Бесплатный фрагмент - Покидая «ротонду»

Пролог

Обычное дело. Во всяком случае — не что-то из ряда вон выходящее.

Двое отморозков (уже установлено, что преступников было именно двое, их зафиксировала одна из камер наружного наблюдения) вломились в особняк с вероятной целью ограбить дорогое жилище. Но у придурков ничего не вышло. Хозяин дома оказался не из робких. Результат — трое погибших: один из нападавших и супружеская пара, хозяева дома.

Впрочем, женщина погибла не от рук преступников. Норио Таката не был криминалистом, и разбираться в причинах смерти — не его работа, но по неестественной худобе выходило, что женщина умерла… от голода? Однако, почему, собственно, от голода? Люди, страдающие неизлечимой болезнью, часто выглядят намного хуже, чем она. Рак? Ладно, позже узнаем.

Обычное дело. Ничего из ряда вон.

Кроме одного.

Через считаные часы Япония взлетит на воздух. СМИ разнесет эту новость по всему интернету. Каждая паршивая газетёнка, каждый новостной портал вцепится в «сенсацию» своими острыми коготками, какими они выцарапывают себе хлеб из чужого горя.

Жертвой преступников был не кто иной, как господин Кацуми Ямасаки.

Старший лейтенант Таката представил себе, как нечто подобное произошло бы, скажем, со Стивеном Спилбергом. Он представил масштаб такой новости. Ох. Журналисты разорвут его отдел в клочья. Да и черт бы с ним. Но они будут мешать расследованию, вот что скверно. А они будут. Никогда еще не было по-другому. За всю историю существования полиции и этих падальщиков.

«Известный режиссер Кацуми Ямасаки найден дома застреленным!»

Постойте-постойте. А не он ли был режиссером того фильма, в котором снималась пропавшая Эрика Савада? Черт, этого еще не хватало. Таких совпадений не бывает.

Ладно, чего теперь, будет как будет.

Таката отступил на шаг, давая дорогу группе криминалистов. Хотел закурить, но вспомнил, что с прошлого утра твердо решил бросить, вроде как. Да и сигарет у него не было. Не стал покупать. Бросил ведь, вашу мать.

Беспокойство и раздражение старшего лейтенанта можно было понять. Окидывая профессиональным взглядом место преступление, он шарил по карманам в поисках чего-нибудь, что могло бы заменить сигарету (зубочистки что ли купить?) и с рабочего настроения его неумолимо сбивала одна мысль, прилипчивая, как голодная муха: это дело будет самым громким в его карьере, что б вас всех.

Но он ошибался.

Будет шум, будут толпы журналистов, осаждающих его участок; ток-шоу, интервью с «очевидцами», «независимые расследованиями»; чудовищное давление со стороны НПА — все это будет. И все со временем успокоится. Забудется. Сотрется из памяти всего мира. Волна утихнет сама собой, как это обычно и бывает. Пропадет интерес масс. Но окончательно о трагедии, постигшей всемирно известного режиссера, забудут через одиннадцать месяцев и семнадцать дней, после его смерти.

Ровно через это время другие камеры наружного наблюдения, теперь уже торгового центра на окраине индустриального района, недалеко от порта Нагои, запечатлеют молодого человека. Он замешкается перед входом, постоит немного, затравлено озираясь по сторонам. Это будет в десять минут третьего по полудню. В следующую минуту автоматические двери торгово центра распахнутся и навстречу молодому человеку выскачет ребенок. На изображении будет отчетливо видно, как мужчина пристально, бесцеремонно вцепится взглядом в мальчика, затем, потеряв к нему всякий интерес, войдет в помещение. В двадцать минут того же часа он медленно расстегнёт пиджак, вытащит пистолет и устроит массовую кровавую расправу над девятнадцатью людьми. Убийца будет стрелять в женщин, мужчин, стариков, детей, инвалидов, в работников торгово центра и его посетителей.

Он будет убивать всех, кто окажется в прицеле его пистолета.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Солнце лениво и привычно раскрашивало город, от которого по ночам оставался лишь контур, прочерченный нитями электрического света реклам, уличных фонарей и автомобильных фар. Как только оно и умеет, мазками сверху вниз, солнце успело закончить почти со всем зданием полицейского участка, оставив темнеть лишь первый его этаж, когда там уже собрались четверо.

Кин Канэко пристально, с нескрываемым любопытством смотрел на женщину, сидящую в дальнем углу небольшой комнаты для допросов.

— Господин Канэко, — обратился к нему один из полицейских.

Канэко медленно повернул к тому голову, не сводя глаз с женщины. Казалось, ему не хотелось выпускать ее из виду. Затем, так же медленно перевел и взгляд.

— М?

— Меня зовут Кодзи Сэки. Я старший следователь управления уголовных расследований департамента полиции Нагои. Это, — Сэки указал на коренастого мужчину, стоящего у двери, — старший лейтенант Норио Таката.

Таката гневно смотрел на Канэко, перекатывая во рту зубочистку.

— А это — доктор Аюми Накано, — следователь жестом указал на женщину, — та самая психиатр, присутствие которой на допросах было одним из ваших обязательных условий.

Доктор Накано сидела в глубине комнаты, положив ногу на ногу и держа в руках блокнот с ручкой. Диктофон у нее тоже был. Он лежал в нагрудном кармане темно-синего пиджака.

— Единственным, — сказал Канеко и слегка поклонился женщине.

— Простите? — Сказал Сэки.

— Присутствие на допросах госпожи Накано не было «одним из условий». Это единственное условие. Не так уж и много, согласитесь?

— И вы попрежнему отказываетесь от адвоката?

— Попрежнему, — подтвердил Канеко.

Сэки кивнул.

— Ну что ж, — сказал он, — мы удовлетворили вашу просьбу и теперь рассчитываем на вашу откровенность, какая, безусловно, пойдет вам только на пользу.

Солнце, наконец, добралось до первого этажа и теперь заливало комнату ярким утренним светом. Окно находилось прямо над головой Сэки, и Канеко, сидящий напротив следователя сильно щурился.

— Старые как мир полицейские приёмчики, — сказал Канеко усмехнувшись. — Допрос с лампой. Глупости какие. Я ведь обещал вам рассказать все, если вы выполните мою просьбу. Вы ее выполнили. И теперь услышите, что вас интересует, — он нагнулся через стол к следователю Сэки и неожиданно подмигнул ему — и даже в мельчайший подробностях, если вы такое любите.

Таката выплюнул зубочистку и подлетел к Канэко.

— Пасть закрой, ублюдок, пока я тебе ее не закрыл!

— Таката! — вмешался следователь, — Прекрати.

Выругавшись, Таката вставил в рот новую зубочистку и отошел обратно к двери.

Канеко улыбнулся и сказал:

— Ладно-ладно, я просто пошутил. Не нервничай так, здоровяк. У меня всех развлечений в жизни осталось — это три ваших физиономии наблюдать.

Женщина что-то застрочила в блокноте, а Сэки подошел к окну и опустил жалюзи. Вернувшись на место, он продолжил.

— Вы обвиняетесь в убийствах, совершенных с особой жестокостью, а так же в сокрытии похищения и в соучастии в пытках…

— Простите! — неожиданно перебил следователя Канеко, — Я глупый, я не подумал. Стойте-стойте. Ох, больше всего не свете я не люблю нарушать слово, которое дал, и сейчас противен сам себе, но я вынужден пересмотреть условия нашего договора. Мне бы хотелось внести еще один пункт. На все время, сколько продлятся наши беседы я должен быть обеспечен сигаретами.

Норио Таката побагровел.

— Ах ты говно! — прорычал он.

— Успокойся, Норио, — сказал Сэки.

— Да он ведь обыкновенно издевается над нами! — не унимался Таката. — Может тебе бутылочку сакэ принести, урод?

— Хватит! — Сэки ударил ладонью по металлической поверхности стола, и только тогда полицейский замолчал.

— Простите.

Лицо Канеко сделалось серьезным.

— Я вовсе не издеваюсь над вами, — сказал он спокойно. — Я курильщик. И мне совсем не нравиться перспектива выклянчивать у вас сигареты каждый раз, когда мне захочется покурить. И уж тем более, мне бы не хотелось, чтобы вы использовали мою маленькую зависимость в свих целях.

Следователь потер ушибленную ладонь и придвинул к себе увесистую папку, лежащую на краю стола.

— Хорошо. Это все?

Канеко кивнул.

— Итак, Продолжим. В первую очередь мне бы хотелось знать, зачем вы это сделали.

Канэко молчал.

— К сожалению, вы все равно не поверите, — наконец сказал он. — Нечего и начинать.

Сэки устало выдохнул, а Таката злобно закатил глаза и намеревался что-то сказать, но Канэко поспешно остановил его жестом рук, пристегнутых наручниками.

— Нет-нет, — сказал он, — это я так, риторически. Ведь в то, о чем я собираюсь вам рассказать, действительно поверить трудно. Даже, пожалуй, невозможно. Но я попробую.

— Я буду с вами честен, — сказал следователь Сэки. — Мне плевать на вашу мотивацию. Может быть в детстве вас избивал отец, может бросила любимая девушка, мне все равно. Вам светит смертная казнь и тут уж не поможет ни один адвокат, пускай и самый лучший в Японии. Впрочем, от их услуг вы отказались. Мне важно понять, стоит ли за вашим поступком кто-то еще.

Канэко грустно улыбнулся.

— Вы имеете в виду террористическое движение? Нет. Нас было только двое. К сожалению. Но мне хочется верить, что есть и еще кто-то.

Сэки быстро взглянул на него.

— Да, да, хочется. Потому что если это не так, то мы обречены.

Женщина-психиатр внесла что-то в блокнот. Все трое смотрели на Канэко, но тот молчал. Пауза затянулась. Сэки вытащил пачку «Мевиус», прикурил две сигареты и протянул одну Канэко. Таката недовольно покосился на табличку, запрещающую курить и усердней стал грызть зубочистку. Она не особо помогала. Равно как и никотиновые пластыри, которыми он облепил плечи обеих рук. Психиатр подала стаканчик с недопитым кофе, в качестве пепельницы.

— Давайте вот что, — продолжил следователь. — расскажите все с самого начала. И тогда, быть может, мы все вместе разберемся, как вы дошли до того, что сделали то, что сделали.

Канэко сделал несколько глубоких затяжек подряд, скурив сигарету до половины, пустил дым в потолок и бросил бычок в стакан.

— Вы уже ознакомились с записями Исикавы?

Сэки покосился на папку рядом с собой.

— Я получил ее только сегодня. Еще не успел.

Канэко кивнул.

— Изучите их.

— Разумеется.

Канэко попросил еще сигарету. Закурил.

— Простите, господин следователь, — сказала Аюми Накано, — могу я задать вопрос господину Канеко?

— Господину, — буркнул Таката.

— Да, пожалуйста, — ответил Сэки, а Канеко с интересом посмотрел на женщину.

Накано царапнула ручкой в блокноте, закрыла его, положила на колени и обратилась к Канеко:

— Скажите, почему именно мое присутствие в качестве эксперта было вашим непременным условием для сотрудничества?

— А с чего вы решили, что вы мне нужны именно в этом качестве?

Аюми Накано непонимающе вскинула бровь. Она ждала пояснения, но вместо этого Канеко легкомысленно пожал плечами, откинулся на спинку стула и сказал:

— Ну скажем так: я уверен в вашем профессионализме. Я читал несколько ваших научных статей, пару раз вы мелькали на местном телевидении в статусе эксперта-психолога… короче говоря, я жертва маркетинга.

— Спасибо, — сказала Накано, открыв блокнот и сделав запись. — Правда я психиатр, не психолог, но я вас поняла.

— Тем более, — улыбнулся Канэко. — Психиатр мне сейчас нужнее, правда?

Накано извинилась перед следователем за вмешательство, сказала, что пока вопросов у нее больше нет, во всяком случае, по существу — нет, и заняла свою прежнюю позу, положив ногу на ногу и раскрыв блокнот на чистой странице.

Канеко не спеша докурил, в этот раз до самого фильтра, и какое-то время сидел неподвижно с погасшим бычком, зажатым между пальцами. Его не торопили. Даже Норио Таката стоял молча, понимая по лицу задержанного, что тот молчит совсем не потому, что снова решил валять дурака. Он собирался с мыслями. В такие секунды не стоит давить на подозреваемого, нужно пристально следить за ним, и только когда (и если) в глазах его начнет мелькать сомнение, говорить или не говорить, вот тут и рявкнуть, выбить почву из под ног, не дать опомниться и передумать. А покуда ничего подобного в глазах сидящего в наручниках не мелькает — молчать. Это известно и стажерам, только окончившим полицейскую академию. А Таката был опытным полицейским.

— Хорошо, — сказал Канеко, бросив окурок в пепельницу, — я все расскажу. Но повторю: к огромному сожалению, нет в этом смысла, господин Сэки. Моя история покажется вам ахинеей душевнобольного, либо историей, выдуманной человеком, решившим поиздеваться напоследок перед казнью над парочкой полицейских. Я прекрасно это осознаю, — он привалился к спинке стула, прикрыл глаза и устало надавил пальцами на веки. — Вы обвиняете меня в убийствах, но…, — Канэко открыл глаза и закончил фразу спокойно и уверенно, — я никогда в жизни не убивал людей.

***

Исикава перевернул мою жизнь. Но перед этим он спас ее.

Иногда я думаю, что, если бы в тот день мои картины продавались чуть лучше? Возможно, я задержался на площади до вечера и двое уродов не стали бы дожидаться меня? Их ломало, а в таком состоянии вряд ли легко сохранять терпение и выдержку. Наверняка, отправились бы на поиски кого другого. А впрочем, кто знает. У вселенной свои планы. Исикавае нужен был ученик; тот, кому он сможет передать свои знания. Если все это не просто так, то что уж, значит я был обречен на встречу с ним. Такой мой путь, и сожалеть о нем глупо…

***

— Что ты мелишь? — перебил Таката. — За шизика хочешь сойти? Не выйдет. Давай по делу.

Канэко замолчал и равнодушно посмотрел на него. Затем перевел взгляд на следователя Сэки.

— Эту историю нельзя изложить в двух словах, — сказал Канэко. — Если вы хотите узнать, что на самом деле происходит, вам придется задержаться здесь до глубокой ночи. Конечно, я мог бы опустить подробности, но дело в том, что я не собираюсь этого делать. Потому что не намерен сдаваться. Я совершил глупость, нервы мои были на взводе, после смерти Исикавы, я не знал, что делать, был в отчаянии, на грани безумия. Ведь если я прав и нет никого больше, кто знает правду, кроме меня, то… В общем, мне не следовало так опрометчиво поступать. Будь я осторожен, я все еще был бы на свободе и смог бы сделать гораздо больше, смог бы продолжать борьбу. Но я сдался. Отчаяние овладело мной.

— Ах ты урод, отмороженный, — прошептал Таката.

Канэко проигнорировал его реплику и продолжал:

— Я повел себя как идиот и все испортил. Нужно было уходить в тень, прятаться, стать затворником, узником проклятого завода, каким был Исикава. Я должен был занять его место и продолжать бороться, а не попадаться в ваши лапы. Шансов и так почти не было, а теперь их и вовсе не осталось. Поэтому я цепляюсь за последнюю надежду.

— Надежду? — переспросил Сэки.

— Да. Я надеюсь, что сумею открыть вам глаза, господин следователь. Я понимаю всю безнадежность ситуации, но мне остается лишь одно. Попробовать. И если для этого мне придется говорить всю ночь, обнажая перед вами самые сокровенные мысли, я готов.

Сэки открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут заговорила Аюми Накано.

— Господин Сэки, можно вас на пару слов?

Следователь кивнул, и они вышли в коридор. Полицейский, сидевший на стуле рядом с комнатой допросов, выпрямился по стойке смирно.

— Что такое? — спросил Сэки, прикрыв за собой дверь.

— Я думаю, нам не следует перебивать его, господин Сэки. Понимаю, вам необходима конкретика и, разумеется, у вас нет времени на то, чтобы слушать бессодержательные исповеди преступников. Но, боюсь, если вы будете на него давить, Канэко может замкнуться в себе. Чтобы узнать, что вам необходимо, вам придется терпеливо слушать и, по возможности, не перебивать. Образно говоря, просеивать груду песка, чтобы найти крупицу золота. Кроме того, это поможет мне увидеть более полную клиническую картину. И тогда я смогу сделать объективное заключение о психическом состоянии этого человека.

Сэки кивнул. В общем-то, он это прекрасно понимал и сам, и перебивать не собирался. Аюми стоило сказать все это его другу, Такате. Впрочем, она сделала все правильно, поговорив именно с ним, и предоставив ему, как старшему, принимать решения.

— Надеюсь, — сказал Сэки, — во всем его словоблудии вы сумеете распознать попытку выдать себя за душевнобольного.

Аюми улыбнулась.

— Я ведь для этого здесь.

— Да-да, разумеется, — сказал Сэки задумчиво, глядя в пол, а потом посмотрел на Аюми. — Госпожа Накано, нам предстоит какое-то время работать вместе, и мне бы хотелось быть с вами предельно откровенным. Я был против вашего участия в этом деле. И совсем не потому, что сомневаюсь в вашей компетентности как специалиста, вовсе нет, даже наоборот, но, в силу своей деятельности, я весьма скептически отношусь к подобного рода ультиматумам, какой выдвинул нам Кин Канеко. Мне не совсем понятно его желание, чтобы непременно именно вы проводили психиатрическую экспертизу, да еще и во время следственных допросов. Но начальство посчитало иначе. Дело Канеко имеет сильный, очень сильный общественный резонанс, и закрыть его нужно как можно быстрее. А с помощью признания самого Канеко сделать это будет гораздо проще. Мы позволили себе этот компромисс, предварительно, разумеется, проверив, состоите ли вы с подозреваемым в родственных или… кхм, простите… иных связях… кхм, да… Не кажется ли вам это немного странным? Что вы думаете?

Аюми Накано, задумалась, покусывая слегка губы.

— Возможно это просто блажь, — сказала она. — Банальные комплексы раздутого эго. Во всяком случае на данный момент у меня нет других объяснений. Но мы ведь только начали.

— Вы правы.

Они вернулись в комнату. Сев на свое место под окном, Сэки вытащил пачку сигарет и зажигалку, и двинул их по столу в сторону сидящего напротив Канеко.

— Продолжайте.

***

В тот день, в день, когда я познакомился с Исикавой, картины продавались особенно плохо. Честно сказать, мне и раньше с трудом удавалось продать хотя бы пару работ за день. Суйбокуга, стиль, в котором я пишу, не интересен современным японцам. Я, конечно, мог бы, оставаясь в этом стиле, сменить жанр, перейти на монохромные комиксы, но, сказать по правде, уж лучше я вовсе перестану этим заниматься, чем уподоблюсь конвейерным так называемым мастерам, которые готовы изображать все, что угодно, лишь бы картины покупали. Каждый из них мечтает о том, чтобы заключить контракт с ТиЭнЭс.

Поняв, что сегодня мне не удастся заработать ни йены, я свернул картины, убрал их в тубус и отправился домой. Прыгнул на велосипед и покатил. Есть хотелось, вот это я помню. Я много чего помню из того дня, разные мелочи, хотя, если верить писателям и прочим, после такого сильного удара по голове, у людей, случается, начисто отшибает память. Врут, наверное, чтобы удобней было склеивать фрагменты сюжетов. Помню, проезжал по фусими дори, и остановился, чтобы взять в перевозном киоске несколько блинчиков на обед. Помню, продавец отложил смартфон, и я сумел разглядеть, что было изображено на экране. Он читал статью с последними новостями о поиске Эрики Савады. Я еще удивился: неужели шумиха вокруг этой истории еще не утихла? Впрочем, тут же подумал я, чему удивляться? Эрика Савада — звезда первой величины, а не какой-нибудь там никому не известный актер замшелого театра. Так оно, наверное, и должно быть. Люди пропадают ежедневно, но не каждый день это случается с известными актрисами. В скором времени в справедливости этой мысли мне придется убедиться на собственном опыте.

Я жил… Впрочем, вам прекрасно известно где я жил. Думаю, полиция успела уже установить даже начальную школу, в которую ходил маленький Кин Канэко, еще не ставший тем чудовищем, какое сейчас сидит перед вами, верно? Не отвечайте, вопрос риторический, ибо ни сам вопрос, ни ответ на него не имеет ровным счетом никакого значения. В моем детстве вы не отыщите ничего, что имело бы отношения к событиям последних дней. Эй, Аюми-тян, сделай-ка об э этом пометочку у себя в блокноте, и не трать время на бесплодные поиски отправной точки, излома, или как там у вас это называется, с которого все, якобы, и началось. Потому что никакого излома не было в безмятежном детстве мальчика Кина Канеко. Я не религиозный фанатик или обозлившейся на весь мир художник-неудачник. Я надеюсь в этом я сумею вас убедить. Тогда станет гораздо легче продираться нам вместе вперед. Так что слушайте внимательно, а я постараюсь ничего не упустить.

Итак, я приехал к своему дому. Через пару минут мне проломят голову. В собственной квартире. Но до того я столкнусь на частнице с соседкой, молодой девушкой по имени Сэкера Мията. Она будет выносить мусор.

Мы поздоровались. Сэкера выглядела уставшей. Это ее всегдашнее состояние. Долгие годы она ухаживает за парализованным дедом — единственным ее родственником, в квартире которого она и живет. Ради ухода за ним, Сэкера оставила учебу в Токио и перебралась сюда.

— Как дела? — спросил я. — Как дедушка?

Она вздохнула и не ответила. Но говорили ее глаза.

«Сил нет».

Войдя в квартиру, я успел лишь поставить тубус и захлопнуть дверь. В следующую секунду услышал какой-то шорох за спиной, хотел повернуться, но тут же что-то тяжелое обрушилось мне на голову. Я даже боли не почувствовал. В мгновение мир исчез.

Я отключился.

Странные мысли лезут в голову, когда вы приходите в сознание после сильнейшего удара и вас волокут вниз по лестнице собственного дома. Ну или что-то подобное; людей, бывает, по разному убивают, смысл не в этом. Главное — о какой чуши думаешь в первую очередь. Это, вероятно, происходит от того, что мозг не успевает в первые секунды осознать опасность положения. Я думал: эти уроды что, собираются меня просто взять и куда-то унести средь бела дня? Это не план, это какая-то глупость несусветная. Вот о чем я подумал сразу, как только эта способность вернулась.

Тот, что поздоровей, тащил меня на себе, перекинув через плечо. С каждым шагом амбала я ударялся подбородком об его спину и это с силой отдавала в затылок. Голова раскалывалась. Нужно сопротивляться, промелькнула отчаянная мысль. Я попытался пошевелиться, но сразу понял, что ничего хорошего из этого не выйдет: еле двинув головой, я начал вновь проваливаться в черноту. Не удивился бы, если узнал, что они мне башку до самых мозгов проломили. Впрочем, чуть позже я это узнаю. Окажется, что я был не далек от истины.

Дальше все как в тумане, извините за банальность.

Меня кулем швырнули в багажник машины, и я незамедлительно проблевался, как только мы тронулись с места.

Потом болезненная реальность сменялась блаженным небытием и наоборот. Не знаю, как долго мы ехали и куда. Наконец, остановились. Меня снова вывернуло. Багажник открылся. Вот тут-то мне и действовать. Пнуть одного из них куда приодеться, и бежать. Но вместо этого я глупо спросил:

— Вы кто?

Тот, что поменьше, мне показалось, испугался от неожиданности.

— Очнулся! — сказал он приятелю.

Амбал, вероятно, тоже был напуган (ну мне так виделось почему-то; дело в сотрясении, наверное), и вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, он размахнулся…

Короче, я опять отключился. Легко отделался. Повезло, что после первого удара ублюдки не отправили меня к праотцам, а тут второй. Кастетом бил, сволочь. Это я тоже узнаю позже.

Когда я снова пришел в себя, я был уже в какой-то комнате. Руки и ноги мне связали, не пошевелить. В рот запихали тряпку. И вот эта тряпка была страшней всего. Мне нос разбили, и дышать через него стало невозможно. Воздух со свистом проникал в легкие, это стоило неимоверных усилий. Я боялся задохнуться. Попытался выплюнуть проклятую тряпку. Раньше мне казалось, что это очень даже легко сделать. Но кляп невозможно вытолкнуть, потому что язык плотно придавлен к небу, вот в чем фокус. Я стал мычать.

— Че это он? — спросил амбал.

— А я знаю? — ответил ему приятель. — Похоже, задыхается.

— Ну и черт с ним.

— Нет уж. Остынет. Отвратительно. Вытаскивай давай.

— Да, ты прав.

Амбал подошел ко мне.

— Орать будешь?

Я быстро замотал головой. «Не буду, не буду, уроды, только не дайте задохнуться».

Амбал вытащил тряпку, я с шумом втянул воздух, словно всплыл на поверхность воды, после долгого ныряния, и хотел еще раз спросить, кто они такие и чего им от меня нужно, но вспомнив, чем это обернулось прошлый раз, передумал.

— Сиди тихо, а то голову отрежу, — сказал амбал. В руке у него появился разделочный нож. А может он и раньше был в его руках, я слабо соображал, был рассеян.

Знаете, страшно не было. Правда героизмом тут и не пахнет. Все дело в боли. Голова раскалывалась так сильно, что на страхи не оставалось сил.

Как они выглядели? Да не разглядел я их толком. Голова, говорю же. Один здоровый, второй дохлый, словно у него рак или что-то еще. Вообще, эти двое представляли из себя жалкое зрелище. Этакие комичные герои второго плана. Знаете, если бы я встретил таких на странице какого-нибудь романа, то решил бы, что автор слаб на фантазию. Лиц не запомнил. Но выражения лиц — очень хорошо. Уроды походили на двух торчков, которые давно не получали дозу. Пара опустившихся, отчаявшихся торчков — вот такие у них рожи были.

Они суетились в центре комнаты. Появились еще ножи, старые тряпки, которые настелили на пол. Я. Ни. Черта. Не. Понимал. Что происходит?

Щуплый завертел головой.

— Слушай, у нас есть тазик, или вроде того?

Амбал почесал затылок.

— Э-э… должен быть. Да, точно! Помнишь корову…

— Тащи давай.

Амбал вышел из комнаты.

Вот тут головная боль стала отступать, ее вытеснял ужас. Какой тазик?! Зачем?

— Зачем тазик? — я голоса своего не узнал.

— Э? Что? Заткнись!

И я заткнулся. Затаив дыхание, ждал возвращения амбала. С тазиком. Где-то глубоко в мозгах я знал, что как только появится тазик, меня прикончат.

Но Амбал не возвращался. Прошло минут… не знаю. Много, в общем. А его все нет. Щуплый начал нервничать.

— Юма! Юма, где ты там?!

Тишина. Не отзывался Амбал.

— Твою мать.

Щуплый подлетел ко мне, схватил с пола тряпку.

— Рот открой.

— Я задохнусь.

— Открывай, урод.

Открыл. Снова началась борьба за кислород, а щуплый пошел к выходу.

И упал, всплеснув руками и коротко вскрикнув.

Булыжник угодил ему в лицо, я слышал хруст сломанного носа.

Мужчина, бросивший камень, стоял на пороге. Не долго стоял. Мгновение. А дальше он набросился на лежащего на полу тощего и принялся душить голыми руками. Мужчина тяжело дышал и негромко ругался.

Наконец, все было кончено. По крайней мере для щуплого. Он обмяк и не шевелился. Сдох.

Мужчина устало опустился на пол и закурил. А я снова замычал. Потому что терял сознание. А может умирал. Задыхаться жутко. Тогда он, этот мужик, встрепенулся… Вру. Если честно, он видел, что я задыхаюсь, но не спешил вытаскивать кляп. Он явно раздумывал. Я видел, что он раздумывает, потому что таращил на него глаза изо всех сил. Таращил умоляюще.

Мужчина выругался, приблизился ко мне и я вновь вынырнул на поверхность из глубоких вод.

У-у-уху-у-у!

— Дерьмо, — сказал мужчина.

И снова закурил. Теперь спокойно, не торопясь. Раздумывал.

Я молчал. Я был уже ученый. Тогда мужчина сказал:

— Привет.

Я неуверенно кивнул.

— Ты знаешь, зачем они тебя похитили? — спросил он.

Вроде бы говорить дозволено.

— Н-нет.

— Они хотели тебя убить, верно?

— Я… я не знаю. Похоже на то.

— Выходит, я спас тебе жизнь? Поступил правильно?

Мне начинало казаться, что я угодил в сумасшедший дом. Подумай об этом, Аюми-тян когда будешь делать заключение. Дурдомом меня не напугать…

***

Таката вскочил с места.

— Хватит! Либо ты проявишь уважение к госпоже Накано…

Психиатр перебила его.

— Не стоит. Все нормально.

Она выразительно взглянула на Сэки: «Помните наш разговор? Не нужно сбивать его с мысли. Все что он говорит, имеет значение. Все».

— Успокойся, — сказал Сэки другу.

И он успокоился. Вернее, просто замолчал, позволив вести допрос так, как хотели следователь и психиатр.

***

Незнакомец сидел в кресле напротив, куря сигарету. Он выглядел озадаченным. Я же все так же лежал на полу со связанными конечностями. Правда, теперь я мог нормально дышать, без чертовой тряпки во рту.

— Если я тебя отпущу ты ведь пойдешь в полицию, — то ли спрашивал, то ли утверждал этот человек.

Я с такой скоростью замотал головой, что чуть шею не свернул. «Нет, нет».

Незнакомец вздохнул.

— Ты слишком быстро ответил. С готовностью, не вызывающей доверия. Это читается как: «Я отвечу любой ложью, которую он хочет услышать, лишь бы только выбраться отсюда поскорей». Куришь?

— Нет.

— Молодец, — рассеянно сказал мужчина и принялся задумчиво расхаживать по комнате, то и дело перешагивая через бездыханное тело щуплого. Он что-то бормотал под нос, и мне казалось, что он говорил примерно: «Что же мне с тобой делать? М-да, дерьмо, что делать-то?»

Потом он остановился и обернулся на меня. Странное дело, взгляд его был умоляющим.

— Слушай, — сказал он, — я спас тебе жизнь. Совершил хорошее дело, так? Ты вроде должен быть мне благодарен.

Взгляд его изменился, стал мягким и немного заискивающим.

— Послушай, если ты сообщишь обо мне в полицию, мне крышка. Я понимаю, это сложно, это, может быть, идет вразрез с твоими представлениями о справедливости и прочем, но подумай, разве я заслужил петлю на шею за то, что спас жизнь хорошего парня? Ты ведь хороший парень, не так ли?

— Хороший. Я да, я хороший. Отпустите меня. Я не пойду в полицию.

«Ах, да, слишком быстро ответил» — мелькнула запоздалая мысль.

Нужно было исправлять оплошность.

— Вы поступили правильно. Эти подонки убить меня собирались. А я не из тех, кто отплачивает за спасения жизни черной монетой. Даю слово, я забуду обо всем, что тут произошло.

«Вроде убедительно. Хотя голос и подрагивал на каждом слоге». Мне почему-то казалось, что нужно как то эдак переэдак завернуть предложение, чтобы звучало правдиво.

— Эх, дерьмо, — грустно сказал незнакомец, а потом быстрым решительным движением подхватил булыжник, которым зашвырнул в щуплого, и подошел ко мне.

— Мне жаль, парень, но ничего лучше я не придумал.

— Стойте!

Это все, что я успел выкрикнуть. И еще подумать: третьего такого удара по голове я, пожалуй, не переживу. Это конец.

Но, как видите, я ошибся.

Думаю, хватит называть его незнакомцем.

Это был Исикава.

Глава 2

Инсар. Россия.

Герман сидел за уличным столиком шашлычной возле рынка и пил растворимый кофе «три в одном» из пластикового стаканчика. Это был второй. Первый стаканчик он опрокинул. Кипяток обжог ему руку.

Герман волновался.

Его ждали только через три года. Ему хотелось сделать сюрприз. Поэтому он не стал никому говорить, что ему удалось пройти по условно-досрочному. За несколько дней, с тех пор, как снова смог именоваться свободным человеком, Герман успел обзавестись привычкой утыкаться в смартфон носом при каждой ничем не занятой минуте. Даже, пожалуй, еще чаще. Ведь не заберёт никто! Смотри — не хочу. Хоть сутками из рук не выпускай.

Отпивая кофе маленькими глотками, Герман механически пролистывал короткие, в одну минуту ролики, останавливаясь без всякой на то причины на некоторых из них. На одном из таких видео под трагичную музыку японский режиссер Кацуми Ямасаки давал интервью какому-то блогеру с многомиллионной армией подписчиков. Герман особо не был поклонником его фильмов, но, как заядлый киноман, разумеется, видел большую их часть. Некоторые даже пересматривал с годами. Сейчас Ямасаки мелькал в лентах всех подряд. В первые минуты после смерти человека, происходит всплеск мозговой активности. Эдакая супержизнь длинной в мгновение. Со знаменитостями супержизнь происходит в двух измерениях. Всплеск интернет активности. И тоже — мгновение. Ямасаки и его жена были застрелены в собственном доме каким-то шизофреником, Чарльзом Менсоном нового века. Это случилось на прошлой неделе, когда Герман еще прятал смартфон под деревянный настил барака. А теперь всплывают в сети, словно подснежники, все интервью с Ямасаки, какие он за жизнь успел дать.

«… А что они могут сказать? Они ведь врачи, не боги. Трансфузионно-зависимая анемия не лечится. Ей все время необходимо переливание крови. Сложно вообразить в каком аду она живет. Сейчас моя жена дома. Я забрал ее из больницы. Так хочет она. Почему всем интересно копаться в горе других людей?»

А в чем нам еще копаться, господин режиссёр, подумал Герман, кроме как не в гнойниках? Не обучены цветы нюхать. Cтарая кровь, кислая на вкус и мутновато-зеленая цветом, переливается из поколения в поколение. Трансфузионно-зависимая анемия. Я, например, еще с детства знаю, что Ленка из дома напротив — шалава, за гаражами черти чем занимается, а ей за это подарки разные. Далась бабкам эта Ленка? Веснушки бы ее обсудили. Никогда таких не видел. На солнце горели, будто лучами его наполнялись и светились. Смешная такая была. Где она теперь, интересно…

«Ямасаки-сан, как вы сами считаете, в чем заключается успех ваших фильмов?

— Взгляните на меня. Кого вы видите перед собой?

— Простите?

— Кто сейчас сидит перед вами и задает этот странный вопрос?

— Э-э… Режиссер Кацуми Ямаскаи.

— Правильно. Но разве я предъявлял вам свои документы? Я даже не помню, чтобы представлялся вам, или кому бы то ни было в этой студии. Мы просто поздоровались, но я не называл своего имени. И всё-таки вы знаете, кто я.

— Не уверен, что сумел уловить вашу мысль.

— Все дело в деталях. В мелочах. В данном случае в деталях, какие известны вам обо мне. Мой рост, возраст, внешний вид, тембр голоса, мои вербальные привычки, на которые вы, конечно, думаете, что не обращаете внимания, но на самом деле делаете это неосознанно. Или посмотрите вокруг себя. Окажись вы здесь впервые, нужно было бы вам объяснять, что это за место? Лампы рассеянного света, штативы камер и сами камеры, стол, заваленный петличными микрофонами прочими проводами, и даже «хлопушка» валяется, где-то я ее видел, когда вошел. Здесь каждая вещь красноречивей любых слов говорит вам о назначении этой комнаты. Тут проходят съемки. Обо всем на свете наше мнение формируется, складываясь из тысяч деталей. Сейчас мы на студии видеозаписи. Вы это знаете. Потому что видите и слышите множество предметов и звуков, характерных для подобных мест. Но убери я все отсюда, оставь лишь одну-единственную камеру, и пару стульев, так ли легко вы поверите, что здесь проходят съемки? Когда я создаю фильм, моя главная задача, это не просто рассказать какую-то историю. Нужно, чтобы зритель поверил в нее, о чем бы она ни была. И я наполняю ее деталями. Сцену за сценой. Сцену за сценой».

Шашлык не несли.

Тогда Герман извлек наушники, подключил к телефону и сделал то, что делал всю дорогу домой; о чем мечтал все шесть лет в колонии строгого режима, теряя рассудок от музыки местной, от той, что слушали в бараках, какую включали там, какую там любили. Герман включил свою музыку.

И город исчез. На его месте появился стадион небывалых размеров. Вставать Герман не стал, но представил, что стоит. На огромной сцене. Не в центре, нет. В центре стоял фронтмен, его друг, Заря, написавший все их песни, придумавший партии для каждого.

Подумать только, он все тот же романтик-идиот, перед глазами которого исчезает реальность каждый раз, когда он в наушниках. За прошедшие годы он лишь похудел на казенной каше, вот и все изменения. В свой юбилей, возраст, когда ледяной водой обдает понимание, что приблизился ты к рубикону, Герман осознал со всей ясностью, что не изменится никогда; не «повзрослеет», не «возьмется за ум». Поначалу он принял это понимание спокойно, как нечто естественное и неотвратимое. Но очень скоро его накрыла ни с чем не сравнимая тоска. Когда ему было двадцать, мечты вспенивали кровь, потому как пропитаны были непоколебимой уверенностью, что Герману и его друзьям удастся ухватить их, эти мечты, руками. Они будоражили юные умы свой реальностью. А теперь — ничему не быть. Куда он пойдет? В грузчики, конечно. Или торговать овощами на рынке, если возьмут. Инсар теперь сожрет его, как сожрал всех прочих молодых людей, мечтавших вырваться отсюда, но по разным причинам не сделавших этого, и сейчас, смирившись с судьбой, медленно увядали вместе с амбициями и грезами.

Но у него есть наушники. И он сможет стирать проклятый город с лица земли каждый раз, как только этого пожелает. И на месте его будет вырастать «Форест Хилс», стадион, в сердце которого стояли величайшие рок-музыканты эпохи.

Нет, было и еще кое-что. Что-то, что наполняло смыслом его жизнь; что спасало от черных мыслей. В тридцать лет, вместе с осознанием того, что ему не измениться и никогда не стоять на сцене стадиона с бас-гитарой в руках перед многотысячной толпой, ему пришло спасение.

Ему открылось его предназначение.

Герман знал, как глупо и пафосно могут показаться со стороны, человеку постороннему, такие слова, но это было совершенно не важно. Он сам до конца не понимал, что именно ему предстоит делать, однако ясно видел главное. Он видел свое место, свою роль. Скрытый в тени оруженосец; крохотный винтик в механических часах. Но именно он, этот винтик, и приведет в движение весь механизм. Должен привести, иначе и быть не может. В противном случае, прав окажется его приятель, с которым Герман познакомился в лагере и который стал единственным его другом в тех местах. Мы есть случайно слепленные атомы, и только. Когда-нибудь мы умрем, атомы «разлепятся» и соберутся во что-то новое, или не соберутся, не столь важно. Вообще не важно.

— Готово.

Шашлычник протягивал Герману пластиковую тарелку с маленькими кусочками жирного, сочащегося мяса.

— Ага, спасибо, — Герман встал, подошел к шашлычнику, принял тарелку и, вернувшись за столик, отправил кусок мяса в рот.

Боже! Как же оно прекрасно!

Герман представлял этот момент немного иначе. Думал, перед тем, как почувствовать вкус жареной свинины, он непременно будет вдыхать его аромат, оттягивать момент гастрономического блаженства. Но ароматом Герман успел насладиться пока мясо готовилось, а теперь хотел немедленно начать жевать, чувствовать сок, глотать его, закусывая долькой помидора.

Черт его знает. Вряд ли шашлык этот был лучший из всех возможных. Но о чем вы, когда последние шесть лет приходилось есть такое дерьмо, что и описать трудно. Честное слово, Герман и представить не мог, что кормят в тюрьме так, словно на дворе пятидесятые годы прошлого века. Правда порции большие, голода нет. И на том спасибо.

— М-м-м, — вырвалось у Германа от удовольствия.

Ему хотелось пива. Но перед ним стоял кофе. Герман не планировал хмелеть, а после такого большого перерыва, опьянение даже с одной бутылки было, как ему казалось, делом неизбежным.

Жареная свинина! Ну скажите ему, скажите, что может быть вкуснее?

Тюрьма позволила ему выработать простую формулу счастья. Смешно, как ее не понимают многие? Неужели, действительно, для этого необходимо столкнутся с лишениями? Вот она, эта формула, простая и доступная пониманию каждого, но одновременно совершенно недосягаемая для большей части всего человечества: поглощай удовольствия не безудержно. Скушай жареного на углях мяса, но перед этим забудь его вкус и запах на шесть лет.

— Клянусь богами, это лучшее мясо, что когда-либо доводилось есть человеку.

Шашлычник вопросительно улыбнулся. Он был таджиком и плохо говорил по-русски, но Герман вовсе не хотел его оскорбить своим высокопарным высказыванием, сложным для его восприятия. Долгие годы друзьями Германа были давно умершие мастера словесности. Классики мировой литературы. Из живых — друг, сотканный из случайно встретившихся друг с другом атомов. Слова и речи всех прочих проносились сквозь голову Германа, не задерживаясь в ней ни на мгновенье. Глупые, недалёкие люди окружали его. Это куда более невыносимо, нежели стены барака и колючая проволока, протянутая над высоким забором.

Сейчас разыграется гастрит и испортит все. Такова плата. Но оно того стоило. Да, стоило.

На соседнем столике стояла бутылка недопитого пива. Под ногами Германа валялась еще одна. Рядом с ней билет в кино с оторванным корешком. Герман прочел. «Черная пантера». Он смотрел его в лагере года два назад, а в Инсаре его в кинотеатрах крутят. Вытащил телефон и, по привычке, вбив в строку поиска название фильма, прошелся бегло по биографиям актеров. С легким удивлением обнаружил, что исполнитель главной роли, вполне молодой, крепкий на вид чернокожий мужчина, скончался от рака прямой кишки. И все по той же привычке, Герман быстро прикинул что-то в уме и самому себе сказал:

— Двенадцать лет. Мда, маловато.

Доев, Герман подошел к шашлычнику и протянул тому четыре сотни рублей.

— Ище стэлять?

Герман помотал головой.

— Нет. Это благодарность от довольного клиента. Возьмите.

Порция шашлыка, которую только что съел Герман, обошлась ему почти в три раза меньше той суммы, что он заплатил.

Деньги у Германа были. Из колонии он увез с собой почти тридцать пять тысяч. Это был приятный сюрприз, на который он вовсе не рассчитывал, пологая, что в кассе получит деньги, которые выдает государство на дорогу до дома и все. Но бюрократия сыграла ему на руку. Все время, что Герман находился там, он работал. Официальная работа в местах не столь отдаленных с официальной же, хоть и мизерной, зарплатой. Он думал, что зарплата его равна восьмистам рублям в месяц, но оказалось она в два раза больше. Еще восемьсот рублей ежемесячно уходило в счет погашения пенсионных отчислений, которые он обязан был делать, потому что еще до тюрьмы зарегестрировал себя как «индивидуального предпринимателя». В общем, за то что дурак, за то что законов не знал, за то что и бизнеса-то никакого так и не начал, должен теперь Герман государству двести с чем-то тысяч. Каждый месяц с его зарплаты списывали половину и пересылали на расчетный счет судебных приставов. Но там вышла какая-то накладка, и деньги возвращались обратно. В бухгалтерии колонии прекрасно видели, что деньги возвращаются, но все равно, с добросовестностью идиотов выполняли раз в месяц один и тот же алгоритм действий — отправляли половину зарплаты на ошибочные реквизиты. Таким образом, к моменту освобождения на счету Германа скопилось тридцать с лишним тысяч, которые он и получил, благополучно, на руки.

Августовское солнце, раскалив улицы крохотного города, выматывало горожан. Аномальные сорок градусов. Еще одна причина повременить с пивом. Башка может разболеться. Алкоголь и пекло — ужасное сочетание.

Неторопливо, разглядывая с детства знакомые улицы, мало изменившиеся за время его отсутствия, Герман шагал в сторону родительского дома. Они его прокляли, родители, но не навестить их Герман не мог. Да и идти-то, собственно, куда? Где жить-то? Думать об этом сейчас не хотелось. Хотелось медленно брести по городу, наслаждаясь свободой.

Прокляли.

Эх, мама, папа. Библия свела вас с ума. А если в сторону ее? Если по-человечески? Разве не хорошо он поступил? Что, смотреть, как она мучается от невыносимой боли, и ничего не делать — это по библии?

Ну вот, а еще думать не о чем не собирался.

Герман приехал в город несколько часов назад, и к моменту, как добрался до своего дома, поймал себя на мысли, что ностальгия сошла на нет. Дома и дома; улицы как улицы. Ну и черт с ними. Даже предстоящая встреча с родителями отзывалась в сердце лишь легким волнением. Может быть потому что он знал наперёд исход этой встречи? Но едва он представлял, как через несколько часов наберет номера телефонов друзей, его охватывало нетерпение и ноги делались ватными и перехватывало дыхание, и в пальцах покалывало. Словом, Герман был счастлив предвкушением.

Трехэтажный панельный дом.

С ума сойти, какое сходство с «бараками», в которых он жил. Как же Герман раньше не замечал их уродливой безнадежности? Ах да, ведь он всегда жил мечтами, романтик чертов. Им и остался. Тогда почему дом его выглядит таким ужасным теперь? Тоска овладела Германом, но он тут же прогнал ее, подумав о предстоящей встрече с друзьями.

Поднявшись на второй этаж, он остановился перед железной дверью. Постучал. Отступил на шаг. За дверью послышалась возня, кто-то припал к глазку (тень мелькнула в нем), затем тишина.

— Мам, пап. Это я.

За дверью всхлипы. Или так ему показалось?

Глупо как-то. Уже минут пять стоял Герман перед закрытой дверью, слушал, как глубоко в квартире переговариваются родители. Слов было не разобрать, но и так понятно. Глупо. И черт, черт. Черт! Как обидно.

Наконец папа:

— Уходи.

И Герман ушел. Спускаясь, он думал: «Идиот! Кретин! Жарко ему. Голова заболит».

Насколько он помнил, нигде поблизости магазина с алкоголем не было.

Глава 3

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Я оказался крепче, чем думал. Третий удар не убил меня. Но лучше бы убил. Когда я пришел в сознание, первое, чего мне захотелось — выпить яду или пустить себе пулю в лоб. Поверьте, мысль о том, что мне угрожает опасность, что я нахожусь в совершенно неизвестном мне месте нисколько не беспокоила меня. Адская головная боль — вот что занимало все мое существо. Она была невыносима. Утверждать не могу, к врачу я, разумеется, не обращался, но готов спорить, в тот день я заработал три сотрясения мозга подряд. Такое возможно, Аюми-тян? Ты хоть и мозгоправ, но все же доктор. Скажи, можно схлопотать три сотрясения мозга подряд?

Так вот. Я подыхал от боли. И слава богу, продолжалось это не так долго. Как только Исикава увидел, что я очнулся, но подошел ко мне и протянул горсть таблеток и стакан воды.

— Держи. Это поможет.

Я бездумно открыл рот и Исикава положил в него таблетки. Поднес стакан. Я запил. Он называл мне как они назывались, эти таблетки, но я уже и не вспомню. Смесь одной медицинской тарабарщины с другой. Хрен выговоришь. Но башке потихоньку становилось легче. Во всяком случае, я начал хоть что-то соображать и огляделся. Ощупал голову. Исикава позаботился о ранах. Спереди и на лбу у меня были пластыри, а поверх — бинт, обматывающий половину головы. Кровь не шла. Это уже хорошо.

Я был на каком-то заводе. Явно давно заброшенном теми, кто некогда штамповал на нем алюминиевые кастрюли или еще что. Я находился в производственном цеху. Думаю так это называется. Огромная пространство. По центру протянулась лента конвейера. Было там еще много разного громоздкого хлама, но да черт с ним. В общем, я находился на старом заводе.

И повсюду, куда не глянь, валялись манекены. Обыкновенные пластиковые манекены, какие вы видите каждый божий день, проходя мимо витрин магазинов одежды. Манекены были и целыми, и наполовину разобранными, с оторванными конечностями; валялись и просто отдельные их части. Короче, гением быть не нужно — раньше на этом заводе штамповали манекены.

Что? Какие кастрюли? Я сказал? Да господи, просто так ляпнул, что вы прицепились к этим кастрюлям, господин следователь, не в них дело. Огромная цепь, каждое звено которой размером с грецкий орех — вот что имеет значение. Я был ею прикован к металлическому столбу, черт его знает, чем он раньше тут служил.

И все по новой: голова проходила — приходил страх.

Исикава уселся на старый, — чудовищных размеров, — диван, взял с тумбочки, стоявшей рядом, чай и сказал:

— Не бойся.

Я молчал. И боялся.

— Первое, что тебе нужно уяснить, это то, что тебе ничего не угрожает. Совершенно. Ты в безопасности. Я не псих и не маньяк. Тебе не нужно стараться угодить мне правильными ответами и ничего подобного тебе вообще делать не придется. Хорошо? Не отвечай, ты все равно пока что напуган и не слышишь моих слов. Ты их не воспринимаешь. Я понимаю тебя. Я тебя связал. Проломил тебе голову. Да, все это я с тобой сделал. И тем не менее, убивать тебя я не намерен. Не намерен, даже если ты все равно решишь пойти в полицию и сообщить обо мне и обо всем, что произошло, хотя это и будет означать для меня конец. Потому что я не убийца. Те двое не в счет. Оставаться там было нельзя, а ты не был готов воспринимать мои слова трезво. Вот мне и пришлось шарахнуть тебя по башке и перетащить в более безопасное место, где мы можем спокойно с тобой поговорить. Но сперва ты должен поверить, что тебе не угрожает опасность с моей стороны. Это чистая правда, верь мне. До тех пор, пока ты думаешь, что это не так, страх будет сковывать твой рассудок, и мне придется тебя отпустить, так ничего толком и не объяснив. А то, о чем я собираюсь с тобой говорить это… это… знаешь, в это и так невозможно поверить, а в твоем перепуганном состоянии тем более.

Та часть завода, в которой мы находились, была погружена в полумрак. Огромные, в несколько метров высотой окна покрывались многолетней пылью, сквозь которую не мог пробиться свет. Однако, место это было обжитое. Это угадывалось по разного рода мелочам. По развешенному белью на натянутой от окна до какой-то железной хреновине веревке. По электрическому чайнику на старом кофейном столике. Тут жили. Вот этот вот псих тут и жил.

И манекены. Повсюду валялись проклятые манекены.

Ох уж эти манекены, хе-хе.

Нужно было что-то ответить, и первое что я сказал, была ложь.

Я сказал:

— Я вам верю.

Исикава одобрительно кивнул, хотя и с сомнением в глазах. Ну еще бы.

— Как твое имя? — спросил он.

Я назвался. Исикава представился в ответ и слегка поклонился. Неуместный жест, не правда ли? Но я поклонился тоже.

— Ты голоден? — Исикава встал с дивана и направился к холодильнику. Да, там был и холодильник, он работал от той хреновины, к которой был привязан один конец бельевой веревки. Оказалось, то был генератор. Все работало от него.

— Нет, спасибо. Мне не хочется есть.

Исикава пожал плечами и вернулся на место.

— Скажи, если я сейчас сниму с тебя цепь, ты немедленно уйдешь отсюда, верно?

Я не знал что ответить. Соврать? Четвертого удара по голове я бы не пережил.

— Я не знаю.

— Честный ответ. Хотя и не совсем, если подумать. Ты знаешь. Но я все же сниму цепь. И не буду тебя удерживать.

И он действительно освободил меня от цепи. Этому я удивился. Я не понимал, что за игру вел Исикава. Чего он добивался? Хотел расположить меня к себе?

Я размял натертые запястья и попытался встать. Голова немедленно закружилась, но я устоял, правда пришлось ухватиться за трубу. Скоро все прошло. Я невольно бросал косые взгляды в сторону выхода. К слову, там, где я предполагал выход, его не было. Там была подсобка. Но тогда я этого не знал.

— Перед тем, как ты уйдешь, выслушай меня, — сказал Исикава. — Что бы ты обо мне не думал, одно очевидно для нас обоих: я спас тебе жизнь. И в знак благодарности я прошу только одного — задержаться здесь на короткое время. Не приказываю. Именно прошу. Я не строю тебе ловушку, ты волен уходить в любую секунду. Но я прошу тебя остаться и послушать меня. Если после того, что я тебе расскажу, ты все равно решишь уйти, ты уйдешь. Даю слово.

Я не знал, может, передо мной сидел выдающийся актер, но мне казалось говорил он искренне. Искренность звучала в его голосе; отражалась в глазах. Я поверил ему. Поклонился на прощанье, и медленно, пятясь задом, чтобы не выпускать его из виду на всякий случай, стал уходить.

Тогда Исикава глубоко вздохнул и проговорил.

— Я предполагал, что ты поступишь именно так. Ладно. Тогда план бэ, — он закурил и откинулся на спинку дивана. — Как ты думаешь, что тебя ждет за жестокое двойное убийство?

Я обернулся и издал какой-то идиотский звук, вроде:

— М-м?

— Одного ты задушил, — Исикава говорил и то, что он говорил, было ему явно неприятно. Ибо слова его были подлой, гнусной ложью, — голову другого ты размозжил камнем. Ты бил и бил. До тех пор, пока камень не стал скользким от крови.

— Но… это ложь!

— Думаю, полиция так не считает. Видишь ли, их интересуют только факты. А они таковы: на камне твои отпечатки. Пока ты был в отключке, я вложил его в твою руку. Свои — стер. Но самое интересное — твои пальцы найдут, когда осмотрят шею задушенного ублюдка. А теперь скажи мне, Канеко, что противопоставишь фактам ты? Ты их убил, сомнений быть не может. В лучшем случае, ты сможешь доказать, что это была самооборона. Правда, для этого тебе должны попасться добросовестные полицейские, которые проверят биографию погибших, найдут доказательства, что тебя похитили из собственной квартиры и так далее. Но неужели ты настолько наивен, что рассчитываешь на это? Прости, но ты не похож на человека, кто в состоянии позволить себе хорошего адвоката. Нет, друг, дело твое дрянь. Ты и сам это сможешь понять, если хорошенько обдумаешь мои слова, все трезво взвесишь.

— Моих отпечатков нет, и быть не может в полицейской базе данных, — сказал я зачем-то. Наверное, мне хотелось хоть как-то навредить его гладкой подставе. Ерунда, конечно. Я даже не знал, правда ли то, что я сказал. И тогда он добил меня последним ударом.

— Ошибаешься, Кин-сан. Я думаю, в настоящее время ты уже есть в их базе. Я ставил твой бумажник с водительскими правами в том доме.

Исикава бросил окурок на пол, и подошел ко мне.

— Я дал тебе слово, что отпущу тебя. И я его сдержу. Можешь идти. Только сначала осмысли услышанное. Ты убийца. А убийц у нас вешают.

Глава 4

Инсар. Россия.

По семь им было, когда они познакомились. С первого класса единственной школы крохотного города они стали друзьями. Им было по семь, и музыка, которую слушали все прочие, вызывала отвращение у четырех детей. Родители и сверстники; водители «газелей», выкручивая громкость магнитолы, когда грузчики разгружали из кузова фрукты; соседи, устраивая вечеринки в квартирах. Вся музыка, что слышалась им не из их плееров, была ужасна. Она была примитивна. Каждому из четырех казалось невозможным, что нет во всем городе ни единого человека, кто бы слушал музыку хорошую. Так казалось каждому из четырех, до первого класса; до того, как они познакомились. И если есть в мире что-то более естественное, чем то, что эти четверо стали друзьями, то сложно сказать навскидку.

В тринадцать лет, на школьной дискотеке, когда Герман подменил диск, и по актовому залу поплыл тягучий голос Криса Корнелла, немного в нос, немного истеричный и будто охрипший, ему, Герману разбили лицо. Он обещал вернуть диски, если они все вместе прослушают всего одну песню. Он надеялся, «Аудиослейв» поразит их, нужно только дать шанс.

В четырнадцать эксцентрик Валентин, пьяный и переполненный возмущением, выпрыгнул на ходу из машины своей девушки, которая была немного старше его, и шатко-валко умела управляться с коробкой передач. Они ехали по бугристым дорогам города в «жигулях» отца девчонки. «Да послушай ты! Просто послушай! Ночь. Город. Мы молоды и влюблены. Мы едем в машине, а над нами звезды! Оставь „аэросмит“, не меняй. Неужели тебя не пробивает током от романтизма их песен?!» — «Да блин, как ты задолбал, слушай что хочешь. Но я не для того угоняла батину машину, чтобы с тоски подыхать, понял?» — «Понял».

Он сломал себе руку.

В пятнадцать Антон купил свою первую электрогитару и вскоре был поставлен на школьный учет за поведение. Он отвечал за настройку звука во время какого-то школьного праздника, на котором присутствовал глава города. Он выстроил звук как надо. Подключил гитару. Из двух усилителей загремело соло из «стокгольм синдром» «Мьюз». К нему присоединился Ринат. Текст «Стокгольма» он знал наизусть. Модуляции голоса давались ему легко, играючи. От природы басовитый, голос его легко переходил в тенор. Он брал сложнейшие пассажи Метью Беллами, казалось, совсем не напрягая связок. Он ни дня не ходил в музыкальную школу. Он встал на учет за поведение.

«Я обещаю вам закончить школу с золотой медалью, — говорил Валя директору, — если вы объясните мне, почему за отличное исполнение превосходной песни мы должны встать на школьный учет, но никто не уволил Вас и завуча за пьяные танцы под Ваенгу на прошлогоднем выпускном балу?»

Школу он закончил на тройки.

В семнадцать друзья создали группу. Они назвали ее «Покидая,,Ротонду»»»

Герман сделал последнюю затяжку, глядя на экран старого смартфона. Ринат не сменил номер. Герман знал это, потому что все эти годы поддерживал связь. Со всеми. Он не выпал из их жизней. Кроме последних четырех месяцев. Со «связью» стало трудно. Мобильник купить сделалось почти невозможным после смены начальника колонии. Но вряд ли все они дружно сменили номера за эти четыре месяца.

Герман позвонил.

Ринат ответил почти сразу.

— Гера! Здорово, мужик. Куда пропал?

— Привет, Заря. Трудно стало в аидовом царстве. Ты как?

— Как в «дитя человеческое»: проснулся — чувствую себя говном, иду на работу — чувствую себя говном… ты на минутку или поболтаем?

У Германа перехватило дыхание. Сдерживая смех, он сказал:

— Нет, болтать не хочу. Хотя, конечно, могу.

— Чего?

— Я тебе сейчас фотку скину. Помощь твоя нужна.

— Окей. А что именно тебе нужно?

— Минуту.

Герман стоял лицом к двухэтажному кирпичному дому, возле входа в подвал. Когда-то, много лет назад, здесь была репетиционная студия для местных рокеров-самоучек. Сейчас это был компьютерный клуб. Причем, судя по вывеске, новой, неоновой — открыли его не так давно. «Неужели ими еще кто-то пользуется?» — подумал Герман.

Он сделал фотографию входа и отправил другу.

— Посмотрел?

— Ага. И что? точка наша старая. Теперь уже нет ее. Компьютерный клуб там открыли. Ты ее в интернете откопал?

— Нет.

— А что нужно-то тебе? Чем помочь?

— Приходи.

— На хрена?

— Ну а сколько мне тут еще одному стоять?

В повисшей тишине Герман слышал стук собственного взволнованного сердца.

— А? Чт… Не понял.

И тут Герман захохотал в трубку, не в силах больше сдержать себя.

— Да, старик, ты все правильно подумал. Сюрприз, твою мать!

***

Через двадцать минут все были в сборе.

Почти все. Не было Валентина.

— Гера, урод чертов, — обнимая друга выкрикивал Антон, — позвонить не мог?! Сюрприз, блин. Мы бы встретили, столик организовали.

— И тогда я бы упустил возможность созерцать вот такие вот рожи, какие у вас сейчас?

Они знают друг друга большую часть жизни. Они не виделись долгие годы. Но пауза повисла вскоре после объятий. Это странно. Это пугает. Герман нарушил неловкую паузу самой верной фразой, какая только есть. Он заговорил о самом этом явлении.

— Ну и чего мы все молчим? Странно это, не правда ли? Неужели нам нечего друг другу скать? Это херня. Херня. Глинт, — обратился он к Антону, — ты какого черта такой толстый стал, а?

— Глинт, — усмехнулся Антон. — я уже давно Антон. Просто Антон, водитель-экспедитор с зарплатой в двадцать три. Она уходит на ипотеку и алименты. Так что я понятие не имею, как я умудрился разжиреть.

Герман знал все это. И о разводе с Юлей. И об ипотеке. Обо всем они говорили, когда ему удавалось раздобыть телефон. Знал он и то, что уже давно никто так Антона не называет. Глинт. Глинтвейн. Он был обречён именно на это прозвище. Когда все пятнадцатилетние подростки пьют все, от чего голова уплывает в алкогольный туман, Антон пил исключительно глинтвейн. Приготовить его, порой, было проблематично. Часто денег не хватало даже на самое дешевое вино. Но чаще — просто не на чем было его готовить. Лавка во дворе дома, где сейчас они стояли, как тут варить вино? Идиотизм. Пижонство. И тем не менее, ничего иного он в рот не брал. Почти всегда был трезвым из-за этого.

— И по-прежнему пьёшь только пойло это своё?

— Водку он пьёт, как свинья. Поэтому и Юлька ушла, — сказал Ринат.

— Юлька ушла, потому что член у меня маленький для неё оказался. И не она ушла, а я, будто ты не знаешь.

— Маленький там член, не маленький, а для меня ты как был Глинт, так им и в жизнь вечную отправишься, — сказал Герман, похлопав того по плечу.

— Я не против, Гер, я не против. Черт! Поверить не могу, что ты тут стоишь с нами! Да! А чего, кстати, мы стоим? Давайте ко мне. Наконец эта конура пригодилась. Теперь не так обидно отдавать половину зарплаты за неё.

— Мужики, блин, мне Майю нужно забрать от стоматолога. Я Дашке обещал, что заберу их.

— Да ты охренел! — Глинт удивленно посмотрел на Рината. — Гера, не общайся больше с этим каблуком! Сотри его номер.

— У Майи отходняк будет после анестезии, а Дашка с ночной, еле ноги таскает. Я и так их там бросил и примчался сюда. Меня двадцать минут не будет. А потом я ваш на всю оставшуюся жизнь. До утра. Отменю все записи на завтра, к черту их!

Гера развёл руки, как бы говоря друзьям: парни, на меня не смотрите, я вообще не знаю, что тут у вас происходит. Ещё недавно я завтракал тюремной кашей.

Он не был знаком с Дашей. Не видел трёхлетнюю Майю. Да, разумеется, Ринат рассказывал ему о своей семье, но в памяти Германа он остался двадцатичетырёхлетним раздолбаем, днями напролёт пропадающим на репетициях. И тут он понял, откуда именно взялась эта пауза вначале их встречи. Перед Германом стояли сейчас другие люди. У них имена его друзей, их лица, повзрослевшие, и местами подернутые волосы сединой, но это были не они. Они этого не видят. Друг для друга они не изменились. Герман же пропустил все. Их свадьбы. Рождения дочерей. Разводы и стоматологов, после ночной смены. Его увозили, и в суде прощались с ним молодые люди, немного начавшие чувствовать всю тщету их попыток ворваться на «большую сцену», но все же глаза их продолжали гореть подростковыми грезами. Теперь же Герман видел перед собой двух взрослых мужчин, и глаза их тускло светились усталостью и полной безнадегой. Наверное они были счастливы своими жизнями. Но Герман сомневался в этом. Он помнил, словно это было только вчера, как ночь сменялась днем, но кто чувствовал усталость? Репетиционные комнаты были их домом. И никакой ипотеки.

— Конечно, Заря, о чем речь, — сказал Герман Ринату. А мы пока глинтвейн сварим, — он подмигнул Глинту. И снова Ринату:

— Кстати, тебя тоже теперь так никто не называет?

— Нет. Меня попрежнему никто не называет по имени.

— Слишком звучная фамилия, что тут скажешь.

— А где Валя? Где наш Святой?

Заря и Глинт переглянулись.

— Ты же не знаешь, действительно. Как раз тогда у тебя и пропала с нами связь, — сказал Заря, и лицо его почернело.

— Чего я не знаю? Где Святой?

— Он… кхм… он…

Глинт сказал за него:

— Он умирает, Гер.

Глава 5

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

А вы бы ушли, господин Сэки? Да, вы бы ушли, наверное так. Но у меня башка раскалывалась. Я слабо соображал. Слова Исикавы казались мне убедительными. Сукин сын, пока я был без сознания, обстряпал все таким образом, что ни у кого бы и сомнений не осталось в том, кто прикончил тех двоих уродов. У вас бы точно не осталось. Знаю я, как ваш брат работает. Не рассказывайте. Навидался.

Был у меня знакомый, Хитоши Кикути. С Девушкой в баре как-то познакомился. До дому проводил. И ушел. Пьяные они были, вот вся его вина. Не нужно было ее в таком состоянии отпускать. Хотя… чего ему оставалось делать-то? Пьяные и пьяные, какая редкость. В общем, мертвой ее нашли на следующий день. Череп проломлен. Она, видимо, с лесенки упала. И может проклятые лесенки не такие крутые делать нужно, может пить так не стоит, может и свинья приятель мой, что одну ее оставил, а только не преступления это все, согласны? Так какого черта, скажите? За что его посадили? Я скажу вам, за что. Видите ли, это он ее с лесенки столкнул, когда она отказала ему. Разозлился и пихнул. А перед этим изнасиловал. Такая версия у полиции. Адвокат его потом рассказывал, как дело было. Ну наврал Хитоши, конечно. Не ушел домой, а у нее был. Оба молодые, оба заправлены под завязку, преступление? Покувыркались они, да и ушел приятель мой. Вот и вся история.

Нет, это правда, с чего бы мне ему не верить? У вас всегда так: если человек подходит под ваши домыслы, так и достаточно этого! А впрочем, может и так, черт его знает. Только вот случай этот всплыл у меня в голове, когда Исикава рассказывал, как подставил меня, и никак я не мог выкинуть его из головы. Да много чего еще было в моей жизни, и ни черта хорошего о вас припомнить не могу. Я, господин Сэки, всю жизнь прожил в портовых районах. С такими как я полиция не особо церемонится.

Я остался. Думал я так: вреда он мне большего причинить не сможет, разве что убить соберется. Но как раз этого он, похоже, и вправду делать не планировал. Иначе зачем такие сложности с моими отпечатками, с уговорами этими? Зачем цепь снял? Останусь хотя бы на пару часов, соберу мысли в кучу, обдумаю все как следует, а там посмотрим. Я ведь, действительно, на ногах еле стоял. Тошнило не переставая, вот-вот вырвет. В голове вихрем кружились фантастические события дня. А еще, его глаза. Исикава смотрел на меня умоляюще. Глаза его говорили: «Я не обманываю, ты вправе уйти, когда тебе вздумается, но прошу тебя не делать этого». Хотя, какие, к черту, глаза, что я тогда там мог увидеть? Это я видно теперь придумал.

Я остался. Медленно подошел к Исикаве, и опустившись рядом с ним на диван, схватился за голову.

— Зачем вы это сделали? — прошептал я.

— Потому что предвидел твой уход. Я знал, что ты пожелаешь уйти в ту же секунду, как только очнешься. Естественное желание. Я говорил дважды, повторю и в третий: я не убийца. Я бы не стал убивать неповинного человека только за то, что он может мне навредить, — Исикава устало вздохнул и потер пальцами глаза. — Скоро все кончится, обещаю тебе. Не думай, твоя жизнь не сломана. Мне просто необходимо время, чтобы закончить то, что начал. К сожалению, я не могу поверить твоему слову, что ты будешь молчать о случившемся, даже короткое время. Как только все закончится, я сам приду в полицию и расскажу им правду. Я сознаюсь в содеянном и подробно расскажу, как подставил тебя. Кроме того, я сохранил кое-какие доказательства, которые не оставят полиции шанса сомневаться в моих словах.

Исикава замолчал. В тишине я слышал, как в дальнем углу цеха, за одной из многочисленных дверей скреблись мыши. Вернее, тогда я думал, что мыши.

— Пить хочу, — сказал я.

Исикава усмехнулся. Вставая с дивана, он похлопал меня по плечу. Я скинул его руку дернувшись всем корпусом.

— Вы сказали, что вам нужно закончить какое-то дело. Что вы имели ввиду? Какое дело?

Исикава ответил, протянув стакан еще теплой, кипячёной воды:

— Вопрос не в том что. Вопрос зачем мне делать это.

— Ну и зачем? — спросил я рассеяно, думая о той яме дерьма, в которую угодил черт знает каким образом и за какие грехи.

— Чтобы спасти тебя.

— Э? Спасти меня? Это еще что значит?

Исикава кивнул. А потом добавил:

— Спасти всех нас.

Глава 6

Инсар. Россия.

Святой — это ирония. Незамысловатая, какая только и может прийти в голову десятилетним детям.

Если называть вещи своими именами, Валентин был скорее грешником.

Он раньше всех из них начал курить. Раньше всех лишился девственности, и потом менял любовниц с завидным постоянством. Крохотное население Инсара не могло позволить делать это безнаказанно, и Святого били. Вернее, пытались. Потому что в Святом жил дьявол. Ни Герман, ни Заря, ни Глинт, никто из них не мог припомнить ни одного случая, чтобы Святой испугался ввязаться в драку. И чем больше перед ним стояло противников, тем шире делалась его улыбка.

«Давайте, говноеды, только, пожалуйста, все сразу, а то как-то не спортивно».

В середине нулевых за серьгу в ухе в Инсаре можно было лишиться зубов. За длинные волосы — заработать перелом челюсти. Святой проколол обе мочки и отрастил шевелюру до плеч. Он не хотел никого провоцировать. Он хотел проколоть оба уха и отрастить шевелюру.

У него переломов больше, чем у Джеки Чана.

Он лучший барабанщик во всей области.

Святой умирал.

— Как же так? — Герман, пораженный, слушал Глинта. В их руках грелась водка, они не торопились пить. Один слушал другого и не мог поверить в услышанное.

— Такая история, старик, — закончил Глинт. — Сраные метастазы где только можно. Половину печени вырезали, а толку — хрен.

Герман почувствовал, как задыхается. Он встал. Сделал пару бессмысленных шагов по крохотной комнате Глинтовой квартиры, снова опустился на стул. Опять поднялся и проглотил водку, не почувствовав вкуса. И тут в горло его вцепилась ярость, стала душить. Он прохрипел:

— Тварь поганая! Чего ему нужно? Чего он прицепился, сука поганая? Господи! Нине чуть больше двадцати было. Святому тридцать. Не много ли нам, а? Не много ли для, в сущности, сопляков?! Прокляты мы что ли, Глинт?

Герман не заметил, как перешел на крик. С каждым новым проклятьем, брошенным им в темноту ночи, успокоение вовсе не приходило, но распаляло его сильнее.

— Заводы у нас тут что ли какие радиоактивные? Что происходит?

Глинт не перебивал, не призывал взять себя в руки. Он понимал, что другу необходимо все это говорить, говорить, говорить, пока слова не начнут повторяться, и снова говорить. Потом он устанет, выдохнется. А с усталостью придет и толика успокоения. Они с Зарей вели себя похлеще. Пьяные в дым, не соображая, где небо, где земля, они полу шли, полу ползли по улицам города и проклинали бога, ибо проклинать больше было некого. Не веря в него, они искренне желали поверить, чтобы тут же отречься. Они желали лишь одного — чтобы Он существовал. И тогда их проклятья будут Им услышаны. Как же не хотелось им сотрясать мертвое звездное небо!

— Он много пил, — тихо сказал Глинт. — может в этом дело, я не знаю, Гер. Давай выпьем.

Герман рухнул в кресло, и они выпили. Потом еще. И еще. Вспомнили о закуске и снова выпили. Не закусывая.

— Не могу поверить. Я же разговорил с ним недавно. Все было в порядке.

— Когда это недавно?

Те, кто не находился запертым в четырех стенах долгие годы, полагает, что время взаперти тянется бесконечно долго. На самом деле это не так. Все наоборот. Оно летит с невероятной скоростью. Подьем сменяется отходом ко сну во мгновенье.

— Да, действительно. Прошло четыре месяца.

— Он почти сожрал его за три.

— Где сейчас Святой? В больнице?

— Нет. В этом нет никакого смысла. Так врачи сказали.

— Так где же он?

Глинт помолчал. Затем сказал:

— Мы не знаем.

Заря приехал как и обещал, через двадцать минут. И, храни его бог, привез еще бутылку.

Глава 7

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Знаете, когда меня похитили те двое, мне было страшно.

Но не так.

Когда меня… э-э… перепохитили, хе-хе, и я очнулся непонятно где, в компании с человеком, убившем людей на моих глазах, мне было страшно.

Но не так.

Настоящий ужас я испытал, когда Исикава закончил свой рассказ. Я понял, что моя судьба в руках сумасшедшего; душевнобольного, способного на убийство. Кому-нибудь из вас доводилось быть заложником у человека, который не в себе? Это страшнее чего бы то ни было. Потому что вы не знаете, каких действий от него ожидать.

Что он мне рассказал, вы спрашиваете?

Я остался сидеть на диване. Исикава пошел к плите, он собирался приготовить ужин. Спросил, буду ли я. Я отказался. Пламя газовой горелки раскалило сковородку за считаные секунды. Аромат жареного лука болезненно ударил в ноздри. Меня затошнило. Я откинулся на спинку дивана. Мыши скребли в дальней комнате огромного цеха. И тогда Исикава заговорил.

— Что они собирались с тобой сделать, как ты думаешь?

Вопрос был риторическим, это явственно звучало в самой интонации его голоса. Я ждал продолжения.

— Они собирались тебя убить, в этом у тебя нет сомнений, я надеюсь, — Исикава стоял ко мне спиной, помешивая лук в сковороде. — Но зачем? Этого ты знать, разумеется, не можешь, — на огонь отправились кусочки курицы. — В отличие от тебя, эти твари были голодны.

«Каннибалы?!»

— Каннибалы? — от изумления во рту у меня в секунду пересохло, будто я не пил уже несколько дней.

Исикава коротко и не весело хмыкнул.

— Нет. Нет, к сожалению, — он вздохнул и негромко повторил, — к сожалению, нет.

Переложив кусочки жареной курицы в чаван и взяв палочки, Исикава сел на высокий барный стул с протертым до белых пятен кожаным сиденьем. Подул на мясо, втянул носом аромат. Ухватив палочками кусочек, он поднял на меня взгляд.

— Послушай, тебе необходимо подкрепиться. Может съешь немного?

Я помотал головой. Я хотел не есть. Я хотел услышать продолжение.

— Они не питаются плотью, Кин. Ни человеческой, ни какой бы от ни было, — Исикава отправил в рок золотистый кусочек, и жуя, сказал:

— Твари собирались выпить твою кровь.

Челюсть моя отвисла. Буквально. Я сидел с открытым ртом. И, вероятно, с выпученными глазами.

— В каком смысле? — против воли вырвался идиотский вопрос.

— В самом что ни на есть прямом. Выпить, как тетрапак томатного сока. А упаковку выкинуть.

За окнами зашипел ливень. Мыши скребли где-то в других комнатах завода. И вдруг я почувствовал, что схожу с ума. Все, что окружало меня, что говорил Исикава, этот завод, ливень за окном, проклятые мыши, полумрак заброшенного здания, и в центре этих абсурдных декораций — хладнокровный убийца, безмятежно жующий золотистые кубики курятины, все это походило на горячечный бредовый сон. Да, я сходил с ума. С тремя сотрясениями это ожидаемо.

Исикава улыбнулся.

— Я не сумасшедший, к несчастью. Сколько раз я мечтал быть им.

Я помнил, что Исикава говорил мне не подбирать слова, когда убеждал меня, что он никакой не шизофреник с маниакальными наклонностями. Я тщательно обдумал каждое слово и спросил:

— Ты хочешь сказать, они были… э-э… вампирами?

Исикава поморщился.

— Не называй их так. От этого они становятся только сильнее. Твари сами придумали для себя это слово. Понравилось, видимо.

— Но подожди, ты что… — «Стоп. Не спеши. Взвешивай слова. Не зли его». — Ты серьезно говоришь? — «Черт! Не зли его!»

Исикава засунул в рот сразу несколько оставшихся кусочков мяса и, работая челюстями, медленно закивал. Затем вымыл посуду, поставил на огонь воду и всыпал рис.

— Ты не веришь мне. — сказал он спокойно, но я тут же поспешил переубедить его.

— Верю! Верю. Просто уточняю.

— Ох, как с тобой тяжело. Перестань пытаться угодить мне ответами. Сколько раз тебе говорить, что я не причиню тебе вреда. Само собой ты мне не веришь. Я бы сильно удивился, если бы было по-другому. Я отдаю себе отчет, что со стороны это звучит мягко говоря малоубедительно. Но чем быстрее ты поймешь, что я не опасен для тебя, тем быстрее мы сможем общаться нормально. Ты — первый человек, кому я рассказываю все это. Мне трудно. Непривычно. Возможно, я употребляю неправильные слова; возможно, начать стоило с чего-то другого. Помоги мне. Я прошу от тебя только одного — расслабься.

И я расслабился. Вернее, я сделал все, что было в моих силах, чтобы убедить его в этом. Если для того, чтобы не злить его, мне придётся вести себя расслаблено, я буду. Только бы палку не перегнуть.

— Хорошо, — сказал я. — вы хотите, что бы я был с вами честен? То, что вы только что сказали — полнейший бред.

«Перегнул, идиот».

Что? Нет, это не он сказал «перегнул, идиот». Это я так подумал в тот момент. Вы что, совсем не следите за ходом мысли, господин Сэки?

Да, так я подумал. Но я ошибся. Исикава и глазом не повел. Вообще, скажу вам, если бы не события дня, одним из виновников которых был Исикава, и если не его шизофренические высказывания, он бы производил впечатление человека нормального. Ничего такого в глазах его не читалось. Ни искр безумия, ни еще чего. Вполне нормальный человек.

— Да, полный бред, — согласился Исикава и убавил огонь под кастрюлей с рисом. — не забивай голову. Ей и так сегодня хорошо досталось. Ты вот что, ложись лучше отдыхать. Я оставил тебе немного курицы. Поешь, как проснешься…

— Я бы сейчас поел, — перебил я. Страх во мне немного улегся. Головные боли утихли. И я очень сильно захотел есть. Аромат жареного лука не весь растворился в огромном пространстве завода, я смог ухватить его носом, но на этот раз он показался мне божественным.

— Вот и отлично! — обрадовался Исикава. — Держи.

Он выложил остатки еды в свою миску (позже я узнаю, что это единственная посуда для еды, которая у него была) и протянул мне ее вместе с палочками. В минуту я расправился с курицей и размякшими коричневыми кольцами лука.

— Поспи, — сказал Исикава, — позже поговорим, — он взглянул на кастрюлю, из которой выпирал разварившийся рис, сунул в нее палец, отдернул обжегшись. — Сейчас мне нужно… я буду занят какое-то время. Отдыхай, Кин.

И я немедленно захотел спать.

Сейчас мне кажется, что он что-то подсыпал мне в еду, пока накладывал ее мне. А может быть и нет. После тяжелого дня, как поешь, часто клонит ко сну. А у меня поистине был день тяжелый.

Я медленно сполз по спинке дивана. Веки отяжелели. Последнее, что я видел в расфокусированном мире — Исикаву, взявшего кастрюлю с рисом. От нее шел пар. Он шел с ней в дальнюю часть помещения; к дверям, за которыми скреблись весь вечер мыши.

«Кормить он их что ли собрался?» — успел я подумать, и сон поглотил меня.

— В ваших работах, Ямасаки-сан, часто присутствует мистика. Особенно разные вариации на, так скажем, вампирскую тематику. Почему?

— Потому что я один из них. При чем из древнейшего рода.

— Хе-хе. А все же, если серьезно?

— А если я серьезно?

— Ну тогда я не зря нацепил свитер с закрытым горлом, ха-ха-ха! Так всё-таки, почему?

— Ну что же. Если вас не устраивает этот ответ… Мистика притягивала меня всегда. Я видел в ней нечто большее, чем фольклорные байки. Мне казалось, будто за необъяснимыми явлениями, которые и лежат в основе большинства легенд, скрыто нечто вполне обыкновенное, естественное. Обыкновенное и естественное для мироздания. Его тридцать четвертый закон. Парадокс в том, что НЕ обыкновенным ничего не может быть. Даже редким ничего нельзя назвать, закон больших чисел не позволит вам этого сделать. Все, что бы не происходило, есть событие обыкновенное, иначе оно бы и не произошло вовсе. «Необыкновенное» — бессмысленное слово. Оно придумано, чтобы затыкать им пробелы в наших знаниях о чем-либо, наподобие деревянных заглушек, какими затыкают дыры в стенах. Этим словом затыкают дыры в стенах нашего невежества. Потому что не знают, как еще закрыть эти бреши, чтобы стена не развалилась совсем. Вот я и стараюсь вывести слово-заглушку из лексикона своего зрителя. Ну или свести его к минимальному употреблению. Потому что, сказать по правде, страшновато жить…

Глава 8

Инсар. Россия.

Герман проснулся и тут же сморщился от похмельной головной боли.

Сколько они вчера выпили?.. Заря, помнится, еще принес… Пили за музыку… Так и не закусывали?.. Впрочем, не спасло бы… Ох, тяжко… Стоп. Святой!

Герман рывком сел в кресле, в котором уснул под рассвет. Тошнота подступила к горлу. Затылок рвало на части от малейшего движения головой. Исподлобья, зафиксировав голову в одном положении, он осмотрел комнату. Никого. Друзья практиковались все эти годы, им проще. Упаковку кефира и вперед, на работу.

На кухне он обнаружил тарелку с заветренными ломтиками колбасы и сыра. Жадно съел их, положив на хлеб и запив водой из чайника. Как будто стало легче. После он принял холодный душ, отыскал в тумбочке упаковку обезболивающего, проглотил пару таблеток и, улегшись на кровать, стал ждать, когда жизнь вернется к нему.

Лежа, он вспомнил о сегодняшнем сне. Они на огромной сцене. Тысячи людей окружали ее со всех сторон. Десятки тысяч. Они молоды. И каждый аккорд, каждое вступление, только пальцы касались струн и еще мелодия только зарождалась — толпа уже неистово кричала, подхватывая любимые песни. Они узнавали их мгновенно.

Этот сон — истинное наслаждение, сравнить с которым невозможно ничего. Он оставил Германа там, в тюрьме, не приходил к нему, но теперь вновь вернулся. Прекрасно. Прекрасно.

Улыбка тронула его губы, но тут же исчезла бесследно, вытесненная воспоминанием вчерашнего разговора. Святой умирает! Таблетки начинали действовать, возвращалась способность думать, и с этой способностью вернулась и боль за друга. Герман закурил (Глинт не против? Вчера все курили, на балкон никто не бегал) и принялся ходить по комнате. По привычке, которую раньше боялся, позже проклинал, она отравляла ему жизнь, а спустя годы свыкся с ней, он посчитал сколько Святому полных лет. Без месяца тридцать один. Герману будет столько же через шесть месяцев. Значит, еще пол года? Совсем скоро.

Он проделывал это автоматически, не задумываясь, как например другие сплевывают через плечо или стучат упавшей вилкой несколько раз по полу. К психологу он не ходил, но по всему выходило, что это был синдром навязчивости. Верное название. Верное.

Этот синдром сводил его с ума, долгие годы изводил его, мешал спать по ночам и в конечном счете примирил с липкой мыслью, отравляющей его.

Примирил с мыслью о собственной неизбежной смерти.

Глава 9

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Я спал и снились мне вампиры. Театральные вурдалаки, в плащах, переливающихся бархатом. Мне снились замки средневековой Европы; в их стенах гулял холодный мертвый ветер и зловещий смех. Нашей культуре не свойственны легенды о вампирах, вы знаете это, господин Сэки? Но Исикава помешался именно на них. Почему?

В болезненном сне мне мерещились остроухие тени в неровном свете факелов. И глухой женский крик. Он повторялся, становясь все громче. Нет, скорее то был не крик. То была попытка кричать; отчаянное мычание через плотно зажатый рот. Кто-то страдал. Невыносимо страдал в моем сне. Мной овладел ужас. И я проснулся.

Некоторое время я пытался сообразить, где нахожусь. И в ту секунду, как сознание окончательно вернуло меня в реальность, я услышал его снова.

Задушенный крик.

Потом скрип двери, и Исикава появился в конце огромного заводского помещения. Белый лунный свет выхватывал его фигуру из полумрака. Он шел ко мне. Когда я смог его разглядеть, я заметил в руках у него кастрюлю с рисом.

— Проснулся? Отлично. Как себя чувствуешь? Уверен что получше. Мой коктейль — сильная вещь.

— Я слышал крик.

«Я слышал его, сомнений нет. Оттуда. Где мыши скребли стены. Мыши? Я слышал не их, о нет, не их».

Я поднялся.

— Что происходит? Что там, за дверью?

Исикава смерил меня взглядом. Вздохнув, поставил кастрюлю на стол.

— У меня не будет от тебя тайн, даю слово. Но пока… ты не готов принять то, что увидишь за стеной.

— О чем. Ты. Говоришь? — с нажимом, разделяя слова, произнес я.

Большенство людей не знают о себе много, хотя и полагают обратное. Истинный трус уверен, что способен на героический поступок; истинный же смельчак убежден, что убежит при первой же возможности, если ему будет угрожать смертельная опасность. Но редко кому удается выяснить, кто они на самом деле, потому что жизнь выстраивается серым сценарием, не подбрасывая каких-то серьезных испытаний.

Мне такой случай выпал. В тот вечер. Стоя перед Исикавой, я узнал о себе, что не трус. Женщина страдала в лабиринтах его логова и я не собирался молчать, хотя и не был уверен в правдивости его слов на мой счет; того, что он не причинит мне вреда.

Нет. Я не герой. Я не кинулся на него с кулаками. Но я и не трус. Приятно понять такое о себе, чертовски приятно.

Вы не из трусливых, господин следователь? Хе, шучу-шучу.

Я схватил Исикаву за плечо и дернул на себя. Мы оказались лицом к лицу.

— Кто там? Чьи крики я слышал?

— Отпусти, Кин, — спокойно сказал Исикава, даже не шелохнувшись.

И я отпустил. Потому что, если честно, понятия не имел, каким должен быть мой второй шаг, держи я его за ворот и дальше. Ударить? Это бы ни к чему хорошему не привело. Исикава крупнее меня на голову, к тому же я был сильно слаб. Да и, признаться, я не очень-то умею драться. Но отступать я не собирался. Отойдя на шаг, я пристально смотрел в лицо Исикавы. Взглядом я продолжал спрашивать его: «Кто там? Что происходит?»

Мы стояли друг против друга и не отводили взглядов. Ливень стучал в окна, превращая пыль на них в грязную кашу.

Наконец Исикава сказал, цокнув языком:

— Хорошо. Но прежде, чем я покажу тебе, я хочу рассказать, что ты увидишь. Иначе, ты можешь наделать больше глупостей, чем я могу тебе позволить их сделать. Боюсь, после моих слов мне и так придется успокаивать тебя. Но рассказав, предупредив тебя, сделать это будет немного проще, — Исикава взял в руки складной нож, — ты увидишь там тварь, Кин. В обличие женщины. Она изуродована. Мной.

Я не был поражен сказанным Исикавой. Я знал, что услышу нечто подобное. Приглушенные крики, полные боли — красноречивей любых слов.

— Зачем? — произнес я одними губами и машинально сделал шаг в сторону Исикавы.

Он отступил и медленно, но уверенно, выставил вперед нож. Я остановился.

— Затем, что мне нужна информация.

И прежде, чем я успел произнести «ты пытал ее», Исикава направился в сторону двери, за которой я слышал стоны.

— Идем. Ты хотел увидеть. Я покажу.

Глава 10

Инсар. Россия.

По южной дороге, выезжая из города, вы доедете до перекрестия трасс. Вам нужна 89К-224-09. Сворачивайте на запад и гоните меж бескрайних полей по обе стороны от вас. Ехать придётся долго, но не бойтесь пропустить нужный вам поворот. Пропустить его трудно. Вы увидите его по левую руку. Широкая пыльная дорога будет упираться постройки непонятного назначения. То ли ангары, то ли заброшенные фермы. Еще с трассы вам будет видно кладбище машин. Этот поворот вам не проглядеть. Но сворачивайте не в него. Вам направо. И снова поля по одну сторону и клочки леса — по другую. Как только свернете, смотрите в оба. Слева будет дом. К нему не ведет ни одна дорога, лишь узкая тропинка, пыльная, с глубокими бороздами от колес мотоциклов или чего-то подобного.

Многие старухи Инсара знали этот дом. И многие тяжелобольные, неизлечимо больные. Умирающие. И даже один инвалид-колясочник. Он и рассказал Святому, как добраться до него, не заблудившись.

Там знахарь жил.

Несколько часов в дороге, чтобы пробыть пять минут в темной, освещенной свечами комнате, в центре которой, за дубовым столом, обставленным всякой ерундой в виде сушеных трав в стеклянных банках, сидел старец, лет сорока пяти с бородой до груди. Глаза старца тускло мерцали вселенской скорбью по всем на свете и желанием всем же на свете помочь. Ибо старец обладал даром. Даром он охотно делился; исцелять — призвание его. Но травы, собранные на заднем дворе дома, вероятно, стоят баснословных денег, и, разумеется, как бы печально это не было, с каким бы призрением старец не относился к деньгам, все же брать их у страждущих приходилось.

— На сбор травы, полагаю?

— Что, родной?

— За что, говорю, ублюдок, ты двадцать пять тысяч просишь? И цифра какая ровная. Тариф?

Старец поднялся со своего места и грозно навис над Святым. Над Святым навис, придурок. Худой он? Бледный? Нос заострен; тяжёлые мешки под глазами? Умирает Святой? Слаб святой, решил старец? Все так. Слаб. Умирает. Но над кем навис?

— Сядь на место, говно поганое.

Старец сел. Сказал:

— Я не звал тебя. Сам приехал. Знаешь, сколько вас, несчастных? Всем помогаю. А самому с голоду умирать? Я жизнь отдаю таким, как ты, от кого медицина отказалась. А ты мне «ублюдок»? Уходи.

Щеки святого полыхнули.

— Отвар на корне «адамовой головы»? И что там еще? Собирал в ночь на семнадцатое? Сволочь! Двадцать пять? — Он стиснул челюсть, перешел на шипение. — не меньше десяти раз к тебе приехать? За травой в банке? Выродок. Скольких ты успел обобрать перед тем, как они кончились?

Старец хотел вытолкать Святого вон, но в ту же секунду получил удар в челюсть. В этот удар Святой вложил всю оставшуюся силу и старец, на голову выше, на тридцать килограмм тяжелее, здоровой, как медведь, отлетел, ударился затылком о полку с кухонной утварью и свалился с ног. Святой вышел на задний двор через кухню. Он искал то, что позволило бы ему прихлопнуть этого скота без упреков совести. Забрать с собой в вечное ничто. Или куда там полетят их души. Желательно в один котел с этим гадом.

Святой двинул к деревянному ангару за домом знахаря. Распахнул незапертую дверь. И осклабился. Перед ним стоял новый, со сверкающей хромом решеткой радиатора Ниссан икстрейл.

До ближайшей заправки отсюда далеко. Должны быть канистры с бензином у последней надежды обреченных. Должны быть. Вот они.

Святой схватил пятилитровый пластик, скрутил крышку, понюхал. Улыбнулся.

На пороге дома, открыв рот и медленно опустив руку с телефоном, стоял старец. И чем ярче полыхало пламя, тем сильнее округлялись его глаза.

Наверное, он бросился тушить остатки сарая и машины в нем. Звонил в полицию. Выкрикивал ругательства. Наверное. Святой не знал. Он, не оглядываясь, шел прочь, в сторону трассы. До автобусной остановки километра полтора, а сил совсем нет.

Святой шел быстрыми шагами, и вслух покрывал себя последними словами.

— Приперся! Кретин. Помирать страшно? Корень мандрагоры тебе в задницу. Осел, какой же осел! Будь оно все проклято. Удобно тебе там, скотина?! — он рванул ворот футболки-поло, и пуговицы отлетели с хрустом. — где еще нет твоих поганых клешней?! Жри! Все жри! — он с силой шарахнул себя по животу, согнулся пополам и дыхание его сбилось. Он задышал мелко и часто. Липкий, холодный пот крупными пятнами выступил на лбу. Сказал с тоской:

— Бабки… эх… бабки, бабки. Бабушки-старушки. И ты хорош.

Он отдышался. Взял себя в руки и обернулся. В дали, от дома знахаря, в небо уходил столб серо-черного дыма и растворялся над кронами высоких деревьев.

Глава 11

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Работая локтями, лейтенант Норио Таката протискивался к выходу переполненной забегаловки «Нонкийа», прижимая к груди две бутылки «Соппоро». Кодзи Сэки ждал его на улице, возле окошка выдачи заказов.

— Держи, — сказал Таката, протягивая бутылку.

— Спасибо.

Полицейские отошли в сторонку, где поток голодных туристов иссякал, и приложились к пиву.

— Ну, что скажешь? — спросил Таката. — Ублюдки отмороженные. Эта актриса…

— Эрика Савада, — подсказал Сэки.

— Да, Савада. Бедная девчонка. Нет, друг, если Канеко, возможно, лишь косит под психа, то Исикава точно был больной на всю голову. Пихать руку в кастрюлю с рисом. Такое может прийти в голову только конченному садисту. Долгая боль, неопасная для жизни, но невыносимая. Он сварил девочке руку в проклятом рисе.

— А что по оружию?

— Корейский «дасан ди эс», девять миллиметров. Вероятней всего контрабандный. Серийный отсутствует. Я тут вчера с Фудо имел удовольствие встречаться, — Таката поиграл желваками. Он не любил, когда приходилось по служебной необходимости обращаться к борёкудан, — игрушку ему приносил. Он даже не взглянул. Никогда «дасаны» не заказывали, даже пробных партий. Обещал постараться что-нибудь узнать.

— Раз обещал, значит правда попробует. Если речь идет о маньяках, они всегда помогают.

— Нинкё дантай хреновы

Сэки сделал еще глоток, закурил и задумался. Таката жадно смотрел, как следователь глубоко затягивается.

— Если хочешь знать мое мнение, мы попросту тратим свое время, слушая болтовню этого урода. Ничего дельного он нам не скажет. К чему все эти подробности? Слушать его треп — работа психиатров. Знаешь, что он делает? Зачем он все это затеял? Он наслаждается воспоминаниями, переживает их вновь.

— Возможно, Норио, возможно, — протянул Сэки глядя в одну точку прямо перед собой, — но мы всё-таки выслушаем его. Я должен попытаться понять их мотивы. Они есть у любого преступника, даже самого безумного. Без понимания мотивов я не вижу картину целиком. А если ты не видишь картины целиком — ты не видишь ее вообще. Не сможешь сказать, что на ней изображено.

— Ох, завернул, — хмыкнул Таката. — каким был в училище, таким и остался. Все тебе нужно наизнанку вывернуть. Только что тебе это даст? Зачем ночевать в участке ради урода, который наслаждается своим рассказом?

— Затем, что это моя работа.

Сэки посмотрел на друга, допил пиво и отправил бутылку в урну для мусора. Звякнув о край урны, бутылка отлетела в сторону. Сэки поднял ее, и в этот раз более аккуратно положил в мусорку.

— Я себя знаю, Норио. Я спать не смогу нормально, если не буду знать, зачем Канеко и Исикава устроили все это.

— Потому что психи, чего тут голову ломать. Ты будто первый год она службе.

— Да, ты прав. Но скажи мне, дружище, скажи, положа руку на сердце, было ли на твоей памяти еще хоть одно дело похожее на это? Попадались ли убийцы, каких ты смог бы сравнить с Канеко? С Исикавой?

Таката задумался, а потом вздохнул.

— Да, пожалуй, что нет.

— Тысячи вопросов крутятся в голове. Пока я не могу их структурировать, не могу даже произнести все их вслух, потому что они не сформулированы. Но их много, Норио, этих вопросов, их много. Есть ли у Канеко последователи? Почему жертвами они выбрали режиссера Кацуми Ямасаки и Эрику Саваду? Послушай, ведь я еще даже не открывал папку с записями, сделанными Исикавой. По сути, я не то что не хочу, я не могу сейчас закрывать следствие.

— Ну знаешь, — обиженно сказал Таката, — ты и правда с училища не изменился. Все такой же самоуверенный засранец, думающий, что все вокруг поголовно кретины безмозглые. Я, знаешь ли, хлеб свой тоже не просто так получаю, работу свою знаю. Никто и не говорил, что дело нужно сворачивать. Я говорил лишь, что слушать его треп нам вовсе не обязательно. У тебя есть вопросы? Отлично. Вот и задавай их. Будет юлить — дожимай. Меняй формулировку, заходи с другого конца. Не мне тебя учить, одним словом. А мы что же? Проторчали с ним до ночи и что узнали? Ничего. Хоть на один вопрос ты получил ответ? А если говнюк передумает и возьмет себе адвоката? Как будешь оттудаваться за то, что вел допрос поздней ночью? У сволочей же права, мать их. То им не скажи, это не сделай. На психиатра не свалишь, она сидит с нами не официально, про это тоже, пожалуйста, не забывай. Освидетельствование не так проводится, тебе ли не знать.

— Ладно, давай по домам. Завтра будет долгий день, запасись кофе, — сказал Секи и похлопал друга по плечу. Тот согласно кивнул, допил пиво и бросил бутылку на землю.

— Ты тоже не сильно изменился, — улыбнувшись, сказал Сэки, поднял бутылку и отнес ее в мусорный контейнер. — Тебя подвезти?

— Нет. Хочу немного прогуляться.

Дороги засыпающего города были полупусты. Сэки добрался до дома за десять минут. Принял душ, залил кипятком три чайных ложки кофе в меленькой кружке, и сел за рабочий стол, занимающий половину комнаты. Перед ним лежала папка.

— Ну что ж, — сказал он вслух, — пора нам познакомиться поближе, господин Исикава.

Он раскрыл папку и извлек ее содержимое. Толстая стопка листов А4, мелко исписанных иероглифами. Листы были прошиты грубой ниткой. Сэки бегло пролистал записи. Некоторые листы отличались по цвету и сохранности. Они были свежее. Иные — измяты и пожелтели от времени.

Исикава вел свой дневник долгие годы.

Сев поудобней, Сэки сделал глоток кофе, закурил и принялся читать.

***

Норио Таката неспешна шел домой. По пути он прикупил еще пару бутылок пива. Одну сунул в карман пиджака, со второй ловко сбил пробку одним движением большого пальца. Редкие прохожие пьяными зигзагами пересекали улицы, проходили мимо него. Туристов было еще меньше. Скоро, моргнуть не успеешь, придет зима, и город заполонят сотни любителей горных лыж со всего света. Торговцы сувенирами заработают на своих безделушках деньги, на которые будут перебиваться до следующего сезона. Быть может в этот раз, под натиском придурков, местные владельцы ресторанов и уличных кухонь пополнят меню разнообразными видами рисовых рулетиков со всевозможными начинками, которые, приезжающие европейцы почему-то называют суши…

Рисовых.

Перед дверью в квартиру он остановился. Рука с ключом замерла в воздухе.

— Он врет, — сам себе сказал Таката. — Не было никакого риса… но зачем? Какой в этом смысл?

Он убрал ключ обратно в карман. Вышел на улицу.

«Зачем он придумал эту историю с пыткой рисом? — думал Таката, вызывая такси до полицейского участка. — над Эрикой Савадой издевались перед тем, как убить, это известно. Отчеты патологоанатомов, фотографии… зачем врать про рис? Или я что-то путаю?»

Таката вспомнил, как часом раньше высказывал Сэки за излишнюю кропотливость в работе, и хмыкнул: а сам-то? Сдался ему этот рис посреди ночи. Будто до утра не терпит.

«Спать иди, чего поперся?» — Подумал детектив и нажал на кнопку «подтвердить заказ такси».

***

Из дневника Исикавы

«Весь этот шум исходит лишь от поспешных страхов, суеверного легковерия, тёмной и подвижной фантазии, простоты и невежества у этого народа».

Доклад барона Герарда Ван Свитена императрице Марии Терезии

Я взял за эпиграф отрывок из доклада барона не случайно. Какой бы бредовой он не был, читать его страшно. Ибо смыл его — зеркальный. Вот почему я переписал себе эти строки. Страх — есть единая суть, обобщающая правду и вымысел. Страх помогает мне продолжать борьбу, которую мне приходиться вести в одиночку. Страх за наше будущее. С каждым днем я вижу……… (не разборчиво) ……………Свитен сделал все, чтобы скрыть истину, так стремительно проникающую в умы средневековых европейцев. …………………………………………………………………………………………………………………………В различных источниках утверждается, что первые упоминания о них появились еще в веках до нашей эры. Возможно. Я даже уверен, что это так. Во всяком случае, я не знаю причин, почему им не появиться на свете, в одно время с нами. Может, эволюция… одна из ветвей развития человека? Конечно. В таком случае они могли появиться гораздо позже. Впрочем, бред. Пустые домыслы. Зачем заносить их на бумагу? Я знаю зачем. На бумаге я рассуждаю. С кем еще мне поговорить? Не с кем.

Не с кем.

Не.

С.

Кем.

………………… (не разборчиво) …………………………………

………………Я буду писать языком беллетристики……………Бесконечные одинокие ночи, чем заполнить их?……Я начну вести записи. Упорядочу все, что мне удалось узнать о них за долгие годы… Я много читал. Я сумею облачить сухие факты в художественную форму. А если нет — не страшно. Кто прочтет это? Никто. Никогда…………А мне отрада. Так пройдет ночь.…………

В 1725 году, в деревне…

Нет, не так. Я забыл о своем маленьком развлечении: писать художественно.

Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча…

Да, так лучше.

………

Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча семьсот двадцать пятого года, имперский провизор при австрийской военной администрации Фромбальд прибыл в забытую богом Сербскую деревушку Кисилово. Он угрюмо оглядел кургузые домики, подкрашенные бледным светом восходящего солнца и, взяв саквояж с лекарскими склянками, вылез из экипажа. Под сапогами чавкала мокрая земля. Фромбальд, в компании священнослужителя и трех местных жителей, что сопровождали его из Велико-Градиште, направился к церкви, вокруг которой, не смотря на ранний час, уже собралась большая толпа местных жителей. Имперский провизор отметил, что большенство из них выглядели напуганными или же сильно обеспокоенными. Он усмехнулся. Темнота. Необразованные деревенщины. Впрочем, ухмылка его тут же сменилась гримасой раздражения.

Фромбальда можно понять. Несколько часов в дороге из-за взбесившейся деревни. Зачем он здесь? Чтобы успокоить? Одного взгляда на их лица достаточно, чтобы понять — переубедить их не получится. Они прислали за ним делегацию, выдернули практически из постели. Они настояли на том, чтобы он приехал сюда и сам во всем убедился. Ну что ж, так тому и быть. Фромбальд убедится в том, что чернь прибывает вне себя от страха, вызванного невежеством. Он выслушает старосту, и к полудню уже отправится обратно.

О, знай Фромбальд что ему предстоит увидеть, он не был бы столь уверен в своем скором возвращении в город.

— – Прошу вас, –– священник жестом пригласил провизора следовать за ним в церковь. –– Гойко, — обратился он к одному из троих сопровождавших, — вы оставайтесь здесь.

— Ну уж как же, — возразил тот, –– мы тоже хотим знать о чем вы там уговоритесь.

— Разумеется, но сейчас…

Гойко перебил священника.

— Это не твоего брата придушил Петр.

— Гойко! — Священник сверкнул гневными глазами. — Делай как велят.

— Хорошо, — ответил Гойко и вместе с приятелями отошел к толпе взволнованных односельчан.

— Извините, — входя в церковь сказал священник Фромбальду, следующему сзади, — не сердитесь. Горе у нас, люди не в себе.

Это уж определенно, подумал провизор.

Внутри церкви стоял полумрак. Солнце еще не успело напоить крохотные витражные стекла светом. Горели свечи. И в их неровном свечении Фромбальд заметил человека.

— Здравствуйте, господин Фромбальд, — сказал человек, вставая навстречу вошедшим. — меня зовут Златан Христов…

Деревенская голова, понял Фромбальд. Его именем было подписано письмо, которое накануне вечером передал ему священник.

Фромбальд коротко кивнул в ответ, и когда Златан хотел было сказать что-то еще, заговорил первым.

— Перейдем к делу. Сказать по правде, я не намерен оставаться здесь более чем до полудня, — он сел на скамью, поставил саквояж рядом и перебросил ногу на ногу. — Итак. В письме вы сообщили о череде странных смертей, постигших поданных Рамского района в количестве восьми человек менее чем за десять дней.

— Все верно, господин Камерал-провизор.

— И, как вы полагаете, виной всему некто…, — Фромбальд поморщился, припоминая имя.

— Петер Плогойовиц, — еле слышно произнес Златан, сглотнув слюну, а священнослужитель торопливо перекрестился несколько раз.

Фромбальд кивнул.

— Хорошо. Быть может, вы поделитесь со мной соображениями, почему вы так решили? И — это мне хочется понять вперед всего — для чего вы позвали именно меня? Разве убийства в деревнях входят в круг моих обязанностей? Впрочем, что ж это я, — голос Фромбальда зазвучал со злой иронией, — для чего вам понадобился именно я, вы подробно написали в письме. Поверите ли вы, если я сообщу вам, что в первые секунды по прочтению письма, я собирался вышвырнуть вон глубокоуважаемую делегацию, присланную вами? Между тем, письмо ваше носит ультимативный характер, что проигнорировать я не мог.

Златан открыл рот, но, не сказав ни слова, закрыл его: Фромбальд не закончил.

— Я не закончил. Вы ставите ультиматум служителю Австрийской военной администрации, и имейте ввиду, подобное не сойдет вам с рук.

Староста смиренно кивнул.

— Рад, что вы это понимаете. Теперь ответьте, вы продолжаете настаивать на немедленном вскрытии могилы, без уведомления о том Высочайшую администрацию, каковая и должна вынести соответствующее постановление?

Златан вновь кивнул, не задумавшись.

Это одновременно и разозлило Фромбальда, и удивило его.

Они всерьез перепуганы, подумал он. И страх этот сильнее, нежели страх ответа, который, безусловно, им придется держать перед законом.

— Вы отдаете себе отчет, — медленно сказал провизор, глядя сквозь прищур на старосту, — что то, что вы требуете от меня, является действием противозаконным, покуда нет на то соответствующего постановления?

— Да, — ответил Златан.

— И вы намерены, в случае моего отказа… — Фромбальд достал письмо старосты и прочитал с него, — «…если не позволите нам Досмотр и не предоставите Юридическое Позволение поступить с телом согласно нашему обычаю, придется нам оставить свои дома и имущество; ибо до получения всемилостивой резолюции из Белграда, вся деревня приведется к уничтожению, и дожидаться того мы не желаем».

— Все так, господин Камерал-провизор.

Наступила тишина. Ее нарушало лишь еле слышное молитвенное бормотание священника.

Фромбальд думал. Он думал об этом всю дорогу, пока добирался сюда. И если тогда он был убежден, что сможет разобраться во всем, не прибегая к тому, о чем просили его местные жители, теперь же он точно знал — они не отступят. Всей деревней уйдут из этих мест.

Необходимо было принимать решение.

— Что ж, — сказал он. — Возможно я поспешил касательно прогнозов моего возвращения в город.

— Вы выполните нашу просьбу? — спросил Златан, пристально и смело глядя на Фромбальда.

— Я этого не говорил.

— В таком случае…

— Помолчите. Я этого не говорил. Но и не говорил, что отказываю вам, хотя и не имею ни малейшего права выполнить то, о чем вы меня просите. Однако же, ультиматум, поставленный вами, вынуждает меня — в случае, если я действительно усмотрю на то веские причины — пойти на преступление.

— Уверяю вас, в ином случае мы бы никогда…

Фромбальд раздраженно перебил старосту.

— Не нужно меня уверять. Я — человек науки, а не деревенский дурак, верующий во всякую ерунду. Предоставьте мне факты, и тогда я скажу вам о своем решении.

— Его видели по меньшей мере двадцать пять человек, включая меня, уважаемый Камерал-провизор. Восемь из них мертвы. Их убил Петер.

Фромбальд устало потер лицо. Пальцами с силой надавил на глаза, прогоняя усталость бессонной ночи и все возрастающую злобу.

— Двадцать пять человек видели, — он бегло заглянул в лист бумаги, — Петера Плогойовица? И это именно он убил тех людей?

— Истинно он, — подал голос священник, а Златан лишь медленно кивнул несколько раз.

Провизор застонал, сильнее надавил на глаза и бас его эхом прокатился по церкви:

— Он упокоился с миром одиннадцать недель назад!

Глава 12

Инсар. Россия.

Есть в нас какой-то защитный механизм, уберегающий рассудок от помешательства. Без него многие бы сошли с ума, не справившись с осознанием того, от чего этот механизм защищал их. Осознание собственной, неминуемой смерти. Неминуемой — вот то слово, постигнув смысл которого в полной мере, мы можем лишиться сна, впасть в депрессию и даже, как бы парадоксально это не звучало, покончить жизнь самоубийством. Все продумано природой, она умница. Человеку дан разум; способность мыслить. И каждый, рано или поздно, но чаще всего на протяжении всей жизни, задумывается о том, что когда-то придет такой день, самый обычный день, который станет для него последним. Чаще всего понимание этого настигает человека по ночам, в тишине и покое, за считаные мгновения до сна. И имеет разную степень осознания. Кого-то в такие мгновения обдает волной леденящего холода; другие впадают в сильнейший ступор, их накрывает с головой паническая атака, становится трудно дышать. А иные, словно им это причиняет невероятное наслаждение, хотя, разумеется, это не так, начинают развивать эту мысль в воображении. Я умру. Я когда-то умру. И глазом моргнуть не успею — время мое придет. Уже завтра, по меркам жизни цивилизаций; сегодня — в сравнении с жизнью земли; в эту секунду — в масштабах вселенной. Ты не надумал этой ночью ничего нового. Но ты контужен, ты поражен, раздавлен. Потому что прочувствовал эту простую, очевидную мысль во всей ее безжалостной необратимости. В такие моменты здоровый, полный сил, еще молодой, ты ничем не отличаешься от тех, кто буквально только что узнал свой страшный диагноз; от тех, на кого направлено дуло пистолета и с мерзким щелчком возводится курок. В эти мгновения ты переживаешь собственную смерть.

И мозг спасает тебя. Он не позволяет длиться этому чувству дольше пары десятков секунд. Вы успокаиваетесь также быстро, как и только что впали в оцепенение. Еще сердце колотится сильнее обычного, еще тревога, с каждой секундой становясь все слабже и теряя очертания, сбивает ваше дыхание, но вот она растворяется в сонном мороке, и вы, перевернувшись на другой бок, засыпаете. А утром, в залитой солнцем комнате, в струях горячего душа, в запахе кофе из кружки, в телефонных звонках коллег и переписок с друзьями — нет места вчерашним страшным мыслям. Они исчезают без следа, не оставив даже малейшего горького послевкусие по себе. Вы даже можете попробовать подумать об этом теперь, сидя в метро по дороге на работу, или стоя в пробке, слушая новости по радио, но никак это вас не тронет; вы не испытаете ничего даже отдаленно напоминающее то страшное чувство абсолютной безнадежности, какое испытали накануне ночью.

Однажды, будучи семнадцати лет отроду, и Герман впервые осознает это, за мгновение до сна. Но спасительный блокиратор в его голове не сработает.

С тех пор он думал о своей смерти постоянно. Первые годы это изводило его, лишала покоя. Сначала мысли эти отравляли сознание только по ночам, когда утихала суета дня, и все вокруг затихало. Но постепенно яд просочился в него так глубоко, что оставался в нем и к рассвету. К двадцати годам Герман ощущал неизбежность смерти беспрестанно. Липкий, навязчивый страх не отступал перед спасительными доводами разума, оберегающими нас трюизмами того рода, что умирать нам еще очень не скоро, лишь в глубокой старости, вместе с которой придёт и смирение. Механизм защиты сбоил. Мысли, парализующие от ужаса большинство из людей лишь на мгновения, вытесняясь хлопотами и думами о дне грядущем, в Германе приобрели хронический характер. Тогда страх его принял иную, менее острую, но зудящую форму. Герман свыкся с этим, как рано или поздно человек свыкается с чем угодно. Ложась в кровать, все так же последней мыслью уходящего дня была мысль о смерти, но теперь от нее не бросало в пот, не перехватывало дыхания, она не вызывала бессонницу. Образы, некогда ослепляющие своей реалистичностью, видения себя в последний день жизни, такого единственного, с неповторимым сложным движением электрических импульсов в мозгу, с уникальным сознанием, превратились для Германа в подобие слабого отголоска когда-то острой, а сейчас еле ощутимой зубной боли. С годами прошли и они. И, думая о моменте, когда сердце его сократиться в последний раз, он, однако, не испытывал более ничего. Нет, он не перестал бояться ее вовсе. Но страх больше не жил на поверхности его сознания, он растворился где-то в глубине желудка и равномерно впитался в кровь.

У Германа появилось — а вернее сказать, с него все и началось — необычное хобби. Он собирал «продолжительности жизни» других людей и проецировал их на себя, то пребовляя годы к своему возрасту, то отнимая «лишние». Он делал это машинально, быстро считал в уме и, в зависимости от результата, настроение его менялось. Впрочем, смены настроения проходили незаметно для окружающих, потому как были незначительны даже для самого Германа. Что-то похожее случается если, скажем, в магазине вдруг не оказалось йогурта с каким-то определенным, вашим любимым вкусом, и немного, самую малость расстроившись, вы берете какой есть. Или не берете никакой. Мелочь.

Мелочь — какое отношение смерти незнакомых Герману людей, имеют к нему? Что они доказывают?

А вот что.

Они формируют статистику. Каждый человек, умерший в возрасте до тридцати лет, увеличивает процентную вероятность того, что и он, Герман, может оказаться среди них. Каждый доживший до глубоких морщин — прибавляет шансы попасть в их ряды. Любой, годы жизни которого Герман мог узнать, обрабатывался им с точки зрения количества прожитых лет.

Потом случились годы тюрьмы, и в ней его рассуждения приняли новую форму. Они брали истоки все там же, в осознании неизбежного момента, когда микрокосм Германа угаснет навсегда, но ширились, ища выход из вечной, непроходимой апатии.

И нашли.

В жизнь небесную он не верил. Обреченность земной ясно сознавалась каждый день, практически без передышек для утомленного разума. И тогда, наконец, защитный механизм, оберегающий психику каждого из нас, сработал и в Германе. Пришло спасение. Банальное на первый взгляд. Но великое, если только суметь проникнуться им по-настоящему. Но не многие могут. Чтобы прочувствовать, принять это спасение, необходимо сперва прочувствовать и принять то факт, что вы задержитесь в мире ненадолго, даже если на роду вам написано отпраздновать свой столетний юбилей.

Глава 13

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

— Расскажи еще раз, как выглядела актриса, когда ты впервые ее увидел в подсобной комнате, — спросил Таката.

Канеко взглянул на него, потом на следователя Сэки, и попросил сигарету. Сладко затянулся.

— Вы садист, господин Таката? Зачем вам слушать эту историю второй раз? — спросил он.

— Отвечай на вопрос.

— Как угодно. Лицо ее было изуродовано. Губы расхлестаны до бесформенной кляксы. Оба глаза заплыли, она с трудом могла нас видеть. Волосы были растрепанны, и местами на голове проглядывала бордовая от крови плешь: Исикава выдирал из нее целыми прядями…

— Угу, — кивнул Таката, — все верно. Лицо ее было обезображено. Расскажи о руке.

— Руке?

— Да, о том, как вы пихали руку Эрики Савады в вареный рис.

— Исикава умел придумать что-то такое эдакое. Помню, он мне рассказывал, как ему в голову пришла эта идея. Как-то он обед делал, перемешивал рис в кастрюле и пара зерен попала ему на ладонь. Всего пара. Но даже этого было достаточно, чтобы испытать легкую боль Вот он и подумал, а что…

Таката стукнул ладонью по столу.

— Опиши руку девушки!

— А чего тут описывать? Я вам уже говорил вчера. Распухшая от ожогов…

Таката жестом остановил Канеко.

— Я ночевал в участке, — сказал он, пристально глядя на задержанного. — Уезжать домой смысла не было, поспал на диванчике в кабинете. Знаешь, что я делал?

— Расскажите нам, — сказал Канеко, делая последнюю затяжку, и туша сигарету. — Любопытно.

— Я изучал отчет патологоанатома. В частности, ту его часть, где описывались руки жертвы. Там говорилось о вырванных ногтях, о сломанных пальцах, о множественных порезах. Но ни слова об ожогах, сукин ты сын. И вот, что понять не могу, как не старался: зачем эта ложь? Ради чего? Что она дает тебе? Сначала я подумал, что ты просто ошибся. Ведь на теле Савады живого места нет, мало ли, что тебе примерещилось. Но ты так детально описывал именно эту пытку горячим рисом, даже припомнил, как Исикава уходил с котелком в комнату к Саваде. Сегодня мы переспросили тебя, и ты вновь подтвердил свои слова. Ошибки нет. Ты намеренно сочинил эту историю. Зачем?

Канеко широко улыбнулся.

— Правильный вывод, господин Таката. Ошибки, действительно, нет, — он прикрыл ладонью лицо и беззвучно засмеялся. — Только вот вопрос неправильный. Я не смогу ответить вам зачем я это выдумал, потому что я ничего не выдумывал. Патологоанатомы не увидели следов ожога, потому как, они зажили.

— Что? — Токата и Сэки удивленно переглянулись.

— Регенерация, — ответил Канеко серьезно, без тени иронии.

— Ясно, — протянул Таката, цокнув языком, и посмотрел на следователя. — Он издевается над нами, а мы по ночам не спим, непонятно ради чего.

— Сядь! — Неожиданно вскричал Канеко так, что психиатр вздрогнула, а детектив машинально схватился за плечевую кобуру, готовый стрелять в любую секунду. Правда, Канеко был надежно пристегнут наручниками к металлической ножке стола, которая намертво прикручена к полу, но рефлексы, выработанные за многие годы службы срабатывают быстрее, чем мозг успевает проанализировать ситуацию.

— Еще раз выкинешь нечто подобное, и я клянусь тебе, горько об этом пожалеешь, — холодно сказал Таката. — Как видишь, я не особо стесняюсь присутствующих. Пристрелю тебя при попытки к бегству.

— Пожалуйста, — сказал Канеко спокойно, — сядьте и я продолжу. Я вовсе не издеваюсь над вами. Не пытаюсь спасти себе жизнь. Не собираюсь выдавать себя за сумасшедшего. Дайте мне закончить свой рассказ до конца, а потом делайте выводы, мое же дело будет конченным.

Разумеется, детектив остался стоять, не хватало еще, чтобы ему указывали подозреваемые. Но все же замолчал, и скрестив руки на груди, приготовился слушать всю эту чушь дальше. Ему сделалось даже немного любопытно. Что еще хочет сказать этот проклятый садист?

Аюми Накано что-то занесла в блокнот. Следователь Сэки закурил две сигареты. Одну протянул Канэко.

— Продолжайте, — сказал Сэки.

Канэко принял сигарету.

— Спасибо.

Глубоко затянулся.

— Раны на ее теле, — сказал он, после небольшой паузы. — Что говорят о них ваши эксперты? Дайте угадаю. Определили, что нанесены они были несколько месяцев назад? Большинство из повреждений превратились в шрамы?

Сэки кивнул.

— Да, — улыбнулся Канэко, — именно так все и выглядит. Так мы с вами устроены, верно? За пару месяцев рваная рана исчезнет, оставив после себя шрам. И вроде как все сходится? Прошло почти четыре месяца с того самого дня, когда Исикава спас мне жизнь. Именно тогда он пытал Эрику Саваду.

Карандаш в руке психиатра дрогнул. Она подняла глаза на Канэко и с трудом проглотила ком, застрявший в горле. Все-таки, она женщина. И она не полицейский.

— Но неужели вы думаете, — продолжал Канеко, — что Исикава остановился в как-то момент? Он пытал Эрику до самого последнего дня ее жизни.

Канеко вздохнул, потянуло к пачке сигарет, но передумал.

— Какой смысл мне выдумывать историю про пытку рисом, спрашиваешь? В том-то и дело, что нет, совершенно нет никакого в этом смысла, детектив.

***

Из дневника Исикавы.

Хлопья крупного снега кружили в воздухе, медленно опускаясь на землю и оставались лежать, не тая.

Зима пришла в Сербию в середине ноября.

Имперский провизор стоял чуть поодаль от группы крестьян, разрывающих уже промерзшую землю.

Он дал свое согласие на эксгумацию.

Они пришли ночью. На том настояли местные жители. И спустя пару часов, как Фромбальд вместе со старостой деревни, священником и несколькими добровольцами явились на кладбище, труп Петера Плогойовица был извлечен из могилы.

Фромбальд замер, не сводя взгляда с покойника.

— Господи! — Прошептал священник.

— Но… — провизор растерянно посмотрел на Златана, — как такое возможно? Ошибки нет?

Один из мужчин, раскопавших могилу, был тот самый Гойко, который входил в состав делегации, отправленной старостой с письмом в Белград к Фромбальду. Он злобно усмехнулся и презрительно плюнул на труп.

— Уж не извольте сомневаться, господин городской доктор. Петер, как есть.

Ошеломленный увиденным Фромбальд не обратил внимание на тон Гойко. Он был потрясен.

Петер Плогойовиц, шестидесяти лет от роду, умерший в последнем месяце лета этого года, вскоре, после того, как его лягнула лошадь, похороненный без малого три месяца назад, выглядел…

— Словно он живой, — пробормотал Фромбальд еле слышно. — Но как же это? Нет следов разложения…

Он опустился на корточки и наклонился к мертвецу.

— Не стоит вам… — сказал Златан, инстинктивно отступая назад.

Фромбальд, не посмотрев на него, отмахнулся.

— Ну, пускай только попробует шевельнуться, — прошипел Гойко, выставляя вперед острие лопаты, — вмиг голову отсеку.

— Да чего вы его изучаете? — подхватили другие крестьяне, раскопавшие могилу Петера, — Кол ему нужно вбить в грудь.

— Голову отсечь.

— Сжечь тело!

— Угомонитесь! — прикрикнул на них староста, и отступил еще на шаг.

Провизор пристально смотрел на лежащего перед ним покойника, изучая его внешний вид.

Фантастика! Жуткая, непостижимая фантастика. Плогойовиц выглядет так, словно только вчера скончался. Члены его были подвижны; кожа отливала розовым, как у новорожденного. впрочем, с цветом кожи тут еще подумать. Быть может, то был оптический обман. Отсутствие естественного освещения, лишь тусклый свет факелов. Они могли быть причиной, почему Фромбальду не бросилась в глаза естественная синюшность. Факела подкрашивали нежным, живым цветом все, что попадало в их свет.

— А это что такое? Кто-нибудь, посветите ему на лицо.

Когда его просьбу исполнили, имперский провизор увидел нечто такое, от чего ему сделалось не по себе.

На губах Петера была кровь.

Свежая?

Не разобрать. Нужно проверить.

Он снял перчатку, и потянулся к губам Петера.

Ладонь его вспотела от волнения.

Фромбальд в нерешительности остановился, не притронувшись к мертвецу. Но быстро собрался с духом, обругав мыслено себя за глупые предрассудки, несколько раз сжал кулак и вновь потянул кончики пальцев к губам.

— Не делайте этого! — закричал священник.

Фромбальд отдернул руку.

— Что вы орете, как базарная девка? — скрывая волнение за суровостью тона, сказал имперский провизор. — Укусит он меня, что ли, по вашему?

— А вы брата моего спросите, укусит он или нет, — с ехидной горечью сказал Гойко.

— Неужели вам еще нужны доказательства? — Златан медленно приблизился к Фромбальду и положил тому руку на плечо, — оставьте это, прошу вас. Поверьте, это может плохо окончиться.

— У него на губах… — начал Провизор, но закончил за него Златан.

— Кровь, — сказал он, кивнув. — Мы знаем. Это кровь девятерых им убитых. И мы не хотим, чтобы число это увеличилось. Давайте кончать, господин Камерал-провизор. Нужно провести обряд.

Фромбальд поднялся от тела.

— Что вы собираетесь сделать?

— Нужно вогнать кол ему в грудь, затем отсечь голову, а после — сжечь тело.

— Вы вздор несете, — сказал Фромбальд, и голос его не был столь твердым, как раньше. — Я должен… мне необходимо доставить тело покойного в Белград, для дальнейшего…

— Прах его заберешь, — сказал Гойко, — если уж так хочется. А мешать нам не смей.

Фромбальд рассеянно скользнул по нему взглядом и вновь уставился на лежавшего перед ним крестьянина Петера.

— Умолкни, дурень! — крикнул на Гойко староста.

— Прав он! Прав, — вмешались остальные мужчины, кроме священника. — Мы когда еще говорили, что нужно сделать это? А вы? Отправим письмо в Белград!

— Миса был бы сейчас жив! Филип. Анка.

— Зорика!

— Ну-ка, в сторону, доктор.

— Замолчите! Меня обвиняете? Бога побойтесь, как лучше я хотел! — кричал Златан.

Голова Фромбальда пошла кругом. Он не различал слов. Не участвовал в перепалке. Растирая лицо обеими руками, будто прогоняя наваждение, он отошел в сторону, встал в тени факелов, и молча и безучастно наблюдал за дальнейшим.

Разъяренные крестьяне рвали тело Петера Плогойовица на части. Несколько остро заточенных кольев пронзили ему грудь; потом был отвратительный хлюпающий звук, и голова покойного фермера откатилась от тела его.

И прыгали отсветы факелов. И ругань рвала ночную кладбищенскую тишину. Взмывали над головами окровавленные лезвия лопат. И глядя на это, ошеломленный Фромбальд готов был поклясться, что видел, как пальцы Петера сжимались в кулак, в отчаянных попытках спастись, и беспомощно разжимались; и казалось Камерал-провизору при австрийской военной администрации, будто слышит он утробный крик его.

Глава 14

Инсар. Россия.

Герман шел по облезлому коридору, по обоим сторонам которого располагались такие же облезлые двери, обитые черным дермантином, с торчащими клочьями синтетического наполнителя. Некогда здание служило присутственным местом, какой-то госконторой невнятного назначения. Теперь же тут находились офисы. Инсаровские молодые предприниматели, мечтая стать крупными бизнесменами, открывали кальянные комнаты, обставленные старым хламом восьмидесятых годов; экспресс-курсы игры на гитаре; ремонт кофе-машин; фотостудии. Все они сменяли друг друга с фантастической скоростью. Одни закрывались, не в состоянии оплачивать даже аренду, и приходили другие. Чтобы съехать через пару месяцев. Исключение — ломбард. Его дверь не была обтянута черным кожзамом. Она была стальная, с тремя замками.

Поднявшись на третий этаж, Герман почти сразу увидел то, что искал. На одной из дверей висела табличка «Ред Винил Студио». Он вошел.

Небольшая, около десяти квадратных метров, прямоугольная комната разделялась надвое. Вдоль стены стоял диван, рядом с дверью сто лет пустой куллер, судя по пересохшему бачку; стены обшитые поролонам, украшали несколько виниловых пластинок и пара грамот. Вот и все убранство. Заря сидел возле микшерского пульта, уставившись в монитор компьютера. Во второй комнате, плотно прикрытой дверью, у микрофона стоял парень в бейсболке и внимательно слушал Зарю через наушники.

— Давай припев еще раз. Чего-то ты какой-то сегодня несобранный, — говорил Заря парню.

— Ага, понял. Сейчас соберусь.

— Давай с «танцпол заряжен», окей? Поехали.

Зазвучали биты.

— Танцпол заряжен, мы вместе ляжем, сегодня ночью, не веришь, крошка? Я знаю точно…

— Стоп! — Заря выключил «минус». — Делай акценты сильней, ты же ганста, твою мать. ТанцПОЛ заряжен, Мы вМЕСТЕ ляжем, сеГОДНЯ ночью, ну и так далее, ага? Пишем.

— Так вот, значит, где обитает самый талантливый композитор современности, — сказал Герман и в его голосе не было иронии. А ведь только так, только через иронию они делали друг другу комплименты. Но то было давно. То был другой Герман. На десять лет младше. На тысячу лет глупей.

Заря обернулся.

— А, здорово. Как голова? — Сказал он, и не дожидаясь ответа, махнул рукой молодому реперу, чтобы тот выходил из каморки с микрофоном. — На сегодня баста, старик. Давай завтра с десяти, нормально?

Парень вышел в общую комнату и как-то робко улыбнулся.

— Да, конечно, Заря, огонь. Завтра к десяти, как штык.

Заря представил молодых людей друг другу. Они пожали руки и Герман тут же забыл, как зовут это юное дарование.

Когда друзья остались одни, Герман сказал:

— Танцпол заряжен, мы вместе ляжем?

Заря пожал плечами.

— Ой, мужик, это еще хорошо. Ты других не слышал.

— И тоже реперы?

Заря хмыкнул.

— Только с них и кормлюсь. Редко бывает что-то к юбилею от коллектива рабочих и крестьян, бывает пишу музыку для реклам, но в основном гангстеры, благослови их господь.

— И как? Идет бизнес?

Заря скорчил красноречивую гримасу.

— Ага, деньги девать некуда.

— Что так? Сколько ты берешь за час, или как там у тебя тарифы строятся?

— Если только записать и свести, то две с половиной. Но чаще всего им еще и «минус» написать нужно. Они же, блин, даже «фрукты» освоить не могут. Текст написал — на студию бежит. «Я трек сочинил!» Ты, в лучшем случае, стих написал, не больше. А кого это волнует? Слова на бумаге равно трек готов.

— Ну… — протянул Герман, — не так уж и плохо выходит.

— Я же не сказал, что очередь в коридоре. Идут, конечно, но сколько их там? Десять записей в месяц. Минус аренда помещения, вот и считай. Двадцатка остается. Пируем!

— Мда. А за «минус» сколько берешь?

— Трешку.

— Всего? — Удивился Герман.

Заря развел руками.

— Блин, Гер, такие цены у нас. Мы не в Москве. Мне тут недавно знакомый трек скинул, — это слово, трек, Заря проговорил, изобразив пальцами кавычки, — в златоглавой сводили. Так вот за это говно двести кусков заплатили. Я пьяный такое рожу за полчаса, Гер, я серьезно, уму не постижимо. Скоро жить будем, как в кине «Идиократия».

— Межреберная энтропия.

— На вот, зацени, — Заря взял мышку и хотел открыть папку «дерьмо», которая располагалась посередине рабочего стола, но Герман остановил его.

— Пощади. Я тебе охотно верю. А рокеры заходят?

Заря цыкнул языком.

— Херокеры. Ну случается раз в столетие. Говнори Заходят.

— Я думал они все вымерли уже.

— Да хрен-то там. Они почкованием размножаются. Они и десять лет назад вымирающий вид был, а один черт, бывает идешь домой — стоит с не настроенной гитарой, Цоя орет. В ноты не попадает. Откуда он взялся, думаешь. А второй шапку в морду сует. А я ему в ответ свою. Да, могиканец, мне тоже можешь бросить монетку, пятьсот рублей в кармане до среды.

Герман улыбнулся.

— Сейчас черная меланхолия разовьётся.

— А она тебя разве отпускала вообще? — усмехнулся Заря.

— Ты ошибаешься. Хотя я и объяснял тебе уже сто раз. Мысли о смерти не вгоняют меня в депрессию. Я просто думаю о ней все время, вот и все.

— Фигово быть тобой.

— Да уж. Тобой быть — сплошное счастье.

Они помолчали.

— Ты с жильем определился? — спросил Заря.

Герман помотал головой.

— Пока нет. Ну а что тут определяться? Сниму конуру. Или у Глинта останусь.

— Займешь одну из семи комнат на первом этаже.

— Ну и что? В тесноте, да не в обиде. Тем более, он и сам предлагал вчера. Вдвоём спиваться веселее. Тебя не берем. Ты человек семейный, смотришь в будущее широко открытыми глазами главы дома. Мицубиси «кольт», загородный сарай.

— У меня нет дачи.

— Ну «кольт» есть, уже неплохо. Через лет пятнадцать накопишь денег и увеличите жилплощадь. Сказка.

— Иди вон, не гунди. Бы-бы-бы-бы-бы, затарахтел.

— Пойдем покурим.

— Пойдем. Бросал бы ты.

— Брошу-брошу. Пойдем.

Выйдя, друзья направились к киоску и купили пару бутылок пива. Безалкогольного. Заря был за рулем, а Германа все еще немного потряхивало от вчерашнего, и при мысли об алкоголе тошнота подступала к горлу.

Сели на лавочку. Герман закурил.

— Знаешь, — сказал он, и медленно выпустил дым ртом, — в тюрьме я думал, вот выйду — буду каждому камушку рад, воробьям ходить улыбаться. Как же прекрасен мир, думал я. Как великолепен! Красота во всем, и ничего больше не надо, лишь бы вот так вот можно было в любое время, как только пожелаешь, купить пиво и пойти куда глаза глядят, — он помолчал и посмотрел на Зарю. — это чувство пропало еще в поезде.

— Может попробуешь с родителями помериться?

— Да-а, — Герман отмахнулся, а потом заговорил с жаром. — Думаешь, я не пытался? Я им звонил. Письма писал. И с каждым новым письмом, на которое не приходило ни строчки в ответ, во мне росла обида. Как же так?! Неужели они не способны меня понять? Да, не способны. И обидней всего, что неспособность эта какая-то… ненастоящая. Фальшивая. До того, как помешаться на религии, они ведь были совсем другими, ты же помнишь? Нормальными людьми. Во истину, с дуру и хер сломать можно. Мат услышат — морщатся, как от зубной боли. Какие-то безумные крайности. Но ты то, ты то меня понимаешь, Заря? Ты понимаешь, что я поступил правильно?

Заря грустно улыбнулся.

— Я понимаю. Ради Даши я бы поступил точно также.

— Я смотреть на нее не мог. Видеть, как она страдает с каждым днем все сильнее и сильнее… — Герман остановился. Он проговаривал это уже тысячу раз про себя. Тысячу раз слышал это и Заря. — Легализация эвтаназии и проституции — основа либерализма. А теперь я убийца. И нет у меня больше родителей. Иже еси. Ладно, пойдем, покажешь мне свои новые демки. Ведь ты же не будешь говорить, что за все эти годы ничего не написал? Учти, для меня убить человека — как два пальца, ты знаешь.

В этот раз отмахнулся Заря.

— Да так, ерунду всякую. Не до писюлек.

— Я наши старые песни уже давно до дыр заслушал, — сказал Герман, когда они неспешно возвращались на студию.

— Зачем ты слушаешь это старье? — Улыбнулся Заря.

Герман остановился.

— Это не старье, — сказал он серьезно. — Это одни из лучших песен, написанных когда-либо. Было время, и ты так считал.

— Ну-ну. Пойдем, чего встал.

Глава 15

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Итак, на чем мы остановились? Ах да.

Увидев Эрику Саваду, вернее то, что когда-то ей было, ноги мои подкосились. Буквально, я чуть было не рухнул на пол, словно мне шарахнули дубиной под колени. Лицо… Рука в волдырях… да, жуть… ну да это я уже рассказывал вам.

В общем, я кинулся к ней. Она шарахнулась от меня в сторону. Во взгляде полубезумный страх. Руками и ногами Эрика была пристегнута к ржавым трубам отопления толстыми цепями. Она походила на затравленного, измученного садистом зверька.

— Сейчас, сейчас, — бормотал я, не зная, как к ней подступиться, — я помогу вам, потерпите…

— Отойди от нее, Кин, — сказал Исикава. Он стоял в проходе, прислонившись к дверному косяку, — она опасна.

Я бросил на него гневный взгляд.

— Опасна? Посмотри, что ты с ней сделал! — Закричал я, и вновь повернулся к актрисе. — Сейчас, потерпите немного, господи, да как же это отстегивается?

— Ключом, — спокойно сказал Исикава, — который у меня в кармане.

— Дай его сюда! Живо! — Я вскочил на ноги. — Дай ключ, больной урод.

Я был так сильно шокирован увиденным, что плохо соображал, что делаю. С психами так не стоит разговаривать. С психами, убивающими и пытающими людей. В тот день я остался жить, как видите. И говорил то, что говорил. Приятно знать, что ты не жалкий трус. О нет, в этом нет ничего зазорного — хвалиться своими достоинствами, если они не придуманы вами, чтобы подняться в чьих-то глазах. Ложная, притворная скромность — порок хуже, чем откровенное хвастовство. Впрочем, я ухожу в сторону.

Эрика пыталась что-то говорить, но ей мешал кляп. Она мычала сквозь него, испуганно и одновременно свирепо глядя на Исикаву.

— Что? Ах, конечно, конечно, — я снова опустился на колени и вытащил грязную тряпку изо рта девушки.

Видимо, я задел раны на ее губах. Эрика застонала. Но как только она обрела способность говорить, она жалобно забормотала скороговоркой:

— Помогите мне, пожалуйста, помогите. Не оставляйте с ним, я не могу больше, господи, помогите…

— Закрой рот! — рявкнул Исикава, и двинулся в нашу сторону.