухлая трава, испепелённая обильным Солнцем, клонилась к земле, лишь слабый ветерок шевелил отдельные участки долины, к обеду сюда пригонят стадо коров. Я обратил внимание на узкую тропку, которая разделила зелёную долину на две части. Именно на неё показывал пастор Гриффит.

— Ну и что же ты скажешь? — спросил он меня после минутной паузы.

— На холм можно взобраться с противоположной стороны и ещё со стороны леса и пшеничного поля.

— И как ты думаешь, результат будет один и тот же?

— Это очевидно, сэр.

— Точно так же к Богу можно придти разными путями, и Он одинаково примет всех, кто искренне обратится к нему.

— Тогда почему люди не могут найти общей дороги? Почему между ними столько разногласий?

— Это потому, мой мальчик, что люди несовершенны, и каждый из них хочет доказать, что он единственный прав, а остальные ничтожны и жалки. Это потому, что всем нам свойственна гордыня.

— Что такое «гордыня»?

Чарльз посмотрел на меня, по его лицу пробежала улыбка, так не характерная для людей его сословия.

— Не беспокойся, — сказал он, — В твоём возрасте это дурное качество человеческого характера ещё не присуще тебе.

— Но что это за качество?

Я устыдился своей настойчивости и хотел уже выйти из костёла, но пастор удержал меня.

— Если человек считает себя выше других и тем более выше Бога, значит, он поражён гордынею.

— А гордость?

— Есть человеческая гордость и высшая духовная.

— Человеческая?

— Испытывал ли ты унижение, когда тебе приходилось обращаться к тому, кто жестоко обошёлся с тобою?

Я опустил глаза в пол, вспомнив учителя Бьюкери.

— Испытывал, — ответил я.

— Значит, ты уже знаком с низшей человеческой гордостью, и это качество ничем не лучше гордыни.

— Тогда что такое «духовная гордость»?

— Радость от того, что ты — создание Божье, что именно Бог создал тебя по Своему образу и подобию.

— Неужели к тем, кто дурно обращался со мной, я не должен относиться со страхом и озлоблением? А если нет, то как преодолеть мне в себе эти чувства, ведь они возникают почти автоматически?

Пастор показал на небо, где большим ярко-жёлтым диском сияло ослепительное Солнце.

— Что это? — спросил он.

— Солнце.

— Знаешь ли, какой урок оно хочет преподать тебе?

Я не нашёлся, что ответить и лишь пожал плечами.

— Ты пришёл в этот мир, чтобы пройти сквозь него, не коснувшись злобы, ненависти и агрессии, ты пришёл сюда, чтобы исполнить свою заветную мечту, которая гнездится глубоко в твоём сердце и не выходит на поверхность только потому, что ты не позволяешь ей этого. Ты пришёл в этот мир, чтобы светить ему, как Солнце, не впитывая его тягот и тревог. Каждый раз, когда станет тебе невыносимо жить, взгляни на Солнце и ощути, какую благодать дарит оно тебе независимо от твоих чувств.

Я ещё раз посмотрел на Солнце, зажмурился и почему-то вспомнил, как когда-то мы играли в «солнечные зайчики», появляющиеся на стенах, отражаясь от маленьких карманных зеркал, ловили их, но никак не могли поймать.

Чарльз Гриффит потрепал меня по волосам:

— Ты понимаешь меня, Димити?

— Скажите, я могу приходить сюда, чтобы помочь Вам?

Его серые глаза выразили радость, смешанную с удивлением.

— Ты действительно хочешь этого?

— Да, — искренне ответил я.

— Я вижу, как велико твоё желание. Тогда поднимайся в органный зал, где играет мой брат Томас, и попроси научить тебя обращаться с органом.

Очевидно, весь мой внешний вид выражал испуг, поэтому Чарльз Гриффит улыбнулся своей простодушной улыбкой и сказал:

— Не бойся, Томас поймёт, что это я послал тебя к нему и не станет возражать. Наоборот, ты освободишь время, которое он сможет уделять своим близким.

— Вы доверяете мне?

— Конечно, — кивнул он.

Я был несказанно рад представившейся возможности заняться тем, что в дальнейшем принесёт мне ощущение счастья.

…За органом сидел горбатый карлик лет пятидесяти со скрюченным носом и очень уродливым лицом. Я был совершенно сбит с толку, ибо совсем не ожидал, что брат пастора будет так выглядеть. Оставалось удивляться, как при столь маленьком росте карлик умудрялся дотягиваться ногами до педалей, и при этом получалась довольно красивая торжественная мелодия. Обескураженность моя возросла ещё и потому, что днём раньше я имел возможность видеть его жену, очаровательную миссис Элизабет Гриффит. Это была привлекательная молодая женщина, которая хорошо приняла меня. Я действительно был озадачен, так как дамы вроде Элизабет Гриффит редко выходят замуж за человека с внешними уродствами, если конечно не преследуют какую-нибудь выгоду. Выгодой обычно считается приличное денежное состояние. По всей видимости, Томас Гриффит был лишён и благополучия, и красоты. Оставалось единственное, должно быть, у этого карлика благородное сердце и чистая душа. Так я впервые встретился с ним.

Войдя в органный зал, я встал в тени и слушал торжественные звуки органа, они поселили в моей душе незнакомое мне дотоле чувство благоговения, которое я не имел возможности испытывать раньше. Что это было за чувство? Словно внезапно у тебя за спиной вырастали крылья, и ты с лёгкостью парил над поверхностью земли. Ты созерцал всё, что творилось вокруг и одновременно был предоставлен самому себе. Я не заметил, как слёзы появились в моих глазах, я закрыл их и представил, что лечу в облаках, а вокруг белые существа, смеющиеся, издающие крики вселенской радости. Мне показалось, что я слышал звон маленьких колокольчиков. Волна свежего воздуха влилась в меня, я вдохнул полной грудью. «Я вас слышу, — прошептал я, — я слышу вас».

Музыка давно кончилась, храм погрузился в тишину, а я всё ещё стоял, качаясь из стороны в сторону, как сомнамбула. Мне казалось, что я видел неземной свет, он сиял наподобие Солнца, но я точно знал, что свет этот — не Солнце.

— Тебе понравилось?

Томал Гриффит сосредоточенно смотрел на меня, его скрюченные пальцы лежали на клавишах органа. Только после его слов я понял, что вернулся; небесные существа уже не летали вокруг меня. Мне вдруг стало грустно оттого, что таинство больше не повторится. В сердце защемило.

— Тебе понравилось? — снова произнёс Томас.

— Да.

— Когда мои пальцы касаются клавиш, я обо всём забываю, для меня перестаёт существовать этот дом, этот храм и всё, с кем и с чем я связан здесь, на земле. Я испытываю настоящий восторг, какой никогда раньше не испытывал. Я полностью забываю о своём уродстве, о тех едких насмешках, что бросают в мою сторону случайные прохожие. Они ненавидят меня, ибо я не похож на них и веду замкнутый образ жизни. Они этого не понимают и не в состоянии понять. Ты веришь мне?

— Верю, сэр. Я только что испытывал нечто похожее на Ваше состояние. Я рыдал, ибо всё это исчезло.

— Ты пришёл сюда, чтобы послушать божественные звуки?

— Да, сэр. Но меня направил к Вам Ваш брат пастор Чарльз. Он сказал, что Вы научите меня играть на органе.

Томас Гриффит извлёк несколько аккордов, плавно переходя с одной тональности на другую.

— Знаешь, раньше я вряд ли поверил бы, что когда-нибудь смогу играть. В один прекрасный день, когда я был в полном отчаянии мой брат Чарльз показал мне этот орган. Он сказал, что в нём я найду своё утешение, и, как видишь, это так. Увы, на большее я не способен.

Произнеся эти слова, Томас посмотрел на меня:

— Что ты думаешь обо всём этом, мой друг?

Я не сразу нашёлся, что ответить, но молчать я не мог, ибо моё дальнейшее молчание было бы воспринято, как нежелание продолжать разговор. Поэтому после минутной паузы я робко сказал:

— Сэр, то, что Вы так прекрасно играете, компенсирует Вашу неспособность к чему бы то ни было.

— Тимберлейк так же говорит.

— Кто это, сэр? — спросил я, стараясь задавать как можно меньше неуместных вопросов, однако любопытство взяло надо мной верх.

— Он живёт в этом доме и никуда не выходит.

— Не выходит?

— Он слеп, но обладает способностью предсказывать будущее.

— Он ясновидящий, сэр?

— Что-то вроде этого.

— И всё, предречённое им, действительно сбылось?

Томас Гриффит проиграл ещё часть аккордов, плавная мелодия уходила, казалось, куда-то вдаль за холмы. Меня целиком захватила новость о загадочном Тимберлейке, и я подумал, являлся ли он вообще человеком.

— И он правда слеп?

— Да, — сказал Томас.

— Как это, должно быть ужасно, когда ты ничего не можешь видеть: ни Солнца, ни неба, ни облаков, ни звёзд, ни травы, что покрывает эти долины и пастбища.

— Кажется, Тимберлейк уже давно привык к своему положению, он вполне доволен.

— Неужели к такому можно привыкнуть?

— Ему доступны многие истины.

Томас снова коснулся клавиш. Орган ожил, я почувствовал, как погрузился в совсем иной мир, мир души и трепетной радости.

— Хочешь попробовать?

Я испуганно посмотрел на Томаса, замотал головой:

— У меня не получится.

— А ты не бойся.

Я нажал на одну из первых попавшихся на глаза клавиш, следуя просьбе своего новоявленного учителя. Прозвучала нота «ре» из средней октавы.

— Проиграй ещё шесть нот, — произнёс Томас.

Я сделал так, как он сказал, Томас Гриффит только надавливал на педали, от этого звук становился намного чище и естественнее.

— Ты умеешь играть на фортепиано? — услышал я его вопрос.

— Да, сэр.

— Отныне я научу тебя входить в гармонию с этим божественным инструментом, ты сможешь общаться с ним, как с самим Создателем. Ты хочешь этого?

— О, да, сэр! — воскликнул я, обрадовавшись, — Мне бы очень хотелось приносить хоть какую-то пользу в этом мире.

— Никогда не думай о пользе и вреде, воспринимай жизнь такою, какая она есть.

Орган зазвучал ещё явственней, ещё громче, и я растворился в этой мелодии. Казалось, она раздавалась уже где-то внутри меня.

…

…«Дух сияющий, ослепительный,

Который всегда даёт силы,

Который сам является источником силы!

Осознай себя духом, человек.

Осознай, что ты есмь то, что ты есмь.

Ощути себя в своём образе,

В том образе, который ты есмь на самом деле.

Не пытайся заглушить образ этот,

Потому что он всё равно всплывёт,

Где бы ты ни был.

Дух сияющий и светлый!

Самый светлый из всего,

Что было создано когда-то!

Отрадой пой, душа человека,

Поднимись ясным голубем над миром,

Подари ему ослепительную улыбку счастья.

Взмахни крыльями и улети туда,

Откуда слышишь зов Сердца.

Страна твоя — это Обитель Солнца,

Страна твоя — это радость бытия.

Розами будет усеян весь твой путь,

Аромат их опьянит тебя,

Красота эта заполнит ум твой.

Взмахни крыльями и взвейся птицею златокрылой,

Осыпь землю золотом дождя,

Согрей все мятущиеся души,

Покажи им путь Истины,

Ведь тебе ведом этот путь,

Потому что ты — Дух,

Потому что ты сияешь,

Потому что ты живёшь,

Потому что ты есмь Свет…»

Пастор обмакнул кисть в розовую краску и нанёс на холст ряд мазков, затем в фиолетовую и немного растушевал получившееся небо. Гряда гор утопала в этом небе жёлтой полосой, которая уходила дальше на восток, а на переднем плане синело озеро с многочисленными бликами, словно оно было живым. Одинокий путник присел на камне и сидел так, вглядываясь вдаль. Очевидно, он пытался понять язык окружающей его природы, но пока это было недостижимо для него. Я прошёлся вдоль галереи и внимательно всмотрелся в остальные полотна. Некоторые из них висели на стенах, заключённые в рамки, другие же располагались на полу. Я посмотрел на картину, что висела над гипсовой статуэткой Девы Марии. Это были те же самые горы, только теперь они были изображены на фоне утреннего тумана и утопали в прозрачной голубизне рассвета. Ближе к зрителю они виделись насыщенно синими и лишь там на горизонте плавно переходили в небо. То, что пастор увлекался живописью с тематикой отнюдь не библейских сюжетов, явилось для меня большой новостью. Таких картин, отличавшихся, прежде всего, своей необычностью, яркостью красок, насыщенностью цветовых гамм, я ещё никогда не встречал.

— Ты ведь хочешь меня о чём-то спросить, Димити, — сказал пастор, когда я остановился напротив полотна, где горы уже сияли в другом ракурсе. Они были оранжевыми на фоне голубого неба.

— Да, сэр, хочу, — подтвердил я его догадки.

— Ну, тогда спрашивай.

Пастор вытер кисть, отошёл на несколько шагов назад и посмотрел на своё творение.

— Кстати, сегодня на вечерней мессе ты неплохо играл. Я вижу, мой брат Томас — превосходный учитель.

Я слегка смутился от его похвалы.

— Это так, сэр. Только я не думаю, что хорошо играю. Мне следует ещё много работать, прежде чем я достигну уровня моего учителя.

Чарльз Гриффит многозначительно посмотрел на меня; я знал, ему хотелось потрепать меня по волосам, но он не мог этого сделать, так как его руки были в масляной краске.

— Неужели ты себя так низко ценишь, Димити? В тебе заложена огромная сила, которой ты ещё пока не можешь пользоваться. Но придёт тот день, когда она станет доступна тебе. Ты видел моего брата. Когда-то он тоже был таким же, как ты. Теперь Томас намного мудрее, и внешнее уродство не мешает ему жить.

— Скажите, а Ваш брат от рождения страдал этим недугом?

— Да, на Востоке это называется «кармой». Ты уже что-то слышал об этом?

— Слышал, сэр.

— Ты очень начитанный юноша.

— Значит, Ваш брат наказан за своё несовершенство в прошлом? — спросил я.

— Это его выбор. Понимаешь, мы все когда-то делаем выбор, и каждый из нас идёт по своему пути. Я иду по своему, а ты по своему. Кто-то выбирает совершенство, кто-то — нечто, противоположное совершенству, однако изначально все мы находились в равных условиях. Здесь нет плохих и нет хороших, есть просто наш выбор. Понадобилось почти пол жизни прежде чем Томас понял это. Он понял, наконец, что внешность не главное достоинство человека, он постиг душевную красоту, которая никогда не уничтожается, ибо блуждает в беспрерывной вечности.

Я молча слушал его, переваривая в уме каждое слово, сказанное пастором. Где-то в глубине, на дне моей души я понимал всё, о чём он говорил, но что-то мешало просочиться этому пониманию на поверхность. И я не знал, что именно. Тогда мне было всего семнадцать лет, и впереди меня ждало многое, что я должен был постичь. Чарльз сел на скамью, намочил тряпку в какой-то жидкости и начал протирать запачканные краской руки.

— Так о чём ты хотел спросить, Димити?

Я показал на только что созданный шедевр с розовым небом.

— Что Вы рисуете? Я часто наблюдаю за Вами, за тем, как рано утром Вы приходите сюда, а вечером уходите. Вы увлекаетесь живописью?

— Эти горы существуют на самом деле, и скоро я покину Девоншир, чтобы вновь увидеть их воочию. Я отправлюсь в странствие, как паломник туда, где находится земля Богов. О ней сказано в Библии, и многие пытались найти эту землю, чтобы получить благословение.

— Вы оставите нас? Здесь любят Вас, люди нуждаются в Ваших советах и наставлениях. Неужели Вы бросите всё?

— Мой мальчик, ты ещё очень наивен и многого не понимаешь. Бывает такое, когда человек, следуя внутреннему зову, уходит туда, где лежит его мечта.

— Мечта? У Вас есть мечта, сэр?

— Мечта есть у каждого, Димити.

— Какая же Ваша мечта?

— Слышал ли ты о Книге Вечности?

— Нет. А что это за книга?

— Каждый находит там строки для своей души, именно то, что нужно ей. Через Книгу Вечности сам Бог общается с тобою, и ты получаешь зерно, свой стержень, который даст тебе импульс к дальнейшему развитию. Я ищу эту книгу.

— Вы верите, что она действительно существует?

— Мой мальчик, моя вера глубоко, вот здесь, — Чарльз показал на сердце, взглянул на меня.

— О чём ты задумался, Димити?

— Не могу себе представить, что это за книга. Наверное, в ней бесконечное количество листов, если, как Вы говорите, каждый там находит что-то для себя.

— Ты прав, — улыбнулся пастор, — в Книге Вечности очень много листов, и каждый написан огненными буквами.

— Огненными буквами? Да ну, разве такое бывает?

Должно быть, от удивления я открыл рот и выглядел довольно смешно, потому что пастор Чарльз улыбнулся во второй раз, показав свои безупречные белоснежные зубы.

— Не все люди способны видеть эти буквы, они открываются лишь тому, кто целиком полагается на божественный разум.

— Где находится эта книга?

— В Тибете, в пустыне Гоби, далеко-далеко отсюда.

— У меня тоже есть кое-что.

Я достал из кармана камень, подаренный Анной, и протянул его своему собеседнику. Я заметил, как в моей ладони камень сиял чистой голубизной, но, оказавшись в руке пастора, он приобрёл фиолетовое свечение. Я даже зажмурился от такой необычной яркости. Пастор не был удивлён увиденному.

— Сестра Анна сказала, что камень может менять цвета в зависимости от мыслей и состояния души человека.

Чарльз положил камень на ладонь, повертел его в руке, нежно провёл по гладкой поверхности одной из граней.

— Храни этот великий дар, он поможет тебе в будущем.

— Что это за камень?

— Его называют философским. Считается, что он имеет неземное происхождение.

— Как же тогда он оказался у Анны?

— Возможно, когда-нибудь она поведает тебе об этом.

— Она ничего не говорила о его происхождении.

— Значит, пока это является тайной, которую ты не должен знать. Время ещё не пришло.

Чарльз вернул мне камень, и я спрятал его в кармане. Пастор продолжил вытирать руки.

— Что-то ещё, Димити? — спросил он, оторвавшись от своего занятия и видя, что я по прежнему стою в стороне и наблюдаю за ним.

— Скажите, сэр, Тимберлейк правда может предсказывать будущее?

— Ты уже познакомился с ним?

— Нет ещё. Мне сказал об этом Ваш брат.

— Раньше Тимберлейк часто гадал Томми, но теперь мой брат смирился и целиком положился на волю Бога. Он понимает, что ничего не изменишь, и если что-то должно произойти, всё равно это случится рано или поздно.

— Пожалуйста, отведите меня к Тимберлейку, — взмолился я, движимый желанием увидеть этого человека.

Чарльз не стал спрашивать о моих мотивах, он просто улыбнулся и сказал:

— Хорошо, скоро ты встретишься с ним и поймёшь, что он никогда не лжёт.

…Тимберлейк сидел в роскошном дорогом кресле, обтянутом красным бархатом, на нём был длинный халат с рисунком из золотых нитей. Это был человек лет тридцати пяти с короткой стрижкой каштановых волос. У него было очень примечательное лицо: смуглый цвет кожи мог свидетельствовать о том, что он являлся уроженцем южных мест, большие, безлико глядящие в пространство голубые глаза, нос с горбинкой и аккуратный рот — его можно было назвать красавцем, если бы не отсутствующий взгляд. На его коленях сидел рыжий кот с пушистым хвостом, он мурлыкал.

Я робко вошёл в комнату, осмотрелся. Всё здесь было необычно. Стены были выкрашены тёмно-синей краской, на этом фоне выделялись наклеенные точки звёзд, даже утром здесь было всегда темно, свет исходил из единственной свечи, стоявшей в углу на небольшой подставке возле стола.

— Ты можешь войти, — услышал я спокойный голос сидевшего в кресле.

Я совсем не заметил, как оказался рядом с ним. Тимберлейк нащупал мою руку:

— Садись.

Я сел.

Некоторое время мы пребывали в полном молчании, потому что я не решился заговорить первым. Нет, меня совсем не пугала окружающая атмосфера, просто раньше я никогда не видел такого. Казалось, я попал в какую-то магическую лабораторию, не хватало лишь многочисленных колб, с помощью которых совершались удивительные превращения, во всяком случае, так гласили ведьминские истории. Я отчётливо слышал треск свечи, дополнявшей картину необычности.

Я снова услышал голос Тимберлейка:

— Ты пришёл сюда, чтобы узнать своё будущее?

Ответом была тишина.

— Не бойся, — произнёс Тимберлейк, — В этой комнате ничто плохое не коснётся тебя.

— Сэр, — всё так же робко начал я, — О Вас мне говорил мистер Гриффит.

— В этом доме два мистера Гриффита, — сказал Тимберлейк, сделал три затяжки из фамильной трубки. Комната наполнилась приятным ароматом, я видел, как покраснел тлеющий табак.

— Сэр, я имел в виду, что оба мистера Гриффита говорили о Вас.

— Если ты пришёл сюда, значит, ты не привык верить в себя.

— Что Вы имеете в виду? — осмелился спросить я.

— Понимай, как хочешь, юноша, но могу сказать только одно: ты постигнешь истину, и в этом смысле тебя можно назвать счастливым человеком.

— Почему, сэр?

— Не каждый в этом мире видит истину, таких людей насчитывается единицы, — Тимберлейк многозначительно поднял указательный палец вверх, — Единицы.

— Единицы, — как зомби повторил я за ним, — единицы, сэр…. Единицы….

Вдруг встрепенулся и испуганно посмотрел на этого странного англичанина.

— Но откуда Вам известно, что я — юноша? Ведь Вы же…

— Слеп? Ты это подразумеваешь?

— Мистер Томас говорил, что Вы ничего не видите.

— Однако я способен узреть то, что остаётся недоступным для обычного смертного. Мне открываются сферы бытия, скрытые от остальных людей. Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Понимаю, сэр, — солгал я.

— Нет, не понимаешь, — возразил Тимберлейк, — но придёт время, когда твоё внутреннее видение изменится, и ты вспомнишь обо мне.

Во мраке свечи я успел рассмотреть картины, висевшие на противоположной от окна стороне стены. Окно было занавешено бардовыми шторами. Это были не то круги, не то квадраты с какими-то магическими символами из древнеарабского алфавита.

— Почему здесь всегда так темно, сэр?

— Я не нуждаюсь в свете, мой юный друг, он лишь мешает мне. Свет является помехой для того, кто погружён в Беспредельное.

…

Леди Элизабет отрезала большой кусок кремового торта и, положив его на тарелку, протянула мне.

— Угощайся, Димми, — сказала она.

День рождения Томаса отмечался в печальной обстановке. Мои родители сидели возле камина, о чём-то беседуя между собою, сёстры Анна и Елена были заняты сыновьями леди Элизабет, младший брат Алексей сидел, потупившись, и думал о чём-то. Он никогда не отличался особой разговорчивостью. Тимберлейк вообще отказался спуститься в гостиную, потому что он никогда не делал этого. Горничная Мэри сама вызвалась отнести ему кусочек торта с орехами и шоколадные конфеты.

За столом не хватало ещё одного человека, и этим человеком был пастор Чарльз. Томас Гриффит стоял рядом с раскрытым окном и смотрел вдаль на зелёную долину, сплошь усеянную жёлтыми головками одуванчиков. Совсем скоро они превратятся в прозрачно-белоснежные шарики. Там вдалеке двигалась маленькая фигурка странника, даже отсюда можно было увидеть его седеющие волосы, которые трепал ветер.

— Почему он решил уйти из Девоншира именно сегодня?

Я посмотрел на Томаса, говорившего сам с собой, и понял, что не в состоянии больше находиться здесь, я должен был увидеть пастора напоследок.

— Куда ты, Митя! — воскликнула Анна по-русски, но я был уже далеко.

Чарльза я догнал на пол дороги между домом и мельницей.

— Постойте, мистер Чарльз! Постойте!

Пастор остановился, на нём был длинный плащ с капюшоном, в одной руке он держал посох, в другой вещевой мешок, он выглядел устало, это читалось по его глубокому взгляду голубых глаз. Только сейчас я заметил, как он смахнул слезу с левого глаза, словно стесняясь, что выдал свои чувства.

— Вы плачете, сэр?

— Нет, Димити, уже нет.

— Вы плачете.

Ветер продолжал неистово трепать пола его плаща, на небе появились первые тучки.

Это говорило о скором дожде. В Англии всегда проливные дожди с грозами и вечным запахом озона.

— Ты не можешь расслабляться, Димити. Ты держишь себя под контролем, ты не позволяешь божественному войти в твоё сердце.

— И всё-таки, почему Вы плачете сэр? — спросил я в третий раз.

— Тимберлейк сказал, что я никогда не вернусь в Девоншир. Я найду свой покой в снегах Тибета.

Мы обнялись. «Верите ли Вы в рок?» — хотел спросить я, но так и не спросил. Я остался стоять посреди поля, сквозь пелену своих собственных слёз наблюдая за уменьшающейся чёрной точкой. Мне было плохо, я был одинок… совсем одинок….

ГЛАВА 3
«ОПАСНЫЙ ПЕРЕХОД»

«Я — марионетка,

К моим рукам

Привязаны верёвки.

«Они» дёргают за них,

И я сам не замечаю,

Как подчиняюсь «их» воле».

(Из тетради г-на Преображенского).

Холодало. Накрапывал утренний дождь. Сяо-Хоши варил примитивную похлёбку из стручков бамбука на краю отвесной скалы. Стручки и разную снедь он носил с собой в мешке, а когда наступало подходящее время, начинал разводить огонь и готовить еду. Приготовление пищи он считал своим излюбленным занятием, и надо сказать, у него неплохо получалось. При этом Сяо-Хоши постоянно ворчал, но я отлично понимал, что ворчание вызвано, скорее всего, простой привычкой к чему-то придираться. Он был моим проводником по крутым перевалам пустыни Гоби вместе с двумя своими младшими братьями Линь-ю и Кяо-Суоми. Братья помогали по хозяйству, но большей частью молчали, ибо не знали русского языка. Что же касается Сяо-Хоши, то некоторое время он жил в России в качестве разнорабочего, куда сбежал из концлагеря, спасаясь от японских захватчиков. Там он подружился с одним человеком по имени Валентин, который и научил его говорить по-русски, правда, делал это Сяо с большим акцентом. По происхождению он считался коренным тибетцем и обитал в небольшом селении недалеко от Лхасы. После смерти родителей Сяо-Хоши вёл своё скромное хозяйство вместе с преданными ему братьями.

Я сел под брезентовый навес, где горел костёр, натянул капюшон, укутался сильнее в дублёнку, подбитую ячьим мехом. Ветер становился жестоким. Вообще, климат в Тибете довольно холодный, если случается в низинах припекает Солнце, то жарит нещадно, в остальное же время стоит пасмурная погода. Зато воздух свежий, закаляет. Я наклонился к огню, протянул руки, чтобы погреться. Сяо-Хоши запустил длинную алюминиевую ложку в огромный котёл, помешал похлёбку, поднёс ко рту, причмокнул от удовольствия, прищурился.

— М-м, хозяин, вкусно, язык растает, — сказал тибетец.

Он называл меня хозяином, и меня это нисколько не смущало, я привык, что со мною считались пусть даже таким нарочитым образом.

— Ты и так хорошо обо мне заботишься, Сяо. Я доволен твоей стряпнёй.

— Может попробуете, хозяин?

— Я ещё успею. Сначала нужно как следует согреться, а то шайтаны налетят на мою продрогшую плоть, — отшутился я, — Для отдыха подошло бы другое более уютное местечко.

— Не беспокойтесь, хозяин, — произнёс Сяо-Хоши, продолжая помешивать кипящее варево, — Cкоро мы начнём наш переход пока не дойдём до монастыря Сияющего Будды, только не копайтесь в Ваших мудрёных картах, Вы всё равно ничего там не найдёте. Монастырь Сияющего Будды не нанесён ни на одну карту мира, про него не знают ваши учёные, так как монахи держатся обособленно. Зря Вы затеяли эту авантюру с Книгой Вечности, хозяин. Она не даётся каждому просто так, — сказал тибетец.

— А кому она даётся? — поинтересовался я.

— Лишь тому, кто преодолеет Порог Учителя, но большее я Вам не скажу.

— Теперь уже поздно, приятель, — я вздохнул.

Линь-ю и Кяо-Суоми ставили палатку для перевала, кормили уставших яков, которые периодически ревели. Линь-ю похлопывал их по худым бокам и что-то приговаривал на своём наречии, яки успокаивались. Я заметил, что с каждым разом дождь усиливался, подул тёплым паром на давно озябшие руки. Я сожалел, что Сяо-Хоши не пожелал рассказать мне о Пороге Учителя, но видимо у него были свои причины на это.

…Со времени моей последней встречи с пастором Чарльзом прошло более двадцати пяти лет, мне уже далеко за сорок, и я далеко не молод и не наивен, как был. С тех пор я так и не встретился с Чарльзом Гриффитом, и все эти годы мне не хватало его присутствия, ведь пастор был для меня намного большим, чем близкий друг — между нами тогда установилась невидимая связь, которая сохранилась до настоящего момента, до того момента, когда я совершал этот опасный переход и задолго после него. Увы, при упоминании о пасторе я всё ещё ощущал себя семнадцатилетним мальчиком, стоящим посреди поля из жёлтых одуванчиков и внимательно следящим за медленно удалявшейся чёрной точкой с посохом.

Ровно год наша семья прожила в особняке Гриффитов, пока у моей матери не нашлись давние родственники в Европе, где я смог, наконец, закончить своё образование и получить степень магистра философии. Мать умерла спустя пять лет после того, как я стал обладателем диплома с отличием от неизвестной лихорадки, изнурившей её. Умирая, она просила меня присматривать за отцом, ибо страсть к рулетке всё ещё бушевала внутри его души. Я не мог не выполнить последнюю волю умирающей, однако всё оказалось бесполезным. Проиграв последние деньги, отец застрелился в саду. В своём предсмертном письме он писал, что так и не смог примириться с убийством царя и падением рода Романовых.

Чтобы как-то содержать семью, я устроился в колледж во Франкфурте, где мы и жили, а также давал частные уроки философии. Сбережения были небольшие, но нам хватало. Вскоре Анна уехала в Россию, мотивируя свой отъезд тягой к родине. Мы простились с нею на вокзале. Помню, как обычно, был пасмурный день, поезд пыхтел на железнодорожной станции, Анна поцеловала меня в щёку, вошла в вагон, уже начавший набирать ход и, помахав мне белым кружевным платочком, крикнула:

— Митя, мы обязательно увидимся! Береги себя!

Вторая сестра Елена, приняв католичество, ушла в женский монастырь. Издали я видел её в чёрной монашеской рясе и бледным измождённым праведностью лицом, и мне показалось тогда, что она очень постарела. Губы её никогда больше не озарялись улыбкою, она ходила по монастырскому саду, погружённая в себя, и рассуждала о писаниях. Что заставило пойти её на такой шаг, я не знал. Возможно, душевная пустота, одиночество и бренность жизни. Тем не менее, решение Елены оказалось твёрдым, я был не в состоянии повлиять на него. Мой единственный брат Алексей сошёл с ума и находился во Франции в одной психиатрической лечебнице под наблюдением опытных докторов. Я навещаю его каждые три месяца по пятницам, когда в Париже становится меньше людей на улицах. Я иду вслед за двумя санитарами в палату на сорок мест, сажусь за стол напротив его кровати и наблюдаю за тем, как он сидит в одной и той же позе, ни разу не шелохнувшись. Я слышал, что больные с аналогичными симптомами очень чувствительны к окружающим запахам, особенно если эти запахи чем-то напоминают им прошлое. Однажды я принёс два сочных спелых яблока из Шампани и три белых розы, которые сразу же поставил в вазу из китайского фарфора. Алексей по-прежнему не посмотрел в мою сторону, и последняя надежда во мне рухнула.

— Неужели ему ничем нельзя помочь? — спросил я доктора.

— К сожалению, его случай безнадёжен.

— Чем же может быть вызвано подобное состояние?

— Скорее всего, Ваш брат пережил какое-то потрясения в детстве.

Такое, наверное, случается, когда один из близнецов умирает, а второй, словно потерянный, бродит по этой земле в поисках надёжного пристанища для успокоения своей души. Алексей и Николай были близнецами. Именно поэтому я стал задумываться над всем загадочным, что скрыто от человеческого разума, но что определяет судьбу людей, как эгрегора, в целом. Я занялся поисками Книги Вечности, о которой я когда-то услышал от пастора Чарльза, хотя поисками в то время это нельзя было назвать. Я просто задумывался о том, есть ли она вообще, или всё здесь являлось вымыслом. Я чувствовал, что желание моё добраться до истины непременно заставит сложиться обстоятельствам в мою пользу, и я должен буду встретиться с нужными мне людьми. Моё предположение оказалось верным. Примерно через полгода моего мрачного одинокого существования мне удалось отыскать православный храм на самой окраине Парижа. Для меня это было большой радостью, ибо за последние десять лет я не имел возможности войти в православную церковь и помолиться не на латыни, а на своём родном русском языке. Я давно мечтал об этом, и вот мечта моя, наконец, сбылась.

Церковь была добротной белокаменной с позолоченными куполами, сверкавшими на полуденном Солнце ослепительными бликами. Начал падать первый снег, в Париже такое редко происходит: два контраста — Солнце и снег, и ещё звуки губной гармоники. Романтика, романтика, романтика…. Купил восковые свечи, перекрестился тремя перстами, как полагается по уставу. Первую свечу поставил к иконе Пантелеймона, целитель смотрел на меня чистым взглядом святого, предлагая чудодейственные снадобья; вторую — Николаю-Чудотворцу из Мир Ликийских; третью — Сергию — проповеднику с Радонежа. Возле алькова ходил архиепископ с кадилом и пел десятый псалом из послания царя Давида. Сергий, казалось, что-то говорил мне из позолоты настенного изображения, но я не понимал. Посетителей было немного, в основном, это были эмигранты-славяне из России, Украины и Молдавии. Какая-то старушка упала на колени перед Пантелеймоном и запричитала. Я помог ей подняться, в то время как ко мне подошёл незнакомый господин в чёрной кожаной куртке и клетчатой фетровой шляпе. Он вручил мне конверт и, прежде чем я успел что-либо сказать, обескураженный произошедшим, незнакомец исчез.

Я развернул сложенный вчетверо лист бумаги, чтобы прочесть написанное знакомым аккуратным почерком единственное предложение: «Приходите сегодня к пяти на дворцовую площадь. Вы уже получали от меня одно письмо, которое вскрыли когда Вам исполнился двадцать один год. Помните? Там я предрекал нашу встречу, и она состоится через несколько часов». Я сразу узнал руку г-на Преображенского, поэтому сердце моё затрепетало от волнения, в своём уме я давно ждал этой встречи, я чувствовал, что она когда-нибудь состоится независимо от того, какие преграды встанут на моём пути.

Преображенский сидел на скамье в скверике. Красно-жёлтые кленовые листья, несомые ветром, ложились на дорогу. Была поздняя осень. Рядом с ним лежал толстый свёрток, покрытый сверху копировальной бумагой и перевязанный бечёвкой. Он очень изменился, виски поседели, и на лбу появилось чуть больше морщин.

— Я ждал Вас, — сказал он, когда я приблизился к скамье.

— Откуда Вам было известно, что я во Франции?

— Мне даже известно, что Вы хотите найти Книгу Вечности.

Я в изумлении сел на скамью рядом с ним.

— Бог мой, откуда?

— Тебе многое будет непонятно, Дмитрий, ибо законы Бытия неограниченны рамками мирского интеллекта. Ты прочёл заветную тетрадь?

— Да. Ваши стихи постоянно у меня в голове.

Я продекламировал стихи про звёзды, Преображенский внимательно слушал. Затем мы молчали. Я хотел поведать ему историю своей жизни, но он остановил меня.

— Я всё знаю, Дмитрий, — сказал г-н Преображенский, — Я знаю, что матушка Ваша умерла десять лет назад, знаю, что сталось с Вашим батюшкою, братьями и сёстрами. Но сейчас не это главное.

Он протянул мне свёрток и билет в вагон первого класса до Руана.

— Что это?

— Вы всё ещё намерены искать Истину, Дмитрий?

— Намерен, — твёрдо ответил я.

Преображенский показал на свёрток.

— Там Вы найдёте те необходимые книги, которые должны прочесть и которые дадут Вам знания для поиска Истины.

— Почему я должен ехать в Руан? — спросил я.

Он поднял воротник, втянул шею; подул ветер.

— В поезде к Вам подойдёт проводник и передаст визитную карточку, где Вы прочтёте адрес того человека, который ждёт Вас.

— Сколько я должен Вам за билет?

— Нисколько. Считайте это подарком.

Я взялся за голову, я совсем забыл, что сегодня — день моего рождения; в последние годы я отмечал его в полном одиночестве. Преображенский встал со скамьи и, прежде чем оставить меня, произнёс, потрепав меня по плечу:

— Запомни, Дмитрий, никогда не чувствуй себя виноватым, если получаешь что-либо в дар, ибо доброта вернётся другому человеку через тебя, и, сопоставив все события, ты поймёшь, что план Бога непостижим.

Сказав это, он начал удаляться в сторону парка, я долго смотрел ему вслед. Его уверенная походка и высоко поднятая голова вписывались в красоту багряной Парижской осени с обильными листопадами.

В поезде ко мне в самом деле подошёл проводник и, ничего не говоря, оставил в моей ладони маленький клочок бумаги. Перевернув его, я прочёл: «Руан, улица Орхидей 3». На визитке не было написано ни имени, ни фамилии, и это меня удивило. «Что же это за загадочный мсье?» — подумал я. До самого Руана я не переставал задавать себе этот самый вопрос, и лишь лёгкий сон позволил мне на некоторое время забыться, я уснул прямо в своём купе под монотонный стук колёс.

…Говорят, Руан — город контрастов, и это действительно так. Остроконечные крыши, покрытые черепицей, море голубей, вылетающих из голубятен и взмывающих ввысь целыми стаями, покрытые булыжниками мостовые, худенькие цветочницы, продающие фиалки в плетёных корзинах, шарманщики с тусклыми унылыми лицами, бродяги в засаленной одежде, первые автомобили, пыхтящие и засоряющие городской воздух…

Я без труда нашёл улицу Орхидей, дом номер три — он находился недалеко от ратуши. Возле входа я заметил цветочницу в белом платье, чем-то напоминавшую греческую танцовщицу с мелкими кудрями волос. Она улыбнулась мне своей очаровательной улыбкой и протянула маленький букет фиалок.

— Пожалуйста, возьмите его, — сказала она.

Мне было неудобно отказывать этому юному созданию, я взял цветы, заплатив три франка. Я тогда даже не понимал, как могли мне пригодиться эти простые скромные фиалки. Я позвонил в дверной колокольчик, за дверью послышались шаркающие шаги, мне открыла горничная в белом накрахмаленном фартуке.

— Вы — мсье Лозинский? — спросила она меня по-французски.

— Да, я — Дмитрий Лозинский. Вам было известно о моём приходе?

— Идите за мной, мсье, — произнесла горничная, не отвечая на мой вопрос.

Я последовал за ней на второй этаж прямо в гостиную. Привлекательная молодая женщина, стоя перед зеркалом, прихорашивалась. Увидев меня, она словно смутилась из-за того, что я застал её за таким интимным занятием, но я вовремя нашёлся, протянув ей только что купленные фиалки.

— Это для Вас, мадам, — сказал я.

Она ещё раз взглянула в зеркало, правда, уже на моё отражение.

— Мсье Лозинский, как я понимаю?

— Да, это — я.

— Я — Мари де Бовьер, — ответила моя прекрасная незнакомка, понюхала букет и добавила, — Подождите здесь, мой постоялец сейчас придёт к Вам.

Она скрылась за дугообразной аркой дверей, некоторое время я должен был провести в полном одиночестве, поэтому у меня появилась возможность, как следует, осмотреться. На полу лежал персидский ковёр красного цвета, это вносило некоторую оживлённость во внешнюю обстановку, на стенах висели всего две картины, но это были примечательные картины. На одной из них я узнал Франциска Ассизского, которого когда-то впервые увидел на обложке книги в колледже г-на Смита. Только теперь картина была намного больше того изображения. На второй картине был нарисован человек с довольно необычной и запоминающейся наружностью. Ему было около сорока лет, у него были выразительные карие глаза и восточный тип лица, чёрные волосы слегка выставлялись из-под чалмы, глаза, казалось, смотрели на тебя очень строго, но в то же самое время по-доброму. Я коснулся шершавой поверхности изображения, отошёл на несколько шагов назад, чтобы ещё раз взглянуть на портрет.

— Почувствовали родственную душу? — услышал я за своей спиной.

Из другой комнаты вышел высокий подтянутый мужчина и направился прямо ко мне, на нём был одет синий смокинг, на висках выделялись седые пряди волос. У него были зелёные почти изумрудные глаза, которыми он смотрел очень внимательно. Такого внимательного взгляда никогда я ещё не видел, в руках он держал какую-то книгу.

— Кто это? — обернулся я и указал на портрет человека в чалме.

— Учитель Али, — сказал незнакомец.

— Учитель Али? Он жив?

— Али живёт далеко в Гималаях и до сих пор дарит своё благословение ученикам. Его шатёр стоит на одной из горных вершин, но редко кому удаётся добраться до этого шатра.

— Почему? — спросил я.

— Али не каждого берёт в ученики, он знает наперёд мысли и намерения людей.

Незнакомец вручил мне книгу:

— Держите. Вы обязательно должны прочесть её.

Книга была написана на русском языке, я развернул первую страницу и прочёл название: «Неземной свет», фамилия автора была мне неизвестна.

— Я обязательно прочту, — сказал я, — В какие сроки я должен вернуть Вам книгу?

Мой собеседник улыбнулся:

— Дело в том, что она прилагается к тем книгам, которые передал Вам г-н Преображенский. Книги эти не принадлежат никому, Вы отдадите их другому, жаждущему узнать Истину, и помните, во Вселенной всё едино.

— Откуда Вы знаете г-на Преображенского? — задал я вполне разумный вопрос.

В этот момент вошла горничная с подносом, на котором стоял фарфоровый чайник с двумя чашками и блюдо с жёлтым печеньем.

— Хотите чаю? — предложил мне собеседник.

Я не отказался. Вкус печенья напомнил мне аромат ванили с мёдом, оно таяло на языке, по мере того, как я ел его, голова моя становилась ясною.

— Г-н Преображенский часто бывал у меня, — продолжил незнакомец наш разговор, отхлебнув из чашки немного чаю, — И я даже знаю о том, что он подарил Вам тетрадь со своими стихами.

— Да, — согласился я, — Я много раз обращался к этим стихам, и они оказывают на меня определённое воздействие.

— Какое же?

— Я чувствую лёгкость, словно пространство вокруг меня расширяется, увеличивается, и я стою посреди этого пространства, широко раскинув руки в стороны и взывая к сияющим звёздам.

Мой собеседник налил вторую порцию чая.

— Ведь Вы же хотите что-то узнать. Я это вижу по Вашим глазам, — произнёс он по-русски.

— Я думаю, рассуждая сам с собою: почему брат Алексей сошёл с ума, почему он стал таким замкнутым в последние годы? Что послужило этому?

— Не отчаивайтесь, Ваш брат не погиб, сейчас он находится в промежуточном состоянии, но придёт время, когда Вы сможете помочь ему.

— Помочь?

— Да, Дмитрий, помочь.

— Что Вы имеете в виду?

— Он непременно излечится, Вы должны верить в это.

— Вы можете предсказывать будущее?

— Способности человека неограниченны. Об этом же г-н Преображенский писал в своих стихах.

Он отлично говорил по-русски, без акцента, в его присутствии я успокаивался, ощущая умиротворение и какую-то необъяснимую силу. Меня влекло к этому человеку, влекло словно магнитом.

— Вы долгое время жили в России? — спросил я.

— Я много путешествую, — сказал незнакомец.

— Но Вы всё ещё не назвали своего имени.

— Вообще-то у меня много имён, я повторяю, мне приходится путешествовать и жить в разных местах, поэтому люди зовут меня так, как им представляется удобным. Обычно я называю себя Флорентийцем. Предвижу Ваш следующий вопрос: почему именно «Флорентиец». Наверное, я очень напоминаю жителя Флоренции — этого удивительного городка на севере Италии: такой же высокий, подтянутый с горячей кровью. И ещё, потому что я при необходимости совершаю чудеса и знаю семь языков.

— Чудеса?

Флорентиец оставил чай в стороне, а я всё ещё был не в состоянии отвязаться от печенья, вероятно, сделанного «по волшебному рецепту». Увидев моё изумлённое лицо, Флорентиец сказал:

— Я знаю, что Вы носите с собой Камень Жизни, который называется «талисманом», и который Вы получили в дар от близкого Вам человека.

Я съёжился, нащупал камень в кармане своего пиджака.

— Не бойтесь, — успокоил меня Флорентиец, — Достаньте свой камень и положите его на стол.

Я так и сделал.

— А теперь долго смотрите на него, — услышал я безмятежный голос своего собеседника.

Я заметил, как от талисмана начало исходить голубоватое свечение, затем он поменял свой цвет на фиолетовый, а внутри, как будто, поселилось маленькое солнце с бесконечным количеством лучей, от этого оттенок его стал немного теплее. Вдруг совсем неожиданно для меня от центра камня отделился небольшой сгусток энергии, словно свет, повисел некоторое время над поверхностью стола и скрылся в моём теле. После этого я почувствовал жар в сердце, но это была приятная волна. Наконец, мне удалось выйти из ступора, я встряхнул головой и спросил:

— Что это было?

— То, что Вы поймёте только спустя годы, Дмитрий. Душа камня и Ваша душа соединились, ибо в этом мире всё едино. Так же спустя годы Вы поймёте, что дух Вашей сестры Анны намного опытнее и старше Вашего духа, Дмитрий. Она поведёт Вас сквозь все преграды и препятствия, она станет путеводной звездою для Вас, держитесь за неё.

Я не совсем понял, что имел в виду Флорентиец, однако при упоминании об Анне во мне поселилась настоящая грусть, ибо мы расстались с нею давно, и я не мог видеть её сейчас рядом с собой. Как она выглядит, чем занимается, где живёт? Я не мог представить её, как бы ни пытался. Наверное, она превратилась в серьёзную даму с огненными глазами и заботливым характером.

— А где же Мари де Бовьер? Почему она не вышла к нам на чаепитие? — спросил я, чтобы предотвратить молчание.

— Она ведёт замкнутый образ жизни, ведь Мари тоже заинтересовалась Книгой Вечности.

— Мари хочет найти эту книгу?

— Мари ещё многое придётся осознать, она находится на самой первой ступени ученичества, поэтому тропа настоящих испытаний не для неё, ибо дух её не закалён, она слишком молода и может сломаться, ей предстоит пройти долгий путь подготовки.

— А я? Могу ли я отправиться на поиски Книги Вечности? Выдержу ли я эти испытания?

Флорентиец посмотрел на меня своими добродушными зелёными глазами, глаза были лучистыми, слишком светлыми для простого земного человека. Я запомнил его взгляд.

— Можно ли сомневаться в плане Бога? Вам неведомо, что Вы уже прошли долгий путь в прошлых воплощениях своей страждущей одинокой души, Вы были на грани Посвящения, и вот Вам даётся великий шанс из миллиардов шансов, чтобы преодолеть, наконец, ступень Мудрости, ибо Мудрость не вечна.

— Что же вечно?

Тёплая улыбка озарила его прекрасное лицо. Он сказал всего одно слово, но слово это я запомнил навсегда:

— Любовь.

При расставании Флорентиец добавил:

— Запомните, Дмитрий, что мы ещё встретимся, как и то, что Вы встретите сестру Анну.