Бесплатный фрагмент - Полное соединение

Алине Д.

«И понравилась эта девица глазам его

и приобрела у него благоволение».

(Есф. 2:9)

1

— Итак, мы построили область решения, которая является замкнутым выпуклым многоугольником…

Девушка, стоящая у доски, повернулась к аудитории.

Сергеев в тысячу первый раз отметил детали ее внешности.

Тонкие ноги и руки соответствовали тонкому телу, с ними хорошо сочетался неразвитый задик. Маленькое личико имело пропорциональные черты и было почти красивым. Вся она создавала ощущение хрупкости, которое подчеркивал непропорционально большой бюст.

То ли стесняясь, то ли не умея подобрать бюстгальтер, девчонка затискивала свои богатства так, что они образовывали прямоугольный параллелепипед. Было непонятно, каким образом она сохраняет равновесие, не падая вперед.

— И что дальше, Настя? — спросил он.

— Дальше? Дальше. Дальше…

Студентка пожала тонкими плечами.

Крепко спрессованная, грудь даже не дрогнула.

— Дальше проводи линию целевой функции и ищи крайние точки, — не выдержал он. — Ты прекрасно умеешь все это делать.

Доцент Сергеев отвернулся от маленькой отличницы.

Девушек с приличной грудью в группе хватало.

Оставалось сожалеть, что высшая математика на этой специальности длится всего один семестр и он не увидит их в летней одежде.

Если Настя не осознавала достоинств и упаковывалась в посылочную коробку, то Алина под джемпер надевала идеальное бюстье, которое обрисовывало агрессивные округлости и намекало на что-то еще.

А Наташа не мерзла и носила блузку с открытым воротом. Ее выпуклости, выложенные напоказ, сверкали, как во времена Людовика.

Задержал взгляд на Наташиных бледных персях дольше, чем следовало, Сергеев почувствовал стыд.

В преддверии пятидесятилетия он уже вышел в тираж; ни молодость, ни просто зрелость не могли вернуться ни на миг.

Но студентки были молодыми, дразнили телами одногруппников и рикошетом поражали его.

Правда, неясным оставалось, осознают ли девицы реакцию доцента.

Да и сам он ничего плохого не делал, только рассматривал их украдкой, а этого никто не запрещал.

В конце концов, он был живым мужчиной, студентки не носили хиджабы и оставались общем достоянием.

— Владимир Иваныч… — раздался голос от доски.

— Что, Настя?

— Минимум целевой функции получается в точке «два, один».

— Правильно. Молодец, Настя. Теперь ищи максимум.

— А разве может быть сразу и минимум и максимум?

— Не сразу, а при разных значениях икс и игрек. Двигай линию.

— А как?

— Так, — ответил он. — Сама прекрасно знаешь, как.

Настя отошла от доски, словно взгляд издалека помогал решить задачу.

Справа — на первом ряду, около двери — сидела Марина.

У всех студентов имелись фамилии, но хороших — вроде Насти — или очень плохих — типа Алины или Наташи — Сергеев называл по именам.

Средних он не запоминал: они представляли сплошную серую массу.

А Марина оставалась Мариной, хотя не была ни хорошей, ни плохой.

Чтоб описать ее, у Сергеева — не филолога, а математика — не находилось слов.

Его внимание она привлекла на первой лекции, третьего сентября.

Девушка сидела вольно, сияла бедрами в колготках цвета здоровой кожи.

Прохаживаясь вдоль доски, Сергеев видел только гладкие Маринины коленки.

Но присев к столу, заметил белые трусики, сверкнувшие в недрах черной юбки.

Доцент быстро отвернулся, однако удар был нанесен, студентка запала в душу.

В основной массе первокурсники вели себя как школьники: шумели и веселились. Им казалось, что институт станет простым продолжением школы, где ожидают легкие строгости при неизменном попустительстве в финале.

Прозрение относительно новых бед ждало в декабре, но декабрь был далеко.

Несколько человек все-таки прозрели: сидели скромно, внимательно слушали, старательно писали конспекты.

Среди этих оказалась и Настя, хотя изначально Сергеев заметил ее параллелепипедную грудь, лишь потом констатировал редкое сочетание внешней формы и умственного совершенства.

А Марина не вписывалась ни в ту, ни в другую категорию.

Она не балбесничала с командой великовозрастных детей, но и не превратилась в сплошное внимание.

Существуя сама по себе, эта девушка делала вид, будто что-то пишет, и отстраненно глядела в сторону окна.

Во дворе корпуса росли рябины, среди веток шныряли пестрые птицы, клевали красные ягоды, перекрикивались звуками «тра-тра-тра-тра».

Но чтобы это рассмотреть с четвертого этажа, требовалось перегнуться через полуметровый подоконник. Сидя за столом, Марина могла видеть только небо — скучное и унылое, по-зимнему пустое.

Экстремали функционала Ферма — по которым распространяется свет согласно волновой теории — искривлены в анизотропных средах, в воздухе они прямые.

Однако студентка смотрела так, словно ее взгляд огибает препятствие.

Марина вообще не поддавалась сравнению с одногруппницами.

Ее лицо не было слишком взрослым, но на нем лежала печать пережитого. Такой не наблюдалось на чистых мордашках вчерашних школьниц, Насти или Алены.

Впрочем, в современных группах собирались студенты разных возрастов, кто-то поступал в институт после техникума.

Возможно, Марина была из таких, романтические туманы ее юности рассеялись. На окружающий мир она смотрела таким взглядом, точно ей все надоело и она не ждет ничего.

Одевалась она неплохо, но не казалась роскошной.

Когда-то обесцветившись, девушка не обновляла прическу, темные корни отросли сверх меры.

В отдельные моменты Марина чем-то напоминала Сергееву актрису Скарлетт Йоханссон в фильме, где та была такой же раздраенно-неухоженной.

Когда-то давно — в государственном университете, а не в этой «академии экономики и сервиса» — Сергеев любил работу и к себе относился иначе.

Читая лекции математикам, для собственного удовольствия он объяснял даже не входящие в программу полиномы Лежандра.

На студентов Сергеев тоже смотрел по-другому.

Он не просто помнил всех по именам и фамилиям, но по каждой группе составлял список в особой тетрадке — знал, кто как живет, к каждому студенту относился с корреляцией.

С городских, обласканных родителями, требовал по полной программе, иногородним, живущим в смрадном аду общежития, делал большие поблажки. Также жалел беременных, сирот, слабых здоровьем. Жалел всех вообще.

Доцент вел себя, как какой-нибудь Франциск Ассизский, светоч абстрактной благосклонности, и ему казалось, что только так и должен поступать преподаватель.

Увы, отданное добро не только не вернулось обещанной «сторицей», но вообще угасло в черных пустотах Вселенной.

Времена сменились, сменилось все вообще, причем в худшую сторону. Это родило иной взгляд на жизнь.

К студентам Сергеев стал равнодушен, видел в них не отдельных людей, а безликую массу, служащую источником средств к существованию.

Он забывал их, выходя из аудитории, не запоминал лиц, не узнавал в толпе и удивлялся, когда кто-то здоровался на улице.

Впрочем, на улицах он бывал редко: спустившись на парковку академии, садился в машину и сразу запирался изнутри, пешком никуда не ходил, даже в ближайший супермаркет ездил.

Он старался избегать ненужного общения, дома не отвечал на сигналы домофона, выключал сотовый, не выходил в соцсети.

Студенты из всех людей составляли категорию самых надоевших.

У той горстки, которая осталась небезразличной, Сергеев помнил только имена, подробностями жизни не интересовался.

Он не выяснял, чем дышат «в миру» умница Настя и красавица Наташа.

И относительно Марины, которая весь семестр ласкала взгляд, Сергеев тоже ничего не ведал.

Не знал даже, городская она или приезжая.

Это обуславливалось не личной метаморфозой кандидата физико-математических наук, «доцента ВАК» Владимира Ивановича Сергеева, а общей ситуацией, сведшей отношения между студентом и преподавателем к Марксовой схеме — где «Т» поменялось на «О», то есть «оценка», а «Д» осталось прежним.

— …Владимир Иваныч, максимум в точке «десять, семь»?

Настя заговорила вовремя, не дала слишком долго разглядывать Марину.

— Да… — вздохнув, Сергеев мельком взглянул на доску.

Задачи линейного программирования решались с помощью линейки, он не стал вникать в результат.

Умение решать не могло понадобиться Насте никогда, проверить ответ не мог никто, происходящее оставалось фарсом, и это понималось всеми.

Семестр утомил.

Год кончался, а пара тянулась бесконечно.

— Да, Настя, правильно. Молодец, — ответил он, попытавшись вложить в голос все остатки доброжелательности. — Молодец, как всегда. Можешь садиться.

Покачиваясь под массой бюста, девушка, вернулась на место.

— Ну что ж, — подытожил Сергеев, проводив ее глазами. — Сегодня последнее занятие. Настя работой на практике заработала «пятерку». На экзамен ей остается только принести зачетку. Или подойти ко мне в любой день, я отмечу в блокноте, потом перенесу в ведомость.

— Владимир Иваныч, а прямо сейчас можно? — пискнула Настя. — Зачетка у меня с собой.

— Можно все, что не запрещено законом, — он покривился, невольно подумав о самом себе. — Давай, поставлю.

Девчонка просияла так, будто доцент собрался завещать ей алмазную трубку в ЮАР, а не поставить ничего не стоящее «отлично» за упрощенный курс высшей математики.

— Будет тебе, Настя, хорошая примета, — сказал Сергеев.

— Какая? — меланхолично спросила Алина, поправив полуголую грудь.

— Первая «пятерка» по математике. Это хорошо. А вот первый зачет по физкультуре — плохо.

Никто не засмеялся.

Современные студенты ничего не понимали в жизни, их уделом был убогий «Телеграм».

Расписываясь в зачетной книжке, Сергеев отклонился от стола: Настя стояла с противоположной стороны, нависла всей своей грудью, обдавала ароматами молодости и будущего.

От этих ощущений стало пусто на душе. Что-то такое, конечно, в его жизни было — но так давно, что и не было вовсе.

Во всяком случае, это предназначалось не ему, а какому-то неизвестному парню — которого доцент ненавидел до такой степени, что выбросил бы из окна головой об асфальт.

— А в блокнот, Владимир Иванович? — напомнила она, когда он поставил усталую подпись и подтолкнул зачетку от себя. — Забудете!

— Тебя, Настя, я не забуду, — возразил Сергеев, взглянув снизу вверх. — Можешь не волноваться.

Аудитория молчала.

Стихли волны громкого шепота и писки мобильных телефонов.

Эти первокурсники еще не знали, что будет дальше.

Но уже знали, что ничего хорошего не будет.

Эра школьного благодушия стремительно утекла в канализационный слив.

— Кроме Насти, «автоматы» получают…

Он посмотрел в свою рабочую ведомость — распечатанную экселевскую таблицу с сеткой дат, полной отметок об активности — и прочитал фамилии студентов, освобожденных от экзамена.

— А кто автомата не получил? — прозвучал безымянный голос с галерки. — Им что делать?

— Учить и сдавать, — Сергеев нехорошо улыбнулся. — Будет одна консультация, учебная часть вывесит расписание. Остальное — на экзамене. Вопросы я составил давно, передавал на флешке для всех. Передавал, Ализа?

— Передавали, — кивнула староста. — Я им сказала, чтобы подходили ко мне, я скину. Никто еще не пошевелился.

Это девушке с маленькой грудью и большими глазами родители дали татарский вариант имени из страны чудес.

Но она была симпатичнее, чем ослоумствующая англичанка.

— Но Владимир Иванович! — продолжал парень. — Я ничего не понимаю в математике. Я бы хотел…

— То, что не понимаете — это ваши проблемы, — жестко перебил Сергеев. — Я еще на первой лекции предупредил, что школьные времена кончены. Ваши знания нужны только вам. Я и так знаю слишком много для счастливой жизни.

— Но я…

— А будете выступать — вам же будет хуже. Не выводите меня из себя. Еще одно слово, и я удвою список экзаменационных вопросов. Любопытно будет взглянуть, как вас за это поблагодарит группа.

Тишина стала лабораторной.

Доцент поднялся из-за стола.

С высоты роста студенты казались ничтожными, он в самом деле готов был стереть их в порошок.

— Еще вопросы?

— Владимир Иваныч, а у меня «плюсики» есть? — спросила Марина.

Настырный бездельник взбесил преподавателя, это видели все, наглость девушки поражала.

Впрочем, то была не наглость, а высшая степень безразличия к миру, игнорирование закона самосохранения.

Сергееву стало смешно, злость отпустила.

— У вас… — он сделал вид, будто смотрит свой листок, хотя в том не было нужды. — Нет ни одного. Будете сдавать экзамен.

Студентов, которые проявляли интерес к математике, доцент называл на «ты».

Остальных он априорно дистанцировал методом обращения, не предвещающим хорошего.

— А можно мне сейчас к доске выйти?

Марина взглянула прямо, переставила под столом ноги.

Колени блеснули почти скромно.

— Можно, — Сергеев кивнул. — Но в этом нет никакого смысла. Один «плюс» роли не сыграет.

— А вдруг я решу задачу так хорошо, что вы сразу ко мне проникнетесь и поставите пять за один выход к доске?

Группа захохотала.

Очевидно, знания этой студентки были одинаковы по всем предметам.

— Это нереально, — ответил Сергеев. — Но если вы настаиваете…

Маринины шансы на успех равнялись нулю.

То, что доцент целый семестр любовался ее ногами, ничего не значило.

Согласно учебной нагрузке, он читал лекции и вел практические занятия по высшей математике в четырнадцати группах двух первых курсов шарашкиной «академии».

Из четырехсот двадцати студентов восемьдесят процентов составляли девицы, у половины были красивые ноги, половина половины позволяла ими полюбоваться. Восемьдесят четыре пары ног составляли репрезентативную выборку.

Янины, конечно, были красивее прочих, но красота ласкала глаз, ничего не давая телу.

Франциск умер с обесцениванием доцентской зарплаты.

Но Сергеев относился ко всем с равной степенью индифферентности.

А иногда — особенно в конце семестра, когда прецедент уже ничего не решал — не упускал возможность продемонстрировать напускное благодушие.

— Давайте на спор, — продолжил он. — Вы решаете задачу — одну эту задачу и больше ничего, но только без моей подсказки, а сами. И я вам ставлю «пять». Прямо сейчас — как Насте. И высшую математику вы забудете, как страшный сон. Все свидетели, я никогда не вру.

— А если не решаю?

— Если не решаете — на «нет» и вопросов нет, один ответ.

Пожав плечами, Марина вылезла из-за стола.

Искоса взглянув искоса на ее сияющие бедра, Сергеев взял растрепанную книгу Кремера и принялся диктовать условие задачи:

— Целевая функция задается…

Он читал автоматически, а сам в очередной раз завидовал преподавателям-женщинам, чья зависимость от экстерьерных характеристик студентов была не столь сильной.

Досада на то, что эти ноги он никогда не рассмотрит как следует, увеличивала общую досаду на жизнь, которая прошла слишком быстро.

Пятнадцать минут, оставшиеся до конца пары, Марина молча чертила мелом непонятные значки.

Она не знала ничего; впрочем, в том сомнений не было изначально.

— Ну, все, — сказал Сергеев, взглянув на часы. — Караул устал. До встречи на экзамене.

Девица переминалась у доски, словно ждала озарения свыше.

— А вы, Марина, не представляю, как будете сдавать, — добавил он.

Она пожала плечами, двумя руками поправила неухоженные волосы.

Серый джемпер пополз вверх, над краем черной юбки показался живот: белый, чуть припухлый, с вертикальной ложбинкой через пупок.

Такие детали встречались не у девушек, а у молодых, еще не разъевшихся женщин.

Это тоже предназначалось не ему, от сознания факта расхотелось жить.

Аудиторные «пары» назывались по старинке, на самом деле парами не были, тянулись без перерыва полтора часа. Звонков тоже не давали, за временем следил преподаватель. Конец занятий определялся моментом, когда он начнет сворачиваться.

Захлопнув зеленый учебник с отваливающимся корешком, Сергеев сложил материалы в портфель.

Последняя пара курса была хороша тем, что не приходилось тратить двух минут у доски на выписывание номеров для домашней работы.

Кивнув всем вместе и никому по отдельности, он вышел из аудитории вперед студентов и быстро — чтобы кто-нибудь не пристал с ненужными вопросами — зашагал к лестнице.

2

На кафедре было пусто, конец семестра чувствовался во всем.

За своим столом у окна сидела лаборантка, которая по штатному расписанию числилась «заведующей методическим кабинетом», хотя от охранника до ректора все знали, что такового в академии не существует.

— Владимир Иванович, вас искал Радиф Мидхатович! — сообщила она, увидев Сергеева. — Он вам звонил, вы были недоступны, просил перезвонить.

— Спасибо, Ирина, — ответил он. — Аккумулятор сел. Радифу позвоню, только чуть-чуть приду в себя.

Для чего искал доцент Асадуллин — единственный настоящий друг в академии, такой же одинокий разведенец — Сергеев догадывался. Повод был всегда одинаков: встретиться после работы и выпить вдвоем — обычно у Радифа, который жил за городом в коттеджном поселке Акманай.

Там было хорошо и спокойно: летом пахло травой, зимой лежал чистый снег и по ночам ярко горели звезды, и никто не докучал.

Но сегодня он чувствовал себя до такой степени выжатым, что не прельщала даже перспектива напиться до положения риз.

Сергеев устроился в «чайном» углу.

Кофе он имел свой: самый дорогой из имеющихся в супермаркетах, «Эгоист», который хранил в столе. Ящики не запирались, но коллеги друг у друга не шарились, там можно было держать даже фаллоимитатор.

Хорошей воды запасать было негде, за ней приходилось ходить в мужской туалет на другой конец коридора.

Диспенсеры с кристально чистыми бутылями существовали в дешевых московских сериалах. Реальные профессора и доценты набирали чайник в заведении, чистотой напоминавшем солдатский нужник при запое старшины. К этому привыкли давно и не обращали внимания на запахи.

На других кафедрах преподаватели заказывали воду за свой счет.

Но математики — в отличие от каких-нибудь историков — были хаусдорфовыми, жили каждый в своей окрестности, скидываться не привыкли.

Впрочем, Сергеевские коллеги проводили на кафедре минимум времени: перед парами заходили только оставить одежду и взять учебники. В перерывы они курили на лестницах или пили коричневую бурду из вендинговых автоматов, по окончании забегали на минутку — одеться и узнать новости — и спешили прочь.

Все бежали на другие работы — по приработкам — или к своим семьям, женам, детям, внукам.

Сергеев никуда не спешил: приработками он не занимался, а дома никто не ждал.

Ждала двухкомнатная квартира: спальня и гостиная-кабинет с домашним кинотеатром перед двухместным диваном итальянского производства — но там предстояло сидеть одному и время не имело смысла. Он мог вернуться на два часа раньше, мог — на три часа позже.

А мог и вообще не возвращаться, сразу отправиться на Акманай, напиться с Радифом и заночевать у него.

На такой случай — который вышел из разряда случайных — Сергеев хранил у Асадуллина бритвенные принадлежности и несколько смен белья, чтобы утром прямо от него мог ехать на работу.

Осенне-зимний семестр высосал из Сергеева силы.

Каждый день, оставшийся до завершения, казался бесконечным.

Сергеев иногда вспоминал чьи-то слова о том, что человек счастлив, когда утром с удовольствием идет на работу, а вечером с таким же чувством возвращается домой. Это казалось глупостью.

Работа осточертела.

Он давно осознал, что родился позже, чем следовало.

В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году президент США Рональд Рейган публично обозвал Советский Союз империей зла. Ничтожный со всех точек зрения, бывший актер был прав. Но, тем не менее, даже в СССР имелись лакуны.

Человек, поднявшийся на определенную социальную ступеньку, оставался на ней до конца своих дней.

Владимир Иванович Сергеев принадлежал к подобной категории.

С ранней молодости он знал, чего хочет достичь. Образование он получил не здесь и не в Москве, где было больше пустословия, чем здравомыслия, а в Ленинграде.

Потратив неимоверные усилия, Сергеев выучился на математико-механическом факультете университета: пять лет студентом и три года аспирантом — написал и вовремя защитил кандидатскую диссертацию с апофеозным названием

«Квазиклассическая асимптотика

собственных функций псевдодифференциальных операторов

при наличии каустик произвольного типа».

Вернувшись на родину, он счастливо женился и устроился в местный университет с целью получить ученое звание и процветать, как положено представителю научной интеллигенции. Доцентское жалованье составляло триста двадцать рублей при инженерском сто десять и давало многие возможности.

Без проблем оставаясь доцентом, можно было спокойно написать докторскую, стать профессором и жить с полным размахом.

Кто-то, конечно, оставался бедным, жил на зарплату кондуктора, однако человек, потративший силы на создание самого себя, имел право не оглядываться на других.

Доцента Сергеев получил, но система рухнула.

Рухнула и семья, поскольку благополучие в браке имеет единичную корреляцию с благосостоянием.

Два десятка лет пролетели в чадной борьбе за существование. О докторской пришлось забыть: ее стоило писать немедленно после кандидатской, перерыв в занятиях наукой отбрасывал навсегда.

А Сергееву приходилось выживать, пытаясь найти более благоприятные места.

Сейчас, продолжая работать в системе образования — поскольку иных умений не имел — за полторы ставки в «академии» он получал сумму, на которую не мог купить комплект зимней резины.

Но, тем не менее, резину он имел, причем хорошую и на литых дисках. И машиной пользовался недешевой: динамичная «Церато» в полной комплектации была релизом не для россиян, привыкших к стеклоподъемникам с ручками, как у мясорубки.

Секрет возможностей был прост: Сергеев зарабатывал левым образом. Весьма опасным, но единственным оставшимся для достойной жизни.

В России взяток не брал только тот, кому их не дают.

В этой стране нельзя было заработать, можно только украсть.

Само собой, каждый человек выбирал для себя.

Но Сергеев не видел причин, по которым он должен жить, как придется, а не как хочется.

Правда, лучший друг Асадуллин сейчас жил иначе.

До академии экономики и сервиса он заведовал кафедрой в аграрном «университете» и погорел на приемных экзаменах, выбранный мальчиком для битья. Радифа подставили на сумму ничтожную, но достаточную, и присудили условный срок.

Сейчас он боялся любой мелочи, отодвигающей снятие судимости.

Последняя закрывала жизненные блага вплоть до загранпаспорта.

Россиян убедили в том, что у страны имеются всего два страшных врага, разрушающих ее изнутри: взяточник-врач и взяточник-преподаватель.

«Бизнесмены», присвоившие право на общие недра, официально распоряжались нефтью и газом, заседали в Госдуме и считались уважаемыми гражданами. А нищих интеллигентов преследовали по всем правилам и считали, что стоит их уличить, разоблачить и пересажать, как наступит эпоха благоденствия.

И жить в России станет лучше, чем в Норвегии.

Норвегия приходила не случайно: читая на старших курсах курс социальной статистики, Сергеев рассматривал «индекс человеческого потенциала» — агрегатный показатель, суммирующий различные факторы и дающий представление об уровне жизни в стране. По значению этого индекса Норвегия стояла на первом месте в мире, обогнав и радикальные США, и техногенную Японию.

Что касается бывшей шестой части суши, то ее ИЧП был чуть-чуть выше, чем у Зимбабве.

Но граждане — с мозгами, промытыми серной кислотой и залитыми жидким азотом — свято верили всему, что говорится сверху.

Отто фон Бисмарк был трижды прав, любой народ заслуживал того правительства, какое имеет.

Себя Сергеев к «народу» не причислял, даже не выборы не ходил с восемьдесят пятого года, с начала горбачевской оперетки, которая вылилась в комедию для горстки негодяев и трагедию для остальных.

Однако самопозиционирование не упрощало жизнь.

В педагогической среде под надзором спецслужб, — которым было проще рапортовать о раскрытом деле педагога, чем уничтожить наркомафию в «цыганских» дворах — находились все поголовно.

В академии существовала армия стукачей, из которых главным был «проректор по режиму» по фамилии Аюпов.

Этот человек олицетворял образ проститутки, выгнанной из борделя за разврат.

Имев звание майора — или даже полковника — ФСБ, он был уволен за какие-то неблаговидные действия из системы, которая сама по себе символизировала бесчестие.

Кривоногий алкоголик шпионил за преподавателями и его работа считалась невыполненной, если по результатам сессии хоть одного профессора не подводили под статью.

Сам ректор официально назначил себе зарплату в миллион и был чист, как дьявол, выкупанный в щелочи.

Работая в академии шестой год, Сергеев брал столько, сколь мог, но до сих пор оставался невредимым.

Приятель-юрист обрисовал ему картину российского законодательства, где все основывалось на выжимании признании и зависело от крепости нервов.

Сергеев выработал несколько правил; циничные для идеалиста, они помогали выжить в реальности.

О таких мелочах, как угрызения совести, было смешно говорить.

Если государство ввергло его — имеющего ученую степень и звание — в пучину нищеты, то мораль лежала на тех, кто за день получал больше, чем он выручал за год.

Во всяком случае, пока удавалось жить именно так.

Невольно подумав об этом, переключившись на мысли о Радифе, Сергеев вздохнул.

Ирина услышала вздох из своего угла, сверкнула сочувствующим взглядом.

Она знала все обо всех, сочувствовала и всячески подбадривала.

Впрочем, Сергеев благоволил к лаборантке и ей помогал.

В частности, благодаря ему получила диплом академии ее некрасивая дочь, учившаяся на менеджера по туризму.

Сергеев вздохнул еще раз.

Семестр закончился, через две недели начиналась сессия.

Время большого урожая и еще большего риска.

Каждый вечер сессии доцент — подобно Чеховскому доктору Ионычу — вытаскивал из карманов смятые бумажки, разглаживал по номиналам и пересчитывал, чтобы утром положить в банк «УралСиб».

Сбербанку он не то чтобы не доверял, но не любил как атрибут государства, которое не любило его самого.

Время от времени Сергеев запускал ДБО и, не выходя из дома, смотрел состояние своего счета.

Как ни странно, числа с шестью нулями вызывали неоднозначные эмоции.

Еще недавно он метался, словно Буриданов осел, между вариантами поменять «Церато» на «Опирус», купить четырехэтажную квартиру в Кузнецовском Затоне или строить коттедж на Акманае, чтобы ездить туда и обратно на черном «Хаммере», а все ночи напролет пьянствовать с Радифом.

Но все менялось, менялся и он сам.

С некоторого момента мысли перестали приносить головокружительное удовольствие — они вспыхивали и сгорали бесследно, словно бабочки, попавшие в пламя свечи.

Вероятно, Сергеев изжил век своих наслаждений.

Это казалось тем более неестественным, что он был не молод, но и не стар, всегда при деньгах, с квартирой и хорошей машиной.

Любой мужчина на его месте радовался жизни в простейших проявлениях.

А таковыми были женщины.

Но с чисто абстрактным вожделением Сергеев смотрел и на кубическую грудь Насти и на томительные бедра Марины.

Даже лаборантка — привлекательная женщины, бывшая моложе на десять лет — не вызывала отклика.

Это тоже выходило из разряда понятных вещей.

Ирина следила за собой, хорошо одевалась, аккуратно укладывала волосы; у нее была отчетливо выраженная талия и большая грудь — уютная и мягкая на вид.

Кроме того, имея мужем водителя автобуса, она тянулась к образованным мужчинам, к Сергееву проявляла особую благосклонность.

Но он не делал малейшего шага навстречу.

Не потому, что опасался интрижки на рабочем месте: в академии не скрывалось, кто с кем спит — а из-за общей усталости, которая превалировала над остальными чувствами.

Еще несколько лет назад он не мог обходиться без периодического контакта с женщиной. Но во фразе главным было слово «периодический».

С женой Сергеев собирался жить счастливо и — по заветам оборванца Грина — умереть в один день. Но подобные тезисы оставались уделом нищих: едва доцентство покатилось вниз, как семья разрушилась.

Жена не стала ждать, пока он примет радикальные меры, и нашла другой вариант.

Придя в себя после развода, Сергеев проанализировал внутреннее состояние и понял, что опасается женщин как таковых.

В любой из них он стал подозревать возможность предательства.

Поэтому, оставшись на свободе, избегал долговременных связей.

Женщин он находил на сайтах знакомств, выбирал искательниц на один-два раза.

В первое время такая жизнь казалась райской: не имея обязательств, доцент каждый вечер мог иметь новую партнершу, потратив каких-нибудь пару часов на поиск по комплексу параметров.

Этот комплекс радовал полнотой: датинговый интерфейс позволял задать фильтр, где учитывалось все, от размера бюста до семейного статуса.

Последний имел для Сергеева приоритетное значение: незамужние стремились замуж, разведенные требовали денег.

Первые были опасны, как акулы, вторые — как пираньи, которые не заглатывали целиком, но могли обглодать до костей.

Но разнообразие быстро приелось.

Сергеев сам не заметил, как бурная жизнь сначала вышла на плато, потом медленно устремилось к нулю.

В самоосознании он не подходил под общий стандарт.

Традиционно считается, что у мужчин отсутствие секса усиливает голод.

Сергеев ощущал нехарактерно: чем реже находилась партнерша, тем меньше хотелось искать следующую.

Разменяв пятый десяток, он понял, что искать стало лень.

Любой знающий профессию мог рассмеяться.

Доцент работал в цветнике, где каждая вторая двоечница была готова сдать экзамен без помощи головы. Говорить о «поиске» не приходилось.

Но все обстояло так, как обстояло.

Сергеев стыдился признаваться в малознакомых компаниях, но за всю жизнь он ни разу не воспользовался преподавательским положением. Причем делал это не из моральных соображений, а по более глубоким причинам.

С одной стороны, сам себе он казался достаточно привлекательным, а секс за оценку был вариантом проституции.

А с другой, Сергеев знал, что слава разносится широко.

Только идеалист, не знающий реального положения, мог полагать, что студентка, готовая отдаться за зачет по системному анализу, позиционирует себя «униженной и оскорбленной».

На самом деле такие опыты считались у девиц личными достижениями, ими хвастались перед подружками, обсуждали интимные детали преподавателей.

Ситуация не казалась из ряда вон выходящей, Сергеев своих достоинств не стеснялся, но она могла послужить источником неприятностей сверху.

Его неблизкий приятель, доцент Игорь Васильевич Лукьянов с кафедры экономической теории, решал проблему иначе.

Не заводя отношений на дневном отделении, экономист выбирал цели на заочном. Женщины разных возрастов, съезжающиеся на сессию, совокуплялись с преподавателями для полноты жизни.

У доцента имелась телефонная база, он предпочитал замужних с детьми, поскольку от них не исходила угроза брака.

Вразрез с общепринятыми понятиями, некоторые заочницы встречались с Игорем и в течение семестра — тоже просто так.

Сергеев приятеля одобрял, но пример не брал.

С некоторых пор он стал замечать, что работа среди молодежи высасывает силы.

Ведь находиться в окружении молодых девиц — зимой благоухающих, летом полуголых — было тяжелым испытанием для мужского организма.

Соседство свежих тел сначала вызывало подъем эмоций, затем досаду от невозможности реализаций, а потом отключало центры восприятия — причем надолго, если не насовсем.

Этот казус они не раз обсуждали с Лукьяновым, стоя на площадке и провожая глазами студенток, спускающиеся и поднимающиеся по лестнице.

У экономиста наблюдалось аналогичное явление: возбуждение через досаду переходило в торможение. Причем — в отличие от Сергеева живя насыщенно — Игорь Васильевич жаловался, что непрерывное подавление желаний сказывается на мужской силе как таковой.

Вдоволь насмотревшись, приятели приходили к выводу, что психологические половые расстройства являются профессиональным заболеванием и преподавателям надо платить за вредность.

Ненужно подумав о Марине, показавшей белый живот у доски, Сергеев вспомнил, какую-то статью про мужской лунный цикл. Автор утверждал, будто мужчина ничем не отличается от женщины, только от его фаз зависит не способность к деторождению, а деструктивность либидо.

С этим стоило согласиться. Иногда Сергееву казалась безразличной голая грудь, показанная на экзамене, а в другой день сводила с ума коленка, сверкнувшая из-под стола.

Сегодня, кажется, он находился на худшем пике: мысли о Маринином пупке не отпускали.

— Слушай, Ирина, — заговорил он, пытаясь переключиться на что-то другое. — А что Радиф ко мне просто на пару не зашел? У тебя же аудитории правильно указаны.

В том, что лаборантка обращалась на «вы» и по имени-отчеству, выражалось отношение технического персонала к высшей касте — преподавателям.

Доцент называл ее на «ты» не из неуважения, а потому, что «выканье» автоматически повышает возраст, а Ирина хотела оставаться молодой.

— Владимир Иванович, Радиф Мидхатович не приезжал, он сегодня в «ИСТ» -е, — ответила лаборантка. — Он звонил на кафедру, потому что мобильный у вас выключен.

Сергеев кивнул.

Радиф, находясь под правоохранительным колпаком, левых денег не имел, на экзаменах ставил «тройки» всем подряд. Чтобы как-то жить, он прирабатывал во всех возможных «университетах» и «академиях», не брезговал даже колледжами.

«Институт социальных технологий» был убогой богадельней, но платили там не меньше, чем везде.

То, что друг искал в разгар дня, говорило о чем-то серьезном, а не просто о желании устроить внеурочную пьянку.

— Ирина, напиши мне, пожалуйста, его номер, у меня забит в телефон, включить не могу, а на память не помню, — попросил Сергеев. — Я позвоню с кафедрального.

— Владимир Иванович, у нас же тут заблокированы мобильные вызовы!

— А, ну да, ну да… Забыл, голова опустела.

— Вот возьмите мой сотовый, позвоните Радифу Мидхатовичу.

— Спасибо, Ирина, позвоню, прямо сейчас. Деньги отдам, или переведу на счет, как хочешь.

— Владимир Иванович, я вас умоляю! — лаборантка сделала страшные глаза. — У меня безлимит на все звонки.

— И это забыл, Ирина, — он махнул рукой. — Старость не радость.

— Звоните, Владимир Иванович, — сказала Ирина и встала из-за своего стола.

Каблуки четко простучали по вытертому кафедральному паркету. Ее смартфон был почти новым, на заставке сидела совершенно белая белка. В жизни Сергеев таких никогда не видел.

От женщины пахло несильными хорошими духам, она сама была хороша.

— А я пока схожу, принесу вам хорошей воды для кофе.

— Это было бы здорово, — признался он. — Знаешь, к концу семестра из меня вытекла жизнь. Понимаю, что нехорошо тебя эксплуатировать, но ваш туалет сразу за лестницей, а наш — черт знает где.