Бесплатный фрагмент - Покровы Безумия

От автора

Гаэтан Гасьян де Клерамбо (1872—1934) — реальная и трагическая фигура в истории психиатрии. Его имя навсегда вписано в учебники благодаря описанию синдрома психического автоматизма (известного также как синдром Кандинского-Клерамбо) — состояния, при котором человек ощущает, что его мысли, чувства и действия управляются извне. Но эта история — о том, как сам Клерамбо стал пленником синдрома, который изучал.

В основе сюжета лежат реальные факты из жизни Клерамбо: страстное увлечение тканями, фотографией, глаукома, тяжелая депрессия с бредом и, конечно, его трагический конец. Но «Покров Безумия» — это художественное исследование внутреннего мира доктора, который слишком глубоко заглянул в пропасть психических патологий и не смог выбраться обратно. Это попытка понять логику его бреда, почувствовать власть «голоса» и осознать цену, которую платит гений за свои открытия.

Это не просто история психиатра. Это история о человеческом разуме, пытающемся понять самого себя и терпящем поражение там, где стирается грань между реальностью и безумием.

Посвящается Марии Сергеевне Дягилевой

Глава 1. Гашиш и галлюцинации

(Париж, Лаборатория Шарко, Сальпетриер, 1895 г.)

Доктор Жан-Мартен Шарко, «Наполеон неврозов», смотрел поверх очков на молодого интерна. Гаэтан де Клерамбо, двадцати трех лет, щеголеватый в сюртуке, но с уже пронзительным взглядом, держал в руках шприц.

— Итак, Клерамбо, ваш отчет об опытах с хлоралгидратом убедителен. Но хлоралгидрат — снотворное. Нас же интересуют агенты, вызывающие активные психические расстройства, подобные истерии или помешательству. Ваше предложение?

Клерамбо положил шприц на стол рядом с маленькой темно-коричневой лепешкой:

— Гашиш, профессор. Восточный экстракт конопли. В Алжире я наблюдал его действие. Оно… многогранно. Идеаторное возбуждение, сенсорные иллюзии, моторная расторможенность. Потенциальная модель психоза.

Шарко кивнул заинтересованно:

— Рискованно. Но наука требует смелости. Протокол, дозировку — на ваш контроль, Клерамбо. Испытуемый?

— Я, профессор.

Шарко поднял бровь:

— Самоиспытание? Похвальная, но опасная преданность делу. Действуйте. Фиксируйте все ощущения. Каждую мысль, каждый образ. Ни в коем случае не смешивайте ни с чем для усиления эффекта. И в дальнейшем… самостоятельно не увлекайтесь повторением подобных опытов.

Час спустя Клерамбо сидел в пустой лаборатории. Привкус гашиша стоял во рту. В висках стучало. Мир начал плыть. Края стола стали мягкими, текучими. Вдруг на белой стене напротив проступили линии. Сложные, геометрические, как берберский орнамент. Они задвигались, закружились, складываясь в… лицо. Женское. С огромными темными глазами. Оно мелькнуло и исчезло.

— Записать… — прошептал он, хватаясь за блокнот, пальцы не слушались. — Визуальная псевдогаллюцинация… геометризация восприятия… личностная проекция… — Голос звучал эхом в пустой голове. Он чувствовал, как мысли вкладываются извне: «Сенсорный автоматизм. Идеаторный».

Он сам был испытуемым и наблюдателем. Страх смешивался с восторгом первооткрывателя. В этом хаосе рождалась его будущая теория.

Глава 2. Узоры в пыли

(Фес, Марокко, 1905 г.)

Жара. Она висела над Фесом тяжелым прокаленным покрывалом, въедаясь в стены глинобитных домов, в потрескавшуюся кожу ослов, в самую подкорку мозга доктора Гаэтана де Клерамбо. Он сидел в тени навеса крошечной лавки в медине, старой арабской части города. Перед ним на треноге отдыхал его фотоаппарат, а на низком столике из темного дерева лежали свертки. Ткани.

Не просто ткани. Это были послания. Криптограммы, сотканные из шелка, шерсти, хлопка, золотой и серебряной нити. Доктор Клерамбо, молодой еще человек, но уже с резкими складками у рта и впадинами на щеках от бессонных ночей, проводил пальцами по поверхности. Кончики пальцев — вот его зрение сейчас, оно острее глаз. Глаза слезились от пыли и яркого света, отражавшегося от белых стен. Он ощущал выпуклость узора — геометрический лабиринт берберских символов, нежную вязь арабской каллиграфии, стилизованные цветы, которые никогда не росли в этих выжженных землях.

— Смотрите, доктор, — голос торговца Али был похож на шелест сухих листьев. — Этот икат… он из Самарканда. Путь в тысячу миль. Каждый цвет — душа мастера.

Клерамбо кивнул, не отрывая пальцев от материи. Самарканд… Где это? Карта Азии всплыла перед внутренним взором — размытая, как в тумане. Но узор был четким, как острие ножа. Он чувствовал его смысл. Не декоративный, а глубинный, архаичный. Символ плодородия здесь, рядом — защита от сглаза, а вот этот зигзаг… Да, конечно, течение реки, жизни, мысли… Мысли, которая теряет берега?

Он сжал ткань в кулаке, потом резко отпустил. Пыль взметнулась золотистым облачком в луче солнца, пробившемся сквозь щели навеса.

— Сколько? — спросил Клерамбо по-арабски, голос его звучал чужим, пересохшим.

Они торговались недолго. Али, улыбаясь редкими зубами, понимал: этот странный доктор заплатит. Он всегда платил за «говорящие» ткани. Клерамбо отсчитал монеты, ощущая их холодный металл. Деньги утекали сквозь пальцы, как песок. Но ткань… ткань останется. Еще одна страница в его бесконечной книге. Он свернул покупку в плотный рулон, ощущая под пальцами обещание тайны.

Дорога обратно в свою временную клинику — крошечное помещение, арендованное у французской миссии, — пролегала через лабиринт узких улиц. Он шел, прижимая сверток к груди, как мать прижимает младенца. Запахи — пряности, жареный бараний жир, человеческий пот, экскременты ослов, сладковатый дымок кифа — обрушивались на него волнами. Звуки — крики торговцев, плач ребенка, призыв муэдзина, доносившийся издалека, — сплетались в оглушительный гул. Но Клерамбо шел сквозь это, как сквозь сон. Его внутренний слух был настроен на иное. На тишину узоров. На голос, который иногда шептал ему из глубины шелка.

В клинике как всегда пахло карболкой и безнадежностью. Две койки. На одной — французский солдат с лихорадкой, бредивший родной Бретанью. На другой — он.

Пациент. Араб. Лет тридцати. Лицо осунулось, глаза горели нездоровым фанатичным блеском. Его привезли утром из деревни. Говорили, он бродил по улицам, кричал, что принцесса Зиз, дочь самого султана, тайно влюблена в него, посылает ему знаки через полет птиц и расположение облаков. Что он должен быть с ней.

Клерамбо поставил сверток с тканью на грубый деревянный стол. Снял пробковый шлем, вытер платком вспотевший лоб. Подошел к койке.

— Как ваше имя? — спросил он по-французски, зная, что многие здесь понимают.

Пациент уставился на него. Глаза — два уголька в пепельной маске лица.

— Она знает мое имя, — прошептал он хрипло. — Она шепчет его по ночам. Сквозь стены дворца. Сквозь сто миль пустыни.

Клерамбо нахмурился. Классика. Délire érotomane. Бред любовного очарования. Эротомания. Его предмет исследования. Он ощутил знакомый холодок интереса, смешанного с отстраненностью ученого. Достал блокнот, карандаш.

— Кто «она»?

— Зиз! — имя вырвалось как крик. Пациент вцепился в грязный матрас. — Ее глаза… как звезды над Атласом! Ее смех… как звон фонтана в саду Хассана! Она выбрала меня! Среди тысяч!

Клерамбо записывал: «Бред величия в любовной форме. Субъект убежден во взаимности высокопоставленной особы. Слуховые псевдогаллюцинации?» Рука двигалась автоматически. Но внутри… внутри что-то дрогнуло. «Ее глаза… как звезды». Он вспомнил узор на только что купленном икате. Там были вытканы крошечные звезды из серебряной нити. Совсем крошечные.

— И как… как она показывает свою любовь? — спросил Клерамбо, стараясь, чтобы голос звучал ровно, профессионально.

— Знаки! — пациент сел, его глаза метались. — Ветер приносит аромат ее духов! Облако в форме ее руки! Вчера… вчера ворона прокаркала три раза! Три — это ее тайное имя! Она зовет!

Клерамбо слушал. Фиксировал симптомы: «Интерпретация нейтральных событий как адресованных субъекту. Патологическая убежденность». Но его собственный взгляд невольно скользнул к окну. Там, в ослепительно-голубом небе, плыло одно-единственное маленькое облачко. Совершенно бесформенное. Но почему-то он подумал о складке на шелке. О складке, которая могла бы быть… чем? Рукой? Тенью?

Он резко отвернулся от окна. Глупости. Усталость. Солнечный удар, возможно.

— Вам нужен покой, — сказал он пациенту, закрывая блокнот. Голос звучал чуть резче, чем он планировал. — И лечение. Это… болезнь. Вы понимаете?

Глаза пациента вдруг помутнели. Фанатичный блеск сменился животной тоской и непониманием.

— Болезнь? — он засмеялся коротко, горько. — Любовь — болезнь? Да, доктор! Смертельная! Она сжигает меня изнутри! Но я… я не хочу лечиться! Я хочу гореть!

Клерамбо вышел в соседнюю комнату — свой кабинет. Закрыл дверь. Прислонился к грубой прохладной стене. Сердце стучало странно гулко. «Она сжигает меня изнутри». Глубокий вдох. Он подошел к столу, развернул сверток с самаркандским икатом. Разложил ткань. Звезды из серебряной нити… Они были холодными под его пальцами.

Он поднял голову. Напротив, на голой стене, висело небольшое потертое зеркало в простой деревянной раме. Доктор Гаэтан де Клерамбо посмотрел в него.

Увидел свое лицо: усталое, осунувшееся, с запавшими глазами, в которых горел отблеск марокканского солнца. Увидел резкие морщины у рта. Увидел пыль на висках.

И за своим отражением, чуть сбоку, в сумраке угла, где свет от окна не достигал, ему почудилось движение. Легкое, как шелест шелка. Мелькнул контур… не лицо, нет. Скорее, взгляд. Женский взгляд. Глубокий, темный, как ночь над пустыней, и такой же бездонный.

Он резко обернулся.

Угол был пуст. Только тень от высокого шкафа с медицинскими инструментами.

Клерамбо медленно повернулся обратно к зеркалу. Там было только его лицо. Бледное теперь.

Он поднес руку к зеркалу, коснулся холодного стекла там, где только что видел тот взгляд. В нем было обещание и угроза. Знакомство и вечная загадка.

Тишина в комнате стала звенящей. Даже гул медины куда-то отступил. Он услышал только стук собственного сердца. Громкий. Неровный.

И тогда сквозь этот стук, словно просочившись сквозь толщу стекла и собственного страха, он услышал ее. Не голос. Шепот. Тонкий, как паутина, холодный, как сталь, и невероятно близкий, будто внутри него самого:

— Она смотрит на тебя, Гаэтан…

Глава 3. Парижские узлы

(1913 г.)

Дождь. Он стучал по крышам Парижа монотонным, унылым перезвоном, смывая копоть и суету в сточные канавы. В кабинете доктора Клерамбо на улице Сен-Жак было сухо, тихо и пахло старыми книгами, пылью и… тканью. Много ткани.

Комната напоминала лоскутное безумие. Рулоны материи стояли в углах как немые стражи. Образцы висели на стенах, затмевая дипломы. На большом дубовом столе, заваленном бумагами и медицинскими инструментами, лежали небрежно разложенные куски шелка, бархата, хлопка с вышивкой. Атлас из Дамаска, шерсть Атласских гор, индийский муслин. Каждый кусок был тщательно изучен, зарисован, каталогизирован. Коллекция. Научный интерес. Так он говорил себе. Так, с вежливым недоумением пожимая плечами, говорил коллегам: «Чудачества гения, mon cher. Эксцентричность».

Клерамбо сидел за столом. Черный сюртук сидел на нем как на вешалке. Впадины на щеках углубились. Он писал. Статью о бреде преследования для Archives de Neurologie. Перо скрипело по бумаге: «…пациент интерпретирует действия случайных прохожих как угрозу, видя в них агентов тайного общества…»

Внезапно его пальцы сами потянулись к небольшому, сложенному квадратиком куску индиго-синего шелка с золотыми арабесками. Марокканского. Привезенного из Феса. Он развернул его, погладил жесткой подушечкой большого пальца по холодной скользкой поверхности. Золотые нити складывались в замысловатый цветок. Или… глаз? Да, скорее глаз, если подключить воображение. Миндалевидный глаз с длинными ресницами. Ее глаз. Глаз Лейлы.

Он не назвал ее так сразу. Сначала это был просто Взгляд. Потом — Присутствие. Теперь, в тишине своего парижского кабинета, под стук дождя он решился дать ей имя. Лейла. Имя из восточных сказок. Имя, означающее «ночь». Подходящее для того, кто живет в тени его мыслей.

Перо замерло. Он поднял взгляд от бумаги. Напротив, в темном углу, где тени от массивных дубовых полок с книгами (Пинель, Эскироль, Морель, Шарко) сгущались особенно плотно, ему снова померещилось движение. Не очертания, а скорее… мерцание. Как будто там, в глубине, кто-то только что отвел взгляд. Он почувствовал знакомый холодок у основания позвоночника.

— Глупости, — пробормотал он себе под нос, отводя глаза обратно к синему шелку. — Переутомление. Слишком много работы.

А работа не отпускала. Через час ему предстояло быть в полицейском участке. Экспертиза. Убийство. Пациент. Еще один эротоман? Или нечто иное? Он встал, подошел к окну. Запотевшее стекло, за которым мокрый Париж плыл в серых тонах. Отражение его лица в стекле было бледным, изможденным. И снова за спиной в глубине комнаты мелькнуло что-то темное, ускользающее. Он не обернулся. Привык.

Полицейский участок на набережной Орфевр.

Запах пота, дешевого табака, страха, отчаяния и едких чернил. Клерамбо сидел в тесной и душной комнате для допросов. Стены когда-то были выкрашены в грязно-зеленый цвет, теперь потерты до грязи. Перед ним — мужчина. Лет сорока. Одет прилично — поношенный, но чистый костюм, крахмальный воротничок, галстук. Но костюм помят, лицо небрито, покрыто синевой щетины. Глаза дикие, воспаленные, с расширенными зрачками. Он дрожал мелкой дрожью. Не от холода — в комнате было душно.

— …она не понимала! — голос его срывался на визгливый фальцет. — Она смеялась! Смеялась надо мной! Над нашей любовью! — Он бил кулаком по краю стола.

Инспектор Лебрен, толстый, усталый, с вечно недовольным лицом полицейского чиновника, видавшего виды, подал Клерамбо тонкую картонную папку.