Бесплатный фрагмент - Поле битвы

«Тут дьявол с Богом борется,

а поле битвы — сердца людей»

Ф.М.Достоевский

Глава 1. Побег

Словно волчара матёрый, издали уловивший запах железный, капканный, почуял полковник ГРУ Борис Черепан в изменившемся к нему отношении руководства приближение беды лютой, смертной. Стал начальник 6-го Управления ГРУ, ведавшего радиоэлектронной разведкой — с Черепаном холоднее, сдержаннее, о новых заданиях, о командировках служебных в мир капитала — ни полслова. Конечно, после ареста гэбистами в октябре 1962-го полковника ГРУ Пеньковского, после карьерного провала начальника ГРУ («Сняли — „за потерю бдительности“ — шефа со всех постов, понизили до генерал-майора, лишили звания Героя Советского Союза — и в обоз!» — позлорадствовал тогда «по случаю» Черепан), весной 1963-го загрустили даже уборщицы штаб-квартиры армейской разведки, что уж говорить о генеральских настроениях? «Сегодня ты в лампасах, а завтра?..» — этой тревогой за персональное «светлое будущее» (вершитель которого уже не ты, генерал ГРУ, а контрразведка КГБ), прикрываемой строгой официальностью служебных отношений, честный служака мог бы объяснить холодное равнодушие шефа 6-го Управления к своему подчинённому. А для полковника ГРУ и — «по совместительству» — агента ЦРУ Черепана сдержанность генеральская — как первый, едва приметный, симптом тяжёлой болезни, не заметить, пропустить который смерти подобно.

И 14 мая чутьё звериное спасло-таки Черепана от стальных челюстей капкана комитетского. Отработав положенное время на ГРУ, отправился полковник с Гоголевского бульвара, из «родного» 6-го Управления, на служебной «Волге» домой. Солнце клонилось к закату, но время сумерек ещё не пришло. Черепан был насторожен, внимателен — и приметил в зеркальце над лобовым стеклом за авто своим служебным «хвост» — неброский синенький «Москвичок-407»: «На бульваре, у самого управления, вцепился пиявкой. Случайность? Или гэбисты?» Сердце полковника зачастило, мозг быстро перебрал «варианты дальнейших действий» и выбрал, как показалось Черепану, наилучший. Зевнул полковник и приказал водителю ехать к Моссовету, панибратски разъяснив подчинённому крюк тот неожиданный: дескать, до дома своего, стоявшего на улице имени первой сопрано Большого театра Антонины Неждановой (по старинке — Брюсов переулок), по весенней роскошной погоде совершит он, по советам медиков, моцион. Похлопал панибратски на прощание служивого по плечу, улыбнулся милостиво («Если б не „хвост“, не тревога, стал бы я перед тобой отчёт держать, стал бы отца-командира изображать!») и пошёл — неторопливо, вразвалочку, не оглядываясь («Головой вертеть, по сторонам косить — ни-ни: топтунов наружного наблюдения высматривает лишь тот, чья совесть нечиста!») — по переулку Вознесенскому. А на подходе к Брюсову свернул в проходной двор — и резво к коробкам гаражей, построенных меж домами несколько лет назад. Здесь, в месте укромном, заранее присмотренном для обстоятельств чрезвычайных, в щели меж двух каменных кладок, со стороны двора прикрытой топольком маскирующим, затих, притаился Черепан. Взглядом холодным, расчётливым прошёлся по площадке детской, скамейкам приподъездным, по авто припаркованным, прищурился на арку проходную, замер в ожидании — пойдут или не пойдут по следам его горячим быстрые гончие комитетской наружки, или все печали душевные — лишь «издержки профессии», и «Москвичок» тот синенький — так, случайность? И приметил вдруг тех, кого, словно гонцов смерти, встретить страшился, до последнего надеясь, что мысли навязчивые, мозг сверлящие, посеяны тревогой ложной. И, как знак беды, увидеть хотел — остро, мучительно, противоестественно. Потому что говорил тот знак вещий, от мук душевных, гадами ядовитыми ночами бессонными выползавших из глубин тёмных, потаённых, избавляющий: да, провал, да, надо уходить. И шанс давал на спасение. Кабинет и машина служебные, квартира в Брюсовом, дача подмосковная, — это мышеловки, из них не вырвешься. А щель гаражная, сумерки да дворы проходные — ещё свобода, ещё шанс уйти за кордон, к хозяевам, коридорами спасительными: южным в Иран или северным в Финляндию. Потому что не видят его сейчас гэбисты, тенями вынырнувшие из сумрака арки, времени на размышления у них, нежданно-негаданно лёгкую, как казалось попервоначалу, добычу упустивших, не много: растерянные, в цейтноте, могут и ошибиться.

Так и случилось. Кинули топтуны взгляды в сторону дома черепановского, осознали: вдруг и неведомо куда исчез, скрылся из «поля зрения объект наблюдения». Может, приметил за спиной неладное и, на всякий проверочный случай, в подъезд ближний юркнул? А может, не успевая к унитазу домашнему, во избежание конфуза публичного гульфик расстегнул да к гаражам подался? Не ведая куда, не понимая, с целью какой скрылся вдруг «объект», занервничали топтуны, зашептались, быстро приняли решение простое, очевидное («И — благодарю, фортуна! — неверное», — скривился в оскале волчьем Черепан) — разделились. Один заторопился к подъезду ближнему, второй свернул налево — к гаражам.

Вжался Черепан спиной в кладку каменную, холодную, а шаги торопливые огибают коробки гаражные, приближаются, ещё мгновение — и они уже рядом. Опыт профессии древнейшей бросил Черепана из закоулка вперёд, навстречу топтуну, тяжёлый кулак опрокинул преследователя на землю, а ребро ладони, рубанувшее по шее, довершило дело. «Молоденький… лет двадцать пять… неопытный… повезло…» — мелькнуло в возбуждённом мозгу Черепана пустое, несущественное, и исчезло, уступив место мыслям серьёзным, доминантным. В том, что шла за Черепаном наружка КГБ, что свалил он в гаражном закоулке топтуна «Семёрки», полковник ГРУ убедился, быстро обшарив карманы «мальчонки». Так и есть, вот она, точка над i — «корочка» бордовая, с золотыми тиснёными буквами. Значит, вычислили его всё-таки чекисты. Или «крот» гэбистский, окопавшийся в Лэнгли, сдал Конторе. «А КГБ на воле — на время! — оставил, связи мои отслеживать стал — и шанс на спасение дал!» Но это — уже детали, для Черепана они вторичны. Для ЦРУ — да, важны, потому что если в Лэнгли «крот» — искать его коллегам заморским и искать. А для Черепана сейчас наиважнейшее — жизнь свою коридором южным в Иран (решение взвешенное, принятое заранее, на холодную голову; разумеется, под него и маршрут просчитан, и документы липовые подготовлены), «не расплескав ни капли», вынести, от пули расстрельной уберечь. Спасибо глупому «мальчонке» -топтуну — в кармане его пиджака нашёл Черепан знак беды тот бордовый, с буквами золотыми, сомнения все разрешающий, кнопке катапультной подобный.

«Допустил я где-то ошибку. Может, „засветился“ при встрече в марте, в саду Нескучном, с инженером венгерским — посланцем ЦРУ? Или в январе, в Праге?.. Или в октябре шестьдесят второго, когда на Тверском передал американцу, атташе по культуре, информацию наиважнейшую, кубинскую? Или всё-таки аналитики комитетские, над тайными неудачами державы колдующие, вычислили? Если вычислили, то как? Сдавал-то я американцам в основном разведчиков легальных, работающих под „крышами“ советских посольств — таких цэрэушники и сами легко вычисляют. Ну да, да, сдал ещё с десяток агентов, в Лэнгли обещали их использовать исключительно для передачи дезинформации, а „закрывать“ в самом крайнем случае. Неужели ЦРУ перебрало с дезами?! Хотя о чём это я?! Московская игра закончена — шкуру свою спасать надо, а не о делах хозяйских печалиться!» — зло, раздражённо думал Черепан, степенно шагая по улице Герцена к проспекту Маркса, к станции метро. С болью душевной (всё мнились подбирающиеся сзади гэбисты, которые вот-вот, через мгновение, кинутся, словно волкодавы, на спину, завалят на асфальт, закуют в сталь наручников, поволокут в казематы Лефортово) давались Черепану и шаг тот вальяжный, и взгляд сановный, флюидами метафизическими путь по тротуару от люда простого расчищающий. Но иначе — нельзя. Иначе, если засуетишься, если глаза испуганные по сторонам забегают, если пот холодный лицо зальёт, получишь, беглец запаниковавший, от бдительных сограждан — будь они неладны! — внимание опасное, губительное! А пуще того — приметят странного пассажира милиционеры, дежурящие на станции подземки. «Задержать не задержат: команда с Лубянки подручным в МВД „взять любой ценой“ поступить ещё не могла — быстро я от топтунов ушёл. Но запомнить, а потом, когда приказ дойдёт до низов, отрапортовать могут. И тогда вычислить, куда ухожу, сузить до предела зону поисков для гэбистов — дело техники! Только не дождётесь от меня такого промаха, не дождётесь!» — успокаивал, настраивал себя на исход спасительный беглый полковник, позёвывая (часто, нервно, на грани срыва, но кто об этом знает, народ-то думает, что «профессор», словно рыба, выброшенная на берег, хватает ртом воздух от недосыпа трудового) на платформе метро в мучительном ожидании поезда.

Глава 2. В подполье

Ушёл Черепан из Москвы, на час-другой опередил гэбистов Седьмого управления, получивших с Лубянки приказ строгий, но запоздалый: обложить, чтобы мышь не проскочила, все вокзалы и аэропорты столичные, оседлать все шоссе, в область уходящие, и «взять сбежавшего предателя живым или мёртвым». На электричке вечерней, людом трудовым полной, рванул с вокзала Белорусского в Подмосковье, в Дорохово, в зону дачную, где в лесу в тайнике паспорт припрятан надёжный и пара сотен рублей «подъёмных». Больше, чтобы уйти в Иран, не надо, больше, если по дороге проверят, обыщут, даже опасно. Хотя в тайнике, в бумаге промасленной, ещё «Вальтер-Р38» трофейный с магазином запасным. Отстреливаться от чекистов — последнее дело, но ствол за поясом, словно зуб гадючий, может, пока не сел в поезд Москва-Баку, пригодиться. Да и сталь холодная, смерть врагам несущая, в руке горячей, нервной, успокаивает, сил душевных прибавляет.

В электричке взмок Черепан от новой печали: всё мнилось ему, что вот-вот, и явятся в вагон контролёры или, того хуже, патруль милицейский. Нет, с билетом и документами у Черепана полный порядок, скверно другое: через час-другой чекисты начнут совать его фотографию в нос кассирам, контролёрам и прочим желдоровцам, да милиционерам, на вокзалах и линиях пригородных дежурившим, и вопрошать строго: «Видели этого типа?! Где?! Когда!?»

«Один я такой, в барахле заграничном, приметном — будь оно неладно! — в вагоне! Обязательно запомнят меня, ворону белую, пролетарии! Гэбистам расскажут! Билет у меня до конечной станции на линии, но надежды, что пойдут чекисты, вытянув у кассира и контролёров дезу эту простенькую, по пути ложному — ничтожны! И тогда свободы мне — на день-два: гэбисты искать умеют! Молю, фортуна, выручи!» — уткнувшись у окна в «Правду», разворотом газетным от попутчиков прикрывшись, истово клянчил у судьбы благоволения беглый полковник.

Повезло Черепану: не пересеклась в электричке дороженька его беглая ни с желдоровцами, ни с милицейскими. И сошёл он в Дорохово, озабоченный мыслью простой, житейской (раз чекисты след его вроде как потеряли, о топтунах можно пока не думать): найти недели на три-четыре лежбище надёжное, где можно отсидеться, щетинкой обрасти, духом сермяжным, маскирующим, пропитаться. Ну и костюм, туфли, плащ, шляпу — дорогие, иноземные, из распределителя гэрэушного — сменить на нечто отечественное, с народом сближающее. Хорошо бы пристроиться в пионерлагере — в мае корпуса спальные стоят пустые, до лета законсервированные, охраняют «объект» сторож да пара дворняг приблудных. Аргусу лагерному надо «для знакомства» на стол жестом широким червонец бросить — на хлеб, на водку да колбаску любительскую, ну и сценку сыграть душещипательную. Дескать, жена-стерва и тёща-язва попрёками несправедливыми замучили, вот и решил волю проявить, характер мужской показать — на время уйти «в подполье». Перед этим, конечно, предупредив по телефону братана единокровного («Я ж не людоед родных в неведенье держать!»), чтобы на месяц о нём забыли. Пусть муки душевные, к раскаянию ведущие, примут, а он на природе отдохнёт от злых и глупых языков бабьих, с людьми хорошими, духовно близкими душу отведёт. Ведь он в своей московской квартире давно уже бич — бывший интеллигентный человек, променявший высокие духовные идеалы юности на уют мещанский. Добьют сомнения аргуса («Кто знает, кто знает, могут и появиться…») скромные реминисценции о мудреце великом, покинувшем в расцвете славы литературной Ясную Поляну фамильную с прозой её житейской да сетованиями супружницы мелочной и устремившемся к высотам горним. И для пущей надёжности цитатку-другую — хотя бы из Пастернака. Интеллигенты — они от Бориски млеют! Ну как же, Нобелевский лауреат, вольнолюб, оппонент власти, поэтический гений — и они с ним в одном ряду! Тоже — оппоненты, тоже — гении, только непризнанные. Потому как признание — оно после смерти. Про уход в мир иной, лучше в расцвете лет — это обязательно! Следом непременно слеза чистая в стакан с горькой — и бери аргуса тёпленьким! После таких загогулин душевных должен, должен сторож — какой-нибудь спившийся интеллигент, лопочущий по утрам с похмелья: «Я мог бы стать большим учёным (писателем, художником, артистом)! Да власть (коллеги-завистники, партократы-бюрократы) сбила на взлёте!» — поверить сказкам-россказням, солидарность мужскую явить — и приютить. А что ж не поверить, версия-то у Черепана складная, толково, с историческими параллелями, объясняющая, по каким таким причинам респектабельный мужчина — ухоженный, откормленный, в дорогой заграничной одежде — оставил вдруг столицу, работу, семью и подался в бичи. Не навсегда, конечно, чай, не Лев, не Толстой, а лишь на время, для «шоковой терапии» стервы и язвы потребное. «Насчёт работы — вопрос деликатный! — совру бичу лагерному складно: взял на месяц отпуск законный плюс отгулы — срок достаточный, чтобы жена и тёща над поведением своим задумались. Ну и червонцы из портмоне на стол аргусу не забывать класть. Вопрос: где лагерь тот пионерский и сторож-бич, приют праведникам-скитальцам дающий?»

Из электрички на платформу, фонарями яркими освещённую (свет горбил беглеца, свет пугал, гнал по спине мурашки), вместе с Черепаном сошли человек сорок — все, на взгляд спеца из ГРУ, пусть и бывшего, в розыске состоящего, трудяги затурканные, спешащие после дня рабочего к очагам домашним, жёнам сварливым, детям сопливым, делам житейским. Таким не до попутчика-интеллектуала. Двое, правда, оглянулись на чужака столичного, плечами пожали, хохотнули — и шагу прибавили.

Резануло Черепана любопытство провинциальное: «Лубянка от Дорохово далеко, да у чекистов, если дойдут указания до агентуры здешней, руки вмиг окажутся длинные, загребущие». Но выбора нет, и поднял беглый полковник воротник плаща (такие народ советский, от кормушек специальных далёкий, в фильмах зарубежных только и видел) — и следом за людом трудовым тенью сутулой через площадь привокзальную к дороге, к домам отдыха да лагерям пионерским устремлённой.

Впереди Черепана с авоськой в руке (в сетке ячеистой — буханка хлеба, пара свёртков и бутылка «Московской») брёл мужичок неказистый, потёртый, на правую ногу припадавший. Черепан сбавил шаг — пусть хромоножка свернёт к одному из домишек, светом тёплым, из окошек льющимся, манящим, тогда уж беглец, взглядом чужим не провожаемый, не отслеживаемый, ходу прибавит.

Мужичок не свернул, добрёл до окраины дороховской, на грунтовку, к домам отдыха ведущую, нацелился. «А не сторож ли он, случаем, пионерский? — мелькнуло у Черепана. — Если аргус — это удача! Разговорить, войти в доверие, слезу фронтовыми воспоминаниями вышибить (ногу приволакивает — не исключено, воевал) — задачка для оперов начинающих».

И тут из кустов придорожных вывалились двое — и к мужичку резво подбежали, за авоську ухватились, голосами пьяными, ломкими, воздух чистый, на травах луговых настоянный, словами грязными поганить стали.

«Малолетки: водки-закуски дармовой захотелось. Подонки, нашли, кого грабить — фронтовика! Хромому надо помочь: вариант не лучший, но рабочий. Недоумки в лунном свете приметы мои не запомнят, а человечек благодарен будет — может, на что и сгодится», — оценил ситуацию Черепан, шаг прибавил, на слова пустые размениваться не стал, руки сильные, жестокие сами вспомнили, чему учили их в полковой контрразведке. Один урод сразу отлетел в кусты, со вторым пришлось повозиться: достал, дурачок, из широких штанин ножичек перочинный, завизжал, стал лезвием острым воздух перед Черепаном полосовать, слова грязные, лагерные, выплёвывать. Рисковать здоровьем беглый полковник не стал: шаг влево, уход вправо, обманное движение, захват. «Жалеть или не жалеть? — мелькнуло у Черепана. — Увы, в моём положении не до сантиментов». Сломал дурачку руку и каблуком головёнку вихрастую, про мат вмиг забывшую, одну только букву «а» орущую, в пыль дорожную впечатал. Мужичок, глядя оторопело на расправу быструю, жестокую, коленки подогнул, в росте сдал, от спасителя брезгливо («Показалось? Нет, не показалось…») отстранился.

Черепану чувства мужичка не понравились — на сердобольных да совестливых, правду ищущих, в деле серьёзном трудно положиться. «Вытеснять мысли-чувства вредные, для дела опасные, надо ностальгией светлой, фронтовой», — уцепился за нить спасительную беглый полковник, за плечи мужичка приобнял, спросил, протягивая отбитую у малолеток авоську «с припасами» (тепло спросил, проникновенно — научила профессия древнейшая и актёрскому мастерству):

— Где это тебя, браток, зацепило? Не на Первом ли Белорусском, на высотах Зееловских, когда мы с маршалом Жуковым Берлин брали?

Расслабились под рукой Черепана плечи напряжённые («Доверчивый — это хорошо, перспективно»), и повёл беглец мужичка по грунтовке прочь от Дорохово, на ходу сочиняя, как в апреле сорок пятого, в Берлине, кинулся на него вот так же, как сейчас этот малец глупый, верзила-эсэсовец, в руке кинжал, и только ловкость и сила, а пуще того, решительность спасли жизнь советскому воину-освободителю.

На самом деле тогда, в бою рукопашном в доме берлинском, в руке эсэсовца оказался не кинжал, а армейский «Вальтер-Р38», и спасли парализованного страхом Черепана, увидевшего в чёрном зрачке ствола смерть свою, не воинские «ловкость, сила и решительность», а осечка, которую дал пистолет в руке врага, да сержант штурмовой группы, очередью в упор срезавший немца. Черепан, как старший по званию, забрал тогда вальтер эсэсовца себе: дескать, мой трофей! В Москву послевоенную привёз, конечно, «на память о Европе освобождённой», вещички кое-какие трофейные, в жизни необходимые (семь чемоданов всего, мелочь сущая). Но главное — вальтер, жизнь сохранивший и лелеемый с тех пор Черепаном, словно оберег языческий. А когда приказ вышел о сдаче трофейного оружия, спрятал оберег свой на хуторе сумском в доме родительском. Потом уже, женившись на дочери генеральской, схоронил вальтер на даче подмосковной. Тогда, в апреле победном, тупо глядя на изорванную пулями грудь эсэсовца, осенила Черепана мысль: «Это меня боженька спас!» А здесь, на окраине Дорохово, кольнуло вдруг беглого полковника: «Видно, спас тогда меня от пули эсэсовской не Бог, нет, не Бог…» От мысли этой неожиданной, мысли ядовитой, зазнобило вдруг Черепана, затрясло, словно от укуса гадючьего, но унял беглец дрожь нервную и слово за словом стал укладывать в голову мужичка мысли-чувства правильные:

— Да, помнят, помнят руки солдатские подвиги ратные, не забыли, вновь спасли от клинка!

Солгал Черепан мужичку и о подвигах ратных — не было их в жизни его фронтовой. В начале войны мобилизованный выпускник средней школы Борька Черепан по протекции дяди — старшего майора НКВД — попал в Особый отдел стрелковой дивизии. Служил, работая с бумагами да участвуя на подхвате в допросах дезертиров, истово. Зимой 1942-го отсиделся в тылу на ускоренных офицерских курсах, летом под Сталинградом рвением великим отличился в отрядах заградительных. В 1943-м, как погнали немца на запад, под пули, вычищая зоны прифронтовые от диверсантов, не лез — берёг себя для жизни мирной, счастливой, и к началу 1945-го (не без помощи дядюшки) был уже старшим лейтенантом СМЕРШа. После войны дядя пристроил племянника в ГРУ. В 1951-м окончил Черепан (заочно, без отрыва от службы) юрфак МГУ, получил заветную корочку, по протекции тестя-генерала стал слушателем Военной академии имени Фрунзе, а дальше — по накатанной карьерной колее.

А мужичок доверчивый, слушая трёп черепановский, млел, со всхлипами частил в ответ что-то про Днепр, переправу, плацдарм, рукопашную в окопах немецких…

Слушал Черепан вполуха, сочувственно вздыхал, поддакивал (пришлось и про ногу спросить, как же без «участия сердечного»? ), осторожно наводил разговор на главное, ради чего малолеток покалечил: есть ли у знакомца нового в округе лежбище надёжное?

Ударил осколок мужичка (Черепан сразу стал звать его по-свойски — Петровичем) в бедро в конце войны в Восточной Пруссии, ну да это так, деталь несущественная. Главное, оказался Петрович тем, кто был нужен Черепану — сторожем в пионерском лагере «Орлёнок», легко согласившимся дать беглому полковнику («Брату-фронтовику»! ) пристанище.

«Талант оперативный не пропьёшь — верно я мужичка просчитал! — хвалил себя Черепан, „исповедально признаваясь новому другу“ в бегстве от „стервы, язвы и житейской суеты“. — Три, нет, четыре недели отсидки — и спасительный бросок на юг, в Персию! Оттуда — за океан, к хозяйчикам! А главное — к счёту банковскому с долларами трудовыми!» Мысль ядовитую, что «трудовые» те недалеки от сребреников библейских, Черепан зло прихлопнул стаканом с «фронтовыми», поднесённым («За знакомство»! ) мужичком-аргусом.

— Друг ты мой надёжный, в житейском ненастье счастливо обретённый! — прижимая к брюху жирному, откормленному, хлипкую грудь Петровича, вымаргивая из глаз «слезу чистую», декламировал Черепан и, словно волк, слушал, слушал ночь.

Ночь молчала — струила в открытое окно пионерской сторожки тишину и покой.

Глава 3. «Верные друзья»

«Это — судьба, это — благоволение свыше!» — не без приятности думал Черепан о найденном схроне, день за днём «в разумных пределах» снабжая Петровича червонцами, на которые пионерский сторож покупал в Дорохово фрукты-овощи, курятинку, сыр, хлеб, колбасу и «Московскую». Водку Черепан не пил, ел немного и только качественный деревенский продукт. Оголившись до трусов, по утрам копался на огородике Петровича, получая от забав тех аграрных тройную пользу: доброе расположение хозяина, бронзовую кожу и мозолистые ладони. Для сгона жирка, накопленного руководящей работой, по вечерам бегал Черепан по лагерю трусцой, а днём в тени тягал ржавую гирю. И копил, копил, словно атлет перед играми Олимпийскими, силы, необходимые для спасительного «рывка на юг».

Первые дни тревожили Черепана мысли о побитых малолетках. Вздумай они отыграться, в «Орлёнок» (Петрович — фигурка в окрестностях Дорохово, надо полагать, известная) могла явиться милиция (если родичи шпанёнков заявления в органы накатают, потребуют наказать супостата, кровинушек покалечившего, по всей строгости закона), либо шайка шакалья дружков-подельников. «Милиция — вряд ли: за разбой на большой дороге — Петрович, как жертва, подтвердит — пойдут малолетки на зону: оно им надо? А толпа недоумков вполне может по душу мою пожаловать. Если накинутся, без вальтера, пожалуй, не отобьюсь. Но тогда прощай, лежбище: уходить — досада какая! — из Дорохово придётся. И всё же, всё же, не сходить ли к тайнику за пистолетом?» — дня три терзался сомнениями беглец. К счастью, обошлось: малолетки, то ли помня преподанный Черепаном жестокий урок и нутром чуя исходящую от москвича злую силу, то ли успев за жизнь короткую замазать рыльца ювенальные пушком криминальным, судьбу не искушали, обходили пионерлагерь стороной.

Петрович оказался мужичком доверчивым: и паспортом гостя не поинтересовался, и историю про жену-стерву и тёщу-язву, сочинённую Черепаном, принял с пониманием и сочувствием.

— Жаль только, что ты, Васильич (настоящее имя Черепана знать аргусу, понятное дело, было ни к чему), постоялец временный. Пройдёт месяц — вернёшься к прежней жизни. А мне опять одному куковать. Ну да право имеешь, — выпив водки (стакан, больше Черепан «другу закадычному» не позволял) и хорошо закусив (это — пожалуйста, это — без ограничений), начал уже на третий день совместной жизни в пионерлагере грустить Петрович.

Где в Москве живёт нежданный гость да чем в столице занимается, Петрович, сердцем чужую печаль приняв, расспрашивать Черепана не стал. Не задавал вопросов, и когда Черепан своё заграничное шмотьё сменил на плащик потёртый, брючишки латаные, ботиночки разбитые, рабочие, на кепку серенькую, дождями и солнцем трёпанную. Коробейником уговорил стать Петровича, прикупившего вещички на рынке дороховском блошином. Пока примерял рубище, пояснил «доверительно» аргусу, зачем ему такой камуфляж нужен: явится он в нём через месяц к жене и тёще, соседи увидят, признают «уважаемого Юрия Васильевича», сплетничать начнут — злословие зубоскальное лучше психбольницы Кащенко «родственникам дорогим-любимым» языки глупые укоротит.

Петрович «стратегию Васильича» оценил, посмеялся, стал называть себя «верным другом», намекать, что-де и у него в прошлой жизни имелись жена-стерва и тёща-язва, которые «хорошего человека сделали бывшим интеллигентом».

Черепан на откровения те сердечные откликнулся носом сморщенным, долженствующим изобразить сопереживания душевные, да стихами мудрыми, ловко притянутыми, со значением и пафосом прочитанными: «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм. Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум».

Петрович умилился, всхлипнул, к груди Черепана благодарно припал. «Словно пёс преданный», — оценил чувства «друга» беглый полковник.

Глава 4. «По плодам их узнаете их»

Ну, бич — это ещё полбеды. Черепана-то супружница, дочь генеральская, капризная и глупая, из достоинств в наличии только одно — «паровозик карьерный лампасный» (на него, что греха таить, и польстился, подставляя в сорок седьмом шею под ярмо Гименея, молодой капитан), толкнула на путь предательский, изменнический. Эх, была бы у него тихая, надёжная семейная гавань, разве ж он тогда, три года назад, в летней Ялте поддался бы соблазну курортному?! Хотя если что и будет вспоминать перед смертью (тьфу-тьфу!) Борька Черепан, так это домик беленький у моря Чёрного и хозяйку его — дивную, загадочную, страстную, из тех, кто, как у Джека Лондона, «над жизнью и смертью смеются и любят, пока есть любовь»…

За два дня до окончания романтического черноморского отпуска иллюзии любовные у Черепана, правда, исчезли. Исчезли вместе с тайно упорхнувшей из Ялты ленинградкой — вместо неё в «гнёздышке любовном» Черепана встретил «кузен» дивной и загадочной. Без лишних слов, уставясь глазами холодными, змеиными, кривясь оскалом шакальим, метнул гость нежданный на стол, словно карты королевского покера, пачку фотографий, на которых член КПСС, отличный семьянин, зять генерала и полковник ГРУ Борис Черепан пылко и страстно изменял законной супруге.

Ясное дело, шантаж вербовочный, хотя мелькнула вначале у полковника мыслишка озорная: а не чекисты ли, играющие роль агентуры цэрэушной, устроили ему в Ялте хитрую проверку на «верность родине»? «Гэбистам отчёты о работе проделанной писать, зарплаты оправдывать, вот и сочинили „на безрыбье“ планчик. А что?! Классика шпионского жанра! Сейчас посмеёмся с коллегами, потом в ресторацию завалимся — офицеры, гусары, столкуемся!» — минуту-другую, словно утопающий за соломинку, хватался поначалу за иллюзии Черепан, верить не хотел в свалившийся на него ужас. Но что всхлипы жалкие против опыта оперативного, познаний премудрых (о природе человека, о правде жизни, ну и вообще…), интуиции дьявольской (раз только — с дивной и загадочной — и подвела!) — советников безжалостных, вразумляющих?

Глянец компроматный, отдал должное коллегам цэрэушным Черепан, получился отменным (отличные ракурсы, крупный план, нюансировка, игра светом — убить за такое мастерство не жалко!): людишки ловкие, порнографией приторговывавшие, за столь великолепное художество дорого бы дали. Обида горькая ядом похмельным вползла тогда в мозг Черепана: «Эх, и как это я угодил в ловушку „медовую“, как промахнулся по схеме банальнейшей, затёртой что в КГБ, что в ГРУ, что в ЦРУ, что в прочих разведках до дыр?!» В командировках зарубежных строго бдил Черепан, а дома, в советской Ялте, расслабился, не удержался, уступил соблазну, поверил в искренность чувств «кандидата наук, несчастной в замужестве ленинградки». Подвели тогда Черепана не только чувства несвоевременные, но и изменившая полковнику хватка профессиональная. Хотя, казалось бы, всё сделал, как учили. Как ушла «пылкая и страстная» перед первой «ночью афинской» в садик, в душ летний, поискал и нашёл в ящике комода паспорт дамы, изучил, чуть на зуб не попробовал. Документ подлинный, с пропиской ленинградской, со штампом семейным. Пролистал томик Чехова, лежавший на тумбочке в изголовье у ложа альковного — ни пометок со смыслом тайным, ни записок вложенных с текстами остужающими. Обыскал чемодан — ничего настораживающего: платья, бельё. Трусики шёлковые, нежные пальцами нервными потискал, жадно, словно пёс легавый, обнюхал — запах дивный, одурманивающий! Проверил — бегло, по инерции, комнату: искал «жучки», скрытые фотообъективы. Не нашёл — и успокоился. Опять же тихий, за забором высоким домик на окраине Ялты (удобство для романа курортного несомненное, реноме «птицы высокого полёта» охраняющее) притупил нюх контрразведывательный — и «Акела промахнулся».

Черепан мог бы презреть компромат и, сохранив «верность Родине и присяге», сдать «дивную и загадочную» (адрес питерский, в паспорте отмеченный, запомнил) вместе с «кузеном» её цэрэушным («Этого бить кулаком в темя и вязать на месте!») коллегам из КГБ — пусть разбираются с предателями. И ведь был, был у него поначалу такой порыв! Слушал Черепан змеиную вязь вербовщика, а сам фантазировал, как врежет ему правой, как угомонит рухнувшего на пол приёмом болевым, как свяжет презренного его же рубашкой, на ленты изорванной, как сдаст изменника гэбистам. Это уж потом, минут через десять, фантазии героические поиссякли, и мозг воспалённый стал накручивать гневные тирады руководства гэрэушного, парировать которые было нечем. Скажет, к примеру, на собрании партийном начальник Управления генерал Соколов: «Любовная связь полковника Черепана с агентом ЦРУ — это, товарищи, не просто минутная и аморальная слабость, это потеря профессионального нюха и хватки!» И вывод сделает очевидный, руководящий: «Допустившему такой промах в работе нечего делать в славных рядах ГРУ!» Следом и «товарищи офицеры», однопартийцы хреновы, как пить дать, «за аморальное поведение» из рядов партии единогласно исключат.

Шефа в думах печальных сменил тесть-генерал. «Прикрывать меня в кабинетах высоких родственничек поостережётся, а на слова гневные в кругу семейном скупиться не станет. Сначала ударит кулаком по столу и закричит о смертельной обиде, семье нанесённой: „Я ж к тебе, как к сыну родному, а ты, подлец, с другой бабой связался!“ Потом о личной синекуре генштабовской вслух запечалится: „Ты не просто изменил моей дочери! Курортный флирт с честной советской труженицей я ещё мог бы простить — сам не безгрешен. Но ты, подлец, ты Катерине изменил с подстилкой цэрэушной!“ Яснее ясного: от родственничка жди не поддержки, а дистанции демонстративной. Само собой, и в жизни семейной крутой поворот: тесть и Катерина „смоют позор“ разводом — и ту-ту, паровозик карьерный! Прощай тогда квартира в Брюсовом, прощай дача подмосковная! После фиаско такого — только в завхозы бездомные. А то и в сторожа! И в запой!»

И стало Черепану от мыслей резонных так тоскливо, так беспросветно, что хоть вой. От безысходности стал Черепан поминать лихом супругу законную: «Всё забудет, стерва, всё! И как вешалась на шею молодому красавцу: высок, строен, златокудр Борис Черепан, глаза синие, чистые, в плечах широк, ум остёр, потенция галифе рвёт! И как дауна родила и в приют сдала! А потом с майором — порученцем генеральским — спуталась, счастья материнского на стороне искать стала. Да не вышло счастья — потому как мусор ты, Катька, генетический! Эх, поторопился ты с супружеством, Борька, одно слово — продешевил!»

А вербовщик всё жужжит, жужжит, кругами, гад, словно падальщик чёрный в небе ясном, ходит!

«Как, как жить буду без власти, без погон, без кабинета высокого, квартиры роскошной, дачи генеральской, распределителей закрытых, командировок заграничных?!» — закружилось в сознании горячечном. И всхлипнул Черепан, разумом возмущённым осознав, что нет ему жизни без синекуры, что себя любит больше, чем Родину-мать. Откровение болью ударило в сердце, запульсировало в висках: «Ах, подлец я, подлец!»

А вербовщик глазки хитрющие прищурил, диктофон на стол, словно фокусник ловкий, выложил да послушать дал, как, испив дурмана любовного («пылкая и страстная» оказалась достойной ученицей царицы египетской Клеопатры), сболтнул полковник ГРУ пособнице ЦРУ лишнее, на измену родине вытягивающее. «Тщеславие разобрало, покрасовался перед бабой, блеснул „записками путешественника“! Но ведь только о Вене, о ресторациях да магазинах тамошних! И что с того — о работе ведь ни звука!? Да, сказал, что в Австрию прикатил на выставку техническую — но именно так по легенде и было! И всё же, всё же не надо, не надо было, словно Лягушка-путешественница, болтать о командировке той майской, австрийской, когда передал агенту — сошке мелкой, механику из гаража дипмиссии американской — „жучка“ новейшего. Встретились вечером в туалете ресторанчика скромного — я отдал, он — взял: сработали чисто. „Жучка“ агент в машине военного атташе пристроил, я потом в резидентуре, в посольстве нашем, проконтролировал — звук хороший, печали не знай, пиши, что америкосы выбалтывают. Где измена?!»

Где измена, объяснил вербовщик: послушав альковные откровения Черепана, ЦРУ засуетилось — не за австрийской же кухней да блейзерами новомодными прикатил в Вену полковник ГРУ?! — и за неделю вышло на агента, а тот при первом же допросе раскис, сдал и «жучка», и «вас, Борис Борисович». «Спасибо, полковник, помогли вы нам!» — захихикал вербовщик, пересказывая Черепану текст, психологами цэрэушными сочинённый.

Не знал вербовщик, что на агента ГРУ в посольстве американском в Вене цэрэушники вышли случайно и до откровений ялтинских: бдительные соседи в далёком штате Мичиган приметили, что у доселе скромной семьи автомеханика, пусть и дипмиссионера, появились явно лишние деньги — и, преисполненные патриотизма (ну и завистью — куда ж без неё, гидры мерзкой?! — к чужому достатку распираемые), сообщили о подозрениях своих местным федералам. Те — коллегам в Лэнгли. Дальше — стандартная проверочная схема (прослушка, наружное наблюдение, отслеживание контактов). Работа рутинная, но результат дала — вывела и на куратора автомеханика из резидентуры посольской, и на потенциально перспективный объект вербовки — весьма кстати командированного из Москвы полковника ГРУ. Не знал об этом и Черепан. Но значения, кто, когда и как раскрыл агента, для судьбы Черепана уже не имело — ЦРУ ловко привязало провал ГРУ венский к откровениям ялтинским: цепь логическая безупречна, поди докажи, полковник, что не ты сдал противнику и товарища по борьбе, и технику новейшую!

А у вербовщика, хоть и бормотнул он: «Сами понимаете, Борис Борисыч, оригинал записи и негативы в надёжном месте», пальчики дёргаются, коленка дрожит и мысли страшные, чёрные: «А если полковник не иуда, а коммунист настоящий, идейный, как у Женьки Урбанского? Врежет, кремень, кулачищем, скрутит — и в Лефортово! А оттуда только два пути — либо на рудники урановые, либо в подвал гэбистский — за пулей в затылок. Хозяину что, у хозяина паспорт дипломатический, ему — ни хрена, а у меня семья и мать-пенсионерка!»

«Видно, подсыпала, мерзавка, в шампанское зелье специальное, языки развязывающее, потому и сболтнул про Вену! Только зелье — не оправдание! И за выболтанное в постели отставкой, разводом и уходом в завхозы не отделаешься. За такое — топор в руки и на лесоповал!» — мучился, слёзы от обиды на глупость ялтинскую глотал, зубами от нахлынувшей злобы на весь мир благополучный скрипел Черепан.

А вербовщик, леденея под взглядом тяжёлым, немигающим, давясь страхом пещерным, с пафосом проникновенным сластил пилюлю горькую: дескать, всё, свершённое в будущем Черепаном, всё это для предотвращения большой войны, ради спасения мира и сохранения жизни на земле, «во имя торжества демократии и высоких гуманистических идей». А о «провале венском» полковнику печалиться не надо: по легенде ЦРУ, агент гэрэушный не арестован, а вернулся «по состоянию здоровья» в Штаты, а оттуда в Канаду, на озёра, к воздуху целебному поближе: «И не сомневайтесь, Борис Борисыч, найти его в том месте надёжном коллегам вашим, если желание таковое у них появится, шанса ну ни единого». И ещё одна отличная новость: «жучок» из машины атташе военного не изъят, продолжает трудиться в Вене («Для вас, товарищ Черепан, это ведь важно, да?»), дезинформацию в ГРУ «тоннами грузит» («А это уже наш гешефт!»).

«Гуманизм, борьба за мир, демократию — враньё, всё враньё, но как самооправдание измены сгодится», — мелькнуло у Черепана. И вспомнил вдруг полковник «Капитанскую дочку», в школе раз читанную: «Нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст». И следом понеслись в сознании его, бедой нежданной помутнённом, вербальные обрывки, сколы, ошмётки: «Бунтарь я! Пугачёв двадцатого века! Борец с тоталитаризмом! С режимом кровавым! С единомыслием! Герой я! Одиночка! Придёт время, книги обо мне напишут! Поэмы сложат! Кино снимут! Нехай не на „Мосфильме“, а в Голливуде!» И расправил Черепан, словно морфинист, дозу вкусивший, плечи богатырские, и «спасибо» сказал русской литературе, поддержавшей в трудную минуту советом. «Не лукавь, Борька, Пушкиным не прикрывайся!» — мелькнуло тогда в горячечном сознании Черепана истинное, на весах правды отмеренное, но не вонзилось в совесть занозой, а сгинуло в тёмном колодце души — и подписал «герой-одиночка» бумагу о сотрудничестве с ЦРУ.

Не сразу, конечно. Для начала потребовал от вербовщика «подтверждения полномочий» — не потому, что сомневался, «кто есть кто», а чтобы время получить на размышления глубокие, гроссмейстерские, на «двадцать ходов вперёд». Ну и характер показать, реноме поднять, цену набить. Отмахнувшись от робких возражений вербовщика (в сознании пронеслось: «Куда ты теперь, гнида, денешься? Раз я у Конторы твоей забугорной на крючке, играть ты должен аккуратно, чтобы рыбка золотая не сорвалась, в море-океан не ушла! Поэтому сейчас я командую, ты — исполняешь!»), открыл крымское красное («Принёс для ужина приватного с дамой, а оно вон как получилось…»), судорожно глотнул из горла. И, нагло похохатывая, стал диктовать «кузену» план проверочный. А ополовинив бутылку, удивился, как всё-таки точны слова «от любви до ненависти один шаг». Это уже об исчезнувшей из Ялты «дивной и загадочной»: «Осталась бы ещё на денёк, я б тебе такую «прощальную ночь любви» устроил — маркиз де Сад от зависти гроб в щепки разнёс бы!»

На подготовку «подтверждения», экспромтом сочинённого Черепаном, «кузен» попросил время. Сговорились на 4 сентября, воскресенье.

К сроку назначенному Черепан хорошо обдумал условия сотрудничества с новым работодателем — и финансовые (это архиважно!), и на экстренный случай (а это ещё, ещё важнее!). Потому что не было у Черепана сомнений: начни он работать на ЦРУ, жить ему в Союзе осталось недолго. Рано или поздно, но почувствует полковничий затылок горячее дыхание КГБ («А не почувствует — смерть верная!») — и тогда спасение в бегстве. Лучше в Америку. Лучше к большим долларам. «Раскольников, гвардеец ленинский, ушёл в тридцать восьмом на Запад, письма Сталину сочинять стал, вопросы наивные ставить: „Что вы сделали с конституцией, Сталин? Где герои Октябрьской революции? Где старая гвардия?“ Ну и я для персека что-нибудь любомудрое сочиню: „Что вы, интриган, бездарь и невежа, сделали с землёй-кормилицей, с тружеником-аграрием? Где гордость Москвы — сорок сороков церквей? Вы уничтожили их!“ Слава и место в истории мне, считай, обеспечены! Дом на побережье во Флориде куплю, яхту, „мерседес“ белый, женой новой обзаведусь, наследников здоровеньких нарожаем! А что, красивая жизнь за океаном может получиться! А красота стоит риска!» — тешил себя Черепан химерами — а чем ещё, не водкой же, не аминазином, в овощ человека превращающим, боль душевную унимать?!

4 сентября синий «форд» посольства США (за рулём — третий секретарь, кадровый офицер ЦРУ, информация точная, гэрэушная, в петлице белого пиджака — красная гвоздика) ровно в полдень крутанул по Пушкинской площади. Черепан стоял у киоска «Союзпечати», до проезжавшего мимо «форда» — метров пять. Углядел и цэрэушника, и цвета пиджака-гвоздики (всё, «как заказывал» в Ялте) — и в живот свалилась глыба льда, а в голове обречённо, заезженной пластинкой: «Вот и всё…»

Когда через неделю встретились с «кузеном» в парке Горького, Черепан от подписи на бумаге вновь уклонился. Сказал — твёрдо, решительно, обречённому это не трудно, — что до автографа, черту под славным черепановским прошлым подводящего, надо обговорить с новым работодателем «гонорары за сотрудничество», открыть счёт в швейцарском банке, куда денежка трудовая побежит, дать тому документальное подтверждение, ну и «варианты ухода на экстренный случай» вынуть и положить!

«Кузен» от новых требований скривился, залопотал глупости, но Черепан был непреклонен: назвал место и дату очередной встречи, объяснил, какие бумаги хочет увидеть, и, не прощаясь, исчез, растворился в аллее.

В октябре на Клязьме (присели с «кузеном» с удочками рядом на берегу — место тихое, обзор отличный) Черепан копии бумаг нужных увидел, прочитал, номер счёта банковского запомнил, удовлетворённо хмыкнул, свернул листки трубочкой и сжёг, а пепел ногой растёр и щедро залил водой.

Когда «кузен» шёпотом («Вокруг ни души, а ты от страха дрожишь, сволочь!» — со сладким злорадством отметил полковник) назвал размеры гонораров, Черепан вознегодовал, зашипел, стал торговаться — зло, напористо, словно барышник, не желающий уступить за призового скакуна ни копейки. Напирал на то, что продаёт он коллегам заокеанским товар не третьесортный, а «горячо любимую родину», что такого ценного агента, как полковник Черепан («Примите во внимание тестя: генерал-лейтенант, генштабист, источник стратегической информации!»), у Конторы ещё не было! А «кузен» всё глазки закатывал, всё обещал «передать шефу».

В ноябре Черепан встретился с «кузеном» ещё раз — там же, на Клязьме. ЦРУ, бормотнул «кузен», пообещало быть щедрым. «Слова, слова, слова», — оценил обещание Черепан, но делать нечего — хозяин положения не он, а ЦРУ, крякнул и подписал бумагу о сотрудничестве. Потом положил руки тяжёлые «коллеге» на плечи, в глаза испуганные взглядом хмурым впился, пригрозил: «Смотри, бди: бумагу в руки лично шефу — я потом проверю!»

«Кузен» лист (для Черепана, попади он в руки гэбистов, смертельный, словно «игла Кощеева») сложил вчетверо и равнодушно пихнул в карман внутренний. Потом как-то нехорошо, свысока глянул на Черепана и стал, словно начальник большой, по памяти инструкции наговаривать: на каких радиоволнах и когда слушать цифры заокеанские, какой ключ использовать для раскодировки шифровок, приказы несущих, где, в каких тайниках закладки с отчётами оставлять, какие метки и в каких местах ставить в экстренных случаях, потом удочку свернул и в Москву засобирался.

Черепан разозлился, лексику ненормативную вспомнил, «кузена» силою рядом усадил и ребром вопрос наиважнейший поставил. Не перед «шестёркой», конечно, и даже не перед резидентом цэрэушным из посольства американского — какой с них спрос? — а перед боссами из Лэнгли: дайте, дайте варианты ухода «из этой страны» на Запад! (Перестала Родина быть «его страной» — стала местом, где сребреники изменой зарабатывают.) Понимал Черепан, что ЦРУ попавший «под колпак» КГБ агент не нужен — как и любой другой выработавший свой ресурс расходный материал. Но о спасении близких к провалу агентов в Лэнгли думали — ради других, перспективных, вербуемых, Родине ещё не изменивших, чтобы те знали — о сохранности их шкур в ЦРУ, «если что», позаботятся. Только для этого и спасали в Лэнгли попавших «под колпак КГБ» предателей, выводили из СССР. Ну и ещё чтобы демонстрировали беглецы на постфактумных пресс-конференциях на «Западе свободном» образы «мужественных борцов с тоталитаризмом».

«Хотя какое мужество, какая борьба за демократию! Мне, как и остальным „борцам“, жизнь моя, единственная, неповторимая и обеспеченная, дорога! Она, и только она, любимая! Не спасало бы ЦРУ нас от КГБ, от трибуналов военных и пуль расстрельных, хрен бы мы на Контору заокеанскую горбатились!» — зло думал полковник ГРУ Черепан, и когда бумагу вербовочную подписывал, и когда в мае 1963-го бичом прозябал в пионерлагере подмосковном.

А всё жена! Не была бы дурой, стервой и мусором генетическим, разве угодил бы Черепан в «беленькую мышеловку на берегу Чёрного моря», в которой восхитительная, головокружительная приманка ЦРУ горячо и восторженно читала ему чеховскую «Даму с собачкой», а потом шептала меж ласками любовными пылко, страстно: «Ведь это про нас с тобой, Боренька!». Антон Палыча «приманка» тогда ловко, тузом козырным ввернула — у Черепана в груди от соотнесённости судьбы своей со строками классика так горячо стало, так приятно, словно в жилах полковника — под жгучим взглядом «несчастной в замужестве» — воспламенился «Наполеон» из закрытого распределителя ГРУ!

«И сгорел мотылёк…»

Глава 5. Поцелуй Иуды

Провёл Черепан в зоне дороховской почти месяц. Время даром беглец не терял: мышцы накачал, жирок согнал, мозоли натёр, образ маскирующий аскезой да ужимками лицедейскими сваял. В начале июня в корпусах пионерских ребятня появилась, вожатые с провожатыми, и пришлось Черепану днём таиться в сторожке Петровича, покидая — для прогулок и забав с гирями — «подполье» лишь ночью. Петрович представил Черепана начальству лагерному «как надо» — «заглянувшим на пару дней» другом фронтовым. Для совков-патриотов лучше рекомендации не придумаешь, но бережёного не только Бог бережёт, но и конспирация.

К исходу лагерного затворничества похудел Черепан, если весы пионерские не врут, почти на пуд, щёки пухлые, гладкие, розовые «сменил» на болезненно-впалые, щетинистые. Волосы на челе, жаль, отросли немного, на сантиметр с хвостиком, но и эта новоявленная скромность былую красу и гордость интеллектуала высоколобого (в прежней жизни залысины — по образу и подобию «гениального Ильича» — создавал бритвой) уподобила узкому лобику дегенерата. Само собой, отрастил усы и — радость особая — кусты из носа и на ушах. С осанкой барской и шагом вальяжным, стремясь к идеалу — образу горбатого урода Квазимодо из нашумевшего фильма «Собор Парижской Богоматери», — пришлось помучиться. До идеала Черепан не дотянул, не дал Бог таланта Энтони Куинна, но сгорбленность и пришибленность на любительском уровне играть научился. Но главное — взгляд. Прежний барин, жизни хозяин, уступил место маленькому человечку — убогому, забитому, униженному, с глазками жалостливыми, придурковатыми — то самое, для успеха потребное! Увидел в зеркале преображение своё Черепан — восхитился! На вдохновении за три последних лагерных дня отрепетировал и лицедейский вариант «на крайний случай» — если попадёт он (тьфу-тьфу!) в сети чекистов и играть придётся роль со словами — контуженного фронтовика. Хотя образ «крайний», скопированный с фотографии Ильича в Горках после третьего инсульта (зрелище жутковатое, от народа засекреченное, доступное лишь узкому кругу избранных), получился так себе, на три с минусом. Ну и, само собой, за дни отсидки никаких ванн ароматических да парфюма французского из жизни допровальной — только редкий душ с мылом хозяйственным. И явился он, дух стойкий, сермяжный, спасительный (в меру, в меру, здесь перебарщивать тоже нельзя: чекисты не простаки, учуют запашок схронный, мигом вцепятся хваткой бульдожьей!), с массой народной сливающий, внимание сыскарей от персоны столичной, особо важной, в розыск объявленной, отводящий.

Аккуратно, за недельку до прощания с жизнью затворнической, попросил Петровича — тот как раз Москву собирался навестить — купить ему на Курском вокзале билетик до Баку. Мол, хочет он к другу старинному, закадычному, фронтовому в гости съездить, рыбки каспийской половить. Сам на Курский за билетом Черепан ехать не то, что не хотел, а не мог — страшно было до предынфарктного.

Желание гостя Петрович понял и принял: юг — это хорошо, а друг закадычный, которому всё про себя как самому себе — ещё лучше, вздохнул печально, но просьбу «брата-фронтовика» выполнил.

К тайничку с паспортом надёжным, деньжатами «подъёмными» да вальтером верным Черепан, со слезами простившись с Петровичем и пообещав «навестить вскоре, после возвращения с юга, друга обретённого» (слова подтвердил «залогом» — шмотьём заграничным, оставленным в сторожке), отправился в день отъезда утром ранним. Сначала — рейд лесной к дуплу «азимутному», от него пять шагов на север к берёзке зрелой, под которой зарыта коробка жестяная, от воды, где надо, просмолённая, с запасами заветными. Оттуда — в Дорохово, далее электричка, метро и вокзал Курский. На дела эти три часа плюс час резервный на непредвиденные обстоятельства — всё точно рассчитал беглый полковник.

Одного не учёл — злой, мстительной памяти малолеток обиженных. Появились они на полянке солнечной за спиной Черепана, деньги, из коробки вынутые, пересчитывавшего, стаей жестокой, немилосердной. Двое побитых, знакомцев старых, а с ними трое подельников взрослых, крепких, залётных, науку лагерную, судя по наколкам кистевым, прошедших, дугой волчьей обложили Черепана. Хотя нет, какие они волки — серые бы сразу кинулись, вцепились, изодрали, деловито и молча следуя инстинкту. Двуногие хищники не кинулись, не вонзили в плоть горячую клинки бандитские — встали полукольцом метрах в трёх от добычи, закурили, залыбились, замолотили языками убогими дремучее, пещерное, жестокое, жертву в дрожь вгоняя, себя заводя да удовольствие от расправы близкой, зверской, кровавой растягивая.

«Чёрт, везёт же мне! Так бы до Ирана!» — мгновенно оценив ошибку, урками совершённую, подумал Черепан, червонцы пересчитанные в карман плаща аккуратно опустил, широко, по-доброму, улыбнулся бандюганам, из-за пояса вальтер верный и, минуту назад казалось, уже ненужный, рванул. «А ведь только-только выбросить хотел — сберегла судьба!» — умилился Черепан и, вскинув правую руку («Как в тире!» — мелькнуло приятное, веселящее) — бегло по живым мишеням. Первыми выстрелами положил матёрых, зоны лагерные прошедших. Двое где стояли, там и легли, третий успел крутануться, дёрнуться за близкое дерево, к стволу спиной прижаться, осознать, в какой капкан судьба немилосердная завела, и кинуться зигзагами прочь от места страшного, гибельного. Прыткий, гад, оказался — мишень бегущую Черепан свалил только с пятого выстрела. Малолетки глупые, вместо того чтобы в лес, пока Черепан расправлялся с матёрыми волчарами, врассыпную кинуться, застыли паралитиками — рты разинуты, глазки выпучены. Один, с рукой в гипсе, вздрагивавший всем телом при каждом выстреле, успел обмочиться. Его, упавшего на колени, голоском тонким взмолившегося: «Дяденька, миленький, не убивай, один я у мамки остался!», Черепан, загнав в рукоять вальтера запасной магазин, пристрелил — брезгливо, без сожаления — последним. Контрольными, в затылок, прошёлся по малолеткам на поляне, матёрого вожака стаи добил выстрелом в сердце. Не поленился, сходил к прыткому бегунку. Жив оказался уркаган, взмолился о прощении: дескать, не виноватый он, это братва столичная послала в Дорохово на разборку, захрипел о пощаде, — точно в рот молящий и вошла пуля немецкая. Вернулся Черепан на полянку, на ближнем трупе рванул пятернёй рубаху, вырванным ситцем протёр вальтер — и вложил ещё тёплую сталь в руку вожака: «Хороший следак на уловку эту простенькую не клюнет, а заурядный может и заглотнуть, часы спасительные мне подарить!»

«Отличная работа, товарищ полковник!» — оглядев полянку, похвалил себя Черепан, клок ситцевый опустил в карман плаща («На окраине Дорохово выброшу в канавку») и, аккуратно обходя трупы («Ступить на землю, кровью политую — не профессионально»), двинулся к грунтовке, ведущей на станцию.

Шёл Черепан по лесу легко, пружинисто, о расстрелянных урках да малолетках глупых думал без жалости («Людишки никчёмные, вредные, как только таких уродов земля носит!»), деловито прикидывая, кто и когда найдёт облепленные лесными муравьями трупы. «Даже если сегодня вечером — это приемлемый, рабочий вариант», — не без удовольствия думал Черепан, выходя из леса на грунтовку.

И тут его окликнули:

— Васильич!

Вздрогнул, коленями ослаб Черепан, дёрнул головой на голос, вгляделся — брёл к нему от поворота побитый, истерзанный (правая рука висела вдоль тела как неживая) Петрович.

— Васильич, я им не сказал, не сказал я им, Васильич, что в Дорохово ты, на вокзал подался! — хрипел-стонал Петрович, сильнее прежнего припадая на правую, осколком искалеченную ногу. Дошкандылял, припал к груди черепановской, захрипел радостно:

— Живой, Васильич, живой! И слава Богу, и слава Богу, значит, разминулись они с тобой!

Заохал, заахал Черепан, с дрожью в голосе спросил о главном:

— Милицию-то успел вызвать, Петрович?

— Да где там, разбили они телефон-то в сторожке! А к начальнику лагерному не пошёл, время сберёг, тебя — подсобить там, предупредить али что — искать кинулся, — виновато зашамкал Петрович.

«Это хорошо, что не было звонка в милицию», — подумал Черепан, положил руку цепкую на плечо Петровича, вспомнил, как вчера на прощальном ужине, обнявшись, словно братья родные, выводили они в сторожке пионерлагерной: «Бьётся в тесной печурке огонь…», ужаснулся предстоящему, словами пророческими намедни пропетому: «А до смерти четыре шага…», мгновение роковое, черту страшную отдалил мыслями профессиональными, но пустыми, лишними — потому что всё уже решено: «Петрович урками избит — врачи, милиция, показания — это неизбежно. День-два — в лесу найдут трупы. Допросят Петровича, сопоставят, вывод несложный сделают. Спросят о главном — и назовёт Петрович операм поезд, вагон, дату — билет сам покупал, вспомнит. И возьмут меня чекисты — или уголовка, значения не имеет — в поезде или в Баку на платформе. Извини, друг, извини, Петрович, при таком раскладе нет у меня выбора, нет!»

— Спасибо, Петрович! Спасибо, браток, спас ты меня, воистину спас! — захватив в ладони седую головёнку Петровича, зашептал Черепан, увлекая «брата-фронтовика» в лес. Губами ледяными коснулся лба горячего — Петрович на поцелуй тот иудин улыбнулся тепло, благодарно, смущённо бормотнул:

— Ну что ты, Васильич, ну какой из меня спаситель!

Вдохнул Черепан глубоко, жадно и, стараясь не смотреть жертве в глаза («Добрые, доверчивые — ох, и гад же ты, Борька, ох и гад!»), со знанием дела, как учили, свернул руками сильными «брату-фронтовику» шею. Бережно опустил Черепан оказавшееся неожиданно лёгким тело Петровича на землю. Зачем-то отёр руки о плащик, колени вновь стали непослушными, в горле спазм, дышать трудно, сердце колотится, рвётся из грудной клетки. Упёрся Черепан лбом в берёзовый ствол и тихо завыл — страшно, без слёз, как никогда прежде в жизни.

На заранее выбранную по расписанию электричку до Москвы Черепан успел вовремя.

Глава 6. В «гости» к персам

На вокзал Курский шёл Черепан 12 июня с опасениями великими, весь на нервах, ясно понимая: после его отрыва в Брюсовом от наружки комитетской на всех границах СССР введён особый режим охраны рубежей, при попытках незаконного перехода на сопредельную сторону пограничникам дан приказ открывать по перебежчикам огонь на поражение. Дана ориентировка на Черепана и в КГБ Азербайджана, хотя на Лубянке не ведают, что будет уходить он на юг, в Иран, где беглого полковника вместе с информацией государственной важности («Всё на микроплёнке: чертежи, схемы, расчёты на оборудование новейшее, сверхсекретное — цены ему нет!») уже, должно быть, поджидают коллеги из ЦРУ. Ушёл Черепан из столицы СССР, хозяев не предупредив — не до того было. Но, раз источник ценнейший на связь не выходит, ни на работе, на бульваре Гоголевском, ни дома, в Брюсовом, не появляется («Прислужники цэрэушные московские по команде хозяев должны были эти факты отследить!»), в Лэнгли рано или поздно сообразят: либо их агент уже в Лефортово в содеянном кается, либо всё ещё пробирается южным коридором к «шаху в гости» или северным в страну Суоми. Оба маршрута спасительные заранее с хозяевами обговорены, адреса явок и пароли для агентов цэрэушных, беглецам приют дающим и за кордон уйти помогающим, вызубрены. А куда направит свои стопы в случае провала Черепан — вопрос, решаемый по обстановке, поэтому ответ на него не знают даже в ЦРУ, не говоря уже о КГБ. Хотя наверняка направление на Иран гэбисты держат крепко — уж очень большой друг дядюшки Сэма иранский шах Реза Пехлеви. Ну и пусть держат, пусть стараются, у Черепана в рукаве козырей, бьющих заслоны КГБ на пути в городок Сальяны, на берегу реки Куры лежащий, предостаточно. Не заломите, гэбисты хреновы, руки отчаянно смелому беглецу!

В Москве не заломили — в плацкартный вагон поезда до Баку беглый полковник сел без приключений, на удивление легко проскользнув мимо наружки КГБ, по инструкции обложившей — «даже мышь не проскочит!» — Курский вокзал. На мужичке убогоньком, ножку приволакивающем, в одежонке ветхой, с чемоданчиком дерматиновым, в котором смена бельишка, рубашонка старенькая, хлеб чёрный, селёдка ржавая, кулёчек рафинаду, полпачки чая да два пакетика с махоркой, топтуны комитетские (сбился беглец со счёта, отмечая глазом намётанным в толпе вокзальной чекистов) взгляды свои пристальные, как и рассчитывал Черепан, не задерживали.

Когда тронулись, ускоряя бег, вагоны, когда замелькали за окном пригороды столичные, успокоился Черепан, кипятком разжился, стал думать, как ловчее ему дальше ловушки гэбистские, на тропе южной расставленные, обходить.

Уверен был Черепан, что в Азербайджане всех местных чекистов мобилизовали на его поиски и поимку. Дежурить — круглосуточно! — будут гэбисты на всех железнодорожных станциях и автовокзалах, будут проверять каждый вагон, каждый автобус, каждое такси. В помощники им отрядят сотрудников милиции, окружного ГРУ и курсантов пехотного и морского военных училищ Баку. Много сетей на пути Черепана поставят хитроумные чекисты, трудно через их ячейки — одна другой мельче — проскользнуть такой крупной рыбе, как беглый полковник ГРУ. «Но и у меня есть козыри, — думал, „трясясь в прокуренном вагоне“, Черепан. — Во-первых, на месяц залёг на дно. За это время чекисты подустали, глаза у них замылились, нюх притупился, хватка ослабла — не та уже, что по горячим следам. Во-вторых, искать меня будут по фотографиям, где я ладный, гладкий, щекастый, победный — интеллектуал при погонах, мыслью великой марксистско-ленинской одухотворённый. Чтобы сейчас признать во мне того Черепана, что на парадном глянце запечатлён, надо быть очень внимательным, очень умным. В-третьих, о пяте ахиллесовой — о пальчиках своих — заранее побеспокоился: с год уже отпечатками не разбрасывался, а там, где оставлял (даже в Брюсовом!), аккуратно так их потом салфеточкой, платочком! В-четвёртых, паспорт у меня надёжный, затёртый-затасканный, по имени-фамилии, серии да прописке — никакой я не Черепан, а провинциальная „серая мышка“. А фотография вклеенная — шедевр конспиративный! На ней я мрачный, хмурый, низколобый, в глазах мутных сплошь инстинкты звериные. Пришлось ради фотки той год назад на пару отпускных недель в тайгу на охоту отправиться, на заимке охотничьей с гримом поработать да две кассеты автоспуском отщёлкать, но результат получился отменный! В-пятых, хозяева снабдили чудом заморским — линзами контактными. Не шапка-невидимка, но цвет глаз иной! Ничего, авось, с такими козырями к персам да прорвёмся! На Курском вокзале проскользнул же через московскую сеть КГБ! А она — наикрепчайшая, в Баку опера послабее будут!»

***

Уверенности Черепану в удачном исходе побега прибавили три дня тряски в вагоне, забитом людом простым, «гегемонистым»: рабочими да крестьянами. За это время чекисты раз десять обошли поезд, всматриваясь в лица пассажиров и сверяя их с фотографией беглого полковника. А Черепана — заросшего щетинкой, с тёмными болезненными кругами под глазами (немного растёртого грифеля — вот и весь походно-полевой грим), с дурно пахнущим ртом (раскрывал, когда надо, со счастливой улыбкой булькающего пузырями идиота, и дышал на ближних щедро, не скупясь), припухшими кровоточащими дёснами («Повезло — подхватил в лагере стоматит!») и жалостливой улыбкой маленького человечка — этакого советского Акакия Акакиевича, — лишь мельком окидывали взглядами. Косили на столик, на котором Черепан разделывал на обрывке мятой газеты селёдочный хвост, суетливо подбирал с листа крошки чёрного хлеба, аккуратно, в меру, насыпал в жестяную солдатскую кружку с крутым кипятком дешёвенький чаёк — и равнодушно проходили мимо.

«Да-а, а раньше я КГБ высоко ценил! Выходит, напрасно. Жалостливые да убогонькие, граждане чекисты, заслуживают внимания куда более пристального!» — мстительно, не без самодовольства, думал Черепан, провожая взглядом улыбчивым брошенных на его поиски гэбистов, и уходил в тамбур дымить махоркой. Пока в зоне дачной бичевал, научился «козьи ножки» из махры крутить да к ним, грудь рвущим, глотку нежную, о насилии махорочном после заградотрядов забывшую, приучать. Опять же попутчики у Черепана были почёсывающиеся да попахивающие — не приведи Бог от таких педикулёз подцепить! Так что махра не только для того, чтобы цигарки вертеть, дым в глаза пускать, а ещё вшей и прочую мелкую сволочь отпугивать. Потому и расстарался, рассовал щепоти махорочные по всем карманам — к иной ведь жизни привык Черепан: чистой, сытой, обеспеченной, благоуханной.

Ближе к Баку Черепан совсем успокоился. «Нет, измельчал, измельчал КГБ! Сотни, тысячи гэбистов ищут меня по всей стране! Эти вот, озабоченные, шепчутся с проводником вагона: все проводники — доверенные лица Комитета, стукачи! А я, гонимый, преследуемый, вот, перед вами, весь на виду, ваньку валяю, а вы верите! В Москве думал, что сойду с поезда не в Баку, где на вокзале капканам гэбистским несть числа, а пораньше, в Яламе или Хачмасе, а оттуда на юг на автобусе покачу. А теперь, глядя на фарс комитетский, решаю — еду до Баку!»

После проверки очередной — в Дербенте — вспомнил Черепан важное, переживаниями «дней минувших» из памяти вытесненное, укрепившее его «решение генеральское» не покидать поезд до Баку. Гэбисты азербайджанские стоят сейчас на всех станциях от административно-пограничной Яламы до столицы каспийской. Стоят по инструкции, допускающей, что беглый полковник ГРУ может сойти с поезда не в конце пути, а на две-три остановки раньше, нанять машину и двинуть на юг, к границе. Этот приём ухода от проверки милицейской использовали бакинские спекулянты, имевшие обыкновение выходить с московским товаром в Баладжарах — последней перед Баку станцией. Черепан был птицей высокого полёта, ему по канонам специальных служб тем более положено вылететь из вагонной клетки в провинции, где у чекистов силёнок маловато. А он, мудрый и прозорливый, презрев каноны, не станет! Потому что на провинциальных станциях с поезда сходят единицы — все местные, все свои, всех — даже спекулянтов — милиция в лицо знает! А чужак — каждый! — на виду. Каждый — подозрителен! Каждого — остановить и проверить! Каждого, рвением пылая да на Лубянку ссылаясь, повязать — и в отделение к начальству «на разборку».

«Да-а, покинь я сейчас вагон, для меня этот — никаких оперативных тонкостей и политеса! — милицейский провинциализм (вовремя о нём вспомнил!) вполне мог обернуться провалом, — провожая взглядом проплывающие за окном Баладжары, зябко повёл плечами беглый полковник. — На платформе — сошедший с поезда абориген, двое милицейских и с ними тип в гражданском — наверняка гэбист! Знать уберегла, уберегла фортуна от роковой ошибки!»

Так и доехал 15 июня Черепан до Баку, скромненько сошёл с поезда и по платформе к зданию вокзала заковылял, в мыслях потаённых над гэбистами потешаясь и в успехе «ухода на юг» не сомневаясь.

Глава 7. Роковая ошибка

Пятую неделю дежурили азербайджанские гэбисты в бакинском аэропорту Бина, на морском и автобусном вокзалах столицы республики, на всех железнодорожных станциях от Яламы до Баку. На столичном желдорвокзале опера выискивали беглеца на платформах, в зале ожидания, на привокзальной площади. У трёх вокзальных выходов в город стояли чекистские «Волги», утыканные антеннами спецсвязи (для профи антенны те, что «красные флажки загонщиков»). Отчётные радиоволны на центральный пульт наружки азербайджанского КГБ шли в июне вялые, затухающие — все брошенные на поимку предателя опера и топтуны заметно подустали от слепых, на авось, поисков словно надевшего шапку-невидимку изменника и мечтали лишь об одном — поскорей бы вся эта чрезвычайка закончилась! Как — уже неважно.

Пульт комитетской наружки расположился — под вывеской геофизической лаборатории — на улице Коммунистической, в сотне метров от Бакинского совета, в семиэтажном, дореволюционной постройки, здании. Информация о поисках Черепана шла сюда неутешительная — сотни сотрудников КГБ, ГРУ, МВД за месяц поисков так и не смогли выйти на след беглеца. Но эхо грозового лубянского приказа: «Любой ценой взять предателя!» — в который раз погнало оперов к прибывающему из Москвы поезду. Стояли чекисты на платформе, смотрели на выходивших из вагонов пассажиров, зевали, скучали. А мимо гэбистов бочком-бочком — тип небритый, помятый, в рубашонке латаной, с чемоданчиком дерматиновым, с глазками хмельными, виноватыми, как у побитой дворняги, махрой за версту несёт — ничего общего с настоящим полковником ГРУ! Опера подходили к проводникам, вопрошали «добровольных помощников КГБ» от желдора: «Ну что, есть подозрительные в вагоне?» — и, получив неутешительные ответы, вяло брели по платформе, по инерции скользя взглядами по лицам прибывших из столицы СССР сограждан и не находя среди них хоть чем-то похожее на то, единственное, фототелеграфом из Москвы «особо отмеченное».

Черепан, прошмыгни он «мышкой серой» по платформе, да растворись в привокзальных толпах, да протопай от вокзала пару кварталов, да возьми такси до пригородного посёлка Баилов (от него шоссе на Иран устремляется), а там тормозни рукой щедрой грузовик, на юг пылящий — и всё, гладкая дорожка до явочного домика в городишке Сальяны беглецу обеспечена! Такси, несущиеся из Баку на юг по автостраде прибрежной — те да, те проверялись на всех постах милицейских от столицы до зоны пограничной, начинавшейся как раз за Сальянами, а на грузовики с людом рабочим правоохранители лишь позёвывали равнодушно — каждый останавливать да документы у всех проверять — это ж с ума сойти можно!

Но, видно, счастливую черепановскую звезду закрыло в тот день тёмное облако. И беглый полковник ГРУ, словно наивный школяр, свернул с пути истинного, знаниями и опытом военного разведчика предписанного, и подошёл к справочному киоску, стоявшему близ выхода с платформы, чтобы узнать об автобусах, идущих в Сальяны. Узнал, поблагодарил симпатичную женщину, подробно рассказавшую ему, как, на чём и откуда он мог бы доехать до «сальянских родственников», и, довольный, зашагал к выходу.

И ведь ушёл бы, растворился в миллионном Баку Черепан, если бы на вокзалах СССР во всех кассах и киосках билеты, информацию, пиво, соки, воды, пирожки и конфеты не продавали гражданам доверенные лица КГБ. Даже носильщики, даже привокзальные гетеры и те были доверенными, в меру наблюдательности и сообразительности помогавшими чекистам (а куда денешься, если обязательство взято стучать-сообщать?!) отлавливать наркокурьеров и контрабандистов. И, конечно, всех разыскиваемых на территории СССР «компетентными органами» лиц, будь то матёрые уголовники или беглые полковники ГРУ. Многого от этих «стучал» и не требовалось: лишь заметить персону — подозрительную или похожую на разыскиваемую личность — и сообщить, кому следует.

Сотрудница справочной так и поступила. Приказали ей «обращать внимание» на всех подозрительных, спрашивавших о путях-дорожках на юг — она и обратила его на потрёпанного мужичонку с жалостливыми глазками. А как не обратить, если никто у доверенной после «постановки задачи» (уж пятая неделя тому началась!) южным направлением не интересовался, а получить благодарность от компетентных органов, особость свою доказать, ой как хотелось! Поэтому, как спросил её мужичонка потёртый о Сальянах — обрадовалась и дала сигнал «органам» — выставила в окне справочной мало кому интересный журнал «Советские профсоюзы».

А рядом скучал майор Бабаев из 2-го — контрразведывательного — отдела КГБ Азербайджана. Подустал майор за недели вокзальных дежурств, опостылели ему эти бдения пустые, покоя хотел дачного, чаю, долмы, бриза вечернего, глади морской, ан нет, вновь сличай парадный глянец предателя с сотнями приезжих лиц. «Других фотографий Черепана на Лубянке не нашлось, вот и разослали эту, никчёмную! Предатель — не дурак, наверняка образ сменил. А какой у него ныне камуфляж, один Аллах знает!» — раздражённо думал майор, злясь на ленивые стрелки часов, на безжалостное солнце, на резкий, идущий от шпал, запах креозота, на мозоли, за дни тревоги на ступнях натёртые, на прилипшую к взмокшей спине рубашку. От сигнала, выставленного — впервые за месяц! — доверенным лицом, вздрогнул чекист Бабаев, затылком отяжелел — и, хватая ртом воздух горячий, рванулся к киоску.

— Вон он, вон, заика ваш хромой, с чемоданчиком, в зал ожидания идёт! — горячо зашептало майору доверенное, слегка испуганное, но не лишённое приятных мыслей о возможном поощрении, лицо.

После долгого ожидания сходящего с поезда Москва-Баку беглого полковника плохо выбритый, по всему видно, затюканный жизнью мужичонка для уставшего от оперативных бдений майора Бабаева был, скорее, некой учебной игрушкой, помогающей скрасить серую затёртость «боевых дежурств», чем реальным противником, которого, в соответствии с циркуляром Центра, надо было «взять живым или мёртвым». Поэтому первая реакция майора была очевидной, инструкциями предписанной: раз гражданин интересуется направлением, ведущим к советско-иранской границе, он подозрителен. А раз подозрителен, персону потёртую надо задержать и личность её установить. Вторая реакция майора была по-житейски мудрой: персона подозрительная, распрями она спину сгорбленную да разведи плечи поникшие, станет подобна боксёру-тяжеловесу — в одиночку к такому, не исключено, уголовнику вооружённому («На Черепана, жаль, не тянет, не тянет!»), лучше не подходить. «Осторожность — мать мудрости», — скользя взглядом по платформе и сокрушаясь, что рядом, как назло, никого из своих, вспомнил майор Бабаев веский, разрешающий все сомнения, крылатый аргумент. «И даже синие рубашки милиционеров исчезли, растворились в толпе с поезда сошедших и лиц, их встречавших. Хотя пять минут назад мелькали туда-сюда, туда-сюда! И ведь не крикнешь, руками не замашешь, на помощь не позовёшь!» — сокрушался майор, лавируя следом за подозрительной персоной сначала по платформе, потом под вокзальными сводами, цепляясь взглядом то за плащик колоритный, то выискивая в броуновском вокзальном движении пассажиров и встречавших-провожавших фигуры своих. Эх, и обидно: подозрительный уже у выхода на площадь привокзальную, а свои — где угодно, только не там, где надо!

И тут удача послала майору Бабаеву двух солдат, отправлявшихся в краткосрочный отпуск и ожидавших в прохладном сумраке вокзала своего поезда. Кинулся майор к бойцам-молодцам, показал удостоверение служебное и быстро, шепотком нервным, сформулировал «боевую задачу»…

Глава 8. «Инструкции выше закона!»

Эх, и хорошо было у Черепана на душе, когда хромал он неторопливо в сумраке вокзальном по лучу солнечному, пылинками, в эфире кувыркавшимися, отмеченному, навстречу свету, свободе, явке сальянской да счёту банковскому, закордонному, от гонораров цэрэушных распухшему. И вдруг на пути черепановском к Эдему заокеанскому из ниоткуда возникли два солдатика. Лихо заломили мальчонки безусые полковнику руки за спину, а усатый тип в цивильном пиджаке, рядом со служивыми оказавшийся, радостно начал потирать ручки — ещё немного, и дым от тех ладошек пойдёт. Потом подхватил тип с вокзальных плит отлетевший «в ходе операции» черепановский чемоданишко, солдатикам приказал «вести задержанного в опорный пункт», а народу любопытному, мигом собравшемуся на ристалище поглазеть, строго внушил:

— Расходимся, товарищи, расходимся!

Привели-притащили служивые Черепана, словно взрывом контуженного, волю к сопротивлению утратившего, в какой-то угол привокзальный, на стул скрипучий усадили. «Отделение наружки гэбистской — всё, взяли меня чекисты…» — обречённо мелькнуло у беглеца, в левом боку зачастило, жутко прерывая бег в пустоте аритмических ям, а в голове, вмиг обручем стальным сдавленной, мыслишки жалкие: «Как же так, как, как такое могло случиться?! Не должно было этого быть, не должно!»

Тип усатый Черепана обыскал («Быстро, ловко — профессионал…» — механически отметил полковник), открыл чемоданишко, вещички перебрал, поморщился на убогость содержимого. Понюхал пузырёк стеклянный, из-под таблеток (прежде не лекарства в нём, стерильном, были, а линзы контактные в растворе специальном плескались — Черепан их на подъезде к Баку по назначению использовал), хлопнул крышкой дерматиновой и в кресло руководящее уселся. Повертел в руках паспорт, пролистал, кинул взгляд на Черепана — растерянного, дрожащего, лицо гримаской перекошено: конечно, не Ильич после третьего инсульта, но очень похоже. Поморщился, вопросы стандартные задавать стал: кто, да откуда, куда, да зачем?

Пока обыскивали, чемодан изучали да паспорт вертели, смог Черепан чувства ненужные, вредные, сводящиеся к фразе пустой: «Дурак, подставился — глупо, бездарно!», придавить. Смог волю, мгновение назад, казалось, навсегда утраченную, мобилизовать («Выбора нет, у последней черты я… кролик, в угол загнанный, и тот страшнее волка… а я не кролик, нет, не кролик!»), ум изощрённый остудить да поразмыслить, как правильно дальше себя вести. «Паспорт у меня чистый… деньжат немного… легенда правдоподобная… на беглого полковника ГРУ не очень-то и похож… дактилоскопия — так нет у них ни в Москве, ни здесь пальчиков гражданина Черепана — сличать не с чем… для опознания борт из Москвы с коллегами из 6-го присылать — основания нужны веские, факты бесспорные… а бесспорный только один — микроплёнка, в ремне схороненная… чтоб найти её — поиск нужен целевой… если повезёт — сделай, Боже, чтобы повезло! — могут ошибиться гэбисты бакинские — и отпустить…» — мысль эта силы душевные Черепану вернула и надежду дала. Робкую, слабую — но надежду.

На вопросы усатого Черепан стал отвечать, следуя плану запасному. В Дорохово казалось: запасной — на крайний случай, до которого судьба не доведёт. Ан нет, довела, коварная! «Ничего, ничего, прорвёмся! Теперь я — трудяга и фронтовик, герой войны, врагом контуженный. Обидеть такого человека чекистам после съезда исторического, культ личности осудившего — кощунство, возрождённый сталинизм и верный путь к отставке! Одна печаль — не довёл запасной до совершенства, все силы, время и вдохновение вложил в Квазимодо — на три дня в вагоне образ пригодился, а теперь, когда на кону жизнь, защищает меня не лицедейство, репетициями отточенное, а чистая импровизация», — оценил «позицию на доске шахматной» Черепан. И потянул на себя инициативу — начал гамбит. Задёргал головой, театрально ударил себя в грудь, заговорил с обидой гневной — как честный, незапятнанный, непонятно за что «органами задержанный» гражданин СССР:

— Я — рабочий человек! Я воевал! Я кровь за Родину проливал!

И для доходчивости — прямым текстом:

— Контуженный я фашистом! А вы меня как врага народа! Опозорили прилюдно фронтовика! Не стыдно?!

Для достоверности образа фразы щедро корявил («Тонкое, оказывается, искусство — ломать великий и могучий кувалдой косноязычия!»), челюсти заиканием выворачивал, глаза страшно пучил, ещё немного — и инсульт!

Опечалился майор Бабаев: тип этот, в Сальяны собравшийся слезу уронить на могилу друга фронтового, а заодно отдохнуть, рыбку половить («Как всякий советский гражданин, право такое имеет, придраться не к чему»), на беглого Черепана похож мало. В багаже убогом — ни одной шпионской зацепки. Надо бы типа этого задержать да проверить паспорт — не подделка ли ловкая, запросы послать по месту жительства и в архив армейский. Но время на эти церемонии требуется — дня два, три, четыре, а то и неделя: лето всё же, народ в отпуска заслуженные потянулся, «на местах» единицы, работой заваленные, остались. И что, сидеть типу этому, пока ответы на все запросы придут, в камере комитетского изолятора?! Не тридцать седьмой год на дворе, вот так запросто, не имея законных оснований, человека под замок не посадишь! А если он действительно фронтовик, виновный лишь в том, что в Сальяны едет и с Черепаном беглым кое-чем схож?! Если в Центральный Комитет на произвол пожалуется?! Так и звёздочки лишиться можно! Хотя, если генерал Цигун прикажет, посадить можно. Отчего не посадить, если посадка та «в интересах государственной безопасности»?

Кинул майор взгляд на ладони задержанного — тёмные, трудовые, мозолистые, оценил трезво: «У полковника ГРУ, работавшего исключительно с бумагами, должны быть иные — белые, мягкие, холёные». Ещё подумал, что Черепан — профессионал: зная, что ищут его днём и ночью, не мог он допустить просчёт грубый — подойти к киоску, к доверенному лицу Комитета (в ГРУ об этих доверенных, сетью мелкоячеистой покрывших всю страну, каждый опер знает!) и спросить о дороге на Сальяны. Фронтовик контуженный, первый раз в Баку приехавший — тот непременно спросил бы, беглый Черепан — нет, тенью выскользнул бы в город. И как быть с цветом глаз? У Черепана по ориентировке — глаза синие, у этого — чёрные, цыганистые. Подумал ещё майор минуту-другую и достал — «случайно», конечно, перебирая содержимое кармана пиджачного в поисках нужного предмета — парадную фотографию полковника беглого, на стол уронил. И, словно кот у норы мышиной, затих, притаился в ожидании, взглядом косым следя за лицом, глазами задержанного.

Скользнул Черепан по глянцу своему парадному, на столе вдруг оказавшемуся — и остался хмур, твёрд, глазами выпученными, гневными сигналя: «Ищите кого-то?! Ну и валяйте, мне-то что за дело до интересов ваших комитетских?!»

Вздохнул майор Бабаев: «Либо он тот, за кого себя выдаёт. Либо, если тип этот Черепан, выдержка у него феноменальная. Удружили, коллеги московские, лучше бы вместо фотографии пальчики черепановские прислали! Я бы тогда за пять минут вопрос решил! А сейчас что делать? Если по закону, отпускать надо задержанного: личность установлена, правонарушений гражданин не совершал, как ни крути, а нет состава! Но как — как?! — отпустить, если других подозрительных нет и, может быть, больше не будет?!»

И стал майор звонить в Комитет, запрашивать инструкции генеральские, ну и себя, конечно, страховать: «Нет у меня для задержания оснований законных. Зато у генерала есть мотив хитроумный, „для внутреннего пользования“: Москве показать, что в Баку себя не жалеют, жилы рвут, Черепана беглого ловят, стараются так истово, что в сетях — случайно! — и фронтовик контуженный оказался. Если тип — гегемон, если в ЦК на задержание пожалуется, генерал отпишется, я — „звёздочку“ сохраню: каждый при своём интересе останется».

***

Когда председателю КГБ Азербайджана доложили о задержанной на вокзале подозрительной личности, сошедшей с поезда Москва-Баку, выспрашивавшей путь-дорогу в Сальяны, но на беглого Черепана мало похожей, генерал особо не раздумывал. «За месяц поисков — первый подозреваемый. Выбора нет — надо с ним поработать. Если это Черепан — честь нам и хвала. Если законопослушный советский гражданин — извинимся и на автобус до Сальян посадим», — решил председатель, подмигнул бронзовому бюстику Феликса Эдмундовича на столе и приказ отдал чёткий, боевой:

— Везите-ка его ко мне, да побыстрее!

И закрутились колёсики комитетские, директивой генеральской, словно пружиной, запущенные. Надел майор Бабаев для надёжности на «гостя» наручники: мало ли что, вдруг тип этот — сам Черепан?! Ещё бежать попытается! Затем вывели топтуны вокзальные задержанного на площадь, посадили в «Волгу» оперативную, и повёз майор Бабаев гегемона для последней, стало быть, и окончательной проверки в Комитет — к самому председателю.

***

Когда повезли чекисты Черепана «куда надо», вновь упал духом беглый полковник («Проверка не закончена, всё только начинается!»). По инерции ролевой позаикался немного: дескать, за что фронтовика, честного рабочего человека, гегемона, можно сказать, свободы лишают да словно какого бандюгана особо опасного в кандалы заковывают!? Чекисты на словеса черепановские внимания, правда, не обратили, только главный, усатый, опять поморщился — зуб, что ли, у него болит?

Вытесняя мысли страшные, расстрельные, от которых спина леденеет и затылок тяжестью наливается, запустил Черепан в головушку бедовую воспоминания лёгкие, приятные, боль душевную утоляющие. Был, был он в Баку лет семь назад «по делам координационным»! Тогда коллеги из КГБ («Дай Бог, чтобы не оказалось их на пути моём, знакомцев старых, чтобы за годы минувшие уволил их всех, прихвостней бериевских, Хрущ!») перед тем, как в ресторации визит его командировочный «с гостеприимством кавказским», казной комитетской оплаченным, отметить, город ему показывали, места знаковые комментариями помечали. Хотели сводить «на экскурсию» и в «Дом на набережной», да ёкнуло у Черепана сердечко — и он предлог нашёл, отказался… «Ничто беды тогда не предвещало, а душа, вон оно как, прозорливицей оказалась…»

«Да, да, в Баку здание КГБ — в центре города, рядом с бульваром, — анестезировал душу Черепан ностальгией „по мирной жизни“. — Большое, трёхэтажное. Из окон, выходящих на юг, море, „гид“ рассказывал, видно. Построен Дом, кажется, в 1900 году — под таможенные склады, в которые свозили грузы, приходившие морем из Персии. На первом этаже и в подвалах в начале века были помещения складские, на втором — таможня и купеческие конторы. После революции великой здание у купцов отобрали и передали Чрезвычайной Комиссии. До войны обходились чекисты двумя перестроенными этажами. Склады под потолками купольными поделили на кабинеты служебные и помещения технические. После войны „полку чекистов прибыло“, и надстроили они себе третий этаж. „Гид“, майор здешний, говорит, что пишет, тогда пошутил — скользко, двусмысленно: „Попасть в здание Комитета для любознательного „человека с улицы“, чей сторонний взгляд с тротуарной линии упирается в стены полутораметровой толщины, а дальше — тайна, да, так вот, попасть к нам такому любознательному, прикоснуться к будничному чекистскому ритму, а затем вернуться на бакинский тротуар — большая удача!“ Посмеялись тогда под водочку, икорку, люля-кебаб и шашлыки, а оказалось — прав тот майор. Лишь бы в „Доме на набережной“ его не встретить! И только бы выйти, только бы выйти оттуда! Душу дьяволу за исход такой продать не жалко!» Мысль, что сейчас он, словно гётевский Фауст, готов заключить сделку с Мефистофилем, была приятной, согревающей скованную льдом страха смертного душу.

«Волга» гэбистская выехала на проспект Нефтяников (Черепан цепким глазом ухватил табличку на фасаде углового дома), отделявший Комитет от бульвара бакинского, резко свернула в ворота под аркой (видно, ждала стража комитетская «гостей», тяжесть стальную заранее приоткрыла) и вкатила во внутренний двор.

Особо вертеть головой Черепану не дали, а, ухватив за локотки, быстро ввели из двора тесного на первый этаж Комитета, оттуда — на второй. Ступил Черепан на красную ковровую дорожку, засеменил, чекистами увлекаемый, по длинному коридору, а навстречу беда новая, страшная («Воспоминаниями накликанная?!») — «гид». Забронзовел старый знакомец, приосанился. Костюмчик цивильный, рубашка, галстук — всё из лучших забугорных домов моды. До полковника, поди, вырос, лиходей, вон как конвой заподобострастился, дорогу начальству уступая!

В глазах Черепана помутилось, когтистая звериная лапа сжала сердце, в голове кувалдой тяжёлой: «Всё! Конец! Узнает меня гэбист — глаз намётанный, цепкий, мимо не проскочишь!», а «гид» уже рядом. Окинул «гостя» взглядом насмешливым, хохотнул:

— Откуда вы это «сокровище» добыли?!

И дальше пошёл.

«Не узнал, не узнал!» — удивился, возликовал Черепан. Сил сразу прибавилось, и надежда в сумраке коридора махнула крылом манящим, обещающим: «Пассивная защита — вариант, но слабый, ненадёжный. Надо цеплять чекистов демагогией — в умелых руках оружие сие опасное! И играть, играть героя контуженного! Крах — если задержат, под замок посадят, легенду проверять начнут, ставки очные с коллегами гэрэушными, из Москвы приглашёнными, устраивать! А на контуженого глядеть могут и не позвать — риск есть опростоволоситься, в анекдоты гэрэушные попасть! Только торопиться надо — от линз цэрэушных уже глаза режет, ещё полчасика — и потекут слёзы. Скупые мужские обиды горькой, несправедливой — это отлично, но только в первые минуты. Потому что долго глаза не вытерпят: упадёт линза — и всё, конец мне!»

Когда подвели Черепана к высокой, почти под потолок пятиметровый, тёмной, тяжёлой, древней, из крепкого дерева, с накладками фигуристыми двустворчатой двери в «предбанник» кабинета председательского, к встрече с генералом был он готов. Створы мрачные тут же раскрылись, и завели беглого полковника в комнату дежурного.

Черепан, и после пленения не утративший интереса профессионального к делам да местам тайным, отметил в памяти дежурного капитана («На входе в Комитет да здесь, в приёмной, дежурные гэбисты в форме военной, все остальные — в гражданском»), сидевшего за столом напротив входной двери. Рядом с дежурным — пульт, огоньками мигающий. «Селектор внутренней связи, спецсвязь, аппарат ВЧ-связи с Москвой», — машинально отметил Черепан. Справа — комната отдыха для дежурных, из неё вышел второй капитан, в руке стакан с чаем: отхлебнул, с любопытством, словно Чудо-юдо заморское, оглядел Черепана с ног до головы.

Черепан сглотнул слюну густую, парировал: взглядом хмурым, исподлобья, прошёлся по капитанам, скулы заиканием выворачивая, гневно изрёк:

— Хорошо устроились, как на курорте — и шпионов ловить не надо!

Капитаны переглянулись, майор Бабаев поморщился, потянул Черепана налево — к тёмного дерева шкафам во всю стену. К ним подошёл и дежурный, распахнул створки, шагнул, словно фокусник цирковой, внутрь — и растворил тайную дверь в кабинет председательский.

Следом, сорвав с головы «гостя» кепку, завели и Черепана, продолжавшего играть роль «человечка из народа», случайно, по ошибке, попавшего под горячую руку органов, но истово верящего в мудрость партии и в идеалы революции. А если и есть у «гегемона» сомнения, что чекисты скоро во всём разберутся и с извинениями отпустят «фашистом контуженного героя войны» восвояси, то вы уж, товарищи гэбисты, постарайтесь их развеять! И поскорее! А не то вам же хуже будет!

— Аккуратнее, и кепку не забудьте вернуть! Я свои права знаю! Я в Москву, в ЦК напишу! Всё, как есть, про ваш произвол донесу! — выдал Черепан «глас народа», взглядом боковым приметив, как «на письмо вождю» прикусил губу усатый, как ослабла хватка капитана.

«Неопределённость — она страшит, уверенности в дне завтрашнем лишает! Карьеристы эти хреновы потому и дёрнулись, что письмо от работяги простого в Кремле могут выкинуть сразу, а могут, если кому-то очень надо, и „в дело пустить“ — вот она, неопределённость! Верным путём иду, верным! — радостно подумал Черепан. — Чекисты — люди, хорошо, при власти, при кормушках сытных устроившиеся. Значит, помнить должны, как персек их товарищей три года назад сотнями на улицу из кабинетов тёплых выгнал, работы лишил, семьи без пропитания оставил! Не об интересах государственных, о себе в первую голову подумают, инстинкту карьерному уступят — и отпустят!»

И, «прикупив» наглости («В ней сейчас моё спасение!»), завертел головой, рубанул «с пролетарской прямотой»:

— Красиво, богато! Как в музее!

И следом, «от лица трудящихся»:

— Больших денег, поди, вся эта роскошь барская стоит? Народных, трудовых, нами, рабочими да крестьянами, руками мозолистыми добытых!

Сказал с намёком — неприкрытым, злым: дескать, миллионы народные на вас государство тратит, сами тыщи получаете, а полезного для страны, для народа ни хрена не делаете! Какая, спрашивается, польза государству, что меня, фронтовика, честного рабочего человека, в контору свою на экскурсию привезли, вместо того чтобы шпионов ловить?!

По ещё более ослабевшей хватке капитанской, по облачку, лицо усача вокзального затемнившему, почувствовал Черепан: зацепили, остудили его слова гэбистов рядовых, теперь надо бить главного, в руках которого судьба его — председателя: «Только генерала лобовой демагогией не возьмёшь — с ним игра требуется тонкая».

И завертел головой Черепан, глазами выпученными оглядывая «хоромы генеральские», выискивая, на чём сыграть можно: «Кабинет как кабинет. У меня в той, другой, допровальной жизни, был не хуже: и стены в дубовой панели в человеческий рост, и на полу паркет янтарём отливает. Видно, и здесь, как у нас в ГРУ, мастикой натирают по субботним вечерам, чтобы к понедельнику запашок рассеялся и не дурманил высокое чело председателя, отягчённое думами о делах государственных». Глянул Черепан направо: два высоких окна, сдвинутые в стороны тяжёлые гардины и, чуть колышимые эфиром, лёгкие, тонкие, видно, всегда задёрнутые, «чтобы не подглядывали», шторы. «Если громко правду-матку резать, чьи-нибудь сторонние уши за окнами приоткрытыми да услышат — мелкий, но всё ж козырёк: при бедности моей и он сгодится», — решил Черепан. У стены — два книжных шкафа, за стёклами — «представительские» пээсэсные коричневые тома Ленина, тёмно-синие — Маркса-Энгельса, чёрные — Большой Советской Энциклопедии. «Не берёт председатель в руки основоположников, здесь до марксизма-ленинизма только уборщицы, пыль с фолиантов стирающие, добираются!» — испытывая от мыслей злых наслаждение странное, подумал Черепан, прикидывая, может, поклониться мудрости вождей мирового пролетариата, потрясти руками закованными, изречь гневное, на психику гэбистов давящее: «Вот, смотри, ум, честь и совесть, опять пролетариат в цепях!»? Решил, что рисковать не стоит: ещё навесят на него ловкие чекисты «антисоветскую пропаганду» (они, умельцы, на это горазды!) и, «создав повод» для законного задержания, получат время для «глубокой проверки героя-фронтовика». Повернул голову налево, прошёлся взглядом по длинному столу для заседаний коллегии и совещаний. «Четырнадцать мягких стульев, массивное кресло председателя, по правую руку — бронзовый бюст Дзержинского — никуда от Феликса Железного не денешься», — мелькнуло у Черепана. На стене у стола заседаний — тёмные сдвинутые шторы. «За ними, должно быть, секретная карта Азербайджана с закрытыми объектами. Подробная карта, метра два на два», — отметил Черепан и облизнулся, словно кот на сметану. Под потолком — люстра бронзовая, антикварная. «Висит она в этом кабинете, наверное, ещё со времен Берии», — предположил Черепан. И не ошибся — так оно и было: люстру ту, у купца бакинского конфискованную, вешали ещё при Лаврентии Павловиче, когда его на ЧК Азербайджана в 1921 году поставили заместителем председателя. А от дверей до стола начальственного — широкая красная ковровая дорожка, ступить на которую грубыми рабочими ботинками вмиг окрепшие руки капитана и усатого «фронтовику» не позволили — ещё запятнает обувкой пролетарской дорогой председательский интерьер.

Скользнул Черепан взглядом хмурым, обиженным, по хозяину кабинета, в руках которого сейчас свобода, а значит, и жизнь беглеца, отвесил полупоклон, головой дёрнул: глаза от линз устали, а чекисты пусть думают, что это контузия о себе знать даёт, процедил сквозь зубы жёлтые, в пионерлагере накуренные:

— Доброго здоровьица, начальник!

Сидел генерал в цивильном синем костюме, при галстуке, в кресле дубовом, спинка — до темени, за столом массивным, как и люстра, выбранным для кабинета лично Лаврентием Берия. На зелёном сукне — бронзовая лампа с зелёным колпаком, мраморный письменный прибор с двумя чернильницами и стаканом для ручек и цветных карандашей. Слева от генерала — приставной столик, на нём телефоны: аппараты прямой ВЧ-связи с председателем КГБ СССР и с первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана. Ну и маленький бронзовый бюст — без пары-тройки Феликсов Эдмундовичей кабинет председателя был бы неполон. Равно как и без первого секретаря ЦК КПСС — щекастого, улыбчивого, в пиджаке светлом, четырьмя героическими Звёздами «прошитом», поверх головы председательской со стены в даль светлую прозорливо глядящего.

«Дзержинского использовать первым номером, а персека вторым — для туше победного! — решил Черепан. — Чистые руки, холодная голова, горячее сердце — пусть прикинет председатель, как его беззаконие с заветами Железного соотносится, и как, если герой-фронтовик точно расставит акценты в гласе народа, дуплетом обращённом в Комитет партийного контроля плюс лично первому секретарю ЦК, выдающемуся борцу со сталинизмом, изменится судьба генеральская!» Тешил, бодрил себя фантазиями Черепан, на спасение, как на чудо, надеялся.

Вперил председатель в типа задержанного взгляд грозный, пристальный, стал сличать парадное фото предателя, на столе лежащее, с явленной на суд генеральский пролетарской мордой.

Понял Черепан: вот он, не последний, но решительный бой, волю в кулак собрал, в Квазимодо хмуром («Поверь, поверь председатель: от контузии это, от контузии!»), отрепетированном утвердился. «Главное — взгляд: Энтони Куинн претензий за плагиат не предъявит! И ещё отметь, генерал: работяга перед тобой, конечно, простой, не шибко грамотный, но письмами, о попранных правде, справедливости, идеалах Октября вопиющими, может завалить и ЦК, и Лубянку, и газеты с журналами! Отметь и подумай: нужна тебе эта вакханалия эпистолярная?! Может, жизнь спокойная, устоявшаяся, лучше?»

Сличил председатель морду с глянцем и разочарованно подумал: нет, не тянет, совсем не тянет этот придурок, чем-то на Черепана похожий, а многим и нет, на беглого полковника ГРУ. А жаль!

А Черепан почуял: вон она, кульминация! И, скулы выворачивая, над фонетикой «великого и могучего» измываясь, зачастил:

— Начальник, мне бы на автобус… в Сальяны… друг у меня там жил… друг фронтовой… Муслим Ширалиев… в одном окопе, одной шинелькой… С сорок четвёртого, как ранило меня под Варшавой, не видал я Муслима… всё повидаться хотел, да не успел… не стало три года назад Муслима… вот еду могилке его поклониться… (Легенда хозяйская — не соврали же цэрэушники дотошные?!) Спутали меня с кем-то люди твои, начальник, замели по ошибке… теперь надо решать по Конституции, по закону! Ну и по совести коммунистической… как партия и выдающийся борец с культом личности указывают… как Феликс Эдмундович учил… (И поклончики, поклончики конвульсивные каждому бюстику!) Как оно там (глаза из орбит — работа памяти!) … у чекиста…

Усмехнулся председатель криво, легко подумал: «Какая, к чёрту, Конституция, какой закон, когда у КГБ инструкции свои, внутренние?! Персеку грозишься написать, чудила?! Так он год назад в Новочеркасске пролетариат пулемётами на путь истинный наставлял! И тебя, если надо, быстро наставим!», строго приказал:

— А разденьте-ка, ребята, «гостя» до пояса!

Знал председатель — из шифровки с Лубянки — про Черепана то, что подчинённые его не ведали: почку правую у полковника ГРУ пять лет назад удалили, после операции той знак хирургами на теле предателя оставлен верный, точный. О шраме том операм на время поисков Черепана знать было ни к чему — начали бы стараться, в вагонах да на вокзалах всем подозрительным спины заголять, народ духом тридцать седьмого года пугать. Лет пятнадцать назад — пожалуйста, какие проблемы, а сейчас лучше поостеречься, не перегибать на публике рвением служебным палку политическую. А в кабинете генеральском, без свидетелей, у единственного за месяц подозреваемого — можно и нужно! Если у типа шрам на боку — тогда наверняка Черепан, тогда — удача! Совпадение, что и у работяги с улицы, и у предателя, в розыске состоящего, на боку отметина хирургическая имеется, возможно, но маловероятно. Нет шрама — плохо: взяли простого советского труженика, перед которым придётся извиниться и отпустить с миром. Не в извинениях дело, а в удаче, которая улыбнётся — если улыбнётся — другому!

Был генерал мужчина представительный — рост метр восемьдесят пять, вес — центнер с четвертью, а голос — писклявый, некомандирский голос. Но это неважно, команда генеральская, пусть и писком щенячьим, дана — команда исполнена. Сорвали орлы с «гостя» опешившего, в ступор впавшего, говорливость вмиг утратившего, пиджачишко, задрали рубашонку ветхую… И — о счастье генеральское! — вот он, шрам, отметина операции урологической! А тут ещё глаз цыганистый вдруг засинел, и капитан с паркета подхватил нечто странное, для работяги контуженного чуждое — линзу контактную! Какие теперь сомнения — Черепан, он, сукин сын, он!

У председателя от удачи нежданной, чудом в кабинет генеральский влетевшей, даже пальцы задрожали и веко дёрнулось. Потому как шепнул ему недавно дружок закадычный с Лубянки: «Копают под тебя столичные интриганы-завистники, документы подбирают, председателю в уши слова зловредные вкладывают — в отставку хотят отправить!» Ну да, лодку подводную, американскую, «малютку», на которой в Союз из Ирана шпионов забрасывают, Москве вынь да положь! Им там, на Лубянке, легко команды давать, а ты сначала найди её, эту «малютку», а потом ещё в плен возьми!

Злился на интриганов столичных, на внимавшего им председателя КГБ генерал, в сорок семь лет на «отдых заслуженный» уходить не хотел, к власти привык, пьянила власть, не отпускала! Потому просил, молил судьбу: спаси, даруй удачу! И дала ведь, дала!

А беглый полковник от обиды на фатум даже расплакался, слезами горькими подтвердив: да, Черепан я, тот самый, беглый, разыскиваемый, несчастный!

«Истерика слезливая — это понятно: все старания, все тяготы на пути к „свободе и демократии“ оказались суетой напрасной! И это даже хорошо, что раскис Черепан, духом пал — смерти боится! За измену Родине пуля ему, гаду, уже отлита! Но пуля — это потом, это не сейчас. А сейчас мы вот что сделаем: мы у этого Черепана явку цэрэушную получим! (Предал нас — предаст и новых хозяев! Недаром предателям в древние времена заливали в горло свинец расплавленный!) А через неё, Бог даст, и „малютку“ американскую добудем! Не через зону же приграничную да рубеж охраняемый собиралось ЦРУ этого гада в Иран „на брюхе“ выводить! Наверняка — морем, наверняка — на „малютке“ злосчастной! Добудем подлодку, тогда я — герой! Тогда меня — не на пенсию, а на повышение, в Москву!» — думал, прикидывал, надеялся, мечтал, планы оперативные да карьерные строил генерал.

По всем инструкциям КГБ выходило, что надо теперь, сию же минуту, телеграмму шифрованную на Лубянку слать, докладывать, что пойман предатель Черепан. Получат во Втором Главном эту реляцию победную, спустят директиву в Третье Управление, занимающееся военной контрразведкой, там быстро спецборт снарядят и уже вечером увезут Черепана в Москву. А там — допросы, следствие, откровения предателя: весь гешефт другим достанется! Обидно!

«Э, нет, мы пойдём другим путём!» — цитируя основоположника, легко, весело подумал председатель, осенённый мыслью нежданной, счастливой, из кресла взвился и торопливо прошагал в комнату отдыха.

«Ляжки у председателя толстые, как у бабы, брюки при таких формах часто менять приходится — истираются в самом неподходящем месте», — на исходе истерическом всхлипнув, рукавом сопли утерев, взглядом несчастным проводив генерала, запустил Черепан в сознание мысль мелкую, от дум тяжких на мгновение отвлекающую.

Вернулся генерал быстро — с коньячком французским да бокалами хрустальными, для высоких гостей предназначенными. Ничего, ничего, Черепан сегодня для председателя — дороже самого дорогого гостя! Хотя капитан дежурный да майор Бабаев глаза на бокалы скосили — если не будет удачи, припомнят генералу на Лубянке это панибратство с предателем!