Бесплатный фрагмент - Полковник Ермаков

Глава первая. Прибытие в Ростов

Ростов встретил Василия Силыча Ермакова паром, холодом и ветром с Дона, который пах углём, рыбой и осенней сыростью. Поезд, пришедший с Кавказской линии, стоял на перроне, выдыхая пар, будто старый зверь, которому надоело бежать. Вагоны дрожали, люди суетились, крики носильщиков перемешивались с паровозным гудком. В воздухе стояла тяжёлая, вязкая усталость, словно город сам выдыхал вместе с составом, приняв на себя его пыль и тревогу.

Ермаков не спешил выходить. Он смотрел на город сквозь мутное стекло окна, как на живое существо. У него было лицо опытного человека, привыкшего видеть мир не глазами, а интуицией. Служба научила его простому правилу: где тихо — там опасно. Южные города особенно коварны — здесь шум, базары, смех, торговля, а под всей этой поверхностью, как в недрах земли, живёт нерв, дрожащий от напряжения.

Он поправил воротник шинели, взял дорожный чемодан и ступил на перрон. Сквозь гул вокзала доносились возгласы: «Газеты свежие!», «Морская рыба, только с баржи!». Город жил суетой, но в этой суете чувствовалась усталость, как в дыхании больного. Люди были насторожены — кто-то отворачивался, кто-то смотрел слишком пристально. Ермаков уловил это мгновенно. Опыт разведчика не ржавеет: взгляд цеплял мелочи, как щупальца — каждую складку, каждое движение.

У выхода из вокзала его ждал поручик Волконский — молодой, худощавый, в выцветшей форме, но с глазами человека, который уже видел смерть и перестал её бояться. Он вытянулся, козырнул.

— Полковник Ермаков?

— Он самый, — коротко ответил Василий Силыч.

— Поручик Алексей Волконский. Прибыл по распоряжению господина губернатора встретить вас и доставить в город.

— Что ж, благодарю. Как настроение у губернатора?

— Нервное, ваше благородие. Как и у всего Ростова.

Экипаж, поданный к вокзалу, был чёрный, добротный, но без роскоши — лошади ухоженные, кучер в овчине. Колёса загрохотали по булыжникам, и город начал открываться. Слева — склады и пакгаузы, с которых тянуло рыбой, нефтью и пряностями. Справа — деревянные лавки, грязь, нищета, плач ребёнка, запах дешёвого керосина. Ростов дышал противоречиями — богатство и бедность здесь жили через дорогу друг от друга.

— Город растёт быстрее, чем полиция успевает, — сказал Волконский. — Каждую неделю — то поджог, то драка, то листовки. Люди здесь горячие, как на углях. Армяне, греки, татары, донцы. Торгуют, спорят, дерутся.

— А власть?

— Власть старается не мешать, — с иронией ответил поручик.

— Хм. Где власть не мешает, там деньги делают всё, — произнёс Ермаков. — А деньги всегда идут по трупам.

Василий Силыч говорил спокойно, но в голосе звенел металл. Он не любил болтовни, но каждое слово у него было как патрон — без лишнего шума, но с эффектом. Волконский слушал, чуть склонив голову, будто ученик у мастера.

Экипаж остановился у гостиницы «Московская». Дом стоял на углу Большой Садовой, глядя фасадом на реку и на толпу, вечно движущуюся по мостовой. Внутри пахло лавандой и старым деревом, а на стенах висели картины Петербурга — будто кто-то хотел напомнить, что здесь, в южной пыли, есть ещё тень имперского порядка. Ермаков снял перчатки, глянул в мутное зеркало: лицо резкое, морщинистое, глаза тёмные, как уголь, но живые. Он не любил столицы — слишком много блеска и слишком мало чести.

Ужинал он в гостиничном ресторане. Купцы спорили о ценах на сахар, чиновники обсуждали слухи о войне с Японией, торговки смеялись у буфета. Мир шёл своим ходом, будто ничего не происходит. Но Василий Силыч чувствовал: в воздухе гудит что-то недоброе. Он видел, как в углу сидит человек с бородкой, внимательный, словно сова. Через несколько минут тот поднялся и подошёл.

— Позвольте представиться, Александр Добролюбов, «Южный курьер».

— Слухи, выходит, бегут быстрее поездов, — сказал Ермаков.

— В Ростове у каждой лавки по два уха, — ответил журналист. — И всё же любопытно, зачем полковник в отставке прибыл из Тифлиса.

— Возможно, просто посмотреть, как живёт родная империя.

— Тогда смотрите внимательнее, — тихо сказал Добролюбов. — Здесь империя уже трещит. Под золотыми куполами гниёт дерево.

Ермаков не ответил. Они говорили ещё немного — о хлебе, о бирже, о слухах о поджогах на складах, но каждый понимал, что это не просто разговор. Когда журналист ушёл, Василий Силыч записал в блокнот:

«Добролюбов — наблюдателен, но слишком разговорчив. Волконский надёжен. Город пахнет страхом и деньгами. Завтра — Сахарный базар».

Он вышел на балкон. Внизу шумел Ростов — как море, гудящее под камнями. Воздух был густой, пропитанный дымом, где-то вдалеке звенел трамвай, извозчики ругались с пьяными купцами. Всё это было живо, грязно и опасно — и оттого особенно действительно. Ермаков затянулся папиросой, долго смотрел на светящиеся окна напротив. На миг ему показалось, что одно окно — на третьем этаже — движется. Шторка дрогнула, как дыхание. Кто-то наблюдал за ним. Он не двинулся, только улыбнулся уголком губ. Пусть смотрят. Пусть думают, что он не заметил.

Когда лёг спать, сон не приходил. Кавказ вернулся сам — горы, пламя костров, снег. И Заур. Он видел его, как вчера: молодой горец с лицом хищной кошки и тихими глазами. Они познакомились двадцать лет назад, во время экспедиции под Гунибом. Тогда Ермаков, лейтенант, шёл по следу контрабандистов. Отряд попал в засаду, троих убило, остальные растерялись. И вдруг из-за скал вышел человек — не враг, не друг, просто человек, который сказал: «Идите за мной, русские, там тропа». Он вывел их из огня. Позже его схватили казаки, приняли за шпиона. Ермаков, рискуя карьерой, снял с него кандалы. Так они и стали братьями — без присяги, без бумаг. Заур потом спас его ещё дважды. А однажды сказал: «Ты умный, Василий, но ум не спасёт от смерти. Спасает честь».

Он проснулся на рассвете, от странной тишины. Город, который вчера бурлил, будто умер. Снизу доносился только плеск воды и редкие шаги. Когда постучали, он сразу понял: что-то случилось. Волконский стоял на пороге — бледный, запыхавшийся, в шинели, заляпанной грязью.

— Прошу прощения, ваше благородие… На Сахарном базаре — пожар. Люди говорят, взрыв.

Ермаков поднялся мгновенно.

— Тогда не теряем времени. Если город просыпается с дымом — значит, кто-то хочет, чтобы он не заснул спокойно.

Они вышли на улицу. Дождь начал моросить. Воздух был липкий, пах сладостью и гарью. Где-то вдали клубился дым, тянулся к небу, как змея. Люди бежали, кто-то кричал, кто-то молился. Ермаков глянул на Волконского:

— Запомни, поручик. Взрыв — это не просто огонь. Это подпись. Кто-то оставил нам визитную карточку.

И глядя на клубы дыма, он вдруг ощутил странное чувство — не страха, не злости, а возбуждения. Город ожил. И в его сердце, словно после долгой зимы, шевельнулось то, что он давно считал мёртвым — азарт охоты.

Глава вторая. Взрывы на Сахарном базаре

Ростов проснулся в дыму. Ещё не было восьми утра, но звон колоколов перекликался с криками — город шептал и кричал одновременно. Сахарный базар, тот самый, где вчера Ермаков проходил вечером и отметил подозрительную тишину, теперь горел. Воздух пах карамелью и смертью. Сладость смешалась с гарью, и от этого запаха у многих кружилась голова.

Экипаж мчался по узким улицам, колёса скользили по грязи, люди расступались, кто-то крестился. Волконский, сидевший напротив, молчал, но глаза у него дрожали. Он, как и многие молодые офицеры, не привык к тому, что война может начаться среди лавок, прямо под вывесками с надписью «Чай, сахар, свечи».

— Тише, поручик, — сказал Ермаков, глядя в окно. — Паника — лучший союзник врага. Кто-то знает, что делает.

Когда они прибыли, пожар уже ревел. Полицейские и пожарные носились, словно муравьи. Вдоль переулков стояли обозы, валялись ящики, тряпки, обугленные кучи сахара, блестящие, как янтарь. Толпа теснилась у обломков, люди шептались. «Армяне взорвали!», — говорил один. — «Немцы подожгли!», — отвечал другой. Каждый уже нашёл виноватого, хотя никто ничего не видел.

Ермаков вышел из экипажа, и воздух ударил в лицо. Густой, приторный, будто сам город задышал чужим лёгким. Он осмотрел площадь: лавки разрушены, крыши осели, от стены тянулся чёрный шлейф дыма. На месте одной из лавок стоял мужчина в обгорелом сюртуке, лицо в копоти. Ашот Карапетян, купец. Он стоял посреди пепла, не двигаясь, как будто потерял не лавку, а часть себя.

— Господин Карапетян, — обратился к нему Ермаков, — что случилось?

Тот поднял глаза — в них не было страха, только ошеломление.

— Сначала — хлопок, потом свет, потом огонь. Я ничего не понял. Дочь была внутри. — Он осёкся. — Я вытащил её, она жива, слава Богу. Но всё сгорело. Всё.

Волконский вернулся с жандармом, докладывая, что видели «человека в котелке», который оставил ящик у лавки незадолго до взрыва. Ящик, по словам сторожа, был подписан по-немецки — «Zuckerprobe», то есть «образец сахара». Ермаков хмыкнул:

— Любопытно. Немцы всегда аккуратны. Даже когда приносят смерть, делают это вежливо.

Он подошёл ближе к пепелищу. В грязи блестел осколок металла — цилиндр с тонкой резьбой и гравировкой: Berlin 1902. Он поднял его, покрутил в пальцах. Металл холодный, пахнет машинным маслом. Не кустарная работа, заводская.

— Немецкий механизм, — произнёс он. — Но не спеши думать, что дело германцев. На таких вещах играют все, кому выгодно запутать след.

Толпа начала гудеть громче. Кто-то кричал о мести, кто-то требовал арестов. Ермаков посмотрел на Волконского:

— Займись людьми. Пусть разойдутся. Мне нужен порядок, а не ярмарка гнева. И найди свидетелей. Каждый, кто видел хоть тень, — важен.

В то время как поручик занимался толпой, Ермаков направился в сторону пристани. По дороге он заметил девушку, сидевшую у стены, обсыпанную пеплом и сахарной пудрой, как снегом. Анна, дочь Карапетяна. Она была в сознании, но глаза её смотрели сквозь людей. Он присел рядом.

— Тише, дитя. Всё позади.

Она прошептала:

— Он… улыбался. Когда оставлял ящик. Сказал — сладкий день будет.

Ермаков кивнул, встал.

— Да, сладкий, — произнёс он тихо. — Но вкус у этой сладости — порох.

К полудню пламя погасили. На месте базара остались чёрные пятна и сладкий дым, тянущийся по всему кварталу. Карапетян сидел на ступенях, сжимая обгорелую деревянную вывеску со своей фамилией. Город вокруг гудел, как потревоженный улей.

Вечером в гостинице Ермаков разложил на столе улики: металлический цилиндр, кусочек ткани, клочок бумаги с армянской надписью. На ней стояло: «Свобода или пепел». Почерк аккуратный, будто из школы. Он провёл пальцем по строчкам.

— Декорация, — сказал вслух. — Слишком чисто, чтобы быть делом фанатиков.

Вошёл Добролюбов. Без приглашения, но с улыбкой.

— Город кипит, — сказал он. — Уже говорят, что армяне мстят за Кавказ. Газеты ждут подтверждения.

— Газеты хотят крови, — ответил Ермаков. — А я хочу фактов.

Он бросил журналисту цилиндр. — Напиши, что это немецкий механизм. Пусть власть задумается, откуда такие вещи берутся на базаре.

Добролюбов взвесил деталь на ладони, потом глянул прямо в глаза Ермакову:

— Вы не боитесь, что вас не поймут?

— Я не для того служил, чтобы меня понимали. Достаточно, чтобы боялись те, кому надо.

Когда ночь опустилась, Ермаков снова вышел к базару. Пепелище тлело, пахло сгоревшим сахаром. Ветер гонял обугленные клочки бумаги. Из темноты вышел старый сторож, тот самый, что видел ящик.

— Господин полковник, я видел его. Вежливый, чисто одетый. Не наш. Говорил по-русски, но акцент… чужой.

— И что сделал?

— Оставил ящик, сказал, вернётся через час. Не вернулся. А потом — хлопок. И всё.

Ермаков достал из кармана папиросу, прикурил. Дым смешался с запахом пепла.

— Плохой спектакль, — сказал он. — Но публика поверит. Всегда верит.

На обратном пути он задержался у реки. Вода сверкала отблесками пожара. Город дышал неровно. Где-то за домами лаяли собаки, хлопали двери, слышались крики. Он подумал, что всё это уже видел — в Кутаиси, в Карсе, в Тифлисе. Сценарий один: взрыв, страх, поиск врага. Только маски меняются.

Он вернулся в гостиницу и записал в блокнот:

21 ноября. Ростов. Взрыв на Сахарном базаре. Жертвы есть, число неясно. Механизм иностранный. Бумага — фальшивка. Кто-то хочет посеять панику. Цель — столкнуть людей. Волконский проявил хладнокровие. Добролюбов осторожен, но полезен.

Он положил перо, прислушался. В коридоре послышался шорох — лёгкий, но чужой. Василий Силыч взял револьвер и шагнул к двери. Тишина. Лишь под порогом белел листок бумаги. Он поднял его. На нём, чётким почерком, было написано:

«Если ищешь истину — ищи того, кто торгует не сахаром, а смертью.»

Подпись: Друг справедливости.

Ермаков усмехнулся.

— Вот и началось.

Он вернулся к столу, разложил улики и глянул на пламя лампы. Оно дрожало, как дыхание города. Снаружи Ростов шептал — то ли молитвы, то ли угрозы. Василий Силыч знал одно: за этим огнём стоит не случайность. И этот город покажет ему всё — и грязь, и золото, и кровь.

Глава третья. Первые нити расследования

Утро 23 ноября встретило Ростов туманом — густым, тяжёлым, как грязь, в которой вязнут мысли. Город будто пытался спрятать свои раны под белым саваном. Там, где вчера кипел Сахарный базар, теперь стояла молчаливая толпа. Дым рассеялся, но запах жжёного сахара и гари въелся в одежду, волосы, стены. Люди стояли кучками, молча, словно боялись говорить, чтобы не вызвать новую беду.

Василий Силыч Ермаков прибыл рано, ещё до чиновников и газетчиков. Волконский уже был на месте, сапоги его утонули в чёрной жиже, лицо усталое, но собранное.

— Всё как вчера, ваше благородие. Следов не трогали. Но народ… злой. Говорят, армяне устроили. Карапетяна чуть не побили ночью, еле увёл.

— Вот чего и добивались, поручик, — тихо сказал Ермаков. — Паника — самое дешевое оружие. Слух разнести проще, чем взорвать динамит.

Он обошёл пепелище медленно, как врач осматривает тело пациента. Земля чёрная, неровная, воронка на месте лавки Карапетяна — ровная, почти идеальная. Не кустарная бомба, а заводской механизм. Рядом — куски дерева, ткани, стекла, спекшиеся комки сахара, похожие на янтарь. Всё это Ермаков осматривал, не торопясь, иногда приседал, проводил пальцем по земле, потом нюхал — запах пороха, масла и серы.

Из соседнего двора вывели сторожа. Тот дрожал, держал фуражку в руках.

— Господин полковник, я видел его, — говорил он сипло. — Вежливый, в котелке. Русский говорит, но не наш. Сказал: «Подарок для господина Карапетяна». И ушёл.

— Какой был ящик?

— Маленький, крепкий, с железными уголками. Я думал — сахарный образец. А потом…

— Потом вы ничего не думали, — оборвал Ермаков. — Вы боялись, как все. И правильно. Бояться иногда полезно — помогает запоминать.

Он оставил сторожа и подозвал Волконского.

— Возьми жандармов, обойди склады у пристани. Узнай, кто в последние дни принимал грузы из Одессы. Особенно без документов.

— Слушаюсь, ваше благородие.

— И найди человека, который умеет работать руками, не боится запаха крови и железа. Мне нужен доктор Чехов.

Доктор Чехов — судебный медик и химик, сухой, почти прозрачный человек с глазами, в которых всегда жила смесь скуки и любопытства. Он прибыл к полудню, в длинном пальто и очках в тонкой оправе.

— Полковник, — сказал он, присев у воронки. — Устройство было не кустарное. Взрыв — направленный, с часовым механизмом. Проволока тонкая, латунная, пружина промышленная. Такую можно достать только через порт.

— Германия?

— Возможно. Или Австрия. Металл немецкий. Вот эта метка, видите? — он показал гравировку: буква «K». — Krupp & Sohn.

— Значит, не революционеры.

— Нет. Это инженеры, полковник.

Ермаков молчал, глядя на дымящееся пепелище. Сахарный базар был теперь как рана на теле города. И эта рана не заживёт скоро. Он подумал, что за всем этим стоит не просто преступление, а демонстрация — как удар кулаком по столу: «Смотрите, мы можем».

В полицейском управлении заседание началось днём. Губернатор сидел во главе стола, лысый, нервный, с лупой в руке. Рядом прокурор — сухой, как бумага. Ермаков слушал их молча.

— Господа, — говорил губернатор, — нужно успокоить население. Напечатать в газетах: виновные — революционные элементы.

— Виновные не революционеры, — тихо сказал Ермаков.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что у революционеров нет немецких механизмов и денег на них. Вы ищете стрелочников. А нужно искать машинистов.

В комнате повисла тишина. Губернатор скрипнул зубами, прокурор нахмурился. Ермаков знал: таких слов ему не простят. Но сказал их не ради них — ради самого себя. Он не умел лгать, даже если ложь удобнее.

После заседания Волконский догнал его во дворе.

— Ваше благородие, они вас не любят.

— Значит, всё делаю правильно. Любовь чиновников — плохой знак для следователя.

Они прошли к набережной, где вода Дона была мутной, и по берегу ходили мальчишки, собирая щепки — остатки базара. Один из них показал Ермакову кусок дерева с вбитым гвоздём. На гвозде блестел кусочек проволоки. Тонкой, как волос. Ермаков взял её, покрутил в пальцах.

— Та же проволока, что и в механизме. Значит, сборка была здесь, в городе. Кто-то получил детали и собрал бомбы уже на месте.

Волконский нахмурился.

— Тогда нам нужен мастер.

— Или тот, кто мастерски умеет скрываться.

Поздним вечером, вернувшись в гостиницу, Ермаков увидел у двери записку, скользнувшую под порог. Он развернул её:

«Сегодня ночью на пристани появится груз из Одессы. Без отметок. В нём — ответ.»

Подписи не было. Почерк тот же, что на записке «Друга справедливости».

Он усмехнулся.

— Игра продолжается.

Он взял шинель, надел перчатки и вышел. Улица была почти пуста. Газовые фонари горели жёлтым огнём, дождь моросил. Ростов будто вымер. Только где-то вдалеке хрипел паровоз, и из подворотен доносились голоса. У пристани стоял баркас, на борту — два человека. Один передавал ящики, другой записывал что-то в блокнот. Ермаков наблюдал из тени.

Один из ящиков блеснул — металлический уголок, свежая краска. Он приблизился, но поскользнулся на мокрой доске, треск — звук эхом разнёсся. Люди обернулись, и один из них выхватил револьвер.

— Стоять! — крикнул Ермаков, выстрелил вверх. Второй бросился в воду, пуля свистнула, ударилась о дерево. Первый остался, подняв руки. Молодой, испуганный, в глазах паника.

— Кто ты? — спросил Ермаков.

— Разносчик, господин. Мне заплатили — просто передать.

— Кто заплатил?

— Не знаю! Приходил человек… в котелке. Сказал — за молчание добавит.

Ермаков выругался сквозь зубы. Та же фигура. Тень, следящая с самого вокзала. Кто-то ведёт игру, просчитывая каждый шаг. Он задержал парня, велел Волконскому доставить его в штаб, а сам остался на пристани. Вода тихо плескалась, отражая тусклое небо. Город казался спящим зверем, которому только что показали нож.

Он достал блокнот и написал:

23 ноября. След ведёт к пристани. Немецкие детали. Одесса — источник. Кто-то хочет поссорить город с самим собой. Найти человека в котелке. Найти, пока он не оставил новую «сладость».

Он закрыл тетрадь и поднял взгляд на Дон. Течение казалось спокойным, но под ним что-то шло — быстро и невидимо. Василий Силыч почувствовал, как холодная вода поднимается в душе: не страх, а предчувствие. Началась настоящая охота.

Глава четвёртая. Разговор с Зауром

24 ноября. Ростов встретил это утро низким небом и запахом вчерашнего дыма. Туман, как недосказанность, висел между домами, затягивая уличные огни в серые ореолы. Василий Силыч Ермаков не спал всю ночь. Он сидел у стола, курил и ждал вестей от Волконского, который допрашивал задержанного разносчика. Но тот оказался простаком, нанятым за рубль и стакан водки. След снова уходил в дым.

Он понимал, что теперь нужно искать тех, кто работает вне городской суеты — в тени, в подполье, где слухи не доходят, но всё известно. Поэтому, ещё до рассвета, он отправился туда, где только один человек мог сказать ему правду.

Заур Харурате жил на окраине, у старой мельницы. Дом его стоял у оврага, где шумела вода и пахло мятой. К нему редко ходили посторонние — только те, кто знал, что у Заура слово весит больше приговора суда.

Когда Ермаков вошёл, Заур уже ждал. Сидел у самовара, в старом черкесском бешмете, спина прямая, взгляд внимательный, как у зверя. Улыбка лёгкая, почти незаметная.

— Ты не изменился, Василий Силыч, — сказал он, наливая чай. — Всё такой же — холодный, как утренний камень.

— А ты всё видишь раньше других, — ответил Ермаков. — Даже когда глаза других спят.

— Глаза — для дневных. Уши — для ночи, — спокойно произнёс Заур. — Я слышал про твой сахар. Город гудит. Но гудит не как улей, а как улей с дымом. Кто-то его подкуривает.

Ермаков кивнул. Он знал: Заур никогда не говорит прямо. Каждая его фраза — как клинок, завернутый в ткань.

— Мне нужно знать, кто шепчет громче всех, — сказал он. — Кто появился в городе за последние две недели. Люди не наши — чужие, но не из торговцев. С деньгами, с умением молчать.

Заур посмотрел на него пристально:

— Есть такие. Видел двух. Один — высокий, в пальто с воротником из каракуля. Глаза, как лёд. Другой — женщина. Красота опасная, как ятаган. Говорят, по-русски и по-турецки, по-немецки тоже. И вместе с ними — люди без лиц. Говорят мало, слушают много.

Ермаков не показал удивления, но внутри всё напряглось. Женщина, многоязычная, хладнокровная — картина знакомая. Слишком знакомая. В памяти вспыхнуло имя, которое он не хотел произносить. Айлин. Он сжал кулак под столом.

— Ты видел их?

— Видел. На Темернике, где старые склады. Они встречались с кем-то из местных. Наши не лезут туда — место проклятое. Там духи мёртвых торговцев.

— Духи мне не страшны, — сказал Ермаков. — Страшны живые, которые умеют притворяться мёртвыми.

Заур усмехнулся.

— Тогда иди туда ночью. Днём ты найдёшь только крыс. А ночью — тех, кто ими командует. Но будь осторожен. У них не просто оружие, у них уверенность. А уверенность хуже ножа.

Они замолчали. За окном хрипло закричала чайка. Вода в овраге журчала, будто смеялась над человеческой суетой. Ермаков налил себе ещё чаю.

— Скажи, Заур, ты когда-нибудь уставал от всего этого? От того, что мы ищем смысл в чужой подлости?

— Уставал, — ответил тот. — Но потом понимаю — если не искать, подлость сама найдёт нас.

— А если она уже нашла?

— Тогда бей первым. Не кулаком — глазами. Пусть враг знает, что ты видишь его насквозь. Это пугает сильнее, чем пуля.

Ермаков встал.

— Спасибо, брат. Я знал, к кому идти.

— Иди, Василий Силыч. И не оборачивайся. Ночь сегодня будет длинная.

Когда он вышел, воздух уже был густой от предвечернего холода. Солнце тонуло за домами, и Ростов снова выглядел как город на пороге чего-то. Улицы звенели тихо, как струны перед ударом. Ермаков шёл к Темернику. Каждый шаг отдавался в грязи, будто в сердце. На другом берегу слышались удары молотков — рабочие латали баржи. Вдалеке кричали гуси. Всё это казалось до невозможности обыденным, и оттого ещё более тревожным.

У старых складов Темерника он остановился. Тишина. Ветер колыхал ржавые вывески. Под ногами хрустело стекло. Он вошёл внутрь первого ангара — полумрак, запах плесени и железа. Вдруг где-то в глубине зашуршало. Он вынул револьвер. Шаги. И знакомый голос:

— Осторожней, Василий Силыч, а то выстрелишь — и придётся снова спасать тебя.

Из тени вышел Заур. На губах — лёгкая улыбка.

— Я сказал, что ночь будет длинная. Вот и решил провести её с умом.

— Ты не меняешься.

— А ты слишком много думаешь. Иногда думать — опаснее стрелять.

Они осмотрели склады. Следов было немного: на полу — обрывок бумаги с немецкими словами и след сапога с металлической набойкой. След свежий, но уже подсохший.

— Их было трое, — сказал Заур, присев. — Один стоял здесь, другой там. И уходили к реке.

— Значит, лодка, — произнёс Ермаков. — Надо проверить все пристани.

Когда они вышли наружу, ветер усилился. Луна вынырнула из облаков, осветив город, словно лезвием. В свете её лица были бледны, как мрамор. Ермаков остановился, всматриваясь в воду. В ней дрожало отражение фонаря — неровное, словно город сам колебался между правдой и ложью.

— Знаешь, Заур, — сказал он, — я чувствую, что это не конец.

— Нет, брат. Это только начало. Пока в городе пахнет дымом — правда ещё где-то рядом.

Они пошли вдоль берега, туда, где в темноте поблёскивали цепи лодок. Ростов за их спинами гудел, как раскалённый котёл. И где-то среди этого гула уже шевелился новый шёпот — первый знак того, что охота продолжается.

Глава пятая. Дипломатические сводки

25 ноября. День начался с тревоги — не громкой, но настойчивой, как капли дождя по стеклу. Василий Силыч Ермаков проснулся от ощущения, что воздух в комнате стал плотнее. Он встал, подошёл к окну. Над Ростовом висел серый небосвод, словно натянутая кожа барабана, готовая лопнуть. Город затаился, но под этим молчанием он чувствовал движение, скрытое и опасное.