Бесплатный фрагмент - Поменяться местами

I

В средних числах января, в понедельник, мистер Поль Бильтитюд, владелец торговой конторы, занимающийся оптовой торговлей колониальными товарами, сидел в своей уютной столовой, в Вест-борн-террас (улица Лондона). Он только что пообедал и теперь, с сигарой в руках, предавался своей обычной после обеденной дремоте.

Комната, оклеенная красными обоями и обставленная старинной мебелью из красного дерева, носила отпечаток старины и поражала своей безусловной симметрией и однообразием.

Вся обстановка, хотя и не дешевая, рассчитана была на удобство и прочность, и была вполне чужда всяким требованиям красоты и изящества. Портьеры и занавеси из дорогой тяжелой красной материи, длинный ряд стульев с высокими спинками, громадный неуклюжий буфет, зеркало, очень плохой кисти картины, большой обеденный стол, — вот все, что составляло обстановку комнаты. Ни одной красивой безделушки, ни одного украшения!

Мистеру Полю Бильтитюду недавно минуло пятьдесят лет. Однако он казался старше своих лет, благодаря своей почтенной, во всю голову, лысине и седым, нависшим на глаза бровям. Его высокий рост и тучная фигура придавали ему вид степенного, положительного человека. Он, казалось, должен был обладать твердой волей и настойчивым характером. Но при более внимательном взгляде можно было подметить некоторые черты лица, противоречащие первому впечатлению.

Мистер Бильтитюд сидел в своей хотя и не красивой, но уютной столовой, в кожаной качалке со стаканом вина перед собой. Несмотря на кажущееся спокойствие его позы, лицо его выражало какую-то тревогу.

При малейшем шуме в передней он приподнимался в своем кресле и бросал на дверь взгляд, полный ужаса и покорности судьбе. Но шум стихал, и мистер Бильтитюд снова погружался в задумчивость.

В чем же заключалась причина его волнения?

Причина была очень проста. В этот вечер сын его, Дик, должен был возвращаться в школу и старик с минуты на минуту ждал, что сын войдет прощаться с ним.

Конечно, беспокойство это при расставании с сыном может быть хорошей рекомендацией чувствительности отца. Однако в данном случае отец волновался не от горечи разлуки с сыном: старик был враг детских каникул (он даже написал несколько статей, доказывавших вред продолжительных праздников) и вообще человек был не с легким характером. Мотивы его беспокойства были совсем иные.

Мистер Бильтитюд как-то странно относился к детям вообще. Не понимая детей и не давая себе труда узнать их поближе, он смотрел на них, как на неизбежное зло. Он терпеть не мог, когда сын бывал у него и в конце праздников, положительно изнемогал от беспрестанного шума, возни, от бесконечных назойливых вопросов ребенка. Прекратить всего этого он никак не мог, и, вследствие этого, общество его сына становилось для него невыносимо. Всегда он с нетерпением ждал конца каникул. Прежде, при жизни матери, дети меньше надоедали ему. Мать, своим тактом и чутьем, всегда умела прекратить всякий шум, всякую навязчивость, прежде чем они успевали окончательно надоесть мистеру Бильтитюду. Но вот уже несколько лет, как она умерла, и отношения отца к сыну сделались очень натянутыми.

И так день отъезда сына настал. Мистер Бильтитюд, однако, должен был вынести неприятную для него сцену прощания. Он так не любил все эти сцены, что одно ожидание их лишило его возможности спокойно заснуть на полчаса после обеда, выпить с удовольствием свой кофе и покурить на свободе сигару.

Кроме ожидания неприятного прощания, мистера Бильтитюда мучила еще одна мысль:

«Вдруг в последнюю минуту случится что-нибудь неожиданное, что может отложить отъезд еще на несколько дней».

Неделю тому назад, Дик должен был ехать в школу. Но накануне было получено письмо от его учителя, доктора Гримстона, уведомлявшего, что снежные заносы заставили его продлить каникулы еще на неделю. Конечно, заносы могли повториться и теперь, и снова заставить мистера Бильтитюда прожить лишние дни под одной кровлей со своим bete noire.

Пока отец переживал все это, сидя в кресле, несчастный Дик стоял за дверью, не решаясь войти к отцу встревоженным и расстроенным: он хотел предстать пред ним молодцом, совершенно равнодушно возвращающимся в школу.

Однако на душе у него было нелегко. Его бледное лицо, его заплаканные глаза, ясно свидетельствовали о его горе. Он как бы замер у дверей столовой. Ему не хватало воздуху, в горле у него пересохло, ноги дрожали, и он должен был сознаться, что его положение было очень и очень плохо!

Дик исполнил только что очень неприятный обряд прощания со всем домом. Он уже обежал все комнаты и попрощался со всеми. Наверху в светлой, чистой детской он застал свою сердитую старую няню, которая сидела и работала перед камином. Няня была очень строга, а после смерти матери даже груба с ним и часто ему доставались порядочные такие пинки и толчки от нее.

Однако она смягчилась при расставании и предсказала ему, что он будет со временем настоящим джентльменом, если постарается покорить свой подчас дерзкий характер. Затем она пожелала ему быть первым учеником и приехать на следующие каникулы непременно с наградой в руках.

После прощания с няней он встретил на лестнице добродушную, толстую кухарку в ее неизменном коричневом платье с чистым воротничком. Она сказала ему весело: «Бог даст, мы не успеем оглянуться, как вы опять будете у нас, дорогой барин!» Дика не очень-то порадовала эта фраза: он знал, что она сказала лишь ему в утешение, что это просто facon de parler.

Простившись со своим маленьким братишкой Ролли и со старшей сестрой Варей, Дик спустился вниз и остановился перед дверьми столовой, где мы застали его.

Инстинктом он угадывал, что его отезд скорее приятен его отцу. Сознание этого равнодушия еще более усиливало его горечь при расставании с родным домом и он все еще стоял и не смел войти в столовую.

Оттягивать далее минуту прощания становилось невозможно. Дик, собравшись с духом, отворил дверь.

Какой теплой и уютной показалась ему эта комната! Пройдет четверть часа, отец по-прежнему будет сидеть здесь в тепле, а он, несчастный Дик, должен плестись в ненастье и грязь на противную станцию железной дороги!

«Ах, как приятно быть большим и не думать об уроках, о возвращении в школу, смело смотреть вперед и жить день за днем, неделю за неделей без страха приближения мрачного понедельника!» — думал Дик.

Старые люди сказали-бы ему, что даже у людей, сделавших из своей жизни лишь сплошной праздник, бывают дни хуже, чем мрачный понедельник для детей! Впрочем, вряд ли поверил-бы им Дик!

Лицо мистера Бильтитюда прояснилось. «А, вот и ты!» — сказал он с заметным удовольствием, желая по возможности сократить сцену прощания. «Что же делать, праздники не могут вечно длиться! (Благодаря Создателю, они не вечны). Итак, прощай, прощай, мой мальчик, будь умницей! А главное, помни — без шалостей! Беги скорее одеваться и не задерживай кэба!»

— Я его не задерживаю: Боулер не ходил еще за ним! — прошептал Дик.

— Как? Не ходил еще за кэбом? — вскричал отец с тревогой. — Боже мой, о чем думает этот человек? Ведь ты можешь опоздать на поезд! Наверное опоздаешь! Снова потерянный день! Итак уж из-за снега пробыл лишнюю неделю дома! Обо всем должен заботиться я, один лишь я! Позвони и прикажи Боулеру идти сию же минуту! Слышишь?

— Ведь это не моя вина, — проворчал Дик, не понимая из-за чего весь сыр-бор загорелся. — Боулер ушел уже за кэбом: я слышу, за ним затворяется дверь!

— Ну, хорошо, — сказал старик с большим спокойствием; — поцелуй меня, иди скорей прощаться с сестрой и помни, что у тебя нет лишнего времени.

— Я простился со всеми и совсем готов к отезду. Позвольте мне остаться здесь, пока не вернется Боулер.

Эта нерешительно выраженная просьба вызвана была скорее желанием полакомиться оставшимся на столе десертом, чем желанием побыть с отцом, который разрешил это очень неохотно.

— Конечно, если ты непременно хочешь, — останься! Только притвори дверь! Что ты стоишь на пороге? Не могу же я сидеть из-за тебя на сквозном ветру. Сядь к столу и сиди смирно, а главное не шуми!

Дик не отвечал ничего и с оскорбленным видом принялся за десерт.

Мистеру Бильтитюд было очень неприятно, что свидание с сыном продлилось больше, чем он хотел. Чувствуя невозможность сидеть молча, старик долго ничего не мог найти, что сказать сыну, с усердием занявшемуся фруктами и сластями.

Положение становилось просто неловким.

Тогда мистер Бильтитюд решился прибегнуть к самой лёгкой для него теме, — к выговорам, упрекам и угрозам.

— Перед твоим отъездом мне хотелось-бы переговорить с тобой, Дик. Я получил самую неудовлетворительную аттестацию о тебе за последний семестр. Прошу тебя избавить меня впредь от таких сюрпризов. Доктор Гримстон пишет мне, — вот, кстати, его письмо, — что ты пренебрегаешь своими хорошими способностями и служишь плохим примером для твоих товарищей! Да, ты слушай, что говорят тебе, а не обжирайся десертом! Не правда ли, какое приятное письмо для отца! Я посылаю тебя в дорогую школу, снабжаю тебя всем необходимым, плачу за тебя лишние деньги, лишь был-бы ты сыт, а ты всем этим пренебрегаешь и еще служишь плохим примером! В твои годы, ты совращаешь других с пути истинного! Теперь я считаю своим долгом предупредить тебя, что я написал доктору Гримстону письмо, говоря, как тяжело мне получать подобные о тебе отзывы и уполномочивая его при первой твоей шалости поступить с тобой строже и даже прибегнуть к розгам. Итак, для твоей же пользы советую тебе быть поосторожнее.

Вся эта тирада, грозная сама по себе, не произвела сильного впечатления на Дика. Он слышал все это уже несколько раз и даже немного попривык к этим угрозам.

Однако он, занимавшихся все время миндалем да изюмом, бросил это занятие и, откинувшись на задок кресла, задумался о своей несчастной доле с таким унынием и горечью, какие понятны только тем, кто на себе испытал неудачи школьной жизни. Те же, которые могут вспомнить свое время в школе лишь как непрерывный ряд успехов, те не поймут этого унылого ожесточения. И благо им будет!

Дик сидел, прислушиваясь к мрачным из черного мрамора часам, которые своим несмолкаемым тик-так неумолимо отсчитывали последние минуты счастливых праздников и приближения рокового отъезда.

Взгляд его упал на забытую на каминной доске завядшую лавровую ветку. Она напомнила ему приезд домой, веселый канун Рождества, когда они, возвратившись с покупками, украшали комнаты. Вспомнился и обед в день Рождества. Он сидел здесь же, на этом же месте. Но, Боже мой, какая разница! Теперь и тогда! Как жаль, что эти четыре недели он не веселился так, как мог бы веселиться! Зачем он мало дорожил счастливыми днями каникул…

В это время наверху его сестра заиграла арию из «Пиратов».

Опять воспоминание! Этот год ему удалось побывать в опере (тайком от отца, не одобряющего подобных развлечений). Теперь, под влиянием музыки, вся опера прошла снова перед его глазами и, проникнув прямо в сердце, еще увеличивала его грусть. Когда-то снова он будет в театре? Долго, долго еще до этого счастливого дня.

Дик совсем замечтался, но вдруг резкий нетерпеливый голос отца вернул его к действительности.

— Как страшно долго ходит Боулер за кэбом. Это скучно!

Дик, оскорбленный до глубины души этим восклицанием, сильно вздохнул. Но этот вздох был принят очень плохо.

— Я желаю, сэр, — холодно сказал мистер Бильтитюд, — чтобы вы отучились так громко дышать. Эта привычка раздражает очень многих, в том числе и меня. Чтоб я не слышал больше подобных вздохов! Да не тряси, ради Бога, стол! Что за манера у тебя! Удивляюсь, как ты не научился до сих пор сидеть за столом, как подобает джентльмену!

Дик пробормотал что-то в роде извинения, и, собравшись с духом, стал говорить отцу про свои маленькие нужды.

— Папа, не можете ли вы дать мне с собой немного карманных денег!

Мистер Бильтитюд с ужасом посмотрел на сына, как будто тот просил чего-нибудь необычайного.

— Карманных денег? — переспросил он с расстановкой; — зачем они тебе? Ведь бабушка подарила тебе фунт стерлингов на елку? Да я дал тебе 10 шиллингов! Куда ты девал их?

— Я уже истратил их, папа. Мне с собой нужны деньги. Прежде вы всегда давали мне.

— Тебе давать деньги положительно не стоит: сейчас же растратишь все!

— Я не истрачу все деньги сразу. Мне нужно иметь их с собой для того, чтобы класть по воскресеньям в церковную кружку (у нас принято жертвовать на бедных). Кроме того, надо же заплатить за кэб!

— Относительно кэба, ты сам знаешь, Боулер имеет раз и навсегда мои инструкции: он всегда платит вперед за твой проезд. Впрочем, я согласен, что тебе нужны карманные деньги. Ах, как дорого ты мне стоишь и без этих прибавок! Это один Бог знает!

С этими словами он вытащил полную горсть серебра и золота и с умыслом рассыпал блестящие монеты по столу.

Глаза Дика заблестели при виде такого количества денег. Он на минуту забыл даже тоску предстоящего отъезда и мысль о почете и значении в классе, которые он приобрел бы, владея хоть несколькими фунтами из всей этой блестящей массы, как молния пролетела в его голове.

Если бы эта сумма была в его распоряжении, какое это было бы счастье! Сколько лакомств, сколько друзей было бы. Сам Типпинг никогда не приезжал в школу с таким богатством!

Между тем мистер Бильтитюд, тщательно отобрав один флорин, два шиллинга и двенадцать пенсов, швырнул их сыну (2р. 50 к. на наши деньги).

Дик посмотрел на деньги с нескрываемым презрением.

— Эта сумма еще слишком велика для такого юнца, как ты! — заметил отец. — Не трать денег попусту и не покупай разной дряни. Когда же в конце семестра тебе понадобятся деньги, — напиши. Да напиши, смотри, обстоятельно, на что истратишь ты эту сумму. Я понимаю сам, тебе надо иметь немного денег.

Дик хотел было попросить еще немного, но не посмел. Он неохотно сунул деньги в портмоне.

Там он увидел маленький сверток, о существовании которого он совсем забыл, и после некоторого колебания развернул его.

— Я забыл совсем, папа, — заговорил он с одушевлением. — Могу я взять это с собой? Я не хотел взять в школу без вашего позволения!

— Что еще такое там? Что еще надо брать тебе с собой в школу? — резко спросил отец.

— Ведь это только тот камень, который дядя Дюк привез маме из Индии. Кажется, он называется «Погода-камень» или что-то в этом роде!

— «Погода-камень?» Это скорее «Гаруда-камень!» Интересно знать, как он мог попасть к тебе? Наверно, рылся у меня в ящиках! Сколько раз запрещал я тебе входить без меня в мой кабинет!

— Право, я не входил к вам и не думал рыться в ваших ящиках! Камень нашел я где-то в гостиной, и Варя сказала, что я мог бы взять его с собой, если вы ничего не будете иметь против. Она уверила меня, что он вам совсем не нужен.

— Варя не имела права говорить, что-нибудь подобное. Почем может она знать, нужен ли мне камень или нет!

— Так могу я взять с собой? Правда, папа, позвольте мне его! Зачем он вам? — настаивал Дик.

— Конечно нельзя! Что только ты выдумаешь? Тебе-то он на что? Какая страсть набирать в школу всякую дрянь!

Дик очень неохотно повиновался отцу, и передал ему невзрачную, маленькую, четырех-угольную дощечку из серовато-зеленого камня. На ней еле заметны были следы каких-то таинственных букв или каких-то символов. В одном углу была просверлена маленькая дырочка. Камешек этот казался таким мизерным, таким ничтожным!

Мистер Бильтитюд и не подозревал, какую силу, какое могущество держит он в руках!

К несчастью, никто не мог предостеречь почтенного коммерсанта, чтобы он был осторожнее с этим камнем из Индии, из этой страны талисманов и амулетов… Никто не мог предупредить старика, что эта невзрачная вещица, может быть, заключает в себе силу талисмана, силу творить чудеса.

Впрочем, можно было бы предположить, зная мистера Бильтитюда, зная его рассудительность и недоверчивость, что он отнесся бы к этому предупреждению лишь как к простой выдумке праздного суеверия.

II

Мистер Бильтитюд надел очки и, внимательно рассмотрев камень, снова спросил Дика, для чего он ему нужен.

Для Дика камень этот составлял просто драгоценность. Во-первых, он будет показывать его во время уроков, — это составит отличное развлечение в классе. Во-вторых, он может выдумывать целые легенды, связанные с этой индийской вещицей, — опять занятия на несколько вечеров. В третьих, когда Гаруда-камень надоест ему, он может променять его на что-нибудь другое… Как же не дорожить этой вещицей из далекой Индии!

Все эти мысли, одна за другой, промелькнули в голове Дика, но высказать их вслух он не решился и только очень невнятно пробормотал:

— О, я не знаю, зачем он мне! Только я страшно-бы хотел взять его с собой. Позвольте, папа, не отказывайте мне в этом!

— Как-бы ты ни просил, я не позволю. Камень этот нужно сохранить хоть из одного того, что это подарок дяди Мармадюка! Я думаю, ты знаешь, что дядя не очень-то был щедрый на подарки!

Зятем своим Мистер Бильтитюд не мог гордиться. Мармадюк Парафин, брат покойной миссис Бильтитюд, человек очень благообразный с вкрадчивыми манерами, был далеко не из удачных. Пространствовав по многим городам Англии, он, наконец, очутился в Индии, в Бомбее, в качестве агента одной из манчестерских фирм. Вскоре он был замешан в какую-то некрасивую историю. Это обстоятельство лишило его сравнительно хорошего места, и он вынужден был вернуться в Англию.

В подарок сестре он привез этот маленький камешек, который стоил гораздо дешевле всех безделушек, всех лакированных ящиков, обыкновенно вывозимых из Индии в подарок своим европейским друзьям.

Это маленькое внимание, так приятное всем, было очень оценено Мистером Бильтитюдом, и он помог зятю стать снова на ноги. Однако Мармадюк недолго бывал в доме у зятя: он снова попался в еще худших проделках и ему было отказано в дому.

С тех пор по временам доходили слухи о его новых проделках, и еще недавно зять его слышал, что он занимается не совсем-то добросовестной спекуляцией, рассчитанной на доверчивость неопытных людей.

— Папа, может быть, это какой-нибудь талисман? Ведь это очень возможно! — рискнул Дик спросить отца.

— Я не слышал ничего подобного про этот камень! Как мог прийти тебе в голову такой нелепый вопрос?

— Я, право, не знаю, — отвечал Дик. — Варя слышала, как дядя Дюк говорил маме что-то такое про камень. Право, может быть, этот камень и есть один из талисманов, описанных Вальтер-Скоттом. Может быть, он вылечивает от всех болезней. Хотя я раз пробовал, будучи больным краснухой, прикладывать его к телу, — он не помог.

— Но он мог не помочь от того, что я не умел воспользоваться им! Дайте мне его с собой и я постараюсь открыть, в чем заключается его чудодейственная сила.

— Я думаю, что тебе ничего не удастся открыть, так как камень останется у меня. Я сам, когда будет время, может быть, догадаюсь, в чем заключается его сила, — сухо возразил отец. — А, вот и кэб! — продолжал он, услышав стук приближающегося экипажа.

Дик так и замер от горя. Отчаяние вдруг придало ему решительности и у него как-то сорвалось с губ его заветное желание.

— Папа, — проговорил он, приближаясь к отцу, — мне очень-бы хотелось серьезно поговорить с вами и попросить вас кое о чем! Можно?

— Что тебе нужно? Говори скорей: у тебя и так слишком мало времени.

— Вот что, папа: позволь мне по окончании семестра совсем покинуть школу Гримстона!

Мистер Бильтитюд с недоверием и со злостью посмотрел на него.

— Оставить школу доктора Гримстона? Прошу тебя, прежде всего, говоря о твоем воспитателе, не пропускать его титула, — проговорил он тихо, но серьезным тоном. — Это почему же? Ваша школа — прекрасное учреждение. Я никогда не видел так хорошо, так толково составленную программу, как ваша. К тому же мой друг Бэнгль, Сэр Веньямин Бэнгль, член училищного совета, человек близко стоящий к школьному делу, настойчиво рекомендовал мне именно вашу школу. Он говорит, что поместил бы туда своего сына, если бы раньше еще не отдал бы его в Эттон. … Я за тебя вношу не одну только общеобязательную плату, а прибавляю лишнее за уроки танцев и за улучшение пищи за завтраком. Ты всегда ведь получаешь лишнюю порцию мяса! Ты так удивил меня своей просьбой, что я положительно уверен в одном: ты сам не понимаешь, что ты хочешь!

— Я хотел бы поступить к Мальборо, к Гаррову, всюду одним словом, лишь бы выйти из противной нашей школы. — пробормотал Дик. — Ведь Джолланд поступает к Гаррову (Джолланд это один из моих товарищей по школе Гримстона,… виноват, доктора Гримстона, я хотел сказать!). Вы вот верите Сэру-Бэнгль, а он — то он куда может знать, хорошо ли, дурно ли у нас! Ведь он не был в нашей школе! Правда, доктор Гримстон очень хорош со своими любимцами, но меня он ненавидит и преследует на каждом шагу! К тому же я со многими товарищами не в ладах. Они постоянно дерутся и жизнь моя в школе — сущая каторга! Позвольте уйти мне оттуда! Я согласен даже поступить хоть в приходскую школу! Впрочем, вы можете пригласить мне учителей на дом! Это будет лучше всего! Отец Джона Твитерлей, например, решил, что он дома окончит свой курс!

— Ты говоришь такие глупости и нелепости, что мне не стоило бы отвечать на них, — сказал сердито мистер Бильтитюд. — Знай, раз навсегда, что этому не бывать! Я очень плохого мнения о приходских училищах! Слава Богу, мои средства позволяют учить моего сына в лучших школах, чем приходская! Что же касается домашнего учителя, так это чистейший абсурд! Ты должен навсегда отказаться от всех твоих нелепых планов и оставаться в Кричтон-Гаузе до тех пор, пока я сочту это нужным. Вот и дело с концом!

При таком исходе его просьбы, Дик неудержимо зарыдал. Мистер Бильтитюд просто не переносил слез. Ему не хотелось говорить с сыном слишком строго и, видя его слезы, он попытался путем логических доводов доказать Дику всю неосновательность его желаний.

Он начал восхвалять все достоинства и преимущества школы доктора, стал хвалить учителей и их способы преподавания. В конце концов, он даже увлекся своим собственным красноречием.

— Ну, перестань плакать, успокойся, — заговорил он примирительным тоном. — Ведь все школьники жалуются на притеснения, на разные обиды в школе. Это самая обыденная вещь! Однако люди в моем положении должны воспитывать своих сыновей, вопреки этим раздраженным жалобам, в тех же самых школах! Все эти маленькие неприятности неизбежны в юности и ты, мой мальчик, когда вырастешь, вступишь в свет и будешь иметь настоящее горе, ты назовешь себя глупым птенцом за твою теперешнюю воркотню и жалобу. Увидишь, ты покажешься себе смешным и не заслуживающим сожаления. Вспомнишь тогда свои игры, свои развлечения и твоя теперешняя жизнь покажется тебе самым счастливым и беззаботным временем!

— Ну, уж извините меня, папа, а я вряд ли когда-нибудь найду свою теперешнюю жизнь счастливой. От души хотелось бы мне испытать что-нибудь более веселое, более счастливое, чем теперь! — воскликнул с горечью в голосе Дик. — Вы, может быть, и были счастливы в школе, я согласен, но чтобы вы пожелали снова сделаться мальчиком и идти к доктору Гримстону, я положительно не верю!

Такой ответ поставил старика в тупик. Однако он не мог промолчать на это и потому, откинувшись назад в своем кресле, он начал очень внушительно и твердо:

— Ты можешь мне не верить, однако я утверждаю, что я, старик, которому ты так завидуешь, я был бы счастлив, если бы мог сделаться таким точно мальчиком, как ты. Право, я не откажусь даже снова идти в школу, снова приняться за книги и снова поиграть в ваши славные детские игры! Уверяю тебя!

Только что он произнес эти слова, как почувствовал нервную дрожь, сопровождаемую каким-то странным сжиманием и сеживанием. Ему показалось, что кресло становится все больше и больше, все шире и шире.

Мистер Бильтитюд удивился было этому странному ощущению, но, придав ему значение простой фантазии, продолжал как ни в чем не бывало:

— Да, я желал бы этого превращения, мой мальчик. Да что говорить про это, ведь это желание неосуществимо! Высказывая мое искреннее желание, я хотел доказать тебе, что говорю не на ветер. Я уже старик, ты же еще маленький мальчик… Это так и… Что смешного нашел ты в моих словах?

Дик, стоявший несколько минут неподвижно, с разинутым от удивления ртом, разразился вдруг страшным, истерическим смехом. Видимо он крепился, но далее сдерживаться не мог.

Этот смех страшно взбесил Мистера Бильтитюда и он с преувеличенным достоинством продолжал:

— Насколько я помню, я ничего смешного не рассказывал! Скажи на милость, что же забавляет тебя в такой мере?

— Конечно, вы ничего не сказали смешного. Да не в словах тут дело! Разве вы сами ничего не замечаете? — сквозь смех спросил Дик.

— Отлично! Так вы вот как относитесь к словам вашего отца! — Проговорил Мистер Бильтитюд с сердцем. — Я доставляю себе труд, даю тебе советы, а ты ничего не находишь лучшего, как бестолково и бесстыдно смеяться! Сейчас же поезжай на вокзал. Я положительно не знаю, что мне с тобой делать! Ты всегда был и всегда останешься, кажется, маленьким невежей и нахалом. Ступай вон из моей комнаты!

Однако Дик и не тронулся даже с места, чтобы исполнить это грозное приказание отца. Он стоял, дрожа от неудержимого смеха, между тем как мистер Бильтитюд, вытянувшись, сидел в своем кресле, стараясь осилить свое все возрастающее негодование и раздражение.

Наконец он потерял всякое терпение и очень холодно сказал сыну.

— Надеюсь, вы достаточно нахохотались, сэр, и будете иметь возможность объяснить ваш нахальный смех!

Дик, сконфуженный отцом, делал страшные усилия, чтобы преодолеть свой смех, и только с трудом прерывающимся голосом мог ответить ему.

— Разве вы все еще не понимаете причины моего смеха? Однако, это странно. Пойдите, посмотритесь в зеркало! Вы сами не будете в состоянии удержаться от хохота!

Мистер Бильтитюд как-то нехотя подошел к зеркалу.

Едва он увидел свое изображение в зеркале, как с ужасом отскочил от него. Затем снова приблизился к зеркалу и снова отпрянул назад!

— Нет, этого быть не может! Это ужасно! — прошептал он.

Старик, приближаясь к зеркалу, ожидал увидеть свое здоровое, несколько полное тело и вдруг видит отражение фигурки своего сына Дика… — Это невозможно! Не мог же он, мистер Бильтитюд, сделаться невидимкой, не отражающейся в зеркале. — Положительно фигура Дика шевелится, когда он шевелится. Оборачивается, копирует всякое движение мистера Бильтитюда.

Он быстро обернулся, — мальчик сидел совершенно спокойно и в стороне от зеркала. Стало быть, это не Дик там, в зеркале. Где же изображение самого старика?

Он подошел к сыну и сердито закричал с подозрительностью.

— Наверно, ты выкинул одну из твоих глупых штук с этим зеркалом! Что ты с ним сделал?

— Что же мог я сделать с ним? — резонно возразил Дик.

— Ну, тогда скажи, видишь ли ты какую-нибудь перемену во мне? Скажи мне прямо, откровенно, лучше уж узнать все!

— Конечно, вы страшно изменились. Вы изменились в конец… Хотя это очень странно, но, впрочем, посмотрите сами, — ответил Дик, подойдя к зеркалу и становясь рядом со своим ошеломленным отцом.

— Неправда ли ха-ха-ха… Ведь мы как близнецы, — продолжал он, заливаясь страшным хохотом.

Действительно в зеркале отражались два маленькие мальчика, оба краснощекие, оба рыжеволосые, оба одетые совершенно одинаково в широкие эстонские курточки с громадными белыми воротничками.

Единственная разница между ними была та, что одно лицо так и сияло радостью и весельем, а другое было грустно и носило отпечаток страха и смущения.

— Дик, что это значит? Кто осмелился позволить себе такие вольности со мною?

— Я, право, не знаю. Это, во всяком случае, не я! — прошептал Дик. — Мне кажется, вы сами с собой сделали все это!

— Я сам? Ну, возможно ли, чтобы я сам с собой сыграл такую ужасную шутку! — с негодованием возразил мистер Бильтитюд. — Это, наверное, какое-нибудь плутовство, какая-нибудь гнусная интрига! Самое худшее это то, что я не знаю, кто я такой! Дик, кем сделался я теперь? Не знаешь ли хоть ты?

— Конечно, вы не можете быть мною, потому что… Потому что вот я сам! — заговорил Дик с авторитетом. — Вы не можете быть вами самими… Это слишком очевидно! Однако вы должны же быть кем-нибудь!? Не правда ли?

— Конечно, я должен быть кем-нибудь! Что за вопрос! — ответил с сердцем отец. — Сам я не знаю, кто я теперь, а между тем чувствую и рассуждаю, как и всегда! Скажи мне, когда ты впервые заметил перемену во мне? Видел ли ты, что со мною делалось?

— Это сделалось сразу! Вы тогда говорили про школу Гримстона! Только что вы высказали желание… Постойте! Я догадался, кто это сделал! Это чудо сотворил индийский камень! Ну, конечно, он!

— Камень? Какой камень? Я ничего не понимаю, что ты говоришь?

— Конечно, все совершил Гаруда-камень! Вы и до сих пор держите его в руках! Разве вы не видите? Да это настоящий талисман! Ах, как весело!

— Что я такое сделал или сказал, чтобы придать ему сверх естественную силу? Да, наконец, все это очевидно абсурд. Как могут в нынешнее время, существовать какие бы то ни было талисманы? Не правда ли, это невозможно! — протестовал мистер Бильтитюд.

— Хорошо! Тогда что же случилось с вами? Верно то, что вы перестали быть вами самими! Кто же сделал это, — горячился Дик.

— Конечно, я держал этот проклятый камень, — вот он! Каким же образом мог он превратить меня в мальчика?

— Знаю, знаю! — радостно закричал Дик. — Разве вы не помните? Вы сказали, что хотели быть таким же, как я — и вот вы — две капли воды, как я! Вот так штука! Вот весело-то! Однако, в таком виде вы не можете заниматься вашими торговыми делами! Знаете что? Поедемте вместе к Гримстону, и тогда вы увидите, как хорошо у него! Мне очень бы хотелось вместе с вами быть в школе! Воображаю себе, какую рожу скорчит наш Грим, когда увидит нас обоих! Право, поедемте в Кричтон-Гауз.

— Какую чепуху несешь ты, Дик, — сказал с укоризной мистер Бильтитюд. — Ну, подумай сам, что буду я, в мои годы, делать там? Говорят тебе, внутри я остался тем же, каким был раньше! Тело мое только как-то уменьшилось, высохло что ли, и я сделался худеньким, несчастненьким мальчишкой, вот и все! Ты не можешь вообразить себе, какой вред принесет все это моим делам… Бога ради, зачем принес ты сюда этот несчастный камень? Видишь сам, сколько причинил ты мне зла! Понимаешь ли ты, в каком затруднительном положении нахожусь я теперь?

— Зачем же вы выразили ваше желание Гаруду-камню? — возразил Дик.

— Желание? Да кто тебе сказал, что я действительно этого желал! Очевидно, вся суть тут в камне! Стоит только взять его в руку и высказать громко какое-нибудь желание, — вот и все! В этом-то заключается весь фокус! А, отлично, отлично! Этим свойством камня я снова воспользуюсь, приказав ему превратить меня снова в меня самого! Я уверен, что мне это удастся вполне, и я хорошо посмеюсь потом над моей метаморфозой!

Он взял камень в руку и твердо проговорил:

— Я хочу снова быть самим собой! Я хочу снова сделаться таким человеком, каким был пять минут тому назад! Я хочу, чтобы все случившееся не оставило ни малейшего следа!

Он продолжал повторять свои желания до тех пор, пока не раскраснелся от напряжения. Мистер Бильтитюд повторял эти слова, принимая различный позы, разнообразя все возможные условия: он держал камень в правой и в левой руке, стоял, сидел, ходил, одним словом, повторял их во все возможных условиях. Камень оставался ничтожной, без всякого чудесного действия вещицей, сам же Бильтитюд краснощеким, рассерженным мальчишкой, как и был.

— Однако, мне кажется, что дьявольская власть этого талисмана исчезла но чьему-то велению, — пробормотал он смущенным и оробевшим голосом. — Я никак не могу заставить его снова совершать чудеса!

— Может быть, это такой талисман, который исполняешь желание один только раз, заметил Дик, предававшийся все это время самому несимпатичному веселью. — Вы ведь выразили свое желание, и… ведь оно исполнилось! Не правда ли?

— Черт знает что такое! — проворчал несчастный отец. — Что же делать мне теперь! Да посоветуй же, ради Бога, хоть что-нибудь! Как не стыдно тебе стоять тут и зубоскалить все время самым неприличным образом. Я удивляюсь, что ты не сознаешь всего ужаса моего положения! Подумай только, вдруг войдет твоя сестра или, что еще хуже, кто-нибудь из слуг и увидят меня в таком положении! Что тогда?

Одна эта мысль привела Дика в такой восторг, что он снова прыснул от смеха.

— Позвольте, правда, позвать их сюда: вот будут смеяться, когда узнают в чем дело! — весело проговорил мальчик и кинулся к звонку чтобы позвать кого-нибудь.

— Посмей только дотронуться до звонка, — взвизгнул от злости мистер Бильтитюд. — Знай, что никто не должен видеть меня в таком положении. Ну, зачем твой дядя такая скотина! Привез этот проклятый камень! Никогда в жизни ничего подобного я не слышал, а тут сам так жестоко попался в неудобное положение! Как быть? Позвать доктора Бустар да? Может быть, он поможет! Да нет, нельзя! Он сейчас же разболтает повсюду, и весь город будет говорить только обо мне, об этом проклятом превращении! Ах, какое ужасное положение! Я, право, с ума сойду, если кто-нибудь не избавит меня от этого очарования!

Он зашагал по комнате в страшно-нервном беспокойстве. Мозг его был как-бы в огне. Однако, немного успокоившись, он стал сознательнее относиться к совершившейся ситуации. Луч надежды промелькнул перед ним. Несмотря на всю фантастичность и, кажущуюся в наш положительный век, невозможность всяких талисманов, он должен был допустить, что в Гаруде-камне заключается что-то таинственное, могучее. Также ясно ему стало, что капризный талисман окончательно перестал действовать в его руках. Но это, ведь, не доказывает еще, что он потерял всю свою чудодейственную силу. Может быть, он снова совершить чудо по приказанию кого-нибудь другого. Во всяком случае, проба ничего испортить не может.

Дик стоял перед отцом с сильно блестевшими от восторга глазами: ясно было, что мальчик глубоко верил могуществу талисмана.

— Папа, дай мне камень, позволь и мне попробовать, — умолял Дик отца.

— Возьми, возьми, дитя мое, — сказал мистер Бильтитюд своим обычным тоном, который сильно противоречил его теперешней маленькой фигурке. — Возьми его и пожелай, чтобы твой старый отец сделался бы снова самим собой.

Дик взял камень и задумчиво стоял несколько минут, в течение которых отец его сгорал от нетерпения.

— Что же не действует? — печально прошептал он, видя что еще все остается по-прежнему мальчишкой.

— Не знаю, я еще не высказал своего желания, — возразил Дик.

— Что же медлишь ты! Действуй поскорее! — заторопился старик-мальчик. — Как будто ты сам не знаешь, что терять время очень опасно, терять теперь, когда каждая минута дорога: ведь вот, вот Боулер войдет с докладом, что твой кэб уже готов. К тому же, надеюсь, я сохранил свой отцовский авторитет, хотя и нахожусь в этом дурацком положении. Я, как отец, приказываю тебе повиноваться мне!

— Ну, конечно, ты прав, ты, бесспорно, можешь сохранить весь свой авторитет! — хладнокровно возразил Дик.

— В таком случае делай, что тебе приказывают! Я совсем не хочу быть посмешищем всего города! Разве ты не видишь, что надо действовать без всяких промедлений!

— Конечно, я все это превосходно понимаю, — отвечал Дик, который все это время сидел задумчиво у стола; — я вижу всю опасность вашего положения и через минуту сделаю так, что никто не догадается о происшедшей здесь перемене!

— Вот это хорошо! Так всегда должен поступать порядочный, любящий своего отца мальчик! Я всегда находил, что у тебя золотое сердце! Торопись, торопись мое дитя!

— Если снова вы сделаетесь самим собою, я думаю, все пойдет по старому? — спросил Дик.

— Да! Я надеюсь, по крайней мере!

— Так вы останетесь здесь, в теплой столовой, а я поеду к Гримстону?

— Разумеется, не оставаться же тебе здесь! Не задавай пустых вопросов теперь, когда каждое мгновение дорого для меня. Нас могут застать, повторяю тебе.

— Если все пойдет по-старому, глупым я буду, если пожелаю это, — заметил Дик как бы про себя.

— Послушай, Дик, ты меня мучишь своей проволочкой! Перестань болтать и делай то, что ты хотел!

— Успокойся, пожалуйста, и не торопись. Я еще успею сделать то, чего действительно мне хочется, — ответил мальчик каким-то особенным тоном.

Мистер Бильтитюд, пораженный выражением лица своего сына, вдруг испугался и резко спросил его:

— Чего же ты хочешь?

— Что я хочу? Это мое уж дело! Вы вот захотели сделаться мальчиком! Ведь вы желали этого?

— И не думал даже желать, а сказал это только так себе, чтобы доказать тебе, как высоко ценю я юношеские годы и прекрасную школу доктора Гримстона! — ответил отец.

— Не правда ли, камень не мог, ведь, знать ваше истинное желание! Вы высказали его, — талисман превратил вас в мальчика и этим исполнил ваше желание! Теперь же, если я пожелаю быть, таким как вы были раньше, перед тем как взяли камень, все будет исправлено, и никто не заподозрит о вашем превращении. Кажется, я говорю вполне основательно и справедливо?

— Да ты в уме ли? — вскричал мистер Бильтитюд, возмущенный этим предположением. — Зачем же этого желаешь? Это будет еще хуже!

— Не думаю, чтобы это было хуже, — упрямо возразил мальчик. — Тогда, по крайней мере, никто ничего не узнает!

— Ах, какой ты болван! Я толкую, толкую тебе, а ты никак не можешь понять! — Ведь если это будет так, как ты говоришь, — то мы с тобой переменимся только внешностью, духом же я буду по-прежнему старик, ты же — все тем же маленьким глупым мальчиком, как и сейчас. Пойми, я совсем не этого хочу. Больше даже! Я запрещаю тебе, и думать даже об этом!

Мистер Бильтитюд так и кипел негодованием на сына.

— Отдай камень сейчас же! Я не могу доверить тебе после всего этого такой талисман, как Гаруда-камень, — продолжал разгоряченный отец!

— К несчастью, я не могу исполнить вашего приказания, — заявил Дик. — Вы уже исполнили ваше желание, позвольте теперь исполнить и мое! Кажется, я тоже имею некоторое право иметь мои желания!

— Ах, бездельник ты эдакий! Урод! — кричал мистер Бильтитюд. — Ты смеешь тягаться со мной, твоим отцом! Я приказываю тебе отдать мне камень! Чтобы сию же минуту он был у меня!

Говоря это, он быстро подошел к сыну и хотел отнять у него Гаруду-камень.

Однако Дик был проворнее. Он моментально схватил камень со стола и, заложив руку с талисманом за спину, храбро выжидал отца.

Он вытянул даже свободную руку, как бы защищаясь от нападения.

— Послушайте, не заставьте меня забыть, что вы мой отец! Не заставьте меня ударить вас, — прошипел Дик. — Несмотря на все случившееся, вы все-таки мой отец. Предупреждаю вас, не мешайте мне делать с камнем все что захочу, иначе я, право, вынужден буду наказать вас за вмешательство в мои дела!

Мистер Бильтитюд в ужасе отскочил назад. Он, к несчастию, видел, что совершенно равен по силе со своим возмутившимся против него сыном: несколько минут они стояли друг перед другом, как бойцы, стараясь предугадать намерение противника.

Вдруг Дик выпрямился и громко крикнул отцу:

— Не смей стоять мне поперек дороги! Ступай прочь!

С этими словами он оттолкнул своего отца и быстро заговорил, держа все еще Гаруду-камень в руке:

— Я желаю сделаться таким, как был мой отец минут десять тому назад!

Как только произнес он эти слова, мистер Бильтитюд к ужасу своему увидел, что его непокорный сын стал быстро расти, расти, стал раздуваться, как лягушка знаменитой басни, все шире и шире, пока не сделался верной копией своего отца.

Превращенный Дик, в бешеной радости, стал скакать и прыгать вокруг стола, что сильно не шло к его только что приобретенному тучному телу.

— Вот так камень! — кричал Дик, — он по-прежнему велик и могуществен! Пусть смотрят теперь на нас, не бойтесь, — не узнают!

Затем он бросился в кресло, задыхаясь от сильного хохота: так понравилась ему его не совсем-то красивая выходка с его опечаленным отцом.

Несчастный мистер Бильтитюд тем временем предавался бессильной ярости и отчаянию. Его обманул и перехитрил его собственный сын! Это ужасно! Он не сразу мог овладеть своими чувствами и только спустя некоторое время мог проговорить:

— Хорошо, ты перехитрил меня! Но подумай сам, какую кашу ты заварил теперь. Мы оба находимся в фальшивом положении. Конечно, ты пока очень доволен, но как же ты поедешь в Кричтон-Гауз?

— Да я и не думаю ехать туда! Я в этом уверен, как в том, что говорю теперь с вами! — заявил с уверенностью Дик.

— Однако я намерен отправить тебя в школу, конечно, если доктор Гримстон согласиться держать тебя в этом виде!

Говоря, таким образом, мистер Бильтитюд немного хитрил. На самом же деле, он и не думал даже хотеть, чтобы сын, в его теперешнем виде, был в школе. Говорил он так с целью запугать его. У него был готов уже план снова испробовать могущество талисмана. Можно было бы доверить его старому слуге, Боулеру, который по своей преданности не откажется исправить все зло.

Однако угроза эта не запугала Дика, а только ожесточила его.

Под ее влиянием он решился на шаг, который, может быть, и не посмел-бы совершить без нее.

— А! Вы хотите послать меня в школу? — сказал он; — я, пожалуй, должен буду удивить вас, заметив, что положение вещей изменилось в конец!

— Конечно, все совершенно изменилось, благодаря моему безумию и твоей злой хитрости, — проговорил мистер Бильтитюд, — но два, три слова с моей стороны, — и все…

— Мне кажется, что двух-трех слов будет далеко недостаточно для объяснения всею случившегося! Впрочем, когда вы приедете к Гримстону, попробуйте объяснить ему, если хотите! — сказал Дик.

— Когда я приеду к Гримстону? Я ничего не понимаю! Когда я приеду? Что ты этим хочешь сказать? — пробормотал несчастный.

— Видите ли, — объяснил Дик, — нам вдвоем возвращаться в школу нельзя, потому что все ученики будут смеяться над нами! Так как теперь мне надо ехать к Гримстону, то лучше всего поехать вам. К тому же вы сильно расхваливаете эту школу — посмотрите поближе и попробуйте. Вряд ли она понравится вам!

— Ни за что на свете я не поеду туда! Я не двинусь из этой комнаты ни на шаг! Не советую тебе пытаться удалить меня!

Как раз в это время шум приближающегося экипажа еще раз раздался на улице. На этот раз кэб остановился у подъезда, и порывистый звонок гулко раздался в тишине. Долго ожидаемый кэб, наконец, приехал.

— Послушай, тебе нельзя терять ни минуты, пора ехать к Гримстону, ступай одеваться, — сказал Дик.

Мистер Бильтитюд попытался было все обратить в шутку. Он засмеялся тяжелым смехом.

— Ха, ха, ха… Вы ловко поддели вашего бедного отца. Вы доказали ему, что он был не прав! Ну, хорошо, хорошо, я согласен, я сказал более, нежели хотел! Однако, довольно. Не надо слишком долго шутить. Помиримся, и давай вместе подумаем, как бы нам вывернуться.

Однако Дик, греясь у камина, серьезно продолжал, копируя манеру своего отца.

— Ведь ты возвращаешься в превосходную школу, где найдешь совсем домашнюю обстановку! Тебе еще раз придется принять участие в играх, и занятиях счастливого детства. Скажите, когда вы были мальчиком, играли ли вы в лапту? Превосходная игра, — рекомендую! Ты встретишь там премилых товарищей, которые примут тебя с распростертыми объятиями, если ты, конечно, не очень-то будешь важничать!

— Ну, теперь прощай, мой мальчик, — продолжал Дик, — да хранит тебя Господь!

Мистер Бильтитюд стоял пораженный, слушая с ужасом эти заносчивые слова. До сих пор он не верил еще, что сын говорит совершенно серьезно. Не успел он еще ответить, как дверь отворилась и на пороге показался Боулер, обратившийся с докладом к Дику, сделавшемуся теперь мистером Бильтитюдом:

— Простите, сэр, что так долго не приводил кэба: это была нелегкая задача найти кэб в такую ночь! Однако, все вещи уже собраны и вам нельзя терять ни минуты, мистер Дик, — прибавил он, обращаясь к самому Бильтитюду.

— Ну, прощай, мой мальчик, — сказал Дик с хорошо сыгранной нежностью в голой, но с понятной лишь своему отцу настойчивостью во взоре. — Помни, тебе надо усиленно работать в течение этого семестра, чтобы загладить прошлые недочеты!

Отец быстро обернулся к буфетчику, с тайной надеждой, что тот примет его сторону: ведь Боулер должен был ценить в нем деликатного, доброго, подчас даже щедрого господина, каким он был всегда относительно старого слуги.

Старик решил энергично раскрыть весь подлый поступок своего сына и низложить самозванца с не принадлежащего ему места. Он решил созвать весь дом и отдать на суд всех поступок своего непокорного сына. Он чувствовал, что ему надо сказать все это, пока Дик не вошел еще в свою роль и не освоился с своим дерзко-захваченным положением.

Однако, несмотря на все желание, он не находил слов, чтобы выяснить все это: язык не повиновался ему.

Как часто бывает, что самые нужные слова, сказать которые просто необходимо, как-то не сходят с языка! Чувствуешь, что вот-вот нужно говорить, что молчание пагубно, однако вопреки всему остаешься нем. В этом то ужасном положении и находился мистер Бильтитюд. Он делал страшные усилия, чтобы заговорить и объяснить свое положение, но ужас как-бы уничтожил в нем способность мышления и сковал его несчастный мозг.

Какие-то круги цветов радуги, быстро, быстро завертелись в его глазах… В ушах стали раздаваться какие-то странные звуки, какой-то звон… Колени подогнулись, ему казалось, что он падает, падает все ниже и ниже! Веки его тяжело сомкнулись… и он потерял сознание.

III

Когда через несколько времени мистер Бильтитюд пришел в себя, он ехал в четырехместном кэбе по широкой, хорошо освещенной улице.

В голове его был такой сумбур, что несколько времени он совсем не мог рассуждать и только, машинально откинув голову как бы в полусне, прислушивался к дребезжанию оконных стекол в дверцах кареты.

Первая, ясно промелькнувшая в его воспаленном мозгу, была мысль о том, что подаст ему к сегодняшнему обеду его дочь, Варя. Он чувствовал сильное желание съесть что-нибудь вкусное, хорошо приготовленное. Вспомнив про обед, он, конечно, вспомнил и так тесно связанную с ним столовую. Вдруг память его как будто ожила и вся сцена с Гаруда-камнем пронеслась отчетливо в его воспоминании. Вся сцена промелькнула так реально, так живо! Однако он скоро успокоился и самодовольно улыбнулся: теперь он в безопасности.

Впрочем, он снова был повергнут в страшное удивление: ведь он помнил себя в своей столовой, а теперь он в кэбе! Каким образом могло это случиться?

Спокойствие, только что возвратившееся к нему, как не бывало! Теперь он отчетливо различал улицы, по которым ехал кэб: он сразу узнал Юстон-роад с его обширными магазинами фотографических принадлежностей, детских игрушек…

Наконец, мистер Бильтитюд окончательно пришел в себя. Вспомнив весь свой кошмар, он даже засмеялся.

«Приснится же такая страшная чепуха!» — проговорил громко мистер Бильтитюд и вспомнил свой завтрак в клубе, свой превосходный старый херес, который, пожалуй, и сыграл с ним всю эту шутку.

Однако встряхнул меня этот проклятый кошмар: я до сих пор еще не могу прийти в себя!

Он стал внимательнее осматриваться кругом: его поразило то, что он как будто занимает меньше места, чем всегда.

Чтобы объяснить себе все это, он решился проследить в своей памяти весь истекший день. Если бы он мог в своих воспоминаниях добраться до того момента, когда он взял кэб, — он будет спокоен: все рисующееся теперь в его воображении есть лишь плод его разгоряченной фантазии.

Все шло очень гладко, пока он не дошел в своих воспоминаниях до часа прекращения занятий в конторе. Где и когда взял он кэб, он положительно не мог припомнить.

Он припомнил потом, что очень торопился домой. Нет, то было в субботу, а не в воскресенье! Тогда он, действительно, раньше вернулся домой, чтобы ехать с Варей в театр.

Мало по малу мистер Бильтитюд вспомнил, что в этот день он пообедал очень и очень хорошо.

«Где же я обедал?» — спрашивал он себя. Если я обедал дома, то, как же очутился я на улице? Это что-то странное! Да вообще я замечаю, что как будто что-то изменилось во мне. Надо хорошенько осмотреться. Не догадаюсь ли я потом?

В это время кэб, миновал уже ярко освещенные магазины и ехал между скверами. Чтобы осмотреть самого себя, мистер Бильтитюд должен был дождаться, пока свет фонаря проникнет в кэб. Надо, прежде всего, подумать о порядке осмотра, чтобы не пропустить чего-нибудь. Начал он с ног.

Чтобы лучше осмотреть их, он положил ноги на переднюю скамейку кареты и стал дожидаться фонаря.

Свет блеснул: больше нельзя было сомневаться… На нем были такие ужасные сапоги, такие истрепанные брюки каких он никогда не носил. Всегда тщательно, даже щеголевато одетый, мистер Бильтитюд всегда обращал большое внимание на свою обувь и платье.

Теперь же он был в каких-то топорных сапогах на толстых подошвах, с обрубленными носками. На одном из них была даже некрасивая заплата.

Тяжелые и грубые брюки, сшитые из прочного, но грубого сукна, употреблявшегося в школах и в войсках, были так истрепаны, что внизу образовалась какая-то грязная бахромка, а на коленях ворса сукна как не бывало!

В страшном отчаянии он быстро ощупал себя. Мистер Бильтитюд, который в полной мере обладал тем, что называется «представительностью», вдруг к ужасу своему открыл, что у него прекрасная талия, такая какой не было у него вот уж сорок лет.

Тогда он прибегнул к последнему средству, чтобы разубедиться в действительности этого кошмара: он снял шляпу и с нетерпением провел рукой по голове.

О, ужас! Вместо обычной широкой, гладкой лысины он под рукой почувствовал сначала узкий лоб, а потом густые, сильно вьющиеся волосы.

Это последнее открытие окончательно сразило его. Несчастный тут же в кэбе упал в обморок: так горько было ему убедиться в его печальном положении.

Да, это не бред разгоряченной фантазии — это действительность, ужасная, горькая действительность!

Вся возмутительная сцена в столовой во всей ее гадкой наготе совершенно отчетливо прошла перед его глазами.

Он, мистер Поль Бильтитюд, всеми уважаемый коммерсант из Минсинг-Лэна, человек, пользующийся большим влиянием в городе, вдруг по адской прихоти какого-то талисмана, позорно отправлен в школу, как будто бы он был каким-нибудь глупым мальчишкой!

Только с большим трудом мог он овладеть своими чувствами, своим рассудком. А между тем, как он нуждался теперь в своем ясном уме, в своей обычной находчивости!

«Да, я должен быть хладнокровен, — подумал он, — прежде всего надо действовать с умом и не теряться!»

Он осмотрел кэб и был приятно удивлен тем, что узнал в кучере своего экипажа хорошо знакомого ему Клегса. Этого кучера он знал уже несколько лет, очень часто пользовался его услугами и даже немного протежировал ему. Клегс наверное узнает его, несмотря на ужасное превращение!

Он решил приказать повернуть экипаж, возвратиться домой и показать всем, что от него не так-то легко отделаться. Дик воображает, что его можно отослать прочь из дому без всякого сопротивления, но ошибается хитрый мальчишка, жестоко ошибается. Теперь вот он вернется домой и решительно потребует возвращения всех своих прав!

Никто, конечно, не будет сомневаться, кто он такой в действительности: истина сама будет говорить за себя. Его дети, служащие в его конторе, его слуги скоро привыкнут к его несчастной наружности, не будут обращать внимания на нее, а потом… потом можно будет исправить все зло, прибегнув снова к магическому камню.

«Не буду терять ни минуты», — проговорил он громко и, высунувшись из окна, велел Клегсу вернуться обратно.

Однако, кучер или не расслышал, или просто не хотел повиноваться приказанию. Он даже не оглянулся и продолжал ехать во всю прыть. Вообще Клегс всегда ездил очень скоро и любил обгонять другие экипажи.

Ночь была сырая, скверная. Редкий туман окутывал дома какой-то серой пеленой и, постепенно редея в вышине, незаметно поднимался в темно-серое небо. Далекая, длинная улица казалась какой-то темной полосой, по которой то тут, то там двигались, как тени, неясные очертания людей, лошадей, экипажей. Светлые точки газовых фонарей ярко блестели, но мгла как будто преодолевала их и они не освещали и половины пространства улицы.

Да, скверно очутиться в дороге в такую ужасную, пасмурную ночь!

Видя, что Клегс не повинуется его приказанию, м. Бильтитюд хотел было выскочить на ходу из экипажа, но нервы его были так расстроены, что прыжок этот показался ему слишком опасным и он решился подождать станции, где он думал объяснить все Клегсу и с ним же вернуться домой. Немного потерянного времени — вот и все.

«Надо будет прибавить ему что-нибудь, — подумал м. Бильтитюд, — дам ему соверен и он с удовольствием отвезет меня назад».

Он начал шарить по всем карманам и к ужасу своему увидел, что ни в одном кармане, вопреки обыкновению, не было ни одной золотой монеты.

Правда, там нашлась разная никуда не годная мелочь, которую он выуживал из глубины необъятных карманов: здесь был и жестяной пенал для перьев, сломанные хрустальные призмы от канделябра, маленькая золоченая арфа, записная книжка с полу оборванными листками. Поломанные оловянные солдатики, медные дощечки с дырочками, несколько зубчатых колес из часового механизма, и к довершению всего кусок Toffee (сладость), завернутый в грубую коричневую бумагу.

Мистер Бильтитюд с невыразимым отвращением вышвырнул всю эту дрянь за окно.

В боковом кармане он ощупал, наконец, что-то похожее на кошелек. Он вытащил и с лихорадочной поспешностью открыл его. В кошельке было пять шиллингов, которые он незадолго перед тем дал Дику на его расходы в школе. Тогда сумма эта показалась ему громадной, а теперь она была так ничтожна в его глазах! Да, он стал совсем иначе смотреть на эти пять шиллингов.

Было ясно, что талисман исполнил его беспечно выраженное желание с точностью и полной добросовестностью, со всеми малейшими подробностями. Он пожелал (в сущности только сказал, что желает) сделаться таким же мальчиком, как Дик, — и действительно он сделался его точной копией, даже в карманах у него оказалась вся та дрянь, которую Дик собирал так старательно в свои карманы.

Самое худшее это то, что нравственно он остался тем же, чем и был. Его внутреннее «Я» находится теперь в страшном противоречии с его теперешней юношеской наружностью. Его внешность обратилась же в самую тягостную, самую ненавистную тюрьму.

В это время кэб поднялся немного в гору, проехал под аркой Св. Панкратия и подкатил с треском и шумом к ступеням станции.

Мистер Бильтитюд выскочил из экипажа и нетерпеливо проговорил:

— Послушай, Клегс, на что это похоже? Какого черта ты не возвратился назад, когда я тебе приказывал? Почему?

Клегс был дюжий малый с сиплым голосом и лицом, ясно показывающим, что он подчас очень и очень любил хлебнуть чего-нибудь хмельного.

— Почему я не возвратился? — ответил он, нагибаясь с козел: — потому, барин, что я не хотел терять постоянного седока! Оттого я и не послушался вас!

— Ты, кажется, не знаешь кто я?

— Я не знаю вас? Да я вас знаю с колыбели! Я знал вас еще у кормилицы (какая славная женщина была, царство ей небесное), я помню вас еще в чепчике, вот — вот каким маленьким, — как-то слезливо проговорил Клегс, держа руку на пол аршина от козел. — Сюда, на эту станцию я вас вожу вот уж третий раз, а вы спрашиваете: знаю ли я вас!

Услышав всю эту тираду, Бильтитюд понял, что с Клегсом не стоит разговаривать и серьезным тоном приказал:

— Послушай, любезный, ты отвезешь меня сейчас же обратно: я совсем забыл, что дома не кончил очень важного дела! Слышишь?

Клегс вытаращил глаза от удивления.

— Возвратиться домой? Ай, яй, яй! Вот так хитрый барин! Видишь ты, их посылают в школу, велят учиться, а они, видишь ты, домой захотели! Раз, вот также как и вас, вез я на станцию барчонка. По дороге то и говорит он мне, что болен. Я с дуру-то и поверил, повез его обратно. Как приехали домой, он как запрыгает! Куда и болезнь девалась! Что же вышло то? Отец его с тех пор перестал брать меня.

— Я заплачу тебе, Клегс. Я дам тебе целый фунт стерлингов!

— Не рассказывай, барин, сказок! Что тебе за охота дурачить бедного человека! Не хочется в школу, вот ты и выдумываешь разные штуки! Тебе бы радоваться, что едешь в школу, ведь там ума-разума наберешься, а ты стараешься увильнуть! Смотри вот на меня! На что я необразованный, неотесанный мужик, а вот собираю гроши и плачу ими за обучение моих детишек! А почему отдал их в школу? Ну-ка, разгадай! Оттого учу своих детей, что знаю — им же лучше будет. А ты не хочешь учиться! Не хорошо, барин, не хорошо!

Всю эту речь Клегс проговорил, постепенно одушевляясь и горячась. Он говорил таким внушительным, таким наставническим тоном, что мистер Бильтитюд наконец потерял всякое терпение.

— Ступай прочь, дурак! Довольно! Ты пьян! — прокричал он.

— Я то пьян? Да что с вами? — отвечал Клегс и с гневом поднялся на своих козлах. — Вот выдумал-то, маленький забияка! А кто вот пятнадцать лет ездит на этом экипаже и никого никогда не вываливал? Да если бы я был пьян, проехали ли мы эдакую даль в эту скверную, туманную ночь, не задев ни разу ни за встречные экипажи, ни за один фонарный столб! Скажи, пожалуйста, я пьян!? Чего только не скажет! Противный ты насмешник! Говоришь, что я пьян!

С этими словами Клегс ударил сильно свою ни в чем неповинную лошадь и быстро отъехал от вокзала. Плату за проезд он получил еще в Минсинг-лэне от старого Боулера.

— Куда изволите ехать, сударь? — спросил мистера Бильтитюда артельщик, успевший завладеть в течении предыдущего разговора чемоданом и пледом приезжего.

— Никуда я не поеду из Лондона! Приведи мне скорее кэб с трезвым только кучером. — Артелыцик осмотрелся кругом. За минуту перед тем у подъезда стояло несколько кэбов, теперь же, как на грех не было ни одного.

— С этой стороны обыкновенно нет кэбов, сэр, они здесь не стоят. Надо подождать несколько минут, наверное, кто-нибудь да подъедет. Впрочем, если вам угодно, я отнесу вещи на ту сторону, где приходят поезда, и где постоянно очень много порожних кэбов!

Мистер Бильтитюд подумал, что здесь он скорее сядет в экипаж, и решился подождать приезда какого-нибудь кэба. В ожидании он прошел в большую залу погреться у огня камина.

Два поезда должны были отправиться скоро из города. Народу на станции была масса. Тут были и студенты Кембриджского университета, возвращающиеся после зимних каникул. Были тут и суровые и дюжие фермеры, отправляющиеся в свое захолустье.

Здесь бегали суетившиеся пассажиры, там сновали охотники со своими непослушными белыми терьерами на сворах. Носились впопыхах артельщики, катили велосипеды. В углу прижалась труппа какого-то захудалого театра пантомим! Толпа была самая разношерстная!

Из всей этой движущейся как в калейдоскопе массы, м. Бильтитюд обратил особенное внимание на маленького мальчика, который долго и пристально смотрел на него. Мальчик решительно направился к нему и дружеским, фамильярным поклоном поздоровался с ним:

— А, здравствуй, брат Бильтитюд! Я сразу узнал тебя! Ну что, опять в школу? Да? — проговорил он и засмеялся самым добродушным смехом.

Подошедший был маленького роста, лицо — все в веснушках. Его светло-зеленые глаза смотрели бойко с какой-то насмешливой полуулыбкой. Вьющиеся черные волосы непослушно выбивались из под его безобразной шляпы.

М. Бильтитюд был сильно скандализирован этим донельзя фамильярным обращением и не снизошел даже ответить этому маленькому, невзрачному нахалу, а только свысока и с пренебрежением осмотрел его.

— Послушай, что с тобой? Что ты молчишь? Кажется, мог бы поздороваться и ответить что-нибудь своему товарищу! — продолжал мальчик с досадой. — Развяжи свой язык, полно держать его за зубами!

— Я совсем с тобой не желаю говорить, — проворчал Бильтитюд, чувствуя необходимость сказать что-нибудь в ответ навязчивому мальчику. — Я жду кэба и сейчас же вернусь, домой!

Мальчик так удивился, что только мог свистнуть в ответ.

— Толкуй пустяки? Захотел опять на каникулы! Ловкий же ты малый, Бильтитюд. Что бы было с моим опекуном, если бы я возвратился сегодня же назад? Вот разозлился бы! Могу себе представить!

М. Бильтитюд отвернулся от своего надоедливого собеседника и отошел от него: не может же он, коммерсант из города унижать себя разговором с каким-то шалопаем, другом своего бездельника сына.

Однако мальчик, совсем не обескураженный таким нелюбезным приемом, последовал за ним и, взяв его под руку, продолжал:

— Да что с тобой? Что ты все отворачиваешься от меня? Поедем-ка лучше к нашему старому Гримстону. И так ведь прогуляли лишнюю неделю из за снега — надо и за это благодарить Бога! Да, что же ты все молчишь? Это смешно! Я тебе кажется ничего оскорбительного, не сказал! Полно дуться!

— Конечно, ты не мог обидеть меня. Я не хочу говорить с тобой только потому… потому что я тебя совсем не знаю

— Так вот как?! Ты не знаешь меня?!

Стало быть, ты забыл, что мы вместе поступили в школу и вместе были новичками. Ты забыл, что все время мы сидели рядом, на одной скамье. Ты забыл, что еще на днях мы были вместе в театре? Ты забыл?

— Да, забыл. Что же из того? Говорят тебе, что я не помню даже твоего имени! Мне некогда теперь говорить с тобой! Вот подъехал кэб и… прощай!

Говоря это м. Бильтитюд освободился от руки навязчивого мальчика и, сделав ему полупоклон, направился к выходу.

Мальчишка все не отставал от него и продолжал говорить над самым ухом.

— Какой ты странный, Бильтитюд. Всегда что-нибудь да выдумаешь! Ведь ты все врешь, что не знаешь меня! Я — Джолланд! Перестань шутить и хвастать! Расскажи лучше как провел ты праздники, что везешь съестного в школу?

Эти преследования вывели из себя несчастного джентльмена и он, чтобы освободиться от своего преследователя, оттолкнул его и быстро вышел на подъезд.

Кэб, к счастью, все еще стоял у ступеней и не был еще занят: кучер, получал плату за проезд от какого-то высокого, тучного господина, стоявшего спиной к дверям.

М. Бильтитюд поспел как раз вовремя.

— Носильщик! — крикнул он. — Где же носильщики, здесь? Послушай, возьми мой чемодан и найми мне кэб! Я сейчас приду! Ну, мой маленький преследователь, — продолжал он, — ты теперь видишь, что я не шучу и действительно уезжаю!

Джолланд не ответил и только засмеялся еще насмешливее, чем обыкновенно.

Бильтитюд быстро направился к кэбу, чтобы захватить его. В это время господин, стоявший к нему спиной, обернулся. Свет от газового рожка сразу осветил его лицо и мистер Бильтитюд узнал в нем так некстати появившегося здесь доктора Гримстона, наставника его сына Дика! — Да, это был он!

Неожиданность эта сильно поразила старика-мальчика и сразу сбила его с толку. Конечно, если бы все шло по старому, встреча эта не стеснила бы его. Но теперь он, кажется, ничего на свете не пожалел бы, чтобы избегнуть этой неприятности и чтобы вывернуться из глупого положения.

Он не знал, на что решиться: или же быстро проскользнуть к кэбу, единственному пути к свободе, или же ласково поклониться доктору и спокойным, самоуверенным тоном рассказать ему про свое несчастье, рассчитывая, что одно это спокойствие и самообладание может убедить учителя в истине его слов.

Однако оба плана были невыполнимы. К кэбу пробраться он не мог: доктор как раз стоял на дороге у него. Говорить же спокойно, самоуверенно было просто невозможно: несчастный мальчик-старик стоял ошеломленный, с выпученными от страха глазами. Ноги его тряслись, и он походил скорее на морскую свинку, видящую приближение к себе пасти страшного боа, чем на почтенного английского коммерсанта, случайно встретившего школьного учителя своего сына.

Присутствие доктора Гримстона на станции железной дороги совсем не было так необычайно. Мистер Бильтитюд мог даже предвидеть эту встречу, потому что знал про обыкновение доктора приезжать в город к последнему дню каникул и возвращаться домой всегда с этим поездом, который по большей части привозил в его школу отпускных воспитанников. Таким образом, Гримстон мог наблюдать в дороге за своими питомцами. Сам мистер Бильтитюд очень настаивал прежде на этом, говоря, что он будет покойнее, если за Диком станут приглядывать на поезде и ограждать от всяких случайностей в пути.

Бедный, старый джентльмен страшно мучился спокойствием доктора, который (как будто ничего не случилось!) самым равнодушным образом смотрел на него, тогда как он был просто пригвожден ужасом к месту, проклиная свою страшную неудачу.

Доктор Гримстон, человек лет пятидесяти, обладал громадной, внушительной фигурой. Волосы его, совершенно черные, и сердитые маленькие глаза придавали ему вид очень сурового человека. Несмотря на то, что он не принадлежал к духовенству, доктор носил полу духовное полу-светское платье.

Он подошел к мальчикам и очень любезно поздоровался с ними.

— Здравствуй Бильтитюд, как поживаешь, дитя мое! Ну а как ты, Джолланд? Здоров? Что же пора сесть и за книгу? Отдохнули на праздниках, теперь можно приняться и за занятия! У вас уже взяты билеты? Нет! Я сейчас пойду в кассу и возьму для нас всех!

Мистер Бильтитюд не успел еще возразить ему, как он взял уже три билета и, положив свою властную руку на плечо ошеломленного джентльмена-мальчика, повел его по направлению к платформе.

— Это право ужасно, — подумал Бильтитюд, — он, наверное, потащит меня в Кричтон-Гауз. Очевидно, он не догадывается, кто я такой. Надо переговорить с ним сейчас же. Лишь бы остаться мне с ним вдвоем!

Доктор как бы угадал его желание и, обращаясь к Джолланду, проговорил:

— Ступай, мой мальчик, к кассе, посмотри, нет ли там кого-нибудь из наших учеников. Если найдешь их, пошли всех на платформу. Пусть они подождут меня у вагонов. А ты, Ричард, ступай со мной: мне надо поговорить с тобой!

Оставшись вдвоем с Бильтитюдом, доктор в течение нескольких минут не прерывал молчания. Несчастный коммерсант, всегда считавший себя человеком положительным, пользующимся общим уважением, вдруг почувствовал совершенно новое ощущение: он казался себе таким маленьким, таким незначительным, перед властным обликом Гримстона, что считал себя в полной зависимости от него.

Пока у него оставалась еще надежда, что доктор узнал его настоящую личность, отозвал нарочно в сторону и теперь молчит, подыскивая более деликатные выражения.

— Я должен сказать тебе, Бильтитюд, — начал тот таким наставническим тоном, что все его надежды сразу рухнули, — что я надеюсь на твое желание исправиться в течение этого семестра. В прошлом же году ты так скверно учился, так много шалил, что причинил твоему превосходному отцу много горя! Ты, конечно, не понимаешь, сколько истинного горя может сделать непослушный мальчик своим родителям!

— Скажите, пожалуйста, он объясняет родительские чувства мне, у которого, слава Богу, целая тройка детворы! Мне кажется, я отлично знаком с чувством горечи: негодяй Дик сильно заботится об этом! — подумал мистер Бильтитюд, но он ничего не возразил доктору.

— Надеюсь, твой отец совершенно здоров? Какой это прекрасный человек! Как он любит тебя!

Конечно, в другое время мистер Бильтитюд был бы польщен такими лестными отзывами. Теперь же ему было совсем не до похвал.

— Во время праздников я получил от твоего отца письмо, — продолжал доктор. — Какое чудное, ласковое письмо! Каждая строчка, каждая буква в нем так и дышит любовью к тебе, заботой о твоем благе!

Старик-мальчик внутренне далеко не мог согласиться, чтобы письмо его было «ласково». На сколько он помнил, оно заключало лишь выговор сыну и полномочия, данные доктору, прибегнуть к самым строгим мерам, в случае, если Дик будет вести себя по-прежнему.

— Вот про это то письмо я и хотел переговорить с тобой, Бильтитюд. Твой превосходный отец далеко не ослеплен чрезмерной любовью к тебе и просил меня быть с тобой строже, даже прибегнуть к розгам, если я не замечу в тебе должного исправления. Я отозвал тебя, чтобы с глазу на глаз предупредить тебя. Надеюсь от всей души, ты не заставишь меня прибегнуть к таким репрессивным мерам!

Несколько минут тому назад мистер Бильтитюду так легко казалось переговорить с Гримстоном, но теперь ему как-то не хватало слов для этого объяснения. Теперь фигура школьного учителя внушала ему такой страх, такое уважение, что скоро он убедил себя в неприличии тягостного объяснения здесь, на вокзале, при людях. Он отложил всякую попытку сопротивления в настоящую минуту и стал надеяться на будущее: может быть, впоследствии ему представится более удобный случай.

Во время переезда в Родвель-режис (ближайшая в школе станция) он, конечно, найдет возможность объясниться с Гримстоном. Прежде всего, надо сбросить себя эту проклятую боязнь, это непонятное смущение в присутствии учителя. Надо непременно выпутаться из этого глупого очарования, сети которого так плотно охватили ум несчастного джентльмена.

— Теперь надо позаботиться о местах, — сказал доктор, взглянув на циферблат больших станционных часов.

Они прошли на платформу. Там, у фонаря, стояли несколько мальчиков, различных возрастов и как-то понуро жались друг к другу.

— А, вот еще наши ученики, — проговорил д-р Гримстон начальническим, хотя и веселым тоном. — Мы, господа, поедем все вместе, займем целое купе. Ну, как поживаете, дети? Милости просим в школу. Давно пора за дело!

Все мальчики пододвинулись вперед и поспешили с преувеличенной вежливостью поклониться учителю. На лицах у всех было видно, что они с большой грустью прощаются со своей свободой и возвращаются в школу Гримстона.

— Все твои старые знакомые, Бильтитюд, все твои старые друзья! — сказал доктор и силой пододвинул его к группе мальчиков. — Ты знаешь, конечно, Типпинга. Кокера встречал раньше. Koгса тоже! Ну, как живется, Зигерс? Ничего, ты поправился! А, вот и новичок! Киффин, если я не ошибаюсь! Вот представляю тебе, Киффин, мистера Бильтитюда. Он познакомит тебя со всеми обычаями и правилами школы, он будет твоим ментором!

Все «товарищи» мистера Бильтитюда направились к нему и стали приветливо здороваться с ним.

Ему тут же захотелось было объяснить все, но мысль эта держалась только одну секунду в его голове. Объяснение здесь, при всех мальчиках, ему показалось еще труднее, еще неприличнее, чем с глазу на глаз с Гримстоном и он снова решился на время покориться своей судьбе.

Типпинг, высокий рыжий верзила, одетый в курточку, из которой давно уже вырос, подошел к Бильтитюду и неуклюже, крепко пожал ему руку.

Когс и Кокер приняли его очень хорошо, поздоровались с ним как с ровней. Зигерс небольшой, некрасивый мальчик только пробурчал обычное приветствие: «Ну, как поживаешь, старина?»

Новичок Киффин держался в стороне, сильно конфузился и не знал, что делать с собой.

Из всех этих приветствий одно было совершенно ясно мистеру Бильтитюду — это то, что все мальчики поголовно принимают его за Дика и что все они будут скорее тормозить, чем способствовать делу восстановления его личности.

Мистер Бильтитюд решил своим разговором и своим обращением прекратить это заблуждение. Во что бы то ни стало, он победит свой глупый страх перед доктором, он заставит себя говорить и держаться так же, как он говорил и держался раньше, до его несчастного превращения. Во время переезда в Родвель-Режис он приготовит д-ра Гримстона к своему необычайному разоблачению.

Однако, переговорить в вагоне, снова казалось ему неудобным, не может же он объясняться так публично. На этот раз снова страх преодолел и заставил его отложить столь необходимое объяснение.

Кондуктор прошел по платформе, приглашая пассажиров занимать скорее их места. Джолланд, который пропадал все это время, торопливо прибежал к вагону, по-видимому из буфета. Он, вытряхивая из карманов разные крошки и кусочки от пирожков, поспешил присоединиться к своим товарищам и этим избегнуть грозных взглядов доктора.

Мистер Бильтитюд чувствовал, что ему не следует уезжать из города. Он все уговаривал себя не покоряться без борьбы. Он хотел говорить, — но не мог: не хватало духа.

Вот свистнул локомотив… Вагоны тронулись, покачиваясь из стороны в сторону, и поезд, все ускоряя и ускоряя движение, миновал платформу, мастерские, водокачку и полным ходом прошел по пустынным предместьям города… Было уже слишком поздно.

IV

Когда все уселись и успокоились, доктор Гримстон вынул из кармана газету и начал просматривать ее. Мистер Бильтитюд сидел напротив, у окна. Какое-то странное чувство робости все еще владело им.

Решительная минута приближалась. Он знал, что ему надо победить это несчастное смущение, знал, что ему надо говорить, действовать, чтобы вырваться из своего ужасного «очарования». Между тем он все еще находился под влиянием робости и чувствовал, что сердце так и стучит в груди.

— Я подожду пока он сам не начнет разговора, потом будет уже легче и мне вступить с ним в какой-нибудь спор, — подумал мистер Бильтитюд.

Однако, эта осторожность скорее всего была вызвана все тем же страхом, от которого он положительно не мог избавиться.

Немного погодя, доктор опустил газету и осмотрел всех учеников своим властным взором. Мальчики после первого оживления впали снова в какую-то задумчивость.

— Итак, дети мои, у вас были необыкновенно долгие каникулы в этом году, благодаря несчастным снежным заносам. Теперь мы должны сделать так, чтобы наше прилежание и рвение вознаградили бы нас за непроизводительную потерю времени. Во всяком случае, если мы не успеем окончить курс, я намерен сократить пасхальные каникулы на неделю, ровно настолько, сколько вы прогуляли лишнего теперь!

Это известие, которое сильно опечалило всех учеников, было очень приятно для мистера Бильтитюда: оно, во-первых, было вполне согласно с его личными взглядами на вред продолжительных каникул, а во вторых, эти слова давали ему возможность вступить в интересующий его разговор.

— Мне очень приятно слышать о вашем решении, доктор Гримстон, — сказал он с чувством. — Это совершенно правильно. Дети и так уже имеют слишком много праздников и, конечно, нет причин заставлять родителей страдать от всякой снежной бури. Совсем ведь неприятно видеть у себя дома, здоровенного парня, слоняющегося из стороны в сторону, без всякого смысла и дела.

Все мальчики были поражены этими словами. Кажется, если бы граната упала посреди вагона, то не произвела бы большего впечатления. Все они, зная в Дике Бильтитюде ярого противника всего начальствующего, ожидали теперь чего-нибудь особенного: они думали, что слова эти были сказаны лишь с целью рассердить Гримстона.

Очевидно, доктор сам заподозрил в Бильтитюде это намерение и ответил ему с каким-то деланным смехом.

— Если слова твои, Бильтитюд искренни, — проговорил он, — если они действительно искренни, повторяю я, — это очень похвально, что ты придерживаешься этого мнения. Но я, откровенно говоря, сильно сомневаюсь в твоей чистосердечности!

Затем, чтобы переменить разговор, Гримстон обратился к другим ученикам с вопросом, как они провели свои праздники.

Однако никто не отвечал, предполагая, что вопрос был сделан «так себе», что сам спрашивающий не очень-то интересуется получить ответ.

— На неделе перед Рождеством я видел тебя, Том, — продолжал учитель, — в зале Св. Георгия во время представления «Агамемнона». Эта пьеса, как вам, вероятно, известно, принадлежишь перу знаменитого греческого поэта Эсхила. Мне было очень приятно, что Том с пониманием относился к представлению. Ты, по всей вероятности, вспоминал слова из греческой грамматики во время диалога? Не правда ли, Том?

Опять никто не намеревался отвечать, за исключением Мистера Бильтитюда, который снова ухватился за случай продолжать разговор и, делая большие усилия, чтобы сохранить свое обычное хладнокровие, сказал:

— Может быть, я держусь вполне устарелых воззрений, что и неудивительно в мои годы, но я положительно не одобряю мании брать с собой детей на различные представления. Это только расстраивает их воображение.

Доктор был так поражен, что ничего не ответил на это и только, положив обе руки на колени, долго, пристально и грозно посмотрел на своего молодого критика. Затем медленно, с каким-то особенно значительным покашливанием, поднял газету и принялся за чтение.

«Ага, кажется, он немного обиделся на меня, — подумал мистер Бильтитюд. — Надо быть осторожнее с ним! Я, наверно, втяну его сейчас в разговор!»

— У вас сегодняшняя газета, сэр? Скажите, есть там какие-нибудь важные телеграммы? — спросил он.

— Нет, сэр, — коротко ответил доктор.

— Сегодня я читал в «Times», — продолжал мистер Бильтитюд, не опечаленный этим неудачным началом, — отчет о сборе камфары. Кажется, вопрос о камфаре будет одним из самых жгучих вопросов этого сезона! Удивляюсь только, почему японцы…

— Мне очень хорошо известен весь этот вопрос, Бильтитюд, — перебил его Гримстон. Тон доктора начинал уже делаться раздражительным.

— Виноват, вы перебили меня, доктор. Я хотел вам сообщить факт, который вряд ли вам известен и который показывает, насколько японцы народ…

— Хорошо, хорошо! — опять перебил его учитель: — я скоро буду иметь случай обстоятельно познакомиться с твоими познаниями о Японией и о Японцах: у нас на днях ведь урок географии!

Прекращая, таким образом, дальнейший разговор, доктор наблюдал мистера Бильтитюда долгим внимательным взглядом. Его сильно удивлял тон ученика, и он объяснял себе перемену, в нем происшедшую, каким-нибудь очень вредным явлением во время праздников. Он знал, что Дик был мальчик очень впечатлительный и легко поддающейся всякому влиянию. Мистер Бильтитюд, не привыкший к подобному невниманию, страшно оскорбился тем, что Гримстон не дает себе труда выслушать его до конца.

«Однако, он не особенно-то любезен, он просто дерзок!» — подумал несчастный. — Погоди ты у меня! Я заставлю тебя говорить и обращу твое внимание на себя. Я покажу тебе, кто я такой!

— Вы, конечно, курите, д-р Гримстон? Мы нигде не остановимся по пути, а я, признаться, после обеда люблю выкурить хорошую сигару! Позвольте вам предложить, мои сигары, наверное, понравятся вам!

С этими словами он полез в карман, позабыв, что там у него ровно ничего нет, так как все их содержимое, всю дрянь, собранную Диком, вышвырнул за окно кэба.

Джолланд так и прыснул от смеха.

— Если бы я не знал, сэр, — отвечал уже рассерженный доктор, — что все это лишь неуместная шутка, а никак не преднамеренная дерзость, — я должен был бы сильно рассердиться на вашу выходку. Я ее объясняю лишь вспышкой веселья, вполне понятной при возвращении к школьной жизни. Однако советую быть осторожнее!

«Он просто бешеный какой-то? Чего он взъелся! — подумал мистер Бильтитюд. — Откуда могу я знать, что он не курит! Однако меня поражает только то, что он до сих пор не узнал меня!» Через несколько минут он снова попытался завязать разговор.

— Вы, как я слышал, назвали имя Киффина среди других имен ваших учеников. Доктор? Не правда ли? Не знаете ли вы, не сын ли это Иордана Киффин из Кембриджа? Да? Какие были мы друзья с твоим отцом, мой дорогой мальчик, — обратился он к новичку. — Мы уж были друзьями еще до твоего рождения. Он был вот такой маленький, как ты… Что с вами, доктор? Вам дурно?

— Послушай, Бильтитюд, ты, кажется, задался целью вывести меня из терпения и заставить пожалеть о моей деликатности. Я думаю, что впадаю в ошибку в обращении с тобой!

— Я с вами вполне согласен, что вы ошибаетесь относительно меня. Я буду очень рад, если вы перемените со мною ваше обращение! — сказал радостным голосом мистер Бильтитюд.

— Вот я потом посмотрю, доволен ли ты будешь моим обращением с тобой, если еще будешь продолжать свой разговор в том же тоне. Не думаю, чтобы оно понравилось тебе! Теперь же лучше всего замолчи! — сказал Гримстон.

— Он положительно невежа! Впрочем, может быть, он пенял свою ошибку и теперь говорит лишь с целью поддержать свой авторитет. Тогда я охотно прощу его невежливость и буду, если ему так неприятен разговор со мной, удерживаться от всякой беседы с ним! — подумал старик-мальчик.

Не долго, однако, он мог крепиться. Открытое окно вагона, обдававшее его холодом и даже подчас дождем, заставило его снова заговорить:

— Простите, что беспокою вас, д-р Гримстон, но я положительно вынужден просить вас или закрыть окно, или же поменяться со мной местами. Ночной воздух в январе действует страшно вредно, даже разрушительно вредно, на мое здоровье. Мой доктор строго запрещает мне всякий сквозной ветер!

— Предостерегаю тебя, Бильтитюд, еще раз. Ты действуешь очень неосторожно! — сердито закричал доктор и с досадой захлопнул окно.

— Да, он нрав, — проговорил тот про себя, — не надо говорить теперь при мальчиках. Во время дороги я буду молчать, я объяснюсь с Гримстоном там, на месте. У меня всегда будет возможность вернуться в Лондон со следующим поездом. Или же я могу переночевать в школе. Там, я думаю, мне будет очень хорошо: доктор, чтобы исправить свое поведение в вагоне, будет по всей вероятности очень любезен и предупредителен ко мне. Если же в школе нельзя будет остаться, я возьму у Гримстона взаймы фунта два и переночую в гостинице.

Приняв это решение, он облокотился на спинку дивана и стал думать о своем ужасном положении. Как хорошо было бы теперь сидят у себя в столовой, у камина, со сладким сознанием, что Дик уехал-таки в школу! А тут самому приходится трястись в кэбе, потом продрогнуть под этим проклятым окном! Еще эти неприятности туда-сюда, лишь бы вырваться от Гримстона и возвратиться полновластным господином к себе домой.

Между тем его «товарищи» смотрели на него с видимым удивлением. Они, очевидно, сдерживали свой смех и все переглядывались друг с другом. Некоторые старались взглядами поощрить «молодца Дика» к дальнейшим подвигам «извода», но мистер Бильтитюд упорно не обращал внимания на их одобрения и подмигивания. Скоро дела приняли такой оборот, что энтузиазм мальчиков сильно ослаб и заменился даже полным негодованием.

Киффин (новичок) сидел рядом с мистером Бильтитюдом. Это был нервный маленький мальчик с громадными, карими, выразительными глазами. Лицо его было бледно и носило еще следы слез. Одет он был безукоризненно, что так редко встречается среди мальчиков его лет. Видимо было, что заботливая материнская рука приложила много старания к его костюму: так был он свеж и щеголеват, что просто поражал своим изяществом.

Бедный мальчик задумался о своем теперешнем положении. Сначала он был так подавлен переменой, что обращал внимание лишь на внешнюю сторону обстановки. Он безучастно смотрел на окружающие его предметы, долго наблюдал за движением масла в лампе, за колыханием занавески. Следил за телеграфными и верстовыми столбами, за фонарями сторожей… Теперь же, привыкнув немного к новому обществу, он стал его сравнивать с той теплой, родственной и любящей средой, откуда он только что уехал, уехал надолго в эту противную школу. Контраст был так силен, что слезы подступили к горлу. И он, стараясь сдержать их, начал мало по малу сопеть все громче и громче.

Мистер Бильтитюд сначала крепился и только выказывал свое неудовольствие нервными вскакиваниями и сердитыми взглядами на несчастного мальчика. Но наконец нервы его, и без того сильно расстроенные, всем предыдущим, не выдержали и он самым вежливым тоном обратился к учителю.

— Д-р Гримстон, вообще я терпеть не могу жаловаться кому бы то ни было, но в данном случае, я не в состоянии больше терпеть и вынужден просить вашего вмешательства. Прошу вас покорно, прикажите этому мальчику, моему соседу или подавить свое горе (правда очень понятное) и не плакать, или же высморкаться хорошенько! Пусть он откровенно плачет, это было бы гораздо приятнее. Он же так усиленно подавляет свои рыдания, что носом производит самую невозможную, самую раздражающую музыку! Я, право, не в состоянии слушать ее больше!

— Киффин, отчего ты плачешь?

— Нет, сэр я не плачу. Я, кажется, простудился: у меня насморк, — пробормотал сильно сконфуженный Киффин.

— Надеюсь, ты говоришь правду. Я должен предупредить тебя, что требую, прежде всего, правды. Правдивость и повиновение у меня ценятся выше всего! Если кто из моих учеников оказывает мне неповиновение (чего у меня теперь и в заводе нет!), я готов сечь его до тех пор, пока сам не устану и не добьюсь полного, беспрекословного послушания.

— Что же касается тебя, Ричард Бильтитюд, то я не нахожу слов, чтобы высказать тебе мое отвращение, и порицание твоего поведения. Я теперь понимаю его. Ты позволяешь себе с возмутительной непочтительностью передразнивать и даже осмеивать твоего превосходного отца. Если ты в скором времени чистосердечно не раскаешься, я буду вынужден высказать тебе мое порицание в гораздо более энергичной форме. Вспомни только письмо отца.

Этого мистер Бильтитюд никак уже не ожидал! Его обвиняют в передразнивании самого себя! Его обвиняют в непочтительности к самому себе! Это более чем странно. Он прекрасно знает себе цену и всегда был самого лестного о себе мнения!

«Очевидно, Гримстон далек от истины, он даже и не подозревает, с кем говорит!» — подумал он. Мальчики с напряжением ждали продолжения этого интересного разговора.

Скоро их ожидания сбылись.

Из всех запахов в мире, мистер Бильтитюд более всего не выносил запаха мятных лепешек. Из-за этих лепешек он недавно прогнал трех служащих у него в конторе мальчиков, которые заразили запахом мяты всю контору.

Теперь, как назло, этот несчастный запах распространился по купе и просто заразил воздух. Бильтитюд оглянулся и увидел, что его визави как-то необыкновенно шевелит губами, будто он что-то сосет. Очевидно, он и был виновником распространения этого запаха.

— Могу спросить вас, доктор, — заговорил мистер Бильтитюд, — позволяете ли вы своим ученикам наносить существенный вред своему здоровью, да еще в публичном месте?

— Ты, кажется, опять начинаешь, Бильтитюд? Что тебе надобно? В чем тут вред?

Если принимать их с медицинской точки зрения, с целью вылечиться, надо избирать более удобное время и место. Если же он ест это наиотвратительнейшее вещество лишь оттого, что у него испорченный вкус, то надо запретить это, потому что он причиняет страшный вред другим!

— Да в чем же дело? Кто ест? Что ест? Объяснись, пожалуйста! — недоумевал доктор.

— Вот тот мальчик, напротив меня, — сказал Бильтитюд, указывая пальцем на Koгса, — все время сосет проклятые мятные лепешки, да такие сильные, что ими может провонять весь поезд.

— Когс, правду говорят про тебя? — спросил Гримстон. В голосе его слышалось сильное раздражение.

Когс, после неудачной попытки выплюнуть незаметно находящиеся у него во рту лепешки, страшно смущаясь и сильно заикаясь, пробормотал, что он действительно ел мятные лепешки, которые купил по дороге на станции, в одной аптеке.

— Есть еще у тебя эта дрянь? — спросил доктор.

Очень медленно и неохотно Когс вытащил из своих карманов несколько пачек с мятными лепешками, завернутых в белую глянцевитую бумагу с восковой печатью на каждой. Д-р Гримстон очень тщательно развернул все пачки, одну за другой, осмотрел их и с негодованием вышвырнул за окно.

— Благодарю тебя, Бильтитюд, что ты обратил мое внимание на этот проступок. Сильная головная боль помешала мне самому заметить это нарушение правил вежливости и правил гигиены. Об этом происшествии мы должны будем поговорить еще впоследствии. Во всяком случае, твой поступок говорит в твою пользу ж, я не забуду твоего хорошего и честного желания пользы твоему товарищу. Ты не побоялся даже изобличить его предо мною, чем, может быть, навлек на себя совсем незаслуженный гнев своих сверстников!

Доктор, говоря это, ласково посмотрел на м. Бильтитюда.

— Извините, сэр, вы меня не поняли. Я совсем не желал даже приносить ему пользу. Об этом я и не думал. Сказал я об этих лепешках… Ай-яй-яй! — пронзительно закричал он и быстро стал растирать свое колено.

— Однако, это черт знает, что такое! Один из этих дикарей сильно ударил меня ногой по колену! Я со своей стороны ничем не вызвал этого насилия! Я вынужден просить вашей защиты, сэр! Это меня ударил вот тот мальчик в синей куртке!

— Кокер, ты, кажется, стараешься подражать дикому ослу не одной только глупостью и упрямством. Ты вздумал и лягаться так же как он, — закричал строго д-р Гримстон. — Ты вздумал ударить ногою ничем неповинного товарища! Ты хочешь изображать из себя осла, лошака или кенгуру? Если тебе угодно брать их за образец, ты должен основательно знать их нравы. Изволь-ка в наказание переписать двенадцать раз все то, что найдешь про этих животных в естественной истории Бюффона. Завтра вечером принесешь тетрадь ко мне!

Глаза всех мальчиков с презрением и негодованием так и впились в лицо Бильтитюда. Их взгляды ясно говорили, что все они жаждут мести и ждут только момента, когда останутся с глазу на глаз с Бильтитюдом, чтобы хорошенько оттузить его за доносы.

Но цель этих негодующих взоров, сам м. Бильтитюд, был в восторге от похвалы учителя и только думал о том, как бы приступить к объяснению.

Вскоре поезд стал заметно сбавлять ходу и после непродолжительных толчков и подпрыгиваний на стрелках разъездных путей, плавно подкатил к ярко освещенной платформе.

Сонные кондуктора ходили у вагонов и самыми монотонными голосами возвещали: «Станция Родвель-Режис, Родвель-Режис! Остановка три минуты!»

М. Бильтитюд вместе со всеми вышел из вагона, дрожа от холода в своем легоньком пальто. Он поспешил поскорее в станционную залу, где собрались уже все ученики.

«Теперь, пожалуй, неудобно говорить с ним: он ведь рвет и мечет от злости! Лучше я объяснюсь с ним по дороге в Еричтон-Гауз. Надо непременно устроиться так, чтобы ехать с ним в одном кэбе. Тогда отлично будет мне объясняться!»

Д-р Гримстон, действительно, был сильно не в духе: на станции не было ни одного кэба. Даже срочной кареты не было у подъезда. Доктор счел это просто невниманием к его особе и сильно обиделся.

— Это ни на что не похоже! Ни одного кэба, — закричал он с большим гневом. — Моя школа возвращается, как известно всем, назад и я не нахожу никаких приготовлений. Не могут подумать об удобстве моих учеников! Даже ни одного омнибуса нет в моем распоряжении. Я должен буду заявить жалобу г-ну директору компании! Это безобразие! Дети, подождите меня здесь, я сейчас распоряжусь относительно кэба… Нас, правда, слишком много для одного экипажа, Кокер, Когс… и… и… ну, хоть ты, Бильтитюд, ступайте пешком н предупредите Мистрисс Гримстон, что мы едем вслед за вами.

Это распоряжение было очень приятно м. Бюльтитюду: оно отсрочивало хоть ненадолго тягостное объяснение. Правда, он упустил из виду одну сторону дела: он должен остаться с мальчиками, которые, пострадав от его жалобы, радовались случаю отомстить ему; лица их сияли каким-то злорадным восторгом.

«Я посвящу этих мальчиков в мою тайну, — думал между тем старик. — Они, наверное, буду т хорошими свидетелями в мою пользу, так как они то скорее всего узнают, что я совсем не Дик!»

С этим решением он быстро спустился, но очень шатким деревянным ступенькам на площадку, где обыкновенно стояли омнибусы и кэбы. Теперь площадка была совершенно пустынна.

Вскоре Кокер и Когс догнали его. Мальчики несколько минут пошептались между собой и подошли к Бильтитюду, взяв его под руки.

Он, желая расположить их в свою пользу, захотел сказать им кое-что приятное.

— Ну что, веселились ли вы на праздниках, молодые люди? — начал он. — К несчастно для вас, праздники уже прошли! Ничего! Успеете еще повеселиться в своей жизни! Пока вы молоды, надо работать, вам же лучше будет! Потом, когда вы… Зачем торопитесь вы? Не толкайте же меня так сильно! Я совсем не так молод, как вы предполагаете!

Мальчики прошли весь станционный двор, и вышли за ворота.

Пройдя поворота дороги, Когс спросил своего товарища:

— Послушай, Кокер, как ты думаешь, увидит нас старый Грим?

— Нет, он не может видеть нас!

— Хорошо! — сказал Когс: — ну ты, Бильтитюд, объясняй брат, твое поведение дорогой. Мне кажется, ты немного сошел с ума!

— Конечно, у тебя там, на чердаке, не все в порядке! — перебил Кокер. — Если бы ты был в здравом уме, то не стал-бы нести разную чепуху! Говори, что с тобой? Да говори поскорее!

— Что вы хотите от меня? Чего вам надо? Я положительно не понимаю вас, — недоумевал м. Бильтитюд.