Бесплатный фрагмент - Боги умирают в полночь

.

Не всем желаниям сбыться суждено

И что бы мы порой не говорили

Из всех желаний вечное — одно:

Мы так хотим порой, чтоб нас любили!

За глупость или мудрость, всё равно!

За то, что мы горим или остыли,

За то, что просто дождь стучит в окно…

Желаю Вам, чтоб Вас всегда любили!

.

Одиночество это болезнь века. Нет, не века, это болезнь всех времен. От нее есть лекарство — это любовь. Мы наивно полагаем что чужая любовь, но нет. Своя. К себе. Далеко не все об этом знают, потому что (и снова эта пресловутая фраза) нас не учили этому в школе. Нас вообще этому нигде не учили. Риту тоже не учили. Ученье свет, а неученье тьма. Тьма нашей души, невежество сознания. Прогуляйся со мной читатель во тьму обычной жизни, без философии, учений, исканий. В жизнь, в которой мы так хотим чтоб нас любили.

Часть первая
Рита

1

— Ритка поднимайся! Уходим. Бегом давай! Рюкзак не забудь, а то будешь опять в пижаме неделю сидеть.

Я вскочила с постели, достала из-под кровати ботинки, обулась, какой-то дядька кинул мне куртку. Я надела на себя рюкзак и стала возле входной двери.

Я еще ощущала снег в ладонях и мороз на щеках, потому что во сне я играла в снежки со своим приятелем Сашкой Щегловым, мама всегда смеялась над его фамилией. Наша-то фамилия о-го-го, Романовы — царская. Только тогда я еще не знала, что всех Романовых расстреляли как картонных зайцев в тире.

«Гордись, дура, и замуж выйдешь, фамилии не меняй, прибью!» говорила мама. А Сашка Щеглов был мне почти другом, а не приятелем. Просто мама говорила, что друзей у меня быть не должно. Друзья — это те люди с которыми ты делишься, и не бутербродом или футболкой, а своей жизнью и своими чувствами. А та жизнь, которую вела моя мама, а соответственно и я, не предусматривала рассказов о жизни. О чувствах можно, но о них сложно говорить не упоминая событий. А о них как раз таки и следовало помалкивать.

На этом месте мы пробыли восемь месяцев, и лишь поэтому я успела обзавестись приятелем. Тогда мне было шесть лет. Несмотря на длительность пребывания в нашем очередном жилище я на автомате собралась меньше чем за минуту, и стояла у двери готовая к «отходу». Команду «уходим» я знала лучше дрессированной собаки.

Чаще всего я слышала ее как тогда, среди ночи. А дальше все как всегда. «Ритка, иди на улицу, садись в машину, там дядьки, не бойся они свои», командует мама. Я выхожу из подъезда или дома, в зависимости от того где мы на тот момент живем, сажусь в машину к дядькам. Иногда они прячут пистолеты, чтобы меня не пугать, хотя я их совсем не боюсь. Иногда один из всегда меняющихся дядек достает из кармана конфету и отворачивает меня от окна, чтобы я не видела взрыва, который устроит мама в нашем уже бывшем жилище. Следов оставлять нельзя, а то плохие дядьки менты, или чего хуже, дядьки, которых мама кинула, найдут нас, а этого никак нельзя допустить.

— Ну что они нам сделают, убьют что ли? — спрашивала я маму.

— Могут, но это в лучшем случае.

— Что может быть хуже смерти?

— Много чего, малой. Не задавай глупых вопросов.

Для меня они не были глупыми, я никак не могла понять от чего мы всю жизнь бежим, и главное куда. Ведь должен быть пункт назначения. Иначе к чему тогда вся эта беготня? Пусть тогда уже убьют. Все лучше чем не иметь друзей. Почему-то я никогда не боялась смерти, ни маленькая, ни сейчас. Мне не понять почему люди так держатся за жизнь. Что в ней такого всепревозмогающего? В ходе своей жизни я узнала что даже в плохих обстоятельствах жизнь может быть дурманяще-великолепной. Но даже в те моменты не хваталась за нее.

Бывало, что после взрыва, на который сердобольный дядька с конфетой не дал мне посмотреть (а я, к слову, любила мамины фаершоу) за нами гналась другая машина. Тогда дядькам было не до моих гипотетических душевных травм, и они смело доставали пистолеты или автоматы и стреляли по гонящейся за нами машине.

Однажды, когда другая машина была близко, я видела, как разрывается человеческий череп от какой-то специальной бронебойной пули. Я не плакала, не кричала, у меня не было нормальной детской реакции на подобную картину. Я впала в ступор. Я ничего не чувствовала, перестала слышать, я просто смотрела на человека без головы, на рваный край шеи и осколок челюсти, на конвульсивно подергивающуюся правую руку. Я видела это, даже когда за нами уже никто не гнался, и машина противника осталась далеко позади, потому что без головы продолжать погоню сложно.

Я видела это однажды и во сне. Как добрый «свой» дядька с конфетой разнес бронебойной пулей череп Сашки Щеглова, а я присыпала ее снегом, но снег быстро напитался Сашкиной кровью и стал красным. Тогда я присыпала еще, но снег все равно краснел на глазах. Я все сыпала и сыпала снег, уже и самого Сашку засыпала, а снег все краснел. Тогда я села рядом и начала надрывно плакать, не потому что у моего почти друга больше нет головы, и оттого он умер, а потому что мне никак не удавалось засыпать снегом это проклятое кровавое пятно.

Сейчас погони не было. Мама выбежала из дома и с командой «трогай» прыгнула в машину. Я смотрела в окно, и видела как железный петух, вертящийся на крыше дома, от взрыва взлетел в космос. Машина ревя мотором рвалась в ночь. Минут через десять мама обернулась назад и кинула на меня взгляд.

— Ритка, ты тут?

Я ничего не ответила и уставилась в окно. Иногда мне казалось, что она хочет забыть меня в очередном месте отхода.

Мы долго ехали и я заснула. Мы ехали еще бесконечно долго. Когда тайными разбитыми дорогами мы пересекли границу Грузии, мама сказала мне что больше я не Ритка, а Марина Волкова, а она Тамара Волкова, моя тетка.

— Запомнила? Марина Волкова. Повтори.

— Я Марина Волкова, ты Тамара, моя тетка, сестра моего умершего отца. Сюда мы приехали к дальним родственникам. Ты швея, я сирота. Я все помню, мам.

— Не мамкай! Я тетя, не мама! Поняла? — крикнула мама, больно схватив меня за запястье, — и не дуй губы, я между прочим ради тебя это делаю. Чтобы ты смогла в школу пойти как все нормальные дети. Про нормальность помнишь? — уже более спокойным тоном спросила мама.

— Да, я нормальный ребенок, жила в Воронеже, ходила в детский сад, — я задумалась, — а если меня кто-нибудь спросит про детский сад? Я ведь не знаю что это такое и чем там дети занимаются.

— Мы же с тобой смотрели на детский сад. Помнишь, там павильоны, где дети играют и грибки всякие, песочницы. Спят они там жрут и играют, — мама задумалась. — Ничего не говори если спросят, говори что не помнишь. Только не придумывай историй, если не знаешь что ответить говори что не помнишь. Что у тебя после смерти родителей амнезия. Поняла?

— Амне что?

— Амнезия. Это когда человек не помнит нихрена, провалы в памяти.

— Ладно.

— И никаких друзей! Ты туда учиться идешь, а не друзей заводить.

— Я думала, что у нормальных детей есть друзья, — разочарованно сказала я.

— Как бы да, но ты как бы не совсем нормальный ребенок, полунормальный, понимаешь? Играла с куклами, а не с мамиными пистолетами, смотрела мультики по телевизору, а не за соседями по тепловизору, и что такое кокаин и ЛСД не знаешь, в этом твоя нормальность, — мама закурила очередную сигарету. — Ладно, Вахтанг найдет тебе такого же как ты ненормального ребенка, который тоже с ножами и автоматами. Будет у тебя друг. Только о нем другим нельзя будет рассказывать. Но зато один целый друг. Настоящий. С которым можно и о жизни и о чувствах.

Я погрузилась в мечтания. В обещанного друга которого найдет какой-то Вахтанг я не верила, мама очень редко выполняла обещания. Я мечтала о том, что было бы если бы я была нормальным ребенком. Наверняка тогда я ходила бы в детский сад! Спала бы, жрала бы и играла бы. Что может быть лучше чем быть нормальным ребенком и ходить в садик? Мама сказала что дети не любят садик. Дураки они полные.

Мы прожили в Тбилиси целых два года. Вахтанг устроил меня в русскую школу, я хорошо помню свой первый день там. Я очень боялась, что меня начнут расспрашивать о садике, в который я не ходила, но все обошлось. Никогда раньше вокруг меня не было столько людей одновременно, а тем более детей. Они просто подходили ко мне и о чем-то со мной заговаривали, что-то показывали или рассказывали. А потом так же спокойно отходили от меня и подходили к другим, все так же спокойно заводя разговор.

Для меня все было в новинку и все было дико. Мой социум состоял из мамы, периодически меняющихся ее мужиков, дядек, которые куда-то нас увозили во время отхода и очень редких моих «нянек». Из всех этих людей неизменной была только мама, да и ее я видела не каждый день.

Мы жили в частном доме на окраине Тбилиси, с нами жил Вахтанг, по непонятной для меня причине у него была кличка Жора. Я помнила наизусть многие реплики из любимого фильма, так Георгий Иванович, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора превратился в Гогу. Вахтанг был незнакомым мне дядькой со странным акцентом, а Гога стал моим таким долгожданным и наверное единственным в жизни другом.

Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом, недели через две, однажды утром я увидела совершенно голого под кухонным фартуком и жутко волосатого Вахтанга. Он пек мне блинчики и растерялся когда меня увидел. Я спокойно села за стол. Подобная картина для меня была не в новинку, ну только с той разницей, что предыдущие мужики не готовили, и не надевали на себя фартук.

Вахтанг обернулся ниже пояса кухонным полотенцем, чтобы не сверкать своей голой задницей, и поставил передо мной тарелку со стройной стопкой тончайших блинчиков и банку сметаны.

— Чай будешь? — спросил он меня, — настоящий, грузинский, — он сделал ударение на последнее слово так, будто Грузия была исторической родиной чая.

Я кивнула головой. Вахтанг поставил чайник, и вышел из кухни. Через две минуты вернулся одетый, налил две огромные чашки чая и сел рядом со мной на стул.

— Я считаю, что нам с тобой нужно как следует познакомиться и подружиться, — с улыбкой говорил Вахтанг, пока я запихивала в рот очередной блинчик. — Мы с твоей мамой, — он запнулся, подбирая правильные и доступные для моего понимания слова.

— Спите вместе, — помогла я ему, — я уже поняла. Если какой-то мужик разгуливает голым, значит он спит с мамой, так мне кто-то сказал. Я бы тоже с ней спала, но она не разрешает, — грустно добавила я.

— Да, — Вахтанг был явно растерян, — именно поэтому я считаю, что нам с тобой нужно подружиться, мне бы этого хотелось. Что скажешь?

— Зачем? — удивленно спросила я.

Я искренне не понимала зачем ему со мной дружиться. Да и от слова дружба меня кидало в дрожь, потому что мама не будет жалеть подзатыльников, если я обзаведусь другом.

— Потому что мы с твоей мамой близкие друг другу люди, и я хочу участвовать и в твоей жизни. Хочу делать с тобой уроки, вместе ходить за грибами, кататься на велосипеде, играть в снежки.

Он говорил очень искренне, и смотрел на меня с нескрываемой жалостью.

— Никто из тех, кто раньше спал с мамой не хотел со мной дружиться. И она не разрешит.

Я уставилась в чашку с чаем и стала усиленно дуть в нее, хотя чай уже не был горячим. Я боялась даже подумать о том, что со мной кто-то может делать уроки, ходить за грибами, кататься на велосипеде и играть в снежки. Я боялась даже мечтать о таких простых для нормального ребенка вещах.

— Мама разрешит, потому что со мной можно обо всем говорить. Если мне не веришь, спроси у нее сама, когда она вернется.

— А когда мы отсюда уедем, ты поедешь с нами?

— Я думаю, что вы отсюда не уедете, — уверенно сказал Вахтанг.

Я засмеялась. Маленькая шестилетняя девочка ничего в жизни не знала так хорошо, как то, что на одном месте долго оставаться нельзя.

— Нас же найдут и убьют, ты что не знаешь? — совершенно искреннее спросила я.

Вахтанг встал со стула и взял меня на руки. Он так крепко прижимал меня к себе, что мне стало больно.

— Ты меня раздавишь, — тихо сказала я.

Меня никогда вот так никто не обнимал, и я вдруг поняла, что мне не хочется чтобы он меня отпускал, пусть даже и больно.

— А мама точно разрешит нам дружить?

— Точно. Моему слову можешь верить, я же грузин.

— А почему грузинам можно верить?

— Не знаю, просто мы другой народ. Даже если бы я не был грузином, знай, тебя я никогда не обману, я тебе обещаю.

И он никогда меня не обманывал.

Мама уехала куда-то на целый день, и весь его мы провели с Вахтангом вместе. Был конец августа, и мы ездили на Тбилисское водохранилище. Оно было таким огромным и мне показалось, что это море. Но Вахтанг сказал, что это не море, но оно тут недалеко, и он обязательно свозит меня туда как-нибудь на выходные, пока не холодно. С нами был его друг Давид, он называл Вахтанга Жорой, и тогда он для меня навсегда превратился в Гогу. Он был не против, и больше я никогда не называла его Вахтангом.

Гога с Давидом жарили шашлыки и пили коньяк, пили правда совсем немного, как говорил Давид — для аппетита. Гога учил меня плавать, и сказал, что не повезет меня на море пока я не научусь.

— Тем, кто не умеет плавать на море делать нечего.

— Если не плавать, то хотя бы на пальмы посмотреть можно?

— Ты никогда не видела пальм, дэдико — Нет. Зато я видела пихту в Якутии! Она такая высокая, что врезается прямо в облако!

— Мой бедный малыш, мы прямо на этих выходных поедем на море!

— Я же еще не научилась плавать. И мама не разрешит, — сказала я надув губы.

— Она тебе хоть что-то разрешает? — спросил Давид.

Я посмотрела на него с недоверием, с ним ведь мама не спит, а значит и дружить с ним нельзя. Надо помалкивать.

Когда солнце село мы вернулись домой. Мамы еще не было.

— Чем займемся, дэ? — спросил меня Гога.

— Не знаю. За соседями подсматривать не надо, эту муку в мешочки тоже рассыпать не надо. Можно сидеть и смотреть в окно, а можно смотреть телевизор, правда здесь телевизор не говорит по-русски, а в окне очень красиво. Здесь такие необычные дома!

Гога засмеялся и сказал, что надо подключить кабельное, чтобы телевизор говорил по-русски. У меня был диск с любимым фильмом «Москва слезам не верит» и мы смотрели его. Гога усадил меня к себе на колени, и я смирно сидела, хотя мне было не очень удобно. Гога был худой и костлявый, при этом очень высокий, и очень волосатый, я никогда раньше не видела таких мохнатых людей. Он говорил, что настоящий мужик должен быть волосатый, все грузины такие. Я знала фильм наизусть, и потому почти не смотрела его. Мне было хорошо, хоть и не очень удобно, просто сидеть на коленях у костлявого Гоги, уткнувшись щекой в его мохнатую грудь, от которой пахло костром.

— Мне можно дружить с Гогой? — спросила я маму, когда та вернулась.

— С каким еще Гогой? С Вахтангом что ли? Ааа, он же Гога, он же Жора, поняла, — мама улыбнулась, — да, с ним можно, даже с Давидом можно.

Меня отправили спать, мама с Гогой остались на кухне и пили оставшийся коньяк. Я слышала как они ругаются, но не могла разобрать из-за чего. Ну вот, подумала я, сейчас и он уйдет. Все кто спят с мамой сначала ругаются, а потом их больше не видно. Ну что ж, переживу. Вот бы он успел свозить меня на море!

И тут в моей груди что-то сжалось. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Пусть даже не везет меня на море, но пусть останется. Я встала с кровати и направилась в кухню, я знала, что получу пинка за это от мамы, но я должна была сделать что-то, чтобы Гога остался.

— Зачем ты ее вообще родила? — кричал Гога маме, — лучше сделала бы аборт. Такая жизнь не для детей!

— Я думала, что она сделает меня счастливой, — неожиданно спокойно ответила мама, и я остановилась в темном коридоре перед дверью в кухню.

— А разве не делает? — удивился Гога.

— Нет. Я не люблю ее. Люблю, но не так как должна любить мать своего ребенка. Ты все равно не поймешь, — мама села на стул и заплакала.

— Ты просто не знаешь нормальной жизни, — говорил Гога, обнимая маму, — тебе надо остановиться. Давай бросим все это дерьмо и уедем куда-нибудь, денег на три жизни хватит. Давай хотя бы попробуем.

Мама продолжала молча плакать. Я вернулась в кровать, почему-то мне показалось, что Гога не уйдет. Он был не такой как другие.

Однажды, когда мы жили в Якутии, пока я болела со мной сидела тетя Света, мама Сашки Щеглова. Она читала мне одну книгу, сказала, что она называется Библия. Она рассказала мне о боге. Приученная с самого мальства никому не верить я и была очень недоверчивой. Я тогда подумала, что наверное все это выдумки про бога. Ведь как можно верить в то, чего ты не видел? Но тетя Света верила. Она меня не обманывала, она и правда верила, это было видно по ней.

Она говорила, что Господь нас всех любит, всех спасет, все нам простит, примет нас любыми, нам только и надо что покаяться в совершенных грехах и не совершать новых, вести добродетельную и праведную жизнь. Сегодня Гога с Давидом тоже не один раз упомянули бога, между делом, и я спросила их, верят ли они в этого самого бога. Давид сказал, что грузины вообще религиозный народ, и что в бога надо верить, потому что без веры жить очень трудно.

Я лежала в кровати с головой укрывшись одеялом, и решила поговорить с богом. Даже если его не существует, или он меня не услышит, от меня ведь не убудет. А вдруг он и правда есть? Тогда ведь можно просить у него всякие разные вещи. Например, попросить его, чтобы Гога не уходил. И я начала просить. Во время своей «молитвы» я так сильно хотела, чтобы он остался. В тот момент я хотела этого больше всего на свете. Я сказала богу, что если он выполнит эту мою просьбу, то я торжественно обещаю в него верить и вести праведную жизнь.

Следующим утром Гога жарил сырники, уже одетый.

— Ты сказал, что не будешь меня обманывать, если я спрошу, ты ответишь мне честно?

— Конечно дэдико, я же пообещал.

— Ты уйдешь от мамы?

Гога опять растерялся, но уже начал привыкать к тому, что я задаю вроде бы и простые, но с тем же очень сложные вопросы. Он отставил сковороду с недожаренными сырниками на другую конфорку и сел рядом со мной. Мама никогда так не делала, она никогда не прерывала своего занятия разговаривая со мной, даже если разговор был о чем-то важном, как сейчас.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Вы вчера ругались, и обычно все ругаются, а потом уходят.

— Я много лет знаю твою маму, я знал ее еще до тебя. Я люблю ее, всегда любил, и всегда буду любить, и поэтому не уйду. Тем более ей нужна помощь с тобой.

— По-моему я и так не доставляю ей особых хлопот.

— Это правда, ты очень послушная девочка, ты умница дэдико. Просто она не умеет быть мамой. Надеюсь, что хоть у меня получится быть папой. Ты хотела бы, чтобы я был твоим папой? Мама разрешит, это точно.

Я кивнула головой и закрыла глаза. В тот момент я принесла богу клятву верить в него и вести праведную жизнь.

— Ты можешь отвести меня в церковь? — спросила я, открыв глаза.

— Конечно дэ. Мама водила тебя раньше в церковь?

— Нет. Она наверное не знает, что там живет бог. Я хочу сходить к нему в гости.

— Знаешь, наша религия немного отличается от вашей. Нет, религия одинаковая, сама церковь немного другая, но это неважно, бог ведь везде один. Но в доме у бога, в церкви, есть свои правила поведения, я тебя научу. Давай сейчас позавтракаем и сходим в монастырь, здесь недалеко есть.

Монастырь был старинным и очень красивым. Я никогда не видела что бы картины рисовали прямо на стенах, Гога посмеялся надо мной и сказал, что это не картины, а фрески, и что изображены здесь святые. Он научил меня креститься, ставить свечки и даже русской молитве «Отче наш».

Я поблагодарила бога за то, что он меня услышал, да и за то, что он вообще существует, но сказала, что в гости приходить буду редко. Мне не понравились церковные устои, они отвлекали меня от главного. Тетя Света говорила, что в храме чувствуешь присутствие бога, и мне очень хотелось это ощутить, но я все время боялась, что сделаю что-то не так и уже рада не была, что пришла туда.

— Гога, а для того чтобы верить в бога обязательно нужно ходить в церковь?

— Нет, для веры нужна только вера.

В ближайшую пятницу я проснулась под утро от того, что Гога взял меня на руки.

— Нам что надо уходить? — сонно спросила я, — скажи что ты поедешь с нами.

— Нет, мы едем в Батуми, на море, я же тебе обещал, — Гога положил меня на заднее сиденье автомобиля, укрыл легким одеялом и поцеловал в лоб. — Спи дэдико, а когда проснешься мы будем уже на море.

Я взяла его большую ладонь и прижала ее к своей щеке. Через пять секунд я снова провалилась в сон. Проснулась я от звука голосов, мама с Гогой говорили негромко, но этого было достаточно для того чтобы я проснулась, у меня всегда был чуткий сон.

— Я правда пыталась, — говорила мама, — я всеми силами пыталась ее полюбить. И знаешь, я даже любила ее, первый год точно. А потом она изменилась, она начала меня передразнивать. Она все за мной повторяла. Однажды она накричала матом на моего бывшего. Мы с ним поссорились, он собрал манатки и почти ушел. Ритка загородила собой входную дверь и начала орать какой он мудак, и что это он меня не достоин, и все в этом духе. Он отпихнул ее и вышел.

Я тогда себя со стороны увидела, потому что она повторяла за мной. Я в каком-то журнале читала, что маленькие дети копируют всех из своего окружения, а в ее окружении постоянно была только я. Ей тогда года два с половиной было. Знаешь как это ужасно? Это как в кривое зеркало смотреться. Она настолько хорошо меня копировала, что я, ненавидя себя, возненавидела ее.

Мама заплакала. Она часто плакала в последнее время. Однажды я спросила почему она плачет, и она закричала, что из-за меня, что я виновата во всех ее бедах. После этого я делала вид, что не замечаю маминых слез, хотя мне всегда хотелось обнять ее, пожалеть, и спросить на какое место надо подуть, чтобы перестало болеть.

— Так в чем ее вина? — спросил Гога.

— Ни в чем, ее — ни в чем. Я плохая мать, а она своим присутствием каждую секунду напоминает мне об этом.

— Так может, стоит измениться?

— В том-то и дело, я не хочу меняться. Я себя устраиваю, а она не стоит того чтобы я ради нее менялась!

— Из твоих слов выходит, что не ради нее, а ради себя.

— Не хочу. Ничего не хочу. Я просто хочу быть счастливой. С тобой я счастлива, — мама повернулась к Гоге и погладила его по щеке. — И Ритка в тебя смотри как вцепилась, может ей просто не хватает отца.

— Ты кстати так и не сказала кто ее отец.

— Не хочу. Ты перестанешь меня любить.

— Ты столько в жизни дерьма натворила, и я все равно люблю тебя. Так что валяй, одним дерьмом больше, одним меньше, невелика разница. Так кто ее отец?

— Не знаю, — мама приоткрыла окошко и закурила, — не знаю я кто ее отец. Я даже не помню, что спала с кем-то, прямо мать его непорочное зачатие. У меня тогда никого не было. Если сводить сроки с дикой попойкой, на которой я могла напиться до беспамятства и забыть что с кем-то переспала, то это был новый год. Я мало помню, и людей тех почти не знала. Меня пригласил один мужик, у нас с ним тогда были дела. Я вообще не сразу поняла что беременна, и верить в это отказывалась. Мне врач на УЗИ тычет в экран и говорит что это мой ребенок, а я смотрю на экран и все равно ей не верю. Я не верила даже когда живот начал расти. Только когда она начала шевелиться до меня дошло, что это не шутка. Вот такая я блядина, можешь не любить меня.

Мама отвернулась от Гоги и уставилась в окно, а он как засмеется. Он смеялся так, что остановил машину, даже мама потом уже начала смеяться. Я решила, что могу сделать вид, что проснулась от их смеха, потому что уже хотела в туалет.

На море было замечательно, и те три дня, которые мы там провели втроем, как настоящая семья навсегда остались в моей памяти.

Гога накупил мне всякой православной литературы и учил читать. Увидев в этих книжках слова «непорочное зачатие» я вспомнила, что и мама назвала так мое появление на этот свет. Не имеет значения то, что тогда я не понимала, что в мамином рассказе это был сарказм, моя вера стала еще крепче.

Чтение было моим единственным навыком с которым я пришла в школу. Все остальное давалось мне тяжело. Дома со мной никто не занимался, а на уроках я сидела на последней парте как мышь в траве. Я не задавала вопросов чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Когда Гога был дома он всегда делал со мной уроки, но дома он стал бывать редко. Мама как всегда где-то пропадала и девяносто процентов времени я проводила в гордом одиночестве.

Я честно пыталась складывать два плюс два, и у меня честно получалось пять. Тогда я писала буквы в прописях, это у меня получалось, благодаря тому, что я потратила на это уйму времени, которое мне больше некуда было деть, сейчас у меня красивый каллиграфический почерк.

Позже, когда я хорошо научилась читать, я пачками поглощала книги. Я читала все подряд, кроме учебников. Я отношусь к той категории людей, которым нужен учитель, человек, который все расскажет и покажет. Только тогда, читая пройденное в учебнике, я могу понимать, о чем идет речь. Если мне предварительно все не разжевали, то я не понимаю и слова из того, что читаю.

Однажды я спросила у Гоги куда он так часто и надолго стал уходить.

— Помнишь, я обещал никогда тебя не обманывать?

— Помню, и пока еще не обманул.

— Так вот, если ты настаиваешь, чтобы я тебе ответил, я отвечу. Но, вот какая вещь, ты понимаешь, что мой ответ может тебе не понравиться?

— Нет. Я никогда об этом не думала.

— А ты подумай. Это важный вопрос, на который мне не хотелось бы тебе отвечать, потому что я уверен, что ответ тебе не понравится. Именно поэтому люди иногда обманывают друг друга, чтобы не огорчать любимых. И на будущее, задавай вопрос только тогда, когда будешь готова услышать любой ответ, а не только тот, который тебя устроит.

— Ты делаешь что-то плохое, когда тебя нет дома?

— Это сложный вопрос. С точки зрения закона да. Но я сам считаю, что я занимаюсь благим делом.

Гога сидел на диване, и я забралась к нему на колени.

— Мне все равно плохие ты делаешь вещи или хорошие, когда тебя нет дома. Я все равно люблю тебя, и когда ты дома здесь все становится хорошо. Даже мама не плачет. Но если ты не хочешь говорить, то я тебе верю.

— Дэдико-дэдико, как же я жил без тебя столько лет? — сказал Гога, целуя меня в лоб.

В июле 2002 года поздно вечером к нам пришел Давид, он был весь в крови, дошел до кухни и рухнул на пол. Благо и мама и Гога были дома. Гога задрал рубашку Давида, и я увидела несколько ран от пуль на его животе. Изо рта Давида текла кровь. Они с Гогой о чем-то говорили по-грузински. Потом Давид умер. Меня потрясло это происшествие. Никогда раньше не умирал кто-то из моих близких, потому что близких быть не должно, и привязываться ни к кому нельзя.

Мама кричала на Гогу, кричала, что и его убьют из-за того, что он влез в эти революционные дела, и теперь мы все под угрозой из-за него.

— Мы должны уехать, — говорила мама, чуть успокоившись, пока я плакала, прижимаясь к остывающему телу Давида. — Надо ехать, Вахтанг! Революции и так быть, все давно подготовлено, там и без тебя обойдутся. А я без тебя не обойдусь! Ритка без тебя не обойдется! — мама начала плакать и бить кулаками Гогу по груди. — Я и так девять лет тебя из тюрьмы ждала! Ты не можешь сейчас просто помереть, слышишь меня? Мы должны уехать!

Гога обнял маму и растерянно смотрел на меня.

— Хорошо, мы уедем.

2

Мы уехали назад в Россию, и все вернулось на круги своя. Следующие пять лет мы прожили в бесконечном побеге, я все так же не понимала от кого и куда. Мы не были на одном месте больше полугода. Спустя несколько лет для меня уже стало обыденностью, когда меня представляли в новой школе новому классу. Имена у меня тоже были новые.

— Дети, знакомьтесь, это Капустина Лена, наша новая ученица.

Дети, знакомьтесь, это Маслова Таня. Абрамцева Оля. Трифонова Наташа. Романова Рита, да, иногда я была под своим настоящим именем. Волкова Марина. Иванова Настя. Витюхина Лиля. И так далее. У меня была куча документов с разными именами.

Училась я все хуже, между школами много пропускала. В пятом классе меня оставили на второй год, а один год я вообще в школу не ходила, так как мы семь месяцев скрывались в Бурятии.

В школе я вела себя обособленно, и всем казалась дикой, никто особо не стремился со мной общаться. По сути, я и была дикой. Единственным человеком, который всегда был готов поговорить со мной, сделать что-то вместе, придумать какое-то развлечение был Гога. Но постепенно и он отходил от меня. Они с мамой все чаще стали засиживаться на кухне по вечерам за бутылкой коньяка. Все чаще ссорились. Потом начало доходить до драк.

Когда я впервые увидела, как Гога ударил маму я глазам своим не поверила. Протрезвев, он слезно просил прощения и обещал, что это больше никогда не повторится. Но это повторилось, и продолжало повторяться. В какой-то степени я даже понимала Гогу, и не понимала, как он вообще все это терпит. Мама, что говорится, выносила ему мозг, а приложившись к бутылке делала это активнее и весь яд выливала на Гогу. Он был виноват во всех возможных грехах. Он спокойно все выслушивал, потом не выдерживал и начинал отвечать, потом мама сама начинала кидаться на него с кулаками, он отвечал.

Поначалу после скандалов, когда они еще были редкостью, я боялась что Гога уйдет. Я закрывала глаза и представляла, что передо мной сидит бог. Почему-то он представлялся мне в виде Зевса, увиденного мною в каком-то мультике. Я просила, чтобы он оставил Гогу, обещала сделать что угодно, лишь бы он остался.

Однажды Гога все же ушел. Мне было десять лет. Тогда впервые бог «отказал» мне. Я взяла платок и пошла в церковь, которая была через дорогу от нашего дома. Там я стояла и плакала у иконы совершенно неизвестного мне святого. Про себя я повторяла лишь одну фразу «Господи, пожалуйста, оставь Гогу». Ко мне подошел батюшка, он спросил почему я плачу. Не разговаривать с незнакомцами, кем бы они ни были — это неизменное правило от мамы. Я не сказала ни слова и даже перестала плакать. Тогда он спросил крещенная ли я. Я помотала головой, нет мол, и ушла. Я вышла из церкви и села на лавку под деревом.

— Хочешь, я покрещусь? — тихо вслух спросила я, глядя на купол церкви.

В этот момент зазвонили колокола. Час дня, колокола всегда звонят в это время, я знала это, но в тот момент восприняла как знак и ответ бога.

Вечером Гога пришел за остатками своих вещей. Я кинулась к нему.

— Я тебя больше не увижу? — спросила я, крепко обнимая его за шею.

От Гоги пахло табачным дымом, этот запах всегда ассоциировался у меня с ним. Тут до меня дошло, что я сейчас навсегда потеряю его. У меня внутри что-то оборвалось, бог меня бросил, Гога сейчас тоже бросит. Я вцепилась в его шею и рыдала так, как никогда в жизни. До того момента мне еще никогда не было так больно. Я думала, что я умру, если отпущу его. Гога взял меня на руки и сел со мной на диван.

— Конечно увидишь, что ты такое говоришь! Не плачь моя маленькая, не плачь, — повторял он.

Спустя какое-то время во мне не осталось слез и я ослабила хватку, на шее у Гоги остались красные следы от моих рук.

— Я хочу покреститься, но я не знаю как. Ты мне поможешь? Мама сказала, что я ерундой всякой занимаюсь, и ноги ее в церкви не будет, потому что бога нет, а я верю во всякую чушь.

— Конечно Рита. Я завтра схожу в церковь и узнаю по каким дням у них проходит крещение.

Теперь Гога очень редко называл меня дэдико, теперь он называл меня почти всегда по имени, говорил, что я уже большая девочка, и должна к этому привыкать.

Позже мне позвонила мама и сказала, что сегодня не придет домой, и чтобы я ее не ждала.

— Мама сказала, что придет завтра, а может и послезавтра. Пожалуйста, не уходи, останься сегодня ночевать здесь, — жалобно сказала я Гоге.

В моих глазах стояли слезы, видимо он боялся, что я снова расплачусь и сказал что останется. Было семь часов вечера, в Тбилиси мы с Гогой всегда ужинали в семь, если оставались одни.

— Давай поужинаем? — предложил Гога.

Я кивнула головой и открыла холодильник. В нем было пусто.

— Так Рита, ты уже большая девочка, и пора бы тебе научиться готовить. Одевайся, пойдем в магазин, а потом мы что-нибудь приготовим, хорошо? — сказал Гога, закрывая дверцу холодильника.

Он оглянулся, в кухне меня не было, вышел в коридор. Я стояла возле двери обутая и с сумкой на плече. Эту сумку мне недавно принес Гога, я же уже большая девочка, а значит у меня должна быть взрослая женская сумочка. Внутри нее было пусто, но это было не важно. Главное что была сумка, и что сегодня Гога не уйдет, и будет как раньше делать со мной что-то. В магазин — так в магазин, готовить — так готовить, мне было все равно что делать, главное, что делали мы с ним это что-то вместе.

Мы сварили харчо и сделали чанахи, также сделали хачапури, правда из готового теста, и Гога сказал, что это не то, тесто надо делать самому.

— Может ты передумаешь уходить? — спросила я осторожно.

— Ты не представляешь, как тяжело далось мне это решение. Я люблю твою маму больше всего на свете, и тебя тоже очень сильно люблю. Но я многое понял, эта жизнь не для меня. Твоя мать тянет меня на дно, я боюсь, что мы очень плохо кончим.

Я не понимала какая «эта» жизнь не для него. Разве вообще существует другая жизнь? Но спрашивать об этом не стала.

— Забери меня с собой, пожалуйста. Я не нужна маме, и так всем будет лучше.

— Я поговорю об этом с ней, — ответил Гога после некоторого молчания, — пока обещать ничего не буду.

Утром я проснулась от охов-вздохов, так я называла звуки, которые издает мама, закрываясь в комнате с каким-либо мужиком. Она никогда не стеснялась моего присутствия в квартире. Гога был первый кто просил ее вести себя потише.

— Да плевать мне на нее! Она все равно ничего не понимает, — как-то сказала мама, и Гога оставил попытки утихомирить ее.

Наверное они помирились, подумала я. Пока я была в ванной Гога ушел. Когда я зашла на кухню мама варила кофе.

— Где Гога? — чуть ли не плача спросила я маму.

— Да никуда не делся твой Гога. В церковь пошел, ерундой этой твоей заниматься, — мама повернулась и посмотрела на меня. — Только не хнычь! Что тебе вообще взбрело в голову? Зачем тебе вдруг приспичило креститься?

— Так бог хочет.

— Откуда тебе знать чего он хочет? Выдумываешь херню всякую.

— Нет. Я знаю что он есть. Я это чувствую, чувствую его присутствие.

— Зря я оставляла тебя со Светкой, забила тебе дуростью всякой голову.

— Почему ты так против? Ведь хуже мне от этого не будет.

— Не знаю. Может ты и права, хуже не будет, — уже спокойно сказала мама, — я только не понимаю, зачем тебе это нужно, откуда такая потребность в боге?

— Он мой друг. С ним же можно дружить?

Мама смотрела на меня и молчала. На ее лице была скорбь.

— Да. Дружи с богом, если хочешь. Может ты когда-нибудь простишь меня, — после некоторого молчания добавила она.

Я не стала спрашивать за что мне нужно прощать ее. Мне не хотелось с ней разговаривать по душам, потому что всегда подобные разговоры заканчивались ее слезами и обвинениями меня во всех грехах.

Вернулся Гога, он улыбался, и не разуваясь зашел на кухню.

— В субботу идем креститься! Ты довольна, девочка моя?

— Прекрати с ней сюсюкать, она уже большая, — огрызнулась мама.

— Смотри что я тебе купил, — Гога достал что-то из кармана, не обращая внимания на мамин комментарий.

Он положил передо мной золотую цепочку с крестиком, сказал, что это будет знак того, что я крещеная, что крестик надо будет беречь и охранять как символ своей веры. Я крепко обняла его за шею и поблагодарила.

— Вы с мамой помирились? Ты останешься? — тихонько шепнула я ему на ушко.

— Да, дэдико.

— Вахтанг, прекращай! — снова крикнула мама, — и не держи ее вот так!

Я висела на Гоге, обвивая его ногами за талию, а он поддерживал меня за попу.

— Она всегда для меня будет малышкой, — сказал Гога, опуская меня на пол, — но я буду стараться, я помню, она уже большая.

Тетя Света рассказывала про таинство крещения, она говорила, что в этот момент у человека появляется ангел-хранитель, и что теперь они с богом неразделимы, теперь бог всегда будет с ним. Она говорила, что если человек крестится в сознательном возрасте, то чувствует прикосновение бога. Я почувствовала прикосновение только ледяной воды, и от батюшки воняло старостью. Это единственное, что сохранилось в моей памяти о крещении. Мы были с Гогой, и он стал моим крестным отцом. Еще с нами была какая-то женщина, которую я видела в первый и последний раз в жизни, она была моей крестной матерью. Я даже не помню как ее зовут. Мама наотрез отказалась с нами идти, сказала, что у нее месячные, а с ними в церковь входить нельзя. Я выполнила свою часть уговора — покрестилась, а бог выполнил свою — оставил Гогу.

Что такое месячные я узнала через два года. Со мной был Гога, и конечно не было мамы. Мама не удосуживалась рассказывать мне о таких вещах как тонкий женский организм, а подруг, которые прошли этот момент взросления у меня конечно не было. У Гоги же и мысли не закрадывалось о том, что я могу не знать о том, что такое месячные, как они проходят и по какой причине. До этого момента я для него была маленькой шестилетней девочкой, которой он меня узнал.

Я сидела в ванне, из меня текла кровь, и я думала что умираю. Ничего страшнее со мной в жизни еще не происходило. Я отчаянно и в голос просила бога о том, чтобы это прекратилось. Сквозь дикие рыдания вперемешку со всхлипываниями было непонятно, что именно я говорю, но говорила я громко, периодически срываясь на крик. Гога стоял под дверью в ванную и просил, чтобы я открыла дверь. Я наотрез отказывалась, я думала, что если он увидит меня такую, то непременно перестанет меня любить, и от этого мне становилось еще страшнее. Минут через двадцать моя истерика перешла в тихий плач без слез и Гога снова начал просить чтобы я открыла дверь, я снова отказалась.

— Скажи хотя бы что случилось, я же очень переживаю, — просил он.

— Я умираю.

— Почему ты так решила?

— Я не могу сказать, ты меня разлюбишь.

— Дэдико, Рита, послушай, ты хоть уже и большая, но для меня всегда будешь моей малышкой, и что бы там ни случилось, я никогда тебя не разлюблю, слышишь, никогда.

Я встала из ванны, дернула щеколду и села назад. Гога тут же вошел в ванную. Слезы снова хлынули ручьями. Сейчас он скажет, что я мерзкая и отвратительная и скорее бы я сдохла в этой ванне, чтобы они с мамой смогли выбросить меня на помойку. Я закрыла глаза и приготовилась к худшему, но ничего не происходило. Я открыла глаза и посмотрела на Гогу, он стоял в растерянности, и смотрел на окровавленный подол моей юбки.

— Дэдико ты поранилась? Или… что случилось? Откуда эта кровь?

— Оттуда, — сказала я, указывая пальцем на причинное место.

Я снова закрыла глаза и приготовилась к худшему. Первый раз в жизни мне стало стыдно по интимному поводу. Никто никогда не учил меня тому, что у человека есть интимные места, и что о них не следует говорить и показывать их, потому что это неприлично. На то они и интимные места.

Лишь однажды в один из моих редких походов в церковь у меня совершенно случайно завязался разговор с одной женщиной, на ней была церковная одежда и я решила, что она служительница церкви. Она говорила о грехе и блуде, а на мне было неприлично короткое платье и без рукава. В общем, она подошла ко мне «читать нотации», но то что она говорила, не звучало как нотации. Сначала она спросила, знаю ли я что в такой одежде не принято ходить в церковь и почему. Я ответила что нет, и она предложила мне поговорить на эту тему. Она-то и рассказала мне об интимных местах и о том, что мальчики отвлекаются от мыслей о боге, глядя на эти места, а так же голые ноги и руки. Тогда я решила, что все, что во мне есть женского — грех.

Тогда мне было одиннадцать лет, и то была церковь в которой я крестилась, мы переехали на новое место и мне хотелось попрощаться с этой церковью. Прошло два года, все это время в церковь я не ходила и думать забыла о том разговоре. Единственное что засело в моей голове, так это то, что отличает меня от мужчины — грех.

Гога сел рядом с ванной, гладил меня по голове и целовал в макушку.

— Дэ, я очень люблю тебя, ты мне веришь?

Я не слышала Гогу. Я была поглощена своим несчастьем и страхом. А он все пытался выяснить что же произошло. Он спрашивал меня из какого именно отверстия кровь, но я не отвечала. Время от времени он пытался дозвониться маме, но женский голос все время отвечал, что абонент выключен, или находится вне зоны доступа сети.

— Может у тебя месячные? — уже без надежды спросил он, потому что перебрал уже кучу всяких предположений, и ни одно не подошло.

— Что? — переспросила я.

— Месячные, — повторил Гога с проблеском надежды, — ты же знаешь что это такое?

— Нет.

— И с тобой такого раньше никогда не было?

— Нет.

Гога со звуком и с облегчением вздохнул. Потом пытался объяснить, что же это такое, но на полпути понял, что и сам не вполне понимает. Сказал лишь, что все это более чем нормально и вообще происходит с каждой девушкой, и да, я теперь девушка, взрослая. Потом, в очередной раз не дозвонившись маме он позвонил Дяде Олеже.

Дядя Олежа был вторым важным персонажем в моей жизни. Он сам именовал себя так — Дядя Олежа, и все остальные называли его именно так. Несмотря на то, что ему было чуть за сорок, он был Дядей, потому как был он авторитетным и уважаемым бандитами врачом. Он был хирургом-травматологом и работал в МХЦ имени Пирогова. Работал вполне легально и был «заслуженным» хирургом. А в гараже, недалеко от больницы, штопал подстреленных бандитов.

Он был замечательным, харизматичным, веселым и очень добрым человеком, но таким виделся он только старикам, слабым женщинам и детям. Для остальных же он был кошмарным сном. Дяде Олеже не стоило переходить дорогу или стоять у него на пути. Закатает в асфальт. В прямом смысле. Он был как удав, тихий и спокойный, выслушивая плохие новости ни один мускул не дрожал на его лице. К нему приносили «усыплять» собак, он брал их на руки, гладил и пел колыбельную, а потом в долю секунды сворачивал им шеи. Вообще это был страшный человек, и я рада тому, что мы с ним никогда не были по разные стороны.

Разговаривал он всегда очень громко, так как был подглуховат, но никогда в этом не признавался. Сейчас я хорошо слышала его с Гогой телефонный разговор.

— Мне нужна деликатная помощь, — говорил Гога.

— Что, геморрой обострился? Или стручок на полшестого? — громко смеялся Олег.

— Нет, у меня с Ритой проблема. У нее первые месячные, а она вообще не знает что это такое. Я сам пытался объяснить, но не особо получилось. Она очень напугана и постоянно плачет. И Гали как назло нет, и дозвониться ей не могу.

— Овца тупая твоя Галя! Таким вообще нельзя детей доверять! При рождении стерилизовать надо!

Гога молча сжимал кулак, он никому не позволял оскорблять маму, но сейчас ему нужна была помощь, и он молча выслушивал все. Ради меня. А еще он знал Олега, тот всегда говорил что думает, не церемонясь, потому что говорил правду. А на правду обижаться глупо. Минут пять еще он хаил маму, а потом сказал, чтобы Гога сходил в аптеку, купил мне прокладки и привозил к нему в больницу, он на дежурстве.

Когда Гога вернулся из аптеки, мы вместе с ним, читая инструкцию, с горем пополам справились с прокладками и отправились к Дяде Олеже.

Он показался мне гением и богом. Он столько всего знал интересного о нашем теле. Я слушала его с открытым ртом. А еще он был замечательным рассказчиком, он умел донести до ума подростка такие вещи, которые и профессора не смогли бы объяснить так доступно. Он сразу мне понравился, он все время шутил и говорил «черт побери». У него были рыжие густые волосы и узкое лицо, а еще он привычным жестом головы откидывал со лба длинную челку. Конечно он показался мне похожим на Андрея Миронова, хотя сходства в них не было ни капли.

Карманы его белого халата вечно были набиты всяким барахлом, думаю, он и сам не знал достоверно, что в них лежит, и он постоянно рылся в них в поисках чего-либо. Первое что он выудил из кармана, познакомившись со мной, была сигарета, и он торжественно протянул ее мне.

— Держи дитя! — с улыбкой сказал он.

Гога с удивлением на него посмотрел, я тоже.

— Опаньки! Это не то, — одной рукой он забрал данную мне сигарету, а второй продолжил рыться в кармане. — Ты хоть уже и девушка, а курить тебе все равно еще рано. И я как врач категорически против курения вообще, — добавил он. — А, вот она! Дубль два. Держи дитя! — Дядя Олежа откинул челку со лба, и протянул мне жвачку в виде сигареты.

Потом мы пошли в «тяжелую» реанимационную палату, так как там тихо, люди спокойненько себе умирают и не шумят. Гогу он оставил в приемном покое. Он прихватил с собой две увесистые книжки.

— А мы ему не помешаем? — спросила я, глядя на высохшего деда, из шеи которого торчала трубка.

— Да ему сейчас только сама смерть может помешать, не переживай за него. Мы ведь ничего плохого не делаем.

В этой палате тот дед был один, еще три койки стояли пустыми, мы сели на одну из них, и Дядя Олежа открыв книгу разлился соловьем. Мне было бесконечно интересно его слушать. Он не стесняясь называл вещи своими именами.

— Если это влагалище, — говорил он, тыча пальцем на рисунок в книге, — то это влагалище, а не письки-шмиськи. Это медицинский термин. И ничего постыдного в этом слове и даже месте нет. Такими нас создал бог. Так что мы и какаем, и пукаем, и у женщин идут месячные. Это нормально!

Он объяснил мне все. Плавно скатываясь на вопросы о сексе, он понял, что я понятия не имею о том, что это вообще такое. И что через то самое влагалище у женщины рождается ребенок. Я и правда никогда в жизни не задавалась вопросом о том, откуда берутся дети. Дядя Олежа видел, что слегка напугал меня рассказом о родах, но рассказать мне весь раздел анатомии за час-другой не было никакой возможности, а лишнего времени у него сейчас не было. Он рассказал мне о главном, объяснил в красках, что к чему и почему, что я не умираю, а напротив — развиваюсь. Когда мы вышли в приемный покой Гога подскочил со стула, увидев нас.

— Все хорошо Рита? — спросил он, обнимая меня.

Я кивнула головой и улыбнулась, Гога выдохнул. Дядя Олежа отвел его в сторонку для разговора, но я конечно все слышала.

— Вы что вообще больные??! — «шепотом» говорил Олег, — я понимаю, что жизнь такая, но вы ведь можете с ней разговаривать? Она же совсем ничего не знает! Совсем дикая! Ей скоро тринадцать будет, а она не в зуб ногой. Ее не Рита зовут, а Маугли! Она не всегда будет маленькой, она уже не маленькая, дети очень быстро растут. Не успеешь оглянуться, как она тебе в подоле принесет! Чего ты на меня так вылупился? Ее незнанием жизни и наивностью воспользоваться как раз плюнуть, а природа возьмет свое, поверь мне! Ты может и не замечаешь, но у нее уже грудь выросла, — Олег развернул Гогу и ткнул в меня пальцем, — видишь? Второй размер! Ноги от ушей, и вообще красивая девка растет.

— Я не думал…, — растерянно говорил Гога, — я не знал, что Галя ни о чем таком с ней не говорит… она ведь девочка, был бы мальчик, я бы сам… а так… я не думал что Галя…

— Да достал ты про свою Галю! Дура тупорылая она, кукушка! Я тебе еще давно рассказывал, как она двухлетнюю Ритку у меня в гараже бросала, потому что оставить было не с кем. Как Ритка там с Никифором перебитым была и как героина нажралась. Забыл уже? А я вот никогда не забуду, еле откачал. Еще на моей совести смерти ребенка не хватало. Или тебе может другие истории напомнить?

Гога не ответил, он был совсем растерян. Он смотрел то на меня, то на Олега. Он откровенно не знал что делать. Олег был прав, однозначно, Гога понимал это, но что делать не знал.

— Хорошо, — сказал Дядя Олежа, видя, что Гога уже чуть не плачет, — приводи ее ко мне раз в неделю в гараж, буду проводить с ней половое воспитание. Да и вообще ей компания не помешает. Маугли, — добавил он, глядя на меня, и ушел.

Поздно вечером пришла мама, и начался великий скандал. Гога выливал на маму все, что накопилось в нем за годы их знакомства, упрекал во всех ее недостатках. Мама на каждое слово находила десять.

На свою беду я решила вмешаться, дабы у них не дошло до драки. Мама накинулась на меня с оскорблениями и обвинениями, потом с кулаками. Кричала, что я виновата во всех ее бедах и желала мне смерти. Гога пытался защищать меня, и тут случилось страшное, это был переломный момент в жизни нашей семьи — мама приревновала Гогу ко мне. Это было уже слишком. Я развернулась и прямо в домашней одежде и тапочках вышла из квартиры. Был апрель и на меня оборачивались редкие прохожие.

Я долго шла куда глаза глядят и не чувствовала холода. Ноги сами принесли меня к церкви находившейся прямо за МКАДом. Дверь была закрыта. Обливаясь слезами я колотила в эту дверь без единой мысли в голове. Я колотила так долго, что разбила себе руку. Из какого-то кирпичного зданьица, находящегося рядом с церковью, вышел батюшка. Он не стал спрашивать что случилось, просто посмотрел на меня, достал из кармана носовой платок, протянул его мне и отпер дверь церкви.

Я долго сидела на лавке, в моей голове смешалась тысяча мыслей. Тогда я впервые подумала, что с моей жизнью что-то не так, я чувствовала это где-то на подсознании. Все эти слова Дяди Олежи о маме не шли у меня из головы. Единственной семьей, в которой я была, и видела, как там люди относятся друг к другу, какие ценности имеют, о чем общаются, как выражают свои чувства была семья Сашки Щеглова. Тогда мы жили в Якутии, и мама говорила, что они вообще странный народ, слишком все липнут друг к другу, вечно лезут со своими вопросами и советами, никакой личной жизни короче. Тогда я решила, что их доброжелательность, вероятно, чрезмерная и нормальные люди так себя не ведут.

Сейчас в церкви я впервые подумала о том, что возможно они-то как раз самые что ни на есть нормальные люди, а ненормальные мы. Ну да, мама же говорила что я не совсем нормальный ребенок. Вероятно то, что я за тридцать секунд могу собрать автомат Калашникова и в цель попадаю десять из десяти, но не знаю, что такое месячные ненормально для двенадцатилетней девочки.

Потом начала думать о том, что у мамы окончательно поехала крыша. Я смутно понимала почему она ревновала Гогу ко мне. Я считала тогда, что ревность может вызвать только количество любви. И с чего она вдруг решила, что меня Гога любит больше? Ведь если выбирать между мной и ею, то он конечно выберет ее. А кинутую мамой Гоге фразу «тебя что на малолеток потянуло?» я вообще не поняла.

Я вдруг отчетливо ощутила себя лишней в своей семье, а значит и во всей вселенной, потому что больше у меня ничего не было. Маме я не нужна, она меня ненавидит просто за то, что я есть в этом мире, Гога всегда будет выбирать маму… что же мне делать? Тогда я впервые так ясно ощутила огромное, всеобъемлющее, заполняющее каждую клеточку моего тела и пространство вокруг меня на многие километры вокруг одиночество. Во всех фильмах и передачах по телевизору, в книгах говорилось о том, что человек больше всего на свете хочет счастья. Я поймала себя на мысли, что не знаю что такое счастье.

Я легла на лавку и заснула. Утром я проснулась от звона колоколов. Недалеко от меня на соседней лавке сидя спал тот батюшка, что пустил меня в церковь, он сидел на этой лавке всю ночь, и сейчас тоже проснулся от звона колоколов.

— Может поговорим? — спросил он меня.

Я не знала что ему ответить и просто молчала.

— Давай ты дашь мне телефон твоей мамы, и я позвоню ей, она наверняка очень переживает.

— Она будет рада, если я не вернусь, — совершенно искренне и без обиды сказала я.

Батюшка молча смотрел на меня. В этот момент в церковь вошли Гога с мамой, у обоих были красные от бессонной ночи глаза. Гога увидел меня, подошел и взял меня на руки. Он так крепко прижимал меня к себе, что мне стало больно, прямо как тогда, в наш с ним первый завтрак.

— Никогда так больше не делай, — говорил Гога, целуя меня во все места на лице, куда попадет.

Мама просто стояла рядом. Батюшка отвел ее в сторонку и что-то ей говорил.

— Поехали домой, — сказал Гога, когда мама с батюшкой вернулись.

— Я не вернусь домой. Я там лишняя, — уверенно сказала я.

В церковь начал заходить народ к утренней, и мы вышли на улицу. Я подошла к батюшке и от всего сердца поблагодарила его за то, что вчера он не бросил меня. Потом он ушел, а я вернулась к Гоге и повторила то, что уже сказала — я не вернусь домой. И тут совершенно неожиданно мама подошла ко мне и обняла. Она обнимала меня и плакала. Она много всего говорила, как ни странно не обвиняла меня, а говорила что она плохая мать, что у нее ничего со мной не получается и вообще она неудачница, но у нас есть Гога, который и за маму и за папу. Говорила, что она будет стараться. Я молчала и не верила ей.

Моя мама человек момента, она искренне верит в то, что говорит в определенный момент, потому что действительно чувствует это, но через час мнение ее, как и чувства, могут измениться, и обещания данные в момент раскаяния уже не значат ровным счетом ничего. Когда я была маленькая я очень любила, когда мама была в «хорошем моменте», с ней было интересно и весело. Но со временем я научилась эти моменты игнорировать, потому что они давали мне ложную надежду.

— Как вы меня нашли? — спросила я у Гоги, когда села в машину.

— Мы знали, что ты могла пойти только в церковь, объездили все в округе.

Я подумала о том, что на будущее надо бы мне быть менее предсказуемой.

Дома я помылась и поела, оделась и начала собирать сумку. В комнату ко мне вошел Гога и закрыл за собой дверь.

— Рита куда ты собираешься?

— Я уже сказала, я здесь лишняя.

— Не слушай ты свою мать, она сама не поняла, что тогда ляпнула и уже раскаивается в этом.

— Если честно я так и не поняла, почему она тебя ко мне ревнует, я знаю что ты любишь ее больше чем меня. Но дело не в этом. Гога, я ведь тут и правда лишняя. Если я уйду всем будет только лучше, по-моему, мы все это понимаем.

— Ты говоришь глупости, ты маленькая, куда ты пойдешь? Как ты жить собираешься без денег?

И тут я впервые задумалась, и правда, куда и как? Я не знала. Я растерялась. Вчера я приняла самое важное и тяжелое решение в своей жизни. Я готова была отказаться от Гоги, человека заменившего мне и отца и мать и друзей, и… я не могу уйти!!! Я села на кровать и зарыдала. Но горе мое длилось недолго, я не успела впасть в отчаяние и переварить свое бессилие, в комнату ворвалась мама.

— Уходим! Менты! Бегом!

Несмотря на то, что я только что собрала сумку я машинально достала из-под кровати сумку «для отхода», в ней была одежда, белье, обувь, миллион документов на разные имена, оружие и деньги. Я бездумно надела на оба плеча обе сумки и выбежала в коридор. Я видела, как мама на кухне поливает все кислотой, следом Гога разбрызгивал что-то из баллончика.

— Помощь нужна? — спросила я.

— Нет, мы тут сами, — сказал мне Гога не оборачиваясь, — иди вниз, заводи машину и жди, мы через две минуты.

В прошлом году мы два месяца жили в дикой глуши в тайге, ближайший населенный пункт в сорока восьми километрах. Тогда надо было основательно залечь на дно. Делать было нечего, и Гога научил меня вождению автомобиля, мне это нравилось. Потом, когда мы вернулись в Москву, мы с Гогой иногда выезжали ночью за город, и я гоняла по пустынным шоссе полночи.

Сейчас я сидела в машине и мысли у меня были только о крупной сумме денег лежащей у меня в сумке. Я уже и забыла об этих деньгах. С того момента как мы вернулись в Россию из Грузии все наши «отходы» были плановыми, и моя сумка хоть и лежала под моей кроватью на всякий пожарный случай, забирала ее всегда мама.

Раньше я никогда не думала о деньгах. Я никогда не слышала фразы, которую миллионы родителей говорят миллионам детей по всему миру в магазинах «мы не можем это купить, потому что у нас нет денег». У нас всегда были деньги, и никогда не было с ними проблем, мне всегда покупали все, что я хотела.

Однажды я видела по телевизору как мордатый политик говорил, что Россия бедная и у народа нет денег, он говорил о пенсионерах, которые не могут купить себе лекарства, что у людей нет денег на еду. Я тогда была очень удивлена этому заявлению. Я никогда не думала о том, откуда берутся эти самые деньги. Я тогда спросила об этом у мамы. Она сказала, что люди работают, но зарабатывают мало. На вопрос, почему мы зарабатываем много, мама сказала, что цена за наши материальные блага — это наши жизни, спокойствие и нормальность. Мне тогда было лет пять, и я ничего не поняла, но спрашивать не стала, потому что маму раздражали все мои «почему». Сейчас я поняла каждое слово сказанное ею тогда.

Все мои мысли были о деньгах в моей сумке. Мне хотелось просто забрать сумку и уйти. Когда я уже решилась это сделать, и даже открыла дверцу машины, из подъезда выбежали мама с Гогой.

Мы уехали в тот дом в тайге. По пути я спала, и мне снился сон будто я одна и со мной большая собака, она мой лучший друг и мы живем с ней вдвоем в лесном домике. Проснувшись, я решила, что тихо уйду, заберу свою сумку с деньгами, и поселюсь где-нибудь в тайге, и меня больше никто и никогда не найдет.

Мечты мои разбил Гога, когда я уже собиралась сбежать, побег был запланирован на завтрашнее утро. Гога вероятно приметил, что я что-то замышляю, и повез меня рано утром на рыбалку.

— Я вижу, что ты что-то замышляешь, — сказал Гога спокойно, снимая длинную блестящую рыбину с крючка.

— Не понимаю о чем ты говоришь.

— Понимаешь. Рита, давай поговорим как взрослые. Ты ведь уже девушка, так давай поговорим с тобой как два взрослых человека.

— Хорошо. Говори.

— Я думаю, что ты намечаешь побег, а потому забрал деньги из твоей сумки.

— Это нечестно! — закричала я, — зачем я вам нужна? Вы только ссоритесь с мамой из-за меня. Я тебе уже говорила — я здесь лишняя.

— Это не так. Рита, ты не права, мы любим тебя и переживаем за твое будущее.

— Ты может и переживаешь, а маме точно наплевать. Дядя Олежа прав, я дикая, и это из-за той жизни, которой мы живем. Я хочу жить как все другие — нормальные люди. Гога, больше всего на свете я хочу быть нормальной, как все. Я догадываюсь, что там, за пределами нашего затворничества есть другая жизнь, где дети ходят в детский сад, ходят всю жизнь в одну школу, и не имеют кучи документов на разные имена.

— Давай все обсудим с мамой и что-нибудь придумаем, все вместе найдем какой-нибудь выход.

— Ты и сам знаешь, что ради меня мама не будет менять свою жизнь. Просто отпустите меня.

— Как ты собираешься жить? Нет, правда, как ты будешь жить? Одна? Ты во многом несамостоятельная, ты не сможешь даже жилье себе найти, потому что тебе его никто не сдаст и не продаст без родителей. А сейчас вообще все ужесточилось, социальные службы лезут везде как тараканы. Сама ты не сможешь, поверь мне. Дэ, я очень люблю тебя, ты это знаешь, но поверь, одна ты не сможешь. Тебя рано или поздно просто сдадут в детдом, ты этого хочешь?

— Нет, — грустно сказала я.

Я начинала понимать, что Гога прав. Он приводил мне разные доводы, законные, те, по которым я хотела жить. Выходило что закон совсем не на моей стороне, так мне тогда казалось. Мы долго разговаривали, Гога объяснил мне что такое закон, и почему мы не живем по нему, объяснил что такое деньги и как они зарабатываются, и то что мы выбираем для этого незаконный способ. Я наконец поняла почему мы всю жизнь убегали. Гога рассказал мне о настоящем положении вещей, и мир показался мне очень враждебным местом.

— Ты хочешь быть нормальной, но ты теперь понимаешь, что жизнь очень сложная штука. Одной быть очень тяжело, тем более ты и правда еще не в том возрасте чтобы противостоять этому миру в одиночку.

— Гога, я очень хочу хотя бы доучиться в одной школе, — говорила я, вытирая слезы.

— Мы что-нибудь придумаем, — говорил Гога, обнимая меня, — я тебе обещаю. Ты же мне веришь?

— Я только тебе одному и верю.

— Ты доучишься в одной школе, я в лепешку разобьюсь, но это у тебя будет. Не плачь доченька.

Гога часто называл меня дочерью, но только когда мы были с ним одни, маму это раздражало.

Через полтора месяца мы вернулись в Москву. Был июль и до конца лета мы поселились в частном доме в Серебряном бору. Соседний дом был Дяди Олежи, это он договорился со своим соседом, чтобы тот сдал нам дом. Мама изначально была против, но Гога настоял, объясняя это тем, что Олег будет рядом и поможет ввести меня в курс жизни, раз мама не в состоянии, а самому Гоге нужна в этом помощь, так как я девочка и ему неудобно разговаривать со мной на некоторые темы. А Олег как врач не стеснялся никаких разговоров, да и сам предложил это.

Тогда я познакомилась с семьей Дяди Олежи. Его жена тетя Марина была актрисой и практически никогда не выходила из роли. Она играла в одном средненьком московском театре, актриса она была тоже средненькая, хотя сама считала себя чуть ли не гением. Однажды, лет десять назад она снималась в каком-то русском сериале про ментов, роль у нее была второстепенная и спустя пять серий ее героиню убивали. Она ждала следующей роли в кино, ходила на пробы, но брали ее только в рекламы без текста, да и то нечасто. Она мечтала о Голливуде и все время говорила, что это из-за Олега она не стала великой актрисой. Что ради него и дочери она практически «похоронила свой громаднейший, богом данный талант». Эта фраза звучала почти каждый день.

Она была на семь лет старше Олега, но возраст ее был величайшей тайной, и она сама говорила, что ей тридцать с хвостиком. По дому она расхаживала в красно-оранжевом пестром халате в турецких огурцах, на голове неизменный платок повязанный на восточный манер. Звали ее на самом деле Мария, а не Марина, но имя свое казалось ей, как она сама выражалась, простоволосым. «Маша с Уралмаша, фу, несолидно. А вот Марина совсем другое дело».

Она считала себя интеллигенцией, и не важно, что приехала она из глуши, а родители ее вообще редко выбирались в близлежащий город из деревни, а в Москве бывали два раза в жизни. Своей дочери она запрещала на людях называть ее мамой, а мне тетей, потому мы называли ее просто по имени.

Их дочь Наташа была моей первой подругой. Была она мне скорее приятельницей, нежели подругой, но с ней нас связали долгие годы жизни. Она была на полтора года младше меня. Наташка была самой обычной девочкой, она не была симпатичной, максимум миловидной.

У нее был большой мясистый нос, который бросался в глаза. По этому поводу ее часто дразнили мальчишки, и Наташка ревела в подушку. Когда Дядя Олежа замечал такое, то выяснял, кто посмел обидеть его «нежный цветочек», и потом с обидчиком проводил разъяснительную беседу.

Однажды я видела издалека такую беседу. Олег был как всегда спокоен, в такие моменты ему даже удавалось разговаривать на полтона тише. Я видела у Олега взгляд, которым он смотрел на собак, перед тем как их «усыпить», сейчас он смотрел им на Наташкиного обидчика и что-то тихо говорил ему. Обидчик побледнел и осунулся, потом кивнул головой и убежал со всех ног. Больше его никто не видел.

Наташа была высокая и худая, несуразная, и у нее совсем не было груди. По этому поводу она тоже комплексовала. Тетя Марина говорила, что недостатки внешности надо компенсировать хорошей одеждой и косметикой, и Наташка компенсировала. Она была настоящей модницей и красила губы и ресницы. Дядя Олежа был против этого, но тетя Марина театрально, захлебываясь словами и заламывая руки говорила что бедный ребенок несчастен и им надо прилагать все усилия для того чтобы сделать ее счастливой. И вообще, если он еще раз откроет рот на эту тему, то месяц спать будет на диване, а не в ее теплых объятиях. Олег заткнулся и спал в своей постели.

Наташа любила внимание, желательно положительное, и весь ее внешний вид притягивал к ней это самое внимание. У нее было много знакомых и приятелей, она была весьма общительной и коммуникабельной девочкой. А еще она много всего знала, потому что хорошо училась, за это отец поощрял ее рублем, и рубли эти она копила. Она говорила, что сама не знает, зачем копит, но нутром чует, что делать это надо.

Олег никогда не обращал внимания на номинал купюры, которую давал Наташе за пятерку в дневнике, он давал первую купюру, которая попадала ему в руку. В карманах его брюк и рубашек всегда были беспорядочно рассованы деньги. Часто Наташке доставалась пятитысячная купюра, тогда они только вошли в оборот и Олегу нравились эти новые красивые бумажки, поэтому он часто просто менял мелкие деньги на крупные пятитысячные, и они всегда были в недрах его карманов.

О том, чем нелегально занимается Дядя Олежа, его семья знала весьма поверхностно. Он никогда не смешивал «подработку» и семью. Они были в курсе, что Олег занимается чем-то незаконным, но чем именно не знали. Меньше знаешь, крепче спишь. И тетя Марина, и Наташа знали, что Олега может не быть несколько суток, и что если что-то плохое случится, им сообщит доверенное лицо.

В первый же день Дядя Олежа сказал мне, что о его занятии мне нельзя говорить с «его девочками». Я была бесконечно рада уже тому, что просто могу общаться со сверстницей, к тому же она не будет задавать лишних вопросов. Каждая из нас знала границы и за их пределы не выходила многие годы.

В Серебряном бору у Олега была дача, а жили они в Москве, на Бауманской. Около двадцати лет назад Олег спас и буквально выходил одного очень богатого и весьма опасного дельца. Тот в качестве «спасибо» положил в карман Олега ключи от квартиры в сталинском доме. Квартира была шестикомнатной, так как была переделана и объединена из двух квартир. На лето же они выезжали на дачу. Отсюда Олег ездил на работу и по прочим делам, а его девочки жили тут все лето.

У Олега была небольшая, но очень и очень приличная парусная лодка, он гордо называл ее яхтой. На ней мы так же гордо рассекали просторы Строгинского залива, Бездонного озера, Химкинского и Клязьминского водохранилищ и Москвы-реки вообще. Это было замечательное время. Мне разрешали общаться с другими людьми, хоть и ограничивая темы для разговоров, у меня появилась подруга с которой мы купались, загорали и шатались по лесу. И вообще, мне очень понравилась их семья, и в ней мне было уютно и комфортно.

Гога возил меня в гараж к Олегу, там мы вели с ним долгие откровенные беседы. Олег рассказал мне столько, сколько за всю жизнь не рассказывала мама. Он все подтверждал с научной точки зрения, ссылаясь на книги которые заставлял меня читать.

Лето близилось к концу и меня надо было определять в школу. Я никогда не напоминала Гоге о его обещаниях, я привыкла к тому, что он их просто выполнял. Мы все были дома, к нам пришли Олег с Мариной. Все они были серьезные, но улыбались. Мы сидели за столом на веранде и все молчали. Я видела, что они хотят мне что-то сказать, но не решаются. Я хотела было спросить в чем дело, как Олег нарушил молчание.

— Рита-Рита-Маргарита, хочешь жить с нами? — выпалил он.

— Все вместе? — уточнила я.

— Нет, только ты с нами, а мама с Вахтангом отдельно. Я устрою тебя в школу, будешь учиться с Наташкой в одном классе.

— Хочу! — радостно ответила я.

— Тут такое дело, — начал Гога, — помнишь, мы с тобой говорили о законах и о том, что у тебя обязательно должен быть опекун?

— Да. Так в этом подвох? А то вы все такие напряженные, хотя говорите хорошие новости.

— Да, в этом. Чтобы законно все оформить мама должна будет на бумаге умереть, а ты остаться сиротой. Мы будем видеться, но гораздо реже, пару раз в месяц. А Дядя Олежа с тетей Мариной будут твоими официальными опекунами, на бумаге, почти родителями.

Я смотрела на Гогу в растерянности, мне давали шанс на нормальную жизнь, но я должна буду расстаться с Гогой.

— Ты же этого хотела, дочунь?

Мама молча проглотила это, видно хотела красиво избавиться от меня, и не могла упустить такой возможности, устраивая скандалы.

— Ты же хотела быть нормальной и доучиться в одной школе. Я обещал тебе.

— Наташка всегда хотела сестренку, — подключился Олег, — а вы с ней сдружились, да и мы с Мариной к тебе уже привязались. У тебя будет семья и нормальная жизнь.

Снова повисла пауза. Я подумала о том, что это не так уж и плохо, и вообще лучше моей идеи жить одной в тайге. Тогда бы я вообще больше никогда не увидела Гогу, а так мы будем пусть редко, но видеться. С Наташей мне интересно, да и к родителям ее я тоже уже привязалась. К Олегу и подавно, он рассказывал мне важные вещи, и я воспринимала его как учителя.

— Ты подумай, — сказал Олег, — только не тяни, потому что от твоего решения будет зависеть то, в какой школе ты будешь учиться, а времени осталось не так много.

— Мне можно будет оставить свои имя и фамилию? — спросила я.

— Только их и можно будет оставить, — ответил Олег, — все документы, как и свидетельство о смерти Гали будут настоящими.

— Хорошо. Я согласна.

Я посмотрела на маму, за все время она не проронила ни слова. Я никогда раньше не видела у нее такого взгляда, как будто отдавая меня в ней самой умирала какая-то часть.

— Мам, ты чего? — удивленно спросила я.

— Ничего. Просто мы ценим только то, что теряем, — спустя какое-то время добавила она. — Пусть этим поступком хоть что-то я сделаю в этой жизни для тебя. Ради тебя и твоего благополучия.

3

С того момента как я переселилась к Дяде Олеже жизнь моя сильно изменилась. Она наконец-то стала нормальной. А еще в ней появилась женщина, которая обо мне заботится. Можно сказать, что тетя Марина заменила мне маму. Она разговаривала со мной о всяких женских вещах типа косметики, мальчиков и так далее. Наташа мать ко мне не ревновала, а относилась ко мне можно сказать покровительски. Ведь у меня не было взрослой женщины, которая говорила бы со мной о таких вещах, и ей было меня жалко. Она можно сказать с барского плеча одалживала мне маму.

Олег разговаривал со мной о сексе, о том как не залететь и не подцепить венерическую болезнь. Он запугал меня так, что я решила, что секса у меня никогда в жизни не будет, он смеялся надо мной.

— Будет, Маргаритка, будет, куда ты денешься. Это только в теории так все страшно, а на практике очень даже приятно. Но до практики тебе еще очень рано! — грозно добавлял он, тряся указательным пальцем перед моим лицом.

Да какая там практика, думала я, никто ко мне и пальцем не прикоснется. А вдруг будет так как с моей мамой? Тот рассказ о моем зачатии крепко засел у меня в голове. В ужасе я решила, что к спиртному тоже в жизни не притронусь.

А еще мною наконец-то начали заниматься. Маме было все равно что из меня вырастет, а Гога воспринимал меня как совсем маленькую. Для него я так и осталась в шестилетнем возрасте, и только сцена с месячными в ванной и крики Олега вернули его к реальности.

Моя новая семья интересовалась моими склонностями, к чему у меня есть талант, рассматривала меня со всех сторон чуть ли не под микроскопом. Олег, как и обещал, устроил меня в Наташкину школу, и учились мы в одном классе. Эта школа была с уклоном на компьютерные технологии, и Наташа хорошо управлялась с компьютером и интернетом, все это было у них дома. Я же живой компьютер увидела впервые. Работающая за компьютером Наташка казалась мне суперхакершей из фильмов о Бонде, и я смотрела на нее с восхищением. Дядя Олежа приметил это и решил отдать меня в класс с компьютерным уклоном. Наташа ходила еще и на занятия с уклоном на экономику.

Как ни старалась тетя Марина найти во мне творческие таланты, найти она их не могла, потому что их не было. Она со всей отдачей играла на пианино и просила меня петь. Я очень старалась, но так и не попала ни в одну ноту. К рисованию у меня тоже не нашлось склонности. Красиво одеваться и краситься у меня тоже не получалось.

Единственное что у меня выходило не просто хорошо, а лучше чем у всех членов семьи — это готовить. Олег обожал грузинскую кухню, а этому искусству меня очень хорошо обучил Гога. Я наготавливала столько, что все это невозможно было съесть. Я устраивала целые пиры.

Всякий раз тетя Марина просила меня больше вообще не подходить к плите, потому как надо блюсти фигуру, а в ее тридцать с хвостиком похудеть гораздо сложнее, чем нам малолеткам. Однако наступали выходные и она говорила, что надо бы устроить «грузинский вечер», так мы это и называли, и по воскресеньям у нас был вечер грузинской кухни.

Мне очень хотелось быть полезной, ведь они, совершенно чужие мне люди, делали для меня в разы больше чем собственная мать.

Несмотря на внешнюю Наташкину непривлекательность, некрасивая подруга в нашей паре была я, хотя я была в разы симпатичнее ее. Как некрасивую подругу меня выставляла именно Наташа, ведь мать промыла ей мозг тем, что она очень даже ничего. А я, помня о том, что все женское во мне греховно всегда одевалась в спортивную или мешковатую одежду, скрывающую и руки и ноги даже летом.

Я никогда не красилась, но это и не требовалось. Вероятно, мой отец был восточных кровей, потому что у меня были почти черные, темно-каштановые волосы, черные и густые брови и ресницы и смугловатая кожа, единственное, что мне досталось от совершенно славянской внешности мамы это зеленые глаза. Олег объяснил мне это с точки зрения генетики.

Так как я была тихой и замкнутой, и в компании Наташкиных друзей больше молчала, чем говорила, на меня мало кто обращал внимание. По этим причинам я и была некрасивой подругой.

Однажды Олег сказал мне, чтобы я не обижалась на Наташу, потому что та просто завидует мне, вот и выставляет меня не в лучшем свете. Еще сказал, чтобы я не вздумала сказать об этом тете Марине, так как у той случится удар. На самом деле у меня и мысли не было обижаться на Наташу, мне было комфортно в ее тени, потому что ко мне было минимум внимания.

Но спустя буквально год Наташа резко изменилась. У нее вдруг выросла грудь и округлились бедра, черты лица ее сгладились и смягчились. Так как она умела хорошо одеваться, краситься, была общительной и умной, а теперь еще и довольно симпатичной, ее отношение ко мне изменилось. Теперь она пыталась надеть на меня юбку, причем покороче и блузки с вырезом поглубже. Говорила, что я деревенская тютя и позорю ее.

Вообще, мы с Наташей были скорее сестры, чем подруги, у нас было мало общих интересов и тем, но мы жили под одной крышей и помогали друг другу. Не все сестры подруги, и не все подруги сестры.

Наташе было четырнадцать лет, когда она впервые влюбилась. Любовь ее, как водится, была безответной. Она прямо как мать заламывала руки и театрально рыдала в подушку дивана в гостиной. Прибегала тетя Марина и успокаивала ее. Меня всегда поражала эта Наташкина потребность во внимании. После театральных объятий с матерью Наташа делала вид что ей полегчало, но по вечерам она закрывалась у себя в комнате и лежала в кровати укрывшись с головой одеялом. Я приходила в ее комнату, ложилась к ней в постель и обнимала.

С самого детства внутри меня был какой-то маячок, который передавал мне чувства других людей. А когда я их обнимала, меня и вовсе накрывало чужими эмоциями. Именно поэтому я всегда понимала другого человека, потому что чувствовала его эмоции кожей.

Наташа прижималась ко мне и тихо плакала. Я не знала что сказать, чтобы ей было не так больно, и просто обнимала ее. Я делала это не только по поводу несчастной любви, а всегда, когда чувствовала, что нужна ей.

— Откуда ты знаешь, что именно сейчас мне так плохо, что умереть хочется? — спрашивала она меня, вытирая слезы.

— Не знаю, я просто чувствую, как будто ты посылаешь мне сигнал сос.

— Может ты ведьма? Нет, немодное слово. Экстрасенс. Может ты экстрасенс?

— Откуда мне знать? Ты и ответь, ты ведь гораздо умнее меня.

— Мы завтра у папы спросим, у него на все есть ответ.

И папа нам ответил, что называется это эмпатия, но наукой это не доказано.

— Вот видишь, никакой я не экстрасенс, — говорила я Наташе.

— Да брось ты, полно всего, что наукой не доказано. А может ты мертвых видишь? А?

— Слава богу нет. Мне и вашей боли хватает, ведь когда тебе больно, то и мне тоже больно, обнимая тебя, я как будто разделяю с тобой твою боль.

— Точно экстрасенс! — сказала Наташка, совершенно меня не слушая.

— А может ты лечить людей можешь?

— Ничего я не могу. Я просто чувствительнее других людей, вот и все.

Наташке очень хотелось чтобы я была экстрасенсом, ведь тогда мною можно будет хвастаться, а может и парней на меня ловить. Она и слышать не хотела о том, что ничего сверхъестественного я не умею.

На мою эмпатию обратил внимание и Олег, это случилось в его гараже. Там я проводила много времени и многому у него научилась в плане медицины. Совершенно случайно я начала помогать Олегу лечить людей. Я зашивала раны, делала уколы и ставила капельницы, а когда хорошо выучила все системы организма, ставила диагнозы и назначала лечение, так как сюда приходили не только по поводу травм.

Я ассистировала Олегу на операциях, а в пятнадцать лет впервые провела операцию сама. К восемнадцати годам я уже была полноценным врачом по всем направлениям, хирургом общей практики и травматологом.

В гараже мы встречались с Гогой, иногда он приходил с мамой. В одну из наших встреч в гараж залетел Олег, за ним двое мужиков, они несли молодого парня. У него было два огнестрельных ранения в живот. Его положили на стол, который Олег называл операционным. Те мужики что принесли его были в панике, они разговаривали сплошным матом, среди которого изредка проскакивали литературные слова. Олег был само спокойствие. Он разрезал на пациенте футболку и начал осматривать раны.

— Ну чё там? Живой будет? Скажи, будет? — кричал один из мужиков.

Олег как всегда молчал и напевал какую-то мелодию, он никогда не реагировал на чужую панику, дабы она не сбивала его.

— Будет, не переживайте, — сказала я, я ощущала их страх и панику кожей, — эта рана не страшна, — продолжила я, указывая пальцем на одно из ранений, я видела как Олег перевернул раненого и осмотрел спину, — пуля прошла навылет и ничего важного не задела. А с этой Дядя Олежа справится, кровотечение не сильное. Единственное, наверное поджелудочную задела.

Мужики вылупились на меня и замолкли.

— Ах ты моя маленькая медсестричка, все правильно сказала! — похвалил меня Олег, вынимая пулю, — а поджелудочная заживет, выходим его, не ссыте в трусы, пацаны! Смотрите, даже ребенок не боится, а вы уже в штаны наложили.

— Ничего себе ребенок! Я бы такого ребенка потискал! — сказал один из мужиков, разглядывая меня.

— Это моя дочь, и ей всего пятнадцать, так что завали хлеборезку и подожди на улице, — сказал Гога, взяв в руку монтировку.

— Э, тихонько, папаша, у нее на лбу не написано, что она твоя, — ответил тот, пятясь к двери. — Ты только вылечи его, Олеж, он ведь молодой совсем, и вообще просто на стреме стоял!

— Для тебя Дядя Олежа, и вылечу, я ж сказал — не ссы в трусы.

Позже, когда все разошлись, Олег попросил меня посидеть с раненым парнем, пока он сгоняет в аптеку. Я сидела и думала о том, что этот парень только встал на кривую дорожку, а уже получил две пули. Я решила помолиться за него. Я просила бога, чтобы он помог ему вылечиться и чтобы он перестал заниматься такими вещами. Всегда в момент молитвы или после нее на меня как будто снисходило озарение. Я точно знала какие эмоции сейчас испытывает человек рядом со мной. Это не было голосом или знаком, ко мне как будто просто приходило знание того что именно человек сейчас чувствует.

Я считала, что таким образом мне отвечает бог. Однажды Дядя Олежа сказал мне, что с точки зрения психологии это подсознательный ответ и бог тут ни при чем. Я ему конечно же не поверила. Моя вера на тот момент вообще была непоколебима. Все люди планеты могли бы в один голос сказать мне «Рита, бога не существует, это все выдумки», и я бы без тени сомнения ответила «существует».

Сейчас, молясь о здоровье этого парня, ко мне пришло знание того, что ему очень больно. В этот момент вернулся Олег.

— Бог сказал мне, что ему очень больно, и он очень страдает.

Олег посмотрел на раненого, тот был без сознания.

— Он в отключке и не может чувствовать боли. Вот как придет в себя тогда да, волком завоет.

— Нет, ему больно, я это чувствую.

Олег посмотрел на руки и ноги парня.

— А ему и правда больно! — сказал Олег, — смотри, видишь, здесь венка в двух местах бьется? А должна только в одном. Ладно, давай, вкати ему обезболивающего.

Я сделала парню укол в вену, мне нравилось тыкать в людей иголками, и никогда это не надоедало, ведь нет лучшей практики, чем практика на живом человеке. Пару лет назад Олег приволок мне из больницы списанный симулятор для интернов, к нему я уже давно не прикасалась.

— Гляди-ка, перестала биться! — сказал Олег спустя некоторое время, — он взял фонарик и начал светить ему в глаза. — Сейчас в себя придет!

Так и случилось, минут через пять парень пришел в себя.

— Сильно болит? — спросил его Олег.

Парень в ответ только помотал головой из стороны в сторону, нет мол.

Теперь Олег начал допытываться что же еще я умею. А я больше ничего не умела. Я просто чувствовала чужие эмоции. Это все. Но и это было очень много для меня, потому что я решила, что это маленький, но божий дар.

Ни Дядя Олежа, ни тетя Марина, по сути, не верили в бога, хотя говорили, что вроде бы как верят. Тетю Марину просто так приучили с детства, потому что родители были верующими. А Дядя Олежа навидался столько чудес, неподдающихся науке и медицине в частности, что считал, что какая-то высшая сила все же есть.

Наташка же наотрез отказывалась от идеи существования бога, и постоянно пыталась меня разуверить.

— Я не понимаю, как ты можешь верить в то, чего не видела? — говорила она, пытаясь достучаться до меня.

— Мне и не надо видеть. Я его чувствую, этого вполне достаточно.

— Как ты его чувствуешь? На что это похоже?

— Я не могу это описать, я просто знаю, что он есть. Ты вот знаешь, что тетя Марина тебя любит?

— Знаю.

— И тебе ведь не нужны для этого какие-то доказательства или проявление чувств. Ты просто это знаешь, где-то там внутри твоего мозга есть простое знание того, что она тебя любит.

Наташка смотрела на меня сощурив глаза.

— И ты прям вот так знаешь, что он есть?

— Да.

— Даже когда он тебе не помогает?

— Он и не обязан мне помогать, он не джинн в бутылке, а создатель. Кроме того, я не должна грешить, должна вести праведную жизнь, и тогда он будет мне помогать. А я столько всего плохого сделала в жизни из-за того чем занимается мама, что теперь расплачиваюсь. Так что то, что бог не всегда мне помогает вполне нормально.

— Ты же ведь и сейчас занимаешься чем-то не вполне законным с папой в гараже, это ведь не праведная жизнь?

— Я не делаю ничего плохого, напротив, я помогаю лечить людей.

— Ага, только эти люди не идут в нормальную больницу!

— Мне все равно, чем они занимаются. Мне не все равно, чем занимаюсь я. И бог всех судит по их деяниям, а не по чужим. По божьим законам я не являюсь соучастницей.

Наташа не находила что ответить. Пусть я и мало говорила, но если говорила, то по делу. Проходило какое-то время, и она снова приставала ко мне с расспросами, и снова пыталась меня разуверить.

— Если бог есть, почему тогда идут войны? Почему умирают дети и хорошие люди? И почему плохие люди живут припеваючи?

— Я не знаю, — спокойно отвечала я, — да, плохие вещи случаются, и если бог их не предотвратил, значит они зачем-то нужны. Если я не понимаю каких-то вещей, это еще не означает, что бога нет. Я все равно чувствую его, и знаю что он есть.

Бог был для меня чем-то больше чем просто создателем и блюстителем христианских законов. Он был моим другом. Когда-то Давид сказал мне, что без веры жить очень тяжело. Тогда я не поняла его слов, сейчас понимала очень хорошо.

Когда мама с Гогой пропадали на несколько дней, и я не могла до них дозвониться я чувствовала себя брошенной, потерянной, я не знала вернутся ли они. Я не знала как буду жить без них, я ничего не знала и мне было так страшно, что я даже плакать не могла. Страх парализовал мое тело, и я сидела возле окна в полной темноте часами. Я выглядывала их как собака хозяина. Однажды я просидела так сутки, я вообще не вставала со стула. Я описалась и не почувствовала этого. И вот мама с Гогой все же вернулись, я вышла из ступора и со слезами кинулась на маму. Она заметила мои мокрые штаны и начала кричать на меня, Гога начал защищать меня, и как всегда начался скандал. Мне было десять лет.

С того момента как я обрела бога я больше никогда не была одна, со мной всегда был мой друг бог. Когда мне было страшно, я разговаривала с ним вслух, и мне казалось, что он меня слышит. Нет, я была уверена, что он меня слышит, что он отложил все дела и слушает меня. Благодаря этому я переставала чувствовать себя одинокой. Вся планета могла бы вымереть как динозавры, но если со мной был бог, то я не была одна, и мне было не так страшно.

Так как мама приучила меня к тому, что своими чувствами и мыслями делиться ни с кем нельзя, то я и не делилась. Но иногда во мне вырастала потребность в том, чтобы излить все это. Когда Гога был рядом, я делилась с ним, а когда не было, я делилась с богом. С ним я делилась самым сокровенным. Я знала самую главную истину — если со мной бог, значит я не одна.

Пока мы жили в Грузии, я читала всякую православную литературу, но она мне быстро надоела. Однажды я пыталась осилить Библию, но текст оказался слишком сложным для меня, а шрифт очень мелким, и я не прочла и десяти процентов. Так как в церковь я ходила крайне редко, а если и ходила, то ни с кем там не общалась, то в общем-то я и не знала всех христианских канонов. У меня в голове создалось свое видение бога и христианства в целом из совокупности той информации что я имела. Я выдумала свои собственные правила общения с богом, праведной жизни и многого другого, и жила по этим правилам. Я не скажу, что они слишком отличались от настоящих, но разница была.

Я помню как Гога однажды сказал мне, что для того чтобы верить в бога достаточно одной веры. Для этого не обязательно ходить в церковь и следовать всем мельчайшим правилам. Все эти правила выдумали люди, и в Библии о многом прямо не сказано, так что я решила, что у меня есть некая свобода мысли. Ведь главное было то, что я знала, что бог есть.

Наташе исполнилось шестнадцать лет, и она наседала на меня каждый день и пыталась изменить. Она хотела чтобы я была красивой, потому что хотела ходить по клубам, а других ее подруг родители не отпускали в такие заведения. Я не красилась и носила непривлекательную одежду, и тем позорила ее. Наташка изощрялась как могла: обычные уговоры, давление, пристыженность, попытки подкупить - на меня не действовало ничего. Она даже пыталась подключать отца, так как знала, что я уважаю его, и тот имеет на меня влияние. Не помогло. И тогда она расплакалась, это было так искренне, без капли театральности и давления.

— Я так хочу пойти в клуб, — всхлипывала она, — мне кажется это какой-то другой мир, в котором все взрослые и самостоятельные. Мир, где парни сами к тебе подкатывают и покупают тебе выпить. Где ты красивая и на тебя все смотрят. Я хочу потанцевать, ведь не зря же я ходила на уроки танцев. Мне этого так хочется! Мне больше ничего не надо.

Я тогда почувствовала всю гамму ее эмоций. Она была как будто привязана к батарее, и ей до безумия хотелось на волю. Я чувствовала то же самое, когда хотела уйти от мамы с Гогой, но осознала, что не смогу прожить без денег. Сейчас она не давила на меня и не использовала других уловок. Она просто говорила как есть. Она была искренней, а это было единственное, чем можно было на меня воздействовать.

Я подсела к ней на кровать и обняла.

— Хорошо, мы сходим разок, но сильно разодеваться и краситься я не буду, — сказала я, целуя ее в щеку.

Наташкиному счастью не было предела. К такому великому мероприятию она подошла основательно. Мы обошли не один торговый центр в поисках одежды, которая устроила бы и ее и меня.

Я была в гараже Дяди Олежи и зашивала глубокую рану на спине одного мужика. На всю его спину легла большая и красивая татуировка «куполов». Там был и монастырь, и ангелы с трубами, короче целая фреска. Рана была длиной сантиметров двадцать, и я пыталась зашить так, чтобы и рана зажила, и рисунок не испортить, было бы там изображено что-то другое, может я бы и не старалась.

— Что наколку перебивать придется? — спросил он меня.

— Думаю нет. Скажи спасибо, что я верю в бога, и не хочу испортить изображение его дома.

Мужик повернул на меня свою лысую голову и удивленно посмотрел.

— В твоем возрасте надо бухать и с пацанами по клубам шататься, а ты сидишь тут как монашка, штопаешь таких старых пердунов как я.

— Кстати о клубах, — сказала я уже Олегу, он сидел рядом и читал журнал, — я боюсь туда идти, но Наташе уже пообещала, нельзя отказываться.

— Правильно Маргаритка, слово свое надо держать, — сказал Олег, оторвавшись от журнала. — А чего боишься-то? Главное много не пей, и все тип-топ будет.

— А вдруг ко мне будет кто-то приставать?

— Конечно будет! Ты себя в зеркало-то видела? Красотка та еще!

— Эт точно! — поддакнул мой пациент.

Я застыла с пинцетом в руке и уставила на Олега испуганные глаза.

— Да не ссы в трусы (это было его любимым выражением), — сказал он, — вы пойдете в клуб моего знакомого, я его уже предупредил. Так что он ребят за вами приглядывать поставит, вы их и не заметите, но если вдруг чё случится — они тут как тут. А вообще, тебе давно пора бы парня завести, а то реально как монашка. Ты хоть раз целовалась с кем-нибудь?

— Нет, — тихо ответила я.

— Что ж ты такая дикая, девочка моя? Ведь столько времени уже с нами живешь, а все Маугли, — сказал Олег куда-то в воздух. — А ну-ка, пообещай мне, что хотя бы с одним пацаном потанцуешь. Целоваться не обязательно, просто потанцевать, а?

Я молча продолжала накладывать швы на купола.

— Ритка, ну пожалуйста, будь нормальной. Ты ж так этого хотела, быть нормальной. А завести парня — это более чем нормально! Я те отвечаю, зуб даю! — Олег звонко цокнул ногтем по зубу, — Рыба, скажи ей, — обратился он к моему пациенту.

— Конечно нормально. Ты вот говоришь, что в бога веришь, а ведь даже бог понимал, что мужчина и женщина нужны друг другу, потому и создал Еву. Ведь не второго Адама создал, не еще одного мужика, а женщину. Так что так сам бог задумал.

— Я подумаю, — отрезала я, и разговор на этом закончился.

Я сидела и думала о том, что, как ни крути — они оба правы. Иметь парня, тем более в наше время и в моем-то возрасте это очень даже нормально. А вот не иметь — не нормально! Я ведь так хотела быть нормальной, ну что от меня, убудет что ли от одного танца? Да может и желающих не подъявится. В любом случае за нами будут присматривать, а это очень хорошо. В таких условиях можно попробовать. В конце концов, как я могу говорить, что что-то плохо, когда сама ни разу это не пробовала? Вот попробую и тогда с полной уверенностью скажу, что мужики это плохо.

Оказалось, что мужики это не плохо, а очень даже хорошо. Для меня открылся новый мир, мир развлечений и любви. Я влюбилась в первого же парня, который подошел ко мне. Он в меня тоже влюбился. У нас завязались бурные и пылкие отношения, которые закончились буквально через три недели. Закончились они по той причине, что я его разлюбила.

Я помню, как сидела с чувством опустошенности, я не могла понять куда же делась любовь. Чувство влюбленности мне очень понравилось, оно дарило мне желание жить. Влюбленность была нужна мне как воздух. Недолго думая я сказала Наташе, что в клубе мне понравилось, и нам нужно срочно отправиться туда еще раз. Я с удивлением начала замечать, что мне нравится мужское внимание, и оказывается очень приятно, когда тебе делают комплименты.

Наташкиному счастью не было предела, она одевала и красила меня, как хотела, а я ей теперь это с удовольствием позволяла. Парни менялись со скоростью звука. Я не особо страдала когда чувства заканчивались, желала им всего хорошего, и цепляла нового парня. Я гналась за этим волшебным чувством влюбленности как наркоман, а этот наркотик был вполне легален и доступен.

Секс мне тоже понравился, Дядя Олежа был прав — все это страшно только в теории, а на практике очень даже приятно.

Так прошел год.

4

Окончив школу, мы с Наташей год ходили на специальные подготовительные курсы для поступления в институт. Конечно мы поступили с ней в один ВУЗ. Наташа пошла на финансовый факультет, а я на факультет информатики. Олег правильно сделал, что в школе отдал меня в класс с данным уклоном. Я очень хорошо освоила компьютер, и это было тем, что получалось у меня лучше всего. В этом навыке я обогнала всех. Информация сама собой усваивалась у меня в голове, и я была лучшей на курсе.

Тут у Наташки была новая идея фикс — она хотела жить в общаге самостоятельной жизнью. Естественно родители ее были против, и Наташа театрально рыдая в подушки дивана их упрашивала. Дядя Олежа говорил, что даже разреши он, нас туда все равно не пустят, потому что в общежитии живут только иногородние. Наташка не отступала от своего и говорила, что он может пойти и попросить, дать взятку, надавить, еще что-нибудь сделать, но нас в общагу устроить. Олег охреневал с собственной дочери, он не просто должен был согласиться с идеей, которая была ему совершенно не по душе, но и осуществить ее. Тетя Марина поддалась уговорам дочери, и тоже начала упрашивать Олега. Но тот был не так прост, он нашел компромисс.

— Хорошо, детки в клетке, хотите жить одни — будете жить. На стипендию! — сказал Олег, сощурив глаза. — Я вас устрою в общагу, но денег давать не буду. Думаю и Вахтанг меня в этом поддержит, — сказал он, уже глядя на меня.

— А я чё? Я ничё, — тихо сказала я, глядя в пол, — это вообще не моя идея.

— Предательница! — прошипела на меня Наташка сквозь слезы.

— Да знаю я, — сказал Олег, — такие идеи только Наташке в голову могли прийти. Ты бы вот доча, пожила бы как Ритка, вот у нее знаешь сколько самостоятельности в жизни было? Завались! Сутками одна сидела без матери, пока та дела свои проворачивала. Одна — голодная и холодная! Ей никто сказки на ночь не читал, и не сидел с ней пока заснет, потому что в темноте страшно. Тебя никогда не били, и вообще особо не наказывали. Тебе не запрещали разговаривать с людьми и иметь друзей. Ты и понятия не имеешь о том, что бывает и по-другому. Тебе бы такой жизни, тогда бы очень оценила то, что у тебя есть родители, и не стремилась бы от них удрать.

— Ну так может, пусть удерет? Тогда и оценит? — говорила тетя Марина, — а тем более без денег.

— А ты мне что сказки рассказываешь? — наехал он уже на жену, — с тобой я тоже не вчера познакомился! Думаешь, что будешь им втихаря денег подкидывать? А вот хрен вам! — Олег потряс дулей под носом у каждой из нас, — за каждую копейку будешь отчитываться, и чеки из магазинов приносить, поняла?!

Тете Марине такой расклад был явно не по душе, но и Наташке отказывать она не хотела. Она притихла и сидела в раздумьях. Наташка же обзывала отца предателем и тираном, кричала, что всех их ненавидит, и за что вообще ей такие скотские родители достались. Тут уже я не выдержала, и уже хотела было встать на защиту Олега, как Наташка резко замолчала и перестала рыдать.

— Ну что там еще зреет в твоей безумной головенке? — спросил Олег, он знал, что Наташка очень упрямая, и своего всегда добьется.

— Хорошо, — твердо ответила Наташа, — будем жить на стипендию.

Я не была согласна с такими условиями, и уже открыла рот, чтобы сказать, что я лучше тут останусь, в тепле и достатке, как Наташка меня осекла. «Просто доверься мне» шепнула она мне на ухо, и я оставила свои мысли при себе, ведь я всегда смогу отказаться.

Оказалось, что за годы хорошей учебы в школе Наташа скопила большую сумму денег, ведь Олег всегда платил ей за пятерку, и часто пятитысячной купюрой, а пятерки она приносила ежедневно. Если разумно тратить эти деньги, рассчитать определенную сумму в месяц на семь учебных лет, которые мы планировали учиться, возможно найти какую-то подработку, то вполне можно было прожить. Наташка была отличным экономистом, она накидала план расходов с учетом роста цен и прочим, и сказала, что денег хватит лишь на четыре года. Было решено рискнуть, жить четыре года на Наташкины накопления, а там видно будет.

Вообще вся эта затея меня не привлекала, но Наташа так искренне меня просила, что я не могла ей отказать. При ее показном ко мне равнодушии я была очень нужна Наташе, потому что была единственной ее настоящей подругой. Я была тем человеком, на которого она могла положиться, она была во мне уверена. Она всегда знала мои намерения, и если я говорила, что сдам ее родителям, то она была к этому готова. Также она знала, что если я пообещаю, то обещание обязательно выполню. Знала, что я люблю ее, хотя я ей этого никогда не говорила. И еще знала, что я встану на ее сторону, даже если она неправа, потому что мы сестры, а семья своих не бросает.

Наташка нуждалась во мне гораздо больше, чем я в ней. Я привыкла быть одна, и не нуждалась в поддержке. К тому же у меня был бог — универсальный друг. Он не осудит меня за непристойные мысли, по крайней мере вслух об этом не скажет, у него всегда есть на меня время, и я всегда могу с ним поговорить, хоть посреди ночи. А главное — мы никогда с ним не расстанемся, потому что разошлись в интересах, или потому что я переехала жить на новое место, ведь бог всегда был со мной. Бог никогда не умрет от болезни или старости. Бог будет со мной всегда, потому что он внутри меня.

Наташа нуждалась в человеке и человеческой любви, у меня же всегда был бог, мне не нужен был человек, из-за этого Наташа часто упрекала меня в черствости. Она хотела чтобы я изливала на всех свои эмоции, и как все нормальные люди требовала от окружающих любви и внимания. Я же, чувствуя чужие эмоции без каких-либо внешних проявлений человека, была уверена в том, что и мои эмоции окружающие люди так же чувствуют.

С годами до меня дошло, что все чувствуют по-разному, и если я хочу чтобы человек узнал о моих чувствах и эмоциях — мне нужно сказать ему об этом, простым человеческим языком. «Не все же такие телепаты как ты! Говори что ты хочешь, и я сделаю!» кричала на меня Наташа. Я становилась еще более замкнутой, и пришла к тому, что если человек меня не чувствует, вот так же как я его, то мне нечего с ним делать. Это относилось к парням.

Парни продолжали меняться как одноразовая посуда, но спустя несколько лет, я начала замечать, что любовь моя длится к ним все дольше и случается все реже. Она не такая яркая и оставляет крышу на своем месте, но она длится гораздо дольше. Однажды я серьезно влюбилась, конечно не в того парня, в которого следовало бы. Мы с Наташкой были на четвертом курсе.

Как и рассчитала Наташа, денег нам хватило ровно на четыре года. Когда мы подошли к этому рубежу, было решено искать работу. Мы обе устроились в «Макдональдс», отработали там ровно месяц, и со словами «больше ни в жизнь» уволились. Тогда-то я и поняла маму, которая всегда повторяла, что никогда не будет работать «на дядю».

Что же делать? Я решила обратиться за советом к Дяде Олеже, так как Гога с мамой в тот момент где-то скрывались, и их не было в Москве почти полгода. Олег смотрел на меня и напевал очередную мелодию. Я знала, что в такие моменты он что-то обдумывает, и мешать ему не нужно.

— Предлагаю следующее, — выдал он после некоторого молчания, — ты будешь тут у меня работать, а я тебе буду платить. Ты и так сама уже давно операции делаешь, а тут ведь и не каждого штопать надо. Я вот только не знаю, как там ты с богом это дело уладишь. Хотя ты ведь и раньше все это делала, да еще и бесплатно.

— В том и разница, — ответила я, — когда ты делаешь что-то бесплатно, это благотворительность, и богом одобряется, а когда за это платят… я даже не знаю на этот счет, и спросить не у кого. А мне можно подумать?

— Подумай. Я бы тебя в больницу пристроил медсестричкой какой-нибудь, но там платят совсем копейки, а работать много и ответственно. А тут если помер, то никто тебя обвинять не будет, похоронили и забыли. Смотри сама.

Вернувшись в общагу, я обсуждала все это с Наташей. Она сказала, что уже нашла себе клиентуру, будет малолеткам-первокурсникам рефераты писать и не только, естественно за деньги. ВУЗ наш был довольно дорогим, и учились там детки богатеньких родителей, так что в деньгах они обделены не были.

— Для тебя тоже работа есть, правда незаконная, — говорила Наташа, — чужие емейлы взламывать и странички в соцсетях. Что скажешь? Только не отказывайся сразу, эти ревнивые бабищи готовы нормальные деньги платить, лишь бы шпионить за своими парнями. В Макдональдсе столько никогда не заработать. Ты подумай. А еще есть и вполне законная работенка, компьютеры ремонтировать и настраивать, ты же ведь все это умеешь лучше всех, а тупых блондинок тут полно, нажмут не на ту клавишу, и сидят, лупятся на экран, я со многим и сама бы справилась. Или дрочеры вирус какой поймают, скачивая порнуху. Да полно всего, надо только твое согласие, и я тебя сама разрекламирую. Хотя многие и так знают что ты ас в этом деле.

— Мне отец твой предложил в гараже поврачевать за деньги.

— Ну и круто ведь! Соглашайся. Ритка, нам очень деньги нужны, — искренне сказала Наташа, — я уже и не говорю о клубах и шмотках, нам жрать скоро нечего будет. А отец сама знаешь какой упертый, в этом мы с ним одинаковые, ни копейки не даст, а твои предки пропали, даже попросить не у кого. Ритка, соглашайся на все, я ведь тоже ни от чего не отказываюсь.

— Только все это было твоей идеей, это ты хотела самостоятельной жизни, а я ею до тринадцати лет нажилась.

— Послушай, мы с тобой потом в монастырь съездим, на это папа точно денег даст. Мне тут недавно однокурсница рассказывала, как она с матерью в Муром ездила, там неделю жили при монастыре. Вот мы с тобой туда тоже на неделю и съездим. Все грехи вместе отмолим, а? Рит, очень нужны деньги.

Наташка была права, деньги нам очень были нужны, и я согласилась на все, и на гараж Олега, и на местное хакерство, и более легальный компьютерный ремонт.

Однажды Олег позвонил и сказал, чтобы я все бросала и бегом дула в гараж, там мне сейчас пациента привезут, а у него в больнице срочная операция. Пациентом оказался мужчина тридцати лет, лицо его было похоже на кусок мяса. Я даже не стала спрашивать того кто его привез за что его так избили, спросила лишь чем именно били.

Звали моего пациента Егор. У него была обширная гематома на затылке, заплыли оба глаза, нос был сломан, трещина в скуле, двойной перелом левой руки и отбита одна почка. Ну и не обошлось без ножевого ранения в живот, это вообще была самая распространенная травма — ножевая и в живот. На моей практике ни одна подобная травма не была не то что смертельной, а даже опасной для жизни, что странно, ведь если ударить в нужное место человек умрет в течение трех минут, а то и за минуту, смотря куда бить.

Это ранение не отличалось от остальных, и не было ни тяжелым, ни смертельным. Больше меня беспокоила голова, ей досталось больше всего, и Егор впал в кому. Когда я сообщила это мужику, который привез его, тот побледнел, потом позеленел, потом его вырвало.

— Прости мужик, но тебя мне сейчас некогда в чувства приводить, так что попей водички и посиди, — сказала я, не отрываясь от Егора, пока мужика рвало.

Он последовал моему совету, а потом спросил, выживет ли пациент. Шансы были 50/50, я ему так и сказала. Мужик встал и вышел из гаража, потом вернулся, положил на стул рюкзак, сказал, что в нем деньги на похороны и вышел. Больше я этого мужика никогда не видела.

— Да на эти деньги можно половину моего института похоронить! — сказала я вслух, осматривая содержимое рюкзака.

Позже пришел Олег, и я спросила, что мне делать с этими деньгами.

— Как что делать? Живи на них, это ж твоя зарплата! — сказал Олег.

— А если он все же умрет?

— Если тебе оставили деньгу на похороны, значит никто за ним не придет, и искать его тоже никто не будет. Я обычно в таких случаях просто оформляю в больничный морг, у меня там свой человек есть, и его хоронят как бомжа в безымянной могиле за государственный счет, а не за мой.

— Так же нельзя, — ужаснулась я.

— А как ты думала деньги зарабатываются? Вот теперь на своей шкуре почуешь. Двадцать тысяч тебе ведь не лишние, а это минимальная сумма на похороны по нашим временам. Если всех за свои деньги хоронить, то и разориться недолго. Так-то Ритка.

Я решила вылечить Егора во что бы то ни стало. И вылечила. Он вышел из комы примерно через полторы недели. Я днями пропадала в гараже. Попутно привозили-увозили других пациентов, кого-то домой, кого-то на кладбище. Я давно привыкла к смерти, потому что сюда привозили тех, кто был либо совсем плох, либо тех, кто в тот же день, или на следующий освобождали помещение. За теми же, кто приходил сюда, как в поликлинику уход не требовался.

В тот же день когда Егор пришел в себя он начал флиртовать со мной и заигрывать. Он шутил и рассказывал интересные истории, и мне было с ним интересно и весело. Он все пытался потрогать меня, прикоснуться и прижать к себе. Я сопротивлялась, и все время помнила, что он плохой мальчик, и нам с ним совсем не по пути. Я и так беспробудно грешила зарабатывая деньги, не хватало мне еще и его. Но чувства мои все же были сильнее меня, и я поддалась им.

Спустя месяц я «выписала» его из гаража, и прописала постельный режим дома. Он настоял на том, чтобы этот режим мы соблюдали вместе и в одной постели. Эти чувства были другими, это была не подростковая влюбленность, а моя первая взрослая любовь. Она меня пугала, потому что поддаваясь ей я отходила от бога. Я обещала ему вести праведную жизнь, и не сдержала обещания.

Все вокруг растворилось, и мой мир теперь состоял только из мужчины рядом со мной. Но еще больше меня пугало то, что я ощущала его чувства и эмоции, они были такими же как и мои. Он понимал меня без слов. Это было великолепно и губительно одновременно.

Спустя десять месяцев мне позвонил Олег, я была в институте, он сказал, чтобы я срочно приезжала в гараж. Войдя в дверь, я увидела Егора на операционном столе. Из его головы торчал обыкновенный кухонный нож, он был в черепе почти по рукоятку. Олег просто сидел возле него на стуле, сам же Егор был в сознании. Единственное в чем я не очень хорошо разбиралась, это неврология, а с повреждениями непосредственно мозга я вообще никогда не сталкивалась.

— Почему ты ничего не делаешь?! — накинулась я на Олега.

— Потому что когда он вытащит нож из моего черепа, я умру, — с мягкой улыбкой, и очень спокойно сказал Егор, — я ждал тебя, и хочу попрощаться, иди ко мне.

Егор протянул мне руку, а я остолбенела и не могла сдвинуться с места. Я даже плакать не могла. Мне хотелось выбежать из гаража и просто бежать куда глаза глядят без оглядки, но не могла даже пошевелиться. А Егор ждал, что я подойду к нему, и смотрел на меня, вытянув руку.

— У нее шок, — сказал Дядя Олежа, — сейчас придет в себя, у нее всегда так в момент сильных потрясений.

Этот паралич нечто ужасное. Я все вижу и слышу, все понимаю, но мое тело как будто не мое. Олег подошел ко мне и начал растирать мне плечи, я постепенно пришла в себя. Первое мое рефлекторное движение было направлено к выходу, но Олег не дал мне уйти, и я подошла к Егору. Он смотрел на меня так спокойно, как будто все хорошо, и никто не умирает.

— Может он сможет выжить? — спросила я у Олега, и из глаз у меня ручьем хлынули слезы.

— Мог бы, но надо в больницу, а здесь нет ни нужного оборудования, ни условий, это все же не живот заштопать, а мозг. Да и я не нейрохирург. Были бы в больнице — был бы шанс, но он наотрез отказался.

— Да, красавица моя, я лучше на кладбище чем в тюрьму, — все с тем же спокойствием сказал Егор, — я не боюсь смерти, при нашей профессии ее нельзя бояться, потому что риск умереть слишком велик. С тобой только жаль расставаться.

Егор умер через минуту после того как Олег вынул нож из его головы. Я прижала его руку к своей груди, когда он это делал, и просидела в такой позе еще два часа. Потом Олег растормошил меня, сказал, что руку надо отпустить, а то она закоченеет, и так и останется. Я отпустила.

Олег отвез меня домой, а не в общагу. Я легла на кровать и заснула. Я проспала девять дней и проснулась в больнице, потому что впала в летаргический сон. Проснувшись, я отлично себя чувствовала, но спустя некоторое время я вспомнила, что случилось с Егором. С точки зрения здоровья со мной все было хорошо, и меня выписали.

Я вернулась к своей обычной жизни, но еще сильнее замкнулась. Наташа говорила, что я стала и вовсе как робот, я и раньше не отличалась эмоциональностью, но сейчас мои эмоции сошли совсем на нет.

Я продолжала учиться, заниматься своей законной и незаконной работой, и от работы в гараже не отказалась, хотя Олег на этом настаивал. В моей жизни изменилось лишь одно, мужчин в ней больше не было.

Наташка время от времени впадала в истерики, ревела белугой и кричала, что это ее вина, ведь это она буквально заставила меня работать в гараже у отца. Я просто отвечала, что она не виновата. В очередную такую истерику она все же вывела меня на разговор.

— Наташ, угомонись уже. Я тебе сто раз уже сказала, что ты не виновата. Он месяц там пролежал, я бы все равно с ним столкнулась.

На деле же я знала, что если бы он сразу попал к Олегу, а не ко мне то скорее всего он бы не выжил. Если Олегу давали деньги на похороны, то он особо не церемонился и не трясся над больным. Это я решила, что наизнанку вывернусь, но он будет жить. Наташке только я об этом не говорила.

— Рит, а поехали в Муром, в тот монастырь, помнишь, я тебе рассказывала? Может тебе там полегчает, а? Сейчас ведь все равно каникулы.

У меня не было поводов для отказа, и я согласилась. В монастыре мне очень понравилось. Там было тихо и спокойно. А еще я поговорила там с одним батюшкой. Я рассказала ему, что умер мой любимый человек, и я теперь не знаю как мне жить дальше. Батюшка сказал мне важную вещь, он сказал, что смерть приходит всегда вовремя, и если человек должен умереть, то он непременно умрет, сколько его не спасай. Тогда я сказала ему, что считаю, что это бог меня так наказывает за мои грехи. Батюшка посмеялся надо мной, и сказал, что это во мне говорит гордыня. Бог очень любит главное свое творение — людей. Он очень любит каждого из нас, и ни при каких обстоятельствах не убьет одного человека в наказание другому.

Он сказал, что некоторые вещи просто случаются, и надо смириться с ними, и не искать в них какой-то смысл. Он много всего говорил, мы разговаривали с ним несколько часов. После этого разговора в моей голове как будто все начало становиться на места. На следующий день я сказала Наташе, что мы можем ехать домой, ей в монастыре было откровенно скучно.

Прошло еще полгода. Я ходила на занятия в институт, в нашей с Наташей комнате в общаге ремонтировала и настраивала компьютеры и прочую технику и ездила в гараж к Олегу. На этом замкнулась вся моя жизнь. Институт-общага-гараж и так по бесконечному кругу.

Однажды ко мне в гараж привезли мужика со сломанным позвоночником и обширной раной на животе, он обеими руками прижимал к животу вырванный кусок брюшной стенки диаметром сантиметров в двадцать. Благодаря сломанному позвоночнику он был от груди до пят парализован и не чувствовал боли.

— Зачем ты его привез? — спросила я у мужика, который доставил больного? — тут и так все понятно и не надо быть врачом, чтобы понимать что он и суток не проживет.

Мужик был белее мела и вероятно надеялся на чудо.

— А может все-таки попробовать? — жалобным тоном спросил он, — мне его жена яйца оторвет, это я его на дело подбил. А этот мудак так переволновался, что прихлебывал из фляжки больше чем нужно, и с крыши упал, и прямо на кованую ограду, об нее и живот распорол. Пожалуйста, сделай что-нибудь, хотя бы попытайся, а? Олежа тебя так хвалил!

— Я не люблю когда люди умирают, но я ведь тоже не волшебница.

Я подошла к пациенту, он находился в полусидячем положении. Я убрала его руки с куска вырванной брюшины и его кишки незамедлительно устремились наружу, и я сразу же вернула его руки назад. Это была простая демонстрация того насколько серьезна полученная им травма.

— Он почти труп, и уже был бы им, если бы позвоночник не сломал, умер бы уже от болевого шока. Я не Иисус — воскрешать не умею, кто бы и как меня не хвалил.

У мужика дрожал подбородок, и я видела, что он изо всех сил сдерживает слезы. От этой картины во мне вдруг вспыхнула злость, и я накинулась на мужика.

— Вот все вы так привозите их сюда, а потом стоите, сопли жуете и говорите о том, как все несправедливо вышло! Что он или в первый раз на деле, или всего-то на стреме стоял, или не долечился еще, или глупый был, а ты не доглядел. Однако на столе всегда оказываются они, а не вы! Стоите тут и страданиям своим цены не сложите, а умирают они! Ты же видел, что у него нервы шалят, зачем повел его на дело? Почему не оставил дома? Ты виноват в том, что он сейчас помрет, и не надо пытаться переложить вину на меня и выставлять меня плохим врачом. Ты виноват в этом, а не я. Как же вы достали, уроды конченные!

Я услышала стук и прервала свою тираду. Обернувшись, я увидела, что пациент мой умер пока я выливала свою боль на выжившего. Это костяшки его руки со звуком бряцнули о металлический операционный стол. За его большой палец зацепилась тонкая кишка, и увлекаемая за собой под тяжестью руки вылезла наружу. Я видела, что мужика сейчас вырвет и ногой пододвинула ему ведро, поставленное мною в гараже именно для этих целей.

Я перевела труп из полусидячего положения в горизонтальное и накрыла клеенкой пока мужика рвало, меня саму хоть и не тошнило, но и удовольствия эта картина мне не доставляла. Когда мужик оторвался от ведра я дала ему баклажку с водой.

— Ты прям как Олежа, жестокая и безэмоциональная, — сказал мужик куда-то в воздух.

— Если я буду над каждым трупом рыдать, то и сама скоро рядом с ними лягу. Работа у меня такая. Что с телом делать будешь?

— Не знаю. Я не могу его жене сказать, что он помер, она меня ментам сдаст!

— Деньги есть?

— Да, я взял на всякий случай, я не совсем дебил, понял, что он не палец сломал, а и умереть может.

— Хорошо. Оставляй деньги. Жене скажи, что когда увидел, что он дергается домой его отправил и больше не видел.

— Ты точно как Олежа, — обвиняющим тоном сказал мужик, — и мать твоя такая же, холодная и расчетливая и смерти не боится.

— Однако она жива и здорова, и на столе этом ни разу не была. А смерти мне зачем бояться? Все там будем рано или поздно. Короче, у тебя пять минут, я пошла в туалет, а ты пока решай что делать будешь, четыре утра, а у меня лекция в восемь.

Когда я вернулась, то мужика в гараже уже не было, а рядом с трупом лежал пакет с деньгами. Мне так хотелось спать, что я решила остаться в гараже. Мужику про лекции я соврала, мне просто хотелось чтобы он поскорее ушел. Я написала Олегу, чтобы утром зашел в гараж, и легла спать на диван.

Гараж был, как бы разделен на две комнаты, прямо из входной двери ты сразу попадаешь в первую из них. Там было все как во всех гаражах среднестатистического мужика, где он с компанией таких же друзей отдыхает от жены и тещи. Машины не было, было два очень приличных дивана стоящих друг напротив друга, между ними стол, по бокам два кресла. Стеллажи с инструментами и банками с огурцами-помидорами. На дальней стене висел добротный советских времен ковер, он и скрывал дверь во вторую комнату, которая служила операционной и стационаром.

Я проснулась от скрипа открывающейся входной двери, Олег намеренно ее не смазывал, чтобы никто в гараж не проскользнул незамеченным.

— Маргаритка, ты чего тут осталась? Там тяжелый? — спросил Олег, указывая пальцем в сторону второй комнаты. Он знал, что если у меня тяжелый больной, то домой я не уйду пока он не умрет или не выйдет из кризиса.

— Нет, у меня там жмурик. В три часа ночи привезли, и я решила тебя здесь дождаться. Мне оставили деньги на похороны, оформишь его в морг?

Дядя Олежа направился во вторую комнату, я пошла за ним. Он откинул клеенку и осмотрел труп.

— Хоть бы кишки назад запихнула, и рану скобами закрыла, — сказал Олег, скривив лицо.

Я просто пожала плечами, ему, мол, уже все равно. Дядя Олежа накрыл тело клеенкой, и уставился на меня.

— Какой же ты Ритка циничной стала. Ты ведь не такая, я знаю тебя. Ты хоть и не показываешь свои эмоции, но они у тебя есть, у тебя там вулкан, — Олег ткнул указательным пальцем мне в солнечное сплетение. — Ты очень добрая и всем сострадаешь, даже долбаным бомжам.

Он замолчал, потому что я молчала, мое лицо не выражало никаких эмоций. А потом продолжил.

— Смерть, это страшная вещь, и оттого что ты не хочешь этого замечать она не становится обыденностью. Я знаю, что ты переживаешь смерть Егора и что тебе тяжело, и я хочу помочь тебе. У меня есть психолог, свой, очень хороший, может сходишь к нему?

— Зачем? — спокойно спросила я.

— Нууу вы бы поговорили о смерти. Мне кажется, что ты как-то не совсем нормально ее воспринимаешь.

— А как я воспринимаю? И как по-твоему должна?

— Должна… должна страдать, все страдают. А ты как будто нет. Как будто просто отключила эмоции и живешь как робот.

— Страдать должна? Я? Человек умер, его жизнь закончилась. Он больше никогда по улице не пройдется, и солнца не увидит, не искупается в море и не наестся до отвала своих любимых креветок, запивая немецким пивом, не родит детей и не испытает счастья. Его жизнь закончилась, а не моя. Я жива и благодарна за это богу, потому что в моей жизни еще миллион раз все это будет. А в его больше нет. У него случилась трагедия — он умер, если бы мертвый мог страдать, он бы своими страданиями затмил всю боль мира, потому что лишаясь жизни, ты лишаешься вообще всего и навсегда. Так объясни мне, почему я должна страдать, когда бог подарил мне жизнь, и я могу делать в ней что угодно?

Олег смотрел на меня ошарашенными глазами.

— А ты оказывается гораздо взрослее, чем я думал, — сказал он и обнял меня очень крепко. — Рит, а съезди на море, тебе отпуск нужен, просто обстановку на недельку сменить, а я оплачу. Сгоняйте с Наташкой на Сейшелы, я настаиваю как твой работодатель.

— Сменить обстановку? С трупаков на океанские волны? — с легкой улыбкой сказала я.

— А чё? Не такая уж и плохая смена, — Олег подмигнул мне и привычным жестом откинул челку со лба.

— Уболтал, от Сейшел, да еще и на халяву я не откажусь. И Наташка кипятком обоссытся от счастья, разбаловали вы ее.

Уже в самолете по пути на Сейшелы Наташка познакомилась с группой парней и активно флиртовала с каждым из них. Первые два дня она провела в их компании, я же отказывалась и просто днями лежала на пляже.

— Рит, парни завтра едут кататься по острову на мотоциклах и зовут нас с собой.

— Ты езжай, а я позагораю.

— Поехали вместе, сколько можно валяться на пляже, здесь ведь столько интересного. И парни хорошие, очень адекватные, никто к тебе не будет приставать.

— Ты думаешь я этого боюсь? Что ко мне кто-то будет приставать?

— Я не знаю чего ты боишься. Я вообще уже ничего о тебе не знаю, ты же совсем перестала со мной общаться, да и вообще с кем бы то ни было. Я понимаю, что тебе нужно время, но ведь уже десять месяцев прошло. Я боюсь, что ты привыкнешь жить в своем коконе, да так в нем навсегда и останешься. Надо начинать выбираться, твоя-то жизнь продолжается.

Последняя фраза заставила меня задуматься, это действительно так — моя жизнь продолжается, я молода и красива, а жизнь свою отложила на потом. Только я хорошо знала то, что и молодые умирают, и вечно жить никто не будет, и этого самого «потом» может и не быть.

— Хорошо, ты права. Здесь и правда много интересного и очень красиво. Поедем вместе.

Парней было трое. На что-то большее, чем просто приятное общение с Наташей рассчитывало двое из них, и она никак не могла выбрать. Пока они боролись за то, с кем из них Наташа поедет на мотоцикле я общалась с третьим. Звали его Артем. Он был симпатичный и неплохо сложен, общительный и вообще, довольно приятный.

Когда битва за Наташку была окончена мы двинулись в путь. Сидя позади Артема и обнимая его, я очень явно ощутила, что мне просто по-животному не хватает секса. Недолго думая я решила, что надо бы мне с этим Артемом переспать, он идеальный вариант, потому что когда мы вернемся домой его я больше не увижу, а через неделю вообще забуду как он выглядит. Однако Артем не проявлял ко мне никакого интереса, как и двое его друзей.

— Я что перестала быть симпатичной? — спросила я у Наташи, когда мы сняв мокрые купальники одевались в сухую одежду.

— Нет, а с чего вдруг такие вопросы? — удивилась она.

— Да просто никто из парней не обращает на меня внимания, ладно твои поклонники, тут все понятно, но и Артем тоже. А я уже решила, что надо бы с ним переспать, потому что поняла, что секса мне просто дико не хватает. Я даже намекнула, а он ноль внимания.

— Это я виновата, я сказала им, чтобы не липли к тебе, потому что у тебя не так давно парень умер. Но я не думала, что в тебе вдруг желание проснется.

— Ааа, вот оно что. Хорошие мальчики, и ты тоже. Спасибо за заботу. Правда, спасибо, я знаю, что вы все переживаете и хотите помочь, а я не лучший пациент, потому что ничего не говорю.

Когда я прямо сказала Артему что хочу секса, и мертвый парень мне в этом не помеха он резко просветлел и изменил отношение.

Все проходит и ничто не вечно, время лучший врач. Хотя так говорить сейчас не модно, сейчас соцсети говорят, что время не лечит, а лишь притупляет боль. Это неправда, просто нынешнее поколение очень любит страдать.

Раньше страдать было некогда, народ страну после войны поднимал, и гнал вперед на всех парах в гонке с Америкой за лидерство и первенство. Сейчас никто никуда не бежит, люди могут себе позволить сказать вслух о том, что вообще не хотят работать и общественное осуждение их не коснется.

А раз есть время, то люди используют его на страдания, сейчас это самое модное занятие — страдать, от души и взахлеб. Люди очень любят страдать и наслаждаются своим страданием, они варятся в нем, тухнут и гниют, пока смердеть не начнет. И следом выставляют свое страдание напоказ, чтобы их пожалели, и потом наслаждаются этой жалостью, пьют ее, смакуют как сорокалетний коньяк.

Люди каким-то извращенным путем находят дорогу к счастью, ведь они получают удовольствие от собственных страданий. Они наказывают себя и получают удовольствие от расплаты. А потом говорят, что время не лечит, а лишь притупляет боль. Мы сами выдумываем себе грехи и наказания за них, может быть нам кажется, что бог с этим уже не справляется?

Люди самые настоящие мазохисты, мы любим себя наказывать и с удовольствием идем на плаху. Я не хотела идти на плаху, в самолете, возвращаясь домой, я поняла что хочу принимать время как лекарство которое лечит, а не как анальгетик, который лишь на время притупляет боль.

Все проходит и ничто не вечно, время лучший врач, и время лечит.

5

В мою жизнь вернулись клубы, пьянки и гулянки, вернулись и мужчины, правда с той разницей, что за любовью я больше не гналась, теперь я знала что она может и причинять боль. Я не ограждала себя от чувств, но их ни к кому и не возникало.

Мы с Наташей благополучно продолжили учебу, теперь это была магистратура. И на моем факультете появился Денис. Лично я с ним познакомилась не сразу. Однажды я узнала, что у меня появился конкурент по моей нелегальной подработке в институте, об этом мне сообщила Наташка.

Денис был хитрый и скользкий, вообще крайне неприятный и мерзкий тип. Для желающих проследить за своими парнями, подругами и кем угодно еще, хоть за ректором, у него были специально разработанные пакеты услуг. Туда входило много всего, и пакеты разнились в цене. Но фишкой его было то, что у него была куча фейковых аккаунтов вообще везде, и он занимался фейковым разводом парней, таким образом проверяя, способны ли те изменить. Парням же он об этом сообщал еще до развода, и за это тоже брал деньги, правда уже с парней. Короче мудрил по всем фронтам, и играл нечестно. Но мне какое дело до его работы и совести?

Проблема была в том, что его услуги были более привлекательны чем мои, и я теряла клиентов пачками. Из-за этого мне приходилось больше времени проводить в гараже у Олега. Он был не против, то чем он занимался в гараже было можно сказать его хобби (врач он всегда врач) и доход для Олега от этого дела был невелик, это для меня были огромные деньги. Чем Олег промышлял более основательно, и от чего имел основной доход, не знала даже я.

То, что Денис переманивал моих клиентов мне совершенно не нравилось, так как работа в гараже отнимала гораздо больше моего времени, и соответственно его меньше оставалось на учебу. И вот мы с ним сошлись в битве не на жизнь, а на смерть. Более дипломатичная чем я Наташка вела переговоры.

Денис вел себя крайне вызывающе и говорил, что он крут как яйца в кастрюльке, и я ему и в подметки не гожусь. Я же знала себе цену и не привыкла доказывать кому-то, а тем более такому мерзкому слизню как он свою крутизну.

Наташка придумала нам пари: кто выполнит какое-нибудь сложное задание, которое раньше не выполнял, тот и забирает клиентов. Я согласилась, это был бы честный поединок, но я очень сомневалась в честности Дениса. В итоге предложение было принято, оставалось лишь придумать задание. Мы сошлись на том, что в течение недели мы оба придумаем по три сложнейших задания, и потом решим, какие именно будем выполнять.

Фантазия у меня кипела, и список с заданиями рос со скоростью звука. Наташка, читая этот список охреневала, чего там только не было, от уничтожения архива нашего института, до взлома баз данных Пентагона.

— Ты же понимаешь, что и сама должна суметь сделать это? — спрашивала меня Наташа, читая список.

— А то! Архив это херня, Пентагон конечно посложнее, но тоже выполнимо. Мне и самой интересно посмотреть на что я способна.

— То, что ты у меня суперхакерша я знаю, и в твоих способностях не сомневаюсь, это ты в них часто сомневаешься. Слушай, а со службами всякими проблем не будет? Из твоего списка можно столько секретной информации получить, что если всю эту информацию обнародовать, то и ход истории изменить можно.

— Нет, проблем не будет, по крайней мере от меня точно. Мне взломать и закрыть, я даже лазить там не собираюсь и эту информацию просматривать, меньше знаешь — крепче спишь, это я давно усвоила. Мне важен сам факт взлома чего-то за семью печатями.

— А этот мудак ведь может и воспользоваться полученной информацией.

— Он ее не получит, кишка тонка. Я у него по-любому выиграю.

Спустя неделю мы с Наташкой выбрали из моего списка три самых безумных задания и встретились с Денисом. У него же задания были куда более выполнимы, чем мои, и мы долго выбирали. Решено было взять два задания из его списка и одно из моего. Я была уверена, что его задания выполню за три дня максимум, ими были взлом баз данных Пентагона (да у безумных программистов мысли схожи) и блокировка работы метро Токио. Моим же заданием было получить доступ к управлению ядерным арсеналом России. Денис сначала посмеялся над этим заданием, а потом сказал, что согласен.

Условия пари были таковы, что все три задания мы должны были выполнить за месяц, в случае невыполнения всех трех заданий выигрывает тот, кто выполнил большее их количество. Если по истечении этого времени была ничья, то добавлялось одно задание, также с ограниченным количеством времени на его выполнение. Денис решил, что мое задание нереально выполнить и ему нужно только осилить два своих. Я сделала вид что купилась на это, но в собственных силах была уверена.

На самом деле я тоже немного схитрила, нам нужно было выбрать задания, которые мы ранее не выполняли, но я была уверена, что Денис будет играть нечестно.

Еще на первом курсе у меня был друг, забитый программист Боря. Он был маленьким, щупленьким, в очках с тройной линзой, от него всегда воняло потом, грязные волосы и ногти, и в довершении всего у них с его дедушкой был один на двоих гардероб. Вероятно все это было результатом того, что Боря был сиротой, и его воспитывали бабушка с дедушкой. Он был самым забитым ботаном в нашем институте и над ним все стебались. С ним никто не общался, и он всегда сидел один на дальней парте в самом углу любой институтской аудитории.

Мы познакомились с ним, когда я поймала на свой компьютер вирус, который никак не могла обойти. Я обратилась к главному институтскому айтишнику, и тот сказал мне что создатель этого замечательного вируса Боря, и чтобы я шла к нему, потому как и сам он обойти его не сможет, уже пробовал.

Помню, как подсела к Боре в столовой, бедняга чуть не подавился капустным салатом. Он оказался интересным, добрым и очень отзывчивым, но до предела забитым и затюканным человеком, так началась наша дружба. С Борькой у нас были вечные соревнования подобные тому, что сейчас намечалось с Денисом, но с Борей мы делали это просто так, мы тупо мерились яйцами. Благодаря этому я научилась делать такие вещи, от которых мне самой было не по себе.

В магистратуру Боря не пошел, так как не было денег. Он и так поступил на бюджетное по какому-то счастливому стечению обстоятельств, так как в наш институт никто просто так не попадал. Потом Дядя Олежа по моей просьбе устроил его на хорошую работу.

Так получилось, что мы с Борей уже соревновались в этом, и три года назад пытались получить доступ к ядерному оружию Индии. У меня получилось, у Бори нет. Я лишь получила доступ и тут же вышла из системы и удалила все данные об этой операции. Борька боялся, что теперь Индийские спецслужбы найдут и убьют меня, но ничего подобного не произошло, и я была уверена, что они даже не поняли что их кто-то взломал.

Сейчас я даже не стала браться за задания Дениса, мое было первоочередной задачей.

Я безвылазно сидела за компьютером, даже Олегу сказала, чтобы он мене не звонил некоторое время, потому что у меня сейчас очень важное дело. Наши системы защиты от кибератак были в разы сложнее, чем индийские и имели куда меньше лазеек.

Вообще, когда эта идея только пришла мне в голову я изучала информацию по данному вопросу, все источники писали что сделать это невозможно, и я уже почти отказалась от этой идеи, как нарвалась на одну статью. В прошлом году проводили проверку систем, и в отчетах говорилось, что взломать их практически невозможно.

Просидев две недели за компом, я внутренне восхитилась тем, как же все-таки хороша и грамотно продумана наша защита, и улыбнулась за Россию. Третья неделя была на исходе, Денис уже дважды приходил ко мне со своим ноутбуком и показывал результаты выполненных двух заданий.

За мое же задание он даже не брался, он был уверен, что это нереально и даже не пытался попробовать. Он говорил, что я просто трачу его время, и я каждый день получала от него сообщение «ну чё, сдаешься?», и я каждый день отвечала «хрен тебе!» и добавляла смайлик с поднятым вверх средним пальцем.

И вот настал тот день, когда на мониторе своего компьютера я увидела два заветных слова «доступ разрешен». Я тут же вышла из системы и позвонила Денису.

— Чем бы ты ни был занят, бросай все и дуй ко мне в комнату! — почти крикнула я в трубку.

Через две минуты нарисовался взлохмаченный и розовощекий Денис, одетый в голубой женский халат и в тапках с заячьими ушами.

— Еще три минуты назад мой член был в шикарной блондинке, и есть лишь одна причина по которой я должен был бросить все и бежать сюда, — сказал Денис, и залпом выпил мой чай, который я только что налила себе и еще не успела даже отхлебнуть.

Я провела некие манипуляции с компьютером, и на мониторе снова появилась заветная фраза. Денис молча стоял с открытым ртом.

— Это не фейк? — сказал он, придя в себя, — давай какую-нибудь ракету запустим.

— Ты что вообще больной?! Какую ракету? Думай что говоришь.

— Какую-какую, ядерную!

— Ты реально больной… иди отсюда к своей блондинке, а то тебе видно сперма в мозг бьет и ты вообще ничего не соображаешь. У меня четыре дня осталось, так что твои задания я выполнить успею. Можешь сворачивать свою деятельность! — с издевкой добавила я, но Денис этого уже не услышал, выходя он со всей дури хлопнул дверью. — Истеричка! — крикнула я в воздух.

Я удалила с компьютера всю информацию о проведенной операции и позвонила Гоге. Я давно его не видела и очень соскучилась по нему. Несмотря на то, что я переехала жить к Дяде Олеже с Гогой мы хотя бы раз в месяц, но виделись. Он постоянно говорил о том как я выросла, но так как рядом не было мамы он продолжал называть меня дэдико.

Наши с ним отношения изменились, но только в лучшую сторону. Раньше Гога с мамой часто ссорились из-за меня, потому что Гога меня постоянно защищал, и я боялась проявлять к нему чувства при маме. Теперь я могла зацеловывать его в щеки, и висеть у него на шее, обхватив ногами за талию, и просто залезать к нему на колени, и сидеть как много лет назад. Мы, как и прежде разговаривали с ним обо всем на свете, я даже знакомила его с Егором. А после его смерти Гога приезжал ко мне в институт каждый божий день в течение семи месяцев, хотя я говорила ему, что это лишнее.

Однажды он не приехал, и на следующий день тоже, и я пошла к Никифору, он был контактным лицом и мамы и Гоги, и даже меня, и всегда имел информацию о местонахождении и здоровье любого из нас. Иногда бывали моменты, когда нужно было основательно залечь на дно, и тогда даже он не знал что с ними и как они, но даже тогда в случае их смерти узнал бы об этом и сообщил бы мне сразу же.

Я понимала, что раз Никифор не стоит на моем пороге значит с ними все хорошо, но я привыкла к тому, что видела Гогу каждый день. Никифор сказал мне, что они попали в облаву, но все хорошо, удалось уйти, и они залегли где-то на Онеге. Единственное Гогу ранили в ногу, рана не серьезная, но заживать будет долго. Поэтому когда они вернулись Гога почти все время сидел дома, и соответственно перестал ко мне ездить.

Иногда приезжала я к нему, когда не было мамы, и готовила что-нибудь из грузинской кухни, мы распивали с ним бутылку Мукузани и долго разговаривали обо всем. Гога был единственным с кем я говорила о Егоре после его смерти. Он был единственным в мире человеком, который всегда знал о том, что происходит у меня внутри.

— Дэ, тебе надо начать общаться по душам еще с кем-то кроме меня. Я ведь не вечный, умру рано или поздно, как жить тогда будешь?

— Не знаю. Никак я без тебя не буду жить, а умру вместе с тобой. И вообще прекрати говорить такие вещи, ты будешь жить вечно, потому что я без тебя не смогу.

— Все друг без друга могут Рита, и ты без меня сможешь. Все проходит и переживается. И никто не живет вечно, уж тебе ли не знать после стольких лет работы в гараже у Олежи.

— Нет, ты будешь жить вечно, это точно, — говорила я, целуя Гогу в гладковыбритую щеку, а он улыбался.

Я сидела у него на коленях подогнув под себя ноги и плечом упиралась ему в грудь. Я сидела так на нем когда была маленькая, сейчас я уже не умещалась на его костлявых ногах, но все равно мостилась на них как кошка на батарее, на которой лежать неудобно и все время сваливаешься, но все равно лежишь, потому что здесь тепло и очень комфортно.

Только с Гогой я могла позволить себе говорить как маленькая, и действительно верить в то что говорю, как тогда, о том, что он будет жить вечно. Он никогда не говорил мне, что я уже большая для того чтобы в сказки верить, и просто позволял мне верить в них.

Только ему я могла сказать, что я очень устала и больше не могу, что хочу просто лечь и заснуть недели на три. Что больше не могу смотреть на трупы и на хитрых уродов, которые привозят их, использовав как пушечное мясо. Что хочу, чтобы он обнял меня и сказал, что все за меня сделает. И он обнимал, и говорил, и даже делал. Он был для меня не просто отцом, лучшим другом и опорой во всем, он был моим миром, в который я могла окунуться с головой и не утонуть, потому что он всегда меня спасет.

— Все друг без друга могут, — повторил Гога.

— Ты ведь без мамы не можешь. Сколько раз ты порывался уйти, а все с ней, хотя она тебе уже все нервы наизнанку вывернула.

— Это другое. Ты меня любишь, а я ею болею, это разные вещи. Она мне вот как вытреплет нервы, устроит скандал на пустом месте, затеет драку, и я все — ухожу. Обуваюсь в пороге, даже зубную щетку не беру, только бы поскорее уйти. А она придет в себя, подойдет ко мне, вот так как ты на шее повиснет, и взгляд такой, как будто вселенское горе ей разрывает на клочья душу. И как заплачет, как будто десять лет не плакала, а теперь прорвало. И все это вселенское горе со слезами выливается, и льется прямо мне в сердце. И я понимаю, что умру без нее, и она без меня умрет. Что мы как сиамские близнецы друг с другом связаны, что кожа у нас одна на двоих и внутренние органы, и даже душа у нас одна. Как тут уйдешь? Так что это болезнь, Рита, сиамская болезнь.

Я никогда не понимала эти нездоровые отношения, особенно когда выросла. Ведь они оба больны и не лечат друг друга, а все сильнее усугубляют болезнь. Но разве так должно быть? Разве в своем несчастье, которое выражается в физической потребности в другом человеке и заключено удовлетворение жизнью? Ах да, люди ведь очень любят страдать, и в качестве палачей выбирают своих самых близких людей, потому что так больнее. Вопрос отпадает.

Я позвонила Гоге. Был конец апреля, и у Гоги на днях должен был быть день рождения. Весна в том году пришла раньше положенного. В воздухе пахло свежей травой, и вишни вот-вот грозили расцвести, и заполнить воздух опьяняющими ароматами.

Тетя Марина соскучилась по вечерам грузинской кухни, и предложила собраться всем вместе на даче в Серебряном бору и отметить Гогин день рождения. Я была рада этому, потому что очень любила когда обе мои семьи, родная и приемная собирались вместе. Эти редкие встречи всегда проходили очень мирно и позитивно.

Несмотря на выпитый алкоголь, мама не устраивала скандалов, Дядя Олежа выпив, становился добрейшим человеком и искрометно шутил, даже тетя Марина выходила из роли актрисы и становилась обыкновенной женщиной. Мы накрывали стол на веранде и пели песни типа «зачем вы девочки красивых любите».

Сейчас мы с Гогой обсуждали по телефону предстоящий праздник, он должен был состояться через два дня.

Я любила дом в Серебряном бору, в нем началась моя новая, нормальная жизнь. Я мариновала мясо для шашлыка и думала о том, что все равно все вернулось на круги своя. Может быть я все же дочь своей матери? Ведь я так же занимаюсь незаконными вещами, потому что доход от них гораздо выше, чем от законных. А может быть это у нас в крови?

Конечно, я занимаюсь вещами не такими тяжкими как мама. В девяностые она промышляла разными вещами, потом начала заниматься перевозкой крупных партий наркотиков, потом их оптовой продажей. Потом мама бросила наркоторговлю и стала киллером, наемником, доход был больше, а работы меньше. Мама всегда была великолепным стрелком, и в этом мире была уже много лет, и знала все его подводные камни. По сути, мы с мамой занимались совершенно противоположными вещами, она убивала людей, а я пыталась их спасти.

Круговорот моих мыслей прервал Гога, он обнял меня одной рукой и поцеловал в щеку.

— О чем думаешь, доча? — спросил он, протягивая мне бокал вина.

— Вспоминаю, как я хотела быть нормальной, и ты мне это устроил. А теперь я сама веду незаконную жизнь, и сама ее выбрала. Видимо где-то внутри меня произошел сбой.

Гога хотел что-то сказать, но тут получил струю прямо в лоб. Дядя Олежа уже приложился к бутылке, и бегал как мальчишка, поливая всех из водяного пистолета. Он тряс им как автоматом выдающим очередь и имитировал звуки выстрелов.

Гога забежал на веранду, схватил второй водяной пистолет и начал отстреливаться из укрытия за дверью. Тут Олег достал из пакета, привязанного к поясу, презерватив наполненный водой и запустил «ручной гранатой» в Гогу, тот успел увернуться, и презерватив, порвавшись от столкновения с углом дома, скорбно повис, зацепившись за рейку.

Тетя Марина загорала во дворе, вальяжно растянувшись на шезлонге, и громко визжала, когда ей доставалась порция воды из Олежиного автомата, но с шезлонга не двигалась.

— Ховайтесь, хлопцы, если хотите остаться сухими! — крикнула я Наташке с мамой, которые вышли на веранду из дома, — тут началась война джигитов.

Я вытирала полотенцем лицо и уже почти насквозь мокрые волосы и легкий свитер, так как Олег попал в меня «ручной гранатой».

Войной джигитов мы с Наташкой называли вот это водяное баловство наших пап, так как Гога был грузином, а в Олеже была дагестанская кровь. Кровь хоть и была седьмой водой на киселе, но все же присутствовала.

Я очень хорошо запомнила этот последний день моей жизни, после него я умерла для мира. Вот тетя Марина нарезает сыр и колбасу, только это она и делала, все остальное на грузинских вечерах делали мы с Гогой, так как больше никто не умел готовить грузинскую кухню, даже мама, несмотря на то, что она прожила с Гогой много лет. Вот Наташка знакомит Олега со своим новым парнем. Она такая тихая и скромная, что ей несвойственно, и таким влюбленным взглядом смотрит на своего избранника. Олегу парень нравится, а Наташка наблюдает за их беседой и никак не может решиться сказать отцу, что тот скоро станет дедушкой.

Темнеет, и на небе появляется россыпь звезд, небо такое чистое, и в воздухе пахнет шипящим на углях мясом. В моем бокале любимое Гогино грузинское вино, название которого я никак не могу выговорить. Рядом сидит и сам Гога, улыбается и щурит глаза. Я смотрю на него, в уголках его глаз появились морщинки, и на щеках тоже, он постарел за те восемнадцать лет, которые я его знаю. Я встаю и говорю длинный тост в грузинском стиле. Говорю о том, как много Гога значит для меня, как сильно он изменил мою жизнь и как сильно я его люблю. Говорю и о том, что он никогда не умрет и будет жить вечно, потому что я без него не смогу. «С днем рождения, пап» заканчиваю я свой тост. Мы чокаемся и выпиваем.

Я смотрю на маму, она не бесится тому, что я назвала Гогу папой, она улыбается, и в этой улыбке я как будто вижу принятие ею всех нас троих как одной семьи. Она всегда делила нас на пары, я и она, Гога и она, я и Гога, только так, и никогда вместе. Сейчас ее взгляд и улыбка говорили, что мы одна семья.

Я слышу, как взвизгнула соседская собака, она уже некоторое время разрывается, а теперь замолкла. В следующие тридцать секунд я вижу, как во двор залетает отряд ОМОНа, меня повалили на землю, всех остальных расстреляли, никто не успел даже визгнуть. Я лежу на земле, голова моя повернута вбок, и я вижу Гогу, в его черепе зияет дырка от пули, и на меня уставились его стеклянные глаза.

Вероятно это была группа зачистки, так как они убили всех, не разбирая кто есть кто, все их оружие было оснащено глушителями. Они убили всех: маму, Гогу, тетю Марину и Дядю Олежу, Наташу и ее парня. Они убили даже деда Петю, который постоянно жил здесь и следил за домом круглый год. Свидетелей оставаться не должно. Но почему тогда я все еще жива? Я почувствовала укол в плечо и отключилась, это последнее что я помню после того как мне на голову надели мешок.

Часть вторая
«Енисей»

6

Следующие полтора года прошли как в тумане. Каждый день, просыпаясь я боялась открыть глаза. Я лежала и принюхивалась, все, что я хотела услышать, это запах свежезаваренного чая с чабрецом, с него начиналось каждое Наташкино утро. Но этого аромата не было. Был запах сырости и металла. Я слышала его и открывала глаза, чудес не бывает.

Я помню, как пришла в себя, когда меня транспортировали неизвестно куда и неизвестно кто. Как только я пришла в себя, мне сразу же сделали еще один укол, и я тут же вырубилась. В следующий раз я очнулась в крохотной комнатке и была привязана ремнями к койке на которой лежала. Голова раскалывалась, во рту было сухо, мысли путались. Господи, чем же они меня обкололи? Это была единственная мысль, которая крутилась в моей голове.

Потом в комнату где я находилась вошел мужчина в военной форме.

— Пить наверное хочешь? — сказал он поднося к моим губам бутылку с водой. — Мы сейчас поговорим, я сяду вон на тот стул, ты можешь сесть на противоположный, если я тебя отвяжу. Что скажешь? Мне стоит тебя отвязывать, ты будешь себя хорошо вести?

— А каким образом я могу вести себя плохо? — недоуменно спросила я.

— Ну там кидаться на меня, пытаться ударить. Буянить короче.

— Нет, я не буду. У меня сейчас в голове каша, и я мало что соображаю, но то, что выделываться не стоит я осознаю.

— Что ж, хорошо.

Он расстегнул ремни на моих руках и ногах и сел на стул. Я встала с койки и села на стул, который стоял с другой стороны металлического стола.

— Я полковник Борский, Илья Николаевич Борский. Ты находишься в тюрьме «Енисей». Это секретная тюрьма, и ее нет ни на картах, ни на документах. Тебя больше тоже нет, для мира ты умерла. В этой тюрьме держат особо опасных преступников, которые тем или иным образом навредили правительству России и являются серьезной угрозой нашему государству. Ты совершила кибератаку и взломала систему управления стратегическим ядерным оружием. Сразу скажу, что ты можешь не открещиваться от этого и не врать. Твой дружок Арсентьев Денис сдал тебя. Также был изъят твой компьютер, и в нем обнаружены следы взлома.

Он замолчал и уставился на меня. Моя голова начала проясняться, и память начала возвращаться. Я вспомнила все, и про пари с Денисом, и главное, про то, что произошло на даче у Олега. Я чувствовала как цепенеют мои руки, и знала, что это признак того, что максимум через минуту мое тело скует тот паралич, в который я впадаю при сильном стрессе.

— Слушайте внимательно, я сейчас впаду в ступор, и это не уловки, это моя реакция на потрясения. Меня надо растормошить, физически…

Я не успела договорить, я впала в ступор и так и осталась сидеть с открытым ртом, глаза мои были направлены на Борского. Его лицо выражало ожидание, но ничего не происходило, я застыла в одной позе. Он поднял руку и помахал ладонью перед моим лицом. Реакции не было, и даже зрачки не сдвинулись с мест.

— Позовите врача, — крикнул он в воздух и уставился в потолок.

Пришел врач и начал светить мне фонариком в глаза, потом прослушивать мое сердце и считать пульс.

— Она успела сказать, что ее нужно физически растормошить перед тем как застыла как истукан, — сказал Борский врачу.

Тот начал меня трясти за плечи и слегка бить по щекам. Я пришла в себя, и тут же ручьем хлынули слезы.

— Это было глупое пари! — крикнула я Борскому, — просто пари! А вы убили всю мою семью! Они здесь при чем?

— Частично ни при чем, Мария, Наталья, Андрей и Петр были ни при чем, так что это твоя вина. А всех твоих родителей давно пора было убрать.

Это твоя вина, от этих слов у меня перехватило дыхание, и я снова почувствовала, как цепенеют пальцы. Я не успела предупредить об этом, как снова впала в ступор.

— Эй, девочка, — Борский опять помахал ладонью перед моим лицом.

— Она снова отрубилась, вы бы Илья Николаевич полегче, видите ведь, что девица больно нежная, она не такая как большинство здешних. Тяжко ей придется, — добавил врач, растирая мне руки.

Я снова пришла в себя, взяла бутылку с водой, которая стояла на столе и начала жадно пить из нее, мне казалось, что весь мой пищевод горит огнем.

— Я не понимаю, это все… это все из-за взлома? — спрашивала я, — я не верю, так не бывает. Это же ведь просто пари. Господи, вы тут что совсем больные? Вы убили всю мою семью! Вы убили семь человек просто так, за компанию!