Бесплатный фрагмент - Полуденные сказы

.

.

Не удержишь в затворенной келье —

Мне туда, где за взмахом орла

Понеслась с соловьиною трелью

Из кленового лука стрела.

Мне туда, где звенит о шеломы

Быстрых сабель отточенный свет,

Где со смертью так близко знакомы,

Словно братствуют тысячи лет.

Где ветра на кургане забытом

Колыхнули соленый ковыль…

Мне туда, где звенит под копытом

Русских песен далекая быль.

А. О. Белянин.

Рождение моря

Велик и грозен был когда-то могучий океан Тетис. Его волны видели многое. Это его прибой играл первыми раковинами планеты, а на его дне сворачивались от испуга в хитиновые мячи древние трилобиты.

А спустя миллионы лет уже ужасающие морские ящеры ловили в его синей бездне юркие торпеды белемнитов, сияли в его глубинах дивным перламутром спиральные субмарины мудрых аммонитов.

Хотя со временем покинули его мир и они. В мелевшие заливы смотрелись уже величавые сосны, опадали листья лавров, магнолий, дубов. Шустрые зверьки таились под их сенью.

Незаметно летели века, шли тысячелетия, тянулись миллионы лет. Замечал великий Тетис, что стареет. Всё мощнее, крепче становилась кора его дна, всё выше вздымались пики островных дуг, всё труднее ему было сдерживать давление наседавших с разных сторон материковых плит. Грусть охватывала древний океан. И не с кем ему было разделить тревогу, утолить печаль-тоску.

Но вот однажды подошли к его берегам едва ли не самые первые люди. Их было совсем немного. Древнему океану они казались малыми да слабыми. Но, радуясь солнцу, солёным волнам, раковинам устриц, они гомонили подобно чайкам и мельтешили по берегу будто малые дети, весело обустраивая свой немудрёный быт.

Тетис даже подсобил им немного. Чуть-чуть кремня штормом подбросил, с ним же нанёс древесного плавника для костров, ну и вход в пещеру у берега открыл — волна легко любой камень точит.

Понравилось ему наблюдать за новыми пришельцами: и за плескавшейся у берега весёлой, беззаботной малышнёй, наперегонки нырявшей вместе с дельфинами, и за охотниками, что караулили с острогами форель в устьях прозрачных горных рек. А более всех полюбились ему стройные загорелые красавицы, что плавно скользили меж тёмных скал, собирая под водой морские гребешки да устрицы, а потом сушили свои длинные волосы на разогретых солнцем каменных береговых глыбах.

Глядя на них, забывал океан свои печали и тревоги. Дивился, как они, слабые и беззащитные, с кратким веком, как у мотылька-однодневки, смелы и радостны, словно им принадлежит целая вечность. Даже чуть завидовал их бесстрашию перед будущим.

Не раз пеняла ему великая мать Гея, что совсем забыл Тетис свои дальние берега, что пересыхают там у него заливы, а проливы заносит песком. Выговаривали ему и братья-океаны, но он будто вовсе их не слышал.

Вот и решил самый младший океан ему помочь — заставить самих тех людей от него уйти. Закрыл он путь на север тёплым своим водам. Стали расти там торосы, вздыматься ввысь ледяные кручи. Северный ветер Борей погнал на юг тяжёлые, тёмные тучи.

Загуляли среди застывших деревьев вьюга да метелица. Гигантский страшный ледник, сминая всё на своём пути, неумолимо подбирался ближе и ближе, грозя уничтожить всё живое на своём пути.

Дрогнуло сердце старого океана. Взмолился он к своей матери Гее.

— Мать-Земля, пусть виноват я перед тобою, мало прислушивался к твоим словам и напутствиям. Так меня и наказывай. Но за что гибнут эти люди, что всего лишь скрасили мои унылые последние столетия?

Ведь прежде я думал, что так и исчезну без следа, что моё сердце станет холодным, мёртвым камнем, и лишь безмолвные барханы расползутся там, где весело смеялись, играли мои синие волны.

Кто без этих чудных твоих созданий вспомнил бы обо мне? Так пусть и исчезну я бесследно, но всем сердцем прошу, подыми свои горы, защити моих новых друзей, сохрани последнюю радость моей долгой жизни.

— Не кручинься, сынок, — вздохнула в ответ Гея, и задрожали горы, всколыхнулись реки.

— Выполню я твою просьбу. Поднимутся здесь высокие горы, спасут твоих друзей. И пусть сложно мне спорить с Хроносом, этим безжалостным богом времени, но не дам я тебе исчезнуть. Никогда не окаменеет твоё доброе сердце. Я укрою его в волшебном, тёплом, синем море. В нём не будет хищных исполинских акул, ядовитых мурен, жутких холодных спрутов. Как и ныне, в нём будут резвиться твои забавные дельфины, будут блистать серебром чешуи твои рыбные косяки, будут расцвечивать дно твои любимые яркие раковины.

Пусть ты перестанешь быть океаном, но зато согреешь теплом своего сердца этих людей, сможешь жить в их душах как божественно прекрасное, их самое любимое море с великим множеством имён. Как только они не станут звать тебя: Понт Евксинский и Русское море, маре Нигрум и Карадениз… И всё это будешь ты — их самое любимое Чёрное море. А они, будто мелкие капельки на твоей волне, смогут укрепляться твоею силою — не зря в их жилах кровь так близка к твоим водам.

Оставляя свои реки, озёра, всё то, что ещё сохранится на месте твоих прежних глубин, они всегда будут стремиться к тебе, к твоему сердцу, к тайнам пучин великого Понта, искать на его берегах, в его глубинах следы и воспоминания ушедших миров. Более я тебе пока ничего не скажу. Будь мудр, мой сын, и со временем сам всё увидишь, узнаешь, поймёшь.

Сдержала Гея своё слово. Поднялись исполинами горы, укрыли отовсюду воды древнего океана. По-прежнему смотрелись в них вечнозелёные лавры и магнолии. По-прежнему плескались средь волн прибоя весёлые ребятишки, высматривая своих друзей — дельфинов, а юные красавицы, словно русалки, сушили свои дивные волосы на прогретых солнцем камнях.

Хотя кое-что всё же произошло. Не было больше печали в сердце великого моря. Мир вновь стал для него нов, прекрасен и загадочен. Вот так и появилось наше любимое, самое доброе, самое синее в мире Чёрное море.

Непоседа

Не в столь уж стародавние времена, но когда счёт времени ещё в обратную сторону шёл, меж Доном и Волгою, что стекали к морям на месте прежнего океана, уже тогда жили люди. Как они думали, хорошо жили. Камень был им большим подспорьем. Хочешь сеть сплести, так камень грузилом будет. Много тогда в реках рыбы было. Хочешь, камень потвёрже расколи, из него нож, скребок, топор будет. С ним и на охоту, и туши разделывать, и шкуры скоблить. Дичи много здесь было. А хочешь мир краше сделать — цветной камень найди, и на скале всё, о чём мечтал, нарисовано будет.

Одно плохо. Зима здесь суровая, длинная. Рыба в ямы глубокие скатывается, как добудешь? Снега много навалит, какая охота? Запасы на зиму делать надо. А как? Зерна много надо. Его зимой хранить проще. Проголодался, растёр между плоскими камнями, замесил, камни у костра облепил, вот и лепёшки. Зерно в слепленный горшок сложил, водой залил, камней, в костре раскалённых, накидал — вот и знатная каша. Но много ли зерна без серпа запасёшь? Из камня ведь серп не сделать, косу не выковать.

Вот и приходилось сильно думать, как с лютой зимой сладить да с голоду не пропасть. И придумали люди загоны из камня мастерить, огромные такие загоны. Чтобы в трудные времена съестной припас вблизи гулял, и его легче добыть можно было. Заманил, загнал ещё по осени табун или стадо, зимой запасёнными летом травами его подкормил, а потом отстреливай по мере надобности. И всё бы хорошо, кабы не волки. Им зимою тоже голодно. А перебраться через заметённые снегом каменные ограды для них пустяшное дело.

Так беда и случилась. Налетели волки, порезали загнанный табун, а один жеребёнок, израненный, в снег глубокий упал и уцелел. Когда туши разбирали, чтобы от волков мясо во льду сохранить, набрела на него одна девчушка, тронула, а тот ещё тёплый, смотрит на неё испуганно, дрожит, длинными ресницами моргает, а сбежать не может, ослаб сильно.

У девчушки сердце доброе было, отзывчивое. Не случайно её матушка всё племя травами врачевала. Видно, в мать добротой и разумом пошла. Никого звать не стала. Своей верхней накидкой обмотала, и тихонько под горку за края потащила. Укрыла подранка в землянке, где её матушка свои травы сушила. Та просторная была, сухая, но никто в ней не жил с тех пор, как племя на другой склон горы ушло. Там простора было больше, когда их поселение разрослось.

Матушке, конечно, потом всё же рассказала. Надо было узнать, как её Сиротку на ноги поставить. А та и рада. Наконец-то её Непоседа делу подучиться сама надумала. К тому же спокойней так-то, чем когда она по горам с луком да стрелами за диким зверьём носилась.

Вместе и выходили Сиротку. Жеребёнок на чистой воде да при хорошем уходе поправился, быстро расти стал. В росте свою спасительницу давно перегнал, а всё как маленький ни на шаг от неё. Любил конь, как обнимала она его за шею, совсем как тогда, когда вновь на ноги ставила. Любил, как гриву ему расчёсывала, как весною по травам и расцветшим цветам вместе бегали.

Часто купала она Сиротку. Как-то раз, плавая с ним, обхватила за шею, а тот на мелководье выплыл да и поднялся. Непоседа только колени сжала, шею крепче обхватила, на спине коня ровней укрепилась, и помчались они ветра быстрее. Понравилась девчушке новая забава.

С той поры часто уносились они вдаль, куда никто из племени добраться не мог. И охотницей Непоседа стала лучшей, и камень, и травы нужные могла привезти издалёка.

Шло время. На эту неразлучную пару глядя, задумывались люди племени, как бы ещё и подруг её с конями подружить. Нет добрее и ласковей девичьих рук. Никто лучше них травы не соберёт. Никто легче них на коня не вскочит. Намного лучше бы их род тогда жить стал. А Сиротка будто услышал и в том пособил. Пока Непоседа путиной была занята, икру да рыбу заготавливала, отлучился по весне он как-то в степь, а к концу путины вернулся уже не один. За могучим красавцем конём трусила вслед дюжина диких кобылиц.

Всего несколько лет после той весны прошло, а весёлой девичьей ватаге вся степь уже стала завидовать. Но Непоседе не зря её имя дали. Ей всегда за горизонт заглянуть хотелось, что там за поворотом разузнать. А потому сговорились как-то юные всадницы, собрались да и умчались навстречу солнцу.

Очень долго их не было. Не день, и не два грустно глядели матери вдаль, ругая Непоседу. Как вдруг однажды, уж на закате дело было, на другом берегу реки пыль заклубилась, какие-то тени замаячили да будто искры замелькали. Всполошились люди, а зря. Один за другим из пыльного облака возникали кони и входили в воду, а за их гривы их потерянные красавицы держались, к родному берегу правили.

Не с пустыми руками они вернулись. Странным завораживающим блеском сверкали украшения в их влажных волосах. Незнакомые зелёные и синие камни извлекали они из перемётных сум. А затем и вовсе что-то непонятное достали: плоские, длинные да блестящие предметы, словно недавно народившийся месяц. Взяла один из них Непоседа, подошла к зарослям травы, взмахнула этим месяцем, и вмиг трава к её ногам легла. Тут уж все догадались, что не игрушки да украшения, а новые орудия привезли им юные всадницы, что не будет больше голода зимою, что труд их станет легче, а жизнь счастливее.

Так и случилось. Пришёл на берега Волги и Дона новый век — век первого прирученного человеком металла. И пусть издалека, с бескрайних степей, с лежащих за ними седых гор приходилось везти сюда руды, но всегда рядом были надёжные помощники — крепкие степные кони. А с ними путь становился легче и короче.

Непоседу же с её могучим другом ждали счастливые годы да новые пути-дороги, а после ухода добрая память о двух верных товарищах, нашедших друг друга среди высоких снегов под завывание волчьей стаи. И часто в позднюю пору рассказывали у костров люди о крепкой дружбе девочки и коня, что свой народ великой силой наделила да новые дальние пути ему сумела открыть.

Тайна Кира Великого

И снова летели века, шли тысячелетия. Приходили к берегам Чёрного моря и уходили от них разные народы. То ахейцы, какую-то Елену не поделив, по соседству долгую свару затеяли. И вот уже, покинув любимые берега, мчались по полосе прибоя, склоняясь к гривам своих коней, на помощь далёкой осаждённой Трое прекрасные гордые амазонки.

То те же неугомонные ахейцы решив, что золота им в отечестве не достаёт, на златорунные берега Колхиды нацелились. Но так как великие герои Эллады скорее с мечами, а не с камнями были знакомы, вышел у них с геологией явный конфуз. Мало расстелить бараньи шкуры в устье горной реки, дождаться, пока они золотым блеском засверкают. Не всё то золото, что блестит.

Вот и оказались привезённые втайне от мудрой Медеи шкуры всклинь набитыми пиритом, что называют также «золотом дураков», жёлтым кварцитом, чешуйками золотистой слюды. Одно только руно Медеи с чистым золотом и было. Прогорел хитромудрый Ясон. Посмеялось над аргонавтами Чёрное море.

А то как-то решил лидийский царь Крёз попытать счастья. Хотя, казалось бы, ему-то чего не доставало? Богаче его не было тогда человека на свете: на золоте ел, с золота пил, расшитое золотом платье носил.

Но богач всегда несчастлив — от страха богатство своё потерять. Так и Крёз, прослышав, что к востоку от его земель начало расти новое великое царство, встревожился, стал слать гонцов с дарами к оракулам, интересуясь, а не стоит ли ему нанести упреждающий удар?

Те золото Крёза с удовольствием взяли, но ответили весьма туманно, дескать, перейдя реку Галис и первым напав, он обязательно погубит великое царство. Он радостно перешёл и напал, и погубил великое царство. Своё!!! Смеялись люди. Смеялось и море.

Ему нравился новый правитель будущей великой Персидской державы. Нравились его мудрость и любовь к знаниям. Нравились уважение к побеждённым народам и к пленённым их владыкам. Нравились отвага в бою и твёрдость в принятых решениях. Не случайно его греки Киром называли, а персы Курушем: крепок был он сам, но также крепко было и его слово.

Потому склонялись перед воинами Кира один за другим все народы от пустынь Аравии до гор Кавказа, от Красного моря до Чёрного. Очень сильно надеялись они на приход лучшей жизни.

Есть огромная разница, за что воевать, за что на смерть идти: чтобы жалкое бытие не стало ещё хуже или чтобы жизнь расцвела, подарив надежду на светлое будущее для тебя и твоих близких. Так сдалась Киру сильная армия Крёза, принял его власть греческий Милет, открыл перед его воинами ворота великий Вавилон, добровольно подчинились персам Сирия, Палестина, Финикия. И они не прогадали.

Греческие мудрецы Милета получили свободный доступ к накопленным за века знаниям древнего Вавилона, потому семимильными шагами ринулась вперёд вся наука.

Ликовали купцы — без поборов на прежних границах расцветала в Персии торговля. Легко и быстро проходили их караваны с востока на запад и с севера на юг.

Служители всех культов молили своих богов за Кира, что снял запреты прежних царей на их святыни, возвратил тех в родные храмы.

Счастливы были даже рабы, что вернулись домой из многолетнего плена.

Казалось, пришёл, наконец, к людям долгожданный Золотой век. Но мудрый персидский царь понимал, как краток жизненный путь любого человека. Всё чаще ныли его старые боевые раны, уже тускнел когда-то орлиный взор, исподволь уходила прежде несокрушимая сила.

Опасался он прихода старости: слишком велика его держава, слишком много дел, слишком неопытны сыновья. Искал он, как победить неумолимое время, но не находил ответа.

Вот как-то на пиру слушал он греческих рапсодов, что пели хвалу Аполлону, пели о любимой тем стране Гиперборее, где неизвестны болезни, о четырёх её реках, о почти не заходящем там летом солнце да о вечной молодости её жителей.

Запала эта песнь ему в душу. Созвал он совет расспросить о северных землях, но лишь легенды о дельфийских девах да мифы Аристея услышал в ответ. Но не стал бы Кир владыкой великой державы, если бы он медлил на полпути к своей цели.

— Греки поведали, им и уточнять. Не зря же один из семи их великих мудрецов Клеобул вечно твердил: «μέτρον άριστον» — главное мера! Вот пусть немедленно измерят и доложат! Ну а за расходами царь не постоит…

Помчались гонцы в Ионию. Схватились за головы в Милете, в Эфесе, на Самосе… Собрались мудрецы решать, что делать. Царь всегда твёрд в своих решениях. Он не забудет! Он проверит! Как им быть?!!

Путь на север через Чёрное море лежит. Великое море. Никем дотоле не мерянное. А за ним скифские земли. Кроме самих скифов они тоже никому не ведомы. Это в Вавилоне тысячи лет земли меряют, а у них вон только-только Анаксимандр первую карту составил. Ну как карту, скорее скромный набросок к ней, абрис.

Обиделись милетцы за труды своего великого соотечественника: — У нас хоть абрис, а у вас и того нет, и не предвидится! — бросил в сердцах юный Гекатей, защищая своего учителя.

Зря, конечно, он так внимание к себе привлёк. Мудрецы знали жизнь, и с лёгкостью юношу, как бы ныне сказали, «на слабό развели», дабы новую точную карту пути на север составить. Не успел молодой месяц полною луною стать, как уж покачивался Гекатей на верблюде во главе каравана, шедшего от пролива меж Мраморным и Чёрным морями на восток.

— Час, остановка, ещё час, опять остановка. Десять часов и должен караван ночь отдыхать, — учил юношу опытный погонщик. — Верблюд сам знает, сколько ему идти. Здесь только вдоль моря дорога. Чуть в сторону — по этим горам ты не пройдёшь. Твоё дело — остановки считать да записывать от реки до реки, от города до города.

Шли дни. Сменялись города: Гераклея, Сесам, Синопа… Вот уж и Галис перешли, столь наивно форсированный Крёзом. Миновали земли воинственных амазонок у Термодонта. Мыс Ясона скрылся в тумане. С трудом перебрались через глубокую золотоносную реку Батис.

Горы постепенно отошли от берега, но караван, как и прежде, шёл близ полосы прибоя — теперь к морю их путь прижали девственные заросли у болот Колхиды. Среди её множества рек, озер и не разглядеть было прославленный аргонавтами Фазис. Одно радовало Гекатея — видел он по звёздам, щедро рассыпаемым ночами над морем, его караван наконец-то шёл на север.

А на переправе через Сингам неожиданно персидских воинов встретили. Нет, конечно, Гекатей сразу приметил стоявший невдалеке большой корабль. И шатры на берегу тоже были совсем не малые. Но никак не ожидал он подобной встречи. Юноша глазам не поверил, застыл, даже онемел, когда сопровождавшие его персы ниц стали падать.

Ему тоже шептали отовсюду: — Склонись! Сам повелитель здесь!

Впрочем, похоже самого Кира ситуация пока только забавляла.

— Ну, что скажешь о путях на север, о географ древнего Милета? Чем порадуешь?

— Прости меня, повелитель, не ожидал я встречи, позволь вечером записи представить, — мудро решил не торопить события Гекатей. — Пока под рукой лишь сия малость, — достал он из походной сумы последние заметки.

— Ну что же, хорошо, что ты к делу так основательно подходишь. Жду до вечера. А пока все на охоту.

Все умчались, а юноша задумался. Владыка державы не просто же так дела свои бросил. Так далеко отправиться — основательная причина должна быть. Что-то, значит, очень ему надобно. А что в его годы важнее здоровья? Тем более что приметил он близ Кира лекаря. Сложив дважды два, поспешил он к рыбакам, в соседнее селение.

Рыбака ведь шторм и о скалы бьёт, и ледяной водой заливает, а в море ходить ему надобно… Чем они силы здесь поддерживают?

Солнце ещё и две трети пути своего не прошло, а у Гекатея уж наброски путей ко всем окрестным целебным источникам на десять дней вперёд и назад были зарисованы, да в персидских фарсахах записаны. На другой табличке он свой пройденный путь отобразил, опять же с переводом его в фарсахи. Ну и ранее срисованную карту Анаксимандра не забыл, чтобы свои уточнения на ней показать.

Охота царя была удачной. Мясо с вертелов уже дымилось на блюдах, когда Гекатей рискнул потревожить повелителя.

Кир слушал его внимательно, не перебивая. И Гекатей увлёкся, красочно описывая вой ветра в пещере Цербера, стены Абони в горном хаосе Пафлагонии, чёрный песок халибов с выплавкой из него дивного металла.

Плавно и незаметно он перешёл к главной цели своего пути — к Гиперборее. Как найти верный путь туда, где никто не был? Он считает, что чем ближе к ней, тем целебных вод должно быть больше. Тогда все будут здоровы и молоды. Всё просто. Почти элементарно. И Киру уже так хочется поверить восторженному юноше. Тот обвёл взглядом шатёр и выложил свои наброски.

Он не ошибся. Кир с его личным лекарем буквально впились в них взглядами. И такое богатство всё теперь им принадлежит?!! Ведь земли Колхиды, до и побережье к северу от неё вдоль гор Кавказа уже вошло в державу Кира. Но что тогда там, ещё далее на север? Может, это и есть секрет прославленной непобедимости скифов? Не потому ли они никого никогда не пускают на свои земли? Надо проверить!

Решил царь чуть задержаться и сам лично опробовать силы здешних дивных вод.

Рыбаки Гекатею не солгали. Как разбили они шатры в предгорьях у реки Тарсур, десяти дней ещё не прошло, а ушла у царя застарелая боль в суставах, заметно спали отёки. Благодаря целебной влаге Кир даже внешне помолодел.

— Этак, если я дольше здесь пробуду, меня и не признают в моём дворце. Придётся заново отвоёвывать, — посмеивался повелитель Персии.

— Но все говорят, что великий царь может быть сразу в нескольких местах, — не сдержался Гекатей, — что у него есть волшебные крылья, потому он всё видит и знает!

— Могу! — решил не скрытничать повелитель. Нравилась ему юношеская пытливость. — Но это великая тайна великих царей. Сможешь дать клятву, что никогда никому не откроешь её, или постигнет тебя страшная кара, — забавляясь в душе, продолжил он, вглядываясь в побледневшее лицо юного географа.

Всё же рискнёт или отступит? — Кир и сам ещё не понял, почему и для него это было зачем-то важно. — Впрочем, юность упорно идёт к цели.

Гекатей не подвёл прозорливого повелителя, и тот продолжил:

— Взгляни на море. Сможешь повторно узнать хоть одну волну? Вот она вздыбилась белым гребнем, а вот его уже нет, и она затерялась меж сестёр, схожих, как отражения.

Так и люди. Чаще видят лишь гребень. Найди внешне похожих людей, и если сопровождают их свита и роскошь, то все падут перед теми ниц. Никто не рискнёт головой, сомневаясь в истинности царя. Ну а если царь в одно время здесь, и не здесь, то как напасть на него? Ведь даже случись с ним беда, её можно сразу скрыть за тем рядом царских отражений. Или когда царь устал? Иногда за него и отражение поблистать может.

— Но истинный великий царь сам же должен принимать решения?

— Вот в этом ты прав, юноша. Потому скоро приведут с пастбища мои быстроногие «крылья» и мы расстанемся. Твой путь на север дальше лежит, а мой домой, на юг, где заждались уже царя его отражения.

Ты, как до скифских земель доберёшься, попробуй договориться с ними, узнать, что им надобно, чтобы пройти нам далее.

Потому оставлю я вам этот корабль. Мало ли какие преграды или опасности на суше вас поджидают. Их иногда легче по воде обойти. Да и если понадобишься, я гонца пришлю. Так вы быстрей вернётесь. А чтобы на моих землях у тебя задержек не было, вот этот перстень возьми и спрячь. С ним каждый сатрап без промедлений все твои требования выполнит.

На том и расстались. Опять пошёл неспешным шагом караван. Правда, судя по звёздам, шёл он уже на северо-запад. Шумели сосны, блистало море, всё ближе к нему придвигались скалы. После пары неплохих крепостей попадались им только скромные селения. При попутном ветре корабль на разведку вперёд уходил, при штормах — в найденных бухтах отстаивался. Так и добрались до мест, где скалы полностью путь вдоль моря перекрыли. Стеною встали.

Впрочем, само это место было прекрасным. Греки назвали его Баты по глубокой удобной бухте. И пресной воды было здесь достаточно, и хорошего леса. Даже святилище было. Видно, в благодарность богам за спасительное укрытие.

Порадовали Гекатея встреченные тут греческие мореходы. Дескать, до пролива, что Боспором Киммерийским зовут, осталось всего ничего, трёх дней не наберётся, и то из-за обходов. До соседнего с Батами Синдика по той же причине — день пути. А если морем, то что в Пантикапей, что в Фанагорию вообще меньше суток плыть.

— Эх, хиосского вина бы нам! Я бы даже по скифски, не разбавляя его, на радостях выпил, — не подумав, воскликнул Гекатей. Переглянулись меж собой его спутники, отлучились ненадолго, и пока он новые сведения записывал, выставили перед ним полные амфоры.

В общем, ночь прошла продуктивно. Так, что утром Гекатей даже сразу не разобрал, толи мерещится ему гонец от Кира, толи и впрямь тот перед ним стоит, пытаясь в его руки цилиндр с новым указом отдать.

— Как так, спешно к царю? Тут мне до устья Танаиса, говорят, всего-то 900 стадий осталось! Да я за пару суток на корабле обернусь. Послезавтра к обеду буду! Ваши кони ещё отдохнуть не успеют!

Но всё было тщетно. Гвардия Кира всегда неукоснительно исполняла приказы. Пришлось Гекатею проститься с караваном, отправив его назад по берегу старым маршрутом, а самому взойти на корабль.

Взглянув на горестное лицо юноши и бесстрастных воинов за его спиной, опытный кормчий всё понял. Потому заявил жёстко:

— Против течения на восток нам нельзя. Отсюда путь лишь на запад. Ну, или если повезёт и борей задует, то прямо на юг. Так ещё быстрей, даже гребцы не устанут, но рискованно. Посреди моря мы потеряем видимые ориентиры…

Споро корабль вышел из бухты. Море было как зеркало, и гребцам приходилось налегать на весла. К обеду увидели над обрывами Синдик, но приставать было некогда. Корабль бежал на запад уже вдоль золотистых барханов, держась подальше от берега — мутные воды реки, названной Гекатеем Кораком, несли в море немалые брёвна. Видимо, где-то в горах шли дожди.

— Ещё чуть, и увидим пролив!

Но в тот день судьба словно издевалась над юношей. Стоило кормчему о нём вспомнить, как стал набирать силу северный ветер борей. Пришлось ставить паруса, и столь желанные ему берега скоро скрылись в дымке за кормою.

Три дня и две ночи летел их корабль на юг под всеми парусами. Будто сам дух моря подгонял его. К середине третьего дня уже ясно видели мореходы вершины Северо-Понтийских гор, что вздымались ввысь над берегом почти на двадцать стадий.

Совсем нежданно для них самих вынесло течение корабль напрямик к реке Термодонту, к древнему городу Амису с той единственной здесь дорогой на юг, что вела через непроходимые горы прямо в центр Персидской державы.

— Ведь даже если постараться, никак не подгадать, чтоб сюда вот так легко выйти. Неужто само море царю подвластно, раз ему помогает, — шептались меж собою суеверные персы. А море только смеялось, весело разбивая свои пенные валы о гранитные берега Малой Азии.

— А что, в Милете уже и крылья изобрели? — подивился и сам великий царь, увидев через несколько дней у себя во дворце вернувшихся гонцов вместе с Гекатеем. — Не ждал тебя так скоро. Но оно и к лучшему. Подходи, доставай свои карты, рассказывай, где что видел, что слышал, какой путь на север стоит избрать.

Внимательно изучил Кир всё, что собрал для него юноша, и помрачнел:

— Твоей дорогой могучее войско в Скифию не провести. Слишком легко путь преградить, особенно там, где оно растянется в узких горных проходах. Да и 30 дней от Колхиды до Меотиды — для нас это долго. Не хватит корма коням и верблюдам. А если с судов высадиться, в пешем строю конницу скифов не одолеть. Они тогда всех в пыль под копытами сотрут. Потому попробуй с запада море обойти. Корабль тот же бери. На нём быстрее, и с командой ты знаком. Пока отдохни. Указ и золото тебе доставят.

Про себя Кир уже решил, что незачем грекам знать его планы, на запад, север или восток направит он воинов. А потому надо самому узнать в Мидии, как скифы к ним прежде заходили, причём с отнюдь немалым своим войском.

Отпустив юношу, углубился он в думы о прошлом. Не забыл царь раскалённые горы Мидии, неспешно бредущие с места на место отары, высокие чинары над бурным пенистым потоком Аракса. Эх, знал бы он тогда будущее, сидел бы, внимая старцам под теми чинарами, а не носился во главе местной босоногой детворы. Может, проще теперь был бы его выбор?

Море встретило Гекатея шумом прибоя. Корабль по указу Кира шёл на запад. Проплывали знакомые устья рек, города, эмпории. Что-то можно было уточнить, сопоставить с прежними записями, а что-то исправить. Юноша был счастлив. А уж когда прошли Босфор, и открылись неведомые ему прежде просторы Фракии, он даже спать почти перестал, опасаясь пропустить что-нибудь новенькое.

Хотя, казалось, чего бояться? По западным берегам Евксинского Понта греческих поселенцев было очень много. В каждой гавани он едва успевал за теми записывать, где они руды драгоценные добывают, где целебные воды из-под земли бьют, а где от берега лучше подальше держаться, чтобы на мель или подводные скалы случайно не наскочить.

Только вот с крыльями теперь никак не получалось. Ветер и течения чаще встречные были. Будто гневалось море, не пускало их вперёд. Все измучились, пока до греческих полисов в Скифии не добрались. Впрочем, скифские земли встретили их тоже неприветливо. Замерла там торговля. Никто не знал, чего ожидать. Среди греков гуляли разные слухи. Вроде как схватились персы с восточными скифами. Вроде сам Кир с гигантским войском пограничную реку Аракс перешёл. Вроде как отступали скифы, и вся степь торопилась туда на подмогу.

Затем новые слухи подоспели. О том, как отступили уже персы, а скифы взяли их богатые обозы с вином, утварью, съестными припасами. Как напились скифы во главе со своим царевичем до беспамятства, а очнулись в плену. Как царевич, протрезвев, со стыда и горя своим потаённым кинжалом милосердия сам себя заколол. Потому от битвы насмерть теперь не уйти.

Потом и вовсе горькая весть пришла. Дескать, долго бились скифы и персы, реки крови проливая. А когда принесли скифской царице голову Кира, то погрузила она её в эту кровь, желая напоить его досыта.

От последних вестей с тяжёлой душой ушёл Гекатей к морю.

— Вот так просто и закончится наш Золотой век? Неужели всё от одного человека только зависело? Неужели вновь вернутся в наш мир безмерные жестокость, дикость, жадность, что он одним лишь словом своим сдерживал?

— Отраж-ш-шение, отраж-ш-шение, — успокаивающе отвечал прибой, перекатывая туда-сюда свои камушки.

Вслушался юноша. — А и правда, чего это я раскис, когда ничего ещё толком не ясно? Вот вернусь и узнаю!

И снова летел корабль с попутным ветром, затем мчали Гекатея кони прямиком в Пасаргады, столицу Персии. Вовремя успел — как раз завершили строители создание гробницы. Сам услышал, как поют жрецы, занося в неё золотой гроб с телом Кира. Сам увидел, как засыпают всё окрест цветами и драгоценностями знать и простой люд. Всё видел, слышал, но так и не верил.

Уже солнце зашло, звёзды высыпали на небе, а он всё сидел и сидел на каменных ступенях спешно отстроенного мавзолея.

— Так что расскажешь о путях на север, о географ древнего Милета?

Этот голос он, кажется, узнал бы даже в грохоте бури. — Вижу, не забыл ты наши беседы. Ты был прав, царь сам должен принимать решения. Но он сам и платит за них. Иногда плата бывает высока. Зато теперь все довольны: скифы получили славу; персы — великую страну; мои дети — власть и богатство.

— А царь — дивный мавзолей?!! А я, глупец, для него, для великих его дел полную карту моря создал, с горя уподобив Понт скифскому луку.

— А поподробнее? — заинтересовался оживившийся царь.

— Ну, как подробнее? Скифский лук — он ведь изогнут. Если изобразить тетиву натянутой от берегов Истра, то стрела ляжет на выступ лука в Колхиде и укажет на место последнего сражения и гибели царя. Ох, прости неразумного, о повелитель! Слишком уж тяжелы были эти дни, — чуть не до слёз смутился юноша.

— В общем, оконечности моего лука с обеих сторон образуют два узких Боспора, противоположных друг другу, — Фракийский и Киммерийский. Общая длина лука с тетивою вместе, то есть всё прибрежное плавание по нему, как если бы кто обходил остров, 23000 стадий составит. Я сам промерял.

— То есть менее чем за десять восходов солнца я уже Боспор Киммерийский мог видеть и Скифию, если бы на корабле отправился? Ведь мой корабль по 1300 стадий проходит от рассвета до рассвета. Видимо, правы были скифы, желая меня от такой головы избавить!

— Но зато царь теперь свободен. Разве заботы трона и семьи не сковывали его волшебные крылья?

— И ты прав, юноша. К тому же неприметная помощь бывает нужнее — дети меня поймут. Мир велик! Значит, прежде чем покинуть его, думаю, настало время с ним чуть поближе познакомиться. Так вперёд, на север! На простор дикой Гипербореи!

— И пусть все гадают, куда ушёл Кир Великий, — шутливо добавил грек.

Тиргатао

Как ни мечтал владыка иксаматов о сыне, а родилась у него дочь. А ведь и имя было уже выбрано, хорошее такое имя, мужское, в честь Таргитая, первопредка всех скифов. И жрецы клятвенно обещали, что будет его потомок всех побеждать, ни перед кем головы не склонит. Ну и как тут быть?

Юная её мать только взглянула несколько раз на девочку. Долго ей на дочку полюбоваться не довелось — родовая горячка быстро во сыру землю свела, не пощадила.

Забот у владыки прибавилось. Поэтому с именем заморачиваться не стал. Переставил лишь пару букв, чтобы предков не оскорбить. Ждал Таргитая, а будет у него Тиргатао. Зато шустрая, весёлая и боевая. Такого мальчишку ещё поискать надо, какой его дочь растёт.

Никому из сверстников спуску от неё не было. Во всём она первая. Коли на дерево за плодами залезть — так она выше всех будет. Но это понятно. Такой тростинке легче там удержаться, чем широкоплечим парням. Коли стрелы метать — так её сам владыка с малолетства научил луком владеть, когда на охоту с собой брать приходилось. Коли на коне всех обогнать — так у её отца, прекрасно известно, конь наилучший. Ну а если первая песни петь да плясать — так ведь девчонка, это тоже никому не обидно.

А вот когда боевая Тиргатао стала в борьбе парней на лопатки укладывать, когда кожаный пояс первого борца отвоевала, да ещё и стала его носить, вот это было точно обидно. Хотя на что обижаться, если все они с самых малых лет друг с другом боролись, и их приёмы она ещё сопливой девчонкой усвоила.

Затаили обиду на Тиргатао побеждённые. Стали воротить нос их предбудущие невесты. А более всех донимали старухи, ворчали ей вслед. Доходило до владыки, что недовольны люди совсем не девичьим поведением его дочери.

Но тот только посмеивался. Дескать, дочь владыки не только в тряпках первой должна быть, и что вон у их соседей — сармат вообще женщины знатно воюют и правят, да так, что даже греки не рискуют на их земли соваться.

А чтобы не роптал народ, решил он дочь на время в соседний Синдик отправить. Здесь страсти поутихнут, а она там пока языкам обучится, чужие обычаи да ремёсла посмотрит. Может, что-нибудь ей потом и пригодится.

Тиргатао легко в Синдике освоилась, хотя и не понимала, как могли богатые греческие женщины всё своё время проводить взаперти на женской половине дома, в гинекее, закрытые, запрятанные там, словно не аристократки они, а бесправные рабыни.

Впрочем, все считали её скифской царевной, а потому никого не удивляло, что ни с конём, ни с оружием она не расставалась, что по утрам лихо носилась на своём вороном вдоль полосы прибоя, что бывала там, где захочет, с интересом расспрашивая о быте и нравах эллинов.

Более всего нравилось Тиргатао бывать в местных оружейных мастерских. Там-то и приметил необычную девушку правитель Синдики. Время было неспокойное. Он тоже частенько туда заглядывал.

Приглянулась ему бойкая красавица. Слово за слово, разузнал, кто она, откуда, и не мешкая, сватов к отцу её отправил. У греков не принято было у самих предполагаемых невест об их чувствах спрашивать.

Ему это и в голову не пришло. А пришло то, что союз с иксаматами может быть для него, чтобы власть удержать, выгодным оказаться.

Сватовство самого правителя Синдики ошеломило отца Тиргатао. Любил он свою ненаглядную дочь, сильно тосковал по ней, но ему надо было и о своём народе позаботиться. Союз с греками мог быть полезен им как с торговой, так и с военной точки зрения. Как ни горько было ему терять своё солнышко, но таким сватам не отказывают.

Свадьбу шумно играли, весело. И не успела опомниться девушка, как оказалась она взаперти, в том самом гинекее, о коем ей рассказывали. На словах царица, а на деле рабыня. Кусочек неба в закрытом со всех сторон дворе, кусочек моря в выходящем на него окне, вот и всё, что осталось у неё от прежней вольной жизни.

Муж был приветлив, иногда даже ласков и нежен с нею, но заботы о престоле оставляли ему на семейную жизнь крайне мало времени. Ну а когда всё же случился в Синдике переворот, и правитель спешно сбежал в Тавриду под защиту боспорского тирана Сатира, она так и вовсе одна осталась.

Хотя тогда Тиргатао даже как-то легче на душе стало. Вооружила она всех слуг. Даже рабов освободила и стражей их поставила. Потому смогли они отстоять свой дом. Никому не дали его разграбить, никого не дали погубить. Зауважали её и домашние, и соседи.

Безмерно удивился дорогой супруг, увидев Тиргатао живой и невредимой, а свой дом ухоженным и цветущим, когда с воинами, что себе в помощь выпросил у Боспора, на родину вернулся. Видно, в мыслях своих он давно её похоронил, так как вернулся уже не один, а с молодой женой. И не просто с женой, а с дочерью самого Сатира.

Несостоявшийся вдовец перед тяжкой дилеммой оказался. Двух жён греку боги иметь не дозволяют. Глупая прихоть, но жрецы народ возмущать начнут. Самому убить прежнюю жену вроде не за что. Этак на новое восстание можно нарваться, — её и в Синдике полюбили, и есть у неё гордая родня. Но и с Боспором шутки плохи. Не простит Сатир, если он его дочь чем-то обидит. А помощь правителя Боспора ему, безусловно, ещё не раз понадобится. Ну и как тут быть?

Пришлось вечером гнев изобразить, дескать, как посмела Тиргатао его рабам свободу дать! — Это лично его, а не её имущество! Решила, что его уже и на свете нет? В башню эту змею! Без хлеба и воды! Да пусть хоть околеет там!!!

А вот последние слова были уже лишними. Проговорился он. Но слуги виду не подали, отдали поклон и вытащили из зала будто окаменевшую с тех слов девушку.

Отвели её подальше и засуетились. Один шапку принёс, чтобы косы скрыть, другой хитон да сандалии разыскал попроще, третий лепешками для неё суму наполнил.

— Так он же убьёт вас всех, если не найдёт меня завтра в той башне, — отмерла наконец Тиргатао.

— А за что? Дверь в башню заперта? Заперта! А про бойницы в башне ни слова не было. Ты сменишь наряд, а из прежнего верёвку сплести, привязать её покрепче и вниз от одной из бойниц спустить недолго. Пусть в другой раз думает наперёд о силе и ловкости пленников. Ты же не Сатиром раскормленная его нынешняя пышка. А для нас ты давно не чужая — вместе оборону держали… Да хранят тебя боги! — с теми словами вывели они девушку за стены в уже сгустившийся мрак южной ночи,

Далее Тиргатао надо было самой себя спасать. Помогла ей прежняя непоседливость. Знала она безлюдные скалистые дороги. Умела скрываться в лесах, днём отсыпаясь в кронах деревьев, крепко-накрепко притянув себя к стволу кожаным поясом, и осторожно продвигаясь вперёд только лишь ночами.

Потому хоть и разыскивали её со всем усердием посланные утром вдогонку воины, видно, боялись на Боспоре и в Синдике войны с иксаматами, но тщетны были их поиски. Нескоро, но добралась-таки Тиргатао до родных мест.

Мраком и молчанием встретил её родительский кров. От соседей узнала, что не пережил отец горькой вести. Как умчались гонцы, собрал он воинов, да видно сердце не сдюжило, упал и более не поднялся.

Поутру собрала дочь вождя совет племени. Надо было всем вместе решать, как жить, что им дальше делать.

— Давным-давно мы приняли этот народ на своей земле словно братьев. У них шла война, и мы помогли обездоленным, как завещали нам предки: гость в дом — бог в дом!

Наши нивы кормили их, наши реки поили их, наши ткани их согревали, — внешне спокойно начала свою речь Тиргатао. — И чем же отблагодарили нас их потомки? Засеяли нашу землю семенами дикого властолюбия и алчности. Одарили горем и слезами. Что ждать нам далее? И надо ли ждать?

Добрый хозяин, если видит сорняк на своей земле, выкорчует его, пока не разлетелись окрест вредные семена.

Если найдёт у себя змею, убьёт её, не дожидаясь змеёнышей, иначе не зазвучит в его саду детский смех, не будут петь в нём весною птицы.

А если сосед из жадности, из желания власти предаёт, бессердечно губит всех окрест, разве не опаснее он сорняка или змеи?

Разве это не враг, с приходом которого добрый хозяин берётся за оружие, дабы его дом не жил потом в страхе, горе и слезах?

Чем ответит мой народ такому соседу за смерть своего вождя, за попытку жестокого убийства его дочери, за подлое предательство?

— Смерть за смерть! — ответил её народ.

— Смерть за смерть! — решили воины союзных ему племён.

И помчались на врага как смерть воины Меотиды. А впереди всех летела Тиргатао. Крепка была её рука, натягивая лук, неистощим колчан, безжалостны стрелы.

Не хватало сил у Сатира, чтобы защитить от тех грозных воинов ни свои земли, ни земли Синдики. Пришлось ему со своим дорогим зятем отправить ей масличные ветви, увитые белой шерстью, признавая поражение, умоляя о мире. Даже своего самого любимого сына отдал он ей в заложники, лишь бы остановить свирепые набеги меотов.

От тяжкой войны устали все. Не только синды и боспорцы, но и меоты. Как хотела Тиргатао, чтобы лишь от множества маков, а не от крови павших алела степь. Чтобы не свист стрел да стоны раненых, а свирель пастуха радостной песней встречала новый день. Потому приняла она ветви и заложников, заключила мирный договор с Сатиром да с бывшим мужем.

Вот только не о мире думал сам Сатир. Мечтал он избавиться от царицы меотов любой ценой. Не удалось убить её в открытом бою, так он что, других путей не отыщет?

Уговорил он двух своих друзей, потерявших в той войне усадьбы и пришедших к нему в Пантикапей с мольбой о помощи, отомстить виновнице их бед. Помогут они ему, докажут свою преданность, тогда и он им поможет.

Отправились те к Тиргатао. Дескать, бежали они от гнева Сатира, умоляют о защите великую царицу меотов. Сатир тоже в игру включился, прислал гневное к ней письмо, требуя их немедленной выдачи.

Почитая закон об убежище, царица напомнила в ответ о своём праве требовать прощения для моливших её о защите. Сатир только того и ждал. Их дипломатическая переписка давала благоприятный повод его подсылам часто видеться с Тиргатао, разговаривать с ней вдали от свидетелей.

Удобный случай не заставил себя ждать. И пока один отвлёк царицу беседою, другой выхватил сокрытый меч, нанёс подлый удар.

Спас Тиргатао тот самый кожаный пояс, что любила она носить в память о первых своих победах. Отразил он удар. А тут и копьеносцы её набежали, скрутили предателей. Выпытать у них планы тирана было не долго.

Закон войны суров. Не оставил Сатир выбора Тиргатао, как только казнить предателей и заложников вместе с ними. Отослала она их тела на Боспор. Вновь начала войну, и более не было от неё пощады. Ужасы резни и грабежей опять охватили земли Синдики и Боспора.

В горьких думах о безнадёжном своём положении и о погубленном сыне бесславно умер Сатир. Когда получил власть другой его сын, тотчас с величайшими дарами лично отбыл он к царице меотов просителем, умоляя завершить жестокую бойню. И пока жила славная царица, одного её слова было достаточно, чтобы мир и покой царили на этой много повидавшей земле.

Последний маневр Митридата

Любили шутить греки — кто безделием томился, тот Синопе стены дал. Хотя в той шутке была немалая доля истины. Бурное море да высокие горы защищали столицу древнего Понтийского царства куда лучше любых крепостных стен. Красив был этот город, где встретились Запад и Восток, где на базаре звучала как персидская, так и греческая речь.

Видели стены Синопы, как исчезали сатрапии Кира, как распадалась империя Александра Великого на царства его диадохов, как всё чаще начали заходить в обе её гавани корабли новой Римской империи. Вот тогда-то и родился в Синопе у царя Митридата V и царицы Лаодики их удивительный первенец.

Будто сами звёзды решили с огоньком встретить рождение царевича. Два месяца гляделась тогда в воды Чёрного моря яркая хвостатая звезда. Она светила так, что затмевала собою солнце. Небо и море, казалось, пылали неугасимым огнём.

С огнём в крови родился носитель славного имени Митридат VI Евпатор. Его предками были как Ахемениды, так и диадохи великого Александра. Потому легко давались ему языки и письменность народов Понта.

Двадцать два языка выучил будущий царь. Побеждал он в греческой борьбе. Всегда был впереди на конных скачках персов. Не было равного ему на охоте. Вот только всё чаще замечал он, что всегда холодна с ним его родная мать, никак не получалось юному царевичу ей угодить хоть немного.

А когда был отравлен его отец, пришлось ему и вовсе бежать, спасаться в далёкой Армении. Не хотел он повторить судьбу отца. Потому стал каждый день принимать по чуть-чуть яды, чтобы привыкнуть, приспособить себя к ним.

Юного царевича принял под свою защиту бездетный правитель Армении. А как лучше узнал он царственного отрока, так безмерно был поражён его талантами и завещал ему в итоге все свои владения.

Лишь через семь долгих лет смог вернуться Митридат в родную Синопу и стать там царём. То было трудное время. Грозные легионы Рима уже дошли до бескрайних вод Атлантики. На запад далее идти было некуда, и они развернулись на восток, туда, где только-только начал возрождать великую восточную державу молодой царь Понта.

Умный юноша ясно видел, как огромный римский хищник с лёгкостью заглатывает всё новые и новые мелкие раздробленные государства, часто сам заранее помогая их дроблению. Понимал, что выстоять в бою с этой бепощадной империей сможет лишь равный ей по величине и мощи противник.

А потому спешно стал собирать силы и земли. С боями присоединил Боспорское царство и Колхиду. Заключив альянс с Вифинией, присоединил к своим владениям лежавшие западнее земли Пафлагонии до самой Гераклеи, а затем и практически всю Малую Азию.

Царь был милостив к эллинам с освобождённых им земель: раздавал привилегии полисам, освобождал рабов, прощал долги. А вот с множеством италийских ростовщиков, прежде терзавших покорённые Римской империей земли Азии, он был крайне жесток и безжалостен.

Со временем дошли воины Митридата и до древних Афин. Стало Чёрное море внутренним морем его царства. Но надменный Рим не собирался признавать своего поражения. Понимал Понтийский царь, что никогда не сдастся Рим. Потому искал верных союзников в смертельной своей схватке.

Писал он царю Парфии Аршаку о римлянах: «Что с начала их существования всё, что у них есть, ими похищено — дом, жены, земли, власть, что они, некогда сброд без родины, без родителей, были созданы на погибель всему миру.

Ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, бессильных и могущественных, ни считать враждебным всё, ими не порабощенное, а более всего — царства. Ибо если немногие народы желают свободы, то большинство — законных властителей.

Нас же они заподозрили в том, что мы их соперники, а со временем станем мстителями. А ты, владеющий Селевкией, величайшим из городов, и Персидским царством с его знаменитыми богатствами? Чего ждешь ты от римлян, если не коварства ныне и не войны в будущем?

Они держат наготове оружие против всех. Больше всего ожесточены они против тех, победа над кем сулит им огромную военную добычу; дерзая, обманывая и переходя от одной войны к другой, они и стали великими. При таком образе действий они всё уничтожат или падут».

Понимали и в Риме, что никогда не склонится перед ними гордый повелитель Востока. Потому собрал Рим все силы, бросил в бой против Митридата самых лучших своих полководцев. Сулла и Цезарь, Лукулл и Помпей стали теснить царя Понта, и не было ему ниоткуда достойной помощи.

На десятки лет затянулась война Понтийского царства и Римской империи. Последний сокрушительный удар нанес Митридату непобедимый римский полководец, великий Гней Помпей.

Хотя и тогда не сдался стареющий лев. Вновь сумел он ускользнуть из когтей римского орла, укрылся от него на севере, на далёком и загадочном Киммерийском Боспоре.

Оттуда, с вершины горы над древним, полуразрушенным недавним страшным землетрясением Пантикапеем смотрел он, как блокировал город с моря подошедший к проливу римский флот, как на другом берегу Боспора вспыхнула крепость восставшей против Понтийского царя Фанагории, где оставались тогда его дети Артаферн, Дарий, Ксеркс, Оксат, Эвпатра.

Спастись оттуда удалось одной лишь его дочери Клеопатре. Она-то и доставила горькую весть о том, что, пытаясь их вывезти и спасти, погиб его дорогой отважный Гипсикрат, его верная жена, стойко сопровождавшая его в боях и походах. Всякое случалось в военном быту, а потому носила она мужское платье, билась с врагами не хуже прочих. Вот и привык он звать свою милую Гипсикратию мужским именем.

Боль, тяжкая, невыносимая боль терзала сердце Митридата. Он прекрасно понимал, что ему и его детям Рим готовит участь намного хуже смерти — жаждет выставить их на потеху толпе. Прежде чем убить, римлянам всегда хотелось унизить, сломать, растоптать души своих поверженных врагов.

Знал царь Понта, что даже его собственная смерть не сможет защитить его родных и близких от тяжёлого позора. Абсолютного яркого своего триумфа жаждал беспощадный Рим.

Потому позвал он ночью на совет своего старшего сына Фарнака. Тот всегда был гордостью отца. Всецело доверял ему Митридат. Не стал и теперь скрывать от сына тяжесть их положения. Да тот и сам понимал, что безмерно трудные вопросы перед ними стоят: как им армию спасти, как окруживших Пантикапей со всех сторон римлян вновь вокруг пальца обвести.

Но не с того начал беседу мудрый его отец, а с благодарности:

— Благодарю богов, что в самые чёрные часы моей жизни рядом со мной есть такая опора, как ты, мой сын. Что воскресили боги мою юность в тебе, умном и сильном муже. Что я могу спокойно покинуть сей мир, не печалясь о будущем.

Понимаю, что взваливаю на тебя тяжкую ношу, но нет уже у нас выбора. Ты воин, и не хуже меня знаешь, что после того как в День Цереры в том страшном землетрясении пали стены города, нам не защитить Пантикапей. Да и люди сильно напуганы гневом богов. Они более не доверяют мне. Они не пойдут сражаться за царя, прогневившего высшие силы. Но пока у нас есть своя армия — война не проиграна. Хотя я вижу лишь один путь сохранить наших воинов — они должны покинуть меня.

Не сражаться, а потом бежать в панике, а ведомые твоей твёрдой рукой и твоими верными людьми войска должны перейти на сторону врага. Ты сам поднимешь восстание против Митридата, ты сам станешь лучшим другом и союзником римлян, а потом с сохранёнными силами ты сам ударишь им в тыл.

— А как же ты?!! Что станет с тобою, отец? При мятеже невозможно за всем уследить. Многие наш маневр примут за чистую монету.

— Они и должны принять. Только так мы сможем обмануть врага. Я без сил, стар и изранен, да и слишком много накопилось у меня утрат в этой жизни. Не хочу терять последнее, что осталось — гордость и честь. Не хочу ради нескольких месяцев или дней жалкого прозябания загнанного зверя погубить надежду на твои грядущие победы, на счастье моих потомков.

Простимся здесь, и да будут милостивы к тебе боги. Сейчас ты в лагерь римских перебежчиков поспеши. Уверен я, среди них немало шпионов Помпея. Да и мне надо для моей великой трагедии реквизит подготовить. В Риме в них знают толк. Придётся быть убедительным. Об одном прошу, сын, не отдавай врагам моё тело, укради, подмени, но хочу я лежать близ своей любимой.

Последнее утро жизни Митридата было ясным и солнечным. Волны тихо ластились к каменистому берегу, не понимая, почему так волнуются и кричат вооружённые люди. На руинах стены высился облачённый в пурпур и золото царь Боспора. Его голос, словно рык льва, разносился далеко окрест:

— Фарнак, дорогой мой сын, опомнись! Подумай, что ты творишь! Ты же сейчас губишь не только меня, но и себя, и наше великое царство! Но молча стоял Фарнак, сурово звенели оружием его воины. А Митридат с гневом и горечью в голосе продолжал:

— Вижу, не осталось в этом мире верных людей. Значит, и защищать мне здесь некого! Будь по-вашему! Я ухожу к тем, кто отдал жизни за свободу и величие нашей земли!

Митридат сбежал со стены, вернулся во дворец, собрал всех, кого нашёл. Наполнил он чаши отравленным вином, поднял свой ритон:

— Кто верен мне, пусть выпьет со мной до дна за нашу свободу!

Никто не посмел отказаться. Молча одна за другой опускались безмолвные фигуры на расписной пол дворца Митридата, молча подходил он и сам закрывал им глаза.

Знал Митридат, что неуязвим он для яда, да и не считал он такую смерть достойной воина. Ему был нужен более впечатляющий уход в Аид, чтобы не усомнился в нём Рим. Потому спокойно вышел он из дворца и спокойно подставил под меч одного из тех, кто уже ворвался в крепость, своё гордое сердце.

Выполнил Фарнак последнюю волю отца. Как спустился ночной мрак на Боспор, подменили его воины тело царя, унесли, спрятали в одном из глубочайших склепов, что доныне пронизывают гору над древним Пантикапеем.

Вот с той поры и стала она носить гордое имя великого царя эллинов Митридата Евпатора.

Степная легенда

Мало кто вспомнит, как давно это было. Далеко-далёко, там, где волны тёплого бирюзового моря любили играть с отражениями мраморных статуй и колоннад, а под широкими портиками гуляли важные патриции в пурпурных, золотистых, белых тогах, причалил однажды странный корабль.

Было видно, что пришёл он издалека. Почти чёрными казались загорелые гребцы на вёслах. Почти чёрным был столь же загорелый их капитан, весь увешанный варварскими амулетами. Золотым и алым блеском оживляли они его мрачный наряд.

Но не они привлекли внимание давно привыкших к виду иноземцев патрициев, а паруса того корабля. Сильно истерзанные штормами, залатаны они были бесценным шёлком. Яркие его узоры словно смеялись, переливаясь под полуденным солнцем над ошеломлённым сошедшимся людом.

Город давно не знал этой ткани. Беспрерывные войны на Востоке перекрыли пути караванам. Купцы лишь руками разводили в ответ на просьбу втридорога продать пару локтей. А тут столь дикое расточительство каких-то неведомых варваров…

Слухи быстро разнесли — корабль тот пришёл не с Востока, а с Севера. Далёкая Скифия слала дары. Взамен просила вернуть полонянок, взятых в бою в дальнем походе.

Непростой это был вопрос. Девушек готовили для триумфа. Одна из них должна была царицу амазонок играть, остальные — её войско, склонившееся перед Александром Великим. Его роль сам триумфатор себе избрал, и отказываться от неё ни он, ни его легион не желали. Триумф — это дело святое.

К тому же лишь себе признавался воин, что ранила его сердце дикая царица амазонок, не он её, а она его в плен взяла. Но непокорная красавица и взглядом его одарить не желала, а брать скифскую царевну силою — навеки её потеряешь. Словно священные весталки хранили они свою честь. Все знали — при случае найдёт она способ скоро в Аид сойти, бывало, обидчика с собой прихватив. Сильно рассчитывал он покорить сердце амазонки величием своего триумфа.

А с другой стороны, рассуждали практичные патриции, перед ними открывался новый шёлковый путь, в обход прежних, возможно, под защитой самих варваров, если умно к делу подойти. Крепко надо было подумать, прежде чем ответ дать.

Не день, не два рассуждал Совет и принял решение отправить разведывательную когорту, дескать, малы дары за столь ценных пленниц. Взялся провести её сам Клавдий, несостоявшийся триумфатор. Впрочем, мудр был он смолоду, понимал: в неволе не брачуются орлицы с орлами. Людям же пояснил, что свой ценный приз из рук не выпустит, пока достойную плату за него не получит. Скифы безопасность обеспечить на своих мечах поклялись.

На том и порешили. Когорта вела девушек, скифы сопровождали когорту. Долгим и трудным был дальний путь, а воин в любви своей будто не замечал. Да и некогда было. Днём пока шли, он приметные места выискивал для будущих укреплений, дабы караваны безопасно следовать могли.

По вечерам, как шатры разбивали, коней на водопой отводили да охрану выставляли, тоже не до дум пустых. А когда у костров под пологом звёздным девушки песнь заводили, как соловьи, что на родину прилетели, и среди них голос его Весты вплетался, песнь та и вовсе думы да печали уносила, волшебной волною сердце врачевала.

Именем Весты, богини семейного вечного огня, символа неподкупности и непорочности, прозвал он свою неприступную красавицу. А та только смеялась: — Веша, а не Веста я, подруги Веснянкою кличут, — щуря свои синие, словно вешнее небо, и наконец-то радостные глаза. — И не скифы мы, а сарматы. Лишь матушка волю богов ведать может. Сам увидишь.

Так и дошли до широкой реки, такой, что великий Тибр, через Рим протекающий, при сравнении малым ручьём казался. Да и холмы над рекою были втрое выше холмов Вечного города.

Здесь на широкой поляне из-за гигантского дуба вышла к ним навстречу высокая женщина в синем хитоне и золотой тиаре. Молча обняла она поочерёдно Вешу и её подруг, величественным жестом велела им удалиться. Молча оглядела она своих воинов, склонивших перед нею головы. Молча обвела взглядом когорту вставших плечом к плечу, положа руки на мечи, римских легионеров.

Улыбнулась насмешливо, спросила на ломаной латыни: — Разве с мечами входят гости в дом? А вы сегодня наши гости. Счастье сарматов в их дочерях. Разве не вы вернули наше счастье? Пир нынче будет, делами после займёмся.

Отлегло на сердце у всех — не битва, а весёлый, широкий пир ждал их в конце нелёгкого пути. Не успели звёзды на небосклон высыпать, а у высоких костров на расстеленных полотнищах уже амфоры винные с медовыми бочонками соседили, длинные блюда с гигантскими рыбинами да с олениною призывно из-за гор фруктов выглядывали.

Пир до глубокой ночи шёл. За шумом и гамом во мраке уже и не разобрать было, кто в пурпурной тунике к мёду припал, а кто в льняной рубахе из амфоры последние капли в кубок вытряхивал. Понимая, что дисциплину ему в такой день не удержать, велел Клавдий казну, с собою взятую, тихо и неприметно под тем дубом–великаном закопать поглубже, сверху часть поклажи бросить, а тех, кто уже на ногах не стоял, там отсыпаться уложить. А так как пир тот на три дня растянулся, то вспомнить, где, кто, что делал тогда, вряд ли хоть один бы из них смог.

Лишь на четвёртое утро предстал Клавдий перед властительницей: — Говори, что хочет от нас Рим. Ты ведь не из почтения сопровождал пленниц? — Но стоило тому заикнуться о пути торговом, отрезала: — Все знают, что за торговцами вслед придут ваши легионы. Надо ещё золота, каменьев самоцветных, тканей дивных — скажи. Но мы их сами доставим. Наши пути — это наш дом. В пути мы рождаемся и живём. И даже мёртвыми храним мы наши дороги!

Вскочила легко на коня, умчалась вдаль. С Вестой тоже разговор не складывался. Пару раз лишь средь подруг видел, а потом вовсе пропала. Может, караван обещанный встречать отправилась? Очень уж тот запаздывал. В грусти, растерянности бродил Клавдий сам не свой, даже на другой берег великой реки пару раз перебирался. Там, у бурых холмов на высохших солончаках попалась ему как-то знакомая трава, словно привет с его жаркой далёкой родины.

Видел он в детстве, как её стеклоделы применяли, решил здесь с печали отвлечься, глядишь, так время быстрее пойдёт. Где печи у сармат, он уже давно приметил. Не с первой попытки, не сразу, но всё же вспомнил он полузабытые приёмы, и получились бусины, как слезинки чистые да сине-голубые, почти как глаза его исчезнувшей Весты.